ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Первым, кого увидел Костя Муконин на Екатеринбургской земле, был генерал Калинов. Задний проход Боинга С-17 долго не открывался. Но когда все-таки появился свет, и Костя вышел в последних рядах летевших с ним людей разного сорта, подкатил тонированный джип Тойота и отворилась задняя дверца.

— Муконин, садитесь! — требовательно сказали из машины резким мужским голосом.

— Да нет уж, спасибо, я сам как-нибудь, — бросил Костя и отвернулся.

— Считайте, что это приказ и. о. президента, — сказали вдогонку.

Костя вздохнул, покачал головой. Нехотя он залез в джип.

За рулем сидел коренастый крепыш в черной кожанке. На переднем сидении — Сергей Михайлович в форме. На заднем — некий смутно знакомый комитетский чин с жиденькими рыжими усами и плохо скрываемым под кителем животиком. Генерал махнул водителю, и джип тронулся.

— Ну, здравствуй, Костя. С возвращением тебя, — обернувшись назад, сказал Сергей Михайлович.

Муконин поймал его глаза. Было в них что-то — не сказать, что чувство вины, но какая-то отцовская обреченность. Костя промолчал. Человек сбоку поерзал на сидении.

Джип притормозил на КПП аэропорта Кольцово, автоматические ворота отодвинулись, и машина понеслась дальше — в город.

— Ну, ты губки не дуй, как ребенок, которому не ту игрушку подсунули, — помолчав, строго сказал генерал.

Так он снова надел свою повседневную оболочку, патетически подумал Костя. Или, напротив, стал самим собой?

— А я и не дую.

— Мы все выполняли свой долг. И ты, и Ганя, и я в том числе.

— Да, вот только Ганю уже не вернешь.

— Но если бы ни он, если бы ни ты, если бы ни вы вместе взятые… Ничего бы не было, и мы бы не выиграли. Если бы…

Костя перебил:

— Я знаю, знаю. Можно много рассуждать о долге, чести и достоинстве. В России победу всегда ковали любой ценой. И часто — ценой батальонов, брошенных под передовой огонь в качестве пушечного мяса. Так что уж тут говорить о двух заблудших душах! Но, по крайней мере, солдатам на войне резали правду матку. Они знали, на что идут. В чем сила, брат? Помните такое кино из нашего прошлого? В правде сила. И у кого она есть, тот сильней. И если бы мы знали правду, знали, что идем на задание одни, мы были бы сильнее. И может быть тогда Ганька бы выжил.

— Да ни хрена бы не были вы сильнее, — не выдержал Калинов. — Ощущение того, что я вам не помог, испортило бы вас. Тьфу ты, надоели мне эти «бы»! История не любит сослагательного наклонения, слыхал об этом? Ну вот, парень, а мы с тобой творим историю.

— Фигня это все. — Костя открыл окно и прикурил сигарету. Теплое солнышко играло на верхушках сосен. — Когда-то кто-то ляпнул, и потом все как один начали твердить. Так вот и рождаются закостенелые лозунги, на которые потом ссылаются все кому не лень, подгоняют под себя — будь то хоть миротворцы, хоть фашисты, хоть демократы.

— Ну что ты цепляешься, Костик! — дружелюбно сказал Сергей Михайлович. — Ты, конечно, в праве злиться на меня. Тут я ничего не могу поделать. Давай-ка отдохни недельку, погуляй, водочки попей вдоволь, найди, наконец, себе девчонку хорошую. Как писал Ремарк, в жизни мало что бывает важным надолго. А потом придешь ко мне очистившимся и скажешь, хочешь ли ты дальше с нами или тебе не по пути. А это вот лично от и. о. президента, так сказать, награда за труды.

Калинов протянул пухлый конверт. Костя, немного подумав, принял гонорар. На вес и на ощупь в конверте была довольно солидная пачка. Интересно, боны или евро? Но заглядывать внутрь Костя не стал из приличия.

— Это что, отпускные? — сухо бросил он.

— Хоронить Ганю будем завтра, по высшему разряду, — вполголоса обмолвился Сергей Михайлович. — Я тебе звякну предварительно.

Потом некоторое время ехали молча. Муконин с примесью щемящей тоски смотрел на проплывающие окрестности.

Казалось бы, возвращение домой должно радовать человека. Но у Кости в эти минуты радость переплеталась с печалью, с тяжестью под сердцем, словно подсунули любимое блюдо, которое слегка горчит. Знакомые очертания — густые перелески, внезапно выросшие коробки, мосты и эстакады и унылые, пустынные остановочки, — как будто все это потускнело за время разлуки, и теперь давно засевшие в душе образы, снова ставшие явью, словно впились с гложущим вопросом: ну где же ты был? А мы без тебя как-то тут существовали. Ведь мы с тобой связаны кровными нитями, разве ты забыл? Сколько всего пройдено с нами! Так бывает и с людьми. Лишь после разлуки они осознают всю ценность друг друга.

— Тебя где высадить-то? — прервал Костины размышления генерал Калинов.

— А вы куда направляетесь?

— Нам, вообще-то, в Комитет, — подал голос усатый сосед.

Голос у него оказался похожим на скрипы несмазанной тележки.

— Тогда где-нибудь в центре выбросите, — попросил Костя.

* * *

Копошащийся, кипящий город Екатеринбург равнодушно принял Муконина. Обрадовались ему только голуби на Площади 1905 года, которые готовы были довериться каждому встречному, в надежде полакомиться хлебными крошками. Костя пожалел, что у него ничего с собой нет из еды.

Город мало изменился за то недолгое, впрочем, время, пока Костя отсутствовал. Разве что люди задвигались живее. Ведь они наверняка узнали уже о волжских «терактах в отношении миротворцев». Хотя безголовый Ленин по-прежнему тупо протягивал ладонь в сторону шуршащих по брусчатке автомобилей. А те безучастно проносились мимо него и Дома Чрезвычайного правительства. Когда-то здесь произошла случайная встреча с Машей, вспомнилось Косте. Ее несло куда-то, бездумную, в комендантский час, словно подхваченный ветром осенний опавший лист. Черт возьми, как давно это было! Кажется, что прошла целая вечность. Вечно нам кажется, что прошла вечность.

Разбитной и отважный голубь с забавным сиренево-красным хохолком подковылял прямо к Костиным носкам и вопросительно вывернул голову. Черная бусинка глаза дебильно закрылась несколько раз мелким веком.

— Ну что, родной? Нечего мне тебе дать. Извини.

Костя прикурил сигарету и пошел прочь.

Внутри все сжималось. Здесь его никто не ждет, и никому он здесь не нужен. И какая разница этим людям, идущим вдоль проспекта — вот этим юнцам в цветастых курточках, с ранцами за плечами, хлюпающим по грязной брусчатке ботами а-ля НАТО, или вот этим двум кавказцам, колдующим у подвернувшей колесо тачки прямо на мосту, на обочине, или вон той женщине в замызганном пальто с котомкой в руке, — какая им разница, что он, Костя, недавно угодил в столько немыслимых передряг, и даже рисковал своей жизнью ради какого-то мифического возрождения России? Они идут себе и идут, или копошатся, и никому невдомек. Никому нет ни до чего дела. Главное, прокормить себя в этом большом и бессердечном городе, вовремя схорониться от комендантского часа, раздобыть оружие для самозащиты от уличного жулья. А там — хоть трава не расти.

На мосту Костя остановился и прислонился к парапету. Исеть уже растаяла, и мутные, чайные воды беспокойно проносились внизу. Они увлекали за собой плотики и лодочки: выброшенные пачки из-под сигарет, пластиковые бутылки, полиэтиленовые кульки.

Жизнь — это броуновское движение, подумал Костя. Тебя что-то беспорядочно толкает то туда, то сюда. А тебе кажется, что ты делаешь выбор, что ты сам решаешь, куда тебе плыть, против ли течения или по течению, или вместе со всеми. Но потом выясняется, что твой выбор уже сделали задолго до тебя. И ты лишь несся к лучику света по тому туннелю, в который тебя направили заранее.

Самое интересное, что ты делаешь все правильно, так, как велят душа или разум, либо все вместе. По крайней мере, тебе кажется, что ты делаешь все как надо, как должно. Но на поверку выходит, что ты опять бьешься точно рыба об лед.

И почему-то другим вокруг всегда легче и проще. И они выглядят счастливее. Но, тем не менее, ты ни за что не встанешь на их место, даже если появится подобная возможность. Ты все равно, будто конченый мазохист, будешь тупо лететь по своему воздушному каналу, обуреваемый ветрами, исхлестанный чужими крыльями и оплеванный конкурентами.

Костя бросил бычок в воду и проследил, как быстро упала его сумеречная звездочка. Оторвавшись от парапета, он побрел дальше, в направление Уральского Университета.

Закатное солнце ласково массировало шею на затылке. Оно же прихватило верхушки расставленных на фоне Спаса небоскребов. Но тепло его было пока обманчивым, и с земли, с грязной брусчатки, волнами подымался холод, как бы предупреждая, что впереди его ночная власть.

И Костя еще долго шел без смысла, без определенной цели. Просто шел вперед и все.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ

После похорон Гани Муконин ощущал дикую пустоту. Она грызла его изнутри. С ней он ходил днем, с ней просыпался ночью в холодном поту, с ней вставал по утрам и опохмелялся. Но даже водка не помогала заглушить эту пустоту.

А пил Костя по черному, каждый божий день. До обеда сидел в запущенной квартире и потягивал шампанское — надо же было куда-то девать деньги, выданные Калиновым, — затем варганил какой-нибудь легкий обед, например, яичницу или суп из консервы. Во время обеда переходил на водку. Перед самой трапезой выпивал рюмку, как читал молитву, и это был тот самый момент икс, когда пустоту почти удавалось заглушить. Тогда начинало чудиться, что есть какой-то проблеск, что наклевывается какой-то смысл существования. Но еда все портила: организм трезвел, а с трезвостью возвращалась пустота. А не поесть было нельзя, потому что умирать он все-таки не хотел.

По вечерам он спускал время и деньги в каком-нибудь кафе. Вкусный ужин, лучшее блюдо, деликатесное по нынешним временам, которое проглотится, даже если тошнит, на запивку — графин с ледяной водкой. Когда за злачными окнами темнело, пустота снова отступала. И появлялась цель — напиться до беспамятства.

Достичь цели удавалось почти всегда. Неизвестно, каким образом Костя попадал домой и заваливался на кровать. Но неизменно в черный предрассветный час он просыпался в обильном поту, и тогда пустота с новой силой наваливалась на него. Она становилась всеобъемлющей. И могильный фонарь Луны за окном только потворствовал этому. Он словно взывал завыть волком и посмотреть, как растут когти оборотня на пальцах и шерсть на груди.

В один из дней, в тот послеобеденный час, когда гнетущий внутри вакуум заставлял рыскать в поисках подходящего заведения, ноги сами привели Костю к знакомому общежитскому дому. И нежданно, с новой силой, загорелось желание увидеть ее, объясниться, исправить свою ошибку, признаться, попросить начать все с начала. Унизиться? Да! Отказаться от своей твердолобости? Да! Вдруг необычайно ясно проявилась картина встречи, и он как-то сразу и просто понял, что ему нужно, чего он так жаждал и что даст ему спасение. Он вспомнил ее всю до мелочей, эти тонкие брови, похожие рисунком на брови Пьеро из детской сказки, далекой-далекой, эти сочные, как малина, губы, эти карие глаза, похожие глубиной цвета на потоки Исети, там, под мостом, ее искренность и простоту, и ее детскую обиду… И так ласково затеплилось в груди, и пустота ушла. Всего несколько слов, принять все, согласиться с любой девичьей надутостью губок, сказать о том, как глубоко ошибался…

Костя не стал дожидаться лифта и поднялся по лестнице, терпеливо пропуская уколы раны. Шаг, еще шаг. Что это? Мое ли сердце бьется, как окольцованная птица? Спокойней, спокойней, уймись, ненасытная машинка, не подай виду, не выдай меня! Но вот она, нужная дверь. Ничего не изменилось. Та же тусклая коричневая краска.

Костя замер и прислушался. Ни единого шороха. Глухо, как в склепе. Неужели ее нет дома? Это было бы очень глупо — так обломаться. А ведь может статься, подобный порыв души ему больше и не испытать.

Он несмело поднял руку и нажал на кнопку сигнала.

За спиной неожиданно заскрипели старинным замком, и Костя вздрогнул.

— Вы, собственно, кто ей будете?

Из проема между косяком и приоткрывшейся дверью выглянула непричесанная круглая голова, принадлежащая, по-видимому, болезненно любопытной женщине лет пятидесяти. Длинные ресницы несколько раз прикрыли неестественно большие и глуповато добрые глаза. Типичный «божий одуванчик», подумал Костя.

— Я друг. А в чем дело?

— Да, в общем-то, ни в чем. Видите ли, несколько дней назад ее увезли на «скорой». Бедняжка так ужасно выглядела. Мы едва успели познакомиться…

Костя ощутил, как кольнула рана.

Около часа ушло на поиски нужной больницы. Он знал ее фамилию — Симонова, и это помогло. Вернувшись домой, Костя сел на телефон. А уже обнаружив Машино местонахождение, сорвался и помчался в больницу.

Приема не было, но удалось прорваться к лечащему врачу.

Перед Костей предстал грузный мужчина средних лет, с несильной, но заметной одышкой и чуть дрожащими руками, что приходилось удивляться его Гиппократовскому предназначению. Как многие толстяки, он носил аккуратную бородку, такую черную, что казалось, будто она измазана сажей, тогда как жиденькие волосы на голове были скорее шатеновыми, чем черными.

— Симонова Мария. — Доктор положил перед собой карточку больной (он сидел за своим столом в своем кабинете, а Костя — на кушетке). — Увы, стандартный случай так называемой гриппозной пневмонии. Это новый вирус. Мы столкнулись с ним недавно. У него большой инкубационный период. Все пациенты с подобным диагнозом — беженцы из радиационной зоны Подмосковья. Вирус передается через кровь и слюну. Вы общались с больной после того, как она приехала в Екатеринбург?

Костя нахмурился.

— Да, мы провели вместе несколько дней.

Врач повел бровью, затеребил угольную бородку. Костя машинально уставился на толстое обручальное кольцо на безымянном пальце, пухленьком, как сарделька.

— Плохо, очень плохо. И вы действительно хотите посетить больную, несмотря на карантин?

— Очень хочу.

Доктор вздохнул.

— Но, прежде всего, вам придется пройти анализ на наличие вируса. А уж потом, посмотрим…

Еще час ушел на просиживание в очереди в процедурный кабинет. Пациентами, потенциальными носителями нового вируса, был забит весь холл больницы. Хмурые лица, тяжелые вздохи, жалобные беседы в полголоса, грязная, тусклая одежда беженцев, подозрительные взгляды искоса, — все это угнетало Костю. Сгорбленный, он сидел на краю кушетки, упершись локтями в колени и положив подбородок в ладони, сидел и ждал своей участи. В спертом воздухе волнами носился запах нашатыря и бинтов, мимо то и дело шуршали очаровательные медсестры в белых халатах с медицинскими картами или ампулами в руках. Люди заходили по двое и выходили через пару минут, но их было слишком много, и оттого очередь двигалась крайне медленно. Все происходящее походило на банальный забор анализов крови. Впрочем, оно и было необходимым для выявления рассадника кровопусканием.

Голова отказывалась думать. Хотелось только одного — быстрей бы это все кончилось. Ну, заразился так заразился. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Костя являлся фаталистом. Как судьба положит, так тому и быть.

Наконец наступил его звездный миг. На твердых ногах он зашел в пропахший хлоркой кабинет. Там все оказалось, действительно, как на обыденном заборе крови. Два стола, две медсестры. Экспресс-анализ. Яркое солнце пробивалось в прикрытое жалюзями окно…

Возвращение к тучному доктору показалось Косте манной небесной. Инфекционист уже знал результат. Он поерзал в своем уютном большом кресле, странно посмотрел на Костю своими серо-голубыми глазами, моргнул пару раз…

— Скажу сразу: вам крупно повезло. Просто удивительно — как это вы не заразились?! Впрочем, у нас уже отмечены такие случаи. Видимо, все зависит от восприимчивости, от общего состояния иммунной системы. А может, просто повезло. Н-да. — Врач переложил какие-то бумаги в другую стопку, глянул на маленький плоский монитор, помассировал сосисочными пальцами шарик на клавиатурной панельке КПК.

— Ну так что же? Я могу теперь попасть к ней? — нетерпеливо спросил Костя.

— Э, батенька, да вы самоубийца, однако. — Доктор выдавил из себя кислую улыбку. — Думаете, если один раз повезло…

— Мне уже все равно, — перебил Костя.

— Увы, это строжайше запрещено, — отрезал доктор. — Вы ведь понимаете, что такое ка-ран-тин?

Последнее слово для большего эффекта он произнес по слогам.

Костя исподлобья посмотрел на потолок, поискал взглядом камеры. Затем вытянул из кармана брюк приготовленную бумажку — купюру достоинством в пятьдесят евро. На столе перед врачом лежала раскрытая медицинская карта. Костя подсунул купюру под нее.

Доктор с видом усталого мухолова закрыл рукодельную книжицу и взглянул на купюру. Костя заметил, как доктор повел бровью.

— Ладно, попробуем что-нибудь сделать, — глубоко вздохнув, смирился он.

* * *

Костю провели в палату под видом врача. Предварительно его заставили надеть белый халат с колпаком и натянуть на рот марлевую повязку.

Маша лежала на кровати справа от входа, изголовьем к окну. В палате находились еще три тяжело больных женщины. Одна лежала за Машиными ногами, а две других — вдоль противоположной стены.

Когда Костя подошел к девушке и увидел ее вблизи, у него в груди лопнула натянутая струна. Маша, теперешняя Маша мало походила на ту, которую он запомнил. Перед ним лежал живой труп с потухшим взглядом чуть раскосых глаз. Некогда румяные и полные щеки обескровились и впали, напоминая очертания черепа. Губы стали походить на две тусклые ленточки. Волосы, имевшие раньше золотистый цвет, и те как-то поблекли, приобрели оттенок старого дерева. Но все равно с этого лица не сошла печать красоты и той памятной детскости, так будоражившей его.

Маша перевела взгляд, наполненный болезненным мучением, взгляд изогнувшего брови, готового заплакать Пьеро, с потолка на подошедшего гостя, и в тускло-карих глазах блеснул слабый огонек.

— Костя? Ты… вернулся? Я думала… Мы больше не увидимся.

— Да, я вернулся. — Он взял стул и сел рядом.

— Зачем ты пришел? Видишь, я не в форме.

Он взял ее руку. Она оказалась слабой и легкой как пушинка, но горячей.

— Зачем? Неважно. Просто… Все это время я думал о тебе. Понимаешь? Я идиот. Я жестоко ошибался. И только теперь я понимаю, что хочу быть с тобой как никогда. Я пришел сказать тебе это. И еще…

Она мягко освободила руку и приложила палец к губам. Костя заметил, как в ее глазах мелькнуло что-то прежнее, игривое и доброе. Он, скорее инстинктивно, огляделся по сторонам. Женщины у противоположной стены спали. Другая больная, которая находилась сзади, подозрительно шевелилась.

— Тсс. Я все понимаю. Я знала, что ты придешь, — вполголоса сказала Маша.

То есть это было произнесено почти шепотом, с той знакомой ему детской хрипотцой, как говорит маленькая болеющая ангиной девочка сидящему у постели отцу, что ему не стоит беспокоиться, что ей уже лучше.

— Нет, позволь мне сказать. — Костя снова взял ее руку. — Если я в чем-то виноват, если чем-то задел тебя тогда… Я прошу прощения.

— Ну что ты. Все нормально. Я ни в чем тебя не виню.

— Вот и здорово, вот и прекрасно. Теперь ты выздоровеешь, и мы всегда будем вместе.

— Всегда-всегда? — для подтверждения спросила в ней маленькая девочка.

— Всегда-всегда, — ответил в нем зрелый муж.

— Думаешь, я поправлюсь?

На спинке кровати висело полотенце. Костя сдернул его и аккуратно вытер ей мокрый, горячий лоб.

— Ну конечно поправишься. Врач сказал, очень скоро тебе станет лучше, — соврал Костя. — Они уже знают, как победить эту болезнь.

— Я не хочу умирать, Костик! Здесь, одна, совсем одна, сгинуть в чужом городе, в этой странной больнице. Я боюсь, понимаешь? Я очень не хочу умирать.

Страх проскочил в ее вдруг оживших глазах.

— Ты уже не одна. Ты со мной. И мы будем жить долго-долго.

— Ты обманываешь меня, я знаю, ты обманываешь.

У Кости заиграли желваки на скулах.

— Я говорю правду, — чуть подумав, сказал он и посмотрел ей прямо в глаза. — Ты непременно выздоровеешь. А я буду приходить к тебе каждый день, пока тебя не выпишут отсюда.

Он и сам уже начал верить себе. И она успокоилась. Ибо когда в собственную ложь начинаешь верить сам, в нее уже легко поверят другие.

— Хорошо. Я буду ждать тебя. Каждый день. — Маша прикрыла веки.

Ему показалось, что она, как это бывает с изможденными больными, резко забылась отрывистым сном. В эти минуты он испытывал такую жгучую жалость, как, может быть, когда-то в детстве он ощущал жалость к больному раненому щенку, принесенному с дождя и потом так и не оклемавшемуся. И он потянул руку, чтобы снова вытереть ей лоб и чтобы затем пригладить распластавшиеся по серой подушке волосы. Но она также неожиданно приоткрыла глаза, и в щелочках под веками пугливо забегали зрачки.

— Костик, ты здесь? Ты ведь не уйдешь сейчас? — громким, но сбивчивым голосом спросила она.

— Нет, что ты! Конечно нет, — спешно ответил он. — Я буду рядом, пока не выгонит строгий доктор.

— Ах этот… Он хороший…

Тут Маша будто поперхнулась и начала обильно кашлять. Кашель был жуткий, словно вырывался из самой глубины чрева. Костя принялся беспомощно озираться — он потерялся. Но тяжело больные соседки лежали недвижимы, словно мумии. А в палату никто не заходил. На глазах Маши проступили слезы. Он таки взял полотенце и обтер ей лицо. К счастью, приступ быстро прекратился.

— Расскажи мне, — выдохнула она. — Расскажи мне… Где ты был… Все это время… С той последней встречи… Когда ты заходил ко мне… С запахом водки.

На секунду Костя невольно улыбнулся. Ему вспомнился тот день: как он бродил под ее окном и не решался, и потом принял где-то в кафе для смелости, и зашел к ней, и как она была холодна с ним. А вот теперь оказывается, в тот день она почувствовала его легкий перегар.

— Я уезжал, — сказал он. — Ведь я приходил прощаться. Но там, где я находился, ничего хорошего не случилось. Об этом не стоит даже рассказывать. Да я и не могу. Потому что это не только моя тайна, но и еще нескольких людей.

— Хорошо, можешь не рассказывать, — шепотом согласилась Маша. — Главное, что ты вернулся.

— Да, наверно, это главное.

— Ты знаешь, с тех пор я думала о тебе… Нет, не с тех пор, а всегда…

— Я тоже все время думал о тебе, — сознался Костя.

На ее бескровном лице промелькнула едва уловимая улыбка.

— Как странно. Какие мы…

Маша опять закашлялась. Лицо ее исказилось. Но оно почему-то показалось Косте забавным, и он испугался этого чувства.

Тут в палату вошел доктор. Он осуждающе поглядел на Муконина. Тот опустил глаза. Доктор приблизился к захлебывающейся кашлем больной и налил ей воды из графина. Девушка приподняла голову и сделала несколько глотков. Кашель отпустил. Маша вздохнула со стоном и откинулась на грязную подушку.

— Коллега, нам пора! — сказал доктор в сторону Кости.

И это прозвучало неожиданно громко, как колокол церкви среди полуденной суеты города. Одна больная даже заворочалась, из-под одеяла появился морщинистый лоб в седых пепельных космах и моргнул черный глаз.

Костя взял теплую Машину руку и крепко сжал.

— Ну все, до завтра, — еле слышно произнес он.

Но Маша поняла и кивнула головой.

На следующий день после пробуждения Костя отказался от спиртного. Приняв кружку черного кофе, он собрался и вышел из дома. По дороге в больницу Костя купил букет — две оранжевые и одна красная герберы (он вспомнил, как она говорила, что это ее любимые цветы). В придачу Костя взял фрукты, какие нашлись в магазине — яблоки.

Но доктор встретил его с серьезным, скорее угрюмым лицом.

— Вряд ли сегодня что получится.

— А что такое? — Костя нахмурился.

— Вашей больной ночью стало значительно хуже.

— Она в сознании? — В груди у Кости похолодело.

— Да, но у нее частичная амнезия. Смутное ощущение реальности. Плюс одышка, тахикардия и… Я боюсь, что вот-вот начнется отек легких.

— Тогда я тем более должен ее видеть.

Доктор глубоко вздохнул.

— Даже не знаю, что с вами делать.

Костя было потянулся к кошельку, но врач сделал упреждающий жест рукой.

— Да что вы, в самом деле думаете, что я только из-за этого? Чего ж я, не понимаю, что ли, черт возьми?! — он вдруг вскипел, и Костя удивился, что он, с виду спокойный, может так поменяться.

— Одевайте халат! Пойдемте, — приказал доктор.

Маша действительно выглядела куда хуже, чем вчера. Глаза ее, некогда живые, озорные, полудетские, — Костя хорошо запомнил их такими, — глаза ее стали стеклянными. Если накануне в них еще что-то теплилось, то теперь все затухло. Вырисовывающийся под кожей череп и бледный, чуть желтоватый цвет лица навели Костю на дурные мысли. В нем все упало, комната поплыла перед глазами.

Маша лежала, запрокинув голову, тяжело дыша. Когда Костя сел над ней, ничего не изменилось. Но больная узнала его.

— Костик?.. Что со мной?.. Почему мне так плохо?

Она спросила, словно он и не уходил со вчерашнего дня. Будто был здесь. Всегда.

— Ты приболела. Но это пройдет. Скоро пройдет, — глотая застрявший комок, произнес Муконин.

— Мне трудно… дышать, — вполголоса пожаловалась девушка. — И голова раскалывается… Мне холодно, Костик, жутко холодно. Согрей меня.

Стоило ей подумать об этом, как легкая дрожь охватила все ее тело. Костя наложил руки и сжал прикрытые одеялом деревянные девичьи плечи.

— Все будет хорошо, слышишь? — его голос дрогнул, и он сам удивился этому. — Скоро все будет хорошо, только потерпи немножко.

— Сколько? Сколько мне еще терпеть? — шепотом проговорила она.

— Совсем чуть-чуть.

В палату вошла медсестра, сухопарая женщина с седыми волосами, выбивающимися из-под белой форменной шапочки. На ее лице была печать мании ворчливости, характерная для многих уборщиц и некоторых медсестер. В руках у нее был шприц. Она выгнала Костю со стула, села сама и принялась протирать ваткой вену на дрожащей Машиной руке.

— Не бойтесь, это жаропонижающее, — веско сказала она, заметив попытку испугаться со стороны больной.

Медсестра поставила укол и сразу ушла. Костя снова сел на стул, у изголовья девушки.

— Костик, — позвала она, подняв веки.

И голос ее прозвучал, словно из-под земли. Но в глазах появилось что-то живое, разумное. Маша вдруг просветлела, как будто на минуту к ней вернулись необычайная ясность и живость.

— Костик, я должна сказать тебе…

— Не волнуйся, тебе нужен покой. — Он взял ее почему-то холодную, как у покойника, руку.

— Нет, не перебивай меня… Потом будет поздно… Я должна сказать тебе… — Удушье снова охватило Машу. Ей требовались большие усилия, чтобы выдавать отрывистые фразы: — Там, тогда, помнишь?.. Мы встретились, и ты привел меня к себе… Мне было холодно и страшно… А ты дал мне тепло и защиту… Мне было грустно и одиноко… А ты развеял печаль и подарил частичку себя… Я не знала куда идти… А ты стал добрым спутником и указал путь… С того первого дня… Нет, вечера… Я полюбила тебя… Я и сейчас… Только ты так и не понял.

— Я знаю. — Косте захотелось заплакать, но все слезы высохли еще в детстве.

— Ничего ты не знаешь… Если бы было все по-другому… Помнишь, ты спрашивал? Если бы было все по-другому… Если бы мы встретились раньше. В ином мире. Неважно в каком… Я бы все равно полюбила тебя… Потому что ты тот, кого я ждала… Ты был предназначен, понимаешь?.. Ты был один, единственный в этом безумном городе… Но ты был единственный в моей жизни… Ты был моим спасителем в этом страшном и чуждом городе… Но ты был моим принцем… И потом… Ты хотел пройти мимо… Но знай… Я всегда думала о тебе… До последней минут…

— Я тоже всегда думал о тебе, — сказал Костя, но это прозвучало как-то глухо.

А Маша уже не могла ничего произнести. Она устала. Ее грудь судорожно вздымалась и опускалась, как будто легкие готовились разорваться.

Началась агония. Он понял это сразу. Он знал — так выглядит лишь предсмертная агония. Костя, не в силах смотреть на это, поднялся и вышел из палаты. Медсестра сидела за столиком, в десяти шагах. На ватных ногах он сделал эти десять шагов.

— Та больная, она умирает. Что вы ей вкололи?

Глаза умудренной Тортиллы захлопали ресницами.

— Я же сказала: жаропонижающее!

Медсестра с необычайной резвостью сорвалась и побежала в палату.

Но, несомненно, было уже поздно.

постапокалипсис на:

* * *

Большую часть оставшихся денег Костя отдал агенту похоронного бюро. Тот обещал устроить погребение Маши достойно, а также отвести на загородном кладбище хорошее место для ее могилы и вдобавок установить там после похорон памятник из нержавеющего металла. Когда он позвонил Косте и предложил сопроводить гроб с трупом из морга на кладбище, Костя отказался. Муконин попросил только показать ему на девятый день могилу девушки. Агент, облик которого никак не вязался с родом его деятельности, — расторопный долговязый очкарик в плащевке, при виде которого на язык вязалось слово «ботаник», — агент привез Костю на девятый день на кладбище, как и договаривались, и оставил одного у могилы.

Памятник оказался обычной маленькой стелой с крестом на венце. Фотография была увеличена с паспорта Маши, под ней стояли даты — рождения и смерти. Со снимка Маша серьезными с грустинкой глазами смотрела куда-то сквозь него.

Костя сел на подсохшую под теплым майским солнцем соседскую лавочку, налил водки в пластиковый стаканчик и выпил не морщась. Вокруг каркали вороны, мягко шелестели высоченные вековые сосны и березы, тут и там охраняющие кладбище.

Солнце действительно пригревало. Распускались листья на деревьях. Было тепло и уютно. Да, здесь, у ее могилы, ему показалось уютно и хорошо. Он обрел такое мирное спокойствие, какое давно уже его не посещало.

Костя налил еще и выпил. У него имелась с собой кое-какая закуска — печенье, хлеб с салом. Он медленно прожевал бутерброд, запил водой из пластиковой бутылки. Огляделся по сторонам.

Жизнь продолжается, подумалось ему. Как бы там ни было, кто бы ни умирал, а жизнь продолжается. И навсегда ушедшие делают нас, оставшихся в этом гнусном, но светлом мире, — они делают нас богаче. Пусть не все, но многие. Одни — только имуществом, иные — прибавляют особый капитал.

Здесь будут долго тлеть ее кости, но безразлично продлится течение дней. И другие люди будут ходить по земле, и он будет ходить. Но он будет знать что-то важное. А что — он пока не мог еще сформулировать, но чувствовал, что оно уже присутствует.

С 23 января 2009 года по апрель 2009 года — с июня 2009 года по 23 сентября 2009 года.