После смерти аббата Мелани я покинул Париж, также поступил и Доменико.

Война за испанское наследство закончилась. Долгих тринадцать лет длились голод, разрушение и смерть. В 1713 году был подписан Утрехтский мирный договор, в 1714 – Раштаттский и Баденский.

Все случилось так, как и предсказывал Атто: больше всего на войне нажились английские торговцы. Они добились получения испанского королевства Гибралтар, монополии на работорговлю и отняли у Франции североамериканские колонии.

Однако не только те, кто придумал новые времена, но и те, кто поддерживал падение старого миропорядка, получили свою награду.

Императору Карлу VI, брату и наследнику Иосифа, были подарены испанские Нидерланды, Милан, Мантуя, Неаполь и Сардиния. 11 сентября 1714 года французско-испанские войска Филиппа Анжуйского, теперешнего короля Филиппа V Бурбона, ворвались в Барселону и утопили в крови независимость города, который Карл бросил на произвол судьбы, чтобы сесть на столь желанный императорский трон.

Савойские из мелких оппортунистских герцогов, которым описывал мне Атто, возвысились до королей, и им была передана Сицилия – во всем этом была заслуга Евгения. Таким образом, испанский полуостров оказался в тисках Савойских: на севере – Пьемонт, на юге – Сицилия. Отличная предпосылка для следующего проекта друзей дервиша: чтобы однажды в Италии появился король.

В 1713 году вновь был осажден Ландау. Теперь французами, потому что с 1704 года, когда Иосиф во второй раз завоевал крепость, она оставалась во владении империи. Коменданту гарнизона, герцогу Карлу Александру Вюртембергскому, снова пришлось чеканить монеты из своей золотой и серебряной посуды. Судьба на этот раз повторилась с точностью до наоборот, ибо победили французы. Виноват был принц Евгений: если бы он не продолжал войну до последнего, то империя сохранила бы Ландау за собой.

Прогнозы Атто относительно Евгения оправдались: Карл VI предоставил ему полную свободу действий и, похоже, намеревался поступать так и впредь. Передача поддельного письма Евгения королеве-матери не помогла.

Над императорской резиденцией сгущались черные тучи. Как и пророчил дервиш, дом Габсбургов был на последнем издыхании и в Германии должен был появиться собственный король. У Карла VI не было сыновей, только две дочери. А преемником на императорском троне мог быть только наследник мужского пола. Первенец Карла был мальчиком, он родился в 1716 году, четыре года назад, но через несколько месяцев умер, точно так же, как и сын Иосифа. Какое совпадение!

Наследниками Карла VI должны были по праву стать дочери Иосифа. Однако это, конечно же, Карлу было не по нраву. И он в 1713 году, по-прежнему остававшийся без наследника, издает sanctio pragmatica: [114]Прагматическая санкция (лат.).
после его смерти на трон должны взойти его дети, а не дети Иосифа. Таким образом, ему будет наследовать его старшая дочь Мария Терезия, которая родилась три года назад. Конечно, это был произвол. Страны Европы были не согласны, и Карл несколько лет умоляет и заклинает их признать Прагматическую санкцию. В качестве ответной услуги он обещает им золотые горы, даже передачу государственных территорий. Все что угодно, лишь бы только ни одна из дочерей ненавистного брата не села на императорский трон.

Однако злоба Карла ослабляет империю. Немецкие земельные князья уже бьют копытом. Приближается момент, когда Германия (как и предсказывал Палатино) отделится от империи и ею больше не будет править католическая Вена.

Короче говоря, как и опасался Атто, эта война означала конец старого миропорядка, однако она не заменила его на новый, вместо этого началась агония человечества. Теперь олигархи за зеленым столом решают судьбы стран, находящихся на расстоянии тысяч миль друг от друга: начиная с Утрехта стали распродавать колонии Нового Света и итальянские земли. Политические альянсы уже не представляют собой центр международной дипломатии, теперь они создаются только для вида, потому что все решают кредиторы королевских домов. А тот, кто не позволит управлять собой, как наихристианнейший король или Иосиф Победоносный, будет выведен из битвы вместе со своими потомками. Династические привилегии или военные завоевания уже ничего не значат, важны только деньги, точнее, финансы: разве не во время войны за испанское наследство монеты начали заменять бумажками?

* * *

От друзей, которые появились у нас с Клоридией в Париже, я узнал, что жизнь там стала еще тяжелее, даже хуже, чем в Риме, и этим все сказано.

В 1715 году, пять лет назад, умер «король-солнце», от гангрены, в точности так, как предсказывал Палатино. И он почти не оставил наследников: в промежутке между 1711 и І712 годами у него умерли все родившиеся в браке дети и внуки (это тоже предсказал дервиш). Остался только один двухлетний внук Луи, которого спасли няньки, заперев его в одном из крыльев дворца и запретив медикам не только прикасаться к нему, но даже видеть его. Они были убеждены, что остальные члены королевской семьи умерли не от болезней, а от лечения…

Атто Мелани верно говорил мне в Вене:

– С таким королем, как великий дофин, Франция наконец вырвалась бы из порочного круга дерзости и разрушения; однако Англия и Голландия хотят, чтобы произошло совершенно противоположное. Страна должна все больше и больше дегенерировать, народ должен ненавидеть двор. Им не нравится, что у наихристианнейшего короля есть взрослые дети и внуки; в идеальном случае у него не должно было быть наследников, или только младенцы, что, в общем-то, равнозначно.

Прошли те времена, когда наихристианнейший король мог взойти на трон в возрасте всего лишь четырех лет. Тогда королева-мать, Анна Австрийская, и премьер-министр, кардинал Мазарини, заботились о том, чтобы в дела страны не вмешивались другие державы. Теперь нет ни королевы, ни премьер-министра.

– Людовик XIV сосредоточил всю власть в своих руках. Если он умрет, то его наместник или регент отдаст страну первому попавшемуся интригану, быть может, даже человеку из Англии или Голландии, чтобы разрушить Францию.

Так и случилось. Смерть наихристианнейшего короля была именно тем, чего ждали друзья Палатино. Всего несколькими месяцами позднее на сцену вышел их человек из Голландии. То был англичанин Джон Ло со своей финансовой теорией, которая обеспечила Франции финансовый крах, подобного которому не было на протяжении веков.

Недавно вышел трактат этого обманщика: «Money and Trade Considered», то есть «Размышления о деньгах и торговле». Был еще и французский перевод, но я не нашел его. Я не понимаю «по-английски, а вот мой сын – да: Атто знал, что Англия будет истинным победителем в этой воине, и скрепя сердце велел обучать его наряду с итальянским, латынью, греческим, немецким и французским еще и языку купцов.

Так я благодаря своему малышу (который уже стал красивым молодым человеком) наконец черным по белому смог прочесть, с помощью какой ереси Ло нанес Франции смертельный удар: ибо, по его мнению, лучшим стимулом для повышения продуктивности страны являются кредиты и владение бумажными деньгами! То есть не старыми добрыми монетами, которые стоили своего веса в золоте. Короче говоря, приятель ростовщиков.

И с помощью таких сказок этим лжецам удалось убедить регента Филиппа II Орлеанского в том, чтобы тот позволил им в 1716 году основать Всеобщий банк. Последствия войны за наследство поставили Францию с финансовой точки зрения на колени, и регент надеялся, что Ло станет для страны спасением. Под новым именем Королевского банка денежный институт выпустил в 1718 году невероятное количество банкнот, давая обещания, в которые мог поверить только простофиля, и раздал их французам, чтобы в ответ получить все, что они имели из золота, серебра и земли. Если это добро стоило сотню, то Ло давал за него бумагу, на которой было написано «это соответствует пяти сотням», и обещал людям, что они могут потребовать свое добро обратно в любой момент. Подданные королевства Франция все поспешили к нему, чтобы доверить свои сокровища в обмен на бумаги.

Эта ситуация показывает, сколь наивны французы. Они чувствуют свое превосходство над всеми остальными и всегда готовы восхвалять друг друга, а потом попадаются на удочку первого же шарлатана.

В январе этого года регент отдал этому Ло даже пост генерального министра финансов, то есть ту самую должность, которую занимал сначала суперинтендант Фуке, а затем – министр Кольбер!

Продолжалось это недолго. В марте друзья Палатино провели смертельный для Франции удар: они посеяли сомнения в том, что Ло можно доверять, и смотри-ка, вот уже все французы бросились в Королевский банк, чтобы потребовать обратно золото, серебро и земельные участки, которые они давали в залог своих банкнот. В результате регент сначала уменьшил стоимость банкнот вполовину, а затем вообще приостановил все платежи.

– У нас больше ничего нет, – чистосердечно признался банк французским подданным. Банк был закрыт, Джон Ло бежал в Венецию, французы обеднели.

Атто предвидел это, дервиш это пророчил: ураган из финансового краха и народного возмущения поднялся во Франции и распространился оттуда по всей Европе, и без того обессиленной войной за наследство.

Деньги, которые на протяжении столетий имели одну и ту же стоимость, теперь, когда они состоят из бумаги – ведь нет ни золота, ни серебра, – с каждым днем стоят все меньше. Я принадлежу к тем немногим избранным, которые могут спать спокойно: у меня есть свой виноградник в предместье Жозефина.

* * *

И я вернулся в Вену. Однако город уже не тот, что раньше. На башне собора Святого Стефана висит величественный колокол, который Иосиф приказал отлить из турецких пушек и который народ окрестил вскоре Пуммерином. Он не прозвонил, как предполагалось, на тридцать третий день рождения императора. Смерть наступила раньше. И Пуммерин повесили в октябре. Освятили его в январе 1712 года, чтобы отпраздновать прибытие нового императора Карла VI. Однако несколько месяцев спустя, в декабре, гнев Господень поразил узурпатора: разразилась чума, и бушевала она на протяжении всего 1713 года, унеся с собой восемь тысяч невинных жизней. И снова я обнаружил указание на прошлое, снова замкнулся круг: secretumpestis, тридцать лет назад спасший Вену от чумы, которую нарочно посеяли в городе турецкие осаждающие, на этот раз ничем не помог против кары Господней.

Я узнал о скверном конце графини Марианны Пальфи, возлюбленной Иосифа, с которой Мелани пытался установить контакт. Едва Иосиф преставился, как на нее набросились королева-мать, министры и вообще весь двор, вынудив ее вернуть подарки своего покойного поклонника. Впав в немилость, изгнанная со двора, она была вынуждена вступить в брак с человеком низшего сословия, что повергло в глубокое отчаяние ее отца, несчастного графа Иоганна Пальфи аб Эрдед, одного из самых верных и храбрых командиров, служивших императорской семье.

С того дня, как умер Иосиф I, солнце больше не всходило кроваво-красным. То было действительно знамение, и в городе оно стало настолько известным, что о нем говорят до сих пор. После того как альманах английского предсказателя со своим пророчеством смерти Иосифа I попал в точку, по всей Вене его в буквальном смысле слова вырывают у продавцов из рук. Можно сказать, что для англичан настали золотые времена.

Итальянцы же, которых так любил дом Габсбургов вплоть до Иосифа I, уже не пользуются симпатией. Теперь приезжают французы, призванные именно тем, кто был их самым заклятым врагом в Испании: Карлом VI. И выпестованный Иосифом итальянский язык постепенно стал вытесняться французским, ставшим языком двора. Едва прибыв в Вену, Карл немедленно уволил весь дворцовый персонал, когда-то служивший его брату. Первыми, кто вынужден был уйти, оказались любимые придворные музыканты Иосифа. Вместо них наняли других, среди которых было очень мало итальянцев. Конечно же, услуги Камиллы тоже оказались нежелательны, и ни одну из ее ораторий никогда больше не ставили.

Сестру Клоридии так сильно мучили воспоминания, что она попросила разрешения сменить монастырь. Ее просьба была удовлетворена. Теперь она пытается обрести мир в монастыре Святого Лоренцо. Туда часто приходят добрые музыканты, чтобы навестить ее, но она не хочет видеть никого, кроме моей жены.

Несмотря на все, Вена, столица и резиденция императора, по-прежнему остается лучшим местом, где можно сейчас жить. Ни в одном другом городе нельзя жить так хорошо, если хочешь жить уединенно.

Я наконец поселился в своем доме с виноградником в Жозефине, когда-то завещанном мне Атто, который питал в сердцах моих любимых так много мечтаний и надежд.

Наши девочки теперь тоже в Вене; проэкзаменованные и проверенные на практике акушерки, они получили лицензию и сами тоже стали матерями. Клоридия делает хойригер, в этом ей помогают наш мальчик и оба зятя. Они – молодые умные римляне – счастливы, что оставили столицу ростовщиков, дабы вести жизнь, достойную этого слова. Чтобы обрабатывать виноградник, нужны сильные руки, да и моему сыну полезнее трудиться на свежем воздухе, чем дышать копотью. Кроме того, зимой лучше сидеть в теплом доме, чем мерзнуть на крышах. Хотя трубочистам в Вене платят хорошо, однако здоровье не купишь. Своей привилегией трубочиста я все равно больше не пользуюсь. Я сохранил все бумаги, я даже могу пойти к императорскому казначею и потребовать такой же привилегии для своего сына. Но воспоминания о том, как нас пытались арестовать в Месте Без Имени, удерживают меня от этого шага. Конечно, я не думаю, что сохранились какие-либо следы тех событий – такие вещи не оставляют документальных следов. Все-таки лучше быть осторожным, потому что могут найтись люди, которые знают. Кроме того, уже никто не нужен, чтобы чистить камины Нойгебау, поскольку новый император реставрировать его не собирается.

Признаю, с тем воспитанием, которое мой сын получил в доме аббата Мелани, он мог бы стремиться к большему, продолжать образование, добывать знания и становиться мудрее. Однако знать – значит страдать. А вот земля, как говорил аббат Мелани, дает возможность прокормиться и делает свободным. И самым лучшим всегда останется выбор Цинцинната.

* * *

Наконец я нашел ответ на свой вопрос. Крика я больше не слышал, мелодию фолии – тоже. Я продолжаю жить в благоговейном молчании. Но я слышу, как перешептываются между собой все те, чьи призраки явились мне в Месте Без Имени. Они образовали вокруг меня круг. Я вижу не незнакомые мне места и лица: французский замок Во-ле-Виконт сменяют римская вилла «Корабль» и Нойгебау, а суперинтенданта Фуке – Максимилиан II и Иосиф I. И мне снова приходят на ум две даты, которые встречались мне слишком часто: 5 и 11 сентября.

5 сентября – день рождения наихристианнейшего короля, и в этот же день был отдан приказ об аресте суперинтенданта Фуке; в этот день умер Сулейман, и в этот же день десять лет спустя у Максимилиана началась битва со смертью. Столетием позже именно в этот день осажденная Вена едва не попала в руки неверных из-за предателя-армянина. Моя жена Клоридия, которая время от времени занимается нумерологией, проинформировала меня, что сумма чисел даты рождения Людовика составляет пять, то же самое касается и даты смерти Сулеймана, в то время как дата задержания Фуке составляет десять, то есть дважды по пять.

11 сентября 1683 года подошли христианские войска, чтобы с боем, случившимся на рассвете следующего дня, освободить Вену. И как раз 11 сентября 1683 года я познакомился с аббатом Мелани. В 1697 году в этот день принц Евгений сразился с турками в знаменитой битве при Зенте, и в 1709 году, опять же, 11 сентября, с французами при Мальплаке. 11 сентября 1702 года Иосиф в первый раз завоевал Ландау. В тот же день в 1714 году пали Барселона и Каталония, после того как были оставлены Карлом, утопленные в кровавой бане руками Филиппа V.

Только теперь я понял: я вернулся туда, откуда вышел. Ты все получил, больше ничего уже не будет, слышал я шепот голосов. Теперь ты должен давать. Ты научился, теперь ты должен учить. Ты жил, теперь должен дать жизнь.

Со дня нашего прибытия в Вену в 1711 году прошлое все больше и больше открывалось мне. Сначала то были беглые замечания вроде слов Камиллы, благодаря которой снова появилась мать Клоридии. Когда я впервые отправился в Место Без Имени, настоящее и прошлое переплелись еще теснее: от Летающего корабля и до смерти Угонио, с которым я впервые повстречался двадцать восемь лет назад, и до новостей в «Коррьере Ординарио» и «Виннерише Диариум» – все тем или иным способом говорило со мной о прошлом.

Жизнь преподала мне свой урок, повторяя старые мелодии прежних дней. Теперь настало время отдать то, что я получил в подарок. Из зрителя, которым я был, я должен был стать актером для новых зрителей; из ученика стать учителем для других учеников; из кувшина, которым я был, превратиться в источник, проливающийся в другие кувшины. Из равных талантов я был призван не зарыть монеты, доверенные мне господином, в землю, а сделать ставку, чтобы приумножить их. Как? Ответ я уже получил: с помощью прошлого. С помощью того, что рассказал мне аббат Мелани за три года, которые я прожил у него в Париже. Жизнь Атто станет моей, его воспоминания – моими. Искусство станет моим прибежищем и моей мастерской.

Вот так и стало то, что тридцать лет назад было не более чем времяпрепровождением молодого слуги, а семнадцать лет назад – одноразовой работой для Атто, решением всей моей жизни.

Я писал о прошлом веке, последнем веке человечества. В книгах я соединил все то, что пережил вместе с Атто, с тем, что услышал от него в рассказах.

Скучно выносить на бумагу так много прошлого! Иногда я спрашиваю себя: «Успею ли я вовремя? В состоянии ли я это сделать?» Я поглаживаю монетку из Ландау, которую Клоридия так и не положила обратно в сундук принца Евгения, и опасаюсь, что мне не хватит сил долго сохранять эти такие далекие времена. В основном я работаю тогда, когда все вокруг спит. Мне потребуется много ночей, чтобы на бумаге остался слепок времени.

В нашем восприятии так много ошибок, которые искажают настоящую жизнь, если таковая вообще существует. В как можно более точной транскрипции, которую я пытаюсь записать, не изменяется происхождение красок и звуков, потому что я отказался от того, чтобы отделять их от причины. Я описываю сотню масок, которыми обладает каждое лицо; некоторых людей я описываю с каждым ничтожным жестом, который был причиной смертельного потрясения и поколебал нашу уверенность, поскольку изменил цвет морального неба. В записи вселенной, которую нужно срисовать, я не забываю выпустить на сцену и читателя, однако не телесное его проявление, а образ его лет, которые он, сам того не сознавая, тащит за собой, когда ступает по жизни. Усилие, которое дается ему все труднее и труднее и в конце концов его побеждает.

У нас у всех не одно только место в пространстве, но и во времени. Вот оно: идея, что время воплощается в нас, что прожитые годы не отделяются от нас, – это истина, которую все чувствуют и которую я пытаюсь подчеркнуть. И в тот день, когда Господь «натянет тетиву» моей жизни и зерна будут отделены от плевел, Он потребует от меня отчета и я отдам в Его руки плоды своих трудов.

* * *

Чернильница и лист бумаги: других способов общаться с людьми у меня не осталось. Голос ко мне не вернулся, я навеки остался немым. Где-то в этих записях написано нечто вроде: «Я страдал от своего молчания, в которое мог войти каждый, словно в место гарантированного гостеприимства. Я так хочу, чтобы мое молчание полностью сомкнулось вокруг меня». Что ж, оно сомкнулось. Поэтому я не могу послужить ему лучше, этому черному штриху на белом фоне, который напоминает мне шахматную доску Христо, моего спасителя.

Перья – вот мой голос. Хотя я время от времени помогаю своим зятьям на винограднике, письмо – единственное занятие, которым может заниматься немой. Печатник из Амстердама очень добр и согласился напечатать и продавать мои книги. Туда я отсылаю свои рукописи, в свободную Голландию «Трудолюбивой пчеле» – так звучит адрес, и мысль о том, что это – образ моей скромной, но неутомимой работы, нравится мне.

Иногда меня снова охватывает старая тоска. У меня были глаза, чтобы увидеть мир взглядом, который становился таким, каким представлялся моему пророческому зрению. Если так должно быть по небесной справедливости, то было несправедливо не уничтожить меня раньше. И это я повторяю себе все время из глубины души.

Разве я заслужил это умиротворение моего смертельного страха? Что это, что растет в мои ночи? Почему мне не дана была сила искоренить грехи этого мира ударом топора? Достигнут ли мои книги совести человеческой? Почему я не обладаю силой, чтобы заставить кричать обесчещенное человечество? Почему мой ответный крик, который я доверяю перу и бумаге, не сильнее громких команд, которые властвуют душами на всем земном шаре?

Я сохраню документы для времени, которое уже не будет понимать их, чтобы не сказали, что это подделки. Но нет, время, когда так скажут, не наступит. В своих книгах я пишу о трагедии, побежденным противником в которой оказалось человечество, его конфликт с миром и природой заканчивается смертью. Ах, у меня нет иных героев, кроме людей, поэтому и нет у этой драмы других зрителей. Но от чего умирает мой трагический герой? Он погибает в ситуации, которая засасывала его, как болото, пьянила, заставляла возвращаться к себе вновь и вновь?

Но… что, если люди однажды выберутся из этого приключения благодаря милости Божьей – захирев, обеднев, постарев, конечно же, – и высшим законом воздаяния их привлекут к ответу, одного за другим, руководителей универсального преступления, которые выживают всегда: Палатино, Пеничек и другие слуги, палачи и сатрапы, рабы Вельзевула? Ах, если бы мы могли запереть их в храмах и по жребию приговорить к смерти каждого десятого, чтобы потом не убить их, а дать пощечину! И сказать им: как, разве вы не знали? Вы не думали, что после объявления войны среди множества вероятностей горя и позора существует еще несчастье, что детям будет не хватать материнского молока? Как, вы не измерили безутешность одного-единственного страшного часа за время многолетнего плена? Вы не взвесили страдание тоскливого вздоха, замаранной, израненной, убитой любви? И вы не заметили, как трагедия превратилась в фарс – ведь вездесущий ужас навсегда соединился с древним безумием формально вполне корректно, – преобразившись в комическую оперу? Поистине, это будет одна из тех противоестественных комических опер, написанных сегодня, текст которой – оскорбление, а музыка – мучение.

В тени нового демона из Англии, финансового монстра, природа была изнасилована истеричным старанием. На вооружении у него бумага. Газеты за последние годы пережили настоящий взрыв, и ничто не указывает на то, что он вскоре закончится. А я в молодости хотел стать газетчиком! К счастью, в тот далекий 1683 год аббат Мелани позаботился о том, чтобы у меня исчезло желание заниматься этой деятельностью.

Газеты – это машины, и жизнь людей бросают им на поругание. Жизнь, конечно же, это только то, чем она может быть в такую эпоху, как эта, эпоху машин; и так возникают глупые, дурацкие порождения, и все они несут на себе клеймо вульгарности.

Бумага командует оружием и превратила нас в инвалидов еще до того, как пушки нашли свои первые жертвы. Разве не были уже разорены все царства фантазии, когда втиснутый в клише листок объявил войну населенному миру? Нет, не печатный станок привел в действие машины смерти. Но он опустошил наши сердца, чтобы мы уже не могли себе представить, как выглядит мир без войны и газет. Вы опьянили ими народы, и короли земные блудили с ними, и мы все пали от вины вавилонской блудницы, которая – напечатанная и распространенная на всех языках мира – убедила нас в том, что мы враги друг другу и что должна быть война.

* * *

Сделано. Я написал. Я выполнил свой долг, до последнего. Мои книги сражаются с газетами. Ну и хорошо. Никто не может больше отрицать, что теперь я достиг совершенства. «Камень, отвергнутый строителями, стал краеугольным камнем», – говорится в псалме, и Симонис сказал это дервишу в ту ночь в Месте Без Имени.

Подобно солнечной колеснице, которая галопом несется по небу, в голове у меня всплывают другие слова, которые произносил Симонис: игра никогда не закончится полностью, потому что мы все – часть Божественного плана, даже его враги. Слишком рано забыл я эти слова, которые потрясли даже Палатино. Мне очень жаль, Симонис, мое отчаяние – выпущенная Кассандра последних дней человечества – мешает твоим словам созреть во мне, по крайней мере, теперь.

Сейчас я спасаюсь, я один, в своем молчании, своим молчанием, которое сделало меня настолько совершенным, как того требует время.

Только Клоридия постепенно стала это понимать: она весело улыбается мне, и наши объятия такие же благословенные, как когда-то. А вот мои храбрые зятья не хотят понимать этого. Они приходят каждый день, пытаясь вытрясти меня из молчания, в которое я, вещь среди людей, погружен полностью. Они хотят, чтобы я плакал над своей судьбой, чтобы в моих глазах промелькнула хотя бы тень гнева или горя, они хотят, чтобы я, как и они, поверил, что жизнь там, снаружи, в избытке жизни. Я и глазом не моргнув опускаю перо обратно в чернильницу и смотрю на своих зятьев неподвижным, застывшим взглядом. И обращаю их в бегство. Мои дочери ради меня занимаются изучением новых трактатов о нервных болезнях, которые так популярны среди молодых врачей – врачей, которые не могут ничего, кроме как держать в руках скальпель и препарировать трупы. Они уже не могут написать ни единого стихотворения. Как будто наука может существовать без искусства… Мои девочки предлагают мне пункции и бальзамы, они настаивают, пытаются уговорить меня, чтобы я дал обследовать свои голосовые связки какому-то известному медику.

Нет, благодарю. Я благодарен вам всем. Довольно теперь. Я хочу, чтобы все оставалось как есть. Время такое, жизнь такая; а в том смысле, который я придаю своему занятию, я хочу только так и никак иначе – немой и непоколебимый – быть писателем.

Сцена готова?

Поднять занавес!