– Дело срочнейшее, опаснейшее, особа священная, – выдал Угонио с необычным волнением.

– Священная? Что это значит? – удивился Мелани.

– Гр-бр-мр-фр, – осеняя себя крестом, заявил Джакконио.

– Чуть только речь заходит о дельце, имеющем отношение к церкви, или о ком-то наиважнейшем и наисвятейшем, тут, будьте спокойны, Джакконио нет равных в преклонении и почитании, ибо только исполнение своих обязанностей дарует верному радость.

Мы с Атто озадаченно переглянулись. Приятели находились в состоянии непривычного возбуждения, пытались что-то объяснить о неком загадочном деле, связанном с каким-то высокопоставленным лицом из Курии, вроде бы священником, перед которым они благоговейно трепетали и за которого опасались.

Горя нетерпением узнать, как прошло пребывание Джакконио в доме Тиракорды, мы с Атто нашли приятелей в «Архивах» склоненными над кучей костей. Воздав должное нечленораздельной речи Джакконио, Угонио добавил от себя, что у друга Дульчибени, врача, замышляется нечто опасное, направленное против одного высокопоставленного лица, личность которого пока не установлена.

– Для начала расскажи, как ты проник в дом Тиракорды? – поинтересовался Атто.

– Гр-бр-мр-фр, – лукаво улыбаясь, пробурчал Джакконио.

– Через каминную трубу, – перевел Угонио.

– Через каминную трубу? Вот отчего местоположение окон в доме его не интересовало. Но ведь эдак можно бог знает как перепачкаться… Ах, молчу, это я так, про себя, – поправился тут же Атто, вспомнив, что грязь – естественная среда обитания наших знакомцев.

Без особых трудностей пробрался Джакконио в кухню, затем двинулся на голоса Тиракорды и Дульчибени, беседовавших в кабинете врача.

– Толковали о чем-то малопонятном, навроде какие-то тайны бытия, философские построения, некромантия… – объяснил Угонио.

– Гр-бр-мр-фр, – подтвердил Джакконио, обеспокоенно кивнув головой.

– Да нет, это у них такие загадки, – прервал его Атто с улыбкой.

Услышав загадки, которые Тиракорда задавал Дульчибени, Джакконио принял их за некий каббалистический ритуал.

– Ну, словом, в разговоре доктор и брякнул, мол, этой ночью понаведается в Монте Кавалло, лечить одну священную особу, – переводил Угонио.

– Я понял. Сегодня ночью он отправится в Монте Кавалло, то есть папский дворец, чтобы лечить какого-то важного прелата. – Атто бросил в мою сторону красноречивый взгляд. – А что еще?

– После-то они с превеликим удовольствием отдали дань ликерам, и ладно, доктор-то и заснул.

Дульчибени и на этот раз захватил с собой ликер, который так нравился Тиракорде и действовал на него усыпляюще.

Но самое главное было впереди. Как только Тиракорда уснул, Дульчибени вошел в чулан и завладел горшком, изукрашенным странным орнаментом, с дырочками в стенках. Затем достал из кармана склянку и плеснул из нее в горшок. В этом месте рассказа мы с Атто обменялись встревоженными взглядами.

– Совершая сие, он приговаривал: «Ради нее».

– «Ради нее»? Занятно. А дальше? – спросил Атто.

– А дальше нагрянула фурия.,

– Фурия? – в унисон спросили мы.

Оказывается, в кабинете появилась Парадиза и с поличным поймала и муженька, одурманенного парами Бахуса, и его дружка с ликером в руках.

– Что тут началось! Супружница вошла в такой раж!

Как стало ясно из дальнейшего, Парадиза осыпала мужа попреками, оскорблениями, облила его содержимым чарок и закидала всем, что подвернулось ей под руку. Чтобы не пасть жертвой гнева своей супруги, Тиракорда был вынужден забраться под стол.

– Уж это такая особа, что не приведи Господь! И послал же он ее доктору, заботящемуся о том, чтобы принести людям benefice, a не malefice, то бишь пользу, а не вред, – покачал головой Угонио, в то время как Джакконио всем своим видом выражал нетерпение и беспокойство.

Пока Парадиза изливала свою ненависть к спиртному на беззащитного муженька, а Дульчибени рассудил за благо дождаться конца сцены, на глаза Джакконио попался один предмет, и тут он слегка отклонился от порученного ему задания: уж больно этот предмет пришелся ему по душе.

– Гр-бр-мр-фр, – заурчал он восторженно, доставая из недр балахона великолепный череп – отполированный и словно бы подновленный, хоть и без нижней челюсти, – видимо, служивший Тиракорде учебным пособием.

И пока Парадиза все больше распалялась, Джакконио преспокойно прошел в кабинет, обогнул стол, под которым нашел убежище хозяин кабинета, и завладел черепом, умудрившись остаться незамеченным. Однако случаю было угодно, чтобы один тяжелый подсвечник, брошенный Парадизой, отскочил от стола и попал в него. От боли и обиды Джакконио вскочил на стол и на пущенный в него метательный снаряд ответил воинственным кличем необычного свойства, способным вырваться лишь из его гортани.

При виде этого бесформенного призрака, кидающегося в нее ее же собственным канделябром, Парадиза заверещала, Дульчибени окаменел, Тиракорда распластался на полу.

На вопль хозяйки сбежались служанки, по дороге им встретился наш герой, скатывающийся кубарем по лестнице. При виде трех юных и свежих особ женского пола гроза склепов не удержался и облапал одну из них.

Ощутив на себе когти чудовища, бедняжка тут же лишилась чувств; одна ее товарка зашлась в истерическом крике, а другая опрометью бросилась вверх по лестнице.

– Не исключено, что девица от страху описалась, – уточнил Угонио, вульгарно подмигивая дружку.

Получившему несказанное удовольствие от неожиданного развлечения Джакконио удалось достичь кухни и через камин (как? остается только гадать) выбраться наружу.

– Невероятно, но в этих двоих больше жизни, чем в саламандре, – уважительно отозвался Атто.

– Гр-бр-мр-фр, – загыкал Джакконио.

– Что он сказал?

– Дак в горшке-то были не саламандры, а пиявки, – уточнил Угонио.

– Прошу прощения? Не хочешь ли ты сказать… – Аббат осекся.

– Пиявки, вот что держит Тиракорда в горшке, так притягивающем Дульчибени… – догадайся и я и тоже замер во власти охватившего меня интуитивного озарения. – Я понял! Все понял! Дульчибени… О Господи!..

– Ну же, говори быстрее! – приказал Мелани, схватив меня за плечи и тряся как плодовое дерево.

Компаньоны с удивлением взирали на нас, похожие на двух сов.

– Он задумал убить папу, – выговорил я наконец, еле ворочая языком.

После этого, словно раздавленные непомерным грузом этой догадки, мы сели на землю.

– Что же это за жидкость, которую Дульчибени подлил тайком в горшок с пиявками, вот что меня мучит, – потерянно проговорил Атто.

– Наверняка та самая, которую он получает из крыс и мышей на своем острове, – отозвался я.

– Верно. Он их расчленяет, обескровливает. Но ведь это все больные твари, сколько нам попадалось их на пути, помнишь?

– Ну да! Они все харкали кровью! А Кристофано говорит, что именно так и околевают больные чумой грызуны!

– Значит, это были больные чумой грызуны, – подвел Атто итог. – И Дульчибени приготовил на основе их крови какую-то отраву, затем явился к Тиракорде и усыпил его с помощью ликера, а сам подмешал отраву в горшок с пиявками, которые таким образом превратились в переносчиков страшного заболевания. Сегодня ночью Тиракорда поставит эти пиявки на тело Иннокентия XI, – от волнения голос Атто сделался хриплым, – и заразит его чумой. Возможно, мы уже опоздали.

– Сударь, да ведь мы с вами несколько дней ходили вокруг да около этой тайны. Мы даже слышали, как Тиракорда говорил, что папу лечат пиявками! – вскричал я.

– Милостивый Боже, ты прав. – Мелани помрачнел. – Это было сказано, когда мы их подслушивали в первый раз. И как же я проворонил?

Мы продолжали рассуждать вслух, припоминать, строить догадки, сводя все, что нам удалось увидеть и услышать, воедино.

– Дульчибени начитался трудов по медицине, – развивал свои мысли аббат, – достаточно послушать, как он рассуждает об этом. Кому, как не ему, знать, что крысы заболевают во время эпидемии чумы и являются переносчиками болезни. К тому же он сопровождал Фуке, знакомого с секретами чумы. И наконец, он в курсе теории Кирхера, согласно которой чума распространяется не через миазмы, запахи, a per animalcula. Другими словами, с помощью крошечных существ, которые могут переходить с одной живой особи на другую. С крысы на папу.

– Истинно так! – в волнении вскричал я. – В начале карантина, когда все обсуждали разные теории, связанные с возникновением и распространением чумы, Дульчибени в мельчайших деталях изложил нам теорию Кирхера. Он так прекрасно разбирался в вопросе, что можно было подумать – это единственное, что его занимает, как будто…

– …не дает покоя, – подхватил аббат. – Ты прав. Мысль заразить папу чумой зародилась в нем некоторое время назад. Возможно во время общения с Фуке в Неаполе, где тот провел три года.

– Это означает, что суперинтендант должен был очень сильно ему доверять.

– Ну разумеется. Ведь именно в его подштанниках нашлось письмо Кирхера. Иначе с чего бы Дульчибени столь беззаветно служил слепому старику? – саркастически произнес Мелани.

– Но где Дульчибени раздобыл этих самых animalcula, переносчиков чумы? – спросил я.

– Всегда где-нибудь да есть вспышка болезни, даже если это и не приводит к эпидемии. В начале года я слышал об очаге заболевания, открывшемся на рубежах Империи в районе Больцано. Дульчибени мог разжиться зараженной кровью там, а опыты ставить здесь. А ближе к делу поселился в «Оруженосце», неподалеку от дома Тиракорды, и продолжал свои опыты на грызунах, всегда имея под рукой отраву.

– Словом, он поддерживал чуму, заражая грызунов одного за другам.

– Ну да, так и было. И все же что-то не сладилось. В подземных галереях далеко не безлюдно. Вспомни: крысы, постояльцы, шляющиеся туда-сюда, искатели святынь… Разбросанные горшки с кровью. Неспокойно, в общем. Один невидимый animalculum в конце концов добрался и до Бедфорда, и тот слег. Слава Богу, что не мы.

– А болезнь Пеллегрино, а смерть Фуке?

– Чума тут ни при чем. Твой хозяин упал и ударился. А Фуке, по мнению Кристофано, которое я разделяю, был отравлен. И я не удивлюсь, узнав, что виноват в том Дульчибени.

– Как, и убийство Фуке на нем? Но Дульчибени не показался мне таким уж ненавистником рода людского, хотя… Словом, он много выстрадал, потеряв свою дочь, он скромен, вежлив, к тому же завоевал доверие старого Фуке, помогая ему, защищая его…

– Дульчибени вот-вот убьет папу, – прервал меня Атто, – и ты первым догадался об этом. Почему бы ему не отравить и друга?

– Все это так, но…

– Все мы рано или поздно совершаем ошибку, доверяясь дурным людям. – Гримаса исказила его лицо. – И кроме того, тебе ведь известно, суперинтендант слишком полагался на друзей, – добавил он. При этих словах я вздрогнул. – Но ежели тебе по нраву сомневаться, вот тебе еще один повод, почище других. Этой ночью папа будет заражен чумой при помощи пиявок Тиракорды. Что послужило причиной? Только то, что семейство Одескальки не помогло Дульчибени разыскать его дочь.

– И что же?

– А то. Не кажется ли тебе маловато, чтобы приговорить к смерти понтифика?

– Кажется…

– Этого и впрямь слишком мало, – еще раз убежденно произнес Атто. – Думаю, было еще что-то, подвигнувшее Дульчибени на столь отчаянный поступок. Но в настоящий момент я не в силах этого разгадать.

Пока мы так судили да рядили, приятели не теряли даром времени и тоже о чем-то оживленно спорили. Угонио даже встал, словно ему не терпелось выступить в путь.

– Кстати, как тебе удалось уцелеть во время нашего падения в Клоаку Максима? – спросил я у него.

– Дак клятва о спасании, данная Баронио.

– Баронио? Кто это такой?

Угонио обвел нас горделивым взглядом, словно готовясь сделать официальное заявление.

– Где бы он ни был, налицо необходимость личного познакомства с ним, – проговорил он наконец.

А Джакконио уже изо всех сил тащил нас в направлении галереи С.

Некоторое время следовали мы за нашими провожатыми, и вдруг они остановились как вкопанные, хотя мы были только в начале пути.

Мне показалось, что впереди послышались какие-то звуки и потянуло чем-то неприятным и резким, словно от козла.

И тут Угонио с Джакконио склонились в низком поклоне, словно воздавая почести невидимому божеству. В пустой темноте подземелья завиделись прыгающие силуэты.

– Гр-бр-мр-фр, – почтительно изрек Джакконио.

– Его Превосходительство Баронио, капитан, предводитель всех поставщиков древних реликвий на римские рынки, – торжественно объявил Угонио.

То, что народец этот насчитывает в своих рядах энное количество старателей, было вполне предсказуемо. Неожиданностью для нас стало то, что во главе его стоял вождь, за которым смердящая масса простых смертных признавала право на власть, престиж и чудотворность.

И тем не менее это было так. Загадочный Баронио вышел нам навстречу, словно догадался о нашем приближении, в окружении сподвижников. Надо признать, представлявших собой весьма колоритную группу – если так можно назвать все оттенки серого и рыжего, в отсутствии иных цветов, – составленную из личностей, довольно-таки похожих на Угонио и Джакконио: в таких же видавших виды замызганных хламидах с длинными рукавами и капюшонами, скрывающими лица. Приспешники Баронио представляли собой самых отъявленных из человеческих типов, каких только можно было измыслить. От этого сброда и исходил тот самый всепроникающий животный и неистребимый запах, учуянный мною задолго до его появления.

Баронио выделялся из общей массы ростом и телосложением. Сделав шаг в нашу сторону, он тут же отступил назад, за спины двух коренастых телохранителей. Вся банда тотчас сомкнулась вокруг него, подобно греческой фаланге, ощетинившись и издавая недоверчивое рычание.

– Гр-бр-мр-фр, – бросил им Джакконио. Боевой порядок разомкнулся.

– Это ты напугал Баронио, он перепутал тебя с daemunculussubterraneus – пояснил мне Угонио, – но я его успокоил и поручился, что ты надежный товарищ.

Главарь банды спутал меня с одним из тех демонов, которые, согласно причудливым поверьям, населяют подземные потемки и в существование коих они неколебимо верят, хотя никогда их и не встречали. Угонио разъяснил мне, что лучшими умами оставлены многочисленные описания этих существ, стоит лишь заглянуть в труды Нисефора, Гаспара Скотта, Фор-туниуса Личето, Иоханнеса Эузебиуса Нерембергиуса и того же Кирхера, широко обсуждавших природу и нравы daemunculi subterranei; вкупе с циклопами, гигантами, пигмеями, уродцами об одной ноге, тритонами, сиренами, сатирами, павианами и прочая, и прочая.

Однако бояться нам было нечего: гарантами нашей с Атто благонадежности выступали Угонио и Джакконио. Нам представили и других членов шайки, отвечавших, если только меня не подводит память, на столь редкие и незатасканные имена, как Галлонио, Стеллонио, Марронио, Салонио, Плафонио, Скакконио, Груфонио, Полонио, Светонио и Антонио.

– Почту за честь, – иронично произнес Атто, с трудом подавляя отвращение.

Именно Баронио, поведал нам далее Угонио, привел ему на помощь друзей, когда опрокинулась наша лодчонка, отдав нас на волю разбушевавшейся стихии Клоаки Максима. И вот теперь предводитель вновь догадался (как – оставалось загадкой, возможно, он откликался на запах Джакконио, сродный его собственному, либо обладал сверхъестественными способностями), что он требуется Угонио, и вышел нам навстречу, вынырнув из недр земных. Если только не воспользовался трапом, ведущим от Пантеона под землю.

Словом, их связывало то ли некое братство, то ли чувство христианской солидарности. Через одного кардинала, большого любителя реликвий, они испросили у папы позволение основать архивное братство, но понтифик («почему-то», – удивлялся Угонио) до сих пор им не ответил.

– Воруют, мошенничают, занимаются контрабандой и при этом еще прикидываются святошами, – шепнул мне Атто на ухо.

Угонио смолк, предоставив слово Баронио. Бесконечные телодвижения его приспешников, связанные с необходимостью вечно почесываться, ловить вшей, покашливать, харкать, сморкаться, причмокивать при поедании каких-то замшелых кусков пищи, вдруг как по команде прекратились.

Баронио выпятил грудь, строго ткнул своим когтистым пальцем в небо и повелел:

– Гр-бр-мр-фр!

– Бесподобно, – отозвался ледяным голосом Атто. – Мы говорим – как бы это выразиться? – на одном языке.

– Это не язык, а зарок! – возразил Угонио, догадавшись, что его кумира тонко вышучивают.

Так мы узнали, что манера изъясняться у членов шайки была связана не с их глупостью или необразованностью, а с неким зароком.

– Покуда не сыщется Святая Вещь, разговаривать не дозволяется, – объяснил нам Угонио, как оказалось, единственный, кто был освобожден от зарока для связи с остальным миром.

– Ах вот как? И что же это за святая вещь, которую вы разыскиваете?

– Склянка с настоящей Кровью Нашего Спасителя, – ответил Угонио, в то время как все остальные закрестились.

– Благородная и святая обязанность, – улыбнулся аббат, обращаясь к Баронио. – Молись, чтобы этот зарок никогда не исполнился, – шепнул он мне на ухо, – иначе все римляне станут изъясняться, как Угонио.

– Это невозможно, – неожиданно возразил Угонио. – Учитывая, что я германец.

– Ты?

– Ну да, я родом из Виндобоны, – уточнил он.

– Ах вот как, уроженец Вены. Вот отчего ты так выражаешься…

– Что правда, то правда, я владею итальянским как родным. Благодарствую Вашему Сиятельству за комплимент.

Поздравив самого себя со своей вычурной манерой выражаться, Угонио изложил товарищам суть происходящего: один подозрительный субъект, проживающий в нашем гостином дворе, разработал план убийства Его Святейшества Иннокентия XI с помощью зараженных чумой пиявок, и это в то самое время, когда в Вене решается судьба христианства. Убийство намечено на сегодняшнюю ночь.

Новость была принята возгласами негодования. Развернулись краткие, но оживленные дебаты, суть которых до нас донес Угонио. Плафонио предложил предаться молитве и просить Всевышнего о заступничестве. Галлонио выступал за дипломатический шаг: направить депутацию к Дульчибени и просить его отказаться от своих намерений. Стеллонио стоял на иных позициях: проникнуть в «Оруженосец», скрутить злодея и расправиться с ним на месте. Груфонио заметил, что подобная мера чревата нежелательными последствиями, такими, как столкновение со стражами порядка. Марронио придерживался той же точки зрения и добавил, что проникновение в закрытое на карантин заведение сопряжено с риском. По мнению Светонио, активные действия вообще не позволят расстроить планы Дульчибени, поскольку, ежели к папе отправится Тиракорда (тут Груфонио вновь перекрестился), все будет потеряно. Необходимо любой ценой задержать именно Тиракорду. Все обратили взоры на Баронио, и тот обратился с речью:

– Гр-бр-мр-фр!

После чего ракалья принялась подпрыгивать на месте и испускать воинственные кличи, потом построилась в шеренги по два и устремилась, подобно боевой единице, в галерею С по направлению к дому Тиракорды.

Мы с Атто могли лишь наблюдать за происходящим, бессильные что-либо изменить. Угонио, оставшийся с нами, как и Джакконио, объяснил нам, что было решено любой ценой остановить Тиракорду, для чего окружить его дом и перехватить его карету, когда он сядет в нее и направится в Монте Кавалло.

– А мы, господин Атто, что станем делать? – спросил я, настроенный противостоять тому, кто возымел охоту покуситься на жизнь Христова наместника на земле.

Но аббат не услышал меня, поглощенный беседой с Угонио, внимающий ему и лишь изредка вставляющий испуганное «Ах, так!».

Лишившись возможности самостоятельно принимать решения, он утратил свою всегдашнюю уверенность.

– Ну так что будем делать?

– Ясное дело – мешать Тиракорде совершить злодеяние, – отозвался Мелани, пытаясь обрести былую решительность в себе. – Пока Баронио со своими молодцами станет поджидать его на улицах, мы будем дежурить под землей. Взгляни-ка.

Он развернул план подземных галерей, начертанный им самим, – один такой он уже утерял в Клоаке Максима. Ход С был продлен до пересечения с каналом, по которому можно было добраться до островной лаборатории Дульчибени и Клоаки Максима. Был дорисован и отрезок галереи Д, ведшей к каретному сараю Тиракорды, находящемуся вблизи «Оруженосца».

– Чтобы перехватить Тиракорду, недостаточно перекрыть улицы вокруг виа дель Орсо, – пояснил Атто. – Возможно, желание проскочить незамеченным заставит его предпочесть подземные пути Д, С, В и А и выйти на поверхность только на берегу Тибра.

– Но почему?

– Он вполне мог бы подняться по каналу до пристани Рипетта на лодке, что удлинило бы путь, но сделало бы преследование невозможным. Если только он не вздумает подняться наверх, используя один из неизвестных нам выходов. Надо бы разбиться на группы, чтобы избежать случайностей: Угонио и Джакконио будут дежурить в галереях А, В, С и Д.

– Не слишком ли много для двоих?

– Их не двое, а трое: не забывай про нос Джакконио. Мы же с тобой сосредоточимся на том участке галереи В, по которой никогда еще не ходили, чтобы не упустить Тиракорду, если он выберет этот путь.

– А Дульчибени? – спросил я. – Вы не допускаете мысли, что он тоже будет бродить по подземным галереям?

– Нет. Он сделал свое дело: заразил пиявок чумой. Дальнейшее – в руках Тиракорды.

Угонио и Джакконио, получив указания, незамедлительно рысью пустились по галерее С. А пока мы с Атто не заступили на свои позиции, я не удержался и задал мучивший меня вопрос:

– Господин Атто, вы – агент короля Франции? Он бросил на меня недобрый взгляд.

– И что с того?

– Да ничего… но папа ведь не очень большой друг Наихристианнейшего короля, а вы намерены его спасти.

Он окаменел.

– Ты когда-нибудь видел, как обезглавливают человека? – Нет.

– Так вот, когда голова катится по земле, язык все еще шевелится. И может выговорить кое-какие слова. Вот отчего ни один государь не радуется смерти равного себе. Он боится этой катящейся головы и языка, могущего выболтать кое-что.

– Так, значит, государи никогда никого не убивают?

– Ну в общем, не совсем так… они могут это сделать, если под вопросом безопасность короны. Но политика, подлинная политика зиждется на равновесиях, а не наскоках, помни это, мой мальчик.

Я исподтишка наблюдал за ним: дрожащий голос, бледность, бегающие глазки свидетельствовали о том, что им вновь овладевал страх – несмотря на то что он говорил, внутренняя неуверенность проявлялась во всем. Баронио со своими дружками не оставил ему времени на раздумья, взял все в свои руки и готовился спасти Иннокентия XI. Атто же оказался втянутым в героическую затею почти против воли, только оттого, что вовремя не остановил своего расследования. Отступать было поздно. Он мог только замаскировать свое замешательство, повернувшись ко мне напряженной и подергивающейся спиной и прибавив шагу.

Добравшись до Архивного зала, мы безуспешно искали наших помощников, наверняка затаившихся в засаде в каком-нибудь укромном местечке.

– Это мы. Все хорошо? – громко произнес Атто.

Из-за пролета арки, погруженного в темноту, до нас донеслось бурчание Джакконио, настроенного явно доброжелательно. Мы двинулись дальше, продолжая обсуждать создавшуюся ситуацию, и сошлись в том, что проявили непростительную слепоту, забыв установить связь между столь ясными знаками, полученными в ходе предшествующих дней. К счастью, еще было не поздно ухватить за холку бешеную лошадь истины. Атто вновь постарался подбить бабки всему, чем мы располагали:

– Дульчибени работал на семейство Одескальки в качестве счетовода или что-то в этом роде. У него была дочь Мария – плод его любовной связи с рабыней-турчанкой. Девочка была похищена бывшим работорговцем Ферони и его правой рукой Хьюгенсом, воспылавшим к ней вожделением. Мария была увезена куда-то далеко на Север. Полный решимости отыскать свою дочь, Дульчибени обратился за помощью к клану Одескальки, но получил отказ. Отсюда истоки его ненависти к ним, и, в частности, к могущественному кардиналу Бенедетто Одескальки, который тем временем был избран на папский престол. Ко всему еще после похищения происходит одно странное происшествие: Дульчибени подвергается нападению, его выбрасывают из окна, явно желая убить. Так?

– Да.

– Здесь первая загвоздка. Почему человек, совершивший на него покушение и оплаченный Ферони или Одескальки, хотел расправиться с ним?

– Чтобы помешать ему отправиться на поиски дочери.

– Может, и так, – не совсем уверенно ответил Атто. – Однако ты слышал, что все поиски оказались напрасны. Я думаю, дело в другом – Дульчибени стал представлять для кого-то опасность.

– Господин Атто, а почему дочь Дульчибени была рабыней?

– Разве ты не слышал, что говорил Тиракорда? Ее мать была рабыней, турчанкой, а Дульчибени не пожелал на ней женится. Я не очень-то разбираюсь в торговле чернокожими и неверными, но судя по тому, что заявляет Дульчибени, девочка-бастардка также рассматривалась семейством Одескальки как рабыня. Одного я не пойму: отчего Хьюгенс и Ферони просто не купили ее?

– Возможно, Одескальки не пожелали ее продать.

– Но они же продали ее мать! Нет, я думаю, Дульчибени воспротивился этому. Этим объясняется, почему ее выкрали, может, и с согласия самих хозяев.

– Не хотите ли вы сказать, что столь ужасающее преступление было совершено с ведома семейства будущего понтифика? – потрясенно воскликнул я.

– Именно это я и хочу сказать. И даже с ведома кардинала Бенедетто Одескальки, нашего нынешнего понтифика. Не забывай, Ферони был сказочно богат и могущественен. Таким людям не принято отказывать. Оттого-то Одескальки и не захотел помочь Дульчибени в поисках его дочери.

– Как Дульчибени смог бы помешать ее продаже, если она была собственностью Одескальки?

– Хороший вопрос. Как? В том-то вся суть. Дульчибени наверняка обнажил некое оружие, связавшее Одескальки по рукам и ногам. И они были вынуждены потворствовать похищению, а затем попытаться навсегда заткнуть рот Дульчибени.

Ферони. Только я собрался поведать аббату, что это имя мне знакомо, но так и не вспомнил, когда и от кого его слышал, и предпочел промолчать.

– Оружие против Одескальки. Какая-нибудь тайна… – прошептал аббат и во взгляде его мелькнула искорка удовольствия.

Что-то, чем было замарано прошлое папы. Тут мне стало ясно – Атто Мелани, агент Его Величества короля Франции, отдал бы жизнь ради того, чтобы докопаться до сути.

– Проклятие! Необходимо во что бы то ни стало разгадать эту загадку! – воскликнул Атто. – Но повторим еще раз: Дульчибени решает прикончить не кого-нибудь, а самого папу. Получить аудиенцию и заколоть его кинжалом немыслимо. Как убить человека на расстоянии? Можно попытаться отравить его, но подобраться к пище папы – задача не из легких. Дульчибени отыскал более замысловатое решение: вспомнил о давнем друге Джованни Тиракорде, папском лекаре. Здоровье папы Одескальки всегда было неважным, Дульчибени это известно. Тиракорда его лечит, Дульчибени желает воспользоваться этим. К тому же состояние здоровья папы, пребывающего в ужасе при мысли, что армии христианских держав могут быть разбиты под Веной, ухудшается. Папе отворяют кровь с помощью пиявок. И что же придумывает Дульчибени? Он спаивает Тиракорду, что нетрудно, поскольку полоумная жена лекаря Парадиза убеждена: алкоголь обрекает душу на вечное проклятие, и Тиракорда вынужден пить тайком, а потому всегда очень быстро. И вот однажды, напоив его, Дульчибени заражает пиявок, предназначенных для папы, с помощью какого-то заразного зелья, изготовленного им на острове, где у него оборудована лаборатория. Пиявкам остается присосаться к святой плоти понтифика, и тому конец.

– Какой ужас! – не удержался я.

– Отчего же? Это просто-напросто то, на что способен жаждущий мщения человек. Помнишь наш первый ночной визит к Тиракорде? Дульчибени тогда еще спросил: «Как они?» Речь шла о пиявках. Но тогда Тиракорда разбил бутылку с ликером, и Дульчибени пришлось отложить исполнение задуманного. Зато вчера все прошло гладко, без сучка без задоринки. Он заразил пиявок со словами «Ради нее»: это и была его месть.

– Ему требовалось укромное местечко, где можно было бы подготовиться.

– Верно. И прежде всего, чтобы с помощью некоторых знаний, которые нам неведомы, получить и сохранить чуму. Он ловил крыс, держал их в клетке на острове, заражал, брал их кровь и с ее помощью вырабатывал некое злотворное снадобье. Он же выронил и ту страницу с библейским текстом по пути на остров.

– И он же украл мои жемчужины?

– Кто же еще? Но не перебивай меня. Когда объявили карантин и твой хозяин занемог, Дульчибени был вынужден похитить у Пеллегрино ключи и изготовить дубликат, дабы иметь доступ к подземным ходам и острову с храмом Митры. Он завернул дубликат в пробный оттиск из типографии Комарека, который случайно запачкал кровью, ведь ему постоянно приходилось иметь с нею дело.

– На острове мы нашли такой же горшок для пиявок, как у Тиракорды, – подхватил я, – и кучу всяких приспособлений.

– Горшок ему потребовался, чтобы держать в нем пиявок и удостовериться, что они могут питаться зараженной кровью и еще какое-то время не подыхать. Стоило ему понять, что он не единственный пользуется подземными ходами и что, возможно, за ним следят, он избавился от пиявок, могущих послужить доказательством его преступных намерений. Все эти приспособления и инструменты на острове позволили ему не только удачно завершить опыты на грызунах, но и приготовить смертельное снадобье. Вот почему все эти перегонные кубы, горелки так напоминали алхимическую лабораторию…

– А что вы думаете по поводу того приспособления для удушения?

– Возможно, он использовал его для удержания крыс, истекающих кровью, либо для расчленения их.

Вот отчего столько раз на нашем пути попадались агонизирующие крысы: то ли им удавалось бежать, то ли выжить. Что до склянки с кровью, найденной в галерее Д, она наверняка была утеряна Дульчибени, когда он носил ее в дом Тиракорды, чтобы отравить пиявок.

– А еще мы нашли листья мамакоки, – напомнил я.

– Этого пока я объяснить не в силах. Они никак не вяжутся ни с чумой, ни с намерениями Дульчибени. И вот что еще непонятно: как Дульчибени мог совершать все это – бегать, грести, взбираться наверх, подтягиваясь на веревке, к тому же в продолжение не одной ночи, ведь он далеко не юноша? Невольно начинаешь думать, что не обошлось без сообщника.

Снова и снова обговаривая все наши открытия, мы дошли до люка, с помощью которого можно было попасть из галереи В в галерею А. Левая часть отрезка галереи В представляла собой последнюю из неисследованных нами частей галереи, отчего наше знание пролегающих под городом путей было неполным.

Мы не воспользовались люком, чтобы попасть из галереи В в галерею А, как сделали бы, если бы нам нужно было вернуться в «Оруженосец», а продолжили путь. Благодаря нарисованному Атто плану я понимал, что впереди Тибр, по правую руку «Оруженосец», а по левую – изгиб канала.

Ничего особенного по дороге нам на сей раз не попалось. Вскоре мы уперлись в каменную лестницу, напоминающую ту, что вела из чулана постоялого двора под землю.

– Так мы окажемся на улице Орсо, – проговорил я, поднимаясь по ступеням.

– Не совсем, чуть южнее, на улице Тор ди Нона. Поднявшись, мы очутились в неком подобии помещения с замощенным полом, похожего на то, что располагалось под «Оруженосцем».

Над нашими головами было нечто вроде свинцовой или железной крышки, какой в Риме закрывают сточные канавы, откинуть которую или хотя бы сдвинуть на первый взгляд не представлялось никакой возможности. И все же было необходимо преодолеть это последнее препятствие, чтобы понять, где мы находимся. Сложив наши силы, уперевшись как следует в последнюю ступень каменной лестницы, мы спинами приподняли крышку и сдвинули ее настолько, чтобы пролезть в образовавшееся отверстие. А прислушавшись и оглядевшись, установили, что неподалеку от нас завязалась нешуточная драка.

Мы ринулись на шум. Несмотря на ночную тьму, я различил стоящую посреди улицы карету. Два укрепленных на ней факела заливали ее зловещим светом. Были слышны задушенные крики: возница пытался отбиться от нескольких нападавших. Видимо, один из них овладел вожжами и застопорил движение. Лошади ржали и беспокойно прядали головами. Из кареты кто-то вышел, сжимая в руках (так, во всяком случае, мне показалось) объемистый предмет. Сомнений быть не могло: карета подверглась нападению грабителей.

Хотя от долгого пребывания под землей в голове у меня все перепуталось, я узнал улицу Тор ди Нона, идущую вдоль Тибра и ведущую к улице Орсо. Аббат Мелани не ошибся.

– Скорее туда, – шепнул он мне, кивнув в сторону кареты.

Картина, представшая вслед затем моим глазам, глубоко потрясла меня; я знал, что совсем рядом, на мосту Святого Ангела, стоят часовые. И все же перспектива оказаться замешанным в какое-нибудь серьезное дело не остановила меня, я двинулся вслед за аббатом, жмущимся к стенам домов.

– Помпео, на помощь! Стража! На помощь! – донесся из кареты слабый задушенный голос, принадлежавший Джованни Тиракорде.

В мгновение ока мне все стало ясно: человек на передке кареты, отбивающийся от превосходящего числом противника и издающий отрывистые хриплые звуки, был не кем иным, как Помпео Дульчибени. В это было трудно поверить, но Тиракорда попросил сопровождать его во дворец Монте Кавалло. Слишком пожилой и неловкий, чтобы самому управляться с лошадьми, лекарь предпочел отправиться с деликатной и тайной миссией в сопровождении друга, а не кучера. Искатели реликвий, перекрывшие все подступы к дому Тиракорды, не упустили карету, выехавшую со двора.

Все было кончено в несколько мгновений. Стоило сундучку лекаря перекочевать в руки нападавших, четверо или пятеро из них, удерживавшие Дульчибени, отпустили его и бросились наутек – пробежав мимо нас, они исчезли в направлении того отверстия в мостовой, из которого незадолго до этого вылезли мы.

– Пиявки, они завладели пиявками! – вне себя от возбуждения зашептал я.

– Тс-с! – пришикнул на меня Атто, из чего я заключил, что У него нет ни малейшего намерения ввязываться в заварушку.

Заслышав подозрительные звуки, жители окрестных домов стали выглядывать из окон. С минуты на минуту могла нагрянуть стража.

Тиракорда чуть слышно постанывал внутри кареты, Дульчибени слез со своего места на передке, видимо, желая помочь ему.

И тут случилось нечто непредвиденное. Из сточного отверстия мостовой, в котором только что исчезла братия Баронио, вновь выскочил какой-то субъект и нетвердым шагом воротился назад к карете. В руках у него по-прежнему был тот предмет, который он похитил у Тиракорды.

– Нет, будь ты проклят! Только не крест, в нем реликвия. – Умоляющий голос лекаря жалобно прозвенел в ночи, а человек, вошедший в карету с одной стороны, вышел с другой стороны. Это было его роковой ошибкой: там его поджидал Дульчибени. Послышался хлесткий удар бича, которым он сбил с ног грабителя. Пока тот безуспешно пытался встать на ноги, я узнал в свете факелов согбенный силуэт Джакконио.

Мы подошли поближе, рискуя быть замеченными. Однако открытая дверца кареты мешала нам видеть. И тут послышался второй и третий удар бича, а вслед за тем ворчание Джакконио, которое ни с чем нельзя было спутать, на сей раз довольно четко выражавшее протест.

– Мерзкие твари! – произнес Дульчибени, сунул предмет, отобранный у Джакконио, в карету, закрыл дверцу, вскочил на передок и погнал лошадей.

И вновь слишком быстрая череда событий помешала мне прислушаться к доводам разума, я просто не успел испугаться, что могу быть втянутым в нечто богопротивное, и устраниться от опасного влияния аббата Мелани, способного завлечь меня в любое отчаянное и преступное предприятие.

Вот отчего, помня об угрозе, нависшей над жизнью нашего Святейшего Иннокентия XI, я не посмел воспротивиться, когда аббат сгреб меня в охапку и потащил к трогающейся с места карете.

– Теперь или никогда, – бросил он, когда мы нагнали карету и вспрыгнули на облучок.

Но стоило нам вцепиться в поручни, предназначенные для слуг, карету тряхнуло. Чьи-то страшные руки протянулись из-за моей спины, стараясь за что-нибудь уцепиться. Со страху я чуть было не свалился. Оглянувшись же, увидел рядом с собой жуткую улыбку на беззубом дьявольском лице Джакконио. В одной руке он держал крест с реликвией.

Карета, нагруженная сверх меры, резко накренилась.

– Опять эта сволочь! Всех поубиваю! – послышалось с передка.

Карета повернула налево на улицу Панико. По противоположной ее стороне за нами поспевала беспорядочная гурьба барониевых товарищей, бессильная что-либо сделать. Не дождавшись возвращения Джакконио, они, видно, снова выбрались на поверхность и бросились за нами вдогон. Однако нечего было и думать угнаться за лошадьми, мы повернули направо к площади Монте Джордано, откуда открывался прямой путь на Кьявика-ди-Санта-Лючия. Из-за того, что на задах кареты кто-то примостился, Дульчибени не мог двигаться по улице, ведущей ко дворцу понтифика, и потому мчался наобум.

– Ты снова отличился? – крикнул Мелани Джакконио в тот миг, как карета стала набирать скорость.

– Гр-бр-мр-фр, – оправдывался тот.

– Ты понимаешь, что он сделал? – спросил меня Атто. – Ему мало было одержать победу, так он еще вернулся, чтобы похитить крест и реликвию, те самые, которые Угонио однажды уже чуть было не прикарманил, когда мы впервые оказались в конюшне Тиракорды. И потому Дульчибени вновь отбил свои пиявки.

Банда Баронио, хотя и не упускала нас из виду, заметно отстала. В тот момент, когда мы снова повернули налево, из кареты донесся дрожащий и насмерть перепуганный голос Тиракорды, выглянувшего из окошка:

– Помпео, Помпео, они нас преследуют, на задах кареты кто-то есть…

Дульчибени не ответил. Неожиданный хлопок очень большой силы оглушил нас, а облако дыма лишило возможности что-либо видеть.

– Пригнитесь, у него пистолет! – велел Атто, скорчившись как только мог.

Я послушался. Карета понеслась еще шибче. Бедные лошади, и без того перепуганные недавним налетом незнакомцев, обезумели от внезапного оглушительного разрыва.

Вместо того чтобы последовать нашему примеру, Джакконио принял самое неожиданное из решений: вскарабкался на шаткий и ненадежный верх кареты и пополз вперед, к Дульчибени. Однако удар хлыста вынудил его отказаться от нападения.

Мы на бешеной скорости выскочили с улицы Пеллегрино на площадь Фиоре, и тут я увидел, как Джакконио отделил реликвию от креста и со всей силы стукнул им по голове Дульчибени. Судя по тому, как затряслась карета, он не промахнулся, нанеся упреждающий удар, не давший Дульчибени перезарядить свое оружие.

– Если он не придержит лошадей, мы врежемся в стену и разобьемся, – прокричал Атто, чей голос потонул в грохоте, производимом каретой.

И снова послышался свист хлыста, карета не замедляла бега, а наоборот, катилась еще быстрее. Я обратил внимание, что она перестала вписываться в повороты.

– Помпео! О Господи! Остановите! – доносилось изнутри.

Миновали площадь Маттеи и площадь Кампителли, оставив справа Монте Савелло; казалось, бешеная езда была лишена всякой цели и смысла. Укрепленные по бокам кареты факелы весело рассекали тьму улиц, и редким ночным прохожим, завернутым в плащи, предоставлялась возможность наблюдать нашу гонку. Раз мы даже столкнулись с ночным дозором, у которого не хватило ни времени, ни возможности остановить нас.

– Помпео, умоляю, немедленно остановите, – молил Ти-ракорда.

– Но почему он не тормозит? Почему мчится куда глаза глядят? – крикнул я Атто.

Мы пересекали площадь Консолацьоне. Удары хлыста Дульчибени и бормотание Джакконио смолкли. Бросив взгляд поверх крыши кареты, мы увидели, как, стоя на сиденье, они дерутся, пустив в ход руки и ноги. Вожжи были брошены, лошадьми никто не управлял.

– О Боже! Вот почему мы не повернули! – ужаснулся Атто. В эту минуту мы вылетели на длинную эспланаду Кампо Ваччино, откуда открывается вид на развалины античного Форума. Взгляд ухватил слева арку Септимия Севера, а справа развалины храма Юпитера Статора, вход в Фарнезские сады и арку Тита.

Неровная поверхность древней римской дороги, по которой мы теперь неслись, представляла для нас страшную опасность. Мы чудом избежали столкновения с двумя римскими колоннами, лежащими на земле, проехали под аркой Тита и на бешеной скорости пустились под откос. Казалось, ничто уже не в силах остановить нас.

– Каналья, отправляйся в ад, – громко с ненавистью прокричал Дульчибени.

– Гр-бр-мр-фр, – послышалось в ответ.

И в ту самую минуту, когда карета на всех парах влетела на широкую площадь, на которой шестнадцать веков возвышаются великолепные и безразличные к происходящему у их подножия руины Колизея, противник Дульчибени словно куль скатился с передка кареты.

И пока на нас неудержимо надвигалась раскинувшаяся величественным амфитеатром громада, из-под колес донесся хруст. Задняя ось не выдержала долгой гонки, и карета накренилась вправо. Не дожидаясь, когда она окончательно завалится набок, мы с Атто спрыгнули и покатились по земле, вопя от страха и стараясь избежать огромных колес. Лошади заспотыкались, попадали, а карета с двумя ездоками, пролетев еще несколько метров, врезалась в покрытую камнями и заросшую бурьяном землю.

В следующие секунды рассудок мой помрачился, а когда я поднялся с земли, то не сразу пришел в себя, хотя был цел и невредим. Карета лежала на боку, одно ее колесо вращалось в пустоте, факелы погасли и дымились.

Та серая масса, что чуть раньше скатилась на землю, была не чем иным, как Джакконио, сброшенным Дульчибени. Мы ус – пели кинуть на него лишь взгляд, поскольку наше внимание тут же привлекло движение внутри кареты. Атто указал мне на дверцу, открытую в небо. Мы без слов поняли друг друга и, не колеблясь, бросились к ней. Тиракорда стонал и был в полубессознательном состоянии. Я опередил Атто и вырвал у него из рук тяжелый кожаный сундучок с металлическими уголками, в котором что-то позвякивало. Именно его видели мы в руках Джакконио: это была герметичная емкость для перевозки пиявок.

– Он у нас в руках! Бежим!

Но не успел я закончить фразу, как чья-то сильная рука грубо отбросила меня на жесткую землю. И я покатился по ней, что тюк. Судя по всему, Дульчибени опамятовался от удара, подскочил ко мне и попытался вырвать у меня сундук, но я сложился вокруг него, как еж, закрывая свою добычу руками, ногами, грудью. Ему удалось приподнять меня, но не разлучить меня с нею.

И пока старый янсенист давил на меня всем своим тяжелым телом и избивал, аббат Мелани пытался остановить его. Однако не тут-то было: казалось, в Дульчибени вселилась сила сотни человек. Все трое покатились мы по земле, переплетясь в яростный клубок.

– Прочь, Мелани, – вопил Дульчибени. – Ты не ведаешь, что творишь!

– Ты и правда захотел убить папу, чтобы отомстить за дочь? За эту наполовину темнокожую бастардку?

– Не тебе… – задохнувшись, начал было Дульчибени, но Атто удалось заломить ему руку.

Тут Помпео нанес ему удар кулаком по носу, отчего аббат отлетел в сторону и застонал.

Я все еще цеплялся за сундук, когда Дульчибени повернулся ко мне. Ужас сковал меня, я не смел пошевелиться. Он схватил меня за запястья и стал их выворачивать. Я выпустил свою добычу. Он подхватил сундук и бросился к карете.

В свете луны я наблюдал за его действиями. Вскоре он показался снова: спрыгнул на землю с ношей в левой руке.

– Подай мне вон то, с заднего сиденья, – проговорил он, обращаясь к Тиракорде.

Затем протянул правую руку и выхватил протянутый ему пистолет. Вместо того чтобы перезаряжать первый, он предпочел взять с собой второй, заряженный. Атто поднялся с земли и бросился к карете.

– Аббат Мелани, – проговорил Дульчибени с угрозой и насмешкой в голосе, – раз тебе так нравится выслеживать, не стесняйся, – и бросился к Колизею.

– Стой! Отдай сундук! – приказал Атто.

– Господин Атто, Дульчибени… – попытался я предупредить его.

– …вооружен. Знаю, – ответил Атто, из осторожности приседая. – Но это не значит, что мы должны его прошляпить.

Я был поражен решительным тоном, каким Атто произнес эти слова, и мне открылось вдруг, что творилось в его душе и в мыслях и почему он не колеблясь вскочил на задок тиракордо-вой кареты и рисковал жизнью, преследуя Дульчибени.

Естественная склонность Атто вмешиваться во всякого рода темные дела, как и непомерная гордыня, распиравшая его, стоило ему учуять заговорщиков, до сих пор не получили должного удовлетворения. Пойдя по следам Дульчибени, он был вовлечен в водоворот событий и уже не мог и не хотел отступать. Ему позарез нужно было дойти до мельчайших подробностей. Атто шел по следу не ради того, чтобы отобрать у кого-то зараженных пиявок, он преследовал чужие тайны.

И пока все эти догадки и озарения с бешеной скоростью замелькали перед моим мысленным взором, Дульчибени успел уже добежать до Колизея.

– За ним! Пригибайся к земле, – бросил мне Атто.

Не смея воспротивиться, осознавая выпавшую на нашу долю миссию, я перекрестился и бесстрашно устремился вперед.

Мгновение – и Дульчибени исчез под темными арочными пролетами. Атто же кинулся вправо, словно собирался проделать тот же путь, что и Дульчибени, только обогнув Колизей с внешней стороны.

– Мы должны перехватить его, пока он снова не воспользовался своим пистолетом, – шепнул он мне.

Петляя, мы достигли аркад, вскарабкались на одну из мощных несущих колонн, подобно плющу, обвивающему каменные глыбы, и заглянули внутрь: никаких признаков человеческого присутствия.

Мы продолжили путь, не переставая прислушиваться. Второй раз в жизни оказался я в Колизее. Мне было известно, что это обиталище сов, летучих мышей, сутенеров, воров и злодеев всех сортов, прячущихся от правосудия либо замышляющих недоброе. Повсюду, за исключением тех мест, куда попадал лунный свет, тьма была полной.

Мы продвигались вперед крадучись и очень осторожно, стараясь не споткнуться на неровных, ушедших в землю камнях. И все же неизбежный шум, производимый нами при ходьбе, отдавался от сводов арок и стен. Стена, отделяющая амфитеатр от арочных пролетов, была испещрена окошками, позволяющими видеть арену. И вдруг почти полная тишина, царящая в Колизее в этот час, была нарушена словами, произнесенными четким голосом, заставившим нас вздрогнуть.

– Бедный Мелани, до конца своих дней раб своего короля. Атто встрепенулся.

– Дульчибени, где ты?

– Возношусь на небо, хочу разглядеть Бога поближе, – прозвучало в ответ после минутной паузы из какого-то непонятного места, казавшегося одновременно и близким, и далеким.

Напрасно мы озирались и таращили глаза.

– Погоди, поговорим, – предложил Атто. – Если ты меня послушаешь, я тебя не выдам.

– Знаешь, аббат, а я вовсе не против. Но сперва отыщи меня. Голос стал удаляться. Он шел не от арок и не снаружи.

– Он внутри, – сделал вывод Атто.

Гораздо позже, много времени спустя, я узнаю, что стене, отделяющей амфитеатр от аркад и позволяющей видеть арену, постоянно наносился ущерб. Попасть на арену законным образом можно было лишь через проходы, расположенные с двух сторон здания, ночью забранные деревянными опускными решетками. Всякие дурные люди, превращавшие руины в свое пристанище, проделывали в этой стене бреши, а властям было недосуг их вновь заделывать.

Дульчибени наверняка воспользовался такой брешью для проникновения внутрь.

– Сюда, Мелани, сюда. – Голос Дульчибени не переставал удаляться.

– Проклятие, я не… Вот она! – воскликнул вдруг Атто. Это была даже не брешь, а просто увеличенная в размерах амбразура в стене на высоте половины человеческого роста. Мы полезли в нее, помогая друг другу. Пробираясь на арену, я испытал страх, когда чья-то рука схватила меня за плечо. При мысли, что это один из преступников, которыми кишели руины, я чуть было не завопил, но привычное «гр-бр-мр-фр» успокоило меня.

Убедившись, что это Джакконио, я облегченно вздохнул и сообщил Атто, что в нашем полку прибыло.

Аббат отправился на разведку, мы за ним, по одному из многочисленных коридоров, протянувшихся между стенами Колизея и ареной, чей песок несколькими веками ранее впитывал в себя кровь гладиаторов, львов и мучеников, приносимых в жертву безумию языческих толп.

Мы шли гуськом вдоль высоких каменных стен, спускающихся к центру Колизея, на которых когда-то располагались места для публики. Ночной час, влажность, зловоние, шедшее от полуразрушенных стен, арочных пролетов и пешеходных мостиков, вместе со свистом снующих над нами летучих мышей придавали Колизею угрожающий и неспокойный вид. Запахи плесени и тлена мешали Джакконио – это при его-то феноменальных способностях – определить, где находился Дульчибени. Я видел, как Джакконио раз за разом поднимал свой сверхчувствительный орган и с животным шумом втягивал в себя воздух. Лишь лунный свет, заливавший самые верхние белокаменные ступени, хоть немного успокаивал и позволял продвигаться вперед, не угождая в то и дело попадающиеся на пути провалы.

Поиски ни к чему не приводили.

– Дульчибени, где ты? – крикнул, остановившись, Атто. Ответом ему было тревожное молчание руин.

– А что, если нам разделиться? – предложил я.

– Не может быть и речи. Кстати, что сталось с твоими друзьями? – обратился Атто к Джакконио.

– Гр-бр-мр-фр, – отвечал тот, жестикулируя и давая понять, что скоро подойдет вся шайка.

– Что ж, подкрепление не помешает…

– Эй ты, раб коронованных особ, отчего ты меня никак не поймаешь?

Дульчибени подстрекал нас к активным действиям. На сей раз он явно находился над нами.

– Янсенист, тупица, – чуть слышно произнес Атто, раздраженный провокационным обращением к нему Дульчибени, и добавил громче: – Помпео, иди сюда, я хочу всего лишь поговорить с тобой.

Зычный хохот раздался сверху.

– Хорошо, я приду сам, – отвечал Атто.

Заявить об этом было проще, чем сделать. Внутренность Колизея, включая арену, представляла собой лабиринт из развалившихся стен, попорченных архитравов и полуобрушенных колонн, имевших вид какого-то фантастического леса, в котором было трудно сориентироваться еще и оттого, что свет луны едва пробивался сквозь затянутое облаками небо.

Веками Колизей был брошен на произвол судьбы, затем превращен в карьер по добыче мрамора и камня для многочисленных церквей, возводимых понтификами. Как я уже сказал, остались лишь стены, на которых прежде были расположены ступени с местами для зрителей, они веером поднимались от арены к верхушке внешней стены. Вкупе с узкими проходами, связующими круговые и концентрические коридоры, все это являло собой в нынешнем виде хаотическое нагромождение камней.

Мы бодро передвигались по одному из круговых коридоров, пытаясь определить, откуда доносился голос. Все было напрасно. Тогда Атто снова бросил вопросительный взгляд на Джакконио, но попытка того на нюх распознать местонахождение господина из Марша и на этот раз не увенчалась успехом.

Дульчибени словно бы догадался о возникших у нас затруднениях, потому как вновь подал голос:

– Аббат Мелани, я теряю терпение.

Против всякого ожидания, голос раздался совсем близко, но эхо мешало установить, откуда именно он шел. Любопытное дело, стоило смолкнуть эху, как послышался другой звук, хорошо мне знакомый – будто бы кто-то втягивал в себя носом табак. Этот звук повторился несколько раз.

– Вы слышали? – одними губами спросил я у Атто. – Как будто… он нюхает табак.

– Вот странно, в такую минуту, – удивился Мелани.

– Сегодня вечером он делал то же самое, когда отказался спуститься к ужину.

– То бишь накануне того, как приступить к приведению в исполнение своего плана, – отметил аббат.

– Вот именно. Я и раньше заставал его за этим занятием – перед тем как держать речь о браках между коронованными особами, об утративших стыд и совесть монархах, и еще не раз. Я обратил внимание, что после понюшки этого порошка он оживляется, словно бы становится сильнее. Как будто это помогает ему прочистить мозги или… снять усталость, снова обрести силы.

– Кажется, я все понял, – прошептал Атто, но не успел ничего объяснить.

Джакконио вцепился в нас и потащил за собой на середину арены, рассчитав, что там ему будет легче принюхаться. И впрямь, оказавшись на открытом месте, он потянул носом и вздрогнул.

– Гр-бр-мр-фр, – ткнул он в сторону величавых стен.

– Ты уверен? – в один голос спросили мы, испуганно озирая опасные и труднодоступные руины.

Джакконио кивнул головой, и мы тут же направились к указанному им месту.

Амфитеатр имеет четыре яруса, три нижних представляют собой идущие по всему эллипсу арочные пролеты, разделенные пилястрами и полуколоннами. Джакконио указал нам на средний ярус, по высоте намного превосходящий наш постоялый двор.

– Как мы туда заберемся? – спросил его Мелани, забыв понизить голос.

– Попроси своих обормотов помочь тебе, – крикнул Дульчибени.

– Ты прав, неплохая мысль, – бросил он в ответ, а затем примолвил потише, обращаясь к Джакконио: – Ты не ошибся, голос доносится оттуда?

Джакконио, не дожидаясь, двинулся вперед и подвел нас к одной из двух деревянных решеток, которыми забраны оба проема на концах эллипса, открытых только днем. От решетки начиналась широкая и крутая лестница, уходившая куда-то наверх и тонущая в самом чреве Колизея.

– Он поднялся здесь, – согласился Мелани. Лестница вывела нас на второй ярус. Огромный коридор опоясывал весь амфитеатр на довольно-таки приличной высоте. Причем света здесь, в этих удаленных от cavea мест, было гораздо больше. Отсюда открывался величественный вид как на арену, на пологие стены, прежде служившие местом расположения зрительских рядов, так и на стены над ними, которыми был обнесен древний цирк. Зрелище было столь захватывающее, что мы чуть было не забыли во время краткой передышки, что привело нас сюда.

Однако сиплый и резкий голос Дульчибени вернул нас к действительности.

– Ты почти у цели, шпион короля.

И тотчас раздался выстрел. Мы как по команде повалились на камни. Дульчибени стрелял по нам.

Что-то затрещало всего в нескольких шагах от нас, отчего мы снова испуганно встрепенулись. Передвигаясь на четвереньках, я нащупал пистолет Дульчибени, расколовшийся при падении.

– Дважды промахнулся! Жаль. Смелей, Мелани, теперь у нас равные силы.

Я протянул куски пистолета Атто. Тот задумчиво смотрел в сторону Дульчибени, и пока мы приближались к нему, проговорил:

– Чего-то я все же никак не возьму в толк.

Я тоже был озадачен. Сомнения одолели меня, уже когда я поднимался по лестнице. К чему Дульчибени было увлекать нас в это странное преследование при свете луны, теряя драгоценное время и рискуя попасться с поличным? Зачем ему требовалось непременно затащить аббата на высоту, пообещав признаться во всем, что тот ни пожелает?

Пока мы, задыхаясь, преодолевали старинные, разрушенные временем ступени, послышалось эхо дальних криков, что-то вроде воинственного клича многих глоток, словно войска сошлись в условленном месте.

– Я предвидел это, – произнес Мелани. – Сбиры подоспели, бешеная езда Дульчибени не могла остаться незамеченной.

Насмешки со стороны нашей жертвы облегчили нам задачу установить ее местонахождение, однако вместе с тем стало ясно, что будет ой как нелегко до нее добраться. Оказалось, что Дульчибени взгромоздился на стену, служившую основанием для зрительских рядов, от которых теперь ничего не осталось. От коридора, в котором мы находились, она под углом поднималась к самому верху Колизея, где во внешней стене было проделано окошко.

Он сидел, удобно устроившись под окошком, прислонившись спиной к стене, в руках его по-прежнему был сундучок. Я был поражен дерзостью, с какой он туда взобрался: стена, у которой он примостился, нависала над пустотой, страшная смерть ждала того, кто свалился бы оттуда, за окошком была пропасть, по высоте равнявшаяся двум домам. Странно, но Дульчибени, казалось, это не смущало. Три страшные бездны раскинулись у его ног: арена Колизея, внешняя пропасть и небо, обрамлявшее грандиозное место действия происходящего.

Теперь нас отделяло от того, за кем мы гнались, пространство, не превышающее ширину обычной улицы.

– Вот они, спасители ростовщика из Комо в тиаре, дикого и ненасытного зверя! – воскликнул Дульчибени и зашелся в хохоте, показавшемся мне принужденным, словно он был плодом странного союза гнева и радости.

Атто бросил на нас вопросительный взгляд. Дульчибени вновь принялся втягивать в себя порошок.

– Знаешь, я понял, – заявил Атто.

– Ну давай, Мелани, скажи, что ты понял.

– Что этот табак – вовсе не табак.

– Браво! Хочешь, скажу тебе кое-что? Ты прав. Внешность бывает обманчива.

– Ты нюхаешь эти листья, эту…

– Мамакоку! – наконец сообразил я.

– Какая прозорливость! Примите мое восхищение, – язвительно отвечал Дульчибени.

– Вот отчего ты не устаешь ночами, но днем ты раздражителен и потому продолжаешь нюхать ее в толченом виде и днем. Оттого-то тебе случается держать речи перед зеркалом, воображая, что перед тобой твоя дочь. Когда ты заводишь один из своих безумных монологов по поводу монархов и династий, ты воспламеняешься и никто не в силах остановить тебя, поскольку это растение поддерживает физические способности, но… затуманивает рассудок и делает тебя одержимым. Или я ошибаюсь?

– Я вижу, ты получил много удовольствия, обучая своего ученика ремеслу шпиона, вместо того чтобы предоставить его собственной судьбе, наиболее подходящей таким, как он, – быть паяцем при дворе или гаером, – ответил Дульчибени, гнусаво хохоча. Это было сказано в отместку за то, что я подслушивал у него под дверью и обо всем доносил аббату.

Дульчибени легко вскочил на ноги, забыв о бездне, и взобрался, невзирая на мешавший ему сундучок, на гребень внешней стены в три метра шириной. Выпрямившись, он стоял высоко над нами, а неподалеку от него, справа, высился деревянный крест в человеческий рост, установленный на Колизее в знак того, что памятник освящен в честь христианских мучеников.

Дульчибени бросил взгляд вниз, по другую сторону стены. – Смелее, Мелани, скоро подоспеет твоя помощь. Сбиры уже тут как тут.

– Ну а пока они не сбежались, не скажешь ли, почему ты желаешь смерти Иннокентия XI?

– А ты поломай себе голову, – отходя от края, предложил Дульчибени.

Атто за это время удалось взобраться повыше и приблизиться к Дульчибени.

– Что он тебе сделал, черт побери? – задушенным голосом спросил он. – Посрамил христианскую веру, покрыл ее стыдом? Ты ведь так думаешь, не правда ли? Скажи, Помпео, одержимый, как и все янсенисты. Ты ненавидишь весь свет, поскольку тебе не удается возненавидеть самого себя.

Дульчибени хранил молчание. Цепляясь за камни, Атто с трудом карабкался на стену, где находился его противник.

– Опыты на острове, посещения Тиракорды, ночи, проведенные под землей. И все это ради маленькой беспородной сучки, к тому же еще и не христианки, бедный сумасшедший! Тебе бы благодарить Хьюгенса и старого слюнтяя Ферони, которые оказали ей честь, лишив девственности, прежде чем выбросить в море.

Я был потрясен грубостью аббата, но скоро понял: Атто провоцировал Дульчибени с целью заставить раскрыться, и достиг-таки цели.

– Молчал бы уж, кастрат, стыд Божий, вообще ни на что не годный, – взревел вдруг Дульчибени. – Я давно знал, что ты питаешься дерьмом, но что ты так им переполнен…

– Твоя дочь, Помпео, – прервал его Атто, – ее хотел купить старик Ферони, не так ли?

От удивления Дульчибени застонал.

– Продолжай. Ты на верном пути, – только и выдавил он из себя.

– Так вот, – продолжал Атто, задыхаясь, – Хьюгенс занимался делами Ферони и по этой причине часто общался с Одескальки, а значит, и с тобой. Однажды он заприметил твою дочку и влюбился. Как обычно, это дурак Ферони пожелал исполнить его прихоть любой ценой. Он попросил Одескальки продать ее, чтобы потом, когда Хьюгенс ею насытится, избавиться от нее. Возможно, он получил ее из рук самого Иннокентия XI, тогда еще кардинала.

– Из его рук и рук его племянника Ливио, будь они прокляты, – поправил его Дульчибени.

– Воспротивиться этому на законных основаниях ты не мог, поскольку не женился на матери девчонки, несчастной турецкой рабыне, вот почему твоя дочь тебе не принадлежала, а была собственностью Одескальки. Но ты нашел способ воздействия на это семейство: затеять скандал, запятнать честь Одескальки. Словом, ты их шантажировал.

Дульчибени молчал, что выглядело как подтверждение правильности сказанного.

– Мне не хватает одной детали. Когда была похищена твоя дочь?

– В тысяча шестьсот семьдесят шестом, – ледяным тоном отвечал Дульчибени. – Ей было двенадцать лет.

– Накануне конклава, так ведь? – Атто продолжал шаг за шагом приближаться к своему противнику.

– Верно.

– Готовились к выборам нового папы, и кардинал Бенедетто Одескальки, не добравший всего ничего на предыдущем конклаве, чтобы стать папой, настроился на победу во что бы то ни стало. И был у тебя в руках: если бы новость о неблаговидном поступке достигла ушей других кардиналов, разгорелась бы такая свара, что ему вообще пришлось бы расстаться с мыслью быть избранным. Так ли?

– Так-то оно так, – не скрывая удивления, подтвердил Дульчибени.

– Но о каком деле шла речь, Помпео? В чем провинились Одескальки?

– Сначала закончи свою историю, – мрачно процедил Дульчибени.

Ночной ветер ощущался на высоте гораздо сильнее, чем внизу. Я уж и не знал, дрожу ли я от страха или от холода.

– С большим удовольствием, Помпео; ты думал, тебе удастся воспрепятствовать продаже твоей дочери, но не тут-то было. Ферони при пособничестве Одескальки похитил ее и надолго закрыл тебе рот, дав время Бенедетто избраться на папский престол. Ты пытался найти дочь, но был очень нерасторопен.

– Я объездил всю Голландию вдоль и поперек. Одному Богу известно: большего я сделать не мог, – взревел Дульчибени.

– Ты стал жертвой страшного случая: кто-то вышвырнул тебя из окна. Но ты выжил.

– Фортуна была на моей стороне: меня спасла живая изгородь под окном. Продолжай, Мелани.

После этого уточнения Атто заколебался, видимо, почувствовал, что зашел слишком далеко. Я, в свою очередь, тоже задался вопросом, почему Дульчибени терпит все это.

– Ты бежал из Рима, тебя преследовали, тебе угрожали, – продолжал между тем Атто. – Остальное было мне уже известно. Ты сделался янсенистом, в Неаполе повстречался с Фуке. Но кое-что мне все же непонятно: зачем мстить теперь, когда прошло столько лет? Может, потому, что… Ах, я понял. – Аббат поднес руку ко лбу, что означало крайнее удивление. Расстояние между ним и Дульчибени постепенно сокращалось. – Конечно же, в Вене идут бои. Если убить папу сейчас, союз христиан распадется, турки победят и опустошат Европу, не так ли? – изменившимся от возмущения голосом закончил он.

– Европа и без того уже опустошена, своими же государями.

– О безумец! Ты хотел… ты хочешь…

И тут на Мелани напал чих, какого еще не бывало. Его так корежило, что недолго было и сверзиться с огромной высоты.

– Проклятие! – обиженно проговорил он. – Прежде только одно могло заставить меня чихать: голландское полотно. Теперь понятно, отчего я так часто чихаю с тех пор, как оказался в этом проклятом постоялом дворе.

Я тоже понял, что он имел в виду: виной тому было старое голландское полотно, из которого изготовили платье Дульчибени. Однако мне тут же припомнилось, как Атто чихал и при мне. Видно, это случалось тогда, когда я навещал его после общения с янсенистом. Если только не…

Однако умозаключения пришлось отложить до лучших времен. Дульчибени отчего-то не спускал глаз с кареты Тиракорды.

– Ты еще не во всем мне сознался, Помпео, – обретя равновесие и усевшись на стене, вновь заговорил Атто. – Как именно шантажировал ты Одескальки? С помощью чего держал кардинала Бенедетто в руках?

– Мне больше нечего добавить, – вновь бросив взгляд вниз, отвечал Дульчибени.

– Э нет, так просто тебе не отделаться! Да к тому же история с твоей дочерью тоже не слишком складная. Этого мало, чтобы покуситься на жизнь понтифика. Посуди сам. Ты отказываешься сперва жениться на матери своего ребенка, а потом идешь на любые безумства, чтобы отомстить за дочь? Нет, что-то тут не то. И потом наш папа – не враг янсенистам. Ну же, говори, Помпео!

– Тебя это не касается…

– Ты не можешь…

– Мне больше не о чем разговаривать с прихвостнем короля.

– Но ведь ты, кажется, хотел оказать немалую услугу этому королю, пустив в ход пиявки. Одним ударом освободить его от папы и от Вены.

– Неужто ты и впрямь думаешь, что Людовик XIV выиграет от этого всего? – взревел Дульчибени. – Да османская волна смоет и французского короля. Никакой пощады предателям – вот правило победителя.

– Ах, так, значит, в этом заключается твой план возрождения подлинной христианской веры! Да ты и впрямь закоренелый янсенист. Что ж, давай сметем с лица земли Римскую Католическую Церковь и христианских государей, сожжем алтари, вернемся ко временам мучеников: пусть турки перережут всех, зато вера укрепится! И ты в это веруешь? Кто же из нас двоих более заблуждается?

Пока они вели словесное сражение, я отошел к лестнице, которой мы воспользовались, чтобы подняться на второй ярус, и примостился на небольшой площадке, откуда было удобно наблюдать за тем, что происходило вне стен Колизея. Только тут я понял, почему Дульчибени с таким интересом поглядывал вниз.

Вокруг кареты суетились стражи порядка, слышен был голос Тиракорды. Кое-кто посматривал и вверх, видно, предполагалось задержать нас.

И вдруг что-то случилось. От неожиданности я даже вздрогнул. Глухой рокот, похожий на хор воинственных кличей, поднялся вокруг Колизея, затем последовал треск, который обычно сопровождает падение камней и кусков дерева.

Орда Баронио (видимо, неплохо подготовившись) окружила Колизей, вооруженная дубинками и палками всех калибров. Причем сделала это так стремительно, что посланники Барджелло не успели даже сообразить, что предпринять. В свете факелов, которые принесли с собой сбиры, происходящее предстало моим глазам как на ладони.

Набег подземного племени был внезапен и безжалостен, как и положено варварам. Небольшая группа нападавших появилась со стороны арки Константина, другая нагрянула из-за стены, которой обнесены сады, выходящие на руины Курии Остилии, третья – из развалин храма Изиды и Сераписа. Вся эта рать в лохмотьях улюлюкала и вопила, наводя ужас на стражей порядка, коих было вдвое меньше.

Оторопев от неожиданности, два сбира, державшиеся все это время чуть поодаль, первые пали под натиском атакующих со стороны арки Константина. Далее стычка превратилась в нечто совсем уж далекое от каких-либо правил ведения боя – просто в беспорядочную драку, где в ход пускалось все. Однако никто не умер, судя по тому, что вскоре жертвы нападения обратились в бегство по улице, ведущей к Сан-Джованни. Еще два сбира, уже было собравшихся проникнуть в Колизей, насмерть перепугавшись, со всех ног дали деру по направлению к Сан-Пьетро-ин-Винколи, даже не вступив в бой. Среди четверки бросившихся за ними вдогон я как будто бы узнал Угонио по его манере выражаться.

Иначе сложилось у тех двоих сбиров, что охраняли карету Тиракорды: один из них пустил в ход саблю, легко отбившись от троицы нападавших. Второй, единственный прибывший к месту беспорядков верхом, водрузил на седло кого-то толстого и неловкого с сумкой на шее. Это был Тиракорда, если зрение не подводило меня, очевидно, стража приняла его за жертву ночного происшествия и решила отвезти в безопасное место. Стоило лошади с двумя седоками удалиться в сторону Монте Кавалло, сбир, сдерживающий натиск, также задал стрекача и вскоре был таков. Ничто более не нарушало тишины древних руин.

Я вновь обернулся к Атто и Дульчибени, также не сводивших глаз с происходящего внизу.

– Все кончено, Мелани. Ты выиграл с помощью своих замогильных уродов, своей манией выпытывать, подсматривать, плести интриги и нездоровым желанием пресмыкаться перед сильными мира сего. Мне осталось лишь отпереть сундучок и показать тебе содержимое, возможно, твоему ученику это будет особенно приятно.

– Да, конечно, – устало вторил ему Атто.

Расстояние между ними сократилось до нескольких локтей, Атто оставалось вскарабкаться на стену Колизея и предстать перед противником.

Однако я не разделял мнение аббата: ничего еще не было окончено. Мы ночи напролет шли по пятам Дульчибени, терялись в догадках. И все это, чтобы ответить на главный вопрос: кто отравил Никола Фуке и почему? Меня удивило, отчего Атто так и не задал его. Ничто, однако, не мешало мне самому это сделать.

– Зачем вам понадобилось убивать суперинтенданта, господин Помпео?

Дульчибени вытаращил глаза да и закатился в хохоте.

– Спроси об этом своего дорогого аббата, мой мальчик! – ответил он. – Спроси, почему его другу стало так плохо после ножной ванны. А еще почему он так суетился, забросал бедного старика вопросами, не дав спокойно умереть. И еще, что было подмешано в воду, какие яды действуют через кожу.

Я инстинктивно обернулся к Атто, который словно воды в рот набрал. Было очевидно: ответ Дульчибени застал его врасплох.

– Но ты… – только и мог он выговорить.

– Я опустил в лохань одну из своих мышек, – продолжал янсенист, – она тут же сдохла в ужасных муках. Аббат Мелани, яд был сильнейшим и предательским: будучи растворен в воде, он проникает под ногти, въедается в кожу, не оставляя следов, поднимается до внутренностей и поражает их. Настоящее произведение искусства, подвластное лишь французским парфюмерам. Я не ошибся?

И тут я вспомнил: когда Кристофано второй раз подошел к трупу, на полу возле лохани он заметил несколько лужиц, хотя я до этого еще утром подтер пол. Видно, беря немного воды на пробу, Дульчибени расплескал ее. Я вздрогнул при мысли, что мои руки касались убийственной жидкости, Слава Богу, доза была очень мала.

Дульчибени снова обратился к Атто:

– Это Наихристианнейший из королей доверил тебе столь деликатное поручение, а, аббат? От которого ты не мог отказаться, каким бы ужасающим оно ни было, желая дать ему высшее доказательство своей верности…

– Довольно! Не имеешь права! – обрел вдруг дар речи Атто, карабкаясь на стену.

– Должно быть, этот христианский монарх много чего наговорил тебе по поводу Фуке, поручая расправу над ним. Так? А ты, гнусный смерд, повиновался. Однако, умирая на твоих руках, Фуке прошептал какие-то слова, которых ты не ожидал. Могу себе представить, что это было – намек на некие тайны, что-то малопонятное для постороннего, однако этого хватило, чтобы ты понял, что сам являешься пешкой в игре, о существовании которой не имеешь понятия.

– Ты бредишь, Дульчибени, я не… – снова попытался прервать его Атто.

– Ты не обязан отвечать! Эти несколько слов останутся вашим с Фуке секретом, это не так уж важно, – борясь с крепчавшим ветром, продолжал Дульчибени. – Но в эту минуту ты понял, что король надул тебя, воспользовавшись тобой, и стал бояться за себя. И вознамерился разузнать все о постояльцах. При этом отчаянно пытался понять истинную причину того, почему именно тебе поручили расправиться с твоим другом.

– Ты безумец, Дульчибени, и пытаешься обвинить меня, чтобы скрыть свою вину, ты…

– А ты, мой мальчик, – Дульчибени вновь обращался ко мне, – расспроси аббата, почему последними словами Фуке было: «Ах, так это правда?» Разве они странным образом не напоминают знаменитую арию прошлого золотого века: «Аhi, dunqu'e pur vero?» Мелани, тебе ли, столько раз исполнявшему ее в его присутствии, не знать ее? Он хотел напомнить тебе об этом, умирая в страданиях, причиненных ему твоим предательством. Как Юлий Цезарь, увидевший своего сына Брута среди убийц.

Атто больше не возражал. Он наконец взобрался на стену и в полный рост выпрямился перед Дульчибени. Молчание его, однако, было обусловлено иной причиной: противник готовился открыть сундучок с пиявками.

– Я тебе обещал, а я всегда держу данное слово. Содержимое принадлежит тебе.

С этими словами он подошел к самому краю стены, открыл сундучок, опрокинул его и потряс над пустотой.

Несмотря на мою удаленность, я ясно видел, что оттуда ничего не вылетело. Он был пуст.

Дульчибени расхохотался.

– Дуралей! – бросил он Мелани. – Думал, я стану терять с тобой столько времени, забравшись черт знает куда ради удовольствия выслушивать твои оскорбления?

Мы с Атто переглянулись, у обоих мелькнула одна и та же мысль: Дульчибени затащил нас сюда, чтобы выиграть время, а пиявок оставил в карете.

– Теперь уж они следуют со своим хозяином в направлении папских вен, – добавил он, подтвердив наши подозрения. – И никому их не остановить.

Вконец обессиленный Атто опустился на каменную стену. Дульчибени швырнул сундучок вниз. Несколько секунд спустя послышался глухой удар.

Дульчибени воспользовался передышкой и втянул в себя мамакоки из табакерки, затем и ее отшвырнул подальше от себя победным и презрительным жестом.

Однако эта бравада стоила ему равновесия. Он слегка покачнулся и, несмотря на все усилия удержаться, накренился вправо, где стоял большой деревянный крест.

Все произошло в долю секунды. Он вдруг поднес руки к голове, словно страдал от мучительной боли или внезапного приступа недомогания, и рухнул на крест. Тут уж равновесие было окончательно им потеряно, и его тело полетело вниз внутрь Колизея, преодолев расстояние в несколько человеческих ростов. Фортуне было угодно сохранить ему жизнь и потому первый удар пришелся о кирпичную стену, наклонно идущую вниз, что смягчило его, и только потом он шмякнулся на каменные плиты, принявшие его так, как река принимает обломки кораблей, не выдержавших испытания бурей.

Без помощи молодцев Баронио нам пришлось бы очень туго, и никогда бы не перенесли мы бездвижное тело Дульчибени. Он был жив и несколько минут спустя уже пришел в сознание.

– Ноги… я их не чувствую, – были его первые слова.

Подземные жители тут же откуда-то откопали тележку, видимо, принадлежавшую зеленщику, – старую, разбитую, но все же на ходу. Конечно, мы с Атто могли бы оставить Дульчибени в развалинах Колизея, но это, по нашему единодушному мнению, было бы бесполезной и даже вредной жестокостью – рано или поздно его все равно нашли бы. А хуже всего то, что, отсутствуй он во время очередной проверки, все постояльцы снова оказались бы в затруднительном положении.

Решение спасти Дульчибени подействовало на меня успокаивающим образом: трагичная история его дочери не оставила меня равнодушным.

Возвращение в «Оруженосец» было похоже на бесконечный страшный сон. Чтобы не попасть в руки сбиров, пришлось пробираться самым причудливым путем.

Примолкшая и невеселая братия, помогавшая нам, явно была удручена мыслью, что не удалось помешать Тиракорде ускользнуть с его пиявками и что уже завтра станет известно о болезни папы. В то же время отчаянное состояние Дульчибени никому не внушало мысли выдать его: стычка со стражами порядка побуждала к соблюдению осторожности и молчанию. Для всех было лучше, чтобы о событиях этой ночи не осталось и следа, ну разве что в воспоминаниях.

Слишком многочисленный отряд неизбежно привлек бы внимание, и потому часть искателей реликвий покинула нас, попрощавшись бурчанием вместо слов. Нас осталось семеро: Угонио, Джакконио, Полонио, Груфонио, Атто, Дульчибени (лежащий на тележке) и я.

Поочередно толкая тележку, мы добрались до церкви Иисуса неподалеку от Пантеона, оттуда путь лежал по подземным галереям. И тут я обратил внимание на то, что Джакконио отстал. Я всмотрелся в него: он еле волочил ноги. Я указал на него остальным. Мы остановились и дождались его.

– Спешка для него погубительна. Дыхалка не выдерживает, – объяснил Угонио.

Но было ясно, что дело не только в крайней усталости. Он прислонился к тележке, а затем сполз на землю и оперся о стену. Дышал он с трудом.

– Джакконио, что с тобой? – с беспокойством спросил я его.

– Гр-бр-мр-фр, – пробурчал он, указав на живот.

– Ты устал или тебе плохо?

– Гр-бр-мр-фр, – повторил он свой жест, словно ему нечего было больше добавить.

Даже не задумываясь, я протянул руку и дотронулся до его балахона в том месте, на которое он указал. Там было мокро.

Раздвинув полы, я тотчас узнал неприятный, но знакомый запах. Остальные сгрудились возле нас. Атто Мелани подошел ближе всех, ощупал одежду Джакконио и поднес пальцы к носу.

– Кровь. Господи Иисусе, нужно взглянуть, что там, – и быстрыми нервными движениями развязал веревку, удерживающую полы балахона. Посреди живота зияла рана, из которой струилась кровь. Рана была серьезная, было вообще непонятно, как он столько времени продержался на ногах.

– Боже мой! Нужно что-то сделать, он не может идти с нами, – потрясенно проговорил я.

Установилось молчание. Нетрудно было догадаться, какие мысли обуревали всех. Пуля, угодившая Джакконио в живот, была выпущена из пистолета Дульчибени, который, сам того не желая, смертельно ранил несчастного.

– Гр-бр-мр-фр, – выдавил из себя Джакконио, махнув рукой вперед и показывая тем самым, что нам следует продолжать путь.

Угонио встал перед ним на колени и стал что-то говорить, скороговоркой произнося слова и несколько раз повышая голос. Джакконио отвечал привычным бурчанием, но голос его становился все слабее.

Атто догадался первым, чего следует ожидать.

– Но не можем же мы бросить его здесь! Зови друзей, – обратился он к Угонио. – Пусть придут за ним! Нужно что-то придумать, позвать кого-нибудь, хирурга…

– Гр-бр-мр-фр, – легко, но очень твердо выговорил Джакконио, это прозвучало как некая последняя и не подлежащая обсуждению воля.

Угонио нежно коснулся его плеча, после чего встал, как будто их разговор был окончен. Полонио и Груфонио также, в свою очередь, подошли к раненому и обменялись с ним загадочными и смущенными словами. После чего преклонили колени и принялись молиться.

– О нет, – простонал я, – этого не может быть.

Атто, за все время нашего знакомства с искателями реликвий не выказывавший к ним ни малейшей симпатии, тоже не сдержал своих чувств: отойдя в сторонку, закрыл лицо руками и беззвучно зарыдал, так что только подрагивающие плечи выдавали его. Было похоже, что наконец-то он излил все, что накопилось на душе: жалость к Джакконио, Фуке, Вене, самому себе – предателю, а возможно, и преданному; одиночество. Размышляя над тем, что сказал по поводу смерти Фуке Дульчибени, я физически ощущал, как между мной и Атто сгущаются тучи.

Джакконио становилось все тяжелее дышать; мы молились за него. Затем Груфонио отлучился, чтобы предупредить членов шайки (так, во всяком случае, мне показалось), и несколько минут спустя они явились, подняли бедное тело и унесли. «По крайней мере его достойно похоронят», – подумалось мне.

На моих глазах прошли последние мгновения жизни Джакконио. Угонио поддерживал голову умирающего, вокруг толпились его собратья. Жестом призвав всех к молчанию, Джакконио в последний раз проговорил: – Гр-бр-мр-фр.

Я вопросительно взглянул на Угонио, и тот, рыдая, перевел: «Будто слезинки в дождичек».

На этом земной путь несчастного оборвался.

Иных объяснений мне и не требовалось: этими несколькими словами Джакконио выразил всю скоротечность бытия: мы как слезы в дождь, с самого рождения теряющиеся в неумолимом потоке земной юдоли.

Когда Джакконио унесли, мы продолжали путь с сердцем, исполненным невыразимой печати. Я шел с низко опущенной головой, словно подталкиваемый неведомой силой. Горе мое было столь непомерно, что у меня недоставало смелости взглянуть на Угонио из боязни не сдержать слез. На память пришло все пережитое вместе: исследование подземного города, история со Стилоне Приазо, проникновение в дом Тиракорды… Я представил, сколько им довелось преодолеть бок о бок, и, сравнив свои чувства с тем, что должен испытывать Угонио, понял всю безмерность и невозвратность этой потери для него.

Сам же я горевал так, что остаток пути отошел на задний план и не слишком запечатлелся в памяти. Осталось лишь главное: спуск под землю, тяжелейший переход, перенос Дульчибени в его комнату в «Оруженосце». Чтобы спускать и поднимать его по бесчисленным лестницам, колодцам, протаскивать в люки, пришлось соорудить нечто вроде носилок из досок той самой тележки, которая послужила нам на поверхности. Так, накрепко привязанный к своему ложу, Дульчибени в бреду был доставлен нами – четырьмя членами шайки, мной и Атто – в «Оруженосец».

Уже светало, когда подземные работяги распрощались с нами и исчезли. Что и говорить, я страшно боялся, как бы Кристофано не услышал нас, особенно когда мы оказались в чулане «Оруженосца» и затем пробирались по второму этажу. К счастью, Кристофано спал: из-за его двери доносилось мирное похрапывание.

Пришлось навсегда распрощаться с Угонио. Атто отошел в сторонку, не желая мешать нам. Угонио обнял меня своими когтистыми лапищами, тоже понимая, что нам уж более не свидеться. Было маловероятно, чтобы я еще когда-нибудь спустился в его mundussubterraneus, он же если и рассчитывал подниматься наверх, то лишь под покровом ночи, когда добропорядочные граждане и бедняки (вроде меня) спят сном праведников, устав от дневных трудов и забот. С тяжелым сердцем прощались мы друг с другом и более никогда уже не встретились.

Нужно было поскорее лечь в постель и воспользоваться теми немногими часами, которые оставались до рассвета. И все же я был уверен: будучи потрясенным всем, чему пришлось стать свидетелем в эту ночь, мне не уснуть. А потому решил посвятить это время своему дневнику.

Напоследок мы с Атто обменялись взглядами, в которых читалась одна и та же мысль: вот уже несколько часов, как пиявки сосут старческое тело Иннокентия XI.

Все зависело от развития болезни, от того, будет ли оно неспешным или, напротив, стремительным.

Возможно, новый день принесет весть о его кончине. А вместе с ней и другую: о том, чем закончилась битва за Вену.