Дрожащий свет свечей проникал в щель из кабинета Тиракорды, пока Дульчибени усаживался и ставил на стол бутыль, наполненную зеленоватой жидкостью. Доктор достал чарки, так и не пригодившиеся в прошлую ночь, когда была разбита фляга, принесенная гостем.

Мы с Атто привычно затаились во тьме соседней комнаты. Проникнуть в дом на этот раз было труднее, чем прежде: одна из девушек, бывших в услужении Тиракорды и его жены, долго прибиралась в кухне, и пришлось торчать в каретном сарае в ожидании, когда она уйдет к себе. Потом мы еще некоторое время прислушивались и вошли лишь после того, как в дверь постучался Дульчибени. Хозяин встретил его и препроводил в свой кабинет на втором этаже.

Самого начала разговора мы не слышали, а когда стали подслушивать, снова столкнулись с чем-то совершенно непонятным.

– Повторяю, – потягивая вино, довольно говорил Тиракорда. – Белое поле, черные семена, пятеро работников трудятся под руководством двоих других. Но это же так просто!

– Ах, оставьте, – отнекивался Дульчибени.

И тут вдруг Атто вздрогнул и стал безмолвно, жестами и всем своим видом показывать, какие мы с ним безмозглые дураки.

– Что ж, так и быть, подскажу вам. Это письмо.

– Письмо?

– Ну да! Белое поле – бумага, семена – буквы, написанные на ней чернилами, пятеро работников – пятерня, а те двое, что руководят, – глаза. Неплохо, да? Ха-ха-ха! – зашелся в тягучем смехе Тиракорда.

– Да, замечательно, – только и молвил Дульчибени.

Тут уж и до меня дошло: они загадывали друг другу загадки. Значит, и те таинственные слова, которые мы слышали предыдущей ночью, также были из области этого безобидного времяпрепровождения. Я взглянул на Атто и прочел, что делается у него в душе: досада от того, что мы вновь попусту ломали себе головы. Однако, по всему видать, Дульчибени любил словесные игры гораздо меньше своего приятеля. Как и накануне, он попытался перевести разговор на другую тему.

– Прекрасно, Джованни, – снова наполняя чарки, проговорил он. – Ну а теперь скажите, как он сегодня?

– О, ничего нового. А вы сами-то хорошо спали?

– Хорошо, хоть и мало, – важно отвечал Дульчибени.

– Понимаю, понимаю, – закивал Тиракорда, опрокидывая чарочку и снова наливая себе. – Вы так возбуждены… Однако вы не все еще мне рассказали. Простите, что ворошу прошлое, но почему вы не обратились за помощью к Одескальки, когда дело касалось вашей дочери.

– Я так и сделал. Я же вам говорил. Но они ответили, что это не в их силах. А потом…

– Ах ну да, затем этот прискорбный случай, побои, падение…

– Это не было падением, Джованни. Мне накостыляли по шее и сбросили с третьего этажа. Я чудом остался в живых, – начиная терять самообладание и терпение, отвечал Дульчибени.

– Ну да, ну да, простите. Как же это я забыл. Ваши брыжи должны были мне напомнить… Сказывается усталость, – у Тиракорды стал заплетаться язык.

– Не извиняйтесь, Джованни, лучше послушайте. Теперь ваша очередь. У меня для вас припасено целых три.

Дульчибени достал из кармана книжку и принялся читать приятным и слегка усыпляющим голосом:

О том, что исстари в себя вмешаю, Я по порядку, с А до Z, вам сообщаю. А детям знания дарю впрямую, Посредников-учителей минуя.

Вопросы все решу всенепременно, Вопросы все решу всенепременно, Лишь голос зычный тает постепенно. Однако рано праздновать по мне вам тризну. Хоть и монаху я обязан своей жизнью, Люблю я общество, почет, вниманье – Которое – ей-ей! – залог запоминанья.

Вслед за этим прозвучало еще три-четыре стихотворения, между которыми Дульчибени делал паузы, но так и не дождался ответа.

– Ну что, Джованни? – спросил он наконец.

Ответом ему было лишь ровное посапывание и недовольное бормотание. Тиракорда спал.

И тогда произошло нечто неожиданное. Вместо того чтобы разбудить своего приятеля, позволившего себе лишку, Дульчибени сунул книжку в карман, на мысочках прокрался к чулану за спиной доктора, открыл его и стал там орудовать. Завладев керамическим горшком с дырочками для свободного доступа воздуха и с нарисованными на нем озерной гладью, водными растениями и какими-то непонятными существами, похожими на червяков, он поднес его к свету, приподнял крышку, осмотрел содержимое и поставил на место. После чего продолжил свои непонятные действия, словно ища что-то.

– Джованни! – раздалось со стороны лестницы. Обладательница пронзительного, режущего слух голоса – грозная супружница Тиракорды, была уже на ближних подступах. Дульчибени на несколько секунд обратился в соляной столп. Тиракорда, напротив, ожил. И все же до того, как доктор окончательно пришел в себя, Дульчибени удалось-таки незаметно закрыть чулан. Однако позволить себе наблюдать, как повели себя приятели дальше, нам было недосуг, следовало позаботиться и о себе, если мы не желали вновь оказаться меж двух огней. Послышалось, как в кабинете задвигали стульями, столами, как зазвенели чарки. Видно, там поднялся нешуточный переполох, и Тиракорда пытался скрыть следы своего преступления. Мы с Атто с отчаянием уставились друг на друга, лихорадочно соображая, что предпринять на сей раз.

– Джованни-и-и! – зазвучало уже совсем близко.

И в то самое мгновение, когда мы легли на пол под стулья у стены, в третий раз прозвучал голос, напоминающий свист ветра в трубе в непогожий день.

– Джованни! Греховодники, нечестивцы, заблудшие души!

Торжественно, тяжелой поступью прошествовала Парадиза до двери кабинета мужа – ни дать ни взять древнеримская матрона.

– Но, женушка, у нас в гостях друг Помпео…

– Нишкни, презренный сын Сатаны! Тебе не обмануть моего носа.

Насколько мы могли расслышать из нашего не очень удобного положения, г-жа Тиракорда взялась обыскивать кабинет, передвигая мебель, открывая створки, шаря в ларцах, переставляя безделушки, полная решимости найти непреложные доказательства. Приятели безуспешно пытались умилостивить ее, заверяя, что никому и в голову не пришло бы здесь пить ничего иного, кроме воды.

– А ну дыхни! – вскричала она.

Отказ любезного муженька подчиниться вызвал такую бурю, какой я отродясь не слыхал.

Тут мы сочли за лучшее взять руки в ноги и спасаться, пока и нам не досталось.

– О женщины, извечное проклятие! А мы – мы хуже них. Две или три минуты истекло с тех пор, как мы оставили дом Тиракорды, а мы уже обсуждали события, свидетелями которых стали. Атто кипел.

– Так вот что такое все эти тайны, над которыми мы бились. Первая, помнишь «в тиши пропить» и «пришить типов»? Знаешь, что это такое? Анаграмма.

– Анаграмма?

– Ну да. В обеих фразах использованы одни и те же буквы. Вторая – это загадка на сообразительность. У отца семь дочерей, если у каждой по брату, сколько всего детей у отца?

– Семью два четырнадцать.

– А вот и нет. Восемь, брат одной из них – брат всем остальным. Сплошная чепуха. А та, что сегодня прочел Дульчибени «О том, что исстари в себя вмещаю…», – вообще проще простого: азбука.

– А прочие? – спросил я, вновь пораженный догадливостью Атто.

– На кой черт нам все это? Да я и не ясновидящий. Нас интересует совсем другое: зачем Дульчибени понадобилось подпоить Тиракорду и что он там разыскивал в чулане? Мы бы все наверняка узнали, не нагрянь эта оглашенная.

Тут мне пришло в голову, что об этой особе на нашей улице мало что было известно. В свете того, что мы только что увидели и услышали, становилось ясно, почему она не отлучалась из дому.

– Куда теперь? – спросил я, наблюдая, как заспешил Атто в сторону постоялого двора.

– Есть лишь один способ во всем разобраться: обыскать комнату Помпео Дульчибени.

Это было рискованно, ведь Дульчибени мог в любой момент вернуться. Но мы положились на свою быструю ходьбу, как и на то, что Дульчибени задержался у Тиракорды, да и передвигался гораздо медленнее нас.

– Прошу прощения, господин Атто, но что вы рассчитываете обнаружить в его комнате? – несколько минут спустя поинтересовался я.

– Положительно, твои вопросы порой настолько глупы! Мы пытаемся разгадать величайшую из тайн в истории Франции, а ты спрашиваешь, что мы будем искать! Откуда мне знать? Что-нибудь, имеющее отношение ко всей этой галиматье: Дульчибени – друг Тиракорды, Тиракорда – папский врач, папа – враг Людовика XIV, Девизе – ученик Корбетты, Корбетта – друг Марии-Терезии и Большой Мадемуазели, Людовик XIV – враг Фуке, Кирхер – друг Фуке, Фуке – друг Дульчибени, Фуке путешествует с Девизе, Фуке – друг аббата, твоего покорного слуги… ну что, достаточно? – Атто необходимо было излить душу, выговориться. – Кроме того, Дульчибени делил комнату с Фуке. Ты что, забыл? – И, не дав мне раскрыть рта, добавил: – Бедный Никола, все-то его не могут оставить в покое, даже после смерти. Ну что за судьба!

– Что это значит?

– Все двадцать лет, что Фуке провел в Пинероло, Людовик XIV заставлял непрестанно обыскивать его самого к его камеру.

– И что же он искал? – поразился я.

Мелани остановился и запел необычайно грустный романс маэстро Росси:

Вздохнув, он потер свой сюртук, промокнул лоб платком и подтянул красные чулки.

– Если бы я знал, что угодно найти королю! – безутешным голосом возгласил он. – Но прежде я должен кое-что тебе объяснить. Ты еще не все знаешь, – добавил он, обретя былое спокойствие.

И, дабы заполнить лакуны в моих знаниях, Атто поведал мне конец истории Никола Фуке.

27 декабря 1664 года по завершении судебного разбирательства и вынесении приговора о пожизненном заключении Фуке окончательно покидает Париж и отправляется в крепость Пинероло. Проводить его собралась большая толпа, которая со слезами на глазах расступается перед ним. В конвойных у него мушкетер Д'Артаньян. Пинероло расположен на территории Пьемонта, надальнйх рубежах королевства. Многие задавались вопросом, отчего было выбрано это столь удаленное и что еще хуже находящееся в опасной близости с владениями герцога Савойского место. А дело было в том, что больше побега Фуке король боялся его друзей, и Пинероло был единственной возможностью раз и навсегда оторвать его от них.

В тюремщики ему определяют одного из мушкетеров конвоя, переводившего его из одной тюрьмы в другую во время процесса: дворянина Сен-Марса, Бениня д'Оверня, которого Д'Артаньян самолично порекомендовал королю. Придают ему восемь десятков солдат, чтобы сторожить одного-единственного узника. Подчиняется Сен-Марс непосредственно министру Военного ведомства Франсуа-Мишелю Ле Телье, маркизу де Лувуа.

Условия содержания Фуке чрезвычайно суровы: ему запрещено любое сношение с внешним миром, будь то устное или письменное. Никаких свиданий ни по какому поводу. Ему не дозволены даже прогулки на свежем воздухе внутри крепости. Читать можно лишь книги, одобренные королем, выдается одна книга, по ее прочтении другая, то есть не более одной зараз. Писать не разрешено ни под каким видом: всякий раз, как узник возвращает прочитанный том, верный королю Сен-Марс перелистывает ее: нет ли помет, подчеркиваний. Ни один предмет, с помощью которого можно писать, в камеру не допускается. Его Величество лично заботится о платье Фуке, присылаемом ему к наступлению нового сезона.

Климат в этих местах не очень благоприятный для здоровья. Фуке не имеет права размять ноги, вынужден вести неподвижный образ жизни и потому быстро хиреет и чахнет. В услугах его личного врача Пеке ему отказано. Разрешено лишь получать целебные травы и пользоваться услугами двух лакеев, согласившихся разделить судьбу своего господина.

Людовику известно, какое воздействие оказывает Фуке на тех, с кем общается. Не в силах отказать узнику в поддержке со стороны церкви, он настаивает на постоянной смене священников, чтобы бывший суперинтендант не привлек их как-нибудь на свою сторону и не превратил в нить, связующую с внешним миром.

В июне 1665 года в крепость ударяет молния и разносит пороховой погреб. Много жертв. Фуке и лакеи прыгают в окно. Шансы остаться в живых мизерны, и все же все трое живы-здоровы. Стоит новости об этом событии достичь Парижа, как там сочиняют стихи по поводу чудесного спасения, Божественного промысла и поданного королю знака. Многие парижане требуют освобождения Фуке. Король непреклонен, зачинщики смуты подвергаются преследованию.

Крепость подлежит восстановлению. Фуке год проводит сначала у военного комиссара Пинероло, позже – в другой тюрьме.

Во время восстановительных работ Сен-Марс обнаруживает в пепле, оставшемся от мебели из камеры Фуке, кое-что, свидетельствующее о непревзойденном уме узника, и не мешкая отправляет Лувуа и королю перлы изобретательности: записки, написанные косточками каплуна с использованием в качестве чернил вина, смешанного с сажей. Узнику удалось даже изготовить симпатические чернила и оборудовать тайничок в спинке стула.

– Но что же он писал? – безмерно удивленный этими жалкими ухищрениями, спросил я.

– Этого никто никогда не узнал. Все найденное под большим секретом было доставлено королю.

После этого король приказал ежедневно производить у Фуке обыск. Теперь ему остается одно чтение: позволено пользоваться Библией, историей Франции, несколькими итальянскими изданиями и трудами святого Бонавентуры (святой Иероним и святой Августин под запретом). Он обучает латыни и начаткам аптекарского дела одного из своих лакеев.

Однако Белка остается верна себе: хитрости и ловкости ей не занимать. Понуждаемый Лувуа, хорошо изучившим суперинтенданта и не верящим, что тот опустил руки, Сен-Марс тщательно инспектирует его белье. На тесьме, которой обшит галун, обнаруживаются надписи, сделанные микроскопическими буковками, немало надписей и на подкладке жилета. От короля немедля поступает распоряжение выдать ему верхнее платье и исподнее черного цвета. Скатерти и полотенца нумеруются, чтобы он не оставлял их у себя.

Сен-Марс приструнивает двух лакеев Фуке, которые осаждают его просьбами и без конца пытаются улучшить условия содержания хозяина, которому беззаветно преданы.

Проходят годы, но страх короля, как бы Фуке не сбежал, на спад не идет. И тому есть причины: к концу 1669 года раскрыта попытка бегства. Кто ее устроил, остается тайной, может, его родные, однако, по некоторым слухам, к этому приложили руку г-жа де Севинье и м-ль де Скюдери. Старый слуга – трогательный образец преданности, все берет на себя. Зовут его Ла Форе, он сопровождал Фуке в его поездке в Нант, когда того взяли. После ареста хозяина он пешком отправился в путь и провел в дороге много часов, чтобы не попасть в руки мушкетеров, наводнивших Нант. Так он добрался до ближайшей почтовой станции, а оттуда поскакал во весь дух в Париж. И все это для того, чтобы первому доставить печальное известие матушке Фуке. А гораздо позже Ла Форе вышел на дорогу и дождался кареты, которая везла Фуке в Пинероло, чтобы попрощаться с ним. Тронутый такой преданностью Д'Артаньян остановил конвой и позволил им обменяться несколькими словами.

Ла Форе был также единственным, кто не утратил надежды. Под вымышленным именем явился он в Пинероло и обзавелся информатором в крепости. Со своим обожаемым хозяином общался через окно с помощью жестов. После неудавшейся попытки бегства Ла Форе был безжалостно повешен. А Фуке отныне лишили еще и дневного света и неба: окна его камеры заложили.

Состояние его здоровья ухудшается. В 1670 году по приказу короля Лувуа лично отправляется в Пинероло. После шести лет отказов и запретов Людовик наконец призывает к себе для совета врача Пеке, пользовавшего прежде суперинтенданта.

– Вот странно. Разве король не желал смерти Фуке? – вновь немало удивился я.

– Только одно можно утверждать со всей определенностью: с этих пор Людовик как будто начинает заботиться о здоровье бедной Белки. Друзья суперинтенданта, из числа тех, что не попали в немилость, такие как Помпонн (назначен государственным секретарем), Тюренн, Шеки, Бельфон и Шарост, возобновляют борьбу за друга и забрасывают короля прошениями. Но поворот в деле случится позже.

В 1671 году особо опасных государственных преступников, заключенных в Пинероло, становится двое. Еще одного известного человека помещают туда: графа Лозена.

– А все потому, что тайком женился на Большой Мадемуазели, кузине короля, – гордый своими познаниями, вставил я.

– Вижу, на память ты не жалуешься. С этого момента наша история приобретает интересный оборот.

Продержав Фуке много лет в полной изоляции, король подсаживает к нему в темницу другого узника. Вещь решительно необъяснимая. Что еще более странно – так это то, что камера, отведенная Лозену в огромной крепости, соседствует с камерой Фуке.

Как только не характеризовали Лозена, и все же отличительной его чертой была заурядность. Младший отпрыск гасконского рода, ни к чему не приспособленный, ничего не умеющий, тщеславный, упоенный собственной персоной, он имел счастье понравиться королю и стать его товарищем по играм. Людовик был тогда совсем юным. Будучи, как и во всем, посредственным в искусстве обольщения, Лозен тем не менее сумел соблазнить Большую Мадемуазель, очень богатую и лишенную красоты кузину короля, которой к тому времени стукнуло сорок четыре.

Узник из него вышел чрезвычайно беспокойный, он не мешкая выказал свой бранчливый, буйный и скандальный нрав. Не успев приехать, устроил в своей камере пожар, который перекинулся по балкам и в камеру Фуке. Притворщик, каких мало, он прикидывается то больным, то умалишенным, всячески рвется на свободу. Сен-Марс, чей опыт тюремщика ограничивается Фуке, не способен урезонить или укротить Лозена и перед лицом подобного буяна нарекает Фуке «ягненочком».

Вскоре (об этом станет известно много позже) Лозену удается наладить с Фуке общение через дырку в стене.

– Разве ж такое возможно, чтоб никто этого не заметил, при том, как неусыпно наблюдали за Фуке? – недоверчиво протянул я.

– Я и сам, признаться, не раз задавал себе этот вопрос, – согласился со мной аббат.

Миновал год. В октябре 1672 года Его Величество позволяет Фуке и его супруге вступить в переписку. Их письма сначала читаются королем, оставившим за собой право передать их адресату либо уничтожить. Но это не все. Еще через год король велит доставить Фуке сочинения, посвященные недавним политическим событиям. Это вообще не подлежит никакому логическому объяснению. Чуть погодя Лувуа шлет Сен-Марсу письмо и предписывает тому выдать узнику бумагу, если у него будет желание ответить. Так и происходит: Фуке посылает Лувуа две записки.

– А что же там было написано?

– Никто этого так и не узнал, хотя по Парижу поползли слухи, что они поступили к королю. Затем обнаружилось, что Лувуа отослал их обратно как якобы не содержащие ничего интересного для короля. Необъяснимый поступок, – продолжал Мелани. – Прежде всего потому, что послание, не представляющее интереса, просто выбрасывается. Кроме того, было очевидно – Фуке давал королю какие-то советы.

– Может, король хотел еще раз унизить его? – предположил я.

– Или потребовал предоставить какие-то сведения, которые Фуке упорно держал при себе.

Уступки и поблажки следуют одна за другой. В 1674 году супругам Фуке позволено дважды в год переписываться, хотя король и прочитывает их послания. Здоровье узника продолжает ухудшаться, и король явно испуган: по-прежнему не выпуская его из камеры, он присылает ему из Парижа врача.

С ноября 1677 года Фуке наконец получает право в течение часа дышать свежим воздухом. И, как ты думаешь, вместе с кем? Конечно же, с Лозеном. Таким образом они могут свободно беседовать друг с другом! При условии, что Сен-Марс слушает их разговоры и составляет отчеты.

Послабления в режиме не прекращаются. Фуке доставляют номера «Меркюр галан» и другие газеты. Создается впечатление, что Людовик намерен держать узника в курсе важных событий, происходящих во Франции и в Европе. Лувуа наставляет Сен-Марса делать акцент на военных победах, одержанных королем-Солнце, когда ему приходится о чем-либо говорить с Фуке.

В декабре 1678 года Лувуа сообщает Сен-Марсу о своем желании вступить в свободную переписку с Фуке: письма будут засекречены, Сен-Марсу предписано лишь следить за их доставкой.

Месяц спустя изумленный тюремщик получает записку, начертанную самим государем, – в ней содержатся указания по поводу условий содержания Фуке и Лозена. Им дозволяется видеться, болтать сколько душе угодно, прогуливаться не только по крепостной стене, но и по всей цитадели, читать все, что заблагорассудится, и, буде на то их воля, водить дружбу с офицерами гарнизона, а также получать по требованию любую салонную или азартную игру.

Проходит еще несколько месяцев. И снова поблажка: позволение свободно переписываться со всеми родными.

– Не могу тебе передать, как мы были взволнованны в Париже. И почти уверовали, что Фуке ждет свобода.

Несколько месяцев спустя, в мае 1679 года, неожиданная новость: король позволяет семье Фуке навестить его. Друзья ликуют. Проходит еще год. Слухи об освобождении Белки ходят, но все впустую. Появляется опасение, нет ли тут какого подвоха, на которые был горазд Кольбер.

– Помилования так и не последовало. Зато как гром среди ясного неба весть о внезапной кончине Никола в тюремной камере на руках сына. Это случилось 23 марта 1680 года.

– А что же Лозен? – спросил я, когда мы уже поднимались по колодцу в чулан «Оруженосца».

– Ах да, Лозен. Еще несколько месяцев провел в тюрьме, а потом был выпущен на свободу.

– Непонятно что-то. Так и кажется, будто его для того и упекли туда, чтобы он находился рядом с Фуке.

– Неплохо, мой мальчик. А с какой целью, как ты думаешь?

– Ну… не знаю… может, чтобы разговорить его, выведать то, что было надобно королю…

– Стоп. Теперь-то тебе понятно, зачем нам обыскивать комнату Помпео Дульчибени?

Все прошло на удивление гладко. Пока Атто со свечой в руке проникал в его комнату, я стоял в коридоре на стреме. Он долго возился, то и дело замирая, а некоторое время спустя я присоединился к нему, столько же из страха, сколько из любопытства.

Атто уже прочесал добрую часть комнаты Дульчибени, перебрав один за другим предметы его туалета, одежду, книги (в том числе три томика Галена из библиотеки Тиракорды), остатки пищи, разрешение на въезд в папскую область, газеты, печатные издания. Одно из них называлось «Описание того, что произошло между имперскими войсками и османской армией 10 июля 1683 года».

– Это об осаде Вены, – шепнул я на ухо аббату.

Другие печатные листки, числом более дюжины, были также посвящены этому событию. Мы поспешили завершить поиски; никакой предмет так и не привлек нашего внимания. Я предложил Мелани уйти восвояси, но он застыл посреди комнаты и задумчиво скреб подбородок.

А секунду спустя уже бросился к платяному шкафу и, отыскав место, где хозяин комнаты хранил грязное белье, буквально зарылся в него с головой. Схватив пару длинных, из кисеи подштанников, предназначенных в стирку, он стал их ощупывать. Вскоре его пальцы сосредоточились на одном из швов, в который пропускают шнур, благодаря которому подштанники не спадают.

– Ну вот. Хоть и воняют, но это стоило того, – с удовольствием проговорил он, доставая из шва свернутые в очень плотный рулончик листочки, составляющие письмо.

Развернув их, он принялся читать при свете свечи.

Я бы солгал, если бы скрыл от читателя, что эта картина и по сей день столь же жива в моей памяти, сколь и смутна.

Мы стали жадно, чуть не вместе, перелистывать страницы письма, написанного по латыни старческой дрожащей рукой. – Optimo amico Nicolao Fouquet… mumiarum domino… tributum extremum… secretum pestis… secretum morbi… ut lues debelletur… невероятно, просто невероятно, – еле слышно произносил Мелани.

Эти слова показались мне отчасти знакомыми. Аббат попросил меня вернуться в коридор, чтобы вовремя предупредить его о появлении Дульчибени. Я послушно встал у двери, не сводя глаз с лестницы. До меня долетали недоверчивые возгласы Атто, заканчивающего чтение письма без меня.

Увы, случилось то, чего я больше всего боялся. Зажав обеими руками нос и рот, выпучив глаза, Мелани показался неожиданно на пороге и, сунув мне письмо, закачался, пытаясь подавить чих.

Мой взгляд упал на заключительные строки послания, с которым Атто, по всей видимости, еще не успел ознакомиться. Но возбужденное состояние и изощренные телодвижения, коим он предавался, пытаясь совладать со своей всегдашней склонностью к прочищению столь необходимого ему органа, словом, происходящее с ним настолько мешало мне, что я мало что понял из письма. Взгляд мой скользнул по заключительным словам: mumiarum domino. Я уже где-то встречал их. Ниже стояла подпись: Athanasius Kircher I.H.S.

Не в силах дольше сдерживаться, Атто кивком указал мне на исподнее Дульчибени, и я поспешил вложить письмо в шов. Украсть его мы никак не могли: он наверняка узнал бы об этом и неизвестно как поступил бы. Закрыв дверь комнаты на ключ, Атто предался оглушительному чиху, не сдерживаемому более и победно прогремевшему в стенах «Оруженосца». Тотчас открылась дверь Кристофано.

Я кубарем скатился с лестницы, успев услышать лишь обращенный к Атто вопрос:

– Что вы делаете в коридоре?

Аббату пришлось изрядно напрячь умственные способности, призвав на помощь всю свою смекалку: он-де как раз направлялся к доктору, чтобы тот прописал ему лекарство от измучившего его чиха.

– Вот как? Но отчего ваши туфли и чулки замараны грязью? – посуровевшим голосом спросил Кристофано.

– О… гм… и впрямь, того… слегка запачкались во время переезда из Парижа… я и не позаботился о том, чтоб почистить их, ну да со всем, что тут произошло, где уж… – бормотал Атто. – Но, прошу вас, не станем говорить здесь. Не то разбудим Бедфорда.

Англичанин и вправду находился неподалеку. Кристофано что-то пробурчал в ответ, после чего его дверь захлопнулась. Видимо, он пригласил Мелани заглянуть к нему. Несколько минут спустя они вновь вышли в коридор.

– Мне очень не по душе вся эта история. Сейчас посмотрим, кто развлекается, играя в сомнамбулу, – проговорил Кристофано и постучал в чью-то дверь.

Заспанный голос Девизе отвечал ему изнутри. – Простите, небольшая проверка, – ответил Кристофано.

Я весь покрылся холодным потом: настала очередь Дульчибени. Кристофано постучал к нему. Дверь открылась:

– Да?

Помпео Дульчибени был уже у себя!

Как только волнение улеглось, я поднялся к себе, ожидая прихода Мелани. Произошло то, чего мы опасались: Кристофано застал Атто разгуливающим по «Оруженосцу», а Дульчибени при всем при этом присутствовал. Вероятно, он прошмыгнул к себе, пока Атто находился в комнате Кристофано, а я на первом этаже. Всего несколько ступеней отделяли вход в чулан от второго этажа, где располагалась его комната: в темноте, крадучись, он спустился по ним, так что я ничего не услышал. Что ж, вполне возможно, хотя и маловероятно.

Но уж совсем невероятным было то, что он смог так быстро вернуться, ведь когда мы удрали из дома Тиракорды, он еще там оставался, кроме того, ему нужно было самостоятельно, без чьей-либо помощи одолеть все эти люки, лестницы, стараясь обходиться без света. Какой же выносливостью надо обладать, и это в его-то годы! – подумал я.

Недолго пришлось мне дожидаться Мелани. Он был вне себя от ярости, оттого что так глупо и смешно выдал себя Кристофано и пробудил подозрения у Дульчибени.

– А что, если он сбежит?

– Не думаю, что он так поступит. Он боится, как бы Кристофано не забил тревогу и не навлек на нас санкции Барджелло, а также как бы мы не последовали его примеру, обнаружив таким образом спуск в подземные галереи и путь к дому Тира-корды. Это непоправимым образом сказалось бы на его тайных планах. После сегодняшней ночи он попытается поскорее привести их в исполнение. Нужно быть начеку.

– Но зато какое открытие мы сделали, обнаружив письмо в его подштанниках! – добавил я, тут же придя в хорошее расположение духа. – Кстати, как вы так скоро разгадали, где тайник?

– Я смотрю, ты не большой любитель рассуждать. С кем прибыл сюда Дульчибени?

– С Девизе. И с Фуке.

– Так. А где Фуке прятал свои записи, будучи заключенным в Пинероло?

Я стал вспоминать все, что узнал час назад из рассказа Мелани.

– В стульях, за подкладкой платья и в исподнем!

– Ну вот, видишь.

– Это значит, что Дульчибени известно о Фуке все. Аббат кивнул так, словно речь шла о чем-то очевидном.

– Значит, он солгал представителям Барджелло в то утро, когда нас закрывали, что познакомился со старым французом незадолго до этого.

– Видимо, да. Такое знание мельчайших подробностей, связанных с Фуке, свидетельствует о том, что они давно знали друг друга. Не забывай, по истечении двадцати лет, проведенных в тюрьме, здоровье Фуке было скверным. Не думаю, что он много разъезжал перед тем, как обосноваться в Неаполе. Он наверняка искал забытый Богом уголок, где бы хозяйничали янсенисты, оголтелые враги Людовика XIV, а в Неаполе они основательно пустили свои корни.

– Там-то он и познакомился с Дульчибени, которому открылся, – довершил я рассказ Атто.

– Верно. Их дружбе уж почитай года три, а не два месяца, как он нам тут плел. Теперь уж с Божьей помощью мы с тобой докопаемся до сути.

Тут мне пришлось сознаться аббату, что я не совсем понял, что за письмо мы только что извлекли из подштанников.

– Мой бедный друг, тебе никак, ну никак не обойтись без духовного наставника. Ну да ладно. Когда ты станешь газетчиком, он тебе потребуется не меньше.

Как я уже знал, встреча Атто с Кирхером произошла четыре года назад, когда рассудок великого ученого уже окончательно помутился. Найденное нами письмо было, судя по всему, результатом жалкого состояния, в котором тот пребывал: оно было по-прежнему адресовано суперинтенданту финансов Никола Фуке, словно с тем так ничего и не произошло за последние десятилетия.

– Он утратил чувство времени, – объяснил Атто, – как многие старые люди, впадающие в детство.

И все же содержание письма не оставляло места сомнениям. Мысленно прощаясь с земным бытием, Кирхер обращался к своему другу с последним прости. Да и то сказать, Фуке был единственным из сильных мира сего, кто поверил в его теории. Мало того, движимый восхищением, суперинтендант некогда бросился к ногам Кирхера, услышав в его изложении суть величайшего из открытий: secretum pestis.

– Кажется, я понял! – не удержался я. – Речь идет о трактате Кирхера, посвященном чуме. Дульчибени ведь говорил об этом в самом начале карантина: согласно теории Кирхера, чума разносится не за счет миазмов и вредоносных мокрот, а крошечными существами – vermiculi animatis или что-то в этом роде. Это и есть, наверное, секрет чумы: невидимые vermiculi.

– Ты глубоко заблуждаешься, – отвечал Атто. – Теория vermiculi никогда не являлась тайной. Кирхер опубликовал лет тридцать назад труд на эту тему: «Scrutinium phisico-medicum contagiosae luis quae pestis dicitur». Письмо же, которым владеет Дульчибени, во сто крат важнее. Кирхер заявляет в нем, что он умеет praevenire, regere и debellare.

– То есть предупреждать, подчинять себе и побеждать чуму.

– Прекрасно. Таков secretum pestis. Однако дабы не забыть, что я прочел, прежде чем явиться к тебе, я зашел в свою комнату и записал ключевые фразы.

С этими словами Атто развернул передо мной лист бумаги, на котором были нацарапаны слова и обрывки фраз на латыни:

secretum morbimorbus crescit sicut mortalesaugescit patrimoniumsenescit ex abruptoper vices pestis petit et regrediturad infinitum renovatursecretum vitae arcanae obices celant

– Кирхер считал, – принялся переводить и объяснять мне Атто, – что болезнь рождается, стареет и умирает так же, как люди. Но питается она за счет них: будучи молодой и сильной, делает запасы, накапливает богатства, так сказать, по примеру жестокого государя, присваивающего себе имущество своих подданных, и с помощью эпидемий добивается неисчислимых жертв. Затем слабеет и идет на спад, все одно как пожилой человек на закате своих дней. И потом умирает. Эпидемии цикличны: осаждают народы, отступают, снова атакуют несколько лет спустя, и так ad infinitum .

– Стало быть, это что-то вроде… устройства, не прекращающего вращаться по замкнутому кругу.

– Так и есть. Цепная реакция.

– Но в таком случае чуму не искоренить, как бы ни обещал Кирхер.

– Это не так. Можно изменить цикл, прибегнув к secretum pestis.

– А каков механизм его действия?

– Из прочитанного я уяснил себе: есть secretum morbi – тайна, как возбудить и распространить чуму, и secretum vitae – тайна, как с ней бороться.

– Порча и противоядие от нее?

– Вот именно.

– Каковы же они на практике?

– Этого я и не понял. Или вернее, Кирхер этого в письме не объяснил. Он делает основной упор на том, что цикл чумы на завершающей стадии представляет собой нечто неожиданное, таинственное, чуждое медицине: достигнув пика, болезнь senescit ex abrupto, то есть резко идет на спад.

– Ничегошеньки-то я не понимаю, – огорчился я. – Странно. Отчего же Кирхер не обнародовал это свое открытие?

– Может, боялся, что кто-нибудь возьмет да и использует его во вред людям. Стоит только передать рукопись печатнику и можно лишиться приоритета ценного открытия. А попади подобное открытие в злые руки, представь, какими несчастьями это могло бы обернуться для целого мира.

– Какое же уважение должен был питать Кирхер по отношению к Фуке, чтобы довериться ему одному!

– Достаточно было лишь раз побеседовать с Белкой, чтобы подпасть под ее чары. Однако Кирхер добавляет, что secretum vitae скрыт за arcanae obices.

– Arcanae obices. Что означает – таинственные препятствия, неведомые преграды. На что же он намекает?

– Ума не приложу. Это термин из лексикона то ли алхимиков, то ли спагириков. Кирхер разбирался в религиях, обрядах, суевериях и чертовщине всего мира. Если только arcanae obices не закодированное выражение, которое Фуке мог расшифровать по прочтении письма.

– Но мог ли Фуке получить его, находясь в Пинероло?

– Неплохо, мой мальчик. Ты делаешь успехи. И все же как-то ведь оно к нему попало, раз мы нашли его в вещах Дульчибе-ни. Тому есть лишь одно объяснение: тот, кто контролировал его переписку, позволил ему получить это письмо.

Я хранил молчание, не смея сделать вывода.

– И человек этот не кто иной, как Его Величество король Франции, – добавил Атто, сглотнув, словно испугавшись смелости собственного предположения.

– В таком случае, – я еще колебался, – secretum pestis…

– Да, это и есть то, чего добивался король от Фуке.

Этими словами Атто как будто впустил в «Оруженосец» Наихристианнейшего из королей, старшего и любимейшего сына Святой Католической Церкви вместе с порывом ледяного и порывистого ветра, дунувшего вдруг в окошко и готового унести с собой то, что еще оставалось в этих стенах от несчастного Фуке.

– Arcanae obices, arcanae obices, – с раздумчивым выражением лица принялся напевать Атто, выстукивая ритм на коленях.

– Сударь, – прервал я его, – вы верите тому, что Фуке выдал наконец королю secretum pestis?

– Arcanae… как ты сказал? Право, не знаю, не знаю.

– Возможно, Фуке оттого и вышел на свободу, что расстался со своей тайной?

– В таком случае новость о его выходе из тюрьмы должна была тут же распространиться. Предположим, все случилось следующим образом: когда Фуке арестовали, при нем нашли письма от неизвестного прелата, в которых шла речь о чуме. Эти-то послания и были сохранены Кольбером. Будь у меня побольше времени, когда я проник в кабинет Змеи, уж я бы их непременно отыскал.

– А что было дальше?

– Дальше началось судебное разбирательство. И нам теперь известно, отчего король и Кольбер сделали все, чтобы Фуке не получил в виде наказания ссылку: им нужно было держать его под присмотром, чтобы вырвать у него secretum pestis. Так и не догадавшись, кто же этот таинственный прелат, они могли добиться этого лишь от Фуке. Если б они знали, что автор писем – Кирхер…

– А зачем им так понадобился этот secretum?

– Ну как же, ведь это очевидно! – вскипел Атто. – Это позволило бы королю раз и навсегда свести счеты со своими врагами. Мечта использовать чуму в военных целях не нова, ей уже не один век. Еще Фукидид рассказывал, что когда его город вымер от эпидемии, афиняне заподозревали врагов из Пелопоннеса в отравлении колодцев. В более близкие нам времена турки пытались (но безуспешно) овладевать осажденными городами, перебрасывая трупы чумных через крепостные стены городов.

У Фуке в руках было тайное оружие, которым король мог воспользоваться, дабы вразумить Испанию, да и всю Империю, раздавить Голландию и Вильгельма Оранского.

Ежели условия содержания Фуке и были неимоверно жестокими, то лишь с целью вырвать у него эту тайну и помешать ему доверить ее кому-нибудь из его многочисленных друзей. Оттого-то ему было запрещено переписываться. Но Фуке не сдавался. Да и к чему бы это привело? Сохранить тайну было его единственной надеждой остаться в живых!

Возможно, он годами отрицал, что владеет секретом распространения чумы, или выдавал полуправду небольшими дозами, чтобы выиграть время и добиться послаблений.

– Но почему же тогда его освободили?

– В Париж пришло письмо от Кирхера, к тому времени утратившего рассудок, и Фуке не смог уже отрицать наличие некоего secretum, иначе не поздоровилось бы ни ему, ни его близким. Он, видно, и уступил, пообещав все рассказать в обмен на свободу. Но похоже, нарушил обязательство. Оттого-то осведомители Кольбера шли за ним по пятам.

– А не могло ли случиться прямо наоборот? – осмелился я предположить.

– Как это?

– Может, это король нарушил свое слово…

– Довольно. Я не могу позволить тебе… – Атто не закончил фразу, видимо, под напором неких воспоминаний и соображений, известных ему одному.

Я понял, что гордость не позволяла ему согласиться с моим предположением о том, что король, пообещав в обмен на тайну освободить, вознамерился тут же убить его. Если этого и не произошло так скоро, как ему хотелось, то только потому, что Фуке, как я начал понимать, лихорадочно сопоставляя все, что мне о нем известно, предвидел это и с помощью друзей каким-то необычным способом избежал ловушки. Возможно, я слишком поддался игре воображения. Я пристально вглядывался в лицо аббата, и голову даю на отсечение, он думал так же.

– В любом случае одно несомненно, – прямо глядя перед собой заявил он.

– Что именно?

– В этой истории замешано много других людей. Прежде всего Лозен, подосланный к Фуке с тем, чтобы выпытать у него в разговоре признание. В обмен на эту услугу ему была обещана его дорогая женушка, обладательница несметного состояния. Затем Девизе, сопровождавший Фуке в Рим. По всей видимости, и Корбетта, учитель Девизе, как и он, слепо преданный бедняжке Марии-Терезии и помешанный на криптографии. Не забывай, что secretum vitae каким-то образом защищен от непосвященных с помощью arcanae obices. Девизе с самого начала лгал: вспомни, что он говорил о венецианских театрах. И наконец, Дульчибени, доверенное лицо Фуке, прячущий в исподнем письмо, содержащее сведения о secretum pestis и разглагольствующий о чуме, словно он не торговец, а Парацельс собственной персоной.

Атто прервался, чтоб отдышаться, во рту у него пересохло.

– Как по-вашему, Дульчибени известен secretum pestis?

– Не исключено. Однако пора и на покой, поздно уже.

– Вся эта история представляется мне лишенной смысла, – нарочно сказал я, чтобы задобрить его. – Вам не кажется, что вы выдвигаете слишком много предположений?

– Я тебе уже говорил. Чтобы разобраться в делах государственной важности, нужно рассматривать факты под разными углами зрения. Важно не то, что ты думаешь, а почему ты так думаешь. Никто не знает всего, даже король. Когда тебе не хватает знания фактов, нужно научиться предполагать даже то, что на первый взгляд кажется нелепостью. Тогда-то и откроется, насколько все случившееся непоправимым образом верно.

Аббат осунулся, лицо его приобрело землистый оттенок, выходя от меня, он озирался по сторонам, словно зверь, боящийся ловушки. Но теперь страхи Атто, которыми он уже не управлял, не казались мне такими уж непонятными. Я больше не завидовал его тайной миссии, его отношениям накоротке с европейскими дворами, его познаниям в области ведения дел и интриг.

Он явился в Рим согласно воле короля Франции – продолжить дознание по поводу некой тайны. Чтобы разгадать ее, ему следовало теперь доискаться до всего, имеющего отношение к королю.