Как обычно, мы дождались, пока все постояльцы, включая Кристофано, окончательно затихли в своих комнатах ввиду наступления ночи, и спустились в подземные меандры. Путь до площади Навона, где у нас было назначено свидание с двумя компаньонами, искателями нетленных сокровищ, прошел без сучка без задоринки. Однако стоило нам приблизиться к ним, как на Атто посыпался град упреков и требований, не обошлось и без оживленной дискуссии.

Наши новые знакомцы жаловались, что из-за всех этих историй, в которые мы их втянули, они не смогли уделить должного внимания своим привычным занятиям. К тому же по моей вине испорчена часть ценнейшего материала, который они старательно накапливали, а я обрушил на себя в первую нашу встречу. Верилось в это с трудом, и потому для пущей убедительности Джакконио размахивал перед носом аббата огромной зловонной костью, которая якобы попортилась именно в тот раз. Возможно, лишь для того, чтобы не видеть более этого страшного фетиша, аббат почел за лучшее уступить:

– Будь по-вашему. Но больше не желаю ничего слышать о ваших затруднениях.

С этими словами он выгреб из кармана горсть монет и протянул Джакконио. Тот жадно завладел ими, ободрав руку дающего.

– Не выношу этих двоих, – с миной гадливости потирая саднящую ладонь, прошептал Мелани.

– Гр-бр-мр-фр, – принялся вслух подсчитывать добычу Джакконио, перекладывая монеты из одной руки в другую.

– Итожит, – подмигнул мне Угонио. – О, это такой нумизмат!

– Гр-бр-мр-фр, – довольно забурчал Джакконио, ссыпая мелочь в грязную засаленную суму.

Послышался звон, видимо, монет набралось уже немало.

– В конце концов эти два чудовища – ценные помощнику, – поделился со мной Мелани чуть позже, когда Угонио и Джакконио растворились во тьме. – Эта блевотная штука, которую Джакконио совал мне под нос, – просто кость из мясной лавки. А ты говоришь реликвии… Порой не стоит перегибать палку и лучше заплатить. Не то чего доброго наживем себе врагов. Помни: в Риме стоит добиваться победы, но не полной. Этот святой город чтит тех, кто преуспел, одновременно радуясь их неудачам.

Получив вознаграждение, неустрашимые подземные жители передали Атто то, в чем у нас была нужда: дубликаты ключей от каретного сарая Тиракорды, а также от кухни. Мы легко проникли к папскому лекарю, рассчитывая, что в столь поздний час, кроме него самого, бодрствующего в ожидании гостя, все остальные обитатели дома спят.

Миновали кухню, заброшенную спальню, прихожую, а далее пробирались в потемках, ориентируясь по памяти и благодаря слабому лунному свету, проникающему в окна. Затем ступили на винтовую лестницу, залитую приятным светом больших свечей, которые прошлой ночью Атто пришлось задуть, Дабы можно было беспрепятственно выбраться из дома; далее прошли мимо небольшой гостиной между этажами, где нашим глазам вновь во всем великолепии предстали предметы и произведения искусства, коими мы любовались накануне. И вот уже второй этаж. Тьма и тишина полные, но дверь открыта. Мы с аббатом заговорщически перемигнулись: как же, вот-вот переступим порог… чуть ли не инициации. Я ощутил прилив беззаветной, хоть и глупой отваги. Прошлой ночью нам все сошло с рук, отчего бы и этой ночью не быть тому же?

И тут в сенях раздались три удара в дверь. Кто-то пришел Мы вновь бросились к лестнице и поднялись в небольшую комнату, отведенную под библиотеку между вторым и третьим этажом.

Звук шагов донесся сверху, затем снизу: кто-то шаркающей походкой пошел открывать дверь. Мы снова оказались меж двух огней. Атто собрался было задуть свечу (что было рискованно, поскольку могло пробудить нешуточные подозрения у хозяев дома), когда послышался голос Тиракорды:

– Я открою, Парадиза.

Судя по отзвуку шагов, он спустился по лестнице, пересек сени и открыл входную дверь. Раздался радостный возглас хозяина. Посетитель молчал.

– В тиши пропить, – как-то особенно оживленно заговорил Тиракорда, закрывая дверь, и вдруг закончил совершенно неожиданно: – Пришить типов!

У нас с Атто затряслись поджилки.

– Простите, Джованни, я сегодня не в духе. За мной следили, пришлось идти кружным путем.

– Проходите, дорогой друг, будьте как дома.

Прилепившись, словно две улитки, к стене, мы с Атто боялись пошевелиться. Несмотря на краткость и угрожающий характер диалога, который мы услышали, сомнений не было: голос пришедшего принадлежал Дульчибени.

Тиракорда повел друга на второй этаж. Голоса удалились, стукнула дверь. Слегка опомнившись, мы спустились на второй этаж и оказались в большой комнате. Так о многом хотелось расспросить Атто, но молчание было нашей единственной надеждой на спасение.

Комната, в которой мы затаились, была заставлена мебелью и в числе прочего двумя кроватями под балдахинами. Голоса двух собеседников доходили до нас приглушенные расстоянием. Каким-то чудом мне посчастливилось не налететь на сундук.

Когда мои глаза привыкли к темноте, я с ужасом увидел прямо перед собой два перекошенных гневом лица. Кто-то подстроил-таки нам засаду! Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошло, что это два бюста – один медный, другой каменный. Они были водружены на пьедесталы высотой с мой рост. Рядом таращили свои пустые глазницы гипсовый Геркулес и гладиатор.

Свернув налево, мы оказались, судя по длинной веренице сдвинутых стульев, в комнате ожидания, затем вступили в следующую, более просторную и совсем темную. Голоса хозяина и его гостя доносились из следующей комнаты. С превеликими предосторожностями приблизились мы к незапертой, лишь прикрытой двери. Сквозь щель проникала узкая полоска света. И вновь мы услышали нечто престранное:

– В тиши пропить, пришить типов, – отчеканил Тиракорда, в точности повторив слова, которыми он встретил Дульчибени.

– Типов пришить, пришить типов, – повторил Дульчибени.

– Вот-вот. Обдумайте на досуге. Не это ли является причиной вашего появления у меня?

Лекарь встал и, шаркая ногами, двинулся куда-то влево, исчезнув из поля нашего зрения. Дульчибени сидел к нам спиной.

Комната освещалась двумя толстыми восковыми свечами, покрытыми золотой краской, стоящими на столе, за которым расположились собеседники. Великолепие обстановки наполнило меня удивлением и восхищением. Рядом со свечой стояла посеребренная затейливая корзиночка с восковыми фруктами. Горели свечи и в двух массивных канделябрах, один из которых был установлен на столике из сандалового дерева, а другой – на верху секретера черного дерева с карнизами и гербами из позолоченной меди. Стены были затянуты дорогим атласом малинового цвета; повсюду развешаны полотна с различными приятными для глаз сюжетами – с животными, цветами, людьми. Я узнал Мадонну с младенцем, оплакивание Христа, благовещение святого Себастьяна и вроде бы Ессе Homo.

Но одно полотно несомненно царило в комнате: в золоченой раме с арабесками, растительным орнаментом и фестонами из граненого стекла оно висело в центре самой длинной стены прямо перед нашими глазами и изображало папу Иннокентия XI. Под ним на высоком подножии лежал ковчежец четырехугольной формы из посеребренной и позолоченной меди. Наверняка с уймой мощей. Налево было установлено ложе, а рядом стул с дыркой, покрытый красной парчой. Я тут же догадался, что это был кабинет, где Тиракорда принимал пациентов.

Вне поля нашего зрения открылась и закрылась дверь, врач вернулся к столу.

– Ах я недотепа, оставил их там.

С этими словами он толкнул стену, на которой висел огромный и угрожающий понтифик, и перед нашими изумленными глазами в этой стене образовался проем, створки двери были обиты той же малиновой тканью, что и стены, и хорошо к ним прилегали, так что были незаметны. За потайной дверью находился чулан для хранения врачебных инструментов. Мне даже удалось разглядеть пинцеты, щипцы, бистуреи, аптекарские горшочки, книги, связки листочков бумаги, возможно, для записи результатов медицинского обследования.

– Они все еще там? – спросил Дульчибени.

– Да, и притом неплохо себя чувствуют, – отозвался Тиракорда, что-то отыскивая. – Я ищу две недурственные штучки, записанные для вас. Ах, вот и они.

Он запер чулан, вернулся в кабинет, победно потрясая смятыми листочками бумаги, и сел за стол.

– Вот послушайте. Если у отца семь дочерей…

И тут с Атто что-то случилось: он вдруг зажал себе рот обеими руками, закрыл глаза, приподнялся на мысочках и стал на глазах раздуваться. Затем сложился вдвое, сунув лицо под мышку. Меня охватила паника, я не знал, что и думать: плохо ли ему, гневается ли он?

Когда же он вынул голову из-под мышки и уставился на меня, по его полным ужаса и бессилия что-либо изменить глазам я понял: он собирается чихнуть.

На Мелани периодически нападали приступы краткого, но неудержимого чиха, я, кажется, уже упоминал об этом. К счастью, на сей раз ему удалось сдержать позыв. В какое-то мгновение я испугался, что он не устоит на ногах и рухнет на приоткрытую дверь. Но он прислонился к стене, и опасность миновала.

И все же это происшествие на несколько мгновений отвлекло наше внимание от разговора, который мы подслушивали. Удостоверившись, что Атто совладал с собой, я весь обратился в слух. Фразы, которыми обменивались собеседники, были сплошь непонятными.

– Четырнадцать? – устало спросил Дульчибени.

– А вот и нет! Восемь. И знаете почему? Один брат – брат всем дочерям. Ха-ха-ха!

Тиракорда зашелся в астматическом смехе, Дульчибени хранил молчание, а стоило тому успокоиться, попытался перевести разговор на другую тему.

– Ну, как он сегодня?

– Да так себе. Если он не перестанет упрямиться и изматывать себя, улучшения не наступит и он это знает. Возможно, придется отказаться от пиявок и прописать что-нибудь другое, – сопя и вытирая платком слезы, выступившие у него на глазах от смеха, отвечал Тиракорда.

– Вот как? Я думал…

– Я и дальше собирался применять привычные методы, – кивнул врач на потайную дверь, – но теперь вовсе в этом не уверен…

– Позвольте мне заметить, Джованни, – перебил его Дульчибени, – хотя я не врач, но все же думаю – нужно время, чтобы лечение подействовало.

– Знаю, знаю, посмотрим, как пойдет… – каким-то унылым тоном отвечал Тиракорда. – Увы, Сантуччи сам в прескверном состоянии и не может обеспечить больному уход, как в добрые старые времена. Мне предложили заменить его, но я слишком стар. К счастью, вскоре мы получим подспорье: грядет новая смена. Возможно, молодой Ланчизи, которому я помогал и буду помогать всеми возможными способами, займет это место.

– Он тоже ведь, кажется, из Марша?

– Нет, он римлянин. Но я его, так сказать, усыновил. Он посещал наш коллеж в Марше, затем стал моим ассистентом в богадельне Сан-Спирито-ин-Сассия.

– Так будете вы назначать другое лечение или нет?

– Поглядим. Немного деревенского воздуха, возможно, приведет к улучшению состояния больного. А кстати, – вспомнив о записи на листочке, проговорил он. – На одной ферме…

– Послушайте, Джованни, – вдруг взвился Дульчибени. – . Вам прекрасно известно, как ценю я наши встречи, однако…

– Вам снова приснилась ваша дочь? – с обеспокоенной миной на лице поинтересовался Тиракорда. – Я вам много раз говорил, это не ваша вина.

– Да вовсе нет. Видите ли…

– Я понимаю: карантин и все такое. Но я вам уже сказал, это глупость. Если все было так, как вы мне описали, вы не рискуете заразиться, а еще меньше очутиться в лазарете. Нужно верить вашему, как бишь его, Кристожено… он прав.

– Его зовут Кристофано. Но я не об этом. Мне кажется, за мной кто-то следил, когда я шел к вам сюда.

– Ах вон оно что! Будьте спокойны, дружище. Может, вас преследовала речная крыса? Ха-ха-ха! Кстати, я нашел одну у себя в сарае намедни. Вот такую здоровенную. – Он развел в стороны свои руки-коротышки.

Дульчибени ничего не отвечал. Не видя его лица, я все же почувствовал, что он готов взорваться.

– Я понимаю, вы все переживаете ту историю. И все же: мучить себя по прошествии стольких лет. Может, тут есть ваша вина? Так нет же. Однако вы все равно думаете: если бы я служил тогда другому человеку! Ах, если б мне быть тогда художником, стольником, поэтом, кузнецом, стремянным! Все что угодно, только не торговцем.

– Да, бывает, что я думаю именно так, – подтвердил Дульчибени.

– Вот что я вам скажу в таком случае. Будь это так, вам бы никогда не встретить мать вашей дочери, Марии.

– И то верно. И меньшего бы хватило: чтобы на моем пути не повстречался Франческо Ферони.

– Снова-здорово! Да уверены ли вы, что это был он?

– Уверен, это он поддержал мерзкие намерения этой свиньи Хьюгенса.

– Но вы могли бы попытаться вывести их на чистую воду, потребовать расследования…

– Расследования? Да я же вам объяснял: ну кто будет искать дочь рабыни-турчанки? О нет, в сложных делах прибегать к помощи Барджелло не стоит, лучше уж обратиться за помощью к какой-нибудь сволочи.

– И эта сволочь заверила вас, что ничего уже не поделаешь?

– Вот именно, ничего. Ферони и Хьюгенс отвели ее к этому нечестивцу. Я искал, но впустую. Видите этот черный старый сюртук? Я ношу его, купив в портовой лавке, с тех пор как иссякли силы и надежда… И теперь уж не расстанусь с ним. Я искал, долго-долго, платил шпионам и осведомителям по всему миру. Два лучших из них заверили меня, что не осталось ни одной зацепки, что она была продана или же – боюсь, что это так – умерла.

Несколько мгновений оба молчали. Мы с Атто переглянулись, и я прочел в его глазах то же удивление и те же вопросы, которые возникли у меня самого.

– Говорю вам, в этой истории не найти концов, и утешиться я тоже не могу, – грустно заговорил снова Дульчибени. – Что ж, выпьем? – Он вынул из кармана флягу и поставил на стол.

– Что за вопрос?

Лицо Тиракорды засветилось. Он встал, снова открыл потайную дверь и прошел в чулан. Встав на мысочки, с огромным трудом дотянулся до полки под самым потолком и что-то снял оттуда. В его пухлых пальцах оказались две чарки зеленоватого стекла.

– Просто чудо, что Парадиза до сих пор еще не обнаружила моего нового тайника, – пояснил он, закрывая дверь. – Найди она мои чарочки, что бы тут началось! Вы ведь знаете, как она относится к вину, греху чревоугодия… Мол, происки Сатаны. Но продолжим. Что случилось с матерью девочки?

– Я вам уже рассказывал. Незадолго до похищения Марии она была продана. Я потерял все ее следы.

– А вы не могли воспрепятствовать этой продаже?

– Она принадлежала, увы, не мне, а Одескальки, как и моя дочь.

– Ну так нужно было на ней жениться!

– Разумеется. Однако мое положение… Она рабыня… – пробормотал Дульчибени.

– Так вы получили бы отцовство.

– Да, но вы понимаете…

Звук разбившейся чарки заставил нас вздрогнуть. Дульчибени тихо выругался.

– Я очень огорчен, – проговорил Тиракорда. – Будем надеяться, что Парадиза ничего не слышала. Бог мой! Что же делать?

Переставляя один из тяжелых подсвечников, врач задел фляжку Дульчибени, она упала и разбилась на множество осколков.

– Ничего, – успокоил его Дульчибени, – в «Оруженосце» у меня есть небольшой запасец, – и нагнулся собрать осколки.

– Вы поранитесь. Пойду схожу за тряпкой. Да остановитесь, вы ведь не прислуживаете Одескальки! Ха-ха-ха!

И так зубоскаля он направился к двери, за которой притаились мы с Атто.

У нас было всего несколько секунд, чтобы отскочить от двери и вжаться в стену по обе стороны от нее. Он миновал нас, словно двух замерших на посту часовых, пересек комнату ожидания и вышел в противоположную дверь.

И тут вновь нам на помощь пришла смекалка аббата Мелани, если только не сработало его нездоровое пристрастие ко всякого рода засадам. Тихие и юркие, словно мыши, мы перебежали к противоположной двери и снова вжались в стену по обе стороны от нее, с той лишь разницей, что на этот раз она была открыта и ее створки служили нам прикрытием.

– А вот и я, – провозгласил Тиракорда, возвращаясь с тряпкой в руках.

Останься мы у той двери, он непременно увидел бы нас, и деваться нам было бы некуда.

Пройдя в кабинет, он плотно прикрыл за собой створки двери. До тех пор, пока еще оставалась возможность что-то видеть, я взирал на Дульчибени: обернувшись ко входу и нахмурив брови, он вглядывался в темную переднюю и, сам того не зная, не сводил глаз с моего испуганного лица.

В течение нескольких минут мы боялись пошевелиться, а я так и пот отереть со лба. Дульчибени вдруг заявил, что устал, и заспешил откланяться. Случай, помешавший ему чокнуться с Тиракордой, казалось, лишил его дальнейшее пребывание в гостях всякого смысла. Мы услышали, как они поднялись из-за стола, и нам не оставалось ничего другого, кроме как прошмыгнуть в соседнюю комнату и спрятаться за гипсовыми статуями. Тиракорда и Дульчибени прошли совсем рядом с нами. В руках у Дульчибени был фонарь, которым он, видимо, пользовался, спускаясь под землю. Хозяин вновь просил извинить его за неловкость и за то, что испортил вечер.

Они спустились по лестнице до сеней. Но стука входной двери мы не услышали: ведь не мог же Дульчибени вернуться в «Оруженосец» поверху, его остановили бы стражники, день и ночь дежурившие возле постоялого двора. Он мог добраться туда только потайными ходами.

Мало погодя, Тиракорда поднялся на третий этаж. Теперь вокруг было темно как в преисподней; соблюдая предосторожности, мы спустились в кухню, а оттуда вышли в каретный сарай, твердо намереваясь не упускать Дульчибени из виду.

– Бояться нечего. Как и Стилоне Приазо, он от нас не Уйдет, – заверил меня Атто.

Увы, все сложилось иначе. Вскоре мы заметили впереди свет °т Фонаря уроженца Марша. Дородный, грузный, он шел не так чтобы быстро. Однако в месте пересечения галереи D с галереей С нас ждал сюрприз: вместо того чтобы повернуть направо, к «Оруженосцу», он продолжал идти прямо. – Но это невозможно, – на языке жестов выразил свое удивление Мелани.

Пройдя довольно длинный отрезок пути, мы добрались до того места, где в галерею вливалась из расселины струя воды Далее царила темнота, словно Дульчибени потушил свой фонарь. Лишившись каких-либо ориентиров, мы пробирались теперь на ощупь.

Боясь налететь на того, кого преследовали, мы замедлили шаг и стали прислушиваться. Журчание воды было единственным звуком, касавшимся нашего слуха. Порешили продолжать продвижение вперед.

Но тут Мелани споткнулся и упал, к счастью, ничего не повредив себе.

– К черту! Давай сюда твой проклятый фонарь!

Он сам его засветил, и тогда мы оторопело убедились в том, что в нескольких шагах от нас галерея заканчивалась, упершись в реку, текущую по перпендикулярной галерее, а Дульчибени исчез.

– С чего начнем? – спросил меня аббат раздраженным голосом, когда мы, повернув обратно, пытались углядеть хоть какой-то логический порядок в последних событиях. Я вкратце подытожил, что мы уже знали.

Помпео Дульчибени частенько наведывался к Джованни Тиракорде, своему земляку, папскому врачу, и беседовал с ним о каких-то непонятных вещах, суть которых нам пока схватить не удавалось. Тиракорда упоминал о неких братьях, сестрах, фермах и произносил вообще нечто несусветное вроде «пришить типов».

Кроме того, Тиракорда лечил пациента, внушавшего ему тревогу, на чье скорое выздоровление он тем не менее надеялся.

Услышали мы и кое-что важное относительно самого Помпео Дульчибени: у него есть, или была, дочь по имени Мария, от рабыни, чьи следы он потерял: женщина была продана.

Дочь Помпео Дульчибени была похищена, как утверждал отец, неким Хьюгенсом, правой рукой Ферони (о чем-то мне это имя говорило!), принявшем участие в похищении. Дульчибени не смог им воспрепятствовать и не числил дочь среди живых.

– Вот, значит, к кому обращался бедолага во время своего монолога.

Аббат уже не слушал меня.

– Франческо Ферони, – шептал он. – Это имя мне знакомо. Он сколотил состояние, торгуя рабами в испанских колониях Нового Света, вернулся во Флоренцию, поступил на службу к великому герцогу Козимо.

– Работорговец!

– Да. И кажется, начисто лишен совести. Во Флоренции о нем сложилось прескверное мнение. Припоминаю одну забавную историю, связанную с его именем. Ферони из кожи вон лез, чтобы породниться с флорентийской знатью, но его дочь и наследница в буквальном смысле зачахла от любви к этому Хьюгенсу, – хохотнул Атто. – Хьюгенс же был доверенным лицом Ферони и вел от его имени самые хлопотные и деликатные дела.

– Что же с ним сталось? Ферони его прогнал?

– Напротив. Старик уже не мог и не хотел обойтись без его помощи. Хьюгенс продолжал работать на Ферони, который в лепешку разбивался, только чтоб исполнить все прихоти молодого человека. Дабы не допустить его до своей дочери, он поставлял ему всех женщин, которых тот возжелал. Даже самых дорогих.

– И как же все это закончилось?

– Не знаю, да это и не важно. Думаю, Хьюгенс и Ферони положили глаз на малышку Дульчибени. Бедное дитя! – вздохнул Атто.

«Дульчибени, и это самое поразительное из услышанного, состоял на службе Одескальки, папского семейства», – отметил я про себя.

– Теперь задавай вопросы, – разрешил Атто, догадываясь, что их у меня накопилось немало.

– Ну прежде всего какие такие услуги мог оказывать семье папы Дульчибени? – спросил я, когда мы ступили в галерею D, взобравшись на небольшую ступень, образовавшуюся в результате перепада между двумя галереями.

– Тут несколько вариантов. Дульчибени назвался «торговцем», но, возможно, это не совсем точное слово. Торговец трудится на себя, тогда как у него был хозяин. Он мог состоять у них и секретарем, и счетоводом, и казначеем, и поверенным в делах, и стряпчим. Мог разъезжать по всей Европе с поручениями от их имени: десятилетиями они скупали и продавали зерно и ткани.

– Отец Робледа сказал, что Одескальки дают ссуды под проценты.

– Так у вас с ним и на эту тему был разговор? Неплохо, мой мальчик. Так оно и есть. Позже они оставили торговлю и целиком переключились на займы. Мне стало известно, что со временем они почти все вложили в покупку должностей и ценные бумаги.

– Сударь, а кто тот пациент, о котором они говорили?

– Это самый легкий из вопросов. Поразмысли: речь о пациенте, чья болезнь не подлежит огласке, при этом Тиракорда – врач понтифика.

– Господи Иисусе, никак это… Его Святейшество папа Иннокентий XI? – сглотнув слюну, осмелился предположить я.

– Думаю, да. Однако я был удивлен. Обычно, когда заболевает папа, весть об этом распространяется со скоростью молнии. Тиракорда же пытается держать ее в тайне. Очевидно, Ватикан опасается огласки: момент не слишком подходящий, неизвестно, чья возьмет в Вене. Если папа нездоров, одряхлел, в Риме могут вспыхнуть недовольство, беспорядки; турки от этого еще сильнее воспрянут духом, а христианские воины – наоборот. Тиракорда сказал, что здоровье папы не улучшается, так что придется прибегать даже к иным методам лечения. Оттого-то это и должно сохраняться в тайне.

– Но другу-то Тиракорда открылся, – заметил я.

– Видно, считает, что тот умеет хранить секреты. А к тому же Дульчибени, как и мы, в данный момент пленник, застрял в «Оруженосце» на время карантина. Ему и случайно-то не представится открыться кому-нибудь. Но есть кое-что еще.

– Что же?

– Дульчибени сопровождал Фуке. Теперь наведывается к папскому врачу, чтобы обсудить различные загадочные вещи: какие-то фермы, чьи-то братья и сестры, типы, которых надо пришить… Я бы дорого дал, чтобы узнать, о чем это они говорили.

На обратном пути нас ждала встреча с нашими проводниками – они копошились в «Архивах» под площадью Навона. Я обратил внимание, что вновь была возведена мерзкая пирамида из костей и черепов, на сей раз покруче и повыше. Они никак не приветствовали нас, занятые оживленной дискуссией, поводом для которой послужил некий предмет. Джакконио грубо вырвал его из рук Угонио и с подозрительно приторной улыбкой протянул Атто. Это были обрывки листьев какого-то растения.

– Что это? – воззрился на них Атто. – Не могу же я оплачивать тебе всю ту дрянь, что ты пытаешься мне всучить.

– Это не простые листочки, – произнес Угонио. – Будучи в большей степени врачевателем, чем дрянцо подбирателем, Джакконио нашел их неподалеку от умерщвленных тварей, коих мы видели.

– Что и говорить, необычное соседство дохлых крыс и этих листьев, – задумался Атто.

– Джакконио говорит, что это на удивление обонятельное растение, согревающее, сводящее с ума… В целом, будучи более носителем benefice, чем malefice, то есть пользы, чем вреда, он вам его передает, ибо в соблюдении своих обязанностей обретает верующий радость.

Атто взял один из обломков листьев и поднес к фонарю, чтобы получше рассмотреть. И тут меня пронзило одно воспоминание.

– Господин Атто, теперь и я начинаю вспоминать, что видел листья в галереях.

– Черт побери! Но откуда в подземелье, где не растут деревья, взяться опавшим листьям?

Я поведал ему, что, преследуя Стилоне Приазо, ступал по листьям и даже разок поскользнулся на них, при этом испугался, как бы Приазо не заметил меня.

– Вот дурачина! Надо было тут же сказать мне об этом. Нам теперь важна любая мелочь.

Я взял в руки ломкие листочки и пообещал себе исправиться. Раз уж я был неспособен помочь Атто в разгадке значения всех этих ферм, братьев, сестер и типов, подлежащих уничтожению, о которых шла речь между Тиракордой и Дульчибени так уж разобьюсь в лепешку, а постараюсь разузнать все о растении, с которого осыпались эти листья, что позволит отыскать того, кто усеял ими подземные галереи.

Простившись с нашими помощниками, мы побрели по направлению к «Оруженосцу». Тут я вспомнил, что до сих пор еще не передал Атто, о чем мы говорили с Девизе. В вихре недавних открытий это отошло на второй план, да и ничего особенного выудить из гитариста мне не удалось. Я пересказал нашу беседу, утаив лишь, что пришлось слегка запачкать честь Атто, чтобы завоевать доверие Девизе.

– Так-таки ничего интересного? – перебил меня Мелани на полуслове. – Ты узнал, что королева Мария-Терезия поддерживала отношения со знаменитым Франческо Корбеттой и Девизе, и считаешь, что это неинтересно?

Я был застигнут врасплох, а Мелани, казалось, впал в панику и во все продолжение рассказа то и дело останавливался, таращил глаза, просил меня повторить, вновь молча устремлялся вперед, а потом без всякой причины с задумчивым выражением лица замирал на месте. А еще то и дело просил меня повторить все с самого начала: как я явился к Девизе с назначенной ему процедурой, как услышал рондо, так очаровавшее всех постояльцев, как спросил его, не он ли автор этого чудного произведения, на что получил ответ, что его учитель, некто Корбетта, услышал эту мелодию во время одного из своих многочисленных путешествий, записал ее и преподнес королеве, дабы та отдала таблатуру Девизе, в свою очередь, внесшего в нее что-то свое. Словом, теперь трудно сказать, кто является автором этого музыкального сочинения, даже если и известны имена приложивших к нему свою руку.

– А знаешь ли ты, кто такой Корбетта? – вопросил аббат, глаза которого превратились в две щелочки, и, в свою очередь, пустился рассказывать мне:

– Итальянец Франческо Корбетта был величайшим из гитаристов своего времени. Мазарини пригласил его во Францию, дабы он обучал игре на гитаре юного Людовика, обожавшего этот инструмент. Слава музыканта возросла, и уже король Англии Карл II, также жалующий этот инструмент, призвал того в Лондон, где дал ему в жены богатую наследницу и наградил титулом пэра. Корбетта был не только изысканным исполнителем, но и опытным криптографом, что является большой редкостью.

– Он что, записывал буквы особым способом?

– Это что! Он сочинял шифрованную музыку, в которой было скрыто тайное послание! Корбетта был незаурядной личностью: интригующей, завораживающей. Любил карточную игру, большую часть жизни провел в дороге: Мантуя, Венеция, Болонья, Брюссель, Испания, Голландия, был замешан во многие скандальные истории. Умер он два года назад в возрасте шестидесяти лет.

– Возможно, он не довольствовался музыкой и тоже… ну… советовал?

– По правде сказать, он прямо-таки погряз в политических интригах тех стран, что я тебе перечислил, – ответил Мелани, допустив таким образом, что Корбетта занимался шпионажем.

– И для этого использовал таблатуру?

– Да, однако он ничего не изобрел. Знаменитый англичанин Джон Доулэнд, лютнист королевы Елизаветы, сочинял такие произведения, с помощью которых его государыня могла передавать секретные послания.

Атто в два счета убедил меня, что запись музыкального произведения может содержать нечто, не имеющее к музыке ни малейшего отношения. Собственно музыкальная криптография существовала исстари – к ней прибегали правящие династии и Церковные иерархи. Делла Порта в «De furtivis litterarum notis» приводит в качестве общедоступного примера несколько способов шифровки в музыкальных фразах секретных посланий различного толка и какой угодно длины. Благодаря удобному ключу нетрудно привязать каждую букву алфавита к музыкальному знаку или ноте. Цепочки из них, записанные в виде партитуры, с помощью ключа превращаются в слова и целые фразы Однако в результате в самой музыке возникают saltus indecentes, то есть диссонансы и неприятные для слуха энгармонии, которые ictu ocili могут пробудить подозрения у того, кто взялся бы читать их с листа. Потому-то и были изобретены более искусные способы криптографии.

– А кем?

– Да все тем же Кирхером, в частности, этому посвящен его труд «Musurgia universalis». Вместо того чтобы замещать буквы нотами или их комбинациями, он предложил разделить алфавит между четырьмя голосами мадригала или оркестра, так чтобы лучше управлять музыкальной темой, сделать ее композиционно более изящной и менее неприятной на слух на тот случай, если послание будет перехвачено или вызовет подозрения. И наконец, существует бесчисленное количество возможностей использовать текст, положенный на музыку, и ноты, предназначенные для исполнения с помощью человеческого голоса. К примеру, если той или иной ноте что-то соответствует, какие-то слоги, во внимание принимаются лишь эти слоги. Можно пользоваться одним лишь текстом, положенным на музыку, для кодирования секретного послания. Корбетта был знаком с изобретением Кирхера, в том нет сомнений.

– Как по-вашему, перенял ли Девизе у Корбетты не только мастерское владение гитарой, но и… это искусство тайнописи?

– Так, во всяком случае, поговаривали при дворе в Париже. К тому же Девизе был любимым учеником Корбетты и, помимо прочего, одним из его друзей.

Доулэнд, Мелани, Корбетта, его ученик Девизе… больше я не сомневался: музыка неразрывно связана со шпионажем.

– Кроме того, – продолжил Мелани, – Корбетта был хорошо знаком с Фуке, поскольку являлся придворным гитаристом при Мазарини вплоть до 1660 года. Только в этом году он перебрался в Лондон, однако часто наезжал в Париж, а десять лет спустя окончательно туда переехал.

– Но в таком случае это рондо также может заключать в себе некое тайное послание! – сам не веря в то, что говорю, произнес я.

– Спокойствие, мой милый, взглянем сперва на все остальное. Ты мне сказал, что рондо было преподнесено Корбеттой в дар Марии-Терезии, которая, в свою очередь, подарила его Девизе. Для нас с тобой это служит ценнейшим указанием. Мне ведь было невдомек, что королева поддерживала отношения с обоими гитаристами. Даже трудно в это поверить.

– Я вас понимаю. Мария-Терезия вела почти монашеский образ жизни…

И я пересказал аббату все то, что узнал от Девизе по поводу унижений, которым подвергал свою бедную супругу король-Солнце.

– Монашеский? Бог мой, я бы не стал так преувеличивать, – явно что-то зная на сей счет, парировал Атто.

По мнению Атто, Девизе нарисовал для меня слишком уж незапятнанный портрет королевы Франции. А между тем и сейчас еще можно повстречать в Версале юную мулатку, как две капли воды похожую на дофина. За объяснением сего чуда следует обратиться к событиям двадцатилетней давности, когда послы одного африканского государства гостили при дворе и, дабы выразить свое почтение супруге Людовика XIV, подарили ей темнокожего пажа по имени Набо.

Несколько месяцев спустя – это было в 1664 году – Мария-Терезия произвела на свет крепенькую и очень резвую девчушку с темной кожей. Придворный хирург Феликс заверял короля, что цвет кожи ребенка скоро изменится, являясь чем-то вроде желтухи в связи с приливом крови во время родов. Однако шли дни, а девочка светлее не становилась. Тогда хирург заявил, что беременность королевы протекала под слишком пристальными взглядами негритенка. «Взглядами? – переспросил король. – Какой же проникающей способностью они должны были отличаться!» Несколько дней спустя по приказу короля с пажом Набо тайно расправились.

– А что же Мария-Терезия?

– Она промолчала. Никто не видел ни ее слез, ни улыбок. По правде сказать, ее и саму-то было не видно. Кроме слов доброты и прощения, от нее ничего нельзя было добиться. Она всегда старалась рассказать королю о малейшей безделице, дабы заверить его в своей преданности, и это невзирая на то, что он навязывал ей своих любовниц в качестве камеристок. Она как будто бы и не могла быть иной, кроме как безвольной, бесцветной, держащейся в тени. Она была слишком добрая. Слишком.

На память мне пришла одна фраза Девизе: было бы ошибочно судить о Марии-Терезии лишь по внешним проявлениям.

– Как вы думаете, она напускала на себя такой вид? – спросил я.

– Она была из Габсбургов. К тому же испанка. И Габсбурги, и испанцы – гордые натуры, все сплошь заклятые враги ее супруга. Как ты думаешь, что испытывала Мария-Тере-зия Австрийская, когда ее так унижали на французской земле? Отец боготворил ее и согласился расстаться с ней лишь в обмен на Пиренейский мир. Я был на Фазаньем острове, мой мальчик, когда Франция и Испания заключили договор и порешили соединить браком своих детей. Как подошла пора расставаться с дочерью, король Филипп Испанский залился горючими слезами, словно уж и не надеясь свидеться с нею когда-либо. Всем стало не по себе. А на пиршестве в честь помолвки, одном из самых роскошных, когда-либо заданных, не притронулся к яствам. Под вечер, собираясь уезжать, он простонал сквозь рыдания: «Я мертвец» и много чего еще в том же духе.

Рассказ Мелани несказанно удивил меня: я и не предполагал, что сильные мира сего, хозяева судеб целых стран и народов, могли так горевать и убиваться от потери одного дорогого существа.

– А Мария-Терезия что же?

– Сперва делала вид, что ей все равно, как обычно. Но вскоре дала понять, что будущий супруг ей не нравится. Улыбалась, вела любезные разговоры и показывала, что отъезд ее нисколько не огорчает. Но в эту ночь мы все слышали, как она душераздирающе вопила в своей комнате: «Ay, mi padre, mi padre!»

– Значит, она и вправду притворщица?

– Так оно и есть. Она скрывала ненависть и любовь, симулировала жалость и верность. И потому неудивительно, что никто не догадывался о милом обмене таблатурами между нею, Корбеттой и Девизе. Возможно, прямо на глазах у короля!

– Так вы считаете, королева пользовалась услугами гитаристов для передачи тайных посланий?

– Не исключено. Помню, прочел о чем-то в этом роде в одной голландской газете. Так, мерзкое издание, выходившее в Амстердаме на французском языке с единственной целью – опорочить Наихристианнейшего из королей. Там говорилось об одном молодом придворном лакее, неком Беллоке, если мне не изменяет память, который сочинял стихи, предназначенные для декламации во время балетного действа. Так вот, в них в завуалированной форме содержались упреки, адресованные королю, причинявшему королеве страдания своими изменами. А заказчиком был не кто иной, как сама Мария-Терезия.

– Сударь, а кто такая Мадемуазель?

– Откуда тебе известно это имя?

– Я прочел его на верхнем поле странички с нотами Девизе. Там стоит: «a Mademoiselle».

Хотя свет от фонаря был очень слаб, я увидел, как побледнел аббат Мелани. Внезапно в его глазах промелькнул страх, который вот уже два дня потихоньку точил его.

Я до конца пересказал ему весь свой разговор с французским музыкантом и признался в том, что по неловкости запачкал таблатуру рондо, а пытаясь исправить оплошность, наткнулся на это посвящение. Я также сообщил Атто о том, что узнал о Мадемуазель от Девизе: она была кузиной короля, приговоренной им к безбрачию за бунтовщическое прошлое.

– Господин Атто, кто же она такая? – снова спросил я.

– Главное, не кто она сама, а за кого она вышла.

– Вышла? Разве она не осталась в девушках? Оказывается, Девизе не совсем верно передал мне ее историю: на самом деле все было чуть сложнее. Ее называли Большая Мадемуазель, настоящее ее имя – Анна-Мария-Луиза, герцогиня де Монпансье. Самая богатая женщина французского королевства. Но денег ей было мало, ока хотела любой ценой выйти за короля. Людовик забавы ради вообще запретил ей выходить замуж и отравил все существование. В конце концов, она отказалась от своих амбиций и заявила, что не притязает на трон и подчиняется, подобно Марии-Терезии, жестокому государю, оставив двор и отправившись в дальние края. В возрасте сорока четырех лет она влюбилась в безвестного провинциального дворянина, бедного гасконского отпрыска, лишенного наследства, ни к чему не пригодного, однако имевшего счастье за несколько лет до этого завоевать симпатию короля, назначившего его наперсником своих игр и нарекшего графом де Лозеном.

– Лозен был никудышным соблазнителем, – с презрением заявил Атто, – ухаживал за Большой Мадемуазелью из-за ее денег. Людовик позволил им пожениться, однако Лозен, всегда отличавшийся необыкновенным тщеславием, требовал торжеств, не уступающих королевским. «Таких, какие устраиваются двумя династиями», – повторял он друзьям, раздувшись от спеси. А поскольку из-за долгих приготовлений свадьба затягивалась, Людовик XIV тем временем спохватился да и передумал. Уж как только жених с невестой ни умоляли, ни заклинали его, даже угрожали. Ничего не помогло. Пришлось повенчаться тайно. Король об этом узнал, и Лозену пришел конец – он снова был посажен в крепость, на сей раз далеко от Парижа.

– Крепость… – повторил я, начиная догадываться.

– Пинероло.

– Туда же…

– Вот именно, туда же, где был Фуке.

До тех пор Фуке был единственным заключенным этой огромной крепости. Он был знаком с Лозеном, тот сопровождал короля в поездке в Нант, во время которой и был задержан Фуке. К тому времени, когда Лозена препроводили в Пинероло, Фуке томился в неволе уже девять лет.

– А сколько там просидел Лозен?

– Десять лет.

– Так много!

– Могло быть и больше. Не определив заранее срока его заключения, король мог продлевать его до бесконечности.

– Почему же он освободил его именно через десять лет?

– Загадка, – отвечал Мелани. – Несомненно одно: Лозен был освобожден несколько месяцев спустя после исчезновения Фуке.

– Господин Атто, я больше ничегошеньки не понимаю, – взмолился я, не в силах совладать с дрожью, объявшей мои члены.

Грязные, озябшие мы добрались наконец до «Оруженосца».

– Бедняжка, – пожалел меня мой наставник. – В несколько ночей я преподал тебе добрую часть истории Франции и Европы. Но это тебе пригодится! Будь ты уже газетчиком, тем бы тебе хватило на ближайшие три года.

– Однако, как я погляжу, вы тоже не во всем разобрались, особенно в тех событиях, что происходят у нас, – жалостливо отозвался я, едва ворочая языком от усталости. – Чем больше мы силимся разобраться, тем запутаннее все становится. Но я знаю одно: вы движимы желанием доискаться, почему Наихристианнейший король поступил так с вашим другом Фуке два десятка лет назад. Что до моих жемчужин – пиши пропало.

– Ныне все копаются в тайнах прошлого, ибо тайны настоящего слишком страшны, – суровым тоном прервал меня Атто. – Но мы с тобой их разгадаем. Я тебе обещаю.

«Как же, обещать-то легко», – подумал я про себя и попытался вкратце изложить аббату, что мы узнали за шесть дней вынужденного сотрудничества. Несколькими неделями ранее бывший суперинтендант финансов Фуке объявился на нашем постоялом дворе в сопровождении двух господ. Один из них – Помпео Дульчибени – был знаком с подземными галереями и пользовался ими, чтобы навещать Тиракорду, врача понтифика и своего земляка. Дульчибени имел от рабыни-турчанки дочь, которую похитил некий Хьюгенс, не без помощи Ферони, еще в те времена, когда Дульчибени состоял на службе семьи понтифика. Другой – Робер Девизе, гитарист – был как-то связан с королевой Франции Марией-Терезией, а также был учеником Франческе Корбетты – загадочной личности, записавшей и передавшей Марии-Терезии перед смертью рондо, которое то и дело звучало ныне в «Оруженосце». Рондо это было посвящено Мадемуазели, кузине короля и супруге графа Лозена, который десять лет провел в темнице крепости Пинероло бок о бок с Фуке, до тех пор, пока тот не умер…

– Ты имел в виду «пока тот не сбежал», – поправил меня Атто, – он ведь умер здесь, в «Оруженосце».

– Ну да. А еще…

– А еще у нас тут есть иезуит, беглый венецианец, девица легкого поведения, хозяин – большой любитель заглядывать рюмочку, неаполитанец-астролог, английский беженец и врач-сиенец, по подобию всех его собратьев гроза для беззащитных людей.

– И еще два собирателя реликвий.

– Ах да, эти шельмы. Да еще мы с тобой, ломающие себе голову, в то время как кто-то подцепил чуму, а по подземным ходам разбросаны залитые кровью страницы из Священного Писания, горшки с кровью, крысы, которых рвет кровью… Что-то многовато крови.

– Что все это может значить, господин Атто?

– Ну и вопросик. Сколько тебе повторять: не забывай басню о воронах и орле. И следуй примеру орла.

Мы поднялись в чулан «Оруженосца» и разошлись по своим комнатам, условившись встретиться в следующую ночь.