Погруженный в свой новый тихий мир, лежал я в своей постели. Я только что узнал от Клоридии, что вчера солнце взошло краснее обычного, будто пророча, что сегодня Иосиф прольет свою последнюю кровь. Венцы были правы, расценивая этот феномен как предвестник грядущего несчастья. Немедленно отбыли послы с особой миссией в рейхстаг в Регенсбурге, чтобы объявить курфюрстам о смерти императора. Появилось множество листовок, особенно много на итальянском:

A я думал о совершенно других вещах: великий дофин, сын его величества, наихристианнейшего короля Франции, был мертв. Известие об этом достигло Вены вчера; сегодня моя жена принесла листовки, где можно было прочесть подробности.

Дофин почил без причастия и исповеди, и архиепископ Парижский даже забыл приказать начать похоронный колокольный звон. Но самым удивительным было то, что один из медиков, месье де Фагон, незадолго до этого заверил короля в том, что дофин целиком и полностью вне опасности. Еще в ту ночь, когда он умер, месье де Буден, его лейб-медик, зашел к королю во время ужина, чтобы сообщить, что болезнь его сына приняла нормальный оборот и что ему становится лучше день ото дня; однако уже полчаса спустя он вынужден был объявить о том, что приступы лихорадки возвращаются с необычайной силой и жизнь дофина в опасности. Король тут же поднялся из-за стола и поспешил в комнату сына. Тот уже был без сознания и исповедаться не мог, после того как его соборовали. Однако он исповедался и причащался в пасхальную субботу. Медиков, за то что не смогли предугадать побочных явлений, присущих данной болезни, наказали.

Позднее в свое оправдание медики заявили о том, что дофин умер от удушения в результате апоплексического удара. Его тело было настолько загнившим, что придворные хирурги даже не хотели вскрывать его, несмотря на то что внутренние органы и сердце дофина следовало отнести в Валь-де-Грас. Они боялись умереть из-за операции. И действительно, в комнате, где скончался дофин, стоял такой ужасный запах, что пришлось без похорон спустя два дня отвезти тело в простой карете в Сен-Дени, а сопровождали его лишь два капуцина. Вот только они не могли сидеть в карете из-за жуткого запаха, хотя свинцовый гроб был крепко заколочен.

Великого дофина очень любили в народе, улицы Парижа были заполнены плачущими людьми всех слоев общества. Каждый знал, что с его смертью Франция лишилась великолепной возможности наконец-то жить в мире.

* * *

Теперь, когда все было кончено, я видел не только свое поражение, но и поражение Атто. Его план (положить конец войне) был совершенно несостоятелен в свете последних событий.

Ему удалось только одно: свести Клоридию с ее сестрой Камиллой.

Два дня назад, в винном погребке монастыря, моя супруга рассказала мне обо всем, и все части мозаики наконец-то встали на место. Моя жена начала рассказ со своей матери-турчанки, о которой до тех пор я не мог от нее почти ничего узнать. Она была дочерью военного хирурга янычаров, рассказывала Клоридия, и выросла в Константинополе. Отец научил ее основам восточной медицины, лечению болезней двузернянкой. Однако во время нападения пиратов девушку похитили и продали как рабыню.

Затем последовала та часть истории, которую я хорошо знал. Мать Клоридии купили Одескальки, семья кредиторов, на которую работал и мой покойный тесть. Чресла шестнадцатилетней турчанки родили мою жену. Когда Клоридии было двенадцать лет, ее мать снова продали, а Клоридию увезли в Голландию.

Здесь началось то, о чем я еще не знал. Я жестами попросил свою супругу рассказать мне эту историю с хорошим концом снова, чтобы пролить бальзам на мрачные мысли, найти в ней пристанище от печальных событий прошедших дней.

Клоридия сжала мою руку, ее красивое лицо было залито слезами, и в ожидании очередного врача для меня она согласилась. Уже приходили три медика, и все они объявили, что я совершенно здоров; вероятно (не «наверняка»), голос вернется, убежденно говорили они.

Одескальки, в который раз, с любовью гладя меня по голове, рассказывала Клоридия, продал ее мать Коллоничу, тому кардиналу, который был в числе героев осады Вены.

От него она в 1682 году родила вторую дочь. Коллонич велел втайне вырастить ребенка своему испанскому наместнику Джироламо Джиудичи, доверив ему также и мать. Джиудичи держал обеих как служанок в своем доме, где мать научила свою дочь целительству и преподала ей великолепные знания турецкого и итальянского языков. Когда девочке было тринадцать лет, в 1695 году, она уже могла похвастаться приличным образованием, особенно в музыке. Она даже сочиняла музыку, совершенно же прелестным было ее пение. Когда молодой король Германии и Рима услышал, как она поет, то сразу влюбился в нее. Из-за этого Коллонич решил ее обезопасить: он лично крестил дочь в церкви Святой Урсулы на Йоганнесштрассе и посредством Джиудичи определил в монастырь на Химмельпфортгассе.

Короче говоря, это была та самая история отвергнутой монахинями монастыря молодой турчанки, которую Камилла рассказала нам несколько дней назад.

Сестры взбунтовались против вступления в орден османки, поскольку принимали только девушек из дворянских семей, а новенькая была рабыней. Опасаясь, что ее запрут под замок (другой монастырь, вероятно, принял бы ее), девочка убежала. Никто не знал, куда и с кем.

– Она бежала со своим учителем музыки Францем де Росси, – пояснила мне жена.

Придворный музыкант императора Иосифа и внук Луиджи Росси дал ей имя Камилла, потому что так звали его римскую кузину из района Трастевере, которую помнила и Клоридия.

– Но наша мать называла ее Мария, как и я, – с улыбкой произнесла Клоридия, вытирая мои слезы, капавшие на подушку.

Нет, я не был тронут историей, которая столь бесстыдно дышала жизнью на фоне противоестественной смерти императора, великого дофина, Симониса и его друзей. Я плакал совсем по другой причине: убежища, которого я искал в рассказе Клоридии, найти мне не удалось. Облегчение от того, что она наконец нашла могилу, над которой могла оплакать свою мать, не смягчало моего отчаяния; ее радость от обретения в Камилле кровной сестры не служила мне утешением за пролитую кровь.

И в безутешности мне пришла мысль о том, что Клоридия за почти тридцать лет нашего брака никогда не ошибалась: всякий раз, когда я, растерянный, бродил в потемках, она уже все понимала и у нее находился для меня совет. Но даже она полагала, что дервиш хочет способствовать здоровью императора, и ввела себя и меня в фатальное заблуждение. Как и Атто, ее смела новая эпоха. А я понял, что больше не смогу просить свою сладкую умную женушку спасти меня от ощущения гекатомбы, наполнявшего мою душу.

Пока я размышлял так, умываясь слезами, Клоридия, ничего не подозревая, продолжала свой рассказ. Франц и Камилла поженились, а о том, что было дальше, нам рассказывала сама хормейстер: когда началась война за испанское наследство, они вернулись в Вену и узнали, что мать Клоридии и Камиллы уже умерла. Франц снова поступил на службу к Иосифу, а с ним и его жена. Однако молодой король Германии и Рима не узнал в ней рабыню-турчанку, в которую когда-то влюбился. Год спустя Франц умер.

Даже не зная, кто она, Иосиф почувствовал притяжение к Камилле, более того, теперь он удостоил ее своей дружбы (об этом мы уже знали от Гаэтано Орсини) и своего доверия. Чтобы отблагодарить Иосифа за привязанность, молодая женщина четыре года подряд писала для него оратории, не принимая платы, и это вызвало у меня подозрения.

Камилла объяснила нам все: она опасалась, что ее имя станет известно казначеям, которые управляли личными кассами Иосифа, а также кассами придворных расходов. И тогда возникли бы вопросы по поводу ее личности, а с учетом любви венцев к точности при записях рано или поздно стало бы известно, кто она на самом деле.

И она предпочла зарабатывать себе на жизнь, путешествуя по Австрии и излечивая людей с помощью двузернянки, как учила ее мать. К счастью, эта методика имела те же корни, которыми руководствовалась много столетий назад святая аббатиса Хильдегарда фон Бинген, обстоятельство, позволившее Камилле объявить себя ученицей Хильдегарды и сохранить в тайне свое восточное происхождение. В Вене практиковать она не могла, поскольку нужно было бы сдать экзамен и пройти апробацию, то есть требовалась лицензия университета. Кроме того, кардинал Коллонич прожил аж до 1707 года, то есть для нее было лучше появляться в столице как можно реже.

В конце 1710 года Иосиф попросил ее поселиться в столице, поскольку ему нужен был ее совет, но она опять отказалась принять от него деньги, объявив, что больше не хочет сочинять музыку. Вместо этого она изъявила желание уйти в монастырь. Его величество указал ей монастырь на Химмельпфортгассе, расположенный напротив квартиры молодой Пальфи, которую Евгений Савойский разместил в доме неподалеку от своего дворца.

Когда потом император попросил ее разучить ораторию в честь папского нунция, она выбрала для этой цели свою последнюю композицию «Святой Алексий». О чем я еще не знал, так это о том, что в этой оратории скрывался особый смысл: Камилла представила в ней саму себя, она вернулась так же, как Алексий, никем не узнанная. Кто знает, не открылась ли Камилла императору во время их последней встречи, как и Алексий родителям и невесте, уже на смертном одре? Клоридия рассказала мне, что ее сестра не хочет об этом говорить, что она молится день и ночь, чтобы справиться со своим отчаянием.

Итак, на портретах в подвеске в форме сердца были изображены не мои дочери, а Клоридия и Камилла в юном возрасте. Цепочка принадлежала их матери – она смягчала боль от столь ранней утраты дочерей – и после смерти осталась в доме Джироламо Джиудичи, наместника Коллонича.

Когда вчера мы с Атто и Симонисом не вернулись из Места Без Имени, обеспокоенная Клоридия обратилась к хормейстеру. Они тут же поехали в маленькой монастырской карете по дороге к Нойгебау. Камилла догадывалась, что происходит что-то необычное, и предложила расположиться в винном погребке, принадлежавшем сестрам Химмельпфорте и расположенном неподалеку. Во время поездки Клоридия, опасаясь махинаций аббата Мелани, решилась открыть ларец, который он доверил мне и который она спрятала. И нашла в нем то, чего никак не ожидала: ее собственный портрет, сделанный, когда она была еще девочкой, а рядом такой же – Камиллы, которая тоже сразу же узнала себя. Тут хормейстер все ей рассказала. Она узнала обо всем, конечно же, от Атто.

На этом рассказ моей жены заканчивался. После того как я четыре раза попросил ее поведать мне его, я отпустил супругу. Молчание, в которое я впал, высушило мои слезы и оставило пространство для холодных размышлений, во время которых все постепенно становилось на свои места. К примеру, знакомство Атто с Камиллой.

В сентябре 1700 года Камилла рассказала аббату Мелани свою историю и историю своей матери. Зная о прошлом моей жены, Атто сразу понял, что будущая хормейстер и Клоридия – дочери одной матери. Он сообщил Камилле о своих догадках, однако сделал вид, что не знает, где искать Клоридию… хотя сам только что вернулся из Рима, где почти десять дней подряд виделся с моей женой.

Как обычно, Мелани руководствовался только своими собственными интересами. Он не хотел, чтобы Франц де Росси и Камилла ехали в Рим, как они наверняка поступили бы, если бы узнали, что там живет сестра Камиллы. После всех интриг, в которых он использовал меня, ему хотелось помешать Клоридии рассказать сестре о его поступках. Кроме того, он был гораздо более заинтересован в том, чтобы Франц и Камилла вернулись в Вену. Там они могли быть ему очень полезны, поскольку вот-вот должна была вспыхнуть война за испанское наследство. И ему с легкостью удалось убедить пару не покидать империю: он утверждал, что Вена – настоящий центр итальянской музыки, в то время как папство приходит в упадок, Франция страдает от безумных расходов на войну и балеты, а золотая эпоха кардинала Мазарини давно закончилась.

Он приправил свои размышления полуправдой: он кое-что должен мне и Клоридии (это была правда), поэтому он попытается отыскать нас (это было ложью, он очень хорошо знал, где нас искать, ведь не так давно он позорно бросил нас на произвол судьбы на вилле Спада). Пообещав Камилле держать ее в курсе относительно результатов своих поисков, он обеспечил себе повод поддерживать связь с Камиллой и Францем, если в Вене ему понадобится от них услуга…

И это была одна из множества причин, заставивших Атто наконец расплатиться со своими долгами и оставить мне наследство через венского нотариуса: он хотел свести Камиллу и Клоридию. Но потом он поставил еще одно условие: Камилла могла открыться моей жене только тогда, когда сам он уедет из Вены. «Я не хочу благодарности», – с ложной скромностью объявил он Камилле. На самом деле причина была иной: он опасался гнева моей жены, узнавшей, что Атто держал их с сестрой на расстоянии целых одиннадцать лет…

Старый аббат надеялся, что сможет уехать из Вены до того, как все откроется. Но события помешали ему улизнуть, как он сделал одиннадцать лет назад в Риме, и еще раньше, во время нашей первой встречи. Еще совсем недавно я стал бы обвинять его, забрасывать множеством вопросов и упреков, теперь – нет. Даже если бы я хотел, лишенный голоса я не мог ничего. И так было даже лучше: Клоридия, тронутая прозрачными увертками старого кастрата, простила его сразу же.

К тому же рассказ Клоридии развеял последнюю тень, еще лежащую на Атто. Слова, которые произнес армянин, обращаясь к нему, а именно о том, что слуги дома «продали сердце своего господина», означали лишь то, что Атто за большие деньги нанял армянина в качестве посредника для кражи подвески в форме сердца! Все это не имело никакого отношения ни к императору, ни к армянам аги.

Про себя я горько посмеялся над подозрениями, заставлявшими меня бегать по кругу, тогда как за моей спиной весь мир переворачивался с ног на голову: земля станет водой, вода – землей, а небо – огнем.

* * *

Звук, мешавший мне размышлять, смолк, и теперь я слышал только его отдаленное эхо. Я уснул.

Проснувшись, я увидел Атто, сидевшего в кресле у меня в изголовье. Отныне наши судьбы были связаны теснее, чем когда бы то ни было. Вене больше нечего было нам предложить, и Атто собирался взять нас с собой в Париж. Великодушный жест, которого он не позволял себе никогда в былое время. Теперь же, на склоне своих дней, он с удовольствием покровительствовал нам, как все, кто хочет умереть в мире с Господом. Он убедил Клоридию принять его предложение. У него на службе мы будем вознаграждены по-королевски, и он собирался позаботиться о том, чтобы наш малыш получил достойное образование.

– Я уверен, что наихристианнейший король скоро отпустит меня в Пистойю; тогда ты и твоя семья поедете со мной, – объявил он.

Камиллу я больше не видел. Где она была? Я снова смотрел на Клоридию и гладил залитые слезами щеки жены, не зная, как ее утешить. Она обрела сестру, плоть от плоти, но потеряла мужа, которого знала. Ее супруг стал другим, не таким веселым, менее способным выказать ей свою любовь. Но он был очень решительным человеком. Я уже чувствовал, как во мне зреет желание взяться за меч, совершенно особый меч. Время для этого должно было настать очень скоро.

* * *

Пока в душе моей толпились воспоминания о прошлом, Вена погрузилась в траур. Если бы Иосиф был еще жив, то в эту субботу ремесленники и купцы вместе со своими подмастерьями должны были бы читать сорокачасовую молитву. Однако теперь предстояло другое. Вместо того чтобы собраться на молитву, мы выстроимся в очередь, чтобы отдать последний долг его телу: набальзамированное лейб-брадобреями, наряженное для почетного караула, несчастное, поруганное тело его императорского величества лежало на главной сцене рыцарского зала резиденции. Сегодня вечером начнется почетный караул, впрочем, только для родственников из высших слоев знати, которые целую ночь и весь следующий день будут заходить по двое и прощаться с императором. С завтрашнего дня народ тоже сможет войти в рыцарский зал и нести почетный караул у одного из четырех установленных там алтарей до 20 апреля – дня, на который была назначена погребальная литургия.

Я наконец узнал, где Камилла. Каждый день между десятью и одиннадцатью, а также между восемнадцатью и девятнадцатью придворные музыканты должны были петь над телом императора пятидесятый псалом на латыни. Перед смертью Иосиф, до последнего момента сохранявший трезвый рассудок, повелел, чтобы дирижировала ими хормейстер.

Атто попросил Камиллу взять его с собой, и она только что зашла за ним. Аббат уже хотел попрощаться со мной, однако я стал отчаянно жестикулировать, выражая свой протест: как я мог не пойти попрощаться с императором, при смерти которого присутствовал? Я встал с постели, увернулся от заботливых рук Камиллы, надел свои лучшие одежды и, несмотря на предостережения, присоединился к ним.

Пока мы ждали на улице, чтобы Камилла подогнала карету (она не хотела, чтобы мы шли пешком), Атто опередил мой вопрос, который я хотел задать ему и который он, очевидно, прочел в моих глазах:

– Нет, я совершенно не рискую, приходя туда. План этих проклятых удался, император мертв. А после совершения государственного преступления убийцы и их заказчики обычно исчезают без следа. Некоторые уезжают, как Евгений, другие остаются, но прячутся, чтобы контролировать ситуацию, но в целом они придерживаются правила: два-четыре дня ничего не предпринимать. Они увидят, что мы несем почетный караул у гроба, но не станут вмешиваться. Они знают, что теперь мы ничего не можем сделать.

В освещенном множеством свечей рыцарском зале перед катафалком несли почетный караул стрелки лейб-гвардии и телохранители. Гроб стоял на возвышении, к которому вели три ступени, был украшен червленым золотом ручной работы, над ним красовался балдахин из черного бархата с шелковыми кисточками.

Его императорское величество выглядел безупречно. Тело лежало на том самом месте, где Иосиф много раз принимал посетителей и послов, где за свою короткую жизнь председательствовал на множестве собраний и церемоний. Одежда и плащ были из черного шелка, с кружевом такого же цвета; на голове – светло-рыжий парик и черная шляпа; шпага на боку и маленький герб с Золотым руном на шее. Гроб, в котором он лежал, был обит темно-красным бархатом и тоже украшен золотой вышивкой; голова покоилась на двух подушках. Бальзамировщики постарались на славу. Меня удивило отсутствие оспинок на лице – результат мумифицирования или же признак насильственной смерти?

Перед императором висело большое серебряное распятие, рядом стояла чаша со святой водой. Справа были выставлены императорские регалии: корона, скипетр и Золотое руно на позолоченной подушке; по левую руку – короны Венгрии и Богемии. Рядом, прикрытые черной тафтой, стояли серебряный котелок и кубок. Согласно обычаям дома Габсбургов в одном из них лежали сердце и язык Иосифа, во втором – мозг, глаза и внутренности. На двух обтянутых черным скамеечках для коленопреклонения сидели придворный капеллан и четверо босоногих августинцев, бормотавших полагающиеся молитвы.

А потом я снова увидел издалека их всех: кастрата Гаэтано Орсини (еще со следами синяков), Ландину, сопранистку и супругу игравшего на теорбе Франческо Конти, и остальных. Я не показывался – как я мог приветствовать их без голоса? Я наблюдал за ними: лица осунувшиеся, взгляды отсутствующие. Им приходилось прощаться со «Святым Алексием»; постановка в честь нунция была отменена. Что станет с ними – теперь, когда любимый всеми Иосиф мертв, теперь, когда их молодого покровителя нет в живых?

Оставит ли их его брат Карл, который прибудет из Барселоны, чтобы сесть на опустевший императорский трон, или выгонит всех?

К нам подошел Винсент Росси, обменялся с Камиллой жестами утешения, и пока хормейстер приступала к руководству певцами, он указал нам место в уголке, где мы могли пробыть до конца представления. Я знал пятидесятый псалом и мысленно повторял слова:

И так случилось, что общее горе стало одним целым с пустотой, царившей во мне. Страдание подданных императора было во мне, пронзило мое тело, и я стал искрой из боли, которую унес с собой ветер, вместе с этим молитвенным пением. Мои мысли снова смягчились. Пока вокруг меня воздух содрогался от сдавленных рыданий, я оставался спокойным и задумчивым. Равнодушие горя фокусировало каждое событие, которое я рассекал, подобно умелому хирургу, скальпелем острых мыслей.

Стоя рядом с Атто, сидевшим на неудобном, обитом бархатом стуле, я опять задумался, меряя настоящее локтем прошлого.

В сентябре 1683 года, когда мы познакомились, аббат Мелани прибыл в Рим, чтобы выполнить тайную миссию, порученную ему королем Франции. Впрочем, ему пришлось самому наводить справки, чтобы выяснить истинную природу того поручения.

Когда мы снова встретились в июле 1700 года, Атто тоже приехал в Рим и был необъяснимым образом ранен ножом в руку. Он провел расследование, чтобы понять, кто ему угрожает, однако на самом деле он и тогда выполнял тайную миссию для своего короля и с самого начала знал, какие шаги следует предпринять: подделать завещание, воспользоваться помощью своей подруги-интриганки Марии Манчини, развязать фиктивную ссору с кардиналом Альбани, будущим папой, и так далее, всегда со свойственной ему дьявольской ловкостью.

На этот раз, в Вене, в 1711 году, все пошло совсем по-другому. Аббат прибыл в столицу императора, чтобы заставить Евгения Савойского закончить войну. И хотя он с самого начала знал, что нужно делать (вручить императору поддельное письмо), его попытки из-за болезни Иосифа оказались тщетными. Его оттеснили загадочные маневры человека, который был гораздо могущественнее Атто, но не имел лица. Теперь мы знали, что существовала целая сеть заговорщиков, он был не один.

Это был закат аббата Мелани, который он сам осознал. После того как в жарком июле одиннадцать лет назад в Риме он достиг вершины своей дипломатической власти, ныне его звезда закатилась. Настала новая эпоха. Сегодня Атто был всего лишь стариком, воспоминанием о былых временах.

И это была не единственная параллель между прошлым и настоящим. Иосиф Победоносный был мертв, но его почетный караул напоминал о другом печальном дне: смерти Максимилиана Загадочного. Сколько великого объединяло этих двух несчастных императоров!

Оба лично руководили своими войсками во время войны, оба были толерантны по отношению к приверженцам Лютера. Оба навеки были связаны с Местом Без Имени: Максимилиан – потому, что создал его, Иосиф – потому, что хотел его реставрировать, но смерть разрушила все его планы. Шенбрунн тоже был заложен Максимилианом и в значительной степени расширен Иосифом. Оба владели многими языками и отличались большим умом, чем их предшественники и потомки.

Но все их величие закончилось ничем: Максимилиана вскоре забыли, так будет (готов поспорить) и с Иосифом, если темные силы, стоящие за Кицебером-Палатино не остановятся.

Оба умерли преждевременно, от болезни, и были подвергнуты лечению весьма подозрительными методиками. Обоим на престоле наследовал брат, а не сын. О, как легко даже самому простодушному человеку углядеть в двух этих судьбах следы одной убийственной воли!

Не в первый раз я видел, как убивали уважаемого человека. Двадцать восемь лет назад я стал свидетелем смерти Николя Фуке, суперинтенданта финансов наихристианнейшего короля. То было неизбежное завершение жизни преследуемого клеветой человека. После устранения Фуке окруженный со всех сторон завистью его замок Во-ле-Виконт был разграблен и заброшен так же, как Место Без Имени. Короче говоря, Фуке кончил так же, как Максимилиан и Иосиф.

В рыцарском зале тем временем снова зазвучало пение хора, просьбы которого я присваивал себе:

О, победоносный Иосиф! Твоя смерть указывает на виновного и выводит его из тайника. Никогда не могло бы убийство героя Ландау быть совершенно равным ему. Если даже «король-солнце», когда это было для него легче легкого, отказался похищать или же убивать тебя, то зачем ему было бы подсылать к тебе убийц тайно? Низки все они, убийцы, низки духом. Твоя смерть – конец эпохи, времени великих королей, великих умов. Времени, когда повелители не отваживались рубить головы других королей, как учил меня аббат Мелани. Наступило новое столетие, когда восстают темные силы, когда заговоры плетутся людьми, не имеющими лица и имени, и в первую очередь – духа.

Хор, облагороженный неземными голосами Орсини и Ландины, напоминал о том, что следует доверять бесконечной Божественной мудрости:

Я видел, что Атто молится себе под нос и время от времени вытягивает морщинистую шею, чтобы бросить взгляд на тело императора. Он первым понял, что наступают новые времена. Разве не были мы частью этой жестокой трагедии? Пусть смертью Иосифа управляли новые властители, но и все остальные, вплоть до львов, терзавших труп быка в Нойгебау, тоже оказались в плюсе от этой смерти. Англия и Голландия, изобретатели заговора, помешали империи стать слишком могущественной, разрушив равновесие между европейскими державами. А потом помощники помощников: иезуиты отомстили единственному императору, которого воспитывали не они и который все равно от них избавился. Брат Карл, который станет теперь императором, увенчал свою ненависть к старшему брату короной; министры старой гвардии, которых Иосиф изгнал или заставил повиноваться, удовлетворенно перевели дух; Евгений Савойский, или Мадам Л'Ансьен, отомстил за унижение при Ландау, когда юный любопытный Иосиф оттеснил со сцены величайшего генерала-извращенца. И наконец, вероломные убийцы: исламом, как обычно, воспользовались и запрягли в собственную повозку Запада.

Так кто же это был? Все. Все вложили дервишу с сотней имен в руки оружие: Палатино, или Аммон, или Кицебер, которому, возможно, семь сотен лет. Или. быть может, все было наоборот: дервиш и те, у которых, как и у него, много фамилий, но ни единого имени, манипулировали Англией, Голландией, иезуитами и даже Евгением и Карлом, чтобы случилось непоправимое.

В комнате было жарко, из-под париков струился пот, по телам растекалась усталость.

Быть может, размышлял я, Иосиф Победоносный хотел отреставрировать Место Без Имени, поскольку полагал себя достаточно сильным для того, чтобы повернуться спиной к противникам Нойгебау и Максимилиана. А вместо этого…

Я снова посмотрел на Атто. На этот раз он ответил мне взглядом, и на миг мне показалось, что его печальные глаза говорят со мной. Однако то, что я слышал, наверняка было сном:

«Хорошо запомни восковое лицо Иосифа, мальчик. Таких правителей, как он, ты не увидишь больше никогда. Короли будущего будут всего лишь марионетками в руках группировок без предводителя, чудовищ без головы, которые не слушают никого из тех, кто не принадлежит к их кругу. А тот, кто входит туда, становится пленником. Наступит день, когда народ выйдет на улицы, и не будут они знать, откуда он взялся, как во время Фронды в день таинственных баррикад, когда ничто изрыгало во все стороны толпы фанатиков, готовых разорвать все, любой авторитет, любой символ, любую человеческую границу. Как в Праге во время похорон Максимилиана II. Однако на сей раз это продлится не один-два дня. Нет, настанет день, когда террор будет носиться по улицам годами, вооруженный топорами и косами, чтобы отрезать язык правде, а справедливым – голову. Они назовут его "свобода, равенство, братство", но то будет только резня и тирания».

Я оторвался от глаз Атто. Группа монахинь вошла в церемониальный зал и начала молитву с четками. Затем мы с Атто снова переглянулись:

«Ты больше не услышишь от меня поучений. Со своим теперешним знанием ты поймешь грядущие события. Будущие союзы, войны и кризисы – все это будет планомерно инсценировано сыновьями, внуками и правнуками убийц Иосифа».

Я вспомнил, как мой покойный тесть почти тридцать лет назад выступал против брака между кровными родственниками среди монархов всех стран, этого вечного инцеста правящих домов. Внезапная вспышка в глазах Атто сказала мне, что речь шла о чем-то совершенно ином:

«С этого дня брачные союзы, родовые линии, кровное родство будут держаться в строжайшей тайне. Ничто не будет происходить при свете солнца, чтобы никто не мог указать на правду. А тот, кто тем не менее попытается, будет немедленно объявлен сумасшедшим».

И я вспомнил об Альбикастро, чудесном скрипаче, с которым повстречался одиннадцать лет назад во время своего второго приключения с Атто. Он тоже делал подобное странное пророчество, но только теперь я понял весь его смысл: то было необходимое учение, для того чтобы выступить против этого мира.

Загадочный штурман Летающего корабля, который прибыл из Португалии, как и фолия, был тайно казнен. Но покинутый воздушный корабль, который все-таки умел летать, был небесным знаком того, что повсюду бушуют силы, противоречащие тем учениям.

И я молчал. Но верно ли это было?