Глава 20. He возвращайся, если не уверен!

Они вышли в Город и неторопливо, как и полагается утром, после трудной ночи, пошли по улицам, ничего не опасаясь, не обращая внимания на глухарей — не было больше глухарей! Хотя в это утро на некоторых музпехов стоило полюбоваться. Молодой то ли рокер, то ли подворотник — он еще не оформился как боевой музыкант — собрал на углу сквера целую толпу таких же желторотых юнцов, как он сам, только облаченных в музпеховское исподнее, и давал свой первый в жизни сольный концерт. Он, почти не перевирая, играл старую Лабухову балладу, и бывшие солдаты, сбросившие свои дурацкие доспехи, внимали ему, разинув мягкогубые мальчишеские рты. Еще бы, это была первая рок-баллада, которую они услышали в своей жизни!

«Ишь ты, — подумал Лабух, — а ведь слушают, и еще как! Вот я уже и немного известен, пустячок, а приятно. Я безвестно известен. Все-таки интересно, кто это реанимировал мое, так сказать, творческое наследие?» Приглядевшись, Лабух узнал в музыканте того самого юного рокера, которого давеча пустил на постой.

Рокер тоже узнал Лабуха и, доиграв балладу, радостно замахал своей самодельной гитарой:

— Все просто супер, Лабух! Я уже успел сбегать покормить Шер. Она сожрала кило печенки и теперь дрыхнет! Я прошлой ночью тоже играл вместе со всеми. Меня прямо-таки вынесло на улицу, а там что творилось! Подворотники выползли из подворотен, девчонки их стоят, в небо смотрят, и никто никого не убивает, вот что удивительно. А я стою и играю вместе со всеми, и ведь получается! А сейчас вот прогуляться вышел, не спать же ложиться после такого! Хорошее сегодня утро, правда?

— Вот испортишь мне кошку, — проворчал Лабух, — тогда узнаешь, какое оно хорошее!

— Как можно, Лабух, она же благородная Черная Шер! Благородную кошку нельзя испортить каким-то килограммом печенки!

— Я, честно говоря, и сам не отказался бы от килограмма печенки, — сообщил Мышонок, — что-то сегодня туговато с телесной пищей, сплошь одна духовная, а в меня она, честно говоря, уже не лезет!

Они шли по отливающему мокрой асфальтовой синевой утреннему проспекту, по бывшему Городу Глухарей, направляясь домой, к Лабуху. Хотя неясно все-таки было, остался Лабухов дом именно Лабуховым домом или превратился во что-нибудь совершенно иное. Город, омытый вечной и святой влагой Грааля, казался совершенно другим, словно близкий родственник после тяжелой болезни, когда ясно уже, что кризис миновал, и еще неважно, что для окончательного исцеления потребуется ох как много труда и времени. И все равно, они им гордились. Чудо есть чудо, даже если оно является делом рук твоих. Как тут не гордиться?

— Лабух, а Лабух, — ехидно подъелдыкнул Мышонок, — вот мы сейчас пройдем через дикий рынок, пожрать купим, выпить опять же, придем в твой двор, а там — мемориальная квартира Лабуха со товарищи! И твой статуй, переделанный из пионера с выломанным горном, чтобы, значит, на монументальном искусстве сэкономить! Ну а мы уж так, в виде графитти на твоей гипсовой заднице, за полной нашей малостью и ничтожеством. Как тебе такая перспектива, а?

— Сходим на экскурсию, познакомимся с жизнью великих людей, — пожал плечами Лабух. — Это всегда полезно, особенно таким охламонам, как вы с Чапой.

— Кому тут на дикий рынок? — возле музыкантов с лихим скрежетом остановилась уже знакомая им Машка, из окна высунулась веселая утренняя рожа продувного Кольки-водилы. — А ну, садитесь, мигом домчу! Я ведь как езжу, я езжу не вдоль, а поперек, вот и получается быстро!

— У тебя цены, того, кусаются, — Мышонок покосился на нетерпеливо вздрагивающее механическое чудовище. — А мы хоть и трудились всю ночь, да бабок не натрудили, сегодня утром счастье даром, а дальше — видно будет!

— Я бы, конечно, и бесплатно вас довез, но как хотите, — водила ухмыльнулся. — Да только прав ты оказался, артист, Машка-то теперь опять бензина требует. А бензин нынче знаете почем? Ну ничего, заработаем, тем более что дороги открылись.

— Что значит «дороги открылись?» — заинтересовался Лабух.

— А это значит, что вчера ни я, ни Машка, никто из этого города никуда выехать не мог. Кроме, может, некоторых глухарей. А теперь — кати себе куда хочешь! Мир открылся, поняли, звукари? Мир! Ну, бывайте!

Экипаж жизнерадостно мумукнул и укатил.

Музыканты прошли мимо спуска в переход-стежок, заметив, что здесь-то как раз не изменилось почти ничего — хабуши вяло переругивались, занимая насиженные места, торопливо подкрашивались невыспавшиеся телки, негромко базарили о чем-то своем низшие деловые. С ними здоровались, но не более того, особого ликования в стежковцах не наблюдалось. Наконец они свернули к дикому рынку. Здесь тоже не было особых перемен. Разве что товар, доселе спрятанный под прилавком, переместился наверх и теперь лежал открыто. Знакомый торговец — Греб-Шлеп — деловито раскладывал по калибрам на дощатом столе, застеленном полиэтиленовой пленкой, разнообразные огнестрелы. От мощных противотанковых гранатометов до малокалиберных винтов и помповых обрезов. В отдельном ящике грудой лежали стальные трубки-недосверки для начинающих подворотников. Похоже, бизнес Греб-Шлепа стремительно выходил на новую орбиту. Вот вам и хабуш с ржавыми ключами.

В пивнушке со славным названием «Сквозняк», как всегда, похмелялись и обсуждали дела, у кого они были, и мировые проблемы, у кого дел не было. У входа на своем обычном месте, похоже, уже слегка подвыпивший, восседал дед Федя и, как всегда, играл нечто героическое. Появление деда на рынке говорило о том, что ветер перемен дунул, плюнул, и на время затих, видимо спрятавшись до поры в мехах старого баяна. И все-таки музыканты обрадовались.

— Ну что, ребятушки, доигрались? — ласково спросил дед Федя и сам же ответил: — Доигрались! А неплохо получилось, правда ведь?

— Слушай, дед, а ты ведь, вроде того... опять вознесся? — Мышонок с сомнением посмотрел на пыльные дедовы сапоги. — Чего же ты опять на старом месте, с тем же баяном? И куда подевались детишки?

— Снесся, вознесся... Я, может быть, и сейчас немного вознесенный. У меня, между прочим, дом есть, и я, куда бы меня ни возносило, завсегда домой возвращаюсь. А потом, должен же кто-то играть на рынке? Это ж такое место, что негоже ему пусту быть. Да и старуха моя ругается, когда я надолго возношусь. А детишки-то? Дома детишки. Кто в школе, кто играет в догонялки там всякие, кто с мамкой и папкой в зоопарк пошел. Чего детишкам на небесах делать? Их здесь, на земле не хватает, на небе-то детишек полным-полно... — Дед вздохнул. — Так что на месте детишки, растут, как им и полагается. А вот вы что собираетесь дальше делать?

— Так жизнь надо обустраивать, город-то вон как изменился! — Чапа посмотрел вокруг — особых изменений, по правде говоря, заметно не было, кроме Греб-Шлепа с его арсеналом, но, тем не менее, барабанщик с гордостью произнес: — Что, скажешь, мы здесь ни при чем?

— Ну, город, конечно, изменился, это правда. Удивительный у нас получился Город, не похожий ни на какой другой. Да так и должно быть! Только, сдается, теперь здесь и без вас справятся. Славные вы ребята, только вот без шума и всяких штучек не можете! Тут эволюция начинается, а она баба жестокая, что твоя прокурорша, и в чудеса не верит. Так что, думаю, вам здесь скоро надоест.

— Ну и что ты нам посоветуешь, дед? — серьезно сказал Лабух. — Вразумил бы ты нас, а то мы, того и гляди, войдем в легенду, а оттуда, знаешь ли, так просто не выберешься.

— А вы просто так, без моих советов, уже и решить ничего не можете? В легенду вы так и так войдете, только ведь от вас не убудет. Но легенда легендой, а жизнь — жизнью. Жизнь — она, как вода, дырочку найдет куда течь. Так что, все само собой разложится по мастям, и очень скоро. Единственный мой совет — ступайте-ка домой, выспитесь, а потом уж решайте, как вам дальше быть. И помните, герои — они существа эпические и эволюции не подвержены, так что думайте! — Дед наклонился к баяну, подмигнул Лабуху, и дурашливо протянул: — А таперича — покедова! Я еще старуху с прошлого вознесения не видал, заждалась, поди, истомилася!

Музыканты поплелись по утреннему рынку, соображая, что можно купить на те гроши, которые нашлись в чехлах их инструментов. Получалось, что выбор невелик и традиционен. Что-либо, кроме пива и воблы, покупать было бессмысленно, да и не хотелось. Так что пришлось купить пива и воблы, после чего направиться в Лабухов двор, расположиться за дощатым столиком и, наплевав на дедов совет, предаться размышлениям о будущем, как и положено отвергнутым эволюцией героям.

Мемориальных досок на облупленной стене дома у входа в Лабухов подвальчик пока что не наблюдалось, толп туристов с фотоаппаратами и телекамерами — тоже. Да и бессмертного пионера, известного у аборигенов под ласковым именем Павлик, никто не пытался скоропалительно переделать в монумент Лабуху-освободителю. Словом, было тихо и спокойно, как и должно быть теплым летним утром.

После того как были выпиты первые бутылки и разделаны первые три воблины, безумная ночь, наконец, оставила музыкантов. Банальное пиво не погасило в них ощущения свершившегося чуда, но сделало его привычным и обыденным — состоявшимся. Ну, чудо и чудо. А что дальше?

— Слушай, Лабух, тебе не кажется, что это как-то уж чересчур обычно? — Чапа задумчиво обсасывал рыбий хвост. — Вот, что-то свершилось, наверное, нечто великое, а мы сидим, пиво пьем. Словно и не было Ночи Чаши, а случилась обыкновенная ночь граненого стакана. Только без похмелья. Обидно как-то!

— Да уж! Так что же дальше, а, Лабух? — спросил Мышонок, меланхолично обгладывая рыбьи ребрышки. — Что нам, так всю оставшуюся жизнь и пить пиво с воблой? Может, бутылки сдать, добежать до рынка и лаврушки купить для матрацев? Будем почивать на лаврах.

— Действительно, если всю жизнь пить пиво, пусть даже с воблой, то это не дело, — согласился Чапа. — Да и запаха лаврушки я не переношу, голова болит. Нужно что-то придумать.

— А чего тут придумывать, — Мышонок подергал себя за ухо. — Лабух какой-нибудь музыкальный мемуар напишет, а мы с тобой на детских утренниках выступать будем с воспоминаниями. Так и проживем.

— Ничего не надо придумывать, — Лабух грустно потрогал гитару, просто так, машинально. — Что у нас, больше дел никаких нет, кроме как чудеса да подвиги совершать?

Музыканты опять притихли и задумались. Вообще-то, по правде говоря, не было. Конечно, они со временем появятся, но вот сейчас — не было. Потом Мышонок сказал:

— Вообще-то, Лабух, помнишь, я тебе про нашу компанию в Доме железнодорожников рассказывал? Так вот, была там одна флейтисточка, рыженькая... У нас с ней только-только начало что-то получаться, а тут эта джаггова облава. Может быть, она жива еще? Так что я вот сейчас допью пиво и пойду, поищу ее. В самом деле, не всё подвиги совершать, иногда и жить надо, а, Лабух?

Лабух промолчал, хотя Мышонок был, наверное, прав.

— А я, знаешь, Лабух, когда у слепых диггеров был, слышал, есть там у них такие тихие барабаны. Помнишь, Сеня рассказывал? Больно уж мне хочется научиться на этих тихих барабанах играть. Представляешь, звука, вроде, и нет никакого, а ритм прямо внутри тебя. Здорово! Они меня приглашали погостить, да вот все было недосуг. А сейчас свободного времени навалом, так что я, пожалуй, поживу немного в Нижнем Городе. А когда научусь — вернусь. Ей Полу, вернусь! Выращу себе самый большой тихий барабан и вылезу с ним на свет Божий. Вот будет здорово!

— Да ладно вам, — Лабух отхлебнул пиво, — конечно, ступайте, если есть куда. Жизнь, она поважнее всяких там подвигов и чудес.

— А сам-то ты что собираешься делать? Может, тебе снова с Дайанкой сойтись? А, Лабух? — Мышонок заботливо посмотрел на товарища. Он уже твердо решил отыскать свою рыженькую флейтистку и теперь беспокоился, как бы Лабух не остался один.

— Сойтись можно на узенькой дорожке или еще где-нибудь. С женщиной, по-моему, нужно срастись, а я как-то к этому пока не готов. Да ты не беспокойся, у меня вон для души Черная Шер есть, а для тела всегда кто-нибудь найдется.

Лабух замолчал, потом встал, аккуратно поставил пустые бутылки рядком около столика, чтобы тот, кому это нужно, мог их найти. Надо было прощаться.

— Ну ладно, мне пора Шер проведать! Да надо посмотреть, не натворил ли чего давешний постоялец в моей берлоге. Вдруг он там порядок навел? Как я тогда жить буду! До встречи, бойцы!

Лабух подхватил гитару и, не оборачиваясь, пошел к дому.

Ну вот и разошлись, разбежались по своим жизням. Лабуху было немного грустно, но только немного, словно они только что выполнили некую важную работу. С одной стороны, конечно, жаль, что все закончилось, а с другой — понимаешь, что так и должно быть.

Кстати, постоялец оказался вполне порядочным чуваком — особого беспорядка не было, но и попыток радикально улучшить и облагородить среду обитания не наблюдалось. В общем, констатировал Лабух, свой человек. Шер, бессовестно обожравшаяся печенки, лениво валялась на диване. Кормить ее явно не требовалось. На появление хозяина кошка отреагировала сытым мурчаньем, после чего принялась вылизывать округлившееся пузечко.

«Пойти, что ли, водки взять? — подумал Лабух. — В долг дадут, наверное! Нажрусь, отмечу, так сказать, полдень гордыни своей».

Он совсем уже было собрался исполнить задуманное, впасть, так сказать, в алкогольную спячку до того времени, когда опять кому-нибудь понадобится Лабух с его гитарой, если, конечно, потребуется. Это было бы самым простым, хотя и трусливым решением проблемы будущего. Лабух уже прикидывал, к кому их спиртуозных кредиторов обратиться за помощью, но ему помешали.

Снаружи зашуршали шины, потом внезапно что-то заревело — громко и требовательно, хотя и довольно музыкально.

«Это что еще такое», — подумал Лабух, подходя к окну и задирая голову, чтобы посмотреть во двор.

Это было то еще такое! Это был Густав собственной персоной, на своем любимом, отремонтированном и отполированном до сапожного блеска джипе. А рев издавали они оба — джип и Густав, причем ревели в терцию, и джип, может быть, из вежливости, слегка уступал Густаву в громкости и выразительности звука.

— Ну, чего надо, — недовольно спросил Лабух, выходя во двор. — Как только человек надраться собрался в гордом одиночестве, как вон они — мигом на хвост садятся!

На самом деле Лабух был даже рад Густаву.. Унижение, связанное с выпрашиванием паленой водки в кредит, похоже, откладывалось на неопределенное время. Уж лучше у Густава занять, все-таки вместе сражались, да и дуэли — они, случается, сближают соперников.

— Ты кончай пылить, — Густав важно полез из машины, — я, между прочим, к тебе не просто так, а по делу. И по поручению братвы. В общем, так, Авель, город теперь наш — только руку протяни, дороги открылись, сейчас такие дела пойдут — только успевай поворачиваться! Короче, все деловые единогласно решили, что ты в бизнесе. Ни один не возник против. Все правильно, все по понятиям. Если бы не ты, мы все бы так и сидели в глухой заднице! А сейчас мы тут такое устроим — весь мир ахнет!

— Не сомневаюсь, — Лабух посмотрел на сияющего, очень довольного собой Густава. — Только не деловой я, Густав, вот беда. Я — Лабух, и все.

— И такой вариант мы учли, я так им и сказал — нет, говорю, не полезет Авель в наши дела, нет в нем настоящего азарта и куража, вкуса к бизнесу, а значит, и толку от него — чуть. У настоящего делового должны быть длинные руки, чистая совесть и крепкая голова. Ну, с руками и головой все и так понятно. А вот чистая совесть у деловых потому и чистая, что они ею редко пользуются. В общем, братва посовещалась и решила выкупить твой пай, в случае если ты не хочешь войти в бизнес. Филя, — позвал он, — ну чего ты копаешься! Вылазьте там, и тащите все, что надо, нечего прятаться. Лабух сегодня усталый, добрый и одинокий, он никого не тронет. Его самого приласкать надо!

Лабух хотел было обидеться, но вспомнил, что только что хотел занимать у Густова на выпивку, и махнул рукой и решил, что не стоит.

Распахнулись двери, и из кремового кожаного нутра джипа вывалился Филя в сопровождении пары девиц. Девицы были очень даже ничего себе — герлы высокого класса, одеты со вкусом и умело — вроде и не одеты даже. В. общем, картина радовала глаз любого человека с мало-мальски развитым чувством прекрасного. А у Лабуха чувство прекрасного было очень даже развито. В руках одной девицы был аккуратный подносик с бутылкой текилы и тарелкой с разнообразными бутербродами, другая грациозно опиралась на некий предмет, упрятанный в бархатный кофр. Изгиб бедра герлы в негативе повторял изгиб кофра, так что получилась некая музыкально-эротическая композиция. «Батюшки, что это у нее, неужто гитара? — подумал Лабух. — Может быть, она еще и играть будет?»

Сам Филя бережно, на вытянутых руках, нес небольшой серебристый чемоданчик — явно не из дешевых.

— Вот, Лабух, это тебе от нашей братвы, от деловых, и, пожалуйста, не думай о нас плохо, помни, откуда сам вычесался! — со значением сказал, Густав, отступил в сторону и сделал знак своей свите.

Филя сунул чемоданчик под нос Лабуху и эффектно щелкнул замками. Крышка плавно откинулась. В чемоданчике плотными рядами лежали аккуратные пачки мировых кредиток — их, да еще в таком количестве, Лабух видел только в старых гангстерских фильмах.

— Держи крепко, трать щедро, — гордо произнес Густав, — все по понятиям, без обиды!

Лабух оторопело принял деньги, аккуратно закрыл чемоданчик и поставил его около столика, туда, где стояли прибранные уже кем-то остро нуждающимся пивные бутылки.

Девица уже раскрыла обтянутый бархатом чехол и теперь держала на вытянутых руках потрясающего вида боевую семиструнку. С инкрустированным перламутром кузовом, классическим шестигранным стволом букетной стали и явно булатной, покрытой замысловатым золотым орнаментом, финкой. Рукоятка финки была обтянута акульей кожей. Гитара, конечно, впечатляла. Да что там, потрясающая была гитара! «И когда только они успели? — подумал Лабух, — ну бабки — это понятно, но такую гитару за пару часов не сделаешь!»

Лабух бережно принял гитару, не забыв поцеловать девицу в пухлые губы. «Совсем молоденькая, ненадёванная, можно сказать, — подумал Лабух — А целуется-то всерьез. Ах ты, черт...»

Надо было что-то ответить, и он сказал:

— Ну, братва, уважили! Ну, спасибо! И где вы такое чудо достали?

— Владей, да не забывай, кем ты когда-то был! — назидательно сказал Густав. — Могу напомнить, как вместе у Чебурахи играть учились, да как в подворотнях девочек щупали! А где достали — так на то мы и деловые, чтобы все доставать!

Глухаря-коллекционера тряхнули, понял Лабух. Так вот где была знаменитая цыганская семиструнка. Гитара-мать, гитара-невеста. Цыгане весь город перевернули, разыскивая ее, а она у глухарей, оказывается.

Девицы уже накрыли стол, разлили текилу по рюмкам и теперь с профессиональным интересом поглядывали на Лабуха: типа — чего изволишь, сегодня твой день, мы вот они, готовы и даже очень!

— Ну, будем! — Густав поднял рюмку, — выпьем, Лабух, неизвестно, как жизнь завтра сложится, а сегодня мы для тебя что хочешь сделаем!

Выпили, девицы по очереди расцеловали Лабуха, прижимаясь к нему разными частями тела — ох, не только глаз они радовали, Лабуху стало жарко!

— Это вообще-то экскорт-герлз, — пояснил Густав, — они не того... Но если тебе надо — пожалуйста, тем более они на тебя все свои глаза положили и, похоже, готовы все остальное положить тоже! Нравишься ты, Лабух, бабам, слово, что ли, какое петушиное знаешь? Научил бы по дружбе, а то я все за бабки, да за бабки. Надоело!.. Да, — вспомнил он, — вот еще, держи, это от меня лично! — Он вытащил из кармана здоровенный шипастый золотой мобильник на золотой же цепи и повесил его Лабуху на шею. — Звони, ежели что. Вот теперь, кажется, все.

Мобильник был тяжеленный, но Лабух понимал: ритуал — стало быть, надо терпеть.

Наконец текила была допита. Церемония, похоже, тоже подошла к логическому завершению.

— Ну ладно, бывай, нам пора, бизнес, понимаешь, дела, рутина! Это ты у нас творческая личность, ни забот о бабках, ни самих бабок. Хотя нет, с бабками теперь у тебя все в порядке! Кстати, что ты теперь собираешься делать, а, Лабух? Может быть, тебе смотаться куда-нибудь, отдохнуть? Я такие местечки знаю — оттянешься по полной программе, мамой клянусь, не пожалеешь!

Похоже, Лабух на расстоянии был куда полезнее для бизнеса деловых, чем Лабух в деле. Ну что же, подумал Лабух, наверное, так оно и есть, а вслух сказал:

— Спасибо за заботу, Густав, я подумаю. А пока, извини, мне надо выспаться, так что до встречи!

— Ну бывай, — Густав полез в джип, „за ним погрузилась свита, причем девицы с сожалением посмотрели на Лабуха: вот, мол, дурак, упустил таких девочек, такую халяву прохлопал, эх ты, а еще герой!

Лабух подождал, пока джип скрылся из вида — надо же все-таки быть вежливым — и не торопясь вернулся к себе в подвал.

Спать, честно говоря, совсем не хотелось. После текилы мысли стали прозрачными, словно апрельское утро, чемоданчик с деньгами казался чем-то совершенно обычным — подумаешь, деньги, что мы, денег не видали? Да к нам раз через раз такие чемоданчики приносят, вон сколько пустых валяется. Мы их сдаем и пиво покупаем. И все-таки деловые, оплатив работу Лабуха, как бы подвели некую черту под его существованием в этом городе. От этого возникало пока еще неопасное и не тоскливое ощущение собственной ненужности.

Лабух открыл бархатный кофр и достал семиструнную гитару. Вот она, знаменитая цыганская гитара-невеста, гитара, без которой цыгане становились просто назойливыми и наглыми попрошайками, торговцами наркотой, а то и вовсе бандитами; Гитара, без которой не было цыганам пути-дороги, не было цыганского счастья. Заветная гитара.

— И что же мне теперь с тобой делать, а, голубушка? — пробормотал Лабух, не решаясь взять в руки чудо о двух грифах. Чужое чудо. — Не в шкафу же тебя прятать.

Наконец, решившись, он все-таки взял гитару и осторожно попробовал строй. Он уже почти отвык от цыганского строя, но пальцы сами собой вспомнили полузабытые аккорды.

Гитара немного сопротивлялась, потом сдалась и рассыпалась звонкими переборами, хотя, по правде говоря, ну какой из Лабуха был цыган?

— Неважно у меня обстоят дела с цыганским, — констатировал Лабух. — Придется подучить, а то неловко как-то.

Он отложил гитару и закурил. Гитара хотела, чтобы на ней играли, гитара звала того, кто сможет это делать, но брать чужой инструмент в руки еще раз Лабуху почему-то не хотелось.

— Прости, красавица, — он ласково погладил гитару по грифу, — все дело, наверное, в том, что ты не моя, а у меня никогда ничего толком не получалось ни с чужими гитарами, ни с чужими женщинами.

Лабух бережно спрятал гитару в кофр, запер чемоданчик с деньгами и ногой задвинул его под кровать. Потом снова вытащил, достал пачку кредиток и бросил на кровать, а на освободившееся место пристроил дареный мобильник вместе с цепью. После этого попытался закрыть чемодан, но тот никак не хотел закрываться — мешала цепь. Лабух, чертыхаясь, отстегнул цепочку от мобильника и повесил на шею. Потом снял с пачки денег бандерольку и уронил на пол. Освобожденная от бандерольки пачка словно увеличилась в размерах, скользкие купюры норовили раскрыться тяжелым веером. Музыкант взял верхнюю купюру, смял ее в ладони и сунул в карман джинсов. Остальные бросил на кровать. Купюры разлетелись зеленоватым, слабо пахнущим веером. Лабух сгреб их, сложил стопкой, потом подумал немного и сунул под подушку. Не спрятал, а просто положил. Не хотелось, чтобы кровать выглядела неприбранной. Теперь можно было отправляться в киоск.

И тут за окном опять возник какой-то посторонний шум. Гортанные голоса что-то выкрикивали, послышалось конское ржанье и низкий, почти сразу прекратившийся звук автомобильного мотора. Хлопнула дверца, кто-то легко спустился по ступенькам к двери Лабухового жилья и осторожно, но решительно постучал.

— Вот черт! — подумал Лабух. — Только собрался расслабиться, а тут опять кого-то несет. Дадут мне сегодня нажраться, как полагается брошенному всеми белому человеку, и уснуть наконец?! — и пошел открывать.

В дверях стоял незнакомый пожилой цыган. Стучал он рукояткой свернутого кнута, в черной бороде искрились седые волосы, выпуклые темно-карие глаза смотрели умно и недобро. Из под кожаной жилетки выглядывал подол вишневой рубахи.

— Ты будешь Лабух? — с порога спросил он. — Ну, здравствуй, дорогой! Выйди, пожалуйста, на минутку, поговорить надо.

Лабух вздохнул — достали уже, — подхватил на всякий случай верную «Музиму» и нехотя вышел во двор.

 

Глава 21. Табор во дворе

Следом за цыганом Лабух вышел во двор и тихо ахнул. Этого только не хватало! Во дворе обустраивался самый настоящий цыганский табор. Табор пришел неведомо откуда и располагался по-хозяйски, надолго. Разворачивались шатры, кое-где уже горели костры — это утром-то! А бедному Павлику кто-то вручил поводья коня, и теперь Павлик напоминал не просто пионера, а пионера в ночном. Посреди двора стоял вороной джип, не такой, как у Густава, но тоже ничего себе! С радиатора скалилась никелированная конская морда.

Цыгане... Их пестрый и такой сказочный городок неожиданно возникал летом на заливных лугах за рекой, и его было хорошо видно из окон старого, с деревянным верхним этажом дома, в котором когда-то, давным-давно, жил маленький Лабух. Даже и не Лабух вовсе еще, а просто маленький мальчик, в меру любопытный и не в меру стеснительный. Мальчик, который проводил летние дни на реке, лазая среди пахнущих смолой лодок, карабкаясь на глинистые осыпи откосов и радостно бросаясь в волны, поднятые проплывающими мимо пароходами.

Тогда цыгане казались ему каким-то особенным народом, народом, знающим неведомые остальным людям тайны, и поэтому живущим не так, как другие. Народом, ищущим свой дом, и маленький Лабух искренне хотел, чтобы они, наконец, его нашли, этот дом.

Жизнь и впрямь оказалась удивительной штукой, детство не обмануло Лабуха, только слукавило немного, потому что, как оказалось, удивление и чудо бывают не только радостными, а еще и совсем наоборот.

Повзрослевший Лабух, странствуя по Городу, часто встречал цыган. Эти смуглые, немного похожие на бесов люди оказались совсем не такими, какими виделись в детстве, и это было обидно. Наглые бессовестные попрошайки и обманщики, цыгане появлялись неожиданно и как раз в те моменты, когда Лабуху было плохо. Их женщины были настырны и некрасивы и вечно беременны. Словно стервятницы, шурша грязным пестрым оперением, они поджидали ослабевшую жертву и предлагали вроде бы помощь, пусть и за деньги, только не помогали никогда. Кроме денег, как решил для себя повзрослевший Лабух, этим грязно-смуглым, крикливым существам ничего не нужно. А еще цыгане вовсю торговали всякой дрянью, и Лабух даже почувствовал какую-то солидарность с музпехами, устраивавшими на цыган облавы. Впрочем, вполне безрезультатные. Совершенно неясно, для чего, собственно, цыганам нужны были деньги, но, наверное, не для того, чтобы пускать их в оборот, как это делали деловые. И не для того, чтобы покупать какие-либо предметы роскоши — большинство цыган выглядело чуть-чуть получше хабуш. Хотя некоторые цыганки таскали на себе целые коллекции медных, серебряных и золотых монет, но никогда не расплачивались ими. Они вообще предпочитали ни за что не платить. Иногда Лабуху казалось, что деньги — необходимый атрибут темной и непонятной никому цыганской веры. Во что цыгане верили и кому поклонялись — никто не знал.

У этого народа была слава великих музыкантов. Прошлая слава. Лабух никогда не слышал, чтобы цыгане творили музыку, хотя кое-кто из них и был вооружен дешевой самопальной семистрункой, скорее всего, украденной у обкурившегося подворотника.

Но рассказывали, ах, рассказывали на диком рынке, что не всегда цыгане были такими, что была и музыка, и воля, много чего было. Да только вот потеряли где-то цыгане Заветную Гитару, Гитару-невесту, и нет теперь цыганскому народу ни пути, ни дороги, опустели их сердца, и поселилась там хмарь.

Кто говорил, что Заветную Гитару у цыган украли, но говорить-то человек говорил, а сам бы подумал — разве у цыгана что-нибудь можно украсть? Если кто и сможет обокрасть цыгана, так только цыган, а стало быть, никуда Заветная Гитара не пропала бы, так бы в цыганском племени и осталась.

Еще рассказывали, что однажды напали глухари на стольный цыганский табор. Храбро, будто бы, дрались цыгане, и не один музпех ушел в глухую солдатскую Навь с пиковым тузом во лбу. Не одно горло распахали бритвенно-острые кромки гадальных карт, фыркающей стаей вылетавших из смуглых пальцев молодых цыганок. Много погибло музпехов в той битве, но и табор полег весь во главе с Бароном. А Заветную Гитару музпехи забрали и отнесли Великому Глухарю, который спрятал ее за семью замками в стальном сейфе, опечатал семью печатями, и теперь томится звонкая цыганская душа в неволе, ожидая освобождения...

А еще ходили слухи, что никто заветную гитару не крал, что не было никакого сражения с музпехами, что однажды Заветная Гитара просто исчезла из табора. Исчезла потому, что испаскудились цыгане, не стало воли в их сердцах, а осталась одна лишь корысть да презрение к тем, кто не цыган. Надоели невесте пьяные женихи, надоели хвастливые ухажеры, вот и ушла она искать другую долю. Цыганская Гитара одна только и осталась в племени настоящей цыганкой, и нечего ей стало делать среди сородичей-отступников. А там... Кто знает, какие руки касались её струн, на чьих коленях лежали изгибы ее обечайки, чьи ладони гладили деку? Сколько их было, и были ли среди них достойные? И опять же: такая дорога и не дорога вовсе, а так, курва проклятая, кривая, и конец этой кривой всё равно в душной коллекции какого-нибудь богатого глухаря.

Еще что-то рассказывали, только Лабух не больно-то прислушивался. Недолюбливал он цыган, а потому не было ему до них никакого дела. И, надо же, целый табор разворачивал свои нечистые шатры во дворе его дома. Ай да Густав, удружил! Спасибо за подарочек.

Они вышли во двор и остановились около давешнего столика. Молча уселись. Цыгане, низкорослые и злые, сразу же обступили Лабуха и своего Вожака со всех сторон. Впереди, конечно же, были женщины. Они возмущенно выкрикивали что-то, в визгливом потоке брани можно было отчетливо разобрать только одно слово — «Ворюга!» — и норовили плюнуть Лабуху в лицо. Только присутствие Вожака немного сдерживало разъяренную пеструю орду.

— Тихо! — сказал Вожак и взмахнул свернутым кнутом.

Толпа замолчала, но не сразу, а постепенно, ворча, готовая немедленно вскипеть руганью и ударами, как котелок, не снятый с огня, а только отставленный в сторону, чтобы варево не остыло до срока, но и не выкипело.

— Слушай, человек, — сказал пожилой Вожак. Глаза у него были выпуклые, нечеловечьи, конские глаза. Кто сказал, что у лошадей красивые глаза? Неправда это. — Слушай, человек, зачем чужое берешь, зачем честных людей обижаешь?

— Зачем мне чужое? — спросил Лабух, глядя прямо в эти звериные, почти бессмысленные глаза и начиная понемногу ненавидеть их обладателя. — Отродясь чужого не брал!

— Зачем взял Заветную Гитару? — уточнил Вожак. — Теперь ответ держать будешь. По нашему, по-цыгански!

— Ах, гитару? — очень натурально удивился Лабух. — Гитару мне подарили. Уважаемые, между прочим, люди. А с чего это ты взял, что это ваша Заветная? Чем докажешь?

Лабух и сам не совсем понимал, почему он так грубо разговаривает с этим, пускай и несимпатичным, но все-таки звукарем. Потом понял — ни одного цыгана не было рядом в Ночь Чаши. Ни одного. Где они прятались, когда звукари, все, начиная от последнего подворотника и кончая Дирижером, снимали глухоту с этого города, Лабух не знал и знать не хотел. А вот то, что никого из них не было слышно, это Лабух помнил точно.

— Так чем докажешь? — опять спросил Лабух. — Может быть, ты играть на ней умеешь? Что-то я прошлой ночью не слышал цыганской музыки, молчаливые вы какие-то были, не то что сейчас. Может, оглохли от травки?

— Мы сами не курим! — В конских глазах промелькнула почти человеческая растерянность.

— Так бери инструмент, если к рукам — отдам, не сомневайся! — Лабух поднялся было, чтобы принести так некстати подаренную ему Густавом чужую гитару, но Вожак жестом остановил его.

— Нет, не надо. Знаешь же, все равно я не смогу сыграть как надо. Заново учиться придется, да не при тебе же! Кроме того, невесту еще уговорить надобно, да уж как-нибудь, уговорю! Это наше дело, таборное! И не надо в него лезть, звукарь!

— Джагг с тобой, бери. Только учти, даром не отдам. Хочешь вернуть гитару — выкупи! — неожиданно для себя раздобрился Лабух. И в самом деле, не хватало ему еще драки с цыганами. А выкуп — дело святое, да и уважать тебя цыгане тем больше будут, чем больше ты у них сумеешь выторговать. — Моя цена — тысяча монет. Золотых!

— Дареное не выкупают. — Цыган отвел, наконец, взгляд. — Нельзя дареное добро выкупить, счастья не будет, сам ведь знаешь.

— И что теперь? — спросил Лабух. Эта история с Заветной гитарой начинала ему надоедать. До смерти хотелось выпить и в одиночестве поразмыслить о том, что делать дальше. Только вот теперь понятие «дальше» становилось несколько проблематичным. Пестрая толпа снова начала закипать, и вряд ли Вожак сможет удержать табор от расправы с чужаком, присвоившим, по их мнению, цыганскую судьбу. Да и захочет ли? — Теперь-то что?

— Драться будем! — решительно сказал Вожак. — Насмерть!

«Ну убью я его, ну и что, — тоскливо подумал Лабух, — с остальными драться придется, вон какие мордовороты стоят. Эти помоложе, да и понаглее будут. Одному мне против всех не выстоять. Надо что-то придумать...»

— А если я тебя убью? — спросил он, расчехляя «Музиму» и демонстративно вынимая обойму, неуместную в такой драке. — На этом все и закончится?

— Может статься, и убьешь, — нехотя согласился цыган. — Я о тебе наслышан. Ты хороший боец, когда трезвый, а сейчас ты почти трезвый. Убьешь — с другими драться будешь. Нас много, кто-нибудь тебя, в конце концов, завалит.

— Так оно, скорее всего, и случится, — пробормотал Лабух, понимая, что Вожак прав. Кроме того, не было в нем, в Лабухе, той отчаянности, того куража, который необходим для настоящего поединка. Ведь главные дела в городе были завершены. А может быть, в этом все и дело? Завершены дела. Надо же, в кои веки разбогател и сразу помирать! Вот ведь незадача!

— Давай лучше в карты сыграем. На Заветное! — вслух сказал он, заранее решив проиграть. — Выиграешь — твоя гитара. Проиграешь — уходи со двора.

— На Заветное в карты не играют! — опять ощерился Вожак. — Не хочешь драться — так убьем!

«И ведь точно убьют, — обреченно констатировал Лабух. — Ишь ты, на Заветное они не играют. Нечего было это самое «заветное» профукивать. Если невеста сбежала, стало быть, жених сплоховал!»

— Ну, не хочешь в карты, тогда давай, дядя, присядем, да вместе подумаем, как нам теперь быть, — примирительно начал Лабух. — Тебе, как я понимаю, тоже умирать неохота. Да и вожачество свое этим вот охламонам — тут он махнул штык-грифом в сторону группки набычившихся бугаев, — уступать не след. Вон они, глянь, какие прыткие. Только и ждут, чтобы я тебя прикончил, а потом хором на меня навалятся — и все, их табор. Они, наверное, и с гитарой-то не знают, как обращаться, только поуродуют невесту. Тогда уж точно никогда не сыграть вам цыганскую судьбу-дорогу!

— Вот еще, присаживаться с тобой, ворюгой, — недовольно заворчал Вожак, хотя они и так сидели друг напротив друга. Однако в выпуклых глазах его появилось человеческое выражение, довольно хитрое, надо сказать, и это сразу успокоило Лабуха.

— Вы отойдите пока! — крикнул Вожак таборным. — Мы тут маленько потолкуем между собой. Да пожрать приготовьте, чего стоите, как кобылы беременные?

Это, по-видимому, относилось к женской части табора, которая, к удивлению Лабуха, не выразила никакого неудовольствия и преспокойно направилась к разведенному костерку. Готовить жрать.

— Ну и чего ты предлагаешь? — Цыган все еще выглядел рассерженным, но по хитрому взгляду Лабух понял, что сейчас предстоит не драка, а торговля. Да и то правда, какой цыган устоит против соблазна объегорить лоха? Да никакой.

Лабух задумался. Всего-то и нужно было отступиться от Заветной гитары, сохранив при этом лицо и не оскорбив табор снисходительностью. Все это напоминало некий словесный балет, набор ритуальных поз и жестов, до которых Лабух был ох какой не любитель. На столе, между тем, незаметно появилась литровая бутыль сливовой водки и пара граненых стаканов.

«Везет же сегодня этому столу, — подумал Лабух. — Тут тебе и пиво, и текила, а теперь вот еще и сливовица! Только вот гости не все званые».

Неожиданно Лабуха осенило.

— Слушай, папаша, — сказал он, — а давай, вы эту Заветную гитару у меня украдете? Дареное добро ведь красть не возбраняется, правда?

— Х-м! — Вожак задумчиво поскреб в бороде. — А сколько дашь, чтобы мы тебя обокрали?

— Ну, ты и жук! — восхитился Лабух. — Я же еще и платить тебе должен? Может быть, еще и фонариком посветить, чтобы не дай бог не заблудились в моих хоромах?

— А почему нет? — невозмутимо ответил цыган. — Тебе надо, чтобы тебя обокрали, да не просто обокрали, а с умом, чтобы лишнего не взяли, а только условленное, значит — плати! Вот, к примеру, если бы ты захотел, чтобы мы для тебя украли коня или тачку навороченную, стал бы платить? Стал бы, куда бы делся. И тут так же.

— Нет, дядя, во-первых, не нужен мне конь и тачка навороченная тоже не нужна, а во-вторых, это же не мне нужно, а вам, так что это вы платить мне должны!

— С каких это пор цыгане платят тому, у кого коня собираются увести? — Цыган искренне возмутился. — Не бывало этого никогда, у кого хочешь спроси!

— Да не нужен мне ваш конь! Это тебе моя Заветная Гитара нужна, значит, ты и должен платить.

— А с каких это пор наша заветная гитара стала твоей «Заветной»? — хитро сощурился Вожак. — Или ты уже ромом заделался? Ой, люди добрые, смотрите, какой ром! Не мухлюй, музыкант, цыганом нельзя заделаться, цыганом можно только родиться!

Лабуху надоели все эти «кони», «тачки», надоел весь этот торг, видно, для того, чтобы получать от этого процесса удовольствие, надо было действительно родиться цыганом, поэтому он попытался вернуть разговор к наметившемуся, было конструктивному решению.

— Давай так. Вы выкрадываете у меня вашу Заветную Гитару, и больше ничего не трогаете — проверю, а я обещаю никому про это не рассказывать. И деловым в том числе. Гитару-то ведь мне деловые подарили. И мне почему-то кажется, если они о покраже узнают, то сильно расстроятся. И вот еще, невесту крадут с ее согласия. Так что уговаривать ее я не буду, сам понимаешь! А может вы ее уже того... украли? А то я что-то ругани давно не слышу.

— Не беспокойся, лишнего не взяли, только своё. И невесту без тебя уговорили, — неожиданно дружелюбно усмехнулся цыган. — Ишь ты какой, учуял-таки! А теперь давай выпьем. Гитару-то украли, пока я тут тебе зубы заговаривал. А ты уж подумал, что мы тебя убивать будем. Не в наших это правилах, убивать лохов. Простоват ты для цыгана, парень, хотя если бы пообтерся немного в таборе, покоптился бы у костра, так, может быть, годам к пятидесяти за цыганенка и сошел бы.

— Как это? Уже украли? — удивился Лабух. — Мы так не договаривались!

— Договаривались, не договаривались — какая теперь разница! — пожал плечами цыган. — Первый раз вижу, чтобы человек сам себя обокрасть предлагал, так что радуйся, все по-твоему получилось. И по моему — тоже. Все довольны. А теперь извини, дорогой, пора нам.

Он что-то крикнул на клекочущем древнем наречии, и табор стал стремительно сворачиваться. Опадали залатанные шатры, гасли костерки, весь цыганский скарб исчезал под латаным-перелатаным брезентом крытых повозок. В разверстый багажник шикарного джипа, на котором приехал Вожак, цыганки как попало швыряли закопченные котлы и облупленные миски. В багажнике жалобно гремело.

— Постой-ка! — Лабух подумал, что так толком и не успел рассмотреть Заветную цыганскую гитару, что теперь он больше никогда ее не увидит. И ему почему-то стало горько. Словно неожиданно пришла в дом красивая женщина, пощебетала немного, поманила вечным женским «а вдруг?», но потом вспомнила, что ошиблась квартирой и, ничего не объясняя, ушла, забыв извиниться. — Постой-ка, дай хоть взглянуть напоследок на невесту. Так ли уж хороша, что из-за нее чуть смертоубийство не вышло?

— Не полагается, не по-мужски это, — Вожак повернулся, чтобы уйти. Потом посмотрел на Лабуха и сказал: — Вижу, проняло тебя, теперь, парень, всю жизнь мучаться будешь. Ну да ладно, взгляни, может быть, отпустит.

По знаку Вожака глазастый цыганенок бережно достал из джипа какой-то предмет, завернутый в застиранную холстину. Когда холстину развернули, Лабух увидел старую-престарую гитару, с декой, проигранной почти насквозь, с истертыми обечайками и потускневшим лаком грифа, увенчанного кривым цыганским ножом. Только по тихому звону отзывающихся на голоса струн он понял, что гитара та же самая.

— Ну, посмотрел? — Вожак, криво усмехаясь, стоял рядом.

— Убирай! — бросил он цыганенку.

— Что же вы с ней сделали? — с ужасом спросил Лабух. — Зачем?

— Ничего мы с ней не делали, она же ведь цыганка, — Вожак неторопливо набивал коротенькую трубку-носогрейку, — коль кому понравиться хочет, для того она молодая и красивая, а уж если кто когда обидел — так старуха старухой.

— Чем же вы ее так обидели? — Лабух с неожиданным сочувствием посмотрел на Вожака. — И за что?

— Какая тебе разница? — Вожак неторопливо раскурил трубку. — Пройдет время, забудется начало дороги, и обида тоже забудется, останется только то, что впереди. Ну, прощай, простой человек. Уходим мы, куда — сами не знаем, только знаем, что пора.

Вожак что-то крикнул табору, и тот, быстро, но несуетливо, словно остаток песка в песочных часах, высыпался через узкую горловину двора.

Лабух посмотрел вслед цыганам, потом взял со стола так и не допитую бутылку сливовицы и направился домой.

Дома он с опаской пересчитал свои инструменты — ничего, вроде все цело, потом вспомнил о чемоданчике с деньгами, поначалу не нашел его и расстроился. Надули все-таки проклятые цыгане. Чемоданчик, однако, быстро обнаружился под кроватью, Лабух открыл его и убедился, что ровно уложенные пачки на месте. Мобильник тоже был там, среди пачек денек, золотой кирпичик с экраном был похож на маленькую бомбу. Лабух вытащил несколько пачек — под ними были такие же. Цыгане не взяли ни денег, ни золота.

— Что ж, и то хорошо, — решил Лабух и налил себе сливовицы. Можно было начинать грустить.

 

Глава 22. Отпуск

Мышонок отправился устраивать личную жизнь, ну что же, правильно, когда-то надо и этим заняться, а не то, глядишь, поздно будет. Чапа сейчас, наверное, уже по уши в тихих барабанах и в странной музыке слепых диггеров. Находится, стало быть, в фольклорной экспедиции. Тоже мне, Джордж Харрисон!

Густав с партнерами почуял наживу и теперь весь в бизнесе. Со всех копыт ринулся делать ничейное своим, пока другие не подсуетились. Даже водилы-мобилы, и те толкуют о каких-то наконец открывшихся дорогах. Теперь вот и цыгане ушли. Получили свою Заветную и ушли неведомо куда.

— Только мы с тобой, Шер, так никуда и не собрались. Похоже, выполнили мы свою миссию и стали никому не нужны, — Лабух погладил кошку. — Выпьем, что ли?

Кошка вывернулась из под ладони, брезгливо понюхала липкую лужицу на столе, чихнула и выразительно поскребла столешницу лапкой.

Сливовица была слишком сладкой, но Лабуху не хотелось выходить из дому и бежать в ближайший киоск. Да у них и разменять-то такую купюру, наверное, нечем. Лабух задумчиво положил пачку кредиток в чемоданчик и закрыл его. Ну что же, будем довольствоваться тем, что имеется.

Понемногу комната стала расплываться, теплая золотая лень охватила Лабуха своими мягкими лапами и принялась баюкать, словно медведица.

Лабух задремал. Дремота словно пыталась утопить его в каком-то вязком сладком киселе, потому что музыкант то погружался в сон, то опять выныривал на поверхность, и обрывки бессвязных, но таких приятных сновидений свисали с его расслабленных рук, словно плети водорослей. Если, конечно, в киселе растут водоросли,

Наконец Лабуху надоело это полупогруженное состояние, и он честно попытался вынырнуть на поверхность. Последнее оказалось не таким простым делом, видимо, принятые сегодня напитки, несмотря на их различное происхождение и национальность, сговорились между собой, как и полагается настоящим бандитам. И дружно решили втянуть бедного Лабуха в запой. Точнее, не одного Лабуха, а нескольких, потому что теперь Великий Единый и Неделимый Лабух распался на множество маленьких нетрезвых лабушонков, каждый из которых беспомощно барахтался, пытаясь не то выбраться на поверхность, не то утонуть по-настоящему. Наконец, самому упертому маленькому Лабуху удалось-таки зацепиться ручонками за что-то надежное — это оказалась лежащая поперек кровати «Музима», и выползти на берег, откуда он принялся кликать остальных.

Постепенно Лабух собрался весь и теперь сидел на кровати, крутя головой и разглядывая Шер, деловито загоняющую в угол пустую бутылку из-под сливовицы. Чтобы глаза не мозолила.

Увидев, что хозяин очнулся, кошка подобралась к кровати, запрыгнула на нее, лизнула руку и сделала вид, что дремлет.

«И впрямь отпуск, что ли, себе устроить, — подумал Лабух. — Никогда не был в отпуске, никогда нигде не отдыхал, и вообще, что это такое — отдых?»

— Как, Шер, поедем отдыхать? — спросил он у демонстративно дремлющей кошки. — На воды, например, или еще куда-нибудь. Ну, в общем, где все порядочные люди отдыхают? Поправляют сильно пошатнувшееся, но пока еще крепкое здоровье, заводят курортные романы — говорят, сильно способствует восстановлению психики — в общем, оттягиваются?

Шер немного приоткрыла глаза и нежно муркнула, — мол, на воды ты, хозяин, уж как-нибудь без меня езжай, а насчет романов — так это мы не возражаем, у нас с тобой и так вся жизнь сплошной роман. Сага о стареющем Лабухе и верной Шер.

Лабух вздохнул и поплелся к компьютеру. Старенькая машина крякнула винтом, загрузилась и сообщила, что для уважаемого хозяина имеется сообщение.

— Ну, давай, сообщай, — милостиво разрешил уважаемый хозяин и щелкнул мышкой.

В динамиках хрипло кашлянуло, потом тихо зашипело, и голос древнего барда, сопровождаемый звуками расстроенной гитары, хрипло запел:

Вслед за этим ностальгическим вступлением другой голос, знакомый и подозрительно жизнерадостный, провозгласил:.

— Откройте ваши глаза, жители Города и селяне! Откройте ваши глаза, и счастье вас поцелует. Мир велик и, как говорится, прекрасен. Вы хотите увидеть мир? Мы вам поможем! Товарищество с ограниченной ответственностью «Паровые цеппелины» предлагает эксклюзивное путешествие вокруг мира! У нас большие запасы «Жигулевского», «Горного дубняка» и знаменитых имперских консервов «Завтрак туриста». Приобретайте билеты в кассах Старой Пристани! Мы отправляемся завтра утром.

На экране появилось анимированное изображение дирипара, горделиво летящего над сказочно прекрасными градами и весями под звуки флейты и барабана. Похоже, гребцами на дирипаре работали матерые каторжники. Картинка сменилась знакомой Лабуху физиономией Сергея Анриевича Аписа, филирика из секретного «ящика». Физиономия многозначительно сказала: «Количество мест ограничено, поэтому — спеши!» Потом из динамика зазвучала старинная песенка о том, что «завтра ты увидишь, как я пустился догонять солнце». По сравнению с оригинальным, исполнение носило лирико-эпический оттенок, что, впрочем, песенку не очень портило.

«Вот те на! — удивился Лабух, это какие такие «Паровые цеппелины»? Ага, понятно! Ай да филирики, уже и бизнес свой наладили. Похоже, что мистер Фриман нашел-таки способ быть и свободным, и при деле. Интересно, где он добыл дирипар? Хотя чего там у них только нет, в этом «ящике». Однако любопытное и, похоже, своевременное предложение. Не знаю, то это, что мне сейчас нужно, или не совсем, но другого-то ничего не предлагается. Может быть, стоит попробовать?»

— Что, Шер, полетим на дирипаре? Вокруг мира? Вдвоем?

Кошка посмотрела на Лабуха и принялась деловито вылизываться. Мол, брось ты эту блажь, хозяин, знаю же, никуда ты не полетишь. А что касается меня, так мне и здесь неплохо. И вообще, у меня вечером концерт. Думаешь, ты один по концертам таскаешься? Вовсе нет, каков хозяин — таков и зверь его.

Компьютер опять крякнул и выбросил на экран изображение свежеотлакированной Машки и надпись: «Коль пуститься в путь решил — вызови водил-мобил! Мы ездим вдоль и поперек, доставим вовремя, дружок!» Машка крутила колесами и потешно приседала на рессорах. Реклама сопровождалась жизнерадостной мелодией песенки про Кольку Снегирева и Раю, работавшую на «форде». Внизу из разноцветных пикселей-осколков соткался номер телефона.

Задолбали рекламой, подумал Лабух, нет, пора сматываться, пока вместо моей собственной физиономии не образовалось какое-нибудь «юридическое лицо».

Собираться было недолго и грустно. Он уложил инструменты в кофры, побросал в сумку кое-какие шмотки и оставил записку квартиранту. Черная Шер с неодобрением взирала на действия Лабуха и даже пыталась пару раз деликатно укусить его за щиколотку. Не больно, а так, мол, войди в разум, хозяин! Возможно, Шер сочла, что Лабух собирается в ближайший киоск, чего решительно не одобряла. Лабух взял кошку на руки, погладил, успокаивая, и набрал номер водил-мобил.

«Удивительно, как мало у меня, оказывается, вещей, — подумал Лабух. — Досадно даже. Такое ощущение, что я и не жил здесь толком. Так, был проездом, и вот опять уезжаю невесть куда и зачем».

Впрочем, мысленно он уже отсек от себя и эту комнату, и этот двор, и даже город. Теперь Лабух был уже не «здесь», но еще не «там». И это щекочущее, немного тревожное «между» было таким, словно он вошел по грудь в глубокую прохладную воду, и теперь, ничего не поделаешь, надо плыть.

Водилы, а также мобилы, оказались на высоте, буквально через пять минут во дворе раздалось призывное мычание Машки.

— Ну что, на выход с вещичками, — пробормотал Лабух и вышел во двор. Черная Шер восседала у него на плече, нервно оглядываясь по сторонам. Когти чувствовались даже через кожаную куртку.

— Успокойся, Шер, мы обязательно сюда вернемся. Мы же отправляемся вокруг мира, а значит, точно вернемся. — Лабух погладил кошку. — Просто кому в путь — тому пора, как говаривал Мышонок.

Почуяв Лабуха, похорошевшая Машка, украшенная желтым гребешком с шашечками, похоже, искренне обрадовалась и кокетливо фукнула выхлопом.

Возле Машки стоял давешний Колян-водила в новенькой черной кожаной кепке тоже с желтыми шашечками. Увидев Лабуха, он поправил кепку и радостно заорал на весь двор:

— Что, артист, в отпуск собрался? Хорошее дело! Я бы тоже отдохнул, да бизнес, понимаешь! Ну, куда едем-то?

— На Старую Пристань, — Лабух аккуратно уложил кофры на заднее сиденье. — А ты-то откуда знаешь, что я в отпуск собрался?

— Да все говорят, весь город, — водила сделал круговое движение руками, показывая, что, действительно, весь. До самых до окраин.

— Говорят, ты, Лабух бабки получил немереные и решил отдохнуть от трудов праведных. Только ты ведь не отдыхать едешь, небось, в других местах лабать будешь, я ведь тебя знаю! Ну и лады, мы тут, пока ты отдыхаешь, обустроим все как следует, вернешься — не узнаешь своей исторической родины!

— Да уж, наверное, не узнаю, — пробормотал Лабух, — уж больно вы все прыткие нынче стали!

И полез на переднее сиденье, придерживая Шер, чтобы та не вырвалась и не сбежала.

— Как поедем, вдоль или поперек? — деловито спросил водила и заржал. — В прошлый раз мы поперек ехали, но это когда было! Тогда только поперек и можно было. А сейчас езжай как хочешь. Свобода, брат!

— Ну и езжай как хочешь, — Лабух оторвал кошку от плеча и посадил на колени. Шер дрожала и испуганно озиралась, он погладил ее, успокаивая. — Поехали, а то моя кошка твоей Машки боится.

— Тогда вдоль, — решил водила, — поперек я уже наездился.

Машка бодро катилась по улицам, на глазах обрастающим какими-то киосками, рекламными щитами, пестрыми вывесками разных заведений. Когда они проезжали пока еще неизгвазданные кварталы Нового Города, Лабух заметил нескольких хабушей, чего раньше в принципе быть не могло. Да и сейчас хабушам вроде нечего было здесь делать. Во всяком случае, ощущение от их присутствия на центральном проспекте было словно от кошачьей — прости Шер — неожиданности в только что прибранной квартире. В руках хабуши несли неряшливые грязноватые картонки, на которых было написано вкривь и вкось: «Мы требуем гарантированного подаяния!», «Бедность — не порок, а профессия!»

Другие плакаты призывали освободить хабуш от налогового бремени, а также обеспечить им бесплатный проезд от места работы и обратно. А один плакат, самый большой, самый кумачовый, растянутый двумя дюжими хабушами аж поперек тротуара, провозглашал: «Вся власть хабушам!»

Возглавлял процессию щеголеватый пастырь в полосатом костюме с неизменной тросточкой в руках, обтянутых элегантными белыми перчатками.

— Черт-те что творится! — пробормотал Лабух. Глобальность перемен, произошедших в городе за неполные сутки, немного пугала его. — Так ведь они и в самом деле во власть пролезут!

Он представил себе Город, управляемый хабушами, и содрогнулся.

— Чепуха, не боись! — Водила угадал мысли Лабуха. — Этих не боись, вон тех боись!

И водила показал пальцем на сверкающую новенькую вывеску, украсившую фасад одного из офисных зданий-небоскребов в квартале глухарей: «Открытое акционерное общество "Прозревший глухарь"».

Акционеры, то бишь прозревшие глухари, выходили из припаркованных у входа сверкающих лимузинов и степенно направлялись к зеркальным дверям. Вокруг стояла охрана, набранная в основном из подворотников. Подворотники были приодеты в одинаковые темные костюмы, новенькие боевые семиструнки, явно фабричного производства, топорщились воронеными снаряженными магазинами.

— Н-да! — только и мог сказать Лабух. — А это что еще такое?

Водила затормозил. Машка возмущенно мукнула, пропуская прущую прямо по осевой линии проспекта небольшую, но весьма авторитетную автоколонну. Обильно украшенные мигалками автомобили двигались не вдоль и не поперек, а вперед, явно нацеливаясь таким образом въехать во власть. Авторитетность колонне придавали два старомодных броневика с кастрюльными башнями, их которых торчали свинячьи пятачки «Максимов» и вороньи рыльца «Гочкинсов». Дорожное движение застопорилось, Машка испуганно присела на рессорах, задрожала дребезжащей дрожью и даже слегка попятилась.

— Вот ведь оно как, вдоль-то ездить! — принялся оправдываться водила. — При езде вдоль всякие разные правила соблюдать приходится. Вот если бы ехали поперек, тогда да, тогда никаких правил! И хрен бы я кого пропустил вперед себя. Тогда бы я всех их имел в выхлопную дырку.

Водила зло перебросил рычаг переключения скоростей в нейтральное положение и приготовился ждать, пока проедет колонна. Автомобили развернулись и неторопливо зарулили на стоянку возле небоскреба.

К подъезду «Прозревшего глухаря» неторопливо подкатил старомодный, но очень породистый автомобиль, при виде которого в памяти сами собой всплывали сдвоенные, как дворянские фамилии, названия легендарных марок: «Испано-Сюиза», «Роллс-ройс», «Астон-Мартин», «Изотта-Фраскини»... Какой-то гнусный голосок глумливо квакнул: «Антилопа-Гну» — и сразу же умолк, нырнув обратно в дебри подсознания.

Автомобиль мягко остановился у подъезда, неслышно отворилась высокая дверца, и из темного нутра появилась весьма колоритная парочка. Мужчина, деловито выбравшийся из кожаного салона аристократического авто, даже и не подумал помочь женщине, которая, впрочем, и не ожидала от него такой любезности.

Сам по себе этот мужчина внешность имел весьма примечательную, хотя совершенно неуместную в этой части города. Нижняя часть его туловища бросалась в глаза прежде всего остального, потому что была облачена в шикарные галифе с желтыми кожаными вставками на заднице, так называемыми «леями», что делало ее обладателя похожим на гамадрила, прошедшего через мастерскую модного кутюрье и позабывшего там хвост. Гамадрил уверенно переступал кривыми ногами в мягких кавалерийских сапогах, выше же талии располагался обтянутый гимнастеркой торс, увенчанный усатой головой в косматой папахе. Вот, собственно, и весь персонаж, если, конечно, не считать кривой шашки на левом боку и маузера в желтой, в тон заднице, кобуре на правом.

Женщина же была стройна и черна. Черная кожа обливала ее тонкую фигуру, делая похожей на собственную тень, и почему-то под этой непроглядной чернью, угадывался тусклый блеск старинного серебра. Опасная была женщина! И было совершенно ясно, что сколько бы желтозадый гамадрил ни пыжился, как бы грозно не подкручивал усы, все равно — это он при ней, а вовсе не наоборот.

Странная пара, не удостаивая внимания насторожившихся было охранников-подворотников, молча направилась к подъезду.

Одновременно у здания затормозило несколько ветхих раздолбанных грузовичков «рено» на вихляющихся колесах, из которых шустро повыпрыгивали солдатики с шинельными скатками на груди и длинными винтовками с примкнутыми штыками за спинами. Пахнуло псиной и сыростью, словно на Старых Путях.

Солдатики принялись деловито патрулировать подъезд, с классовым недоверием поглядывая на мордатых охранников и время от времени сплевывая в их сторону шелуху от семечек. Бывшие подворотники ежились, но фасон держали и продолжали стоять, слегка раздвинув короткие ноги, как и подобает настоящим секьюрити.

— Да это же клятые! — сообразил Лабух. — Кто это? — спросил он вслух.

— А... — Водила нервно теребил ключи в замке зажигания. — Это товарищ Ерохимов с ихним комиссаром Раисой приехали. Город делить будут.

— Они же клятые! — сказал Лабух. — Им же здесь нельзя находиться!

— Были клятые, теперь стали расклятые, — сплюнул водила. — Товарищ Ерохимов с комиссаром Раисой перекрыли Старые Пути и объявили все, что там находилось, достоянием бывших клятых, которых они теперь и представляют в Городском Совете.

— А что, разве такой существует? — удивился Лабух. — Когда же это вы все успели?

— Много чего изволило стать явью, покуда вы, сударь мой, кочумать да похмеляться изволили, — с издевательской церемонностью сообщил водила. — Вон, на окраинах какие-то ченчеры появились. Выглядят как лягухи, только не бывает таких лягух. Ходят строем, в фонтанах купаются, да еще требуют компенсации за бесцельно прожитые в интересах науки года. Не ваша, случаем, работа? Та еще пакость!

— Ты же говорил, что дороги открылись, вон Машка — и та свободе радуется, а теперь... — Лабуху стало обидно, как будто охаивали сочиненную им песню, ту самую, которой так гордился. — Эх, не угодишь на вас!

— Дороги открылись, это верно. И Машка с битых душ на нормальный бензин перешла. — Водила с треском врубил передачу. — А к добру это или к худу — никто не знает. Может быть, и не к добру, недаром ведь ты в отпуск собрался. Да ладно, там поглядим. Глядишь, и это расхлебаем.

Такси фыркнуло и покатилось дальше. Скоро Машка свернула в какой-то проулок и коровьей рысью потрусила вниз по спуску, мощенному булыжником.

 

Глава 23. Ноты для каждого дня

В любом городе, если долго ехать, так или иначе, рано или поздно приедешь на окраину. Окраины окружают яркий, словно яичный желток, центр со всех сторон, так что, выходит, любой правильный город похож на яичницу-глазунью. Только сейчас они заехали не на окраину, а, скорее, в какой-то маленький городок, о существовании которого Лабух раньше даже и не подозревал. Похоже, этот городок давно жил совершенно обособленно и от Старого и от Нового Города, словно старинная безделушка на антресолях коммуналки, занятная, но ненужная и потому — забытая.

В этом городке, судя по окнам первых этажей, в которых граммофонные трубы величественно возвышались над горшками с геранью, проживали нормальные слышащие. Только вот на улицах было пустовато и на диво тихо. Не играли оркестрики джемов, не гремели рокеры. Не видно было даже подворотников, не канючили хабар хабуши, не светили призывно коленками непутевые телки. На обочинах и во дворах не было видно ни одного автомобиля или мотоцикла. Удивительный был городок. Правда, откуда-то издалека доносились протяжные звуки какого-то музыкального механизма, из чего Лабух заключил, что местному населению не чуждо прекрасное. Шер оно тоже было не чуждо, и она сладко мяукнула.

Лабух никогда здесь раньше не бывал, поэтому с удовольствием разглядывал почти пустые узкие улочки, вычурные фасады домов, обильно украшенные лепниной и барельефами на музыкальные темы, фигурные коньки на крышах, флюгера в форме петухов и кошек... В общем, приятный был городок, чистенький, ухоженный и компактный, словно резная деревянная горка в домике Красной Шапочки.

— Что это за место? — полюбопытствовал Лабух у насупившегося водилы. — Я никогда здесь раньше не бывал.

— Место как место. Я тоже здесь раньше не бывал, а вот направление правильное, ручаюсь. Если ехать прямо, то приедем к Старой Пристани. Сейчас много разных мест открылось. Только мы же вдоль едем, а вдоль прямо не бывает, вот и попадаем в разные чудные места. — Водила аккуратно ехал по узкой улочке, стараясь не зацепить редких старушек с кошками на коленях, дремлющих в креслах-качалках в опасной близости от проезжей части. — Эх, надо было все-таки поперек ехать! Тогда бы нам тьфу с нашлепкой на всякие объезды-заезды!

— А куда нам торопиться? — Лабуху определенно нравился этот аккуратный, какой-то очень благообразный, похожий на задремавшего старичка городок. — Останови-ка, пожалуй, я немного прогуляюсь пешочком. Подберешь меня во-он на той площади.

И в самом деле, между домов и домиков угадывалось что-то вроде маленькой уютной площади, обозначенной зеленым от патины куполом какого-то собора и окруженной разноцветными старинными домами, вытянутыми вверх, словно на детском рисунке.

Водила пожал плечами, высадил Лабуха с Шер и рванул с места, сразу же пропав из вида. Видимо, без пассажиров он предпочитал ездить так, как ему было привычней. То есть — поперек.

Лабух беспечно закинул гитару за спину и, насвистывая, свернул в первый же попавшийся переулок, стараясь, однако, не терять направления на площадь. Черная Шер немедленно вспрыгнула ему на плечо, потопталась, устраиваясь поудобнее, и, наконец, развернулась мордой назад. Пушистый хвост ее мазнул Лабуха по лицу, заставив поморщиться и чихнуть.

Переулок увел его вглубь старинного квартала, застроенного забавными разноэтажными домиками, такими симпатичными, что Лабуху снова захотелось здесь остаться. Он и не знал, что буквально под боком существует такое милое местечко. Кажется, здесь не хватало только Кая и Герды, но, может быть, они ушли купаться, поскольку было лето.

«Вот бы где поселиться, — подумал он. — Тут, наверное, и жители подходящие. Все сплошь приветливые старички и старушки с непоседливыми внучатами, самая подходящая теперь для меня компания. Вот только что это за звуки? Неужели именно здесь обитает мифический хабуш со своим истинным плачем?»

С улиц пропали даже старушки в качалках, но, судя по запаху свежесваренного кофе, жители в городке все-таки имелись, просто почему-то или не выходили из домов, или, наоборот, дружно взяли, да ушли по делам.

Лабуху вдруг очень захотелось кофе. Не той подозрительной химической бурды, которую подают в кафешках, и не той, которую изготавливал он сам, заливая две ложки порошка крутым кипятком и считая после этого, что кофе готов. Захотелось настоящего кофе, сваренного неторопливо и с любовью, по старинному семейному рецепту, с различными добавками, кардамоном, корицей или мускатным орехом.

Лабух завертел головой, отыскивая направление, откуда лился благословенный аромат. Собственно, идти по переулку можно было либо туда, либо обратно, а поскольку там, откуда Лабух пришел, отчетливо пованивало Машкиным «удоем», оставалось идти вперед. Благо, переулок сворачивал в сторону площади, на которой дожидался водила.

Пройдя несколько десятков шагов, Лабух обнаружил перед собой потемневшую от времени стену, основание которой до уровня человеческого роста было сложено из замшелых валунов, выше шла выщербленная кирпичная кладка. Стена кончалась неровными зубцами, через которые вниз стекали темно-зеленые плети плюща. Высоко в стене имелось одно-единственное раскрытое окошко, из которого и тянуло кофейным запахом.

Кофе захотелось уже нестерпимо, поэтому Лабух, не долго думая, закинул гитару за спину и принялся карабкаться по стене к окошку. Черная Шер ловко повернулась, покрепче вцепилась в хозяйское плечо и принялась принюхиваться, щекоча вибриссами Лабухово ухо.

Забраться по стене оказалось несложно. Плети плюща оказались очень прочными, и если бы Лабух был каким-нибудь кавалером, а наверху его ждала пылкая прелестница, то никакой веревочной лестницы просто не понадобилось бы. Так что Лабух очень скоро оказался возле открытого по случаю теплой погоды окошка и, прежде чем постучать, осторожно заглянул внутрь.

Перед ним открылась небольшая комнатка, уставленная высокими книжными стеллажами. За столом в глубине комнатки сидела сухонькая опрятная старушка и наливала себе кофе из блестящего старомодного кофейника в микроскопическую чашечку. Лабух умилился, потом ему стало неловко, но спускаться обратно было еще неудобней — подумают, что забрался воришка — поэтому он решился, наконец, и деликатно постучал по подоконнику. Кошка, однако, опередила его, соскочила с плеча, неторопливо подошла к старушке и принялась внимательно глядеть на нее снизу вверх.

Старушка ничуть не испугалась и не удивилась, узрев Лабуха, заглядывающего в окно через кусты герани. Она кивнула и молча направилась к буфету, из которого извлекла вторую чашку, явно для Лабуха и блюдечко для черной Шер. Похоже, что небритые чудаки с боевыми гитарами за спиной забирались в ее окошко каждый день, такой вот здесь был народный обычай, и ничего особенного в этом она не видела.

Лабух перевалил через подоконник, стараясь не задевать горшки с вездесущей геранью, стряхнул с джинсов розовые лепестки, еще больше смутился и вежливо поздоровался.

— Здравствуйте, — сказал Лабух. — Эту бесцеремонную даму зовут Черная Шер.

— Здравствуйте, — приветливо ответила старушка, наливая в блюдечко сливки. — И вовсе она не бесцеремонная, а очень даже воспитанная, как и полагается настоящей Домской кошке.

Воспитанная Домская кошка пожеманилась немного, показывая, что, дескать, мы не голодные, мы только ради приличия, ну, и за компанию, конечно, и принялась аккуратно лакать сливки.

— Вам кофе со сливками? — спросила старушка. — Кстати, меня зовут тетушка Эльза.

— Авель, — церемонно сказал Лабух и неожиданно для себя поклонился.

Лабух неторопливо отхлебывал кофе, стараясь делать это по-возможности тихо, и с ужасом подумал, что пора приступать к светской беседе. Но старушка опередила его.

— Скажите, молодой человек, вы не заметили сегодня ничего необычного?

— Э-э... В каком смысле? — Лабух заметил сегодня много всякого необычного и не знал, с чего начать. — Ну, разве что к вам в окно влез один бродячий музыкант, которому очень захотелось кофе. Но, сударыня, вы варите такой кофе, от запаха которого люди буквально теряют рассудок!

— Бродячий музыкант — это как раз обычно, и даже хорошо, — сказала старушка. — Нет, я спрашиваю о чем-то действительно странном. Так заметили, или нет?

— Ну... — Лабух замялся, — хабуши по городу расхаживают с плакатами, товарищ Ерохимов с бывшими глухарями снюхался, да что там, в городе происходит много странных событий. Вы это имели в виду?

— Пожалуйста, не выражайтесь, молодой человек! — строго сказала тетушка Эльза. — Какие еще «хабуши»? Что это за Ерохимов, и почему вы так грубо говорите о нем, если он ваш товарищ? Надо же, «снюхался»!

Она снова сделала маленький, совершенно птичий глоточек кофе и сердито поджала бледные губки.

— А-а... — начал было Лабух, но старушка прервала его, подняв вверх тоненький, желтоватый, словно церковная свечка, пальчик. Казалось, даже ладаном запахло.

— Вот-вот! Именно! Сегодня в городе ничего не происходит. В пекарнях поутру не разводили огня в печах, не творили тесто, поэтому нам, увы, придется есть вчерашний хлеб. В кузницах не пылают горны и не стучат молотки. В лавках не звенят монеты. В харчевнях не булькают котлы, не крутятся вертела. В оранжереях напрасно распустились тюльпаны и розы. И даже на городской бойне все остановилось, да что там, на бойне, могильщики, и те не работают. Правда, никто вроде бы и не умирает, но ведь и вчерашних покойников надо хоронить. А все потому, что кое-кто забыл о своем предназначении!

Лабуху сегодняшний город не показался таким уж пустым, скорее, напротив. Разве что квартал или, вернее сказать, городок, в котором проживала тетушка Эльза, был действительно пустоват, но ведь городок — это совсем не весь город. Подумав так, Лабух все-таки предпочел промолчать и послушать, что еще скажет эта милая старая женщина. О поджидающем его на площади Коляне-водиле с Машкой, равно как и о неутомимо щелкающем счетчике, он совершенно позабыл. «Кое-кого», забывшего о своем предназначении, он было принял на свой счет, но потом понял, что слегка погорячился.

— А все дело в том, что наш городской органист, господин Йохан, вы, конечно, его хорошо знаете, — тут тетушка Эльза слегка наклонила головку, — взбунтовался! Представьте себе, сегодня утром, как всегда, пришел в собор, чтобы музицировать, но ночью с ним что-то произошло, а может быть, ему просто померещилось, так что он и не подумал играть а взял, да и запер орган на замок. А сам, представляете, вытащил невесть откуда старую шарманку, почистил и отправился с ней на Домскую площадь. Представьте себе, городской органист — на площади с шарманкой. Это, как вы выразились, уже не органист, а прямо хабуш какой-то!

Словечко «хабуш» старушке, видимо, понравилось, и она решила включить его в свой лексикон в качестве особо крепкого ругательства.

— Подумайте только, музыкант играет на площади! — Старушка была искренне возмущена, даже ложечкой звякнула. — На площади!

Лабух отлично представлял себе, что такое играть на площади, и не видел в этом ничего страшного или постыдного. О чем и сообщил тетушке Эльзе, соблюдая максимальную вежливость и деликатность.

Старушка недовольно поджала губки и продолжила:

— Я, конечно, пыталась образумить его, но этот безумный Йохан сказал, что ему ночью как будто кто-то по уху хлопнул, нет, он выразился даже грубее, он сказал: «Взял да и закатил мне оплеуху». После этого он якобы сразу прозрел и понял, что его место не в душном соборе, откуда и неба-то не видно, а на городской площади. Потом подхватил шарманку и ушел. На Домскую площадь. Толпу собрал — неслыханное ведь дело, в нашем городе двести лет шарманщика не было. Так что большинство горожан тоже там, на площади. Слушают шарманку, вместо того чтобы заниматься, как положено, делами.

— Ну и что? — легкомысленно спросил Лабух, собираясь поблагодарить за кофе и распрощаться. — Погуляет немного и вернется! Я, кажется, слышал какие-то звуки, но, откровенно говоря, подумал, что это кто-нибудь фонограф заново изобретает. А это оказывается шарманщик. Мне кажется, что шарманщик в вашем городке совершенно уместен. Подходит и по стилю, и вообще...

— Постойте, молодой человек, — старушка, похоже, была не совсем согласна с Лабухом. — Все далеко не так просто. Если бы нам был нужен шарманщик, то, будьте покойны, мы такового бы непременно завели. А Йохан не шарманщик, а городской органист. Чувствуете разницу? Ведь именно от Йохана, от него одного зависит вся жизнь нашего городка. Если он не сыграет утро, то все проснутся, если вообще проснуться, и не будут знать, с чего им начинать день, не будут знать даже, какая погода на дворе и что им надеть. Если он не сыграет день, то никто не будет знать, что это за день, будничный или праздничный, работать им сегодня, отдыхать или молиться. А если он не сыграет ночь — то никому в городе и уснуть-то не удастся. А если и удастся, то без снов, словно бревнам каким-нибудь, прости господи. Представляете, что теперь будет? Это же ужас какой-то! Только вам, наверное, не понять, вы же нездешний, как я сразу не догадалась!

— Ну и пусть поиграет немного на шарманке, если ему так нравится. — Лабух решительно не понимал, почему человек не может поиграть в свое удовольствие на шарманке, если уж ему так приспичило. — У меня вон один друг на тихих барабанах играет, и ничего.

— Боюсь, что вы меня совершенно не поняли, молодой человек, — печально сказала старушка. — Видите? — Она очертила хрупкой рукой комнату со стеллажами. — На этих полках лежат ноты. Ноты для каждого дня. Музыка для каждого дня. Эту музыку давным-давно сочинил наш городской органист, которого тоже звали Йохан. С тех пор у нас все органисты — Йоханы.

На одной из стен висел темный от времени портрет, изображавший человека с острым, стремительным, словно летящий топор, лицом. Такое лицо могло принадлежать путешественнику или кондотьеру и никак не вязалось с образом смирного городского органиста. Руки с крепкими прямоугольными пальцами лежали на крышке какого-то деревянного ящика. Что это был за ящик, рассмотреть было невозможно — мешала рама.

— Да, это и есть наш Великий Йохан, — подтвердила тетушка Эльза. — Этот портрет был написан, когда он уже вернулся на родину, но еще не начал сочинять музыку. Тогда на месте нашего городка гусей пасли. Давным-давно Йохан ушел с тихого хутора, а когда вернулся — заложил наш город. И не только заложил, а определил нашу жизнь на века вперед, пока не кончатся ноты.

— У негр лицо воина, — задумчиво сказал Лабух, — и еще руки. Такими руками хорошо меч держать.

— Великий Йохан в свое время много путешествовал, — пояснила тетушка Эльза. — Но в конце концов образумился и посвятил себя городу и органу. Однако мы с вами отвлеклись. Слушайте дальше: каждое утро я выбираю нужные ноты и отправляюсь в собор. Я забираю вчерашнюю нотную тетрадь и кладу на пюпитр ноты нового дня. Так продолжается изо дня в день, из года в год, из столетия в столетие. А сегодня Йохан отказался играть по нотам, которые я принесла, сказал, что лучше он будет играть на шарманке, по крайней мере, на воздухе побудет. Надоело ему, видите ли, день и ночь торчать в соборе!

— Так что, он и днем и ночью играет? — Лабуху стало жаль незнакомого Йохана. — Без перерывов?

— Разумеется! — Тетушка Эльза искренне удивилась нелепому вопросу. — А как же иначе? Впрочем, небольшие перерывы допускаются. Надо же человеку завтракать, обедать и ужинать, ну, и прочее. Вы понимаете, конечно. Но не более чем на полчаса. Кроме того, ночью он спит, так что на целых четыре часа наш городок остается без сновидений.

— Надо же, он еще и ночью спит! Экий он лентяй, ваш Йохан-органист! Послушайте, да ведь это же самая настоящая музыкальная каторга! — возмутился Лабух. — Нельзя же человека заставлять играть и день и ночь!

— Да, это действительно нелегко, — согласилась тетушка Эльза, — но если присмотреться повнимательней, то окажется, что большинство порядочных людей именно так и живут. Просто не каждому дано родиться органистом, поэтому им и кажется, что они свободны.

— Может быть, ваш Йохан потешится немного и вернется? — предположил Лабух. — В конце концов, каждому человеку полагается отпуск.

— Вот-вот, — поджала губки старушка, — он так и сказал, ухожу, говорит, в отпуск. На месяц. Представляете? Месяц без свежего хлеба, месяц без сладких снов, целый месяц хаоса. А потом, вдруг через этот месяц горожане не захотят жить по нотам? Что тогда будет? Такого не случалось со времен Великого Йохана...

Тут старушка замолчала, видимо, до времен Великого Йохана все-таки происходило нечто подобное, но рассказывать об этом не входило в планы умной Эльзы.

— А куда вы деваете уже проигранные ноты? — спросил Лабух. — И что будете делать, когда ноты закончатся?

— Сжигаем, — просто сказала тетушка Эльза. — А когда ноты закончатся, тут и наступит конец света.

— Ну, и чем я могу вам помочь? — Лабух вздохнул, понимая, что теперь ему никак не отвертеться. Вот она, плата за кофе!

— Да ничего особенного от вас не требуется. Просто пойдите на площадь и уговорите этого несчастного инсургента вернуться в собор. Кстати, — сообщила старушка, увидев, что Лабух направляется к подоконнику, — выходить все-таки удобнее через дверь. И помните, самое главное — отобрать у него эту проклятую шарманку. Ах, почему я не сломала ее, когда была такая возможность!

— Так что же такого в старой шарманке? — удивился Лабух.

— Говорят, что Великий Йохан, а он в молодости был порядочный сумасброд, спрятал в шарманке нечто ужасное. Нечто такое, что заставляет людей забыть обо всем и делать так, как прикажет шарманщик. Потом Йохан одумался и стал городским органистом. Ну, чего же вы ждете, молодой человек? Ступайте!

Черная Шер улыбнулась напоследок умной тетушке Эльзе зелеными глазами и заняла свое привычное место на Лабуховом плече.

Выходя из комнатки, Лабух подумал, что легенда о хабуше, владеющем Истинным плачем, имеет под собой совершенно реальные основания. Только было все гораздо проще. Бродячий шарманщик был не только гениальным музыкантом, но и механиком тоже. Он не только сочинил Истинный Плач, но и ухитрился упрятать его в шарманку, с которой странствовал по белу свету до тех пор, пока не собрал достаточно денег, чтобы превратить свой родной хутор в небольшой уютный городок.

За нотной библиотекой оказалась целая анфилада комнат, стены которых были увешаны потемневшими от времени картинами, изображавшими чинных бюргеров и бюргерш в церемонных позах. На полу громоздились горы паркетных шашек, стояли какие-то ведра, в некоторых комнатах стены серо сияли свежей штукатуркой. Похоже, в здании затевался ремонт. Бюргеры и бюргерши взирали с портретов на временный беспорядок с хозяйственным неодобрением. Большие двухстворчатые двери в конце анфилады были заперты на замок, но Лабух отыскал почти неприметную маленькую темную дверцу и открыл ее. За дверцей находилась чугунная винтовая лестница, круто уходящая вниз. Спустившись по ней, Лабух отворил еще одну дверь и оказался, наконец, на Домской площади.

Над площадью, расположившейся между лапами-пристройками старинного собора, разносились слегка гнусавые, астматические звуки играющей шарманки. Наверное, именно они, эти изжелта-зеленоватые звуки покрыли патиной бронзовые фигуры тихо бормочущего фонтана в центре площади. Кажется, эти фигуры представляли собой аллегории городских ремесел, во всяком случае, Лабух точно узнал кузнеца у наковальни, булочника с круглым хлебом в руках, могильщика с лопатой... В центре фонтана располагалась сидящая на скамейке фигура, положившая длиннопалые руки на клавиши органного пульта. Струи воды, вырывавшиеся из бронзовых органных труб, изгибались красивыми перьями и орошали статуи горожан. В противоположной стороне площади, там, где был небольшой скверик, стояла группка людей, чем-то похожих на бронзовых фонтанных истуканов, но, в отличие от последних, безусловно, живых. В центре стоял немолодой, потешно одетый человек, истово вращающий ручку громадной старой шарманки. У ног шарманщика, на расстеленном на брусчатке клетчатом носовом платке возвышалась внушительная кучка монет. Время от времени в толпе, окружавшей Йохана, происходило движение, и к кучке с тяжелым звяканьем прибавлялась еще монетка. Вершина кучки состояла преимущественно из медных монеток, средняя часть из серебра, а основание — из тяжелых золотых кругляшей. Видимо, наличные деньги у слушателей заканчивались, потому что звяканье раздавалось все реже и реже.

Лабуху до сей поры не доводилось ни видеть шарманщиков, ни слышать их игру, поэтому он решил отложить подробный осмотр исторического фонтана и присоединиться к небольшой толпе, окружавшей мятежного органиста Йохана.

Гитарист втиснулся между толстой теткой в чепце и переднике и прыщавым юнцом, обряженным в невообразимые облегающие штаны нежно-яблоневого цвета, и стал смотреть и слушать.

На породистом, бледном от постоянного пребывания в полумраке собора лице шарманщика разливалось неземное блаженство. Такое лицо бывает у человека, добравшегося наконец до места назначения и, вдобавок, совершенно бесплатно получившего там кружку пива. Такое лицо бывает у человека, освободившего свои усталые ступни от тесных парадных ботинок, у человека счастливого, у человека балдеющего. И еще такие лица бывают у людей, которым бешено везет в карты.

Шарманка между тем продолжала издавать протяжные осенние звуки, пахнущие облетевшей листвой и трухлявым деревом. На верхней доске коричневого, покрытого потрескавшимся лаком ящика деревянные, ярко раскрашенные куколки разыгрывали целое представление. Куколки сажали в игрушечные печки с шелковыми трепетными огоньками маленькие буханки хлеба, куколки пряли и ткали, была даже куколка-шарманщик, вокруг которой собралась небольшая толпа куколок-зевак. Несколько куколок стояли вокруг миниатюрного гроба, потом подняли его и, под печальные звуки шарманки, понесли куда-то. Слушатели, словно завороженные, стояли и внимали.

Лабух заметил, что даже небо над городком вроде бы потемнело, но не искушающе-таинственно, как бывает летним вечером, а тоскливо, словно его накрыли корочкой черного хлеба. Неподалеку от величественного здания собора стояла пригорюнившаяся Машка с дремлющим водилой за рулем.

Поначалу стоять и смотреть было интересно, потом Лабух слегка заскучал, да и Шер как-то забеспокоилась, и принялась мяукать, впрочем, довольно гармонично перекликаясь со звуками, издаваемыми шарманкой. Истинный Плач на Лабуха если и подействовал, то в сторону скуки, потому что желание остаться в этом милом городке и встретить здесь старость пропало. Уйти, однако, было почему-то неудобно, кроме того, Лабух вспомнил просьбу тетушки Эльзы, и вдохнув, шагнул к Йохану и положил руку ему на плечо.

Шарманщик открыл зажмуренные глаза и, не прекращая мерно крутить ручку шарманки, перемалывающей в труху этот, в сущности, веселый летний вечер, дымными глазами посмотрел на Лабуха.

— У меня отпуск, — не прекращая балдеть, сварливо сказал он, — отвали!

Шарманка явственно икнула, но выправилась и, как ни в чем ни бывало, запиликала снова. Дернувшиеся было слушатели опять прилипли к своим местам.

Шер спрыгнула с Лабухова плеча и принялась сосредоточенно обнюхивать деревянный костыль, на котором стояла шарманка.

— Послушайте, Йохан, — Лабух старался быть предельно любезным, хотя после «отвали», сказанного Йоханом, можно было бы и не церемониться. — Не вернуться ли вам обратно, в собор? Я, право, не совсем понимаю, что у вас тут происходит, но одна милая старушенция просила вправить вам мозги, что я непременно и сделаю. Не хочу разочаровывать старушку. Хотя, я вижу, вы вошли во вкус.

Йохан снова посмотрел сквозь Лабуха, потом дернул за какой-то штырь, торчащий наверху деревянного лакированного ящика, и шарманка загнусавила еще громче. Шер откровенно развратно мяукнула в ответ.

Почему-то Лабуху это совсем не понравилось.

— Ты кончай мне кошку растлевать! — возмутился он. — Подумаешь, отпуск у него! Отпуск — это еще не повод, чтобы нагнать на всех тоску. Брось этот ящик, вернись к органу, и все будет в порядке!

— Как хочу, так и отдыхаю, — с достоинством ответил Йохан. — А ты кто такой, и какое тебе, собственно, дело?

— Я боевой музыкант, — с гордостью отрекомендовался Лабух, — и, смею надеяться, кое-что в музыке понимаю.

— А я — городской органист, — сообщил Йохан, — и, смею вас уверить, что в здешней музыке вы ни черта не понимаете. Так что лучше ступайте себе, сударь, туда, откуда пришли, или еще куда подальше, и не мешайте мне делать то, что я делаю!

— А что ты, собственно, делаешь? — спросил Лабух. — Головы людям дуришь своей шарманкой? А в городе без твоего органа завтра черного хлеба не сыщешь. Безответственный ты человек, Йохан, и больше ничего!

— Отвали! — упрямо повторил Йохан. — Пускай они посмотрят на себя со стороны, может быть, что-то и поймут.

Лабух подумал, что если все, что рассказала тетушка Эльза, правда, то и это занятие Йохана не такое уж бессмысленное. Фигурки на шарманке вели себя именно так, как должны были, по мнению старушки, вести себя добропорядочные граждане. Так что Йохан и впрямь был в каком-то смысле бунтарем и подстрекателем, потому что, вместо того чтобы заниматься своим прямым делом, то есть играть городскую жизнь по нотам, написанным его великим предком, занялся игрой в куклы. Хотя, по правде говоря, жители города, с интересом наблюдающие за разыгрывающимся перед ними кукольным действом, очень мало походили на революционно настроенную толпу, напротив, похоже им очень нравилось смотреть на себя со стороны.

— Йохан, — проникновенно сказал Лабух, решив сменить тон, — для них это просто спектакль. Развлечение. Сейчас ты прекратишь вертеть свою шарманку, вернешься в собор, и они немедленно отправятся по своим делам. Как и положено. Поверь мне, я полжизни играл на площадях и знаю, что это все равно что кричать в колодец. Гулко, холодно, а за водой все равно ведро опускать приходится. И вообще, пойдем в какое-нибудь уютное тихое местечко, потолкуем, как музыкант с музыкантом? Да, кроме того, у них и деньги-то кончились.

В самом деле, не лупить же этого упрямого чудака в полосатых чулках и башмаках с нелепыми пряжками боевой гитарой по голове.

— В отпуске расслабляться полагается, выпивать там, закусывать. К женщинам приставать, пойдем, а? — Лабух заглянул Йохану в лицо.

— Вот я и расслабляюсь, — отозвался Йохан. — На органе играть надо, трудиться, а тут музыка сама собой получается, знай себе ручку крути. А денежки-то сыплются. Здорово, правда? Да еще и сцены разные разыгрываются, не хуже, чем в жизни. Вон, смотри, тетушка Эльза в своем скворечнике, видишь?

И в самом деле, недалеко от края верхней деки шарманки, в миниатюрной стене открылось совсем уж микроскопическое окошко, из которого явственно потянуло запахом кофе. К окошку, проворно, словно ящерка, полз нестриженный человек с малюсенькой гитарой за спиной. На плече у человечка сидела кошка, похожая на черную запятую.

— А это еще кто? — холодея, спросил Лабух.

— Ты, кто же еще! — ответил Йохан. — Что, себя не узнал?

Однако озвученная Лабухом мысль о том, что в отпуске выпивают, закусывают, а также пристают к женщинам, показалась мятежному органисту новой и небезынтересной, потому что он захлопнул откинутую крышку своего агрегата, пинком вышиб костыль, с кряхтением закинул лакированный ящик за спину и, махнув Лабуху рукой, двинулся к ближайшему кафе. Не забыв аккуратно увязать в платок деньги и засунуть получившийся тяжелый узелок за пазуху.

— Вот так-то лучше, — пробормотал Лабух, поспешая за ним. — И чего это я со всеми разбираюсь, делать мне, что ли, нечего?

Слушатели, словно очнувшись, принялись расходиться. Некоторые, видимо особо чувствительные, горожане ковыряли пальцами в ушах, словно пытаясь извлечь оттуда застрявшие звуки шарманки. Кто-то обескуражено хлопал себя по карманам, но претензий к органисту-шарманщику не предъявлял.

Пройдя несколько шагов по тихой кривой улочке, впадавшей в Домскую площадь как раз напротив сквера, Йохан вошел в небольшое, на пять столиков всего, кафе, прислонил шарманку к стойке и махнул рукой хозяйке:

— Привет, Марта! Мне, пожалуйста, большой кувшин «Пьяного кочета», свиные ножки с горошком, ну, а потом посмотрим. Потом я к тебе, наверное, приставать буду, так что готовься. Не думай, парень, что я тебя еще и угощать буду, — буркнул он Лабуху. — Если чего надо — заказывай сам, за свои денежки.

Служанка, а может быть, хозяйка заведения, которую революционный шарманщик назвал Мартой, пышная блондинка, одетая в расшитый незабудками корсаж и длинную синюю юбку с ромашками по подолу, улыбнулась посетителям, причем Лабуху чуть более лучезарно, и сказала:

— Сейчас все будет, как вы хотите, господин Йохан, вот только приставать ко мне не надо, у нас для этого девочки имеются, к ним и приставайте. А господину кавалеру чего принести?

Лабух, которого только что обозвали «кавалером», задумался. Честно говоря, что здесь принято есть и пить, он не знал, но показывать это при Йохане почему-то не хотелось. Вдруг спесивый городской органист подумает, что Лабух вычесался из какой-нибудь подворотни? Поэтому он просто попросил добрую Марту принести ему чего-нибудь на ее усмотренье.

— Ну, тогда рюмочку «Черного приора» и кофе, — заключила Марта и грациозно заколыхалась на кухню.

— Зря ты, парень, не заказал «Пьяного кочета», — совсем не спесиво, а даже дружелюбно сказал Иоханн, развернув платок и раскладывая монеты столбиками. — Под такое пиво и разговаривать веселее. А «Черный приор» — это для филистеров, накладно и не нажористо. Я, когда при исполнении, тоже всегда «Черного приора» заказываю, положение обязывает, но сейчас-то я в отпуске! — тут шарманщик довольно хмыкнул. — И пусть попробует мне какая-нибудь свинья указывать, что мне есть, что пить и что играть! Зашарманю насмерть! Ух!

Марта споро управилась на кухне и вернулась с внушительного вида блюдом свиных ножек, глиняным запотевшим кувшином, парой глиняных же кружек, чашечкой кофе и малюсенькой рюмочкой пахучей темно-коричневой настойки. Все это она ловко разместила на маленьком столике, коснулась напоследок Лабухова плеча мягким боком, сделала книксен и грациозно уплыла за стойку.

Шер ревниво и настороженно посмотрела вслед Марте, потом принялась заинтересованно изучать свиные ножки. Пока, правда, на расстоянии.

На некоторое время Йохан погрузился в кружку с пивом, потом воздал должное свиным ножкам и, наконец, вынырнув на свет Божий, довольно рыгнул и уже совсем мирно спросил:

— Так чего же тебе надо от простого Домского органиста, господин кавалер?

Лабух маленькими глоточками смаковал «Черного приора». Напиток слегка горчил, отдавал дымком и травами и чуть-чуть обжигал, словно костерок на скошенном лугу. Похоже, этот напиток придумали странствующие монахи, вынужденные на старости лет осесть в монастыре. Кощунством было после «Черного приора» пить пиво, но Йохан подвинул Лабуху глиняную кружку, и Лабух не устоял. Исключительно из чувства солидарности.

«Пьяный кочет» мягко скользнул в гортань и наполнил Лабуха доброжелательностью и теплом. Пиво чудесно гармонировало с теплым летним вечером, плавно переходящим в ночь. «Батюшки, уже вечер, — ошалело подумал Лабух. Вот так Йохан! Ай да шарманщик!» А вслух сказал, стараясь говорить убедительно и солидно:

— Не мне, Йохан, а всему вашему городку просто необходимо, чтоб ты вернулся к органу. Ведь тетушка Эльза сказала, что горожане без тебя ничего не могут. Ни работать, ни отдыхать, ни даже сны видеть. Так что, во имя своего Великого тезки, вернись, сделай милость! И выбрось свою шарманку, вредный это инструмент и недостойный высокой профессии органиста.

«И чего это я так распинаюсь? — подумал про себя Лабух. — Ох, похоже, опоила меня своим кофейком умная тетушка Эльза! Непростой, видно, у нее кофеек!»

— Ага, понятно, тебя, значит, наняла эта старая грымза! — понимающе кивнул Йохан. — Она кого хочешь охмурит. Ты ее больше слушай. Ей только и надо, чтобы все жили по старым нотам. Каждый день она приносит мне пухлую тетрадку и требует, чтобы я это играл. Только тетрадки-то все хотя и новые, да старые. Эту музыку еще мой предок сочинил, давным-давно. Замечательная музыка, честно говоря, только вот хочется иногда сыграть что-то свое, а не получается. А что до хитрой Эльзы, так она и впрямь думает, что все в городе происходит по велению органа. Она, наверное, тебе и про конец света рассказывала?

— Рассказывала, — признался Лабух. — И про конец света, и про твоего предка. У нее в комнате даже портрет его висит.

— А, ты и портрет видел! — Йохан, казалось, даже обрадовался. — А что там еще на портрете изображено, заметил?

— Ящик какой-то, — Лабух отхлебнул пива. — Я и не рассмотрел, как следует, рама мешает. Постой-ка...

— Ага! — подтвердил Йохан. — Вот этот самый ящик там и нарисован.

Он хлопнул шарманку ладонью по деревянному боку, и шарманка довольно загудела.

— Мой пращур с этой шарманкой двадцать годов бродил из города в город, из страны в страну, куда только его не заносило. Так он странствовал со своей шарманкой, собирая музыку, нотка здесь, нотка там, а где и целую фразу в свой ящик заполучит. Ну и денежки, конечно собирал. Музыку в шарманку, а денежки в карман. Смотрел мир, слушал мир, и старался понять, как он, этот мир устроен. А когда наслушался и кое в чем разобрался, да и денег поднакопил, то вернулся домой — здесь в те времена и города-то никакого не было, так, хутор занюханый, — собрал людей, зашарманил им мозги, и они построили этот город. Город-орга н.

— Как это — город-орган? — не понял Лабух. — Орган же в соборе?

— В соборе только пульт да клавиатура, — терпеливо пояснил Йохан, — а к пульту уже подсоединены дома, мастерские, лавки, трактиры — в общем, все здания. Теперь понимаешь? Когда я играю, я играю не просто на органе, а на целом городе, и жители, хотят они этого или нет, вынуждены жить по старинным нотам. В общем, все, как Йохан прописал, и никак иначе. А я вот нынче ночью подумал, что им полезно немного пожить собственной жизнью. Точнее, не сразу подумал, сначала услышал музыку со стороны, а потом уж подумал. В нашем городе двести лет другой музыки, кроме той, что отец мой, дед и прочие предки играли, никто слыхом не слыхивал. А сейчас нас будто бы откупорил кто-то. Мне словно по ушам шарахнуло, ну, я, сам не пойму зачем, взял вот эту шарманку и двинул на площадь. Ты, кстати, ничего этой ночью такого не слышал?

— Как же! — смущенно пробормотал Лабух. — И не только слышал. Играл даже.

— Ага! — Йохан поднял вверх палец-брусочек, совсем такой же, как на старинном портрете. — Я так и понял, что ты не простой музыкант. Иначе как бы ты сюда попал. Ну-ка, расскажи!

— Завидую! — сощурившись сказал Йохан, когда Лабух поведал ему про Ночь Чаши. — Правда, я не все понял, ну да ничего, в остальном сам разберусь. Покажи мне свою гитару.

Йохан уважительно провел пальцем по лезвию штык-грифа, потрогал ствол, а потом сказал:

— Хорошая штучка, ну да моя не хуже! — И опять похлопал благодарно загудевшую шарманку по боку. — Ну что, стало быть, пора и мне в путь-дорогу!

— А как же город? — спросил Лабух. — Тетушка Эльза говорила...

— Ты больше слушай тетушку Эльзу! Жили же раньше люди без всякого органа и теперь приспособятся. Да они уже приспособились. Эй, Марта! — громогласно воззвал Йохан. — Марта, ты сегодня поросенка жарила? А булочки пекла?

— А как же, господин Йохан! — Марта немедленно появилась у столика. — Желаете заказать? У меня всегда все свежее, поэтому мне и вставать так рано приходится. Сегодня с утра, правда, вроде чего-то не так было, словно бы вата в уши набилась. Но я попела немного, и все прошло!

— Как это попела? — Йохан даже опешил. — И что же ты пела?

— Ах, вы меня смущаете, господин Йохан. — Марта зарделась и посмотрела на Лабуха. — Не знаю, откуда эта песенка взялась, наверное, ветром с улицы надуло, вот, слушайте, только не смейтесь надо мной: «Я скромной девочкой была...»

— Понял! — Йохан торжествующе посмотрел на Лабуха. — Вот так-то, Марта не собирается бездельничать да чахнуть без органа. Она еще и песенки поет, а прежде с ней такого не случалось. Так что все к лучшему. Спасибо, душенька, заверни-ка мне с собой поросенка и налей в бурдюк «Домского крепкого».

— Хорошо, господин Йохан. А может, еще колбасок жареных? В дороге-то таких не купить, — Марта напоследок стрельнула глазами в Лабуха и убежала.

— И колбасок тоже, — сказал Йохан, наливая пива себе и Лабуху. — А с чего ты, Марта, взяла, что я собрался в дорогу?

— День сегодня такой, господин Йохан. Да и шарманку вашу я как увидела, так сразу и подумала, что вот, мол, собрался наш органист в путь. И то сказать, не орган же вам с собой тащить. Шарманка не в пример удобнее.

Марта уложила съестное в объемистый мешок, отсчитала сдачу с золотой монеты и отошла за стойку, не забыв пожелать музыкантам доброй дороги.

Йохан, крякнув, закинул за плечи шарманку и мешок со съестным, сгреб монеты, поднялся и твердым шагом кондотьера вышел на площадь.

Рядом с собором невесть откуда появился цветочник. Прямо на брусчатке была расстелена чистая холстина, на которой лежали свежие розы с неяркими, словно глиняными бутонами, усыпанными мелкими сверкающими капельками воды.

Водила уже проснулся и теперь деловито ходил вокруг Машки, время от времени пиная колеса — не надо ли какое-нибудь подкачать.

— Слушай, дружище, а не подбросишь ли ты меня на своей замечательной повозке до какой-нибудь большой дороги? — спросил Йохан, увидев, как Лабух махнул водиле, чтобы тот подъехал.

Колян-водила сумрачно полез на свое место, был он голодный и злой, и поэтому подъезжать не стал, а мстительно дождался, пока пассажир подойдет сам.

— Ух, какая красавица! — воскликнул Йохан, похлопав Машку по пузатому капоту и забираясь на заднее сиденье. — Никогда в жизни в такой не ездил!

Водила немного оттаял и сказал:

— До Большой Дороги нам порядочный крюк делать придется. Так что повезу только за отдельную плату!

— Езжай! — Лабух махнул рукой. — Так и быть, доплатим!

Застоявшаяся Машка фыркнула и помчалась коровьим галопом, весело вскидывая желтым в шашечках задом. Скоро город-орган пропал из вида, и перед ними открылась Большая Дорога.

Большая Дорога это такая дорога, которая может привести куда угодно. Поэтому и выглядеть она должна соответственно. По сути дела, это и не дорога даже, а какое-то бесконечное поле, по которому проходят тысячи и тысячи всевозможных дорог — восьмиполосных шоссе, армейских бетонных рокад, раздолбанных грунтовых, местами засыпанных гравием проселков, тропинок, лесных просек и вовсе непроезжих направлений, которые для кого-то являются дорогами. И все это дорожное разнообразие тем не менее ухитрялось выглядеть обыкновенное дорогой, покрытой слегка растрескавшимся асфальтом, не слишком ухоженной и не слишком широкой. Только вот указателей нигде не было видно.

На Большой Дороге, как и полагается, остро пахло бензиновой гарью, конским навозом, дымом походных костров и еще чем-то нездешним. По ней стремительно проносились забрызганные пыльные лимузины, неторопливо влеклись запряженные быками повозки, целеустремленно простреливали длинные фуры дальнобойщиков. Все это мчащееся, шагающее, ползущее каким-то образом ухитрялось не мешать друг другу, словно Большая Дорога сама выбирала, в какой из своих бесчисленных ипостасей явиться путнику или, как умелый картежник, ловко раскладывала всех по мастям. Впрочем, присутствовал здесь и какой-то быт, обжитость, потому что по Большой Дороге не просто едут или идут — в ней рождаются, живут и умирают.

На обочинах призывно мерцали огоньки харчевен и трактиров, где-то смеялись женщины, а в обтрепанных кустах, немного поодаль, кто-то шевелился. Наверное, это были разбойники, прикидывающиеся дорожным патрулем, а может быть, наоборот.

Водила тормознул на обочине. Йохан сунул ему золотую монету, которую водила тут же попробовал на зуб. Монета оказалась настоящей, потому что водила сразу же преисполнился к Йохану уважения и даже предложил отвезти его куда угодно. Видно, Большая Дорога сочла Кольку-водилу своим парнем и сделала ему некое заманчивое предложение, от которого ох как трудно было отказаться.

— Вот только с клиентом разделаюсь, и поедем! — сказал водила с Большой Дороги и посмотрел на Лабуха.

Лабух даже поежился.

— Большое спасибо, — поблагодарил Йохан. — Я лучше пойду пешком. Вы не представляете, как приятно ходить пешком!

Водила, который необходимость хождения пешком приравнивал к поражению в правах на неопределенный срок, сразу разочаровался в Йохане и принялся демонстративно смотреть вдаль.

Органист неторопливо выбрался из Машки, закинул за плечи шарманку и вещевой мешок, попрощался с Лабухом, водилой и Черной Шер да и зашагал себе по обочинке, что-то насвистывая

— Ну что, поехали, — сказал Лабух водиле, — а то, не ровен час, опоздаем на Старую Пристань.

— Не опоздаем! — ответил водила и с тоской посмотрел на уходящее в неведомое дорожное полотно. Эх, бросить бы все, и по газам! — Да ладно, поехали!

Машка нехотя развернулась и, недовольно бурча мотором, медленно покатила прочь от Большой Дороги. Чувствовалось, что она была разочарована. Может быть, она надеялась там, на Большой Дороге, встретить какого-нибудь Борьку? Кто их разберет, эти одушевленные машины?

Водила молчал, сжав в зубах вонючую беломорину, только иногда огладывался через плечо, словно Большая Дорога время от времени окликала его по имени, а может быть, так оно и было, только Лабух этого не слышал.

— Слышь, артист, — подал наконец голос водила, — а ты не знаешь, с Большой Дороги на Чуйский тракт можно попасть?

— Наверное, можно, — Лабух было задремал, но вот проснулся. — А что ты там забыл, на Чуйском тракте?

— Молодость, — негромко ответил водила. — Вот, вроде бы, хрен с ней, с молодостью! Но тянет, понимаешь, хоть взглянуть бы...

Наконец, такси подкатило к Старой Пристани и припарковалось среди других автомобилей — нюрок, катек и прочих клеопатр. Все тачки были явно из одной конюшни, из Гаражей. Возле машин лениво покуривали водилы.

— Слушай, а что, кроме водил и мобил, никто в этом городе извозом не занимается? — удивился Лабух. — У бывших глухарей тоже тачек полно.

— Конкуренты, — презрительно сплюнул водила. Среди своих он снова стал прежним. Прошлое, конечно, тянет, но с наезженной колеи настоящего съехать не так-то просто. — Как же, некоторые чайники пытались, только куда им до нас! Мы им живо момент истины устроили! Так что не боись, чужие здесь не ездят!

 

Глава 24. Старая Пристань

Плавучий резной, словно игрушечный, домик, весь голубой и розовый, с фигурными деревянными столбиками веранд и балконов, гранеными башенками и сквозными кружевными перилами — вот что такое Старая Пристань. Когда-то давно по реке, словно большие праздники, плавали настоящие пассажирские пароходы, как полагается, лебедино-белые, с красными плицами гребных колес и сияющими медными колоколами, курительными салонами, обшитыми дубовыми панелями, и, конечно, высокими трубами. Однажды желтый приземистый буксир, похожий на трудолюбивую черепаху с черной трубой на спине, приволок и поставил на якоря это новенькое деревянное чудо. Тогда ее называли Новой Пристанью, и жители города приходили сюда по выходным в праздничной одежде, мужчины — в тесных визитках и сюртуках, непременно с усами, женщины в светлых кружевных платьях, таких длинных, что, поднимаясь по трапу, подол надо было придерживать рукой, с кружевными же зонтиками от солнца, дети в полотняных матросках.

Люди подолгу сидели в ресторане, пили кофий, вкусно обедали, ожидая прибытия парохода. Они делали все со вкусом, не торопясь, поэтому и сама пристань, несмотря на свой легкомысленный вид, по сей день располагала к неторопливости и благодушию. К несуетности. Пристань принадлежала Миру Реки, плавному, на первый взгляд, неторопливому и вечному, а на самом деле — изменчивому и каждое мгновенье новому. И Мир Реки был чем-то похож на мир Большой Дороги.

Лабух с помощью водилы выгрузил свое имущество и, оставив кофры с инструментами на дебаркадере, пошел к деревянному, снабженному резными перильцами трапу. Водила получил положенную плату, но, однако, не уехал, а вразвалочку направился к группке своих коллег, оживленно что-то обсуждавших. Наверное, вопросы бизнеса или меры воздействия на потенциальных конкурентов. А может быть, водиле просто хотелось обменяться новостями, посплетничать — вон только что Лабуха привез. В городе-органе побывал. Ничего интересного не видел, зато выспался. Левого пассажира прихватил. С виду чудак-чудаком, но платит золотом. Глядите, какая монета. Соверен, наверное. Или гульден. Ну, все равно, главное, что золотая. Нет, не поменяю... На счастье носить буду... Кстати, я еще и на Большой Дороге отметился. В общем, полным-полно новостей. А Лабух-то наш куда-то намылился, интересно зачем. Наверняка ведь что-то затевает. За одну ночь мильон отхватил, надо же! Да что ему мильон, боевые музыканты, они денег не ценят, им бензин покупать не надо, а бензин нынче, сами знаете почем! Дорожает бензинчик, и дорожать будет. Да еще ходят слухи, что патрули с музыкантов на ловлю таксистов, то есть водил и мобил, переквалифицировались, вот еще напасть. Говорят, ездить можно будет только вдоль, а поперек — ни-ни!

Шер снова забралась к Лабуху на плечо. Она уже успокоилась и время от времени норовила спрыгнуть на землю, чтобы поближе познакомиться с этим, безусловно, интересным местом и его обитателями. Но не решалась.

Место было действительно интересное. У Старой Пристани, как в добрые, давно прошедшие времена, стоял пароход или нечто на него очень похожее. На слух. Во всяком случае, пыхтение и гудки, время от времени издаваемые пришвартованным к боку Старой Пристани транспортным средством, очень походили на пароходные.

Громадная серебристая сигара, зависшая над кукольным домиком Старой Пристани, снабженная пропеллерами на выносных пилонах, а также крестообразным хвостовым оперением, к удивлению Лабуха, вид вовсе не портила, а напротив, придавала ему некое архаичное величие. Так, наверное, некогда представлял себе будущее какой-нибудь заезжий студент, выпивая и закусывая с бородатыми похохатывающими над его фантазиями местными купцами, что, впрочем, студента совершенно не смущало, поскольку угощение оплачивали, естественно, купцы.

— Небытие — лишь хохма с бородой, — процитировал Лабух нынешний Лабуха раннего, — пусть сдохнут те, что души отлежали. А ты лети себе на дирижабле над бестолочью супергородов!

Ну и полечу, подумал он, еще как полечу! Вон какая карета подана.

Он поднялся по неширокому, снабженному резными деревянными перильцами трапу на палубу Старой Пристани. На палубе пахло смолой, старым деревом и почему-то ладаном. Лабух подошел к небольшому открытому окошечку кассы. Над окошечком висело напечатанное на лазерном принтере объявление: «Товарищество "Паровые цеппелины"». В нижней части объявления красовалось изображение старинного парохода с двумя высоченными трубами, увенчанными черными коронами, дым из которых образовывал виньетку, обрамляющую текст.

За окошечком обнаружился как всегда неунывающий Сергей Анриевич Апис собственной персоной, известный также в своем до недавнего времени наглухо закрытом «ящике», как мистер Фриман. Прозвище он получил за удивительную способность создавать трудности, которые сам же потом героически преодолевал.

— А вот и наш долгожданный пассажир! — радостно вскричал он. — Куда билетик желаете, господин Лабух?

— Здравствуйте! Ну... — Лабух замялся. До этого момента никому и в голову не приходило обозвать его «господином», — в вашей рекламе сказано, что рейс вокруг мира, так и давайте вокруг. Давненько я вокруг мира не хаживал. Точнее, никогда.

— По полной программе, стало быть, сервис, — обрадовался мистер Фриман. — Вот и ладненько. Вам люкс или полулюкс? Честно говоря, у нас кроме люксов ничего не осталось, а если уж начистоту, то и не было. У нас только люксы, как и было задумано! Кошечка с вами, или ей отдельный номер?

— Ладно, давайте ваш люкс, — согласился Лабух. — А кошечка, ее, кстати, зовут Черная Шер — со мной. Кстати, а откуда у вас дирипар взялся?

— С вас триста целковых, — не смущаясь заявил мистер Фриман. — И еще пятьдесят целковых за Черную Шер. Всего, стало быть, триста пятьдесят будет.

— Нету у меня целковых, — Лабух вытащил из кармана пачку мировых кредиток. — У меня только вот эти!

— Это ничего, целковых покамест ни у кого нет, потому что их еще не напечатали, но над этим уже плодотворно работает наш институт. Тридцать две степени защиты. А какая графика! Какие водяные знаки! На кредитке в тысячу целковых — символ Чаши. Грааль, увитый, так сказать, живоносной лозой. На пятихатке, конечно же, портрет нашего незабвенного руководителя Дромадер-Марии с портфелем и женой на фоне вечной лиры составленной из неопределенных интегралов. На сотенной — лидер музыкально-делового мира, пока, правда, неизвестно, кто именно. Кстати, на десятке решено поместить ваш портрет, в знак признательности, так сказать. — Мистер Фриман ловко пересчитал мировые кредитки и добавил: — Все правильно, по грядущему курсу семьсот мировых кредиток, как раз и составит триста пятьдесят целковых. — Произведя обмен валюты, он махнул кредитками над пачкой билетов, пояснив, что это «на счастье», так сказать, почин сделан, и теперь от клиентов отбоя не будет.

Лабух ошеломленно промолчал, деловая хватка маститого ученого поражала. Вот тебе, дружок, и слава. Это не какой-нибудь там «Павлик во дворе», это, братец, денежка. И как знать, может быть, через пару лет люди будут одалживать друг у друга «пару Лабухов до зарплаты». Вот оно, бессмертие-то! В свободно конвертируемой валюте. Эх, разменяйте мне верблюда на лабухи, гулять буду!

— Ну вот, — жизнерадостно закончил мистер Фриман. — А теперь, когда с делами покончено, самое время выпить и закусить. Вы располагайтесь, первая каюта направо, хотя можете занимать любую, они все пустые, а я пока соображу что-нибудь для души. Кстати, это хорошо, что вы кошку с собой взяли, а то у нас мыши расплодились — просто страх!

Лабух подхватил Шер под брюшко и по дощатым сходням прошел на палубу дирипара. После недолгих поисков он обнаружил, наконец, каюту, которая оказалась на диво уютной, обшитой темными деревянными панелями, с небольшим столиком, удобным кожаным креслом, сразу же облюбованном кошкой, и широкой кроватью. В небольшой смежной комнатке находилась душевая, а в круглом иллюминаторе, окаймленном надраенной латунью, виднелась слегка подернутая легкой рябью река. Лабух оставил Шер обживаться на новом месте, а сам спустился на пристань за багажом. На берегу ничего не изменилось, только тень от баллона дирипара протянулась до самого взвоза. Наконец Лабух перетащил свои пожитки в каюту, убрал инструменты в стенной шкаф, оставив видавшую виды «Музиму» — её он положил на кровать, — снял куртку, подмигнул кошке и вышел на палубу.

После долгого сегодняшнего дня хотелось спокойно покурить, глядя на низкое солнце, запутавшееся в вантах, и ни о чем не думать, однако не тут-то было.

— Сюда, здесь мы! — донесся с кормы жизнерадостный голос мистера Фримана. — У нас уже все готово!

На корме под веселым полосатым тентом действительно все было готово: на одном из столиков красовалась бутылка «Горного дубняка» и внушительная батарея «Жигулевского» с уже почти забытыми желтыми ностальгическими наклейками. Из закуски имелись плавленые сырки типа «Дружба» в блестящей фольге, открытая банка деликатесного «Завтрака туриста» и аккуратно нарезанная селедочка с лучком. Икорка, впрочем, тоже имелась, как и многое другое: паштетики в открытых жестянках, шпротики, аккуратные пирамидки салатов. В общем, нормальный мужской стол, без изысков, но и не бедный. За столом восседал мистер Фриман в компании тощего долговязого типа в испачканном сажей синем комбинезоне с надписью «Паровые цеппелины» поперек спины. У типа была сумрачная физиономия подворотника, а может быть, даже и блатняка. Лабух поискал взглядом обшарпанную боевую семиструнку, явно полагающуюся типу, но не нашел.

— А это наш истопник, — весело сообщил мистер Фриман, — его зовут Савкин. Помните — «Третьим пригласили истопника...»? Знакомьтесь, ребятки!

— Савкин, — представился истопник-подворотник и протянул для пожатия суровую руку.

— Ну, за легкий воздух и тяжелую воду! — провозгласил ученый и жестом подвыпившего студента сорвал алюминиевую «бескозырку» с бутылки «Дубняка».

Тост показался Лабуху странноватым, но он промолчал и выпил вместе со всеми. В самом деле, чего лезть со своим уставом на чужой дирижабль? Тем более что салатик хоть и из магазина, но вовсе неплох. Интересно, кто у них готовит? Или так и будем есть полуфабрикаты? Лабух вспомнил мистера Фримана, сыплющего пельмени в кипяток и подумал, что граждане филирики могли бы взять на дирипар какую-нибудь поэтессу. На должность буфетчицы. Но не рискнули, не взяли. И молодцы.

— Савкин — наш золотой фонд, самородок! — объяснил мистер Фриман, когда они выпили по второй. — Во-первых — он великий изобретатель, а во-вторых — вот вы, Лабух, полагаете, что истопник — это тот, кто бани разные топит, или в топке кочергой шурует?

— В топке кочергой — это, по-моему, все-таки, кочегар. — Лабух закусил селедочкой, хороша была селедочка, надо сказать. — А истопник — это в котельной, в общем, тот, кто имеет отношение к паровому отоплению.

Самородок весело гыгыкнул и налил себе еще. Закусывал он исключительно плавлеными сырками, отламывая небольшие кусочки, экономно, как и полагается пьющему трудовому человеку.

— Отнюдь, уважаемый, — мистер Фриман ловко соорудил себе черно-красный бутерброд с икрой и держал его на отлете, изящно оттопырив мизинец. — Савкин — именно Истопник, и Истопник с большой буквы. Про холодный термояд слышали? Он, между прочим, только называется холодным, а на самом деле он ух какой горячий! Так вот, Савкин и топит, так сказать, котел нашего замечательного парового цеппелина этим самым термоядом. А само топливо, дейтерий по-нашему, мы прямо из воды черпаем. А еще наш Савкин изобрел электроопохмел. Вот представьте, вам худо, а пиво кончилось или денег нет! Тогда вы преспокойно достаете электроопохмел, включаете в розетку, берете один электрод в рот, а другой вставляете...

Лабух представил и содрогнулся. Савкин был явно демонической фигурой, куда там подворотникам или даже блатнякам.

— Говно этот электроопохмел, — самокритично заявил Савкин сиплым голосом, — после него изо рта горелой изоляцией неделю несет. Такой выхлоп, я вам скажу, похуже перегара. И термояд тоже говно. Эту тяжелую воду, я вам скажу, со слабой головой лучше не пить. Я, когда еще только изобрел этот термояд чертов, попробовал, и чуть не скопытился. Одно слово — яд! Хоть и термо. Да и давно это было. Я сейчас силоволом занимаюсь, это, значит, чтобы волю усиливать. Тогда можно и вовсе не пить. Или даже пить в меру.

Судя по всему, работа над силоволом продвигалась медленно и трудно, потому что, закончив тираду, Истопник-самородок тут же накатил еще стакан и потянулся за плавленым сырком.

— Это он стесняется, — пояснил мистер Фриман, — скромен наш народ, но талантлив, поэтому ему все время надо помогать, быть на острие, продвигать его задумки, чтобы не пропали втуне. Но могуч! Тритий пьет, дейтерием похмеляется. Эх, Савкин, Савкин, народ ты мой любимый, что бы ты без меня делал? Кстати, вот ты, Лабух, давеча спросил у меня, откуда у нас дирипар. Я, признаться, сначала не понял, что за «дирипар», а потом сообразил, что ты так наш паровой цеппелин обозвал. Я бы тоже мог спросить, откуда ты про паровой цеппелин знаешь, ведь что-что, а секретность в нашем «ящике» всегда была на высоте. Но, заметь, не спрашиваю, а отвечаю. Потому что мы теперь открылись, и нет у нас от простых людей никаких секретов, кроме, разве что, одного или двух. Паровой цеппелин сконструирован и изготовлен нашим дружным коллективом для демонстрации возможностей силовой установки, использующей холодную термоядерную реакцию. Понимаете, однажды наш особист обратил внимание, что кочегарка работает, батареи греются и даже горячая вода есть, а от газовой магистрали нас еще осенью отключили. Провели инспекцию и, представляете, в кочегарке обнаружили целую бочку тяжелой воды, термоядерный котел и вдребезги пьяного истопника. Ну, Савкину, конечно выговор влепили, но увольнять не стали, пожалели. Мы же интеллигентные люди, филирики. А котел к паровой машине приспособили. Вообще-то мы на этом цеппелине раньше начальство катали. Начальству кататься нравилось, высоко, тихо, никто снизу не видит, как оно, начальство наше любимое развлекается. Эх, что на этой посудине в былые времена творилось, ты бы видел. А какие тут бывали девочки! Начальство толк в девочках понимало. Бывало, едет какой-нибудь начальник в командировку и девочек своих с собой берет, а другой начальник — своих. Выпьют для настроения — и давай друг с другом девочками меряться, у кого лучше. А поскольку всегда брали про запас, то и нам, простым смертным, кое-что перепадало. Девочки-то ведь тоже люди, тоже отдохнуть хотят, не все работать, начальство — начальством, а тут мы, молодые да кудрявые...

Мистер- Фриман договорил, доел, наконец, свой бутерброд и замолчал. Глаза у него слегка осоловели, видимо, он весь ушел в воспоминание о былых денечках, о милостивом и грозном начальстве, о девочках и, само собой, о себе, молодом да кудрявом.

— Скажите, Сергей Анриевич, — вежливо спросил Лабух, — а что там сейчас вообще творится в вашем «ящике»? Как там филирики, обиделись на меня, наверное?

— Что вы! — замахал руками мистер Фриман, выныривая из пучины приятных воспоминаний. — Что вы, вовсе нет! То есть, поначалу — да, возникло некоторое отторжение, так сказать, я сказал бы даже неприязнь, но потом, когда комендант договорился с ченчерами, да еще приехали представители властей и обнадежили нас на предмет того, что все наладится — теперь тебя, Лабух, даже полюбили! Мы, наконец, поняли, какие горизонты перед нами открылись, какая ширь и глубь! В общем, в «ящике» все в порядке.

— Какие еще такие представители власти? — удивился Лабух. — Откуда они вычесались?

— Товарищ Ерохимов с товарищем Раисой, уполномоченные по делам науки и искусства спецтерриторий. — Мистер Фриман подцепил на вилку махонький грибочек и с удовольствием его рассматривал. Как Баба-яга — Телесика.

— А вы что же не остались? — спросил Лабух. — Так сказать, творить науку?

— Молодой человек, — печально сказал Сергей Анриевич, и лицо у него сморщилось, как у старой мудрой обезьяны. — У меня, к сожалению, генетическое неприятие уполномоченных с маузерами на боку, и с этим ничего не поделаешь! Индиосинкразия. И лекарства от этой болезни, увы, не существует. Можно только сменить климат. Поэтому я быстренько помчался в магистратуру и зарегистрировал на свое имя компанию «Паровые цеппелины» — слава богу, там нашлись понимающие люди. И его вот принял на работу. — Он показал на Савкина. — Благо, никто не возражал, ведь у нашего самородка ни степени, ни звания, а стало быть, для настоящей науки он бесполезен. Как, впрочем, и для искусства, потому что, кроме матерных частушек, он ничего сочинять не умеет.

— Мне по-фигу! — подтвердил Савкин и выпил пива.

Мистер Фриман загрустил-затуманился и опять погрузился в воспоминания.

Народный умелец тоже примолк, наверное, опять что-нибудь изобретал, а может быть, сочинял матерные частушки. Вот еще накатит разок другой и споет.

Лабух, стараясь не шуметь, поднялся из-за стола, подошел к деревянным перильцам на фигурных столбиках, закурил и стал смотреть на реку. Вечер уже давно наступил, и вода у бортов словно бы загустела. Тонкие волосяные линии обозначали бьющие со дна родники, мелкие волны за день сгладились, и устало шлепали сонными ладошками по бокам дирипара. Низкий противоположный берег понемногу затягивала дымка, там, далеко-далеко, горели костры, словно бы приподнятые над горизонтом темной полосой сумерек, и Лабух подумал, что это могут быть давешние цыгане. Удачи вам, подумал Лабух, может быть, вы теперь отыщете свой дом. Он засмеялся своим детским мыслям, потому что взрослый Лабух знал, что никакого дома у цыган нет, как, впрочем, и у других бродяг. И у него, бродячего музыканта, вечного прохожего, у него тоже нет дома. Нельзя же всерьез считать домом маленькую квартирку в подвале, в которой, кстати, уже поселился новый жилец. Ну и пусть. Лабух бросил окурок в воду, окурок упал, от него побежали маленькие круги, как от поплавка при ложной поклевке. Лабух попытался вспомнить, когда он последний раз ходил на рыбалку, и понял, что это было очень давно, так давно, что слово «рыбалка» ассоциировалось с исцарапанными мальчишескими коленками и руками в цыпках. Лабуху захотелось сделать что-нибудь этакое, но ничего «этакого» в голову не приходило, поэтому он просто вернулся к столу.

Мистер Фриман с народным умельцем уже очнулись и что-то оживленно обсуждали. Наверное, какие-нибудь проблемы, связанные с управлением дирипаром или перспективами развития дирипарного сообщения, подумал Лабух, но потом понял, что они просто вспоминают былые денечки.

— А помнишь, как на нас самолет-мишень гребанулся? — говорил мистер Фриман, и глаза его горели. — Вот здорово было. Идем мы с тобой по степи, песни поем, а он летел-летел, а потом начал падать. И прямо на нас!

— Да не так все было! — не соглашался Савкин. — И вообще, это он на нас с Носатым упал. А тебя тогда и не было. Ты тогда за спиртом к завхозу пошел. И не самолет это был, а ракета, она с направляющих сошла и — бздык! Упала. Вот перетрухали все, так и брызнули по бункерам! А ты идешь с пузырем в руках — и прямо на ракету, а она, сука, шипит... Ты встал, рассупонился, да и давай ее тушить. Мы думаем, вот мудак, а ты все тушишь и тушишь. Как только бутылку не раскокал!

— Да нет... — не сдавался мистер Фриман. — Это в другой раз было, а тогда...

Лабух не стал слушать, что было тогда и что было в другой раз, и принялся смотреть на причал. Там по-прежнему кучковались водилы-мобилы, видимо, ожидали выгодных клиентов, а может быть, просто не торопились возвращаться в свои тесные гаражи, вечер-то был чудо как хорош! И вообще, думал Лабух, время между домом и дорогой — особое время. Оно как бы вне всего. Одни проблемы позади, а другие еще никак о себе не заявили, так что о них можно не беспокоиться. Он неспешно налил пива и сощурился на край багровой солнечной лысины, исчезающий за горизонтом.

Внезапно раздался хриплый, больной рев мотора, и на причал вылетел, вихляя простреленными задними покрышками, хорошо знакомый пятнистый, весь в ожогах от разрядников, «родстер». Он юзом затормозил рядом с компанией водил-мобил, из него выпрыгнула Дайана. Водилы оживились. Мистер Фриман с Савкиным мгновенно прервали вечер воспоминаний и повернулись к причалу. Дайана что-то сказала, и здоровенный водила помог ей выгрузить на причал громоздкую дорожную сумку. Гневно сверкнув глазами в сторону поперхнувшегося «Жигулевским» Лабуха, Дайана повернулась к водилам. Лабух прислушался. До него долетали только обрывки разговора, но этого было достаточно, чтобы понять, что проблемы все-таки отыскали его, мирно медитирующего Лабуха, Лабуха, который уже почти преуспел в любви ко всему прошлому настоящему и будущему, Лабуха...

«Чтобы отремонтировали, отлакировали, вылизали до блеска, и ни одна сволочь до моего возвращения даже и не думала притронуться к рулю... Где, где, какое мне дело? У себя в Гаражах, конечно... Это ваши проблемы...»

Наступившее было благорастворение испуганно захлопало перепончатыми крылами и тяжело, чертя по речной глади кончиком хвоста, полетело на тот берег, туда, где было поспокойней и ничто не предвещало грозы.

Водилы, а также мобилы ошалело кивали и почтительно, на полном серьезе называли Дайану «мадам». Только и слышалось:

— Да, мадам! Конечно, мадам! Сделаем, мадам!

Да, ребятки, подумал Лабух, вот вам и момент истины. Это вам не с глухарями-автолюбителями отношения выяснять. Это, знаете ли, Дайана!

Разобравшись с таксистами, Дайана решительно двинулась к трапу, и, в сопровождении самоотверженного водилы, тащившего багаж, гордо вступила на борт дарового цеппелина.

«Вот заразы, а я один со своими гитарами мудохался», — подумал Лабух.

Усевшись за стол, серебряная лютнистка небрежно кивнула носильщику, и тот поспешно удалился, не забыв, однако, ехидно подмигнуть Лабуху: мол, все, браток, накрыли тебя, недолго погулял!

— А вот и девочки! — радостно простонал окончательно очнувшийся от воспоминаний мистер Фриман. Истопник с большой буквы, мигом оценив ситуацию, проявил народную смекалку, благоразумно промолчал и налил всем по стакану.

— Заткнись, — бросила Дайана Фриману, — тоже мне, массовик-затейник с научной степенью, есть степень, значит пора остепениться! Все бы тебе «девочки»! Прямо какой-то половой беспризорник, а не филирик.

Мистер Фриман обиженно заморгал, но заткнулся.

Налитый стакан Дайана милостиво приняла, чокнулась с компанией, выпила, сообщив «ну и гадость», после чего соизволила, наконец, повернуться к Лабуху.

— Что, смыться решил? Без меня! А мне что прикажете делать? Говорили мне добрые люди, что ты сволочь, а я, дура, не верила. Теперь вот убедилась!

— Это какие же добрые люди? — поинтересовался Лабух, — Лоуренс, что ли? А может быть, это кто-то из бардов? Это не тот, седой, который тебя за коленки лапал?

— Никто меня не лапал! — вспыхнула Дайана. — Мы просто беседовали.

— Ага, о музыке, о литературе... — Лабух потянулся за очередной бутылкой «Жигулевского», хотя, по правде говоря, пиво уже только что из ушей не текло. — А для доходчивости он хватал тебя за бока. У них, у бардов, завсегда так принято. А еще в поход, наверное, приглашал и про оверкиль рассказывал.

— Дурак! — гордо сказала Дайана и отвернулась.

Впрочем, уходить она явно не собиралась, а напротив, мило улыбнулась мистеру Фриману, который сосал минералку, изображая одновременно личную обиду и глубокое сочувствие оскорбленной даме, впрочем, делал это аккуратно, с оглядкой на Лабуха. Мало ли чего!

Водилы тем временем деловито суетились вокруг «родстера», потом погрузили его в невесть откуда взявшийся трейлер и увезли. Причал опустел. Ветерок-подросток пробежал по нему, закручивая воздух мелкими смерчиками, по-мальчишески пиная кучки мусора, да скоро бросил это занятие и помчался искать что-нибудь поинтересней.

— Ну вот, — с облегчением сказала Дайана, прихлебывая пиво — теперь ты от меня никуда не денешься!

— З-за д-даму сейчас будем платить, или потом? — оживился мистер Фриман, задавив джентльмена внутри себя и растолкав задремавшего было коммерсанта. — Не г-гоже такой д-даме путешествовать, так сказать, з-зайкой!

— Я тебе покажу «зайку», — мгновенно рассвирепела Дайана, — тоже мне, дедушка Мазай какой выискался! А платить за меня не надо, я, между прочим, лицо официальное. Я муниципальный представитель по делам боевых музыкантов!

— Час от часу не легче! — Лабух аж поперхнулся. — Сгинула бы ты куда-нибудь, а, Дайанка? У тебя это так ловко получается. Ну подумай, что здесь делать официальному представителю. Я как услышал, так у меня сразу руки-ноги опустились, не то что еще что-нибудь. Сгинь, прошу тебя! Человек, между прочим, в отпуск собрался. Первый раз в жизни. Вокруг мира на дирипаре. Всю жизнь мечтал!

Мистер Фриман, однако, совершенно не удивился появлению официального лица на дирипаре, видимо, вспомнил былые развеселые времена, только понимающе улыбнулся и сообщил, что для представителя администрации каюта всегда готова.

— Мне не нужна отдельная каюта, — сказала Дайана. — По долгу службы я обязана все время находиться рядом вот с ним. — Она показала на Лабуха. Лабух поежился.

— Присматривать, — понимающе кивнул мистер Фриман. — Ну что же, это мы очень даже хорошо понимаем. За нами тоже всю жизнь присматривали все кому не лень.

Он грустно посмотрел на Лабуха, и лицо филирика опять стало похоже на грустную и мудрую обезьянью морду.

— Слушай, Вельчик, ну возьми меня с собой, а? — Не обращая внимания на мистера Фримана, Дайана взяла Лабуха за руку. — Я согласна играть секунду. Возьмешь?

— В качестве кого? — спросил Лабух. — Официального представителя по делам боевых музыкантов или женщины, согласной играть секунду?

Дайана на мгновение задумалась, потом сказала:

— В качестве боевой подруги, а удостоверение я, если ты настаиваешь, выброшу в реку.

— Уж речку-то хоть не трогайте, самоорганизаторы джагговы! Да и куда я денусь без официального представителя, — вздохнул Лабух. — Без него, наверное, и дирипар не заведется.

Мистер Фриман виновато развел руками, показывая, что да, пока не было никаких официальных представителей — дирипар заводился запросто, с полтыка, а как только они появились — тут уж без них никак.

Лабух помолчал немного, размышляя о том, что не умеет он, Лабух, уходить красиво и вовремя, что вечно ввязывается в какие-нибудь истории, что, может быть, лучше было наплевать на все и двинуть с Йоханом вдоль по Большой Дороге. По крайней мере, никакой официальный представитель, даже такой потрясающе длинноногий, как Дайана, его бы не достал. Потом успокоился немного и ехидно сказал:

— Кстати, Дайана, ты борщ готовить умеешь?

— Вечно ты гадость какую-нибудь скажешь, — засмеялась Дайана, — ну не умею, и что?

— Да ничего, — сказал Лабух, — это я так, старею.