Еще 30 сентября 1950 года тогдашний президент США Трумэн утвердил директиву СНБ-68, которая легла в основу американской политики в отношении СССР на многие годы и продолжает в своих основных аспектах действовать по сей день. В ней признавалась необходимость резко увеличить военные приготовления США и их союзников и в то же время «сеять семена разрушения внутри советской системы, с тем чтобы заставить Кремль по крайней мере изменить политику…». А для этого «нам нужно вести открытую психологическую войну с целью вызвать массовое предательство Советам…».

Появление этой директивы свидетельствовало прежде всего о провале, неэффективности всех старых, уже испробованных средств и методов борьбы против нашей страны. На служебном жаргоне ЦРУ Советский Союз определялся как «твердая цель», и задача теперь состояла в том, чтобы размягчить этот твердый, неподдающийся орешек изнутри.

В «психологической войне», острие которой направлено против СССР, дозволялось все: «ведение пропаганды, в том числе с использованием анонимных, фальсифицированных или негласно субсидируемых публикаций; политические действия с привлечением лиц без гражданства, изменников и поддержка политических партий; квазивоенные методы, включая помощь повстанцам и саботаж; экономические действия, связанные с валютными операциями».

У тех, кто ведет «психологическую войну», немалый опыт и огромные материальные ресурсы. Только на пропаганду за рубежом США тратят нынче около пяти миллиардов долларов. На эти деньги на полную мощность работает оснащенная самой современной техникой пропагандистская индустрия, в которой занято около 350 тысяч человек. У этой армии профессионалов свои штабы, центры и филиалы.

Проходят уже не годы, а десятилетия. Меняется обстановка в мире, но не затихает «психологическая война» против СССР. Лишь более изощренными становятся методы, обновляются терминология и идеологическое прикрытие для самых черных преступлений.

Недавно в лексиконе холодной войны появился новый термин «серая зона». Его автор — бывший госсекретарь США, небезызвестный Киссинджер. Что это значит? «Серая зона» — это прежде всего не географическое понятие. Она пролегает всюду и, по словам Киссинджера, определяет границы того, что можно и следует делать против «недружественной страны» до разрыва с ней отношений и начала открытой войны.

В «серой зоне», оказывается, можно многое — убирать неугодных людей, засылать шпионов и диверсантов, вести враждебную пропаганду — словом, делать все, что может нанести ущерб Советскому государству.

В этой «серой зоне» прорастают ядовитые семена сионизма, злобного врага социалистического строя, пользующегося самыми изощренными и коварными методами в «психологической войне» против Советской страны. В этой войне есть и жертвы и трофеи.

…Место оказалось не совсем удачным, хотя выбрано было оно заранее. Правда, и выбор был невелик. Припарковаться поближе к зданию консульства он просто не посмел. Даже теперь, миновав его и несколько соседних домов по улице Петра Лаврова, он не чувствовал себя спокойно. Хоть рядом стояли другие машины, он все время опасался, что к нему подойдут и спросят: «Почему здесь стоите? Кого ждете?» Зато у «засады» было одно столь нужное ему преимущество: ни одна из машин, отъехавших от подъезда консульства, миновать его не могла. Но наблюдать за подъездом было нелегко. Мешало и расстояние, и то, что подъезд находился позади.

Минуты ожидания тянулись невероятно долго. Он выходил из машины, пинал колеса, заглядывал в салон своего «Москвича», что-то перекладывал в багажнике, и все это, не спуская глаз с консульского подъезда. А у подъезда, как обычно, маячила фигура постового милиционера, шли прохожие, у тротуара стояли консульские машины. Прошло полчаса томительного ожидания, а никто из консульства не выходил. Наконец вышла женщина. Он увидел ее сразу, а через минуту мимо него промчалась светло-зеленая «тойота» с женщиной за рулем. Он растерялся — «женский вариант» не входил в его планы. Он ждал мужчину. И тот наконец через несколько минут вышел и сел в автомобиль. Как только голубой «шевроле» поравнялся с красным «Москвичом», его хозяин рванул вслед за машиной с дипломатическим номером.

«Шевроле» оказался проворнее и заметно ушел вперед. «Москвич» настиг его перед светофором на проспекте Чернышевского, и теперь уже шел за ним, не отрываясь. Дистанция, по которой двигался этот тандем, была довольно короткой. Машины вышли на кольцо привокзальной площади, и «шевроле» притормозил у подъезда гостиницы «Октябрьская», почти рядом встал «Москвич».

Человек, приехавший на «шевроле», скрылся в гостиничном подъезде, хозяин «Москвича» остался караулить его в своей машине. Ждать на этот раз пришлось недолго. Молодой человек в солнцезащитных очках не успел захлопнуть за собой дверку машины, как рядом оказался мужчина — хозяин «Москвича», просунул в окно пакет и вполголоса торопливо произнес: «Лично господину консулу…»

Все произошло неожиданно, стремительно — через минуту «Москвича» уже не было на стоянке. Человек за рулем «Москвича» не выбирал дороги, он стремился лишь к одному: уехать как можно дальше. Это бегство без погони вскоре кончилось. Он притормозил у обочины, наконец можно было передохнуть. Задуманное удалось.

Негромко, но требовательно зазуммерил телефон, майор снял трубку и услышал хорошо знакомый голос своего начальника:

— Поднимись, Игорь Петрович.

У себя в кабинете, куда тотчас же и пришел майор, его начальник был так же немногословен:

— В приемной человек — разберись… Доложи сегодня же…

Вопросов не последовало. Да, собственно, все было ясно: разобраться и доложить. А то, что это немногое было сказано не по телефону, означало — майору следовало заняться поручением, оставив все остальные дела.

В приемной управления дежурный офицер представил майору человека, о котором шла речь в кабинете полковника, — молодого парня в джинсовой современной униформе. Дежурный передал майору и почту, с которой пришел в приемную человек — письмо, адресованное генеральному консулу США в Ленинграде, и обычную канцелярскую синюю папку с белыми тесемками.

— Слушаю вас, — сказал майор, когда они расположились в одном из кабинетов приемной.

— Я все уже рассказал вашему офицеру…

— А теперь расскажите мне, что заставило вас обратиться к нам. И не торопитесь, пожалуйста, обо всем подробно.

Что же произошло?

В тот день он, шофер Управления по обслуживанию иностранных представительств в Ленинграде, явился, как обычно, на работу в американское консульство на улице Петра Лаврова. Первое поручение, которое он получил, — съездить в билетную кассу для иностранцев, расположенную в гостинице «Октябрьская». Он сел в «шевроле», на котором работал, и двинулся в путь. Теперь, после просьбы рассказать об этой поездке, ничего не пропуская, он вспомнил подробности, которым раньше не придал значения. У светофора на проспекте Чернышевского буквально впритык к его машине осадил своего красного «Москвича» частник. Он вспомнил, что когда остановился у подъезда гостиницы «Октябрьская», то рядом с ним парковался вроде тот самый красный «Москвич». Дела в билетной кассе много времени не заняли, можно было возвращаться в консульство. Только он сел в машину и захлопнул дверцу, как в открытое окно кто-то протянул и опустил ему на руки папку: «Лично господину консулу!» Он не успел рассмотреть человека, так неожиданно передавшего ему почту для консула. А когда он вышел из машины, то рядом с ней никого не было. Правда, от подъезда гостиницы отъезжал красный «Москвич». Вот и все.

— Скорее всего, с кем-то перепутали, — сказал в заключение шофер. — Письмо я не вскрывал, папку не трогал — решил показать вам. Может, поступаю неправильно, но у меня такой случай впервые.

— Вы не запомнили человека, передавшего папку?

— Нет. Так неожиданно…

— А почему вы думаете, что он сидел за рулем отъезжавшего «Москвича»?

— Может, и не он. Но я обратил внимание на то, что красный «Москвич» шел за мной, оказался рядом у подъезда и потом поспешно отъехал от гостиницы.

— А номер не запомнили?

— Нет. Даже и не сообразил посмотреть…

— Ну что же, — сказал майор. — Почта не затеряется, не беспокойтесь. Но говорить о ней пока никому не надо. Спасибо. До встречи.

Вернувшись к себе, майор ознакомился с почтой, предназначавшейся лично в руки господина консула. В аккуратно заклеенном конверте лежали три рукописные страницы убористого текста. Начиналось письмо с обычного обращения; «Глубокоуважаемый господин консул!» Дважды и очень внимательно прочел майор письмо. Смысл письма был предельно ясен и однозначен: писавший письмо предлагал свои услуги разведывательной службе Соединенных Штатов Америки. Об этом говорилось прямо, по-деловому. И вообще, если отбросить некоторые личные излияния автора, письмо носило сугубо деловой характер: в нем назывались условия сделки и стоимость товара — услуг, которые предлагались американской разведке. Более того, в конце письма стояли имя и фамилия автора, его ленинградский адрес, номер домашнего телефона. И даже пароль для разговора.

К тому же была и синяя папка с белыми тесемками, а в ней несколько десятков схем, чертежей, справок — о них говорилось в письме, как о первой информации, которой обещал снабжать ЦРУ человек, предлагавший свои услуги. По ней, кстати, писал он, американцы смогут судить о «ценности товара».

Казалось бы, все ясно. Впору подняться и доложить начальству все, что он узнал из рассказа шофера и письма консулу. Но майор не сделал этого. Опытный контрразведчик, он давно усвоил правило — информация, которой располагаешь, требует тщательной проверки и твоей собственной оценки. А в этой истории еще много было непонятного, да и вся она, несмотря на кажущуюся достоверность, выглядела малоправдоподобной. Папка с документами и такое письмо, под которым подпись, адрес, телефон, попадают в случайные руки… Было над чем задуматься.

Доложить надо было сегодня же, времени у майора оставалось совсем немного. Но кое-что он успел. Когда докладывал начальнику об истории с консульской почтой, то уже мог сообщить, что человек, фамилия которого стоит под письмом, действительно живет в Ленинграде по указанному адресу. Верен и номер телефона.

И человек этот является владельцем «Москвича», кстати, красного цвета…

Выслушав рассказ майора, полковник пододвинул ему синюю папку и сказал:

— Начинать надо с главного. Что это за материал?

— Разрешите подготовить письмо в штаб округа?

— Немедленно. Я позвоню товарищам, чтобы дали ответ незамедлительно. Дело может оказаться очень серьезным… Продолжайте заниматься им.

А дело вышло и впрямь серьезным. Быстро полученный ответ из штаба Ленинградского военного округа гласил: все материалы, присланные на исследование, содержат сугубо важные военные и государственные секреты. К этому времени было установлено, что человек, чьим именем подписано письмо, — инженер одного из ленинградских объединений, по роду своей работы имеющий доступ к документам, подобным тем, которые были в синей папке. Стало известно кое-что и другое.

— Ну что, пожалуй, настало время встретиться с корреспондентом американского консульства, — сказал полковник. — Будем готовить материал для передачи в следственный отдел. Действуй, Игорь Петрович.

На этот раз в небольшом кабинете майора было необычно многолюдно. Кроме хозяина здесь находились следователь и двое понятых. Предстоял телефонный разговор с автором письма генеральному консулу США. Медленно завращались бобины магнитофона, майор набрал номер телефона, указанного в письме. Ответили почти сразу же:

— Я слушаю…

— Можно Соломона Абрамовича?

— А по какому вопросу? Кто его спрашивает?

— Это по поводу настройки рояля.

— Так я вас слушаю!

— Соломон Абрамович?

— Да это я! Я вас понял и очень рад!

— Мы получили ваше письмо… Надо встретиться.

— Конечно! Я жду вашего звонка.

Встреча была назначена в тот же день, в четыре, у колокольни Никольского собора. Соломон Абрамович был взволнован и, быть может потому, бестолково многоречив. Ему пришлось объяснять, что для встречи у колокольни Никольского собора незачем подниматься на верхотуру, достаточно приехать на Крюков канал и подойти к колокольне — место укромное и вполне безопасное. Затем он потребовал пароля и отзыва. С трудом убедили, что не ошибутся, узнают его. Ведь он так подробно описал себя: «склонен к полноте», «рыжий, но уже наполовину седой», «явится в серых брюках и белой сетке»…

Магнитофон остановили, понятые подписали протокол записанного разговора. Через пару часов можно было ехать на встречу с незадачливым конспиратором.

Он появился за четверть часа до назначенного времени. Узнать его было нетрудно — не требовалось ни пароля, ни ответа: у белой стены колокольни в нелепой позе всякого ожидающего грузно переминался с ноги на ногу толстяк в серых брюках и белой сеточке. А когда он увидел двух мужчин, направляющихся к нему, то, не раздумывая, пошел навстречу. Знакомство не заняло много времени.

— Соломон Абрамович?

— Очень приятно…

Протянутая рука повисла в воздухе, мужчина начавший разговор, избежав рукопожатия, протянул удостоверение:

— Вам придется проехать с нами.

— Извините, не могу, у меня встреча…

— Не беспокойтесь, Соломон Абрамович, встречи не будет.

— Прошу вас…

С трудом оторвав ноги от земли, он шел к машине, поджидавшей его у собора, так же молча, окаменело поднимался в кабинет следователя. И все это молча — ни звука, с застывшей гримасой-улыбкой на одутловатом лице.

— Гражданин Овэс Соломон Абрамович? — задал первый вопрос следователь.

— Совершенно верно, — ответил он, сделав попытку приподняться со стула.

— Вы подозреваетесь в шпионаже — преступлении, предусмотренном статьей 64, пункт «а», Уголовного кодекса… Что вы можете пояснить в связи с этим?

— Я не могу ответить… Но если можно потом… Я должен подумать…

Следователь и сам видел его растерянность, поэтому разговаривать сейчас с Овэсом было бесполезно. Подписав протокол допроса, Овэс отправился в камеру следственного изолятора.

На другой день Овэс вновь появился в кабинете следователя.

— Будем разговаривать, Соломон Абрамович?

Не разжимая губ, он кивнул в знак согласия. Но, как только следователь задал первый вопрос, Овэс… заплакал. Он охотно пил воду, предложенную следователем, и продолжал, ни слова не говоря, плакать. То же самое повторилось и на следующий день. Терпение следователя иссякло.

— Хватит, — сказал он. — Слезы не помогут, займемся делом, гражданин Овэс!

— Хорошо, — покорно согласился Соломон Абрамович и перестал плакать.

— Вам предъявляется письмо на имя генерального консула США в Ленинграде. Оно знакомо вам?

— Конечно. Это мое письмо, — не колеблясь, подтвердил обвиняемый.

Он сразу же узнал и синюю папку с документами.

— Это я тоже передал вместе с письмом…

Его показания о том, как он это сделал, полностью совпали с рассказом шофера, которого он принял за американца и которому вручил у подъезда гостиницы «Октябрьская» свое послание консулу с секретными документами. Даже сейчас Овэс не догадывался о своем просчете. Подробно рассказав, как все происходило, он не удержался от вопроса:

— Скажите, а как это все попало к вам?

— Вы что, жалеете об этом?

— Что вы! Я рад, что они попали в верные руки…

Встречи следователя с Овэсом продолжаются. Теперь он уже освоился в кабинете, порой был даже излишне многословен.

— Скажите, Овэс, это был ваш первый контакт с представителями американского консульства?

— Никакого контакта не было! Я увидел этого человека впервые в жизни. Передал ему письмо, папку и сразу же уехал…

— Хорошо, Овэс. А до этого были встречи?

Обвиняемый клянется, что эпизод у «Октябрьской» был единственным, и Овэс проклинает тот час, когда он оказался на своем «Москвиче» у американского консульства.

Но следователь, переждав очередной всплеск эмоций обвиняемого, продолжает:

— Во время обыска в вашей квартире обнаружено еще одно письмо американскому консулу. Оно написано значительно раньше… Узнаете?

— Это черновик!

А письмо вы отправили?

— Так встречи не было!

— Почему? Вы ведь просили о ней.

— Никто не пришел.

Овэс не врет. Письмо было, встречи, о которой он просил, не было. Напрасно он почти два часа прогуливался около бывшей синагоги на еврейском кладбище. Никто из консульства не пришел в назначенное время и не спросил у Овэса: «Где усыпальница Поляковых?» — и не услышал ответного пароля: «Она разрушена в годы войны».

Письмо консулу, в котором Овэс просил о встрече и предлагал свои услуги поставщика секретной информации, он передал за полгода до неудачного вояжа к гостинице «Октябрьская». Каким образом? Это была «пешая» операция. Овэс совершал прогулки по улице Петра Лаврова. Проходил с безразличным видом мимо консульства, возвращался бульваром, останавливался у перекрестка — наблюдал. Случая, чтобы безопасно встретиться с кем-нибудь из обитателей консульского Особняка, не представилось. Но он все же нашел выход — сумел опустить письмо в открытое окно «фольксвагена», припаркованного к зданию консульства. Не знаем, попало ли это письмо в руки консула или нет, но на встречу с Овэсом никто не пришел, никто не позвонил по телефону.

Овэс был обескуражен и даже обижен. Но неудача не остановила его. Во-первых, рассуждал он, письмо могло затеряться, не дойти. Во-вторых, могли поостеречься, ведь они не знают, с кем имеют дело. А главное, они не догадываются, что сулит им знакомство с Овэсом!

После долгих раздумий Овэс садится за новое письмо консулу. Оно более пространное и, как кажется ему, более убедительное. Он сообщает, что пишет второй раз. Вот теперь они позвонят, поймут, как им нужен Овэс, поймут, с кем имеют дело. Письмо и папку с документами он теперь решает передать лично в руки кому-нибудь из консульства.

Но письмо, брошенное в салон «фольксвагена», было не первой попыткой установить связь с американской разведывательной службой. Среди дальних родственников Овэса нашелся Человек, вхожий во французское консульство в Ленинграде. Его приглашали туда, когда возникала надобность в настройке рояля. Вот с помощью этого человека и попробовал Овэс осуществить свой план — связаться с американским консульством.

Пригласив родственника в гости, Соломон Абрамович с убитым видом сообщил:

— У нас горе… Заболел Леня. Очень тяжело… И помочь можешь только ты.

— Что надо сделать?

— Передать письмо американскому консулу.

— Зачем?

— Нужны лекарства — иначе мы потеряем Леню…

— Давай рецепт, я попрошу лекарства во французском консульстве. Там очень милые и сердечные люди.

— Нет, дорогой, нужное лекарство есть только в Америке. Попроси французского консула передать письмо несчастного отца — он тебе не откажет…

Долго и настойчиво, взывая к родственным чувствам, убеждал Овэс несговорчивого свояка. Но настройщик роялей оказался человеком осторожным и благоразумным. Свой отказ объяснил тем, что подобные просьбы не приняты в дипломатических кругах…

И этот вариант не прошел. Что оставалось делать бедному Овэсу, которому так не везло?

Позднее на судебном процессе адвокат Овэса попытается представить своего подзащитного как человека, на которого нашло затмение. Жил, мол, в Ленинграде добропорядочный человек, все было нормально: ходил на работу, растил детей, ничего предосудительного себе не позволял — и вдруг на него нашло. Неожиданно, как удар грома с ясного неба, человек сел за руль «Москвича» и повез секретные материалы для передачи в иностранное консульство. Но эта версия защиты не нашла подтверждения ни в материалах предварительного следствия, ни в ходе судебного разбирательства.

Как вы могли убедиться, действовал обвиняемый в полном уме и здравии, все поступки его — звенья вполне логичной и последовательной цепочки. А «затмение» на него нашло значительно раньше того дня, когда он появился в сквере у колокольни Никольского собора. Долго и с завидной настойчивостью, целеустремленно, не отступая перед неудачами, искал он контакта с американским консулом, чтобы предложить свои услуги разведке Соединенных Штатов. И появился, созрел столь преступный замысел у человека, умудренного житейским опытом, отца взрослых детей.

Уголовное дело по обвинению Овэса нельзя отнести к числу сложных и трудных. Но оно отличается составом преступления, тяжестью злодеяния, совершенного обвиняемым. В ходе следствия вина его была полностью доказана. Улик и доказательств ее было предостаточно. Да и сам Овэс не делал попыток отрицать свою вину. Более того, странным казалось то усердие, с которым он помогал следствию. Порой его поведение было лишено обычной логики человека в подобной ситуации. Судите сами.

Обвиняемый дает показания о секретных материалах, которые он пытался передать в руки иностранной разведки. Речь идет не об обстоятельствах или деталях, устанавливается главное — величина урона, который он мог нанести оборонной мощи нашего государства. Хотя она скрупулезно взвешена, оценена сведущими военными специалистами, от Овэса требуют объяснения по поводу каждого документа, оказавшегося в синей канцелярской папке с белыми тесемками. И обвиняемый охотно поясняет, чем важны похищенные им чертежи, схемы, какие новшества вносят они в существующие виды средств связи.

Когда в письме консулу он писал о своих возможностях поставлять важнейшую информацию — это понятно. Предатель набивал себе цену. Но почему сейчас он так ведет себя на допросе?

В своем письме Овэс обещал передать разведке США тематический план научно-технических разработок всей отрасли, к которой относилось предприятие, где он работал.

Теперь у него спрашивают:

— Каким образом вы собирались это сделать?

И тут бы вполне правдоподобно было признание: «Обманывал я американцев, набивал себе цену. Посудите сами — как я, рядовой инженер, смог бы завладеть столь важными государственными документами?» Но Овэс отвечает:

— Признаюсь, немного преувеличил. Всей отрасли — нет. Но, что касается ленинградских предприятий, я бы смог…

Во время обыска в квартире Овэса были обнаружены материалы секретного характера, похищенные им с работы в разное время.

— Для чего вы хранили их у себя дома?

— Не мог же я им отдать все сразу.

— Могли обмануть? Вы этого боялись?

— Конечно! С чем бы я остался… Разве им можно верить!

Что это? Простота, которая не лучше воровства, или цинизм отъявленного преступника, которому нечего терять? Нет. Ни то ни другое. Это продуманная и выдержанная с начала до конца следствия линия поведения обвиняемого. И не так уж она беспомощна и наивна, как могло показаться на первый взгляд. И слезы поначалу, и гневные тирады в адрес американского империализма, и нарочитая откровенность в ответах на вопросы — все это атрибуты роли, которую играл Овэс.

Он представал простаком, недоумком, он напоказ выставлял собственную глупость. Каялся и разоблачал себя цинично и откровенно, до наготы, до сраму. Да, я такой глупый, я негодяй, но я же не оправдываюсь, я покаялся во всем. Так неужели подымется у вас рука на повинную голову несчастного человека! Такую роль трудно было не переиграть. Угодливый, омытый слезами, кающийся грешник не вызывал даже сочувствия.

Каждое уголовное дело порождает вопрос: как это могло произойти? Что толкнуло, заставило человека переступить закон? Этот вопрос тем более неизбежен, когда речь идет о таком тяжком преступлении.

— Я потерял бдительность… — на полном серьезе ответил на него Овэс.

Несколько позднее он, правда, попросил внести в протокол: «Я понял, что мою совесть съел червь сионистской империалистической пропаганды». Вот так. Всего-навсего потерял бдительность и стал невинной жертвой вражеской пропаганды. Ее червь съел совесть, и честный, добропорядочный человек стал предателем.

Если отбросить выспренность и метафоричность этого заявления, то в нем все же можно обнаружить крупицу правды о том, как и почему произошло падение Овэса. Началось оно давно. Как все в жизни, шло от малого к большому, один поступок делал необходимым следующий шаг. Ибо уже в самом начале был умысел, цель, которую выбрал для себя этот человек.

В одном из томов уголовного дела подшита пачка квитанций — оплата занятий на курсах иностранных языков. Два раза в неделю почтенная супружеская пара отправлялась на Петроградскую сторону во Дворец культуры имени Ленсовета. Они учились здесь говорить по-английски. Зачем два немолодых инженера на склоне лет со школярской настойчивостью постигали артикуляцию чужого им языка? Английский должен был стать их языком — ибо жить они собирались в стране, где говорят по-английски, в Соединенных Штатах. Пока же обходились русским и жили вроде бы как все. Незаметно для всех, а может быть, порой и для самих себя они становились чужими.

По вечерам довольно часто Овэсы принимали гостей. Это были свои, единомышленники. Разговор вели в открытую, не таясь. Горячо обсуждали положение на Ближнем Востоке, часто спорили — каждый мнил себя стратегом. Делились информацией, новостями — не только теми, что передавали вражеские «радиоголоса», но и полученными оттуда другим путем.

Спиртное к столу не подавалось, но сионистский угар кружил головы — все виделось в радужном свете. Правда, когда заходила речь о жизни за рубежом, судили о ней трезво и расчетливо. Круг гостей редел — кое-кто из них, получив израильские визы, покидал Ленинград. Приходили прощаться, спрашивали: «Когда встретимся, Соломон Абрамович?»

— Если бы я мог… — сокрушался хозяин. — Но моя работа. Сами понимаете, кто же меня выпустит…

Даже со своими Овэс лукавил. Плача, припасть к стене на святой земле предков он не торопился. Оливковые кущи Израиля его не прельщали. Его устраивали только Соединенные Штаты Америки. И все было продумано и определено. Сначала поедут молодые — дети. Затем уйдет на пенсию глава семьи и за детьми последуют родители. Кто посмеет помешать, старикам воссоединиться с сыном и дочерью?

Заботило его другое — как будут они жить за океаном. Пропагандистский червь не лишил Соломона Абрамовича трезвого взгляда на вещи. Он прекрасно понимал: без капитала там нечего делать. С пустыми руками ехать нельзя. Но эта здравая мысль не остановила Овэса. Он находит способ заработать деньги для безбедной жизни своего семейства за океаном.

Теперь стоит подробнее рассказать о его письме генеральному консулу США в Ленинграде. С чего начинает свое послание Овэс? Прежде всего он сообщает консулу о своей национальности: «Вы понимаете, господин консул, что это значит?» Не полагаясь на сообразительность дипломата, уточняет: «…ведь я живу в стране, где попраны все права человека».

А посему он «вынужден кратко, но четко и откровенно изложить свою позицию». В чем заключается позиция Овэса, который вынужден жить в условиях «несправедливого тоталитарного античеловеческого строя»? Изложена она, как обещано, «кратко, но четко и откровенно»: Овэс ненавидит государство, в котором вынужден жить.

Автор письма напоминает господину консулу, какую великую страну он имеет честь представлять: «Мы, евреи, в неоплатном долгу перед США — великой страной, доброжелательной для всех честных людей». Как видим, сказано опять четко и откровенно.

Но все это вступление — политическая преамбула, нечто вроде визитной карточки, чтобы господин консул поскорее узнал, с кем имеет дело. Но ведь не для этого сочинялось письмо. Конечно, «честные люди» должны добром отплатить «великому государству», перед которым они в «неоплатном долгу».

Честные люди долги возвращают. Что может сделать Овэс для Америки? Прежде всего он просит консула поверить: «по состоянию здоровья (особенно нервов) я не могу быть разведчиком». Здесь автор письма не лжет — морской пехотинец из него даже в молодые годы не получился бы. Не те нервы. Но он в меру сил своих может принести пользу. И ради этого он, «рискуя жизнью», снимает копии секретных документов. Он уверяет консула, что они заинтересуют военное ведомство США, ибо информация, которую готов поставлять Овэс, касается научных разработок новых видов средств связи. Синяя папка кое-что стоит.

Сколько запрашивает за секретную информацию человек; который добывал ее, «рискуя жизнью»? Как можно говорить о цене! Все делается бескорыстно. Он честный человек, ему ничего не нужно. Вот только маленькая просьба, которая вряд ли обременит «великое государство». И просит он не для себя. У него есть сын Леня, необыкновенно талантливый математик, он через год заканчивает университет. А что его ожидает здесь, господин консул? Так помогите ему перебраться в вашу благословенную страну. Заботливый отец подсказывает, как это сделать: нужна невеста-американка. Конечно, хорошо бы найти достойную невесту, ведь сын его «красавец с замечательным характером», но для получения выездной визы сгодится любая. Отец надеется, что его сыну помогут стать на ноги, подбросят для начала самую малость — хотя бы на покупку дома.

Позаботясь о сыне, Овэс, которому ничего не нужно, все же не забывает и о себе. Он тоже мечтает прожить остаток дней своих рядом с сыном в благословенной стране, «желательно в Калифорнии (климат)». Он не смеет обременять США расходами на его благоустройство в Калифорнии, а посему просит обменять ему 50 тысяч советских рублей на такую же сумму американских долларов. Почему именно 50 тысяч — ни больше ни меньше? А столько, по его расчетам, он выручит от продажи машины, дачи и прочего, чего нельзя будет увезти с собой. Не оставлять же нажитое добро в этой «бесчеловечной стране». Вот и все, что просит, ждет от Америки бескорыстный Овэс за свои услуги.

Главное, ради чего и писалось письмо, сказано — «четко и откровенно». Осталось уверить посла, что «я не из КГБ, как вы понимаете», сообщить ему адрес, телефон, пароль для знакомства. И можно подвести итог: «Вот сколько страданий приходится переносить еврею в этой жуткой стране! Надеюсь, вы поймете меня, господин консул. С глубоким уважением».

Овэс, как вы понимаете, оказался в камере следственного изолятора не потому, что написал письмо американскому консулу, и не за признания в том, что он ненавидит Советскую власть, и не за клевету на нее. Но откуда у этого человека столько злобы, какие «страдания» пришлось перенести ему в нашей стране? А задумывался ли когда-нибудь Овэс о том, как сложилась бы его судьба при другой, не советской, власти?

Его отца, полуграмотного ремесленника, например, не впустили бы даже в подъезд дома на Невском, где жила семья Овэса-младшего. Позорной черты оседлости не было лишь для таких воротил-миллионеров, как Поляковы, около усыпальницы которых он ждал американского разведчика. Быть может, и у Соломона Абрамовича появился бы счет в «Русско-азиатском банке», свой особняк в столице Российского государства и четыре диплома о высшем образовании в семье? Вряд ли! Не стал бы он ни миллионером, ни инженером. Кстати, и при Советской власти инженер из него вышел весьма заурядный. В синей папке не было ничего авторского, придуманного им самим. Он торговал чужим, ворованным, плодами ума и таланта других.

Овэс жил на четной, «опасной при артобстреле» стороне Невского проспекта. В блокаду его здесь не было, но это не в упрек. Сержант-радист не виноват в том, что служил там, где не стреляли. Так возблагодари же судьбу за то, что вернулся здоровым и невредимым с войны, где полегли миллионы. Но он способен был жить только для себя, для своих.

Задолго до 2000 года его семейство получило отдельную квартиру в центре города. Для сына-студента впрок была приобретена отдельная кооперативная квартира. Намного раньше других он стал владельцем дачи, автомашины. Привирал Соломон Абрамович, оценивая свое «недвижимое» имущество в 50 тысяч рублей. Набралось бы значительно больше. Ведь были еще в доме и антиквариат, фамильное золото и серебро, «полученные в наследство от матери и тещи».

Овэс лжет, не заботясь даже о правдоподобии, клевещет и сам же опровергает себя. Жалуется на притеснения евреев в нашей стране и тут же сообщает консулу, что сын его оканчивает престижный факультет университета, дочь закончила Театральный институт, пишет диссертацию.

Но кое о чем в письме умалчивается. Когда встал вопрос о переезде семейства Овэсов за океан, муж дочери энтузиазма не проявил. Тесть не собирался терять зятя. Он сел за стол и написал анонимку в учреждение, где тот служил. Анонимку по всем правилам: печатными буквами и с подписью: «Честный патриот». О чем он сигнализировал? О том, что у них работает еврей, который собирается уезжать в Израиль. Напрасно тесть ждал перемены в настроении зятя, на сигнал «честного патриота» не отреагировали.

Вы думаете, Овэс смирился с неудачей? Нет, плохо вы его знаете. Тесть пишет новую анонимку на любимого зятя. Теперь он называет его «сионистом», он угрожает: как вы можете держать в идеологическом учреждении такого и сякого?.. Но «притеснения» опять не получилось. Зятю показали письмо и спросили: «Не знаете, кто мог написать его?» — «Нет». — «Идите работайте».

А ведь прием знакомый, только в другом — мировом — масштабе пользуется им сионистская пропаганда. Антисемитизм, «притеснения» нужны сионизму. Этот грязный провокаторский прием давно на вооружении сионистских идеологов.

Во время предварительного следствия не было нужды доказывать клеветнический характер письма консулу. Его автора привлекали к уголовной ответственности не за клевету на Советскую власть, а за другое, куда более страшное преступление против нее. Но все же не мог не возникнуть вопрос:

— Как же, Соломон Абрамович, вы могли написать такое?..

— Так вы что, не понимаете? — недоумевал он. — Это же политика! Что я им мог написать другое?!

Человек, совершивший особо опасное государственное преступление, опять выступал в роли несчастной жертвы. Он клял Америку, проклинал сионистскую пропаганду, он требовал трибуну, чтобы весь мир узнал правду. И на этот раз Овэс явно переигрывал.

Согласиться можно с одним: человек этот жертва, вернее, вражеский трофей в той оголтелой тотальной войне, которую ведут против Советского государства. Но жертва не случайная, не невольная и тем более не безвинная.

Один из руководителей ЦРУ вынужден был признать, что вербовка агентуры в Советском Союзе — дело гиблое. Обычно она заканчивается провалами, от нее больше неприятностей, чем пользы. Здесь можно иметь дело только с теми, кто созрел сам. Что ж, вывод из горького опыта. Американским спецслужбам приходится иметь дело с отребьем — отщепенцами, отступниками, способными на предательство. Один из них — Овэс, он созрел сам.

На вооружении спецслужб США, да и других западных разведок сейчас самая современная шпионская техника. Делается все, чтобы заполучить любую информацию о нашей стране, об ее экономике, оборонной мощи. С нас не спускают оптических глаз спутники-шпионы в космосе, нас усердно слушают в эфире. Идет радиоперехват не только внутренних советских систем беспроволочной коммуникации, но и переговоров наших пилотов, моряков в разных концах света, фиксируется все, вплоть до радарных импульсов. Из этого колоссального по объему крошева специалисты высокой квалификации с помощью новейшей компьютерной техники пытаются получить представление о наших Вооруженных Силах. На допросе у Дзержинского английский разведчик, организатор крупного антисоветского заговора, сказал: «Вам просто повезло… Случай — ошибка связного…» — «Да, — ответил Феликс Эдмундович, — ошибка связного — случай. Но то, что простой солдат поднял оброненный им листок и доставил вашего человека в ЧК, не случайность!»

Так и в нашей истории, дело не в неудаче, ошибке отщепенца. Вряд ли его судьба могла сложиться по-другому. Преступника судил трибунал Ленинградского военного округа и приговорил к длительному сроку лишения свободы.