Над заснеженной голой мостовой большой площади перед городской стеной громко грохотали барабаны. Их мощный рокот соединялся с серебристыми причудливыми мелодиями праздничных труб, поперечных флейт и духовых рожков. Военный марш усиливало эхо, отражавшееся от циклопических стен между укреплениями, кронверками, передовыми укреплениями и земляными валами, так что казалось, будто играет не одна – три, четыре, а то и все десять групп музыкантов.

В то время как полк занимался строевой подготовкой под стенами города, над бастионами величаво выступали острия высоких домов и церковных башен с крестами, увенчанные зубцами сторожевые башни, миролюбивые крыши и широкие террасы, словно говорившие путникам: ты попал не просто в безобразное нагромождение вещей и людей, а в ласковую колыбель добрых душ, сильную крепость, благословенный Господом укрепленный замок для торговли и занятий ремеслами.

Наша карета уже подъезжала к Каринтийским воротам, через которые попадали в Вену путешественники с юга, когда я увидел гордые и величественные купола и крыши, одна за другой появившиеся на фоне свинцово-серого неба.

Самая высокая из всех, пояснил нам кучер, это стройная фиала на башне собора Святого Стефана, смело увитая готическими элементами, которую теперь к тому же украшало блестящее на солнце снежное покрывало. Совсем рядом находилась мощная восьмиугольная башня доминиканской церкви. Далее благородная колокольня церкви Святого Петра, посвященная Пресвятой Троице, и колокольня церкви Святого Михаила, отца варнавитов, башня Святого Иеронима, из монахов-францисканцев, фиала монастыря хористок в Химмельпфорте и многие другие, все с луковичными куполами, что характерно для этой местности – увенчиваться позолоченными куполами со святым крестом.

Наконец я увидел воплощение высочайшей императорской власти – оборонную башню резиденции императора, откуда Иосиф I, из дома австрийских Габсбургов, блестящий правитель Священной Римской империи, вот уже шесть лет руководил войной.

В то время как полковая музыка призывала нас к дисциплине, грандиозные, укрепленные стены города – к скромности, а огромное количество городских церквей – к страху Господнему, я начал мысленно представлять себе многочисленные изгибы Дуная, который, как я знал по изученным перед поездкой книгам, протекал через другую часть Вены. Однако прежде всего я вызвал в памяти название пышной темной массы, появившейся на горизонте между двумя тучами. Красива была она, с ее мягкими, округлыми склонами, и в то же время величественна, отвесно спускаясь к воде и молча глядя на восток, – немой героический страж города. То была гора Каленберг, славная высота, спасительница Запада; двадцать восемь лет назад, двигаясь из густо покрытого лесом предгорья, христианские войска освободили город от турецкой осады и спасли всю Европу от Мохаммеда.

Не случайно я так хорошо запомнил те события. Тогда, много лет назад, в сентябре 1683 года, когда жители Рима и всей Европы, дрожа, ожидали исхода битвы при Вене, я был молодым слугой-коридорным в небольшой гостинице, где подавал обеды и ужины. Тогда же я познакомился с одним из клиентов гостиницы – неким аббатом Мелани…

Пока колеса кареты со скрипом выбирались из очередной ямы, я напряг зрение и увидел, как солнечный луч осветил маленькое здание на вершине Каленберга, возможно церковь, да, капеллу, ту самую, где на рассвете 12 сентября 1683 года отец-капуцин (так говорила мне моя память) провел мессу перед решающей атакой и обращался с речью к христианским полководцам, чтобы те повели войска к кровавой, но благословенной победе над неверными. Погрузившись в воспоминания о прошлом, я словно бы сам поднялся на близкий пологий холм Нусдорф, где пехота христианских армий теснит отвратительных выродков Мохаммеда от дома к дому, от сарая к сараю, от виноградника к винограднику, все дальше и дальше от города.

Восторженный, я обернулся к Клоридии. Моя супруга, державшая на руках нашего спящего мальчика, не произнесла ни слова. Но я знал, что она разделяет мои мысли. И были то мысли не радостные.

Позади у нас было тяжкое путешествие, длившееся почти целый месяц. Мы покинули Рим в конце января, не забыв, конечно же, смиренно склониться перед достойным почитания телом святого Филиппо Нери, защитником нашего города. Аббат Мелани позаботился о том, чтобы мы всегда могли позволить себе места на задних местах кареты и не сидеть рядом с дверцами, где ехать было значительно менее удобно. После того как мы сменили лошадей в Чивита-Кастеллана и переночевали в Отриколи, мы поехали через умбрийский Нарни, затем через Терни и, наконец, в полночь, попали в старый Фолиньо. После этого я, никогда не забредавший дальше Перуджи, день за днем ночевал в новых местах: от Толентино, Лорето и Сенигаллии, расположившейся в живописной долине на берегу Адриатического моря, до Римини и Чезены в Романье, затем в Болонье и Ферраре, затем выше к Кьодже в дельте реки По, в Местре перед воротами Венеции, также в Сачиле и Удине, столице республики Венеция. Видел я и ночи в Гориции и Адельберге, чтобы счастливо добраться до Лайбаха, где все еще падал снег, сопровождавший нас повсюду, с момента отъезда и до прибытия. Спал я и в Цилле, в Мариборе, в Граце, столице Штирии, в Прухе и, наконец, в Штуппахе. Мы проезжали Фано, Пезаро и Каттолику, маленький городок в Романье, а оттуда мы ехали в Форли и Фаэнцу. Мы пересекли По, проезжали Корзолу и Каванеллу на Адидже, во время поездки через Бренту видели прелестную Миру и заехали в Фузину, куда попадают воды большой венецианской лагуны. А от Линца мы уже плыли по реке, на одной из лодок, которые там по праву называют «деревянными домиками», поскольку на них есть все домашние удобства. На веслах сидело двенадцать мужчин, и благодаря им лодка быстро продвигалась вперед, так что в течение нескольких часов панорама берега разительно менялась: скалы переходили в леса, виноградники в поля пшеницы, а большие города – в развалины замков.

Казалось, холод и снег не хотят сдаваться. Мы наконец стояли перед воротами Вены, со страхом ожидая будущего. Город, собиравшийся принять нас, о котором я так часто мечтал, по праву назывался «вторым Римом»: он был столицей необъятной Священной Римской империи. Под его властью находились в первую очередь Верхняя и Нижняя Австрия, Каринтия, Тироль, Штирия, Форарльберг и Бургенланд, коренные владения дома Габсбургов, равно как и так называемое эрцгерцогство Австрийское выше и ниже Энса, которыми они долгое время, до того, как их короновали, правили в качестве эрцгерцогов. Однако Священная Римская империя охватывала также множество других стран и регионов с побережьями и горами. Сюда относились Крайна, Истрия, Далмация, Банат, Буковина, Хорватия, Босния, Герцеговина, Славония, Венгрия, Богемия и Моравия, Галиция и Лодомерия, Шлезия и Трансильвания. Кроме того, она обладала суверенным правом над немецкими княжествами, включая Саксонию, а значит, и Польшу. А со времен Средневековья к империи относились Швейцария, Швабия, Эльзас, Бургундия, Фландрия, Артуа, Франш-Конте, Испания, Нидерланды, Сардиния, Ломбардия, Тоскана, великое герцогство Сполето, Венеция и Неаполь, – или будут принадлежать ей в ближайшем будущем.

Миллионы миллионов подданных насчитывала Alma Urbe Caesarea, а также дюжины дюжин различных культур и языков. Немцы, итальянцы, мадьяры, славяне, поляки, рутенийцы, швабские ремесленники и богемские кухарки, адъютанты и камердинеры с Балкан, бедные беженцы, спасавшиеся от турок, но в первую очередь толпы слуг из Моравии, напали на Вену, словно жужжащий рой пчел.

Для всех этих народов город, лежавший перед нашим взором, был столицей. Найдем ли мы здесь то, что обещал нам Атто Мелани?

Благодаря его займу, мы смогли доверить все наши жалкие сбережения обеим дочерям, которых мы предпочли оставить в Риме, под строгим присмотром наших добрых соседей-истрийцев, чтобы они и дальше продолжали заниматься своим ремеслом повитух. Со слезами на глазах, с обещаниями вернуться как можно скорее с долгожданным приданым, чтобы они могли наконец выйти замуж, мы в глубокой печали попрощались с ними.

Однако, если в Вене нам не улыбнется счастье, у нас не останется ни геллера и мы не сможем ни покинуть город, ни выжить в нем. Мы сможем только просить милостыню и ждать смерти лютой зимой. Вот что делает жестокая бедность: она заставляет смертных в крайней спешке нестись через полмира, затем втискивает их в безнадежные обстоятельства и связывает крылья. Короче говоря, мы совершили поистине прыжок в неизвестность.

Клоридия все-таки согласилась на путешествие.

– Все что угодно, только бы никогда больше не видеть твое лицо, испачканное сажей, – сказала она. Одна лишь мысль о том, что я наконец перестану заниматься ремеслом, которое так часто пугало и беспокоило ее, заставила ее принять предложение аббата Мелани.

Я невольно взглянул на свои руки: даже после многих дней без работы они по-прежнему были черны – между пальцами, в порах и под ногтями. Отличительный признак жалкого трубочиста.

Клоридия и ребенок натужно кашляли, вот уже много дней. Меня тоже мучили признаки болезни легких. Приступы лихорадки, начавшиеся на середине пути, все сильнее и сильнее ослабляли нас.

Карета переехала маленький мост, переброшенный через защитный вал, и въехала в город через Каринтийские ворота. Вдалеке я видел, как вспыхнули зеленым хвойные леса Каленберга. Дневное светило убирало кончики своих пальцев с холма и сердобольно коснулось ими моей жалкой личности: неожиданно на мое лицо опустился теплый луч солнца. Я улыбнулся Клоридии. Воздух был холодным, ясным и чистым. Мы прибыли в Вену.

* * *

Я невольно дотронулся до кармана своей тяжелой, новой, с иголочки, пелерины, приобретения на средства из займа аббата, где хранил все необходимые для путешествия документы. Из бумаг, которые нам передал римский нотариус, следовало, что нас примут по определенному адресу, куда мы должны направиться сразу же по прибытии. Название улицы сулило добро: Химмельпфортгассе.

Окруженная невероятной тишиной, которую приносит с собой снег, карета медленно ехала по Кернтнерштрассе, которая вела от одноименных ворот к центру города. Клоридия оглядывалась по сторонам с широко раскрытым от удивления ртом: меж роскошных, укутанных в аристократическое белое пальто домов и карет, выезжавших из переулков, беззаботно сновали толпы тепло одетых служанок, словно было воскресенье, а не середина рабочей недели.

Она с удовольствием расспросила бы кучера, но отказалась от этой мысли из-за языковых трудностей.

Я же смотрел только на башню собора Святого Стефана, который поднимался над крышами по правую руку от нас, все более и более величественный. Я полагал, что именно это и был священный шпиль, который османы обстреливали день за днем летом 1683 года, в то время как осажденные горожане храбро оказывали сопротивление, хотя им приходилось сражаться не только против вражеских снарядов, но и против голода и недостатка боеприпасов.

Кучер, которому я показал бумагу с нужным нам адресом, высадил нас на одной из грязных улочек, перпендикулярных Кернтнерштрассе. Мы были у цели.

Когда он указал нам на веревку колокольчика, чтобы мы могли сообщить о своем прибытии, я несколько удивился: мы стояли перед воротами монастыря.

* * *

– Минуточку, минуточку, – произнесла на ломаном итальянском тень, появившаяся у густой решетки рядом с колокольчиком.

Услышав наши имена, она согласно кивнула. Нас ждали. Два дня назад во время остановки кучер отправил посланника, чтобы тот доложил о нашем скором прибытии.

Кучер помог мне сгрузить багаж, и от него я услышал, что мы собирались войти в один из самых крупных, более того, вероятно, в самый влиятельный женский монастырь города.

Нас приняли в большом мрачном холле, из которого мы спустя несколько минут снова вышли на яркий дневной свет, в крестовый ход внутреннего двора монастыря, под длинную колоннаду из белого камня, украшенную статуями тех монахинь, которые доказали свою величайшую степень добродетели. В сопровождении старой монахини, которая, похоже, была немой, а быть может, просто не знала нашего языка, мы быстро шли вперед под аркадами и оказались в домике для гостей. Нам указали на две находившиеся рядом комнатки. В то время как Клоридия и мальчик, истощенные, упали на постель, я занялся тем, что отнес багаж в наше пристанище, в чем мне помогал молодой идиот, которого сестры взяли для уборки и чистки подвальных помещений. Идиот, сгорбленный и неуклюжий человек, однако высокий и мускулистый, был очень болтлив, и по тону его болтовни мне показалось, что он спрашивает меня о путешествии или о чем-то подобном. Жаль только, что я не понял ни единого слова.

Широко улыбнувшись идиоту, отпустив его и закрыв за собой дверь, я огляделся. Комната была обставлена довольно скромно, однако недостатка в жизненно необходимых вещах не было. В любом случае, это показалось мне лучше, чем подвал из известкового туфа – то жилище в Риме, где нам приходилось ютиться последние два года и где мы с тяжелым сердцем оставили своих девочек. Я перевел взгляд на Клоридию.

Я ожидал жалоб, упреков и сомнений в обещании аббата Мелани: оказаться у монахинь было для нее самым страшным, это мне было известно. Невесты Христовы – единственные женщины, которых не переносила моя благоверная.

Но с ее губ не слетело ни слова. Лежа на постели и крепко прижимая к себе кашляющего во сне ребенка, Клоридия с удивлением оглядывалась по сторонам, и взгляд у нее был как у человека, который вот-вот готов провалиться в мрачное полузабытье от сильного истощения.

Я вздрогнул, когда ребенка сотряс самый сильный приступ кашля из тех, что с ним были. Похоже, его состояние ухудшилось. Через некоторое время в дверь постучали.

– Козий жир и муку двузернянки смешать с каплей полынного масла и растереть грудь. А головку положить на эту подушку из спельты.

С этими словами, произнесенными на безупречном итальянском, в наше обиталище вошла молодая монахиня с вежливыми, но решительными манерами.

– Я Камилла, хормейстер монастыря августинок, – представилась она и тут же, не спросив у Клоридии разрешения, устроила головку мальчика на подушке и, расстегнув на его груди рубашечку, принялась втирать мазь.

– Хор… мейстер? – запнулся я, опускаясь на колени, чтобы поцеловать ее одежду и поблагодарить за оказанное гостеприимство.

– Да, я руковожу хором, – приветливо подтвердила она.

– Я удивлен тем, что слышу здесь, в Вене, столь безупречный итальянский, почтенная матушка.

– Я римлянка, как и вы; из Трастевере, если быть более точной. Мое мирское имя – Камилла де Росси. И не называйте меня матушкой: я всего лишь послушница.

Клоридия не встала с постели. Я видел, что она краем глаза рассматривает нашу гостью.

– Две недели ему не нужно есть ничего, кроме жидкого супа, – закончила хормейстер, наклоняясь над ребенком и пристально разглядывая его.

– Я так и знала. Как всегда, великодушны…

Внезапное резкое замечание Клоридии заставило меня покраснеть от стыда; я уже начал опасаться, что нас немедленно прогонят, но жертва отреагировала на слова моей супруги смехом.

– Вижу, вы хорошо знаете нас, – ответила она, ни капельки не обидевшись, – но я заверяю вас, что общеизвестная скупость моих сестер тут ни при чем. Суп из двузернянки с размолотыми сливовыми косточками излечит любую болезнь легких.

– Вы тоже лечите двузернянкой, – немного помолчав, бесцветным голосом заметила Клоридия, – как и моя мать.

– Так, как завещала нам в давние времена сестра наша Хильдегарда, аббатиса фон Бинген, – с обворожительной улыбкой уточнила Камилла. – Но я искренне рада, что ваша матушка тоже ценила двузернянку; может быть, однажды вы мне о ней расскажете, если, конечно, захотите?

Клоридия враждебно молчала.

Эта Камилла де Росси воистину мила, подумал я, невзирая на недоверие своей жены. Она была одета в белое платье, рукава которого были обшиты тонким белоснежным индийским льном, капюшон из такой же материи, а позади – накидка из черного крепона.

Лицо, там, где оно не было скрыто от нас капюшоном и накидкой, пожалуй, нельзя было отнести ни к одной из двух категорий, обычно присущих молодым сестрам (или послушницам, разницы тут, пожалуй, не было никакой): у Камиллы не было ни водянистых глупых глаз в обрамлении жирных, лоснящихся от сала щек, не было у нее и жестоких, злобных глаз, спрятанных на желтоватом худощавом лице. Она была здоровой прелестной девушкой, ее большие темные глаза в сочетании с гордым и бархатным взглядом и подвижными губами напоминали мне черты лица, которые были у моей супруги всего лишь несколько лет назад.

В дверь снова постучали.

– Это принесли ваш обед, – объявила хормейстер, открывая дверь двум служанкам с подносами.

Удивительно, но обед был тоже приготовлен на основе двузернянки: лепешки из двузернянки и каштанов, компот из яблок и двузернянки, пудинг из зерен спельты и фенхеля.

– А теперь вам следует поторопиться, – напомнила Камилла, после того как мы подкрепились, – через полчаса вас ожидают у нотариуса.

– Значит, вы знаете?… – удивился я.

– Я все знаю, – коротко заметила она. – Я уже позаботилась о том, чтобы нотариусу сообщили о вашем прибытии. Ну же, поторопитесь, а я позабочусь о малыше.

– Вы ведь не думаете всерьез, что я оставлю сына в ваших руках? – возмутилась Клоридия.

– Все мы в руках Божьих, дочь моя, – заявила хормейстер, которая по возрасту годилась нам в дочери, тоном матушки-наставницы.

И произнеся эти слова, она мягко, но решительно подтолкнула нас к двери.

Я взглядами умолял Клоридию перестать сопротивляться и не отпускать невежливых замечаний по поводу поведения невест Христовых.

– Все, что угодно, только бы не видеть больше сажи, – сказала она.

Я возблагодарил Господа за то, что моя супруга наконец уступила, пусть и из-за ненависти к профессии трубочиста. Возможно, девушка, которой, похоже, было дорого здоровье нашего мальчика, все же смогла пробить небольшую брешь в стене недоверия, которой окружала себя Клоридия.

У выхода мы обнаружили монастырского идиота, который стоял, прислонившись к стене, и ждал нас. Хормейстер бросила на него быстрый взгляд.

– Это Симонис. Он отведет вас к нотариусу.

– Прошу прощения, досточтимая матушка, – попытался возразить я, – я не очень силен в немецком и не понимаю того, что говорит мне этот человек. Еще прежде, когда мы только прибыли…

– Вы слышали не немецкий: Симонис грек. И если захочет, он сможет заставить себя понять, – с улыбкой пояснила она и без дальнейших разговоров закрыла ворота за нашей спиной.

* * *

– Очень великодушно, я имею в виду этот дар аббата Милани, не так ли?

Сверкая глазками за стеклами маленьких очков, старательно выговаривая итальянские слова и сделав ошибку только в имени аббата Мелани, в своей конторе нас встретил нотариус, однако, к сожалению, было совершенно неясно, утверждает он или же спрашивает.

За время непродолжительной прогулки пешком по снегу у нас заледенели руки и ноги. Ужасная зима 1709 года, поставившая мою семью в Риме на колени, была мелочью по сравнению с этим холодом, и я понял, что тяжелые пелерины, которые я приобрел перед отъездом, защищают не лучше луковой шелухи. Клоридию мучили приступы кашля.

– О да, не так ли, – снова повторил нотариус. После того как мы сняли пелерины, он вынудил нас еще и разуться, а затем сесть напротив него. Симонис остался ждать нас в прихожей.

Пока мы наслаждались теплом от большой роскошной печи из украшенного майоликой чугуна, подобной которой я не видел никогда в жизни, он принялся перелистывать папку, подписанную готическим шрифтом.

Мы с Клоридией напряженно наблюдали за тем, как его пальцы торопливо перебирают страницы. Моя бедная жена приложила руку к виску: я понял, что у нее снова началась ужасная головная боль, которая мучила ее с тех пор, как мы стали жить в нищете. Какое же известие могут таить эти листки бумаги? Написано ли там о конце нашим мучениям или же опять – всего лишь злая шутка? Я чувствовал, как от страха мой желудок сжался в комок.

– Документы все: письмо о рождении, договор о покупке и в первую очередь привилегия, – наконец сказал нотариус, наполовину на немецком, наполовину на итальянском. – Прошу господ очень проверить, правильно ли поставлены даты, – добавил он, протягивая мне документы, значение которых я, честно говоря, еще не понял. – Синьор аббат Милани, ваш благодетель…

– Мелани, – поправил я его, хорошо зная, что подпись Атто является вполне достаточным поводом для подобных ошибок.

– Ага, правильно, – сказал он, внимательно изучив бумагу. – Как я уже говорил, синьор аббат Мелани и его уполномоченные сделали все тщательно и точно. Однако двор крайне строг: во всем должен быть свой порядок.

– Двор? – с надеждой переспросил я.

– Если двор вас отвергнет, дарственная не может считаться действительной, – добавил нотариус, – однако теперь прочтите же это письмо о рождении и скажите, все ли данные верны.

С этими словами он протянул мне первый из двух документов, который, к моему немалому удивлению, оказался свидетельством о рождении на мое имя, где указывались день, месяц, год и место, а также отец и мать. Это было действительно странно, потому что я, будучи сиротой, и сам не знал, когда, где и кто меня родил.

– Вот это – свидетельство о присвоении ученику мастера ремесленной квалификации, – настоятельно произнес наш собеседник, который, выглянув в окно, внезапно заторопился. – Двор крайне строг, повторю вам снова. Особенно в том, что касается вашей квалификации; в противном случае гильдия может создать вам трудности.

– Гильдия? – спросил я, не имея ни малейшего понятия, о чем идет речь.

– А теперь продолжим, ибо время не терпит. Вопросы зададите потом.

Я бы охотно сказал ему, что я еще не понял, зачем нужны эти, очевидно, поддельные документы. И потом, речь нотариуса ни капельки не объясняла, в чем именно заключается дар аббата Мелани. Но я повиновался и удержался от дальнейших расспросов. Клоридия тоже молчала, взгляд ее был затуманен пеленой боли и легочного нездоровья.

– Привилегия же менее спешна: я лично могу выступить гарантом вашей законности. Поскольку время поджимает, вы сможете рассмотреть документ в карете.

– В карете? – удивилась Клоридия. – Куда мы едем?

– Проверить правильность того, что содержится в договоре купли-продажи, а куда же еще? – ответил нотариус, словно это было само собой разумеющимся, поднимаясь и веля нам следовать за ним.

Вот так и случилось, что мы вышли из конторы нотариуса, куда вступали с тысячей надежд, с таким же количеством незаданных вопросов.

* * *

Мы немало удивились, когда карета с Клоридией, Симонисом, нотариусом и мною выехала за пределы центра города. Вскоре она добралась до ограждающей город стены и через ворота покинула столицу, оказавшись на заснеженной равнине.

Во время поездки моя жена от холода забилась в угол, а Симонис смотрел в окно с ничего не выражающим взглядом. Я задумчиво рассматривал нотариуса. Похоже было, что он спешит; однако, что именно он собирается делать, было совершенно непонятно. Очевидно, что те два документа, которые он мне вручил, были подделаны по всем правилам, и сделал это аббат Мелани. Атто – я хорошо помнил это – был весьма искушен в подделке бумаг, даже таких важных, как эти… Признаю, здесь его намерения не были странны: он просто хотел, чтобы дарственная была действительной. Нотариус ответил на мой взгляд:

– О да, я знаю, какие вопросы вы себе задаете, и прошу прощения, что не подумал об этом раньше. Теперь самое время объяснить вам, куда мы направляемся.

«Ну, наконец-то», – подумал я, а Клоридия, тут же пришедшая в себя, употребила остатки сил на то, чтобы выпрямиться на сиденье и послушать, что нам сейчас скажет нотариус.

– Прежде всего, следовало бы немного избавить вашу супругу от тягот дороги, рассказав ей о внешней стороне и сути столицы империи, – помпезно начал нотариус, очевидно, гордясь своей родиной. – Окруженная кольцом стены полностью, здесь находится большая свободная местность из выровненной почвы и безо всякой растительности, которая в случае нападения позволяет обстреливать войска осаждающих. К востоку от города протекает река Дунай, которая, извиваясь, течет с севера на юг и с запада на восток, образуя при этом множество островков, топей и болот. Дальше на восток, за влажными лагуноподобными областями начинается равнина, простирающаяся беспрепятственно до королевства Польского и до империи русского царя. Item на юге простирается ровная полоса, которая приведет нас в Каринтию, тот регион, который граничит с Италией, откуда вы сами и прибыли. На западе же и на севере город окружен поросшими лесом горами, самой высокой из которых является гора Каленберг, самый дальний отрог Альп, отвесно возвышающийся над Дунаем, бастион Запада, глядящий на восточную равнину Паннонии.

Речь нотариуса была очень милой, вот только лицо Клоридии все больше и больше мрачнело, да и я со все возрастающим страхом размышлял о величине и роде дара. Ах, если бы этот чудной нотариус наконец решился поведать нам, в чем он заключается!

– Я знаю, о чем вы думаете, – сказал он в этот миг, прерывая орографическую лекцию о Вене и обращаясь ко мне. – Вы задаетесь вопросом, какого рода дар вашего благодетеля и какова его ценность. Что ж: как вы сами можете прочесть в привилегии, – пояснил он, очень осторожно протягивая нам один из документов, – аббат Мелани устроил вам – с местожительством в Жозефине, пригороде неподалеку от Михаэлеркирхе, куда мы в данный момент направляемся, – должность привилегированного мастера.

– Что это означает? – одновременно спросили мы с Клоридией.

– Это ясно как божий день: привилегированный. С позволения двора или, если вам будет угодно, декретом императора, вы вольны стать мастером.

Мы вопросительно смотрели на него.

– Это необходимо, поскольку вы не являетесь гражданином Вены, – продолжал нотариус. – Поскольку императору срочно, очень срочно нужны ваши услуги, ваш благодетель великодушно испросил для вас при дворе ремесленную привилегию и получил ее, – заключил он, не замечая, что все еще не ответил на самый главный вопрос.

– И на что же? – настаивала Клоридия, скептично, но с надеждой ожидая дальнейших слов нотариуса.

– На право заниматься ремеслом, конечно же! А также право быть принятым в гильдию, – нетерпеливо пояснил нотариус, глядя на нас так, словно мы дикари, которые, невзирая на всю его предупредительность, почему-то не торопятся с благодарностями.

Как я со временем узнал, жители Вены, когда дело касается чужаков, часто путают недостаточное знание языка с недостатком воспитания и сообразительности.

Резкая реакция нотариуса заставила мою ослабшую жену умолкнуть. Она и без того опасалась рассердить его и тем самым вызвать ненужные трудности, которые осложнят нам доступ к желанному, загадочному и находящемуся уже в пределах досягаемости подарку Атто.

Каким же мастером я стал? В чем заключается ремесло, занятие которым милостиво разрешил мне император, хотя я не был гражданином Вены? И прежде всего, какие услуги нужны доброму правителю столь поспешно?

– Вы должны вести добродетельную, непорочную жизнь, чтобы как можно лучше выполнять свои обязанности и подавать хороший пример подмастерьям, – таинственно продолжал он. – И это еще не все: как вы можете прочесть в договоре купли-продажи, который аббат Мелани великодушно заключил от вашего имени, здесь перечислены дом, двор и виноградник! Какая невероятная щедрость! Но стойте, мы наконец прибьши. Как раз успели до сумерек!

И действительно, на дворе быстро темнело. Хотя день не так давно перевалил за полдень, в северных широтах темнота наступает очень рано и почти без предупреждения, особенно зимой. Так вот в чем причина спешки, которую проявил в своей конторе нотариус.

Я хотел спросить, в чем же заключаются дары, перечисленные в договоре купли-продажи, когда карета остановилась. Мы вышли. Перед нами стоял двухэтажный дом, похоже, нежилой. На двери висела блестящая новая вывеска, на которой было что-то написано готическим шрифтом.

– Ремесло IV, – прочел нам нотариус. – Ах да, я забыл уточнить: вам принадлежит ремесло номер четыре из двадцати семи уже концессионированных в императорской столице и ее окрестностях, и одно из пяти, которое недавно, по желанию его императорского величества Иосифа I, привилегией от 19 апреля 1707 года, было возведено в почетный ранг городского ремесла. Вашей задачей остается, конечно же, в качестве придворного адъюнкта удовлетворять срочные потребности императора: вам доверен уход и ответственность за императорским домом, который наш добрый повелитель намеревается восстановить в своем изначальном блеске.

После этого замечания нотариуса к Клоридии, с мрачным лицом шедшей позади нас, вернулась ее горделивая осанка и она пошла быстрее. Во мне тоже снова вспыхнула надежда: если ремесло, которое купил для нас Атто и мастером которого я должен стать, было учреждено не кем иным, как лично императором, и в городе их существует всего несколько, оговоренных декретом, мне же, кроме того – причем крайне срочно, – доверен уход ни много ни мало за домом императора, речь наверняка идет не о какой-то безделице.

– Что ж, господин нотариус, – медовым голоском спросила моя супруга, впервые за день улыбнувшись, – может быть, вы наконец скажете нам, о чем идет речь? В чем заключается деятельность, которой мой муж, благодаря щедрости аббата Мелани и доброте нашего императора, будет заниматься в этом прекрасном городе Вена?

– О, пардон, дорогая дама, я думал, вы уже поняли: подметальщик дымоходов.

– Прошу прощения?

– Да как же это по-итальянски? Мастер дымоходов… нет… трубоподметалыцик… Ах да – трубочист.

Мы услышали глухой стук. Клоридия упала наземь без памяти.