#img_20.jpeg

1

— Ну еще полчасика, — попросил Игнат.

— Поздно уже, — Аня приложила к уху часы, потом протянула руку: — Посмотри сам.

Игнат наклонился так близко, что она ладонью ощутила его дыхание.

— Что-то не разберу, — Игнат долго не выпускал ее руки. Наконец, шумно вздохнув, сказал: — Да, уже половина первого.

— Вот видишь. А мне вставать затемно: до фермы два часа ходьбы.

— Скажешь тоже: два!

— А вот и два! Сам попробуй, если не веришь.

— И чего такую рань идти? Что, там без тебя корма не дадут?

— С утра переборка молодняка, Алексей Васильевич просил не опаздывать. Разве дело, если секретарь комсомольской организации будет опаздывать. Хороший пример!

Игнат стукнул по стволу вишенки так, что деревце все, до кончиков веток, дрогнуло и уронило рой лепестков. Лепестки тихо легли на руки, на плечи Ани.

— За сегодняшний вечер ты раз двадцать вспомнила своего Алексея Васильевича, — с обидой сказал он.

— Уж и двадцать! — усомнилась Аня. — И ничего удивительного, он же у нас заведующий, со всеми вопросами — к нему.

Игнат ничего не сказал.

— Ну, до свидания, — Аня подала руку.

Игнат взял ее и погладил пальцы. Рука дрогнула.

— До свидания, — шепотом повторила Аня и выскользнула из-под вишенки.

Она перепрыгнула через кювет, вышла на дорогу, потом перебежала широкую, заросшую травой улицу и скрылась за оградкой. Игнат слышал, как скрипнула дверь, и все смолкло. Тогда и он вышел из-под деревца и широко зашагал вдоль пустыря.

Мать еще не легла. Она сидела у стола, покрытого синей клеенкой, и, вздев на нос очки в тяжелой пластмассовой оправе, латала Катюшкино платьице. Сама Катюшка спала на широкой постели в углу, разметав худенькие ручонки, изумленно приоткрыв рот.

— Поздно уже, мама, — сказал Игнат, — заработалась ты сегодня.

Он сел к столу, взял кринку, накрытую толстым ломтем хлеба, и налил в стакан молока.

— Это раньше, сынок, с курами спать ложились, а теперь мы по-городскому, — мать поверх очков глянула на ходики. — И то уж поздно, твоя правда: одиннадцать настукало.

— Одиннадцать? — Игнат поставил стакан и потянулся к ходикам. — Отстают, наверно, — он приподнял гирьку, и маятник зачастил, заметался под стареньким циферблатом.

— Не балуй, — сурово сказала мать. — Часы верно показывают.

— Проверим, — сказал он и включил радио.

Передавали сводку погоды. В Ашхабаде было тридцать два градуса тепла, в Москве плюс четыре. В двадцать три часа пять минут обещали передать инструментальную музыку, в двадцать три тридцать — спортивный выпуск последних известий. Ходики не врали.

— Выключи или потише сделай, — сказала мать, — а то Катюшка проснется.

Игнат вынул штепсель и сел на место. Что же это получается: у Ани часики на два часа вперед ушли? Быть этого не может! Значит, она их нарочно перевела, чтобы от него, от Игната, поскорей отделаться. А на вид овечка, глаза ясные, смотрит — не сморгнет.

Игнат вскочил и бросился к двери.

— Ты куда? — вслед ему крикнула мать.

Он не ответил.

Не разбирая дороги, не то шел, не то бежал Игнат по тихим станичным улицам. Остановился около калитки, в которую полчаса назад вошла Аня. Толкнул, она не поддалась. Искать щеколду не стал, перемахнул через невысокий забор и через цветничок шагнул к темному окошку. Поднял кулак, чтобы постучать в раму, но так и не постучал — рука беззвучно опустилась на резной наличник.

Вокруг тишина. И в доме тихо. За стеклом белеет занавеска, на подоконнике, прижавшись носом к стеклу, сидит плюшевый медведь без передних лап. Глаза-бусинки смотрят на Игната насмешливо.

«Ладно, — сказал себе Игнат, — завтра поговорим».

На этот раз он вышел через калитку.

Мать стояла у плетня, маленькая, простоволосая.

— Идем спать, мама, — обнял ее худые плечи Игнат. — Завтра меня пораньше, на зорьке разбуди.

Встал Игнат рано, до восхода солнца. Плеснул на лицо холодной воды из глиняного умывальника с двумя носиками, надел парадный китель без погон, со всеми значками, какие получил в армии. Сапоги сияли, как лакированные, но Игнат все-таки прошелся по ним бархаткой и спрятал ее в карман.

У Чеботаревых уже не спали: мать Ани, маленькая, круглая, как колобок, сновала по двору.

— Аня еще не ушла? — спросил Игнат.

— Э-э, хватился, — всплеснула руками Чеботарева, — убегла еще затемно.

Игнат поглубже надвинул фуражку и пошел размеренным шагом человека, собравшегося в дальнюю дорогу. Он шагал, не глядя по сторонам, только у недостроенного здания нового клуба задержался.

Когда он уходил на военную службу, клуб еще только начинали строить — выводили цоколь над фундаментом. А сейчас громадное здание уже венчали стропилами. Широко размахнулся председатель колхоза Фрол Гуменюк. Не клуб строили — дворец. Из розового туфа, высоченный, с колоннами по фасаду. Туф возили из Армении, мастеров-каменотесов тоже из Армении выписали.

Солнце еще не взошло, но за станичными садами наливалось алым светом чисто промытое небо. В окнах нижнего этажа, у подножия неохватных колонн еще густели предрассветные тени, а верхний этаж дворца уже словно впитывал в себя тот чистый свет, что струился с востока. Внизу туф был грязновато-серый, тусклый, а там, где тронула его заря, камни заиграли нежными красками.

Игнат залюбовался. Вздохнув глубоко, точно во сне, он поглядел вокруг, и его поразила убогость стареньких хатенок, дремавших через дорогу от великолепного клуба. Он стоял до странности одинокий, этот дворец из розового камня.

Первые лучи солнца скользнули по земле, когда Игнат вышел за станицу. Засверкали зеленые всходы пшеницы, маслянисто блеснуло вспаханное поле за ручьем, в лесополосе звонко засвистала невидимая пичуга, приветствуя новый день, радуясь солнцу, голубому небу. Игнату тоже захотелось запеть, до того хорошо было раннее утро в степи, до того сладок воздух и легка дорога.

Он шел и шел, озирая с детства знакомые поля, радуясь всему, что попадалось на глаза. Буйным бело-розовым цветом налились на лесной полосе влево от дороги абрикосы: они здорово подросли за три года. Справа, за холмом, новые корпуса под красной черепицей — молочная ферма. Ее не было три года назад. А небо такое же, высокое, чистое, родное небо.

Аня вчера не сильно преувеличила — больше часа шагал Игнат по широкому грейдеру, а впереди только поля, поля и бетонной дороги все не видно. А вторая ферма за той дорогой.

Солнце едва успело оторваться от земли, как принялось за работу — грело и грело без устали, без передышки. Игнат снял фуражку, расстегнул китель, потом сбросил и его. Оставшись в голубой майке-безрукавке, он почувствовал легкий ветерок. Это был не тот ветер, что летит над землей, раскачивая деревья, взвивая пыль, срывая листья. То было легкое дуновение, и рождалось оно не за тридевять земель, а где-то рядом, в отяжелевших от росы травах, в изнемогающих от буйного цветения деревьях. Не ветер, а дыхание пробуждающейся от сна земли.

Раньше всего увидел Игнат ветряк артезианского колодца — взнесенное высоко над землей сквозное колесо и стабилизатор, издали похожий на флюгерок. Под ветряком лепились разномастные крыши фермы. Автомагистраль, которую тут называли «бетонкой», обнаружилась позже, когда по ней пробежала машина.

Ферма вольно раскинулась в степи. С одной стороны — поле люцерны, с другой — полукружием загибается ставок, обсаженный низкорослыми деревцами. Вода в зеленой оправе — неподвижная, как стекло.

От бетонки до фермы петлял пыльный проселок. У въезда — шлагбаум, пустая будка и чавкающие под ногами опилки, пропитанные дезинфицирующим раствором.

Игнат обошел шлагбаум и остановился оглядываясь. Справа высокий кирпичный сарай — кормокухня. Дальше, по обеим сторонам дороги, образуя улицу, стояли одноэтажные длинные корпуса — свинарники. От одного к другому тянулись рельсы подвесной дороги. Между первыми подпорами сиротливо висела порожняя вагонетка.

Первые от кормокухни корпуса были кирпичные, крытые железом, дальше — саманные, под черепицей и шифером, а еще дальше — под соломенными крышами и тюками прессованной соломы вместо стен.

Улица была безлюдна. Из переулка между вторым и третьим корпусами слышались голоса и время от времени истошный поросячий визг. Игнат надел китель, фуражку и пошел на голоса.

Загоны перед корпусами были обнесены железной изгородью. Между ними, по узкой, как тротуар, полоске, ограниченной с обеих сторон сточными канавами, ходило человек шесть парней. Время от времени один из них нагибался через изгородь, хватал поросенка за ногу или за хвост и, не обращая внимания на визг, пересаживал в другой загончик. Потом выхватывал поросенка из этого загончика и перебрасывал в первый. Со стороны это занятие могло показаться бессмысленным.

Аню Игнат увидел не сразу. Она стояла у дальних дверей корпуса рядом с мужчиной в армейской фуражке. Это и был Алексей Васильевич Панков, заведующий свинофермой.

Поздоровавшись, Игнат прошел мимо парней. Он знал и не знал этих ребят. Три года назад эти хлопцы были совсем мальчишками, а теперь вот как выросли, выше Игната чуть не на голову.

А Панков совсем, кажется, не изменился. Такое же худощавое, с редкими веснушками лицо, те же каштановые мягкие усы над яркой, как у девушки, верхней губой, золотистые глаза в светлых ресницах. Застиранная курточка с хлястиками на бедрах висит на острых плечах, фуражка с голубым околышем кажется несоразмерно большой.

— А-а, служивый, — протянул он Игнату узкую, с длинными пальцами руку. — Здравствуй!

— Здравствуйте, Алексей Васильевич. — Игнат пожал руку и не ответил на улыбку. Бросил короткий взгляд на Аню.

Она смотрела настороженно, однако без робости.

— Разговор у меня к вам, — сказал Игнат.

— Подожди чуток, — Алексей Васильевич снял фуражку, вытер коричневой тряпицей лоб и пригладил сильно поредевшие на темени каштановые волосы. — Я через полчаса освобожусь, тогда пойдем в контору, поговорим.

Панков и Аня пошли по загончикам, показывая, каких животных брать, и парни весело хватали поросят, потешаясь над их страхом, отпуская шуточки. Выбирали слабеньких, с желтой кожей, малорослых «задохликов», сбивали в одно стадо, чтобы завтра отправить на откорм в поле. «На курорты», — смеялись свинари.

Выбрав место почище, Игнат стоял, облокотясь на ограду. Из степи изредка налетал ветерок и приносил аромат цветущих деревьев и трав. После его свежего дуновения особенно тяжелым казался запах свинарника. Но никто здесь словно не замечал этого запаха. Игнат замечал и дышал полной грудью только в те редкие минуты, когда степной ветер пролетал над загончиками.

Алексей Васильевич издали кивнул Игнату. Они прошли за корпуса, через футбольное поле с одними воротами, мимо чахлого цветника к низкому длинному строению с тремя крылечками. Тут были контора и общежитие.

В конторе стояли стол, койка, застланная пестрым одеялом, табуретки. На одной из них — ведро с водой и кружка. Панков напился, бросил фуражку на кровать и сел за стол.

— Садись, Чернобылко, — кивнул он Игнату, — высказывайся.

— Возьмите на ферму работать, — исподлобья глядя на Панкова, сказал Игнат.

— Работать? — Алексей Васильевич огладил усы, задумался.

Игнат ждал.

— Я тебя с дорогой душой взял бы, — наконец заговорил Панков, — только должности подходящей для тебя не вижу. Вот оно какое дело. Демобилизованный сержант, людьми руководить можешь, а у нас… — Алексей Васильевич развел руками.

— Я не руководить, я на работу прошусь, — Игнат положил на стол загорелый кулак.

Панков прищурил золотистые глаза и, будто впервые увидев его, посмотрел на Игната. Перед ним сидел черноглазый молодой человек с хорошей военной выправкой. Тугая шея с крутым кадыком, крутой литой подбородок так и просились в широкий вырез матросской форменки. Но был на нем пехотный китель, застегнутый на все пуговицы, только крючки на воротнике не сходились.

— Видишь, какое дело… — начал Панков.

В это время дверь приоткрылась, и в комнату просунулась мальчишечья голова со сморщенным, в ярких веснушках носом.

— Можно к вам, Алексей Васильевич? — спросил звонкий голос.

— Ну, войди, — недовольно отозвался Панков.

В комнате появился парнишка в синей майке, с длинными тонкими руками. Игнат узнал его — это был Федька Сапрун, соседкин сынишка.

— Ты чего? — строго спросил Панков.

— Маманька ж говорила… На работу к вам.

Федька крутил в руках старую армейскую фуражку с черным околышем.

— А учиться, что же, совсем бросил?

— Я в той… в вечерней школе буду учиться, — быстро, точно заранее подготовив ответ, проговорил Федька.

— Какая у нас работа, знаешь? — строго спросил Алексей Васильевич.

— Со свиньями ж, — Федька распустил складки на переносице и быстро потянул носом.

— Таких, как ты, мы сначала в пастухи берем. Освоишься, дело узнаешь — переведем в свинари. Согласен?

— Согласен, — Федька широко улыбнулся, обнажив острые зубы.

— С ним все ясно, — сказал Панков, когда за Федькой закрылась дверь, — а с тобой не ясно. В пастушки тебя брать резону нет, свинарем…

— Возьмите свинарем, — сказал Игнат.

Панков дернул острыми плечами.

— Если просишься, возьму, только потом не обижайся: работа у нас нелегкая.

— Я работы не боюсь — Игнат встал. — Когда приступать?

— Да хоть завтра.

— Ладно, завтра явлюсь. Койку в общежитии дадите?

— Найдем, — Алексей Васильевич тоже встал. — Постель свою принесешь.

Панков протянул Игнату руку. Тот помедлил, потом подал свою.

Выйдя из конторы, Игнат Чернобылко направился к тому корпусу, где оставил Аню.

— В станицу пойдешь?

— Нет, сегодня не пойду, — ответила Аня.

Игнат глянул вопросительно.

— Каждый день ходить — ног не хватит.

— Ну, проводи.

Они вышли за шлагбаум, на степную дорогу, прогретую солнцем. С минуту шагали молча.

— Что ж не спрашиваешь, зачем я на ферму приходил? — спросил наконец Игнат.

Аня взглянула на него из-под платочка быстро и тревожно.

— Ты на меня обиделся?

— За что?

— А за часы. Я ж их подвела.

— Обиделся, — резко сказал Игнат. — Зачем ты это сделала? Тебе со мной неинтересно?

— Ой, что ты, — обеими руками отмахнулась девушка. — Я маме обещала вернуться пораньше, а ты все просил: останься да останься. Мне хотелось остаться, а надо было идти. Я и подвела часы, чтобы себя поторопить. И тебя… Не сердись, Игнат!

— Вчера я на тебя ох как был зол, — сказал Игнат, — сегодня уже отошло. Решил, что это все равно ничего не переменит, — он остановился. И Аня остановилась. — Я тебя никому не уступлю, пусть все на носу себе зарубят. И этот, Панков твой, пусть зарубит…

— Ты в своем ли уме? — в глазах у Ани мелькнул испуг. — Алексей Васильевич женатый, он замечательный человек, и ты не смей о нем так говорить… Какое ты имеешь право! — в голосе девушки были слезы. — Зачем ты приходил на ферму?

— Все-таки спросила, — усмехнулся Игнат.

— Если ты говорил что-нибудь такое Алексею Васильевичу, я тебе никогда не прощу!

— Если ты любишь этого Панкова, скажи прямо, — нахмурился Игнат.

— Дурак, — выпалила в лицо ему Аня, — ой, какой ты дурак!

Она повернулась, собираясь уйти. Игнат в спину ей сказал:

— Я к вам на ферму работать поступил.

Аня остановилась.

— Свинарем, — добавил Игнат.

Аня повернула к нему лицо.

— Чтобы около тебя быть все время, всегда.

Теперь Аня смотрела на него во все глаза, а Игнат круто повернул и зашагал по обочине дороги, сбивая сапогами пыль с травы.

Он уходил все дальше. Аня стояла и молча смотрела ему вслед. Игнат пересек полосу бетонки, оглянулся и помахал рукой. И Аня помахала ему рукой. Он скрылся за холмом, а она все стояла и смотрела в степь. Ветер чуть шевелил концы ее косынки, ласкал разгоряченные щеки. И тревожно и радостно было на душе у девушки, к горлу подступал теплый комочек, и она не знала, то ли смеяться ей хочется, то ли плакать.

2

Стадо поросят возвращалось с поля люцерны. Поросята шли тесно, спины зыбились, как мелкая кубанская волна. Крайние норовили отбежать в сторону, но Федька зорко следил за стадом и не позволял поросятам отбиваться. Он ловко носился вокруг на стареньком велосипеде, бесстрашно подскакивая на кочках, ныряя в ямы. Переднее колесо Федькиного велосипеда выделывало чудеса: подталкивало отбившихся поросят, обходило неодолимые препятствия, замирало на очередной кочке, словно осматривало дорогу.

Увидев Игната и Панкова, пастушонок стал выделывать на своей многострадальной машине такие вензеля, что она не выдержала и рухнула набок.

— Разобьется, стервец, — подосадовал Панков.

— Ничего с ним не сделается, — успокоил Игнат.

И в самом деле, ничего с Федькой не сделалось. Он вскочил, поднял велосипед и снова оседлал его.

— Федюшка! — крикнул Игнат. — Загонишь поросят, приходи сюда: дело есть.

— Приду, — отозвался Федька и погнал дальше свое беспокойное стадо.

— Значит, лавку я из красного уголка возьму, — обернулся Игнат к Панкову.

— Возьми.

Они разошлись: Игнат за лавкой, Панков в корпуса по своим делам.

Игнат уже несколько дней работал на ферме, но в общежитии стал обосновываться только сегодня. В комнатке, где Панков указал ему койку, стояло четыре кровати, а жило шесть человек: на двух кроватях спали посменно. Сюда же поселили и Федьку Сапруна, но койки для него не нашлось, и парнишка спал в углу на узкой лавке, с которой по нескольку раз в ночь падал.

Игнат набил тюфяк свежей соломой, по-солдатски, без единой складочки, заправил постель, на подушку, свернув треугольником, положил полотенце. Лавку из красного уголка он приставил к той, на которой спал Федька, ножки связал бечевкой, и получился устойчивый, достаточной ширины топчан.

Игнат не отдавал себе отчета, что ему понравилось в Федьке. Жили в этом парнишке как-то рядом озорная бесшабашность и застенчивость, наивная хитрость и честная прямота. Симпатичен был пастушонок Игнату, и он взял на себя заботу о Федьке, так заботился бы он о Катюшке, случись ей оказаться тут. Игнат даже подумал о сестренке, ладя пастушку топчан.

Федька вошел и сразу же спросил:

— Чего это ты устраиваешь?

— Кровать тебе устраиваю, — ответил Игнат.

Он поднял с полу тюфячок, на котором спал Федька. Солома в тюфяке сбилась в одну сторону, и было ее так мало, что на хорошую подушку не хватило бы.

— Держи, — Игнат передал Федьке матрасик. — Пойди вытряси из него труху и набей свежей соломой. Хорошо набей.

Федька хотел что-то возразить.

— Делай, что тебе говорят.

Федька покорно вышел. Вскоре он вернулся, таща на плече раздувшийся от соломы тюфяк.

— Это дело.

Игнат бросил матрац на лавку и принялся тузить его кулаком, потом запеленал в жиденькое Федькино одеяльце, ловко разогнал складки. Выправил углы и довольно огладил крепкий прямоугольник ладонями.

— От здорово! — восхитился Федька. — Это где ж ты научился?

— Научился, — усмехнулся Игнат. — В армии, брат, и не тому еще научат. Давай подушку.

Федька подал подушку в цветастой ситцевой наволочке. Игнат оглядел ее со всех сторон и даже понюхал.

— Завтра чтобы наволочку выстирать, — строго сказал он Федьке.

— Так она ж еще…

— Я сказал: выстирать! — отрезал Игнат. — Полотенце есть?

— Ни, нема, — виновато сказал Федька.

— Чем же ты свою физию вытираешь?

— Вот так, — Федька вытер лицо рукавом рубахи и усмехнулся.

— Правильно: едало вытер, и довольно.

В комнату вошел Семен Кудашкин, которого все звали Семка-шофер. Он был круглолиц, одет в футболку неопределенного цвета, всю в масляных пятнах. Ноги у Семки непропорционально длинные, и кажется, что под просторными штанами у него ходули.

Семка сел на табурет возле стола, оглядел комнату и скривил полные губы.

— Армейский порядок наводишь? Зря стараешься: черного кобеля не отмоешь добела. — Он остановил взгляд на линялом плакате, объяснявшем, как спасать утопающего, посмотрел на стол, заваленный кусками черствого хлеба, засиженной мухами брынзой. Рядом с кусками сала на столе валялась чья-то грязная рубаха, тут же стояла керосиновая лампа с закопченным обломком стекла.

Игнат проследил за Семкиным взглядом.

— Ишь ты, — Семка-шофер присвистнул, — и Федька туда же.

Семка вразвалочку подошел к Федькиной постели, ткнул пальцем в туго натянутое одеяло и вдруг со смехом плюхнулся на тюфяк, высоко задрав свои длинные ноги в грязных башмаках.

Игнат негромко сказал:

— Встань.

Семка медленно сел, широко и доброжелательно улыбнулся.

— Встань, говорю, — повторил Игнат.

Семка встал, притопнул ногой и развел руки.

— «Мой миленок осерчал…» — начал он.

— Заправьте койку, — перебил Игнат. Он и не заметил, что перешел на «вы»: армейская привычка взяла свое.

— А ты не командуй, — озлился Семка, — тут тебе не казарма.

— Заправьте койку, — еще раз напористо сказал Игнат.

— Скажи, какой генерал, какие коники выделывает. А ну, посторонись, — Семка согнал с лица улыбку и нахмурился. Попробовал плечом отвести Игната, но тот не двинулся с места.

— Чи я скажу, и ты поймешь, чи я пошлю, и ты пойдешь! — понизив голос, зло проговорил Семен.

— Заправь койку, — почти спокойно повторил Игнат.

Кудашкин взорвался. Одной рукой он схватил Игната за грудки, другую занес для удара.

— Ах ты!..

Но ударил первым Игнат — коротко, резко и так неожиданно, что Семка-шофер отлетел к двери, под ноги переступавшему порог Панкову.

— Что такое? — подался назад Панков. — Что это такое?

— Это крюк правой, — потирая ушибленную руку, ответил Игнат.

Панков помог Семке подняться.

— Что у вас тут происходит? — обратился он к Семке.

Тот обалдело смотрел на него и молчал. Федька рванулся вперед, чтобы объяснить, но Игнат поймал его за плечо и притянул к себе.

— Ничего не происходит, — сказал он спокойно, — приемы бокса показывал. Нас в армии учили, вот я и показал ребятам.

Семка-шофер пришел в себя. Помотав головой, он сел на табурет, но тотчас встал и вышел. Панков оглядел комнату, помолчал.

— С приемами ты не особенно, — сказал он наконец, — не увлекайся. Вот оно какое дело. Не ровен час, покалечите друг друга, а у нас свинарей и так маловато, — усмехнулся, еще раз оглядел комнату. — Спорт, конечно, дело хорошее. В прошлом году у нас футбольная команда была — у всех тут в округе выигрывали. Свинари — бегуны замечательные. Сколько им приходится за свиньями бегать — это же уму непостижимо! Они и на поле носятся, как черти, не угонишься… Лучших футболистов осенью в армию проводили. Одна была надежда на Федьку, а он технику оседлал, бегать совсем не желает.

И без всякого перехода проговорил:

— А живем еще паршиво, неряшливо. Твоя койка в этой комнате, как остров.

— Надо порядок наводить, — сказал Игнат.

— Надо, — вздохнул Алексей Васильевич. — Много чего еще надо, только не все есть и не все получается. Приемы бокса, Чернобылко, дело хорошее, однако не от всех болезней это лекарство. Вот оно какое дело. Ну, устраивайтесь.

И вышел.

Федьку распирало желание высказаться, и, как только Алексей Васильевич шагнул за порог, он восторженно воскликнул:

— Игнат, как ты его здорово, а?!

Игнат усмехнулся.

— Он меня тоже ничего.

Думали они о разном. Федька имел в виду Семку-шофера, Игнат — заведующего.

3

— Скажи, как ты меня благословил распрекрасно! — Семка-шофер, улыбаясь во весь рот, глядел на Игната. Серые глазки его щурились, и не было в них ни зла, ни обиды. — Дай закурить, что ли!

Игнат протянул Семке тоненькую папиросу. Они только что задали свиньям корм, проверили поилки и вышли из корпуса на солнышко. Игнат примостился на корточках, прислонясь спиной к дверному косяку. Семка сел рядом, прямо на теплую землю.

— Я, между прочим, на тебя не обижаюсь. — Семка прикурил у Игната, пососал папиросу, она разгоралась неровно. Послюнив ее с одной стороны, Семка сказал: — Ишь, какая-то скучает, не иначе… В тот раз если б не ты меня, я бы тебя стуканул, такое дело, тут обижаться нечего. Я вообще не обидчивый. На меня больше все обижаются. А чего — и сам не пойму. Взять того же Фрола Кондратыча, товарища Гуменюка, нашего председателя. Он на меня обижается, а я на него — нет, хотя не кто-нибудь, а товарищ Гуменюк с машины меня ссадил и на эту вонючую свиноферму в ссылку отправил.

— За что же он тебя ссадил? — спросил Игнат, не без любопытства глядя на Семку.

— А ты не знаешь? — удивился тот.

— Не знаю.

— Тогда я тебе все по порядку расскажу. — Семка подвернул ноги калачиком, глянул на папиросу — она по-прежнему тлела одним боком — и кинул ее с досадой.

— Ты папироски тут не раскидывай, солома кругом, — предупредил Игнат.

— Какой ты аккуратный, прямо тошно делается, — сказал Семка, но привстал, поднял папиросу и втоптал ее каблуком в землю. Сел на прежнее место, усмехнулся каким-то своим мыслям и заметил: — Аккуратных девки любят… А ссадил с машины меня товарищ Гуменюк вот по какому случаю… Ездил я на трехтонном «ЗИСе», нормально ездил, машину содержал как положено, все чин чином. Не без того, конечно, что иногда налево заезжал и «королями» не брезговал, но все было в ажуре, никаких жалоб или еще чего на меня не поступало. Деньжата, конечно, водились, выпивал с ребятами, но в меру. Ужас до чего не люблю, когда допьются до зеленых слюней и на карачках передвигаются. Меня, между прочим, пьяным никто не видел. Так, на газу трошки — пожалуйста, люблю для веселья. А больше — ни-ни…

Ну вот, месяца полтора назад приглашают меня в контору, говорят: «Готовься, заправляйся, поедешь на побережье, повезешь парниковые огурчики и всякую такую петрушку». Огурчиками заниматься определили Нефедыча — член правления, хромой, костыль у него со стеклянной ручкой. Да ты его знаешь! Его все в станице знают. Нефедыч так Нефедыч, мне все равно кто. Мое дело — баранка.

Собрались, поехали. По степи ехали — все в порядке было. Перевал одолели — тоже нормально. А как на побережье выехали, Нефедычу нехорошо сделалось. Дорога там хоть и асфальтированная, но крученая до невозможности, вот его и укачало. Выбрался он из кабины в кузов, там его ветерком прополоскало, вроде отошел.

Едем дальше. В кабине около меня место пустует, зазря, можно сказать, пропадает. «Подсадить кого-нибудь надо», — думаю. Тут как тут девушка. Приятная, в городском жакетике, волосы подвитые. Стоит, ручку тянет: подвезите, мол. Я машину остановил: «Пожалуйста». Зовут ее Любочкой, работает она в доме отдыха «Волна» нянечкой. Симпатичная такая нянечка, ласковая, разговор у нас с ней стал по-хорошему складываться. И надо ж было мне обогнать полуторку — «ГАЗ-51». В ней двое. Едут, считай, шагом, не то разговаривают, не то песни поют. Увидали они в моей кабине Любочку, зубы выскалили, руками ей машут, предлагают к ним пересесть. «Знакомые ваши?» — спрашиваю. «Нет, — говорит, — никакие не знакомые, это у них такая дурацкая привычка — с девушками на дороге заигрывать».

Только она мне это объяснила — вот они, обгоняют меня на своем «газике». Тот, что рядом с шофером сидит, рожи корчит, насмехается. Зло меня разобрало. «Ах ты ж, — думаю, — черт мохнатый, я тебе сейчас покажу кузькину мать». Дал газ, жму на всю железку за ними.

Надо тебе сказать, что у меня в дороге сигнал испортился, наладить я его не смог и обходился при нужде тем, что кулаком по дверце стучал — высуну руку и стучу. Получалось довольно-таки громко.

Догнал я их на спуске, колочу в дверцу, а они — ноль внимания, не дают дороги, хоть ты лопни. Метров триста рядом шли, спасибо, встречных не было. Все-таки на повороте я их прижал, вперед выскочил. А через пять минут они меня обошли. «ГАЗ-51» — это ж ласточка, а не машина. Потом я их опять достал, и опять они мне дороги не дают, гады!

Нянечка моя сидит ни жива ни мертва, только просит: «Осторожней, пожалуйста, вы же видите, какая тут дорога». Я говорю: «Вижу», а сам жму и на поворотах скорости почти не сбавляю, потому что, кроме как на поворотах, мне у них выиграть негде. Нефедыч по крыше кабины костылем барабанит, жутко ему там на ящиках. Я чувствую: надо скорость сбрасывать, а не могу остановиться, в азарт вошел. Догнал их еще раз, обошел на повороте. Они сейчас же меня догнали, прижимают. Идем, считай, рядом, мотор в мотор. Ну, на этот раз не обошлось. Навстречу «Победа». Я ее раньше увидел, скинул скорость — дал дорогу. А они сдрейфили, должно быть, тоже скорость сбавили, хотели повернуть и сзади мне по кузову рубанули, их машину поперек дороги поставило. «Победа» их носом клюнула, хорошо что не сильно, успел водитель ее на тормоза посадить. А я семь дорожных столбиков срезал и о сосну треснулся. Фару сплюснул, крыло помял. Два ящика из кузова на асфальт как ракеты вылетели — только брызнули огурчики. И костыль свой Нефедыч не удержал, стеклянная ручка — вдребезги. Больше никаких потерь не было.

Любочка обругала меня, выскочила из кабины и бежать, только босоножки засверкали. Нефедыч из кузова белый как мел выглядывает, то ли сказать мне что хочет, то ли борода от страха трясется, не пойму. Вижу — разевает рот, а слов не слышно. Зато уже потом, как отошел, такими словами обложил меня, что я сам языка лишился…

Семка помолчал, качнул головой и усмехнулся своим воспоминаниям.

— Дай папироску, — сказал он, глянув на Игната хитрым глазом. Долго и тщательно раскатывал тонкую папиросу в пальцах, прикурил и с удовольствием затянулся. Выпустив дым через ноздри, сдул пепел и еще раз усмехнулся.

— Потом пришлось мне с товарищем Гуменюком объяснение иметь. Ты нашего Фрола Кондратыча знаешь, не приведи господи с ним беседовать, когда он злой. А тут был зол ужасно. Глазищами на меня как зыркнул, я аж присел. «Хватит, — думаю, — своим кулачищем, и дух из меня вон». А что? Он может. «Ты, — говорит он мне, — паразит, а не шофер». Я молчу. А что ответишь? Фрол Кондратыч мне еще ласковых слов подкинул и приговор свой вынес: «Судить, — говорит, — тебя, стервеца, надо, но колхозу от этого дела ничего не прибудет, если тебя в тюрьму посадят. Пойдешь на свиноферму. Будешь хорошо работать — прощу». И выгнал из кабинета. «Иди, — говорит, — с глаз моих долой и не показывайся, пока сердце не отойдет». Так вот и стал Семка-шофер свинарем. Я тут, конечное дело, не жилец, сбегу. А пока бежать некуда, потому что паспорт у меня Фрол Кондратыч отобрал. Я было заикнулся, что не по закону это — паспорта отбирать. А он мне: «Иди жалуйся». Ну, я не такой уж дурак, жаловаться не стал, воздержался.

Семка встал и потянулся с хрустом.

— «В нашей жизни всякое бывает…» — подмигнул он Игнату. — Ты, я вижу, тоже сюда не добром пришел.

— Ни черта ты не видишь, — Игнат тоже встал. — Я сюда сам, по своей охоте пришел. Понял? И еще тебе скажу: койку свою в общежитии в порядок приведи, а то живете хуже свиней, в грязи потонули.

Семка долгим взглядом посмотрел на Игната.

— Теперь слушай, чего я тебе скажу, — лицо Семки стало злым. — Не думай, что один ты чистый, а все остальные жуки навозные. Без году неделя тут, а командуешь, выламываешься. Поработай-ка десять часов в свинарнике потом на чистые простыни ляжь, а я посмотрю, какие они у тебя через два дня станут.

— Мыться надо, — возразил Игнат.

— Где мыться? Ванны тут для нас не заготовлены, И спецодежды колхозникам не выдают: по уставу не положено. И не жалуемся. Понял? Командовать да указывать много вас любителей. «Надо, надо…» — передразнил Семка, плюнул под ноги и ушел в свинарник.

4

Федька без стука влетел в контору и, зловеще приглушив свой звонкий голос, выпалил:

— Алексей Василич, бежите в третий корпус: у Варьки Ковалевой поросята грызутся как собаки. Что там делается — страх!

Панков схватил фуражку и выбежал из комнаты. Федька семенил рядом, успевая сделать три шага на один шаг заведующего.

Выкраивая место, на ферме давно стали помещать по две матки с поросятами в одном станке. Сейчас решили попробовать свести вместе четыре. Начала опыт Варвара Ковалева: вчера в два станка она перевела восемь свиноматок и восемьдесят пять поросят пятидневного возраста. Алексей Васильевич подсчитал, что даст новый способ размещения свиней. Цифры вышли веселые, и он заранее радовался. Но, кажется, радовался преждевременно.

В проходе, у крайнего станка, толпились люди. Войдя в корпус со света, Панков не сразу всех узнал. Ближе других стояла Феня Жмурко, ветеринарный фельдшер. Подняв на Алексея Васильевича глаза, она сказала:

— Не получилось.

Панков заглянул в станок. Варвара отбрасывала поросят от лежавшей в углу свиньи. Аня подхватывала их и отправляла в подкормочный станок. Поросята истошно визжали, свиноматки, тревожно хрюкая, сотрясали перегородки тяжелыми телами.

Когда маток развели по разным станкам, Варвара накинулась на Панкова:

— Я ж говорила: нельзя, говорила… Нет, давай, Ковалева, давай. Вот вам и давай… Одного совсем загрызли, — она подняла безжизненную тушку.

— Тихо, тихо, — Панков отстранил поросенка. — Толком расскажи, что случилось.

Варвара шмыгала носом и молчала. По тугим щекам ее текли крупные слезы.

— Понимаете, Алексей Васильевич, — вмешалась Аня, — все поросята кинулись к одной матке, стали топтать друг друга, грызть.

— Как собаки, — ввернул Федька. На него не обратили внимания.

— А ты не плачь, — строго сказал Панков Варваре. — Москва слезам не верит. Думать будем, искать причину, почему так вышло. У других получается, а мы что, хуже людей?

— Ну и пусть другие, — концом платка Варвара вытерла, покрасневший нос, — с меня хватит.

— Может, ты попробуешь? — глянул Панков на Аню. Та пожала плечами. — Попробуй. После обеда зайди в контору, обмозгуем, как лучше за дело браться.

Аня вздохнула и кивнула головой:

— Хорошо, зайду.

Панков ушел. Федька метнулся за ним следом как привязанный. Варвара, упершись лбом в перегородку, всхлипывала. В проходе все время, пока был тут заведующий, стоял Семка-шофер. Только сейчас решился он подойти к Варваре.

— Слышь, Варь, — Семка пальцем потрогал ее плечо. — Слышь, не плачь, не надо.

Варвара передернула полными плечами и заплакала пуще прежнего.

Семка поскреб в затылке, растерянно оглянулся. Увидев Аню, показал рукой на Варвару и попросил:

— Скажи ей.

— Что сказать? — улыбнулась Аня.

— Ну, пусть перестанет плакать. Чего, в самом деле?

Он повернулся к Варваре и положил ей руки на плечи.

— Варь, слышь, вот и Аня говорит…

Девушка стряхнула Семкины руки.

— Не тронь. Чего пристал?

Варвара глянула на парня зло и тотчас отвернулась. Семка отступил на шаг и развел руками.

— Я к тебе с добром, — сказал он с обидой в голосе, — а ты…

— Оставь ее, Семен, — сказала Аня, — переживает она, не в себе. Зайди попозже.

Медленно, часто оглядываясь, шофер пошел к выходу. Проводив его, Аня вернулась к Варваре.

— Перестань, — сказала она мягко, — ну, перестань, Москва-то и вправду слезам не верит. Семен тебя жалеет, а ты что? Обидела ж парня.

— Ну и пусть, — упрямо ответила Варвара. — Ну и пусть! Очень он мне нужен!

— Так уж и не нужен? — усомнилась Аня. — А целоваться в степь с кем будешь ходить?

Варвара выпрямилась.

— Подумаешь, сокровище. Он и целоваться-то по-настоящему не умеет.

Странные отношения складывались у Семки с Варварой Ковалевой. Познакомились они на ферме. В первый же день, как только он увидел девушку, Семка попробовал ухаживать за ней «на третьей скорости» — облапил и поцеловал в губы. В ответ Варвара треснула его кулаком по носу так, что незадачливый кавалер полчаса держал мокрый платок на переносице, унимая кровь. Однако это происшествие не отвратило парня от Варвары. Скорость он убавил, но маршрута не изменил.

Варвара принимала ухаживания Семена холодно. Особой строгостью нравов она не отличалась. У нее и до Семена были поклонники, но ни с одним из них она, пожалуй, не вела себя так вызывающе, не была так беспощадно насмешлива. А Семке, чем ближе он к ней присматривался, тем больше Варвара нравилась. Все в ней нравилось: и высокая грудь, и ослепительной белизны шея, в двух местах словно перевязанная тончайшей нитью, и круглое краснощекое лицо, и выпуклые голубые глаза под выщипанными, подрисованными бровками.

Иногда Варвара снисходительно разрешала Семке уводить себя в степь. Они шли обычно в одном направлении — на закат, где долго после захода солнца теплилась вечерняя заря. Садились на край ирригационной канавы и, свесив ноги к мелкой, неподвижной воде, сидели, тесно прижавшись друг к другу. Тут Варвара позволяла Семке обнять себя, и он, задыхаясь от восторга, целовал ее в горячие губы, в нежную шею, в глаза.

Обмякшая, податливая Варвара говорила, закидывая голову:

— В глаза не целуй, дурной, это к разлуке…

А на другой день была она с Семкой по-прежнему холодна и насмешлива. Семка негодовал, терзался, но ни с собой, ни с Варварой ничего поделать не мог.

После того как девушка выставила его из свинарника, Семка дал себе слово, что не подойдет больше к Варваре: в конце-то концов, сколько можно измываться над человеком? Но вечером Варвара поманила, и он послушно пошел за ней.

Они опять шли на закат, к своему насиженному месту. Степь заволакивали сиреневые сумерки. Пока дошли до канавы, стемнело. Еще тихо светилась, угасая, вечерняя заря, а над головой уже разгорались крупные, по-весеннему чистые звезды. Там, где была бетонка, то и дело возникали косые лучи света, и казалось, что над дорогой тьма гуще, плотнее, чем тут, где сидят Семка и Варвара.

— А я сегодня уже было решил: все, довольно! — говорил Семка. — Чего ты надо мной выламываешься? Нехорош — скажи.

— Тю, дурный, — Варвара положила на плечо Семке голову. — Может, я тебя испытываю.

Семка прижал ее крепко, изо всех сил, заглядывая в глаза, сказал:

— Варь, давай поженимся! Жизни без тебя мне нет…

— Пусти, задушишь. — Варвара отстранилась. Отвела руки назад, уперлась ладонями в землю и закинула голову. — Рано мне еще замуж, Семка, несмышленая я, — и засмеялась.

— Смотри, как хочешь, — Семка поднялся и стал отряхиваться.

— Куда ж ты? — снизу глядя на него, спросила Варвара. — Посидим еще. Ну, посидим, — поймала за рукав и потянула к себе.

Семка послушно сел рядом. Варвара как ни в чем не бывало положила ему на плечо голову. Сказала со смешком:

— Обними, а то холодно.

Семка вздохнул и обнял девушку.

— Ты сколько девок замуж звал? — спросила Варвара.

— Нисколько. — Семка от неожиданности даже отодвинулся, но Варвара снова тесно прижалась к нему.

— Рассказывай. Вы, шофера, все непутевые. Закружил девушке голову, сел в машину и кати дальше.

— Никому я головы не кружил, — обидчиво сказал Семка. — Первой тебе говорю: давай поженимся.

— А что, наверное, интересно мужней женой пожить. Приходит муж с работы, кричит: «Варвара, давай обедать, жрать хочу!» Я цыгой кручусь, на стол собираю. А то пьяный является, требует — подать мне жену. И по зубам — трах. «За что?» — спрашиваю. «А за то», — отвечает…

— И чего болтаешь, — перебил Семка. — Я и допьяна-то никогда не напивался..

— Это правда, — согласилась Варвара. — И по зубам не ты, а тебя бьют.

— Ты про Игната, что ли? — насупился Семка. — То разговор отдельный. Я тебе серьезно: выходи за меня замуж, жалеть не будешь.

— Ну, поженимся мы. А дальше что? Жить где станем? Маманя моя в станице сама из милости у братца живет, у тебя тоже хоромов нет — не нажил.

— У матери хата есть. Пока можно у нее пожить, потом свой дом поставим. А хочешь — уедем.

— Куда?

— Куда захочешь.

— А мне никуда не хочется. Была я в Краснодаре — не понравилось: шумно, тесно, все бегут как сумасшедшие. И за все плати. Сколько же там денег нужно зарабатывать!

— Не хочешь уезжать, не поедем, — согласился Семка.

— Мне тут нравится. Тихо, все знакомое, — она протянула руку и, не глядя, забрав в горсть, сорвала пук травы. Растерла в ладонях и поднесла к лицу. — Ух как духовито пахнет, — протянула раскрытые ладони Семке, тот наклонился, чтобы понюхать, но Варвара крепко ухватила его за нос.

Семка тряхнул головой.

— Ты что? Больно же!

— Мне больней бывает, — со смехом ответила Варвара и встала. — Пойдем, что ли, а то я озябла.

5

Аня жила в одной комнате с Варварой. Когда-то был тут длинный коридор, потом его перегородили и вставили дверь. Получилась маленькая комнатушка, в которой еле умещались две узкие койки и столик.

Девушки были довольны и этим. Они застелили постели одинаковыми кремовыми покрывалами, прибили на стенки коврики: Аня — светло-синий, бумажный, Варвара — клеенчатый, с рисунком: озеро, лебедь, пышногрудая красавица на берегу и над всей этой роскошью в анилиновом небе самолет, как стрекоза. На коврик Аня повесила подушечку с иголками. Варвара над самолетом раскинула веером раскрашенные открытки, из тех, что бродячие бизнесмены продают в местных поездах.

Игнат уже не впервой был в Аниной комнатке, но и на этот раз не удержался, сказал:

— Ох и тесно у вас тут!

Выдвинув из-под столика табурет, он сел.

— Пойдем потанцуем, что ли, — сказал Игнат. — В красном уголке уже собираются.

Пристроив зеркальце на подушке, Аня расчесывала волосы. Были они у нее волнистые, блестящие, цвета старой меди. Игнату так захотелось погладить их, что он даже заерзал на табурете.

— На танцы я сейчас не могу, — сказала Аня, исподлобья глянув на Игната, — к Алексею Васильевичу обещала зайти.

— Вы ж после обеда собирались, — насторожился Игнат.

— После обеда у него времени не было.

Игнат помолчал.

— Ладно, и я с тобой пойду.

— Пойдем, — равнодушно согласилась Аня.

С трудом отведя глаза от Аниных волос, Игнат долго смотрел на коврик с красавицей.

— Варвара на нее похожа, — наконец проговорил он с усмешкой.

— На кого? — не поняла Аня.

— На эту, — кивнул Игнат на коврик. — И завивка такая же, в мелкое колечко.

Аня улыбнулась.

— А вот и нет. Эта — страхолюда, а наша Варвара — красивая.

Игнат не ответил. Встал и потянулся к открыткам.

«Люби меня как я тебя глазами голубыми люби меня и не забывай не гуляй с другими», — прочел он деревянным голосом, без всякого выражения.

— Ты что? — спросила Аня.

— Читаю, — ответил он. — На открытке написано, без точек и без запятых. Вот посмотри.

Аня стала рядом с Игнатом и несколько секунд всматривалась в открытку. На ней был изображен слащавый молодой человек во фрачной паре и женщина с голыми руками, похотливо приоткрывшая густо накрашенный рот.

— Нравится? — спросил Игнат.

— Нет, — покачала головой Аня.

— И мне не нравится.

Аня вернулась к зеркалу и стала быстро заплетать косу.

— Мы у себя в доме картины Шишкина повесим, — сказал Игнат. — Тебе нравятся картины Шишкина?

— «Медведи в лесу?»

— Почему обязательно медведи? Можно «Рожь», «Корабельную рощу». И медведи — хорошая картина.

— В каждой чайной висит, — оказала Аня.

— И что ж такого?

— А то. Я люблю цветы, — Аня уложила косу узлом на затылке и заколола шпильками. — У себя над кроватью повешу картины, на которых нарисованы цветы: сирень, астры, анютины глазки и еще такие, каких у нас и нет, — большие, яркие-яркие.

Прическа делала голову Ани тяжелой и строгой, а тонкие черты лица стали, кажется, еще тоньше. Она была сейчас так хороша, что Игнат не мог с ней спорить.

— Ладно, — сказал он, — отставить медведей. Пусть будут цветы. В красивых рамках. Знаешь, не очень широкие рамки, такого цвета, как твои волосы.

Аня вскинула на него ясные глаза и благодарно улыбнулась.

— Хорошо, — кивнула она. — У нас будут и цветы и картины Шишкина. И медведи в лесу, если тебе так хочется.

В конторе, кроме Алексея Васильевича, сидела Феня Жмурко, худенькая быстроглазая девушка. Остренький нос у нее и зимой и летом был в крупных веснушках. Она недавно окончила ветеринарный техникум, дело знала, но перед Панковым так робела, что первой ни разу не решалась высказаться.

— Как твое мнение? — спросит у Фени заведующий.

Она сейчас же в ответ:

— А вы как думаете?

Свинаркам Феня помогала и советом и делом, к маленьким поросятам питала нежность, на этой почве сошлась с Варварой.

Аня поздоровалась с порога. Игнат из-за ее плеча буркнул: «Добрый вечер» — и сел в угол.

— Мы с Феней тут совещались, — подвигая Ане табурет, сказал Панков. — Она мыслит: рано мы свели маток в один станок. Вот оно какое дело.

И эту мысль Алексей Васильевич вытягивал из Фени чуть ли не клещами. Когда он спросил ее, девушка ответила обычным:

— А вы как думаете?

Панков стал перечислять свои думки. Феня молча слушала. Он высказал предположение, что свели маток преждевременно. Феня закивала головой: и она так думает.

— Наверное, и в самом деле рано их Варвара в один станок собрала, — согласилась Аня.

— Варвара ни при чем, все мы виноваты, — заступилась Феня.

— Я не виню Варвару, — ответила Аня. — Когда по две свиньи в один ставок помещали, мы неделю после опороса выдерживали их порознь. А тут — на пятый день. Конечно, поросята к соскам еще не привыкли, навалились кучей на одну матку.

— Их краской метить надо, — подал голос Игнат. — Как хозяйки кур метят, чтобы не перепутать.

— А что, он дело говорит, — согласился Панков.

— Правильно, — присоединилась Феня, — очень дельное предложение: свиноматку и ее поросят одной краской пометить, чтобы сразу видно было, свою они сосут или нет.

Вопрос обсудили во всех деталях и решили, что на следующей неделе Аня попробует свести в один станок маток с десятидневными поросятами.

Из конторы вышли все вместе. Вечер был тихий и теплый. Где-то далеко в степи работал трактор, в красном уголке играла гармонь, и широкая полоса света из открытой двери ложилась на траву, на низкий штакетник.

— Такая хорошая погода, а танцуют в комнате, — потягиваясь, сказал Игнат. — Там же тесно, пыльно.

— У нас всегда в красном уголке танцуют, — заметила Феня.

— Можно бы шнур к футбольным воротам провести, лампочку ввернуть и — танцуй себе на воле. Можно же? — обернулся Игнат к Панкову.

— Это уж ты у специалистов спроси, у девчат, можно около футбольных ворот танцевать или нет, — ответил Панков.

— Можно и на земле, — серьезно пояснила Феня, — только лучше, когда на полу танцуешь.

— Вот видишь, — усмехнулся заведующий. — Беспокойный ты человек, Игнат, все бы тебе переделывать.

— Конечно, — в тон ему сказал Игнат, — я бы тут кое-что переделал. Этот сарай, — он кивнул в сторону конторы, — снес бы, на его месте поставил бы три… нет, четыре финских домика.

В это время подошли и остановились за спиной Панкова Семка и Варвара.

— Вот, например, Варвара замуж выйдет, — продолжал Игнат, — ей с мужем — комнату. И от колхоза приданое: кровать двухспальную, белье постельное, стол, стулья, шифоньер.

— Еще и занавесочки на окна, — вставил Семка.

— Занавесочки сами заведете, — ответил Игнат.

— Ты что-то такое выдумываешь, чего и не видано нигде и не слыхано, — усмехнулась Феня.

— Почему не видано? Я недавно письмо от товарища получил, он после демобилизации уехал в Сибирь, на строительство металлургического комбината. Пишет, молодые рабочие живут по три человека в комнате, с ванной, кухней. Не общежитие, а настоящая квартира.

— Так то для рабочих, — протянула Варвара.

— А мы кто? — спросил Игнат.

— А мы колхозники, — ответил за нее Семка.

— Потому и бежит в город молодежь, — сказала Феня.

— Видишь, какое дело, — мягко начал Алексей Васильевич, — после войны колхоз, считай, на голом месте начинал: немцы все хозяйство под откос пустили. Я сюда в пятьдесят третьем пришел. Два корпуса было и вот этот саманный сарай, — Панков показал большим пальцем через плечо. — А сейчас корпусов сколько? Шесть лет назад я четыреста голов свиней принял, а сейчас на девятую тысячу пошло. Вот оно какое дело! Не все сразу, Игнат, не все сразу. Ты, комсорг, с ним поговори, — обернулся Пашков к Ане, — а то у него заскоки. Финские домики — это в будущем, а мы живем сегодня…

— А вот и не так. Я читала: будущее начинается сегодня, — сказала Аня.

— Похоже, и ты его думки думаешь. — Панков оглядел молодых людей. — Вам, наверное, доведется жить при коммунизме…

— А вам? — спросила Варвара. — В старики-то рано записываться.

— В старики, может, и рано, а все ж я постарше вас. В коммунизм саманные хибары не потащим, будете в хороших домах жить. А пока что финских домиков у нас нет. Вот оно какое дело… Ну, вы еще потанцевать, видно, собираетесь, а мне пора до дому до хаты. Спокойной ночи.

Панков махнул рукой и пошел по тропке, что смутно белела за домом, — он жил на хуторе, в километре от фермы.

6

Зою Вакурову неудержимо тянуло к чистому листу бумаги. Она хотела писать, но не знала о чем. Как-то ей попалась брошюрка, доказывавшая, что бога не существует, а человек произошел от обезьяны. Зоя прочла, потом, не отрываясь, переписала в тетрадь главу, которая больше всего ей понравилась.

И отнесла в редакцию районной газеты «Знамя социализма».

Заведующий отделом писем, пожилой, с серым ноздреватым лицом человек, жуя тонкие бескровные губы, долго листал тетрадку. Зоя сидела на стуле и не сводила глаз с бурого клочка волос, который медленно сползал заведующему на лоб. Когда волосы закрыли глаз, заведующий откинул их рукой и спросил:

— Вы это сами написали?

— Сама, — ответила Зоя.

— Может быть, вы переписали откуда-нибудь?

— Да, — подтвердила Зоя. И назвала брошюру.

Заведующий строго посмотрел на посетительницу и сказал:

— Так делать нельзя. Это плагиат — литературное воровство. И, как всякое воровство, преследуется по закону.

— За что же? — удивилась Зоя. — Я переписала все точно. И потом — это ж правда, что тут написано.

Заведующий долго посвящал Зою в таинства авторского права. Наконец она со вздохом сказала:

— Понимаю, чужое переписывать нельзя, надо от себя писать. Я очень хочу писать, только не знаю о чем.

— Попробуйте на ту же тему, — посоветовал заведующий, — только из жизни. Может быть, знаете кого-нибудь, кто выдает себя за верующего, а творит нечестные дела.

— Знаю, — решительно сказала Зоя. — Наша соседка Грачиха — на словах все «господи сусе, господи сусе», а сама водкой торгует. Нет, она самогон не варит. Она заранее водку покупает, а потом, когда магазины закрыты, продает ее мужикам дороже.

— Вот вы об этом и напишите, — легкомысленно посоветовал заведующий.

Зоя написала про Грачиху и принесла в редакцию. Она уже знала, что заведующего зовут Михаилом Михайловичем, и пришла к нему как старая знакомая.

Михаил Михайлович прочел Зоину заметку, откинул со лба волосы и сказал:

— Вот вы называете ее все время Грачиха. Это фамилия ее или прозвище?

— Фамилия у нее Грачикова, — ответила Зоя, — но ее же никто по фамилии не называет.

— Так то в жизни, в быту, так сказать, а в газете нужно настоящие фамилии называть. Вот и вы подписались «Всевидящее жало». Во-первых, всевидящим бывает око, а не жало, а во-вторых, заметку надо подписывать своей фамилией.

— Вы же Грачихи не знаете, — в глазах у Зои мелькнул испуг. — Она, как узнает, что я про нее написала, крик поднимет на всю станицу.

— Если вы боитесь, тогда не надо браться за перо, — внушительно произнес Михаил Михайлович. — Корреспондента у нас охраняет закон. Кроме того, мы умеем хранить редакционную тайну.

— Какая же тайна, если в газете будет моя фамилия?

— Можно поставить псевдоним, — сказал Михаил Михайлович. И, перехватив недоуменный взгляд девушки, объяснил ей, что такое псевдоним. Объяснил обстоятельно, с примерами.

Зоя с удивлением узнала, что даже у Александра Сергеевича Пушкина был псевдоним. Потом они долго ломали голову над тем, какое литературное имя выбрать Зое. Оказалось, что это совсем не просто — одно не звучное, другое длинное, третье просто не нравится. Наконец Михаил Михайлович спросил:

— А вы где родились, если не секрет?

— Почему же секрет? В Армавире я родилась, отец работал там.

— В Армавире… А если подписать — З. Армавирская. Как, неплохо?

Зое понравилось, и Михаил Михайлович размашисто написал под заметкой новое, литературное, имя Зои. А ниже, для редакции, ее настоящую фамилию, имя, отчество и адрес.

— Значит, поместите мою заметку в газету? — еще не веря в свою удачу, спросила Зоя.

Михаил Михайлович помедлил.

— Видите ли, девушка, Алексей Максимович Горький учил нас: «Факт — это еще не вся правда». А у вас — голый факт, обобщений вы сделать не сумели.

— Значит, не поместите?

— Почему же, попробуем вашу заметку приподнять и, может быть, напечатаем.

Заметка вскоре появилась в газете. Зоя была так рада, что не сумела сохранить редакционную тайну. Дома не поверили, что З. Армавирская и Зоя — одно и то же лицо, а Грачиха почему-то сразу поверила и подняла крик на всю улицу. И сама Зоя и вся ее родня до седьмого колена были прокляты и преданы анафеме с такой страстью, в таких энергичных выражениях, что слушатели только головами покачивали — откуда что берется.

Мать устроила Зое скандал, муж дулся два дня, его больше всего разозлило, что жена с ним не посоветовалась. В эти трудные дни заваленная газетными подшивками, заставленная шкафами комнатка заведующего отделом писем казалась Зое самой надежной и тихой пристанью, а Михаил Михайлович — самым умным, сильным и благородным человеком на земле. Зоя пришла к нему за советом и сочувствием.

— И муж, говорите, рассердился, — Михаил Михайлович пожевал тонкие губы. — Вот никогда бы не подумал, что вы замужем.

— Почему же?

— Очень молодо выглядите.

— Мне уже двадцать лет скоро будет, я год как замужем.

И рассказала всю свою небольшую жизнь.

Отец Зои был человек беспокойный, с фантазией. Родословная его одним стволом уходила в Адыгею, другим — на Полтавщину. От него Зоя унаследовала гладкие и черные, как вороново крыло, волосы, крутые соболиные брови и смуглую кожу. И характер — открытый, прямой и твердый.

От матери Зоя получила синие, глубокие глаза. Ни хозяйственности ее, ни расчетливой скупости, ни сварливости девушка не унаследовала.

Отец Зои был маляр. На второй день войны его взяли в армию. Мать тотчас вернулась в родную станицу, где у Зоиной бабки была саманная хатенка.

Отец погиб под Сталинградом. Бабка умерла в первый послевоенный год. Зоя с матерью остались одни. Мать устроилась на работу — уборщицей в раймаг, Зоя училась в школе, но много болела, в третьем и пятом классах оставалась по два года. Сверстницы ее уже заканчивали школу, а она была еще в восьмом. Занималась без интереса, нехотя.

Из армии вернулся Виктор Вакуров, видный парень с красивой прической — темные волосы его лежали волнами и блестели. Лицо у Виктора продолговатое, кожа на щеках натянута туго, как на барабане. В армии Виктор служил музыкантом, и в колхозе ему нашлось такое же занятие. Фрол Кондратыч Гуменюк держал при клубе духовой оркестр. Руководитель официально получал заработную плату, ведущие музыканты числились на разных должностях в бригадах и на фермах, но только и делали, что ходили на сыгровки да играли танцы по воскресеньям и туш на торжественных собраниях.

Виктора взяли в оркестр, зачислив где-то, он толком и не знал где, ездовым. Сам товарищ Гуменюк, послушав его игру, сказал:

— Ничего, прилично играет хлопец.

И спросил:

— Ты где же служил?

— В Новосибирске, — ответил Виктор.

Председатель довольно покивал головой и потом при случае говаривал:

— Первая труба новосибирского духового оркестра у меня играет.

Виктор познакомился с Зоей на танцах в клубе и стал настойчиво за ней ухаживать. Побывал у нее дома и очаровал мать — образованием, прической, здравыми рассуждениями и острым хозяйским глазом. Виктор сразу увидел прорехи в хозяйстве, которое вели две женщины, и предложил свои услуги. Он не только на трубе умел играть: поправил заборчик, сменил половицу в горнице, перекрыл на одном скате крышу.

Зое он тоже нравился, хотя и не так сильно, как матери. Когда Виктор предложил пожениться, Зоя призадумалась, но не надолго — очень настаивала и убеждала мать, слишком уж отстала она от сверстниц в школе. Зоя дала согласие, и Виктор перебрался под крышу, которую недавно так старательно чинил. Жили молодые супруги мирно, без скандалов. Мать всем говорила, что дочка довольна, живет с музыкантом в ладу и согласии. Дочь ее не опровергала.

Михаил Михайлович выслушал Зою.

— Что ж, — сказал он, — с матерью вы помиритесь, а муж человек культурный, вас должен понять. Такая наша работа, — со вздохом добавил он. — Робкому в журналистике делать нечего. Я вас предупреждал, Зоя.

Страсти, как и предсказал заведующий отделом писем, скоро улеглись: Грачиха притихла, мать с Зоей помирилась, муж перестал дуться. В газете появились новые заметки за подписью З. Армавирской. Псевдоним был раскрыт, но расстаться с ним Зоя не захотела. Михаил Михайлович стал давать новому корреспонденту небольшие задания, и Зоя старательно их выполняла. Она писала о выставке цветов, об асфальтировании площадки на железнодорожной станции, а один раз даже ездила в полеводческую бригаду и привезла материал о плохом уходе за кукурузой.

Каждый мастер хочет иметь учеников и продолжателей. Михаил Михайлович работал в газетах еще с довоенного времени и считал себя матерым журналистом. Но учеников у него никогда не было. Судьба послала ему Зою, и он горячо взялся за ее воспитание: подробно инструктировал, давал задания, тщательно правил написанное. Заметки за подписью З. Армавирской он сам носил редактору и вроде бы небрежно, между прочим, но с затаенной гордостью говорил:

— Эта девчушка делает успехи. Глядишь, еще и выйдет на орбиту — журналистом станет.

Однажды Михаил Михайлович спросил Зою: нет ли у нее знакомых на второй ферме?

Подумав, Зоя ответила:

— Есть. Варя Ковалева. Мы с ней вместе в седьмом классе учились, она ушла из школы на год раньше меня.

— Надо побывать на этой ферме, — Михаил Михайлович убрал со лба волосы, — там интересное начинание: вольное содержание свиней. Перспективнейшее дело. Тут не просто информацию, а зарисовочку хорошо бы.

У Зои загорелись глаза. Михаил Михайлович пригнулся к столу и заговорщически понизил голос:

— Как, попробуем?

— Попробуем, — Зоя кивнула головой, яркие губы ее раскрылись в улыбке. — Я постараюсь. Очень постараюсь.

7

В конторе за столом сидела Зоя Вакурова. Перед ней раскрытый блокнот и автоматическая ручка, на которую был израсходован гонорар за две информации. Против Зои на лавке — Игнат и Аня.

— Расскажите все с самого-самого начала, — попросила Зоя.

— Расскажи ей, — повернулся Игнат к Ане.

— Нет уж, ты сам рассказывай.

— Алексей Васильевич расскажет вам в лучшем виде, — попытался переадресовать корреспондента Игнат.

— Нет, — решительно возразила Зоя, — он сказал, чтобы я поговорила с вами.

— Рассказывай, рассказывай, — поторопила Аня. — Чего забудешься напомню.

— Ну, с чего началось… Аня, вот она, — кивнул в ее сторону Игнат, — свела в один станок четыре свиноматки с поросятами. Перед этим у одной свинарки не получилось, и мы, конечно, все собрались в корпусе — посмотреть, как у Ани выйдет… Вы бы вот об этом написали.

— Ты не съезжай в сторону, — перебила Аня.

— Я и не съезжаю. Так вот, собрались мы, смотрим — порядок, никакой драки в станке нет, поросята своих маток сосут, не путают. А мы их перед этим покрасили.

— Как это покрасили? — спросила Зоя. — Зачем?

— А чтобы видно было, от какой матки поросенок. Например, у свиньи на спине черная полоса и у всех ее поросят — черная. Если какой отбился, свинарка сразу видит и на место его.

— Ой, как интересно! — загорелась Зоя. — Я запишу.

— Запишите, — разрешил Игнат.

— Это к откормочной группе отношения не имеет, — сказала Аня.

— Нет, я все-таки запишу, а вы мне потом покажете крашеных поросят.

Несколько минут, склонив голову набок, Зоя старательно писала в блокноте. Потом подняла голову и уставила на Игната свои большущие голубые глаза.

— Дальше рассказывайте.

— Значит, дальше. Подходит ко мне Алексей Васильевич, заведующий фермой, и говорит: «Прочитал я вчера в газете, что в одном совхозе свиней откармливают на поле. Не в станках, не в корпусах, а под открытым небом, в специальном загоне. Нам не попробовать ли?» Дело интересное, почему не попробовать. Вы же знаете, что помещений у нас маловато, со строительными материалами всегда туго, а тут ничего, кроме забора, строить не надо.

Вышли мы с Алексеем Васильевичем из корпуса, и повел он меня к ставку. Вы видели, за этим домом, внизу, прудок есть. Подошли к нему, огляделись — отличное место: обнести ставок изгородью, навесить на нее кормушки, и будет полный порядок. Главное, воды качать не надо — ставок же рядом, пей, сколько влезет. Сначала не все поверили в это дело, говорили — не пойдет свинья к тем кормушкам. А она пошла. Алексей Васильевич говорит, что потом совсем без кормушек обойдемся. Мы с ним читали, как в Америке фермеры скот содержат. Свиней, например. Просто завозят им в загон кукурузу, и все, порядок. Там рассуждают так: у животных есть ноги, пусть они до корма сами ходят. А мы прямо к свиному пятачку разные разности подносили. Да еще и уговаривали: кушайте, пожалуйста. А у наших свиней тоже ноги есть и аппетит не хуже, чем у американских… Так вот, загнали мы за изгородку восемьсот голов свиней. Алексей Васильевич сказал мне: «Бригаду сам себе подбирай». Я предложил Семке-шоферу, Кудашкин его фамилия. Семка согласился. И Федьку Сапруна взял. Пастушком у нас тут паренек работал. Втроем управляемся. Вот и все.

Помня инструктаж Михаила Михайловича, Зоя спросила:

— Как прибавляют свиньи в весе? Какая выгода будет колхозу, вы не подсчитывали?

— Свиней еще не взвешивали — рано, мы же недавно их за забор пустили. А выгода, конечно, большая: себестоимость килограмма свинины снижается почти вдвое. Вы у заведующего спросите, он точно подсчитывал.

В контору вошли Семка-шофер и Варвара.

— Чего тут у вас? — спросил Семка, снимая кепочку. — Меня заведующий послал, говорит: «Иди помоги Игнату».

Варвара, присмотревшись к Зое, воскликнула:

— Ой, Зойка, ты как сюда попала?

— От газеты «Знамя социализма», — с достоинством ответила Зоя, — буду писать про ваши достижения.

Семка надел кепочку и уселся рядом с Игнатом.

— Значит, ты в газету пишешь? — спросила Варвара, продолжая стоять посреди комнаты.

— Да, — ответила Зоя. — У меня даже псевдоним есть. Это литературное имя, — пояснила она. — Я подписываю свои материалы «З. Армавирская».

Варвара все стояла, не сводя глаз с бывшей подружки.

— Садись, — сказала ей Зоя, и Варвара послушно села на краешек лавки.

— Это вот Кудашкин Семен, — сказал Игнат, показывая на Семку. — Я вам о нем говорил.

— Товарищ Кудашкин, расскажите, как вы работаете? — задала вопрос Зоя.

— Как? Обыкновенно работаю.

Зоя собрала на лбу мелкие складочки: ответ ее не удовлетворил, а что еще спрашивать, она не знала.

— Ты расскажи, насколько проще свинарям работать, когда свиньи содержатся вольно, — вмешалась Аня.

Зоя благодарно взглянула на нее.

— Да, да, я про это и спрашивала.

— Конечно, проще и легче, — сказал Семен. — Вот раньше свинарям доставалось. Алексей Васильевич рассказывал, один раз приехала к нему комиссия, осмотрела свинарники, вроде все в порядке. Вдруг обнаружилось, что у одного хряка грязные… — Семка запнулся, смеющимися глазами оглядел девушек. — В общем, у одного хряка не все блестит. Тогда как полагалось? Чтобы свинья, как барышня, ландышем пахла. А тут у хряка, извините, грязь обнаружили. Заведующему выговор, шум, гром…

Семке показалось, что Зоя смотрит недоверчиво.

— Провалиться мне на этом месте, не вру. Вот у Варвары спросите, она здесь не первый год.

— Правда, — кивнула Варвара. — Раньше за животными разве такой уход был?!

— Ты вроде бы сожалеешь о том, что было раньше? — спросила Аня.

— А что? — с вызовом ответила Варвара. — На свиней приятно поглядеть было. Не то что сейчас — загнали к ставку, забором огородили — живите как знаете. Ты видала тех свиней? — Варвара в упор глянула на Зою. — Грязные как черти, одичалые. Не свиньи — дикие кабаны. Вот они дадут вам привесы!

— И дадут! — Игнат стукнул кулаком по столу. — Мы для чего свиней растим: чтобы любоваться на них или чтоб сдать на мясо?

— Возни же с ними меньше, — Семка обращался к Варваре, и она ему ответила:

— А ты примолкни, свинарь без году неделя. Куда Игнат, туда и ты. Водитель! — и отвернула от Семки пылающее лицо.

Зоя немного растерялась, не зная, кого слушать. Разрешая ее сомнения, Игнат властно повернул разговор.

— Тут надвое гадать не приходится, — сказал он. — Варвара у нас по старинке мыслит. Это у нее пройдет, на фактах убедится. Я о другом хочу сказать. Со свиньями все идет правильно. А со свинарями еще не очень. Живем мы тут, считай, на казарменном положении — раз в неделю в станицу если выберемся, так хорошо. А общежитие у нас очень неважное, на койках по очереди спим. Это раз. Горячую пищу каждый сам себе варит. Когда сварит, а когда и так — всухомятку, особенно ребята, они к этому делу неприспособленные. Надо бы нам сюда кухарку, чтобы готовила горячую пищу.

— Не надо нам кухарки, — повернулась к Игнату Варвара. — Никто не будет у нее обедать.

— Почему? — удивилась Зоя.

— Объясню, — сказал Игнат. — Дорого выходит. Продукты колхоз отпускает по базарной цене, понимаете. А мог бы колхоз давать на фермы для общего котла продукты по себестоимости. Тогда все, даже Варвара…

— Далась тебе Варвара, — не выдержала та. — Хуже всех, что ли?

— Зачем хуже всех, — улыбнулся Игнат, — просто к слову пришлось. Так вот все бы с дорогой душой согласились на такой общий котел.

Зоя слушала Игната и морщила лобик. То, что он сейчас рассказал, в задание никак не укладывалось.

— Вы запишите, запишите, — Игнат постукал пальцем по блокноту. — Мы вам все подробно расскажем, а вы нам помогите — дайте заметку в газету.

— Правильно, — поддержал Семка, — пусть товарищ Гуменюк почешется, а то он два месяца назад на ферме был — в корпуса зашел, а на общежитие и глазом не повел. Это я говорю как факт, совершенно точно.

Последние слова Семки дали в руки Зое оружие, и она пустила его в ход.

— Алексей Максимович Горький учил нас: «Факт — это еще не вся правда», — произнесла Зоя строго.

— А что же тогда правда? — опешил Семка. — Я же сам видел: приехал он на «Победе», походил по свинарникам и уехал. Дальше четвертого корпуса и не заходил.

— Вы не сомневайтесь, — вмешалась Аня, — мы вам правду говорим. А заметка нам бы помогла. Напишите, пожалуйста.

Тут уже Зоя не могла отказать — она с первого взгляда прониклась симпатией к этой спокойной девушке с ясными, умными глазами.

— Хорошо, — согласилась она, — я напишу.

— И еще заметь себе: кино у нас за пять месяцев четыре раза было, — это сказала Варвара.

— Правильно, — подтвердила Аня. — И журналов нам сюда не выписывают.

— В «Заветах Ильича» билеты в театр коллективно покупают и в город ездят, — вставил Семка. — С представления прямо на ферму доставляют. А у нас и в заводе такого нет.

Зоя старательно записывала. Конечно, обо всем этом надо писать в газету. О, это будет такой материал, что его прочтут все. И будут говорить: «А кто такая эта З. Армавирская? Замечательно написала!»

Прощаясь, Зоя обещала со всей твердостью, на какую была способна:

— Я обо всем напишу — и о ваших достижениях и о нуждах.

— Будем ждать, — сказала Аня. Она проводила Зою до шлагбаума и, тряхнув ей руку, пригласила: — А вы заходите к нам еще, просто так.

Зоя ей понравилась, и приглашение прозвучало как предложение дружбы.

8

Игнат и Семка, облокотись о забор, смотрели на своих подопечных. Несколько свиней лениво рыли пятачками под шелковицей, вокруг ставка в черной жиже было главное лежбище. Свиные туши поблескивали на солнце. Берега ставка походили на болото с дышащими кочками.

Подошла Варвара, навалилась пышной грудью на забор рядом с Игнатом, сказала:

— До чего ж свиней довели, поглядеть на них страшно.

— А ты не гляди, если страшно, — откликнулся Игнат, — прижмурься.

— Худущие, — продолжала Варвара. Заглянула в кормушку и усмехнулась: — Не едят?

— Жарко же, — проговорил Семка. — Видишь, какое пекло, тридцать три в тени. Хоть бы дождичек откуда нанесло.

— Нынче жирная свинья не в цене, — Игнат критически оглядел Варвару. — Бекон требуется — побольше мяса, поменьше сала. Поняла? — И повернулся к Семке. — А дождичка б не мешало — ставок мелеет, как бы вовсе не пересох.

Варвара фыркнула, с силой оттолкнулась от забора и пошла, охлестывая юбкой тугие икры. Семка рванулся было за Варварой, но Игнат остановил его:

— Погоди, давай помозгуем, что делать: едят-то они, проклятущие, и в самом деле плохо. — Игнат постучал костяшками пальцев по кормушке. — Слышишь, половины не съели.

Эта ехидная Варвара ударила по больному месту. Игнат и без нее видел, что в жару свиньи едят плохо. Вчера делали контрольное взвешивание, привесы были не ахти какие. Конечно, можно бы довольствоваться и тем, что есть, но Игнат малым довольствоваться не хотел.

— Пойдем к Алексею Васильевичу, — предложил он Семке, когда тот на предложение «помозговать» ответил, что мозговать — это не по его части. — Ум хорошо, а два с половиной лучше.

— Это какие ж два с половиной? — спросил Семка.

— Ну, он, я и твоя половина.

Семка усмехнулся:

— Высоко ты себя носишь. Но я не обижаюсь. С дураков меньше спрашивают, так что мне половинки вполне хватит.

Алексей Васильевич выслушал Игната и пригласил парней идти за ним. Привел их к одному из кирпичных корпусов и по лестнице, приткнутой к карнизу, поднялся, на чердак. Игнат и Семка поднялись за ним следом.

На чердаке скопился тяжелый зной, густо и вкусно пахло сеном.

— Люцерна, — сказал Панков. — «НЗ». Берите понемногу, мельчите на соломорезке и давайте свиньям. Не только жара их придавила, белков мало в рационе. Вот оно какое дело.

Выбрались на воздух; Игнат отер пот со лба, с шеи.

— Ну, духотища на этом чердаке… А что, если свиней ночью кормить? — спросил он у Панкова. — Я еще зимой в кино журнал видел, как на одной ферме, в Ростовской области кажется, по ночам свиней кормили, не так жарко…

— Можно попробовать и ночное кормление, — подумав, ответил Панков, — беды от этого не будет. Только справитесь ли?

Игнат посмотрел на Семку.

— Как, справимся?

Семка пожал плечами.

— Справимся, — решил Игнат. — У нас резервы мощные — Федька Сапрун, этот гору свернет.

— Если сумеешь разбудить его ночью, — улыбнулся Семка.

…В этот вечер Игнат рано уложил спать своих помощников. Семка ворчал и высказывался в том смысле, что всех этих фокусников, какие ни себе, ни людям покоя не дают, надо убивать еще в детстве, пока они безвредны. А уснул он сразу, как только опустил свою вихрастую голову на подушку.

Федька не ворчал, но заснул не скоро: долго таращил глаза в потолок и задавал Игнату неожиданные вопросы.

— А ты настоящий телескоп видел? — спросил он и приподнялся на локте.

— Телескоп? — удивился Игнат. — Видел, в Москве, в планетарии.

— И смотрел в него?

— Нет, не смотрел.

Федька вздохнул и лег.

— Вот бы в такой телескоп посмотреть, чтобы Луну близко-близко увидеть… А на Марсе каналы есть?

— Не знаю, — ответил Игнат, — одни говорят — есть, другие — нет.

— А ты как думаешь?

— Я думаю, спать надо.

Федька умолк. Игнат решил, что он уже спит, когда Федька вдруг спросил:

— А ты в армии на губе сидел?

Вопрос застиг Игната врасплох.

— Нет, не сидел, — ответил он. — Спи, балаболка.

— А я сплю, — смиренно ответил Федька и шумно засопел, показывая, как крепко он спит.

Игнат заказал себе проснуться в час ночи. Без пяти минут час он открыл глаза. Семка спал, уткнув нос в подушку. Федька разбросался на своем тюфяке, словно куда-то бежал во сне.

— Подъем! — сказал Игнат, трогая Семку за плечо.

— Иду, иду, — отозвался Семка, не открывая глаз.

Федька свернулся калачиком и почмокал губами. Игнат посадил его, но пастушонок повалился на бок. Тогда Игнат зачерпнул кружкой воды из ведра и плеснул на своих помощников. Это подействовало.

Когда они понесли в загон первые ведра с кормом, к ним присоединились Аня и Варвара.

— Вы чего не спите? — удивился Игнат.

— Поможем, — берясь за дужку ведра, сказала Аня.

— Мало у нас своих дел, — зевая, проговорила Варвара, — еще этим буйволам помогать приходится.

— А вас никто и не просил, — обиделся Федька. — Ишь какие добрые!

— Ладно, ладно, — Варвара отобрала у Федьки ведро, — ты смотри, как бы тебя свиньи не затоптали: на ходу спишь.

Федька попытался отнять у Варвары ведро, но она, широко шагая, ушла вперед.

Вечером в загоне поставили несколько корыт, и сейчас в них стали засыпать корм. Свиньи, сбившись плотно, спали.

— Буди! — скомандовал Игнат.

Некоторые свиньи поднялись и сами двинулись к корытам, остальных подгоняли Семка и Аня. Федька мотался по загону, появляясь то в одном конце, то в другом. Иногда казалось, что он находится сразу в нескольких местах.

— Смотри, едят, честное слово, едят, — тормошил он Игната. — Вот, а ты говорила, ты говорила! — это уже относилось к Варваре.

Пришел Панков.

— Я вижу, вас тут много, — усмехнулся он, увидев Аню и Варвару.

Федька и тут не смолчал:

— А мы и без них справились бы.

Варвара ловко дала ему подзатыльник. Федька кинулся на нее, суча кулаками.

— Знаешь, что такое крюк правой, знаешь? — выкрикивал он, приплясывая вокруг девушки.

А она ловила его за руки и гнула к земле.

— Прекратите, — цыкнул на них Игнат. — Федька, отстань!

— Твоя выучка, — сказал Панков.

Прошли к корытам.

— Вроде неплохо едят.

— Привыкнут, еще лучше будут есть, — сказал Панков.

Небо на востоке начало сереть, потом наливаться чистым светом, и в этом свете без остатка растворялись прозрачные утренние звезды.

Ушли досыпать Федька и Семка. Ушел Панков. Ушла Варвара. Игнат и Аня постояли у забора, посмотрели, как набирает зеркальный блеск вода в ставке, и, не сговариваясь, пошли в степь не дорогой, а по еле заметной тропке. Небо над ними светлело и уже обрело краски, а они все шли, взявшись за руки, тесно прижав плечо к плечу. Молчали, слушали чистую утреннюю тишину.

Игнат посмотрел на свои сапоги. Они были мокры от росы.

— У тебя ж ноги промокли! — воскликнул он покаянно.

— Ничего, мне не холодно.

Игнат подхватил Аню на руки.

— Не надо, Игнат, тебе тяжело, — смутилась девушка.

— И совсем не тяжело, — Игнат нес ее легко и бережно. — Я тебя могу так нести сколько хочешь, хоть десять километров!

Аня тихо засмеялась.

— Десять не пронесешь, — она обняла его за шею.

— Пронесу.

Ладонями, напряженными бицепсами, грудью Игнат осязал горячее тело девушки, совсем не чувствуя ее веса. Волосы Ани щекотали ему щеку, дыхание касалось его губ. Что там десять километров! Он готов был нести ее так вот за тридевять земель!

Игнат ступил на дорогу, и Аня, легко оттолкнувшись, спрыгнула.

— Тут я сама.

Игнат вздохнул с сожалением. Аня усмехнулась и и поцеловала его. И тотчас, схватив за руку, громко сказала:

— Смотри, солнце!

Из-за низкой стенки лесной полосы поднимался теплый, добрый солнечный лик. Лучи его мягко легли на травы, на крыши ферм, на молодых людей, встречавших утро в степи.

— Как это хорошо — встречать солнце! — сказала Аня.

Игнат не сумел бы объяснить, чем хорошо, но чувствовал, что это именно так, и согласно кивнул:

— Здорово!

9

Зоя исписала тетрадь в косую линейку всю, до последней странички. Крупные прямые буквы находились в постоянном борении с косой линейкой, пошатывались, то раздвигались широко, то теснили друг друга.

— Вы без линеек пишите, на чистой бумаге, — сказал Михаил Михайлович, полистав Зоину рукопись.

— У нас дома все тетради в линейку, — вздохнула Зоя.

— Я дам бумаги, — пообещал заведующий и углубился в чтение.

Зоя перебирала газеты на столе, послюнив палец, листала «Огонек» — делала вид, что заинтересована журналом. А на самом деле все время следила за Михаилом Михайловичем, по выражению лица его стараясь угадать, нравится или нет. А он все читал и читал, и казалось, никогда не дочитает до конца.

Но он все-таки дочитал, положил тетрадку на стол и потер ладонями свои ноздреватые щеки.

— Видите ли, Зоя, тут по крайней мере три статьи: о новом размещении свиноматок, — он начал загибать пальцы, — о вольном содержании свиней и о недостатках в бытовом устройстве и культобслуживании работников фермы. И все без системы, свалено в кучу.

— А обо всем сразу нельзя? — Сердце у Зои упало.

— Можно, но не нужно, как говорил Антон Павлович Чехов. Надо выделить главное. — Михаил Михайлович посмотрел в маленькое запыленное оконце. — А что в данном случае главное? Достижения работников фермы. Люди-то там хорошие, на этой ферме?

— Очень хорошие, — горячо заверила Зоя. — Аня Чеботарева, комсорг ихний, замечательная девушка…

— А с другой стороны, — Михаил Михайлович пожевал губами, — с другой стороны, там работают люди живые и, как вы уверяете, хорошие, у них есть справедливые претензии, которые они хотели высказать через газету.

— Значит, можно? — у Зои затеплилась надежда.

— Давайте набросаем планчик вашей статьи, — предложил Михаил Михайлович, — сгруппируем материал, всему отведем свое место.

На другой день Зоя принесла статью, написанную по плану, составленному заведующим отделом.

— Ну, метеор, — покачал головой Михаил Михайлович. — Быстро же вы работаете, когда только успеваете? Домашних-то дел, наверное, тоже немало?

— Ой, и не говорите! — Зоя прижмурилась и помотала головой. — Ворчат. Муж тянет: «Иди спать», мать ругается, что керосин жгу.

— А у вас нет электричества?

— Есть, но только до двенадцати, потом приходится лампу зажигать. А я вчера как села вечером — не могу оторваться, и все тут. Пока не закончила, от стола не отошла.

— Ах, молодость, молодость! — Михаил Михайлович ласково улыбнулся. Зое. — Я, бывало, тоже ночами писал. «И пишет боярин всю ночь напролет, перо его местию дышит, прочтет, улыбнется, и снова прочтет, и снова без отдыха пишет…» М-да, а сейчас вечером часок поработав ешь — и глаза слипаются. И мыслей никаких, точно вместо мозга холодец.

— Нет, я могу писать хоть сутки подряд. «…Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, и снова без отдыха пишет». Как это вы хорошо сказали!

— Это не я сказал. Это сказал поэт Алексей Константинович Толстой. Не читали?

— Нет.

— Если хотите, принесу. Вам читать надо побольше.

И опять он долго сидел над статьей, а Зоя настороженно следила за ним.

— Это уже лучше, — сказал наконец Михаил Михайлович. — Кое-что подправим и покажем редактору.

— Думаете, пропустит?

— Поживем — увидим. Товарища Гуменюка у нас критикуют не часто. Очень редко критикуют. А тут в его адрес камешки. Так-то вот, Зоя… как вас по батюшке-то?

— Что вы, меня все просто Зоей зовут.

— А все-таки?

— Степановна.

— Так-то вот, Зоя Степановна, — заведующий приподнялся и, как равному, пожал ей руку.

Зоя каждый день ходила в редакцию — справлялась о судьбе своей статьи. Михаил Михайлович встречал ее ласково, но отвечал неопределенно. Зоя и в отчаяние впадала и радовалась, вдруг проникаясь уверенностью, что статью напечатают. То ли от переживаний, то ли от холодного молока у нее разболелись зубы, и несколько дней в редакции она не показывалась.

О том, что статья напечатана, Зоя узнала от мужа. Он пришел с репетиции хмурый, повесил трубу на гвоздик и молча сел к столу.

— Обедать будешь? — спросила Зоя.

Он не ответил, глядел на стену и барабанил пальцами по столу.

— Ты что такой? — удивилась Зоя.

— Мало тебе Грачихи, — Виктор повернул к ней лицо, и Зоя увидела его злые глаза. — Теперь на председателя кинулась.

— Напечатали статью?

— Напечатали! Хоть бы подписалась какой другой фамилией, а то опять эта З. Армавирская. В станице ж все знают, что это ты.

В первый момент Зою охватила радость: все-таки напечатали! Она еще раз посмотрела на мужа. Какое злое у него лицо! Сидит взъерошенный, даже прическа растрепалась. Радость померкла. Нет, она не угасла совсем, только затаилась, ушла вглубь. К радости примешалась досада, стало обидно.

— Ну и пусть знают, — с вызовом сказала Зоя. — Я не боюсь. Робкому в журналистике делать нечего.

— В журналистике! — передразнил Виктор. — Щелкоперка несчастная! Подумала бы раньше. Фрол Кондратыч — это же уважаемый человек, председатель колхоза-миллионера. А ты кто? Ну, кто ты, я тебя опрашиваю?

— Как кто? — растерялась Зоя. — Человек.

— Че-ло-век! — усмехнулся Виктор. — Дома хозяйству ладу не дашь, а туда же, председателя учить берешься. Тебя еще и на свете не было, а он уже колхозом управлял.

Зоя никак не могла понять, почему кипятится муж.

— Кто меня на место определил? Фрол Кондратыч. А мы его отблагодарили. Очень хорошо! От кого мы с тобой зависим? От товарища Гуменюка. Стоит ему слово сказать, и вылетит Витька Вакуров из оркестра. Куда ему тогда прикажешь идти? На свиноферму?

— Ой, что ты плетешь! — воскликнула Зоя и с болью подумала: «А ведь он трус, от страха и озлобился». В ней тоже стала закипать злость. И тут еще Виктор подлил масла в огонь.

— Я не плету, — стукнул он кулаком по столу, — а учу тебя, дуру, как жить.

— Учишь жить, — со злой горечью сказала Зоя, — а сам-то умеешь ли? Свинофермы боишься! А знаешь, какие там люди работают!

— Ты знаешь! А в мужья небось музыканта подловила, за свинаря не пошла.

— Это я тебя подловила?! — Зоя сорвалась на крик. — Да лучше б я за свинаря вышла. Да, да, лучше бы было! А ты трус, трус, трус!..

Она бросала ему злые слова, плача от обиды, от презрения к этому чужому, ненавистному человеку, который почему-то назывался ее мужем.

Виктор встал и шагнул к ней.

— Не подходи ко мне, не подходи! — подняла она руки.

Виктор остановился. Зоя резко повернулась и выбежала во двор. Не помня себя, пролетела она в дальний угол усадьбы, упала в грядки и дала волю слезам.

Пришла мать. Зоя слышала, как гремит она кастрюлями у летней кухни. Слезы иссякли, но Зоя долго еще не вставала. Голова налилась свинцовой тяжестью, а зубы почему-то болеть перестали. Захотелось есть. Она встала и пошла во двор.

Мать Зои, рыхлая, рано состарившаяся женщина, которую все звали по отчеству — Петровна, большим ножом резала бурак. На дочь глянула из-под платка быстро и гневно.

— Ты чего тут коники выкидываешь?

— Какие коники?

— Хозяйством надо заниматься, а ты все писульки пишешь. Мало тебе, что Грачиху остервенила против нас, теперь еще и на Гуменюка насыпалась. Да он одно слово скажет, и у нас усадьбу по самый порог оттяпают. Думала ты об этом или нет? — Петровна отставила бурак и всем корпусом повернулась к Зое. — Дал бог счастье — муж попался не мот, не пьяница, все в дом, не из дома. Нет, и с ним ужиться не можешь. Ты иди к Виктору, проси прощения, гадюка! — Она грозно надвинулась на Зою, взмахнула руками, точно хотела ударить.

Зоя попятилась от нее. Размахивая ножом, Петровна кричала:

— Вытащить из плетня халужину да отстегать как следовает тебя надо, чтобы забыла, как и буквы пишутся… Учила, учила, выучила! — Петровна заплакала. — Вырастила помощницу себе на шею.

— Мама, ну что вы! — попыталась вставить слово Зоя.

— Молчи! — опять накалилась мать. — Со двора сгоню, подлюку! — Петровна отбросила нож, неожиданно проворно подскочила к Зое и мясистыми ладонями ударила ее по щекам — раз, другой.

— Мама! — Зоя схватила Петровну за руки. — Мама, что вы делаете?

В дверях избы стоял Виктор и, заложив руки в карманы своих парадных галифе, молча смотрел на происходящее.

— Пусти! — вырывалась Петровна. — Пусти, окаянная!

Зоя отпустила руки матери и выбежала за калитку. На секунду остановилась. Из-за соседского забора глядела Грачиха, улыбалась. Зоя отвернулась и пошла по улице. Шла все быстрей, быстрей, потом побежала, будто за ней кто гнался.

А позади никого не было. Улица дремала, щедро освещенная заходящим солнцем.

Ноги сами принесли Зою к зданию редакции. Но Михаила Михайловича там не было. Зоя постояла на крылечке, раздумывая, куда пойти. Домой вернуться она сейчас не могла. Ожесточенные лица Виктора, матери все еще стояли перед ней, щеки не остыли после ударов. Нет, домой она не пойдет.

Она вспомнила Аню Чеботареву, ее приглашение: «Приходите просто так». Конечно, надо идти на ферму.

Зоя сбежала с крылечка и решительно зашагала по шоссе.

Сначала она не замечала дороги, поглощенная невеселыми думами. С матерью они и раньше, случалось, ссорились. Вспыльчивая, переменчивая в настроении, Петровна легко переходила от гнева к жалости, от оскорблений к слезам. А вот Виктор… Он позволил себе такое в первый раз.

Мысли Зои надолго занял Виктор. Она перебирала в памяти год жизни с ним, рассматривала мужа будто со стороны. Он хозяйственный человек, и это само по себе не вызывало возражений, но хозяйственность постепенно оборачивалась скаредностью, экономия — страстью к накопительству. Он завел сберегательную книжку и требовал, чтобы Зоя отдавала ему свои гонорары. Автоматической ручкой он попрекал жену целую неделю.

Поначалу Зое нравились шуточки и забавные словечки, которые Виктор употреблял в разговоре. Товарищей по оркестру он называл «лабухи», говорил «кирнули» вместо «выпили», «тянули жмурика» вместо «хоронили». Недоверие, насмешка и многие другие оттенки чувств и настроений выражались у него фразой «Привет от Шишкина!». Кто такой этот самый Шишкин — Зоя не знала, но все равно было смешно.

Шло время, смешные слова и шуточки утратили прелесть новизны, надоели, тем более что запас их у Виктора был невелик. И вообще не такой уж он был веселый и легкий человек, как это казалось Зое поначалу. Виктор по-своему любил жену, любил ее молодое красивое тело. А для Зои физическая близость была самым трудным в их совместной жизни: женщина в ней еще не проснулась… Снова перед Зоей возникло лицо со злыми глазами — Виктор, каким она увидела его сегодня. И вдруг с облегчением Зоя подумала: «А ведь я его не люблю». И сами по себе, помимо воли, вырвались у нее набившие оскомину слова: «Привет от Шишкина!». Это было так нелепо, что она прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

С этой минуты Зоя увидела окружавший ее мир, он дошел до ее сознания. Солнце опустилось уже совсем низко, окрашивая степь в теплые желтовато-розовые тона. В этом освещении все представлялось немного утомленным и расслабленным. Деревья в лесополосе склонили отяжелевшие, натруженные за день ветви, розоватая пыль над дорогой вздымалась невысоко, оседала лениво и медленно. У горизонта еще струилось зыбкое марево. Вокруг — тишина, кажется, что она осязаема, зрима, воплотилась в этот несказанный желто-розовый свет, в этот медовый, янтарного блеска воздух.

Только что Зое беспричинно хотелось смеяться, а сейчас на глаза навернулись слезы — от восторга перед проникающей в душу великой красотой земли.

10

Ночные кормления и люцерна делали свое дело — свиньи прибавляли в весе и хорошо переносили жару. Однако шла новая беда: ставок мелел с устрашающей быстротой. Вода уходила из него, словно каждую ночь, невидимое и неуловимое, являлось сюда на водопой изнывающее от жажды чудовище.

Игнат, Семка и Федька, похудевшие, загорелые до черноты, ходили по пятам за Панковым.

— Что делать будем? — спрашивал заведующего Игнат. — Ведрами из колодца не наносишь. Шлангов до загонки не хватит. Что будем делать?

— Водопровод нужен, хотя бы временный, на живую нитку, — твердил Семка.

— А где трубы?

— Труб нет, — печально подтверждал Панков.

— Трубы есть, — сказала однажды Аня.

— Где?

— У Фрола Кондратыча Гуменюка. Для клуба приготовлены. Я знаю.

— Не даст, — покрутил головой Алексей Васильевич. — Если для клуба приготовлены — ни за что не даст.

— Нам хотя бы временно, — упрашивал Семка, — потом вернем.

— Правильно, — присоединился Игнат, — ведь временно же, почему не дать.

— Да что вы меня уговариваете, — отмахнулся Панков, — как будто те трубы у меня в подполе лежат.

— А вы попросите у Гуменюка, может, даст.

— Ладно, — сдался Панков, — завтра съезжу.

Назавтра он запряг гнедую кобылу в бричку и поехал в станицу. Вернулся вечером хмурый, распрягал лошадь молча, закусив нижнюю губу. Усы, всегда пушистые, сейчас свалялись, выглядели жалко.

— Не дал, — односложно ответил Панков на немой вопрос Игната.

— Что же он сказал?

— Сказал: «Не дам». Боится, что потом не вернем. Вот оно какое дело.

— Расписку дадим, Алексей Васильевич.

— Чудак ты, Чернобылко. Ему надо доказывать, а не мне.

— И ему докажу. — Игнат пригнул лобастую голову, словно собирался боднуть Панкова. — Разрешите, я завтра в станицу схожу, поговорю с председателем?

— Завтра ты его не застанешь.

— Ну, послезавтра.

Панков помолчал.

— Бесполезное это дело, — наконец сказал он.

— Не даст — значит, не даст, — настаивал Игнат, — а попытаться надо. Попытка не пытка. Разрешите!

— Ладно, попробуй, — нехотя сдался Панков. — Кстати, послезавтра машина из станицы будет — концентратов немного выпросил, — и закончил уже определенней: — Попробуй! Может, тебе больше повезет.

— Не даст — в райком пойду, — Игнат был настроен решительно.

— С райкомом не спеши, — Алексей Васильевич похлопал гнедую по крутой холке. — Райком — это уж дело крайнее.

А на следующий день, в обед, пришла районная газета со статьей З. Армавирской. Игнат прочел ее и обрадовался — легче будет разговаривать с товарищем Гуменюком. Но Алексей Васильевич посмотрел на дело иначе.

— Не вовремя, — сказал он, — ох, не вовремя!

Вокруг Игната и Панкова собрались все свободные свинари.

— Фрол Кондратыч критику не любит, — Федька мотнул головой в неизменной фуражке. — Авдотья Травкина критиковала его на отчетно-выборном, так он ей потом целый год вспоминал.

— Зря не болтай! — оборвал паренька Алексей Васильевич.

— Я ж, — Федька шмыгнул носом, — я ж говорю, а кто критику любит? Вон даже Варька наша, чуть что про нее скажешь…

— Закройся, — Варвара ухватилась за козырек и надвинула фуражку Федьке до подбородка.

Он булькнул, как утопающий, и обеими руками стал поднимать фуражку, точно это был водолазный шлем. Отодвинулся на безопасное расстояние и пробурчал:

— Вот я ж говорю, что Варька не любит критику.

— С Варварой шутки плохи, — смеясь, сказал Игнат, — ты, Федька, рисковый человек.

— Ты, я вижу, сильно робкий, — Варвара зло глянула на Игната, поджала губы.

— А Федька, между прочим, за критику уже пострадал, — Семка-шофер вытолкнул вперед паренька, и все увидели у него на носу царапину.

— Буйволица, — Федька показал Варваре язык и юркнул за спины свинарей.

— Что скажет комсорг? — повернулся Панков к Ане.

Девушка невесело улыбнулась.

— А и правда ваша: не ко времени статья. Настроение председателю она испортит.

Игнат еще вчера убедил Аню, что сумеет «вырвать» у Гуменюка водопроводные трубы. Доводы его были неотразимы, и Аня поверила в успех. Сегодня вера эта сильно поколебалась. Аня знала характер председателя, человек он незлопамятный, но вспыльчивый, крутой, замечаний не любит; как норовистый конь — дернут влево, потянет вправо. Потом отойдет, рассудит, как надо. А ждать этого «потом» некогда, трубы нужны теперь.

— Мне бы не хотелось сейчас просить что-нибудь у председателя, — закончила Аня.

— Ого, — вставил Семка-шофер, — уж я-то с ним имел дело, когда он злой. Зыркнет глазищами — мороз по коже!

— Ладно. — Игнат встал. — Бог не выдаст, Фрол Кондратыч не съест. Завтра все равно поеду.

— Возьми меня с собой, — Федька точно из-под земли вырос рядом с Игнатом.

— Он тебя в обиду не даст, — сказала Варвара, — возьми его с собой, Игнат!

Всем стало смешно. Только Федька не засмеялся, сказал серьезно и с достоинством:

— А что! Мы с Игнатом, знаешь… кому хочешь вязы скрутим.

Сказал и с опаской глянул на Варвару, но она уже не обращала на Федьку внимания.

Зоя пришла на ферму вечером. Она постояла у шлагбаума, вглядываясь в тусклые, еще не окрепшие в сумерках огоньки электрических лампочек, и медленно двинулась мимо корпусов. У последнего носом к носу столкнулась с Семкой-шофером. На нем был куцый пиджачок, воротник рубашки выпущен поверх, кепочка лихо сдвинута на ухо. Семка спешил, но при виде Зои остановился как вкопанный.

— Корреспонденту — наше вам, — сказал он, сбивая кепочку на затылок.

— Здравствуйте, — Зоя протянула руку.

Семка осторожно пожал ее и ухмыльнулся:

— Еще чего про нас писать будете?

Зоя пожала плечами.

— Не знаю.

— Лучше не надо. — Семка согнал с лица улыбку, поджал толстые губы. — Нам и один раз боком выходит.

— Что такое? — насторожилась Зоя. — Я чего-нибудь перепутала, не так написала?

— Оно вроде и так и не так, — Семка сделал гримасу, точно раскусил кислицу. — Не уважает товарищ Гуменюк критику, а нам у него трубы надо выпросить. Вот как надо! — Семка чиркнул ребром ладони по горлу.

— Значит, вам эта статья повредила? — потерянно спросила Зоя.

— Ага, — охотно согласился Семка, заглядывая через плечо Зои.

Зоя повернула голову и увидела Варвару — та стояла под лампочкой у входа в корпус.

— Бувайте здоровеньки, — торопливо произнес Семка, уже не глядя на Зою. Обошел ее и побежал к Варваре.

Зоя медленно пошла дальше. Из того, что наговорил ей Семка, она поняла только одно — статья повредила людям, которым должна была помочь. Неужели прав Виктор, и от ее писаний всем одни неприятности и неудобства? Почему же так получается? Она писала только правду. Зоя остановилась. Зачем она пришла сюда? Искать сочувствия? У людей, которые, наверное, поминают ее недобрым словом. Как она поглядит в глаза Ане, Игнату, заведующему фермой? В целом мире, кажется, никому не нужна сейчас Зоя Вакурова. Михаил Михайлович? Но и он, если узнает, как обернулось дело, осудит ее.

Зоя повернула обратно. Она не отдавала себе отчета, куда пойдет. Куда-нибудь. Только не стоять на месте. Идти, идти… На ходу легче.

Низкорослые кустарники цеплялись за ноги, за подол. Зоя нагибалась, высвобождала платье и шла дальше. В степи то вспыхивал, то потухал стрекот кузнечиков. Зое казалось, что звук этот идет сверху, от звезд, которые мерцают, лучатся, то разгораясь, то затухая. Она почувствовала тяжелую усталость, но не остановилась; спотыкаясь, еле передвигая ноги, все шла, шла… И вдруг прямо перед собой увидела две человеческие фигуры. Одна из них Семкиным голосом сказала:

— Интересно знать, чего она за нами увязалась? Куда мы, туда и она…

Зоя стояла молча, пошатывалась и смотрела как слепая. Варвара придвинулась к ней, взяла за плечи и тряхнула.

— Ты чего? Что с тобой?

Зоя уронила ей на плечо голову и горько заплакала.

— Ну же, ну, — успокаивала Варвара, — не плачь, что случилось-то? Может, ты чего ей сказал? — повернулась она к Семке.

— Чего я ей скажу? — удивился Семка. — Сказал, что статья ее не ко времени.

— Тянули тебя за язык! Не плачь, — Варвара попыталась поднять голову Зои, — не убивайся. Правильно ты написала. Не слушай Семку, у него язык — что помело.

— Правда? — Зоя подняла на Варвару заплаканные глаза.

— Какая ж тут правда… — хотел возразить Семка, но Варвара перебила его:

— Помолчи!.. Правда, правда!

Зоя села на землю. Всхлипнула.

— А я, понимаешь, дома поругалась. И тут вдруг…

— Ты вставай, — Варвара взяла Зою под руку. — Вставай, пойдем на ферму, чего ж тут сидеть.

— Пойдем, — согласилась Зоя. Только сейчас она вспомнила, что целый день ничего не ела. Голодная спазма сдавила желудок, в глазах поплыли оранжевые круги.

— Пускай она одна идет, что ли, — робко предложил Семка.

Варвара вместо ответа приказала:

— Бери-ка ее под руку с другой стороны. Ну, пошли, шагай веселей. Эх, Зойка, была ты хлипкая, такой и осталась. Еще и замуж вышла. В девках надо было силы набраться, тогда выходить.

В крохотной девичьей комнатке Зою накормили и уложили в постель.

— Хочешь — со мной, хочешь — с Анной ложись, — великодушно предложила Варвара.

— Со мной, со мной, — категорически заявила Аня, — Варя вон какая толстая. И горячая, как печка. А мы с тобой худенькие, поместимся.

Девушки улеглись, погасили свет. Когда привыкли глаза, Зоя стала различать смутные очертания предметов. Белело на соседней койке лицо Варвары, закинутые за голову голые руки.

— И с мужем, значит, поругалась? — спросила Варвара.

— Поругалась, — ответила Зоя. — Не понимает он, почему я пишу в газету. Говорит: «Блажь, дурь, хозяйством займись лучше». А я не могу не писать. Поначалу меня просто к бумаге тянуло. Писать хотелось так, что сил не было удержаться. А что писать — не знала. Теперь начинаю понимать. Чтобы все по правде было, по справедливости — вот как надо писать… Я решила твердо: журналисткой буду. Как Михаил Михайлович.

— Учиться же надо, — сказала Аня.

— Надо, — вздохнула Зоя. — Он столько знает, что, кажется, за всю жизнь я столько не выучу.

— Кто он?

— Да Михаил Михайлович.

— А он молодой? — кровать под Варварой тяжко скрипнула: она повернулась на бок.

— Нет, не молодой. Ему, наверное, лет пятьдесят.

— У-у, — разочарованно протянула Варвара, ложась на спину и снова закидывая руки за голову. — И как ты только пишешь? Я письма не могу написать. Так вот рассказать могу, что хочешь, а писать сяду и не знаю, как начать.

— Писать — талант нужен, — сказала Аня.

— А у Зойки, значит, талант?

— Может быть, и талант. Учиться надо. Вот я тоже хочу учиться. В этом году не получится, а в будущем обязательно в институт подам.

— На кого же ты будешь учиться? — заинтересовалась Варвара.

— На зоотехника.

— Очень нужно! — Варвара опять повернулась на бок, потревожив старую кровать. — Я б уж если пошла учиться, так на инженера или на артистку… Только учиться мне неохота…

У Зои было такое ощущение, будто она долго пробыла на морозе, а сейчас отогрелась: всем телом овладела сладкая истома, на душе было тихо, покойно.

— Давай спать, — прошептала Аня, — наша Зоя уже готова.

Зоя хотела сказать, что она еще не спит, но ничего не сказала: язык ей не повиновался.

11

Тяжело переваливаясь с боку на бок, на ферму въехала коричневая «Победа» председателя. Не останавливаясь, проплыла она мимо корпусов, прямо к саманному строению, где размещались контора и общежитие.

Фрол Кондратыч Гуменюк выбрался из машины, огляделся и сказал шоферу:

— Глуши.

Председатель Гуменюк высок, широк и массивен. Ноги в коротких хромовых сапогах как две тумбы. В сапоги заправлены брюки-галифе цвета хаки, длинная белая рубаха с вышитой грудью перехвачена кавказским пояском. На бритой голове фуражка с прямым козырьком, багровая шея в глубоких складках, оплывшие щеки тронуты кирпичным румянцем, глаза-щелочки еле видны под тяжелыми веками. Но до поры. Не часто, а случается — распахнет председатель веки, и глянут на собеседника громадные очи пронзительной синевы. Весь он в ту минуту преображается, и грузная фигура председателя становится иной — веет от нее силой, и орлиное что-то появляется в лице.

Управлял колхозом Фрол Кондратыч давно, хозяином слыл рачительным, был прижимист, но ради славы не скупился: любил, чтобы его ставили в пример на краевых совещаниях. Ради славы способен был председатель Гуменюк на многое. В невозможно короткий срок соорудил он колхозную выставку — с павильонами не хуже, чем в краевом центре. Только там павильоны строили из кирпича и бетона, а у Гуменюка — из фанеры и самана. Колонны, однако, вокруг павильонов стояли, как настоящие, и резьба вилась по карнизам, и панно было во всю стену. За выставку Фрола Кондратыча сначала громко похвалили. Потом поругали, но не очень.

Любил Фрол Кондратыч, чтобы все у него было самое лучшее. Шофер на его «Победе» сидел первоклассный (Гуменюк утверждал, что в армии он возил маршала Баграмяна). Бригадиры и заведующие фермами тоже были все заслуженные, иных председатель не держал. Алексей Васильевич служил в армии старшиной, но Гуменюк распространил слух, что Панков уволился в чине майора, и один доверчивый корреспондент молодежной газеты обжегся на этом — не проверил и написал, что, мол, у Гуменюка фермой заведует отставной майор.

Четвертый год строил Гуменюк дворец-клуб из розового туфа. Такого ни в одном колхозе на Кубани еще не было. До поры председатель о дворце не очень распространялся, тем более что утвержденную на строительство общим собранием, сумму превысил чуть ли не вдвое. Но на открытие небывалого клуба Фрол Кондратыч думал пригласить всех окрестных председателей: смотрите, что может Гуменюк. Завидуйте, тянитесь за нами, если сумеете!

У колхозников отношение к председателю было сложное — и побаивались Гуменюка и гордились им: как-никак фигура, известен на всю Кубань. Колхоз последние годы шел в гору. Многие понимали, что первопричина успехов и удач — политика партии, которая круто повернула жизнь, решительно выправляла положение на селе. Но у кормила колхозного корабля стоял все-таки товарищ Гуменюк, и его опыт, его хозяйственная сметка играли роль немаловажную.

Старшие товарищи поправляли Фрола Кондратыча не часто — повода вроде не было. Колхозники если и критиковали, то робко и тоже редко — победителей судить и критиковать не просто, особенно снизу. К тому же секретарь колхозной партийной организации последние месяцы тяжело болел — ревматизм скрутил человека так, что он подолгу лежал в постели. Поотвык товарищ Гуменюк от критики, и статья З. Армавирской в районной газете задела его за живое. На другой день он решил, что надо побывать у Панкова. Обычно езда по обширным полям и угодьям колхоза успокаивала председателя, но в этот раз настроение почему-то не поднималось, и у саманного сарая он вылез хмурый и недовольный.

Первый, кого увидел Гуменюк, выбравшись из машины, был Федька Сапрун. Как любопытный щенок, стоял он у двери, склонив набок голову в армейской фуражке, приоткрыв рот.

Гуменюк поманил Федьку. Тот закрыл рот, подтянул штаны и с достоинством подошел к председателю.

— Здравствуйте, Фрол Кондратыч, — сказал он и дернул облупленным носом.

— Здравствуй, — ответил председатель и против воли улыбнулся. — Ты чей же будешь?

— Сапруны мы, — бойко пояснил Федька, — мамка в полеводческой бригаде работает, может, знаете — Пелагея Макаровна?

— Знаю, знаю, — председатель положил тяжелую руку Федьке на плечо. — И отца твоего знал — добрый казак был, знаменитый в колхозе бригадир. А ты чего тут робишь?

— Свинарем. У Игната Чернобылко. А он к вам поехал.

— Кто ко мне поехал?

— Та Игнат же.

Зачем поехал к нему Игнат, Гуменюк выяснить не успел — подошел заведующий фермой, и председатель, согнав с лица улыбку, сухо поздоровался с ним.

— Что ж, товарищ Панков, пойдем поглядим, как тут у тебя свинари живут, — сказал Гуменюк недобрым голосом. И добавил: — А то в газетках пишут, что председатель Гуменюк о свиньях заботу проявляет, а о людях не думает.

В статье З. Армавирской таких резких и определенных слов не было, это уж Фрол Кондратыч перегнул, но Алексей Васильевич ни разубеждать его, ни возражать не стал, сухо и кратко сказал: «Пойдем» — и повел в комнату, где спали свинари.

В комнате было не то чтобы очень уж чисто, однако прибрано, даже койка Семки-шофера застлана, на подушке лежало полотенце.

— Что ж, — сказал Гуменюк, — у нас в станице в иных хатах люди живут и похуже. А тут…

— Тут четыре койки, а спят когда шесть, а когда восемь человек, — вставил Панков. — По очереди. Вот оно какое дело.

— На первой СТФ и того не имеют, — нахмурился председатель, — и не жалуются.

— Очень плохо, — возразил Алексей Васильевич.

— Что плохо? Что не жалуются?

— Что и того не имеют.

Гуменюк круто повернулся и вышел из комнаты. Стоявший под дверью Федька едва успел отскочить. Панков показал жилье Ани и Варвары.

— Поди, плохо им тут, — съязвил председатель. — Как в гостинице «Интурист», отдельный номер имеют. Ишь, картинок понавешали!

— Зимой тут из всех щелей дует, — оказал Панков, — а печку не поставишь — негде.

Гуменюк это замечание пропустил мимо ушей.

— А остальные где спят? — спросил он. — У тебя ж тут девок много.

Панков показал еще одну маленькую комнату с нарами и двумя койками.

— Здесь, — сказал он, — и в корпусах.

— А это кто ж у тебя в отдельном номере живет?

— Свинарки. Сами отгородили куток, помазали и живут.

— Вот видишь, — поднял толстый палец Гуменюк. — Сами! Захотели и сделали. А другие ждут, что им все на тарелочке, в готовом виде поднесут.

Они прошли в красный уголок. Гуменюк полистал подшивку районной газеты, перебросил с места на место несколько тощих брошюрок. Больше листать и перебрасывать было нечего.

— Журнал вам велю давать, есть у нас свободный экземпляр «Кукурузы».

— Нам бы сюда «Огонек» или «Юность».

— Э-э, чего захотели! Ты еще собрание сочинений потребуешь.

Гуменюк присел у стола. Табурет под ним качнулся и жалобно заскрипел.

— Вот ты говоришь: надо то, надо это. В газетках пишешь.

— Не я писал.

— Не ты, так с твоего согласия… Удивляюсь я тебе, Панков, серьезный человек, партийный, а мысли у тебя скособочились, не туда ты их заостряешь. На что нацеливают нас партия и правительство? Создать изобилие продуктов — мяса, молока, хлеба. Ты это понимаешь? О то задача! Велика и почетна. Так, спроста ее не решишь, надо преодолевать трудности. По-большевистски их преодолевать, беспощадно. А ты на мелочи сбиваешься. Главное у тебя что? Дать стране больше мяса. Советскому народу, чтобы он найкраще, зажиточнее жил!

— Колхозники наши тоже народ. И они хотят жить найкраще. Вот оно какое дело. — Панков не выдержал спокойного тона, взволновался. Щеки его зарумянились, он снял фуражку и провел ладонью по лбу. — По-твоему, Фрол Кондратыч, получается: народ — он где-то там, — Панков неопределенно махнул рукой. — Почему колхоз не дает на ферму продукты для общего котла по себестоимости? Почему…

— Вот ты куда загинаешь, — Гуменюк встал. — По себестоимости! Сам на общем собрании голосовал — оградить колхозную кладовую от любителей хапать общественное добро. Голосовал, спрашиваю, или нет?

— Так то же совсем другое дело.

— Не другое и не третье то дело. По себестоимости можно весь колхоз на распыл пустить. По ветру. Давай разбазаривай! Налево, направо… — Гуменюк махал перед собой громадными ручищами, будто и в самом деле что-то разбрасывал, черпая полными пригоршнями. Висюльки на кавказском пояске заметались по его обширному животу. Лицо председателя наливалось кровью. — Не дам! Пока я председатель — не дам разбазаривать. И все тут! — Грузно ступая, он вышел из красного уголка.

Федька, поглядывавший в окно, пулей отлетел к футбольным воротам.

Фрол Кондратыч сделал несколько широких шагов к своей машине, но не дошел до нее, остановился, широко расставив ноги. Постоял. Обернулся к Панкову.

— Работал ты до сего дня хорошо. И дальше работай. Статеек я никаких не читал. Слов от тебя никаких не слыхал. Что можно — сделаем. Чего нет — не взыщи.

— Ставок посмотри, Фрол Кондратыч, — ровно, будто ничего не произошло, проговорил Панков. — Пересыхает ставок, свиньи без воды остаются. Дай трубы.

— Я ж тебе один раз сказал — нет труб. — Гуменюк снял картуз, ладонью вытер влажный околыш.

— Есть трубы. Для клуба заготовлены.

— Клуб не тронь, — висюльки на председателевом ремешке дрогнули.

— Временно просим. К осени вернем.

— Не дам. Сами жалитесь, что культуры мало, а клуб готовы по камушку разнести. Не дам!

Повернулся председатель, надвинул картуз на лоб и пошел к машине. Панков насупился и сказал ему вслед:

— В райком пойду. Пусть там нас рассудят, Фрол Кондратыч. Вот оно какое дело.

— Грозишься? — усмехнулся Гуменюк, открывая дверцу машины.

— Не грожусь — предупреждаю, чтоб знал.

— Давай иди в райком. Вали на Гуменюка, у него шея крепкая, выдюжит, — председатель похлопал широкой ладонью себя по шее. — Забыл ты, я вижу, как в пятьдесят третьем в колхоз просился. Кто ты был тогда? Никто. А сейчас заведующий фермой колхоза-миллионера. Давай жалься на Гуменюка. Хучь в Совет Министров, — с удивительной для такого грузного тела ловкостью председатель нырнул в машину и крикнул сердито: — Поняй!

Шофер с места взял вторую скорость, развернулся и помчал к шлагбауму. Мимо Федьки, мимо Ани и Зои, которые шли в контору. Машина вылетела на проселок и скоро скрылась, будто растаяла в степи. Только облачко пыли осталось над дорогой.

12

Вместе с Игнатом отпросилась в станицу Варвара Ковалева — за продуктами.

— Ладно, поезжай, — разрешил ей Панков. — Кстати, узнай, как там наша Феня, скоро ли будет.

Феня Жмурко вторую неделю жила в станице: матери сделали операцию, и она ухаживала за больной.

Приглашал Игнат и Зою, но она осталась на ферме. Домой ее не тянуло — возле Ани она чувствовала себя легко и покойно.

— К вечеру сама приду в станицу, — ответила она Игнату, предлагавшему место в кузове. — А может, и еще заночую. Если не прогонят, — и глянула на Аню.

Та улыбнулась.

— Живи. Можем тебя даже на работу определить.

— А смогу?

— Сможешь, — заверила Аня.

Машина ушла. Степь велика, дорог на ней много, где-то разминулся Игнат с председателем и зря прождал его в конторе до обеда. Потом сбегал домой: набил вещевой мешок провизией, нарубил матери хворосту, повозил на плечах Катюшку и пустился в обратный путь. Заглянул еще раз в контору — Гуменюка все не было. Вышел к старой кузнице на окраине станицы, где условились встретиться с Варварой.

Варвары у кузницы не было. Вместо нее поднялась с бревнышек навстречу Игнату Феня Жмурко. Она похудела, остренький носик еще больше заострился, веснушки обозначились резче.

— Здравствуй, Игнат, — сказала она, пожимая ему руку. По тому, как она оказала эти слова, как заглянула ему в глаза, он понял — тяжело приходится Фене. Девушка улыбнулась, а губы оставались скорбно сжатыми. Игнату стало жаль ее, захотелось чем-то ободрить и утешить, а чем — он не знал.

— Как мама? — спросил Игнат.

— Плохо, — ответила Феня. — А как там у вас?

— Варвара не рассказывала? Она была у тебя?

— Была. Она и место это мне указала.

— Сама-то Варвара где?

— Где-то бегает. Ты ж ее знаешь, у нее тут знакомцев полным-полно… Председателя-то не застал?

— Нет.

— Его застать трудно. Я три дня караулила: машину просила мать на консультацию отвезти.

— Дал?

— Дал. Свою «Победу». Он неплохой человек, — словно оправдывая Гуменюка, сказала Феня, — машину там или что для больного никогда не откажет.

— Да-а, — протянул Игнат, — давай сядем, что ли.

Они сели на бревнышки.

— Вот если бы он еще и к здоровым, как к больным, относился, — проговорил Игнат, — цены бы нашему председателю не было.

— К здоровым? — переспросила Феня. — Здоровых-то вон сколько, всем «Победу» не дашь.

Сказала она это без улыбки, а Игнат рассмеялся.

— Ты чего смеешься?

— Да так, смешное вспомнил.

— Соскучилась я по ферме, — сказала Феня. — Там была — в станицу тянуло. А сейчас на ферму тянет. — В чем же дело… — начал Игнат и осекся. И опять ему стало жаль эту маленькую востроносенькую девушку.

— Мне, пожалуй, пора, — он поднялся. — Семке одному там трудновато.

Игнат вскинул на плечо вещевой мешок, посмотрел на дорогу. Тень от кузницы уже спустилась в кювет.

— Варвару не будешь ждать? — спросила Феня.

— Сколько можно ждать! Пойду.

— Я провожу тебя, — и Феня вышла с ним на шоссе.

Они прошли вместе до первых лесопосадок и стали прощаться.

— Ты не горюй, — Игнат положил руку на худенькое Фенино плечо, — все обойдется, будет полный порядок.

Девушка благодарно улыбнулась.

— До свидания.

Повернулась, чтобы идти назад, и увидела Варвару, — поднимая пыль босыми ногами, та быстро шагала по дороге.

— Насилу нагнала, — сказала она, приблизясь. — Идут себе, голубки, воркуют.

На Варваре пестрая широкая юбка, мужская трикотажная рубашка-«бобочка» с застежкой-«молнией». В руке узелок с провизией, на шее связанные шнурками тапочки. От быстрой ходьбы, от солнца щеки у нее пылали, глаза горячо поблескивали.

— Пойдем, что ли, — кивнула она Игнату.

— Пойдем, — Игнат помахал Фене рукой и зашагал не оглядываясь.

Варвара чмокнула подругу в щеку, догнала его и пошла рядом.

— А председатель к нам ездил, — сказала она, попав с Игнатом в ногу.

— Откуда ты знаешь?

— Полчаса назад Клепиков, кукурузный бригадир, встрелся. Председатель с фермы к ним заезжал. Злой, говорит, как тот сатана.

— Незадача, — подосадовал Игнат.

— Фу, жарко, — Варвара дернула замочек «молнии». Под «бобочкой» была на ней синяя майка с глубоким вырезом. Бронзовый клинышек на груди подчеркивал ослепительную белизну тела. Игнат с трудом отвел глаза и заставил себя смотреть на пшеницу.

— И чего ты все близко к сердцу принимаешь, не пойму, — Варвара или не замечала, или делала вид, что не замечает смущения парня. — Больше всех нужно тебе, что ли?

— Не все такие беззаботные, как ты.

— Беззаботные! — фыркнула Варвара. — Да я из последнего опороса ни одного поросенка не потеряла. Я свое дело знаю, всюду нос не сую.

— А я вот сую, — разозлился Игнат. — Если мы не будем свой нос всюду совать, кто же будет? «Моя хата с краю» — знаешь, чья песенка?

— Ух ты, храбрец какой!

— Храбрец не храбрец, а люблю правду и шаляй-валяй работать не умею. Мы кто: хозяева колхоза или нет, скажи?

— Председатель — хозяин, а мы — колхозники. Чего он скажет, то и робим. Хозяин! — засмеялась Варвара. — Федька с облупленным носом тоже хозяин. Насмешил!

— И не смешно. Дура ты, если над этим смеешься.

— Не дурей тебя, — обиделась Варвара.

Долго шли молча. Уже стали видны машины, бегущие по бетонке, когда Варвара сказала:

— Давай передохнем.

— Давай, — миролюбиво согласился Игнат. Скинул с плеча мешок и скомандовал: — Привал!

Они сели под стену пшеницы, Варвара развязала узелок.

— Пообедаем.

— Я не голодный, — отказался Игнат.

— Ешь, не дуйся, — Варвара протянула яйцо и кусок хлеба.

Игнат взял. Потом запустил руку в свой мешок, достал кусок пирога и половину дал Варваре.

Ели не торопясь, по очереди запивали из бутылки молоком.

Завязав мешок, Игнат вытянул из нагрудного кармана гимнастерки сигареты, пестрый мундштук из пластмассовых колец — память о службе в армии — и хотел закурить.

— Покажи, — протянула руку за мундштуком Варвара.

— Мундштука не видела, — Игнат вставил сигарету и полез в карман за спичками.

Варвара резко подалась вперед и схватила мундштук. Игнат привстал.

— Отдай, не балуй!

Варвара толкнула его, и он упал. Вскочили оба одновременно. Варвара бросилась в пшеницу. Игнат нагнал ее, схватил за плечи, и они рухнули на землю. У Игната перехватило дыхание, и на несколько мгновений он потерял власть над собой. Руки его напряглись, стали вдруг непослушными. Но все это длилось только несколько мгновений, пока он не увидел лица девушки. Оно поразило Игната и сразу привело в чувство: губы у Варвары чуть раздвинулись в насмешливой полуулыбке, сквозь прищуренные веки с холодным любопытством смотрели голубые глаза.

Игнат резко приподнялся. Варвара его не удерживала. С дороги послышалось шарканье ног. Игнат помедлил секунду и встал во весь рост. Подминая густую пшеницу, выбрался на дорогу.

Прохожий задержал шаг и внимательно посмотрел на Игната.

«Знакомое лицо», — подумал Игнат. И тотчас вспомнил: это же музыкант из духового оркестра. Чего ему тут надо?

Музыкант прошел мимо, но потом остановился и повернул голову.

— Ты не со второй свинофермы? — спросил он. — Со второй, — ответил Игнат, поднимая мешок. — Давно оттуда?

— Утром уехал. А что?

— Вакуровой Зои там не было? Знаешь такую, Вакурову Зою? Она в газете про вашу ферму писала.

«Эге, — сообразил Игнат, — так это муж Зои, жену разыскивает».

— Утром была на ферме, — сказал он, подходя к Вакурову, — а сейчас где она — не знаю.

— Ты на ферму?

— На ферму.

— Ну пойдем вместе.

Вакуров что-то спрашивал, Игнат невпопад отвечал. Настроение у него было прескверное. Несколько раз он оглядывался. Но Варвара так и не показалась на дороге, видимо, сидела в пшенице, ждала, когда они уйдут подальше. Игнат сейчас ненавидел ее и презирал себя.

Зою они разыскали в Анином корпусе. Девушки стояли у станка, Аня что-то рассказывала. Обе смотрели на громадную бело-розовую свинью, лежавшую на свежей соломенной подстилке. Первой заметила вошедших Аня.

— А председатель тут был, — сказала она Игнату. — Зря проездил?

— Зря.

— Ты не расстраивайся. Он тут шумел. На Алексея Васильевича. Трубы никак не хочет давать. Если б и застал ты его, все равно ничего бы не вышло. Не расстраивайся, Игнат…

Вакуров выступил из-за спины Игната и негромко позвал:

— Зоя!

Только сейчас Зоя его увидела.

— Ой, — сказала она, — ты зачем сюда пришел?

— За тобой. Что ж ты, убежала, никому ничего. Куда пошла, где тебя искать? Мать сама не своя, плачет.

— Я не убежала, — Зоя смотрела на свои руки. — Пришла сюда, поздно было. Осталась ночевать…

Ей и сейчас не хотелось идти домой. Мать плачет? Стоит Зое переступить порог, как она начнет ругаться. Виктор стоит тихий, вроде даже виноватый. А дома? Зоя никогда не забудет, как он с ней разговаривал, как он кричал: «В мужья небось музыканта подловила». Нет, ей не хотелось домой, и Виктору она была не рада.

— Что мы тут стоим, — Аня попыталась прийти на помощь Зое. — Пойдемте на улицу.

А Зоя не нуждалась в помощи. Все-таки верх ее: не она за Виктором, а он за ней пошел. «Вернусь домой, ладно, — думала она, — а если станут ругать, попрекать, опять убегу. Совсем. Буду на ферме работать и учиться на журналистку…» И первая сказала, когда вышли из корпуса:

— Идем, я готова.

— Может, отдохнете? — предложила Аня.

— Я не устал, — отказался Виктор. — Мы уж лучше пойдем.

Вакуровы попрощались. Игнат и Аня проводили их до шлагбаума.

Из степи подошла Варвара.

— Вернулась? — улыбнулась ей Аня.

— Вернулась, — Варвара метнула взгляд в сторону Игната. — А ты его от себя далеко не отпускай. Будто и тихоня, а в посадке с Фенькой Жмурко обнимался. Сама видела.

Сказала и пошла себе дальше, помахивая узелком, виляя цветастой юбкой.

Аня молча смотрела на Игната. Он чувствовал, как лицо его заливает краска, и готов был провалиться сквозь землю.

— Что она сказала, Игнат? — спросила, наконец, Аня.

— Брешет, — пробормотал он, не поднимая глаз.

— А чего же ты покраснел?

— Я и не думал краснеть. — Игнат посмотрел на Аню. — Не верь ты ей. Врет она, честное слово!

Аня отвернулась и медленно пошла на ферму. Игнат стоял и растерянно смотрел ей вслед. Что-то надо было делать, а что — он никак не мог сообразить. Из всех чувств жило в нем сейчас одно — удивление перед Варькиной наглостью.

13

— Фрол Кондратыч, скажите, в какую копеечку уже влетел колхозу новый клуб? Только правду.

Николай Николаевич Самойлов, секретарь райкома, сидит в просторном кресле боком, навалясь на левый подлокотник. Самойлов невелик ростом, руки у него маленькие, с блестящими ногтями, и весь он подобранный, аккуратный, одет в темно-серый костюм. Говорит негромко, даже вкрадчиво, склоняя при этом маленькую, тщательно причесанную голову к левому плечу.

Кабинет у Самойлова строгий — столы буквой «Т», стулья с прямыми спинками, сейф, диван в полотняном чехле. А на письменном столе — лампа с кокетливым шелковым абажуром. Она выглядит здесь инородным телом.

Против Самойлова, разделенные столом, сидят Гуменюк и Панков. Председатель хмур и насуплен. Алексей Васильевич время от времени посматривает на него. Председатель на Панкова старается не смотреть и обращается только к Самойлову.

— Четыре миллиона израсходовали, — отвечает он на вопрос секретаря.

— А колхозники утвердили сколько?

— Два с половиной утвердили. Так ведь разве…

— Демократию колхозную нарушаете, Фрол Кондратыч.

— Утвердят и четыре, — уверенно говорит Гуменюк. — В этом году против прошлого доходов возьмем миллиона на три больше. Копеечничать нам не к лицу, Николай Николаевич. Зато ж и клуб будет — дворец! — Председатель воодушевился, веки дрогнули, приоткрылись. — Ни в одной станице такого нет. Что в станице! В Краснодаре поставить — украшение. Помрет Гуменюк, будет чем добрым его вспомнить. «Кто, — спросят, — такое чудо отгрохал?» — «Гуменюк Фрол Кондратыч, — скажут, — был такой колгоспный голова».

— Доску мемориальную не заказал? — без улыбки спросил Самойлов.

— Чего? — переспросил Гуменюк.

— Мемориальную. Памятную, значит. С надписью: «Построено тогда-то, при председателе таком-то».

— А что, не худо бы и доску, — Фрол Кондратыч сдержанно улыбнулся, давая понять, что шутку принял.

— Да-а, — протянул Самойлов, — памятник, значит, себе воздвигаете, Фрол Кондратыч? — выдержал паузу и добавил: — За колхозный счет.

Председатель даже отпрянул от стола и, кажется, первый раз за все время, что он тут сидел, взглянул на Панкова, словно и его приглашал возмутиться.

— Что ж, я себе его строю? — спросил он хрипло.

— А на фермах у вас мыла нет, — точно и не слыша вопроса, продолжал Самойлов. — У колхоза-миллионера денег на мыло не хватает. Я уж и не говорю о больших затратах.

Гуменюк встал, с шумом отодвинул стул.

— Затраты, — проговорил он, криво усмехаясь. — Мало мы тех затрат делаем! За машины заплатили? Заплатили. Механизация на токах и на фермах денег стоит? Стоит. Мы задаром ничего не получаем, за все платим. За все!

— На клуб полтора миллиона сверх ассигнованного все-таки нашлось? — Самойлов тоже встал из-за стола.

— А на благоустройство фермы за последние шесть лет ни копейки не истратили, — вставил Панков.

— Врешь, — повернулся к Панкову председатель. — Только за три года на твоей ферме три корпуса поставили.

— Так то ж для свиней, — мягко сказал секретарь. — А у нас о людях сейчас разговор.

— Разрази меня гром — не пойму, — Фрол Кондратыч широко развел руки. — Корпуса на ферме строим — не то, не для людей. Клуб-дворец строим — для людей же. Опять, говорят, не то. Как же не то? Тем клубом мы прямо в коммунизм шагаем. При коммунизме, надо думать, в каждой станице такой дворец будет.

— При коммунизме? — Самойлов внимательно посмотрел на председателя, перевел взгляд на Панкова и спросил: — А вы как думаете, будет при коммунизме такой дворец в каждой станице?

Алексей Васильевич встал и убежденно сказал:

— Да такой и при коммунизме ни к чему… Такой — ни к чему! — повторил он. — Вокруг него завалюхи под камышовыми крышами, а он — к небесам вознесся. Мне думается, в коммунизм не так надо шагать, не с того конца. Клуб колхозу нужен, только не из розового туфа и не в пять миллионов ценой. Станицу надо оборудовать: дома для жилья удобные и красивые, водопровод, асфальт, электричество… Это во-первых.

Во-вторых, а может быть, и не во-вторых, а во-первых, условия работы улучшать, фермы благоустраивать. Погоди, погоди, — Панков поднял руку, предупреждая возражения Гуменюка. — Дай мне сказать. Вот оно какое дело. Я давно над этим раздумываю. Иной раз Фрол Кондратыч оборвет меня, а то и осмеет, и кажется, что я не прав, мелко мыслю. Нет, не мелко. Все, что людей касается, не может быть мелким. А тут разговор о людях. Фрол Кондратыч скажет — не та нынче линия: собирать надо всех на центральную усадьбу, а не расселять по фермам. Собирать, может, и надо, только сразу этого не сделаешь. Взять нашу ферму. Сколько в нее средств вогнали? Ого! Что ж, все бросить, разломать, новую ферму близ станицы поставить? Нет, неразумно это. Со временем опояшется колхоз ближними фермами, а может, и не опояшется. Что до меня, я против дальних ферм ничего не имею. Чем фермы к станице тянуть, лучше дороги к ним хорошие проложить и автобусы пустить. А может, и троллейбусы. А что? Электричества у нас с каждым годом все больше. Вот оно какое дело! Кто хочет — в станице живет. Кто хочет — на ферме. Я, например, себе на ферме домик бы построил. Ну, это дело такое — кому что нравится. А пока суд да дело — надо фермы благоустраивать. Вот у меня молодежь работает. Сходятся, женятся, а голову приклонить им некуда. Есть такие — ни за что бы с фермы не ушли. А уходят. И удержать мне их нечем. Вот оно какое дело…

Панков умолк. Сердце кольнуло острое чувство недовольства собой: высказался безалаберно, никого, наверное, не убедил. Словно в подтверждение этой безрадостной мысли, председатель сказал:

— Фантазии у тебя, товарищ Панков, много. Троллейбусы там всякие. Надо смотреть трезво, практически…

— Кстати, практический вопрос, — вставил Самойлов. — Общественное питание на фермах вы можете организовать. В статье об этом сказано как-то вскользь, туманно. Насколько я понимаю, суть дела в том, что колхоз не дает продуктов. Вернее, дает, но по базарным ценам.

— Хозяин не я — колхозное собрание. Поставим вопрос, как решит, так и будет.

Самойлов взял районную газету и, подняв глаза на председателя, сказал:

— Мы тут хорошо, по-моему, поговорили. Что касается статьи в районной газете, то мне показалось, что вы, Фрол Кондратыч, как-то пренебрежительно отнеслись к ней. Может быть, это и не так на самом деле. Во всяком случае, в редакцию надо послать ответ. Вы, наверное, соберете правление, обсудите статью.

Гуменюк помрачнел, но кивнул утвердительно:

— Обсудим.

— Вот и хорошо.

Панков почувствовал, что беседа подошла к концу. Он подался вперед, словно хотел напомнить что-то секретарю. Тот понял.

— И еще одно, — сказал он Гуменюку. — Одолжите Панкову трубы…

Гуменюк сделал протестующий жест.

— Под мою ответственность, — успокоил его секретарь. — Если не вернут, обещаю достать трубы. Хотите, письменное обязательство напишу?

— Зачем же письменное? — криво улыбнулся Гуменюк.

— Если верите на слово, еще лучше. Значит, заметано!

И протянул руку сначала Гуменюку, потом Панкову. Заглянул заведующему в глаза и с улыбкой сказал:

— Это хорошо, что у вас есть такие «фантазии». Без них коммунисту нельзя.

14

Уткнувшись в подушку, Аня плакала горючими слезами. Варвара сидела на своей кровати и тупо смотрела на подругу.

— Перестань, ну, — наконец проговорила она, — не стоят они того, чтобы так убиваться.

Плечи Ани вздрагивали. Она и верила и не верила Варваре. Больно было даже подумать, что Игнат обнимал другую девушку. Она, пожалуй, и не убивалась. Просто скопилась на душе горечь и пришла пора ее выплакать, а Игнат тут совсем ни при чем. Нет, Игнат, конечно, имеет к ее слезам отношение. Неужели он может говорить другой такие же слова, какие говорил ей, Ане? Это просто невозможно. Почему же невозможно? Вот она, Аня, могла бы поцеловать, например, Семку так же, как целовала Игната? Да никогда в жизни! А Игнат…

Варвара проглотила подступивший к горлу комок: ей тоже захотелось плакать.

— Ну, Анька, перестань же, — уже сквозь слезы сказала она. — Никого твой Игнат не обнимал, все я соврала… — И заплакала в голос.

— Зачем же ты соврала? — Аня приподняла опухшее от слез лицо.

— Не зна-аю, — рыдала Варвара, — паскуда я, потому и соврала. От зависти, должно… Ой, прости меня, подружка, подлая я!..

Аня пересела к ней и принялась успокаивать.

— Чего ты, глупая, на себя наговариваешь? А вот и не подлая ты, а хорошая. Ну перестань!

Опять она и верила и не верила Варваре, но от сердца словно камень отвалили. Она еще немного поплакала, уже легкими, освежающими душу слезами.

Наплакавшись, подруги улеглись рядышком, на одной кровати, и уснули сразу, как по команде. И спали крепко, без сновидений, до самого утра.

А Игнат так и не сомкнул глаз. Это была, кажется, первая бессонная ночь в его жизни. Его терзали угрызения совести (черт бы побрал эту подлую девку!), томило собственное бессилие, мучила неизвестность — как же теперь будет с Аней? Она и смотреть не захочет в его сторону. И поделом ему! А что, собственно, произошло? Ничего же не произошло… Но кривить душой Игнат не мог и не хотел. В который раз вспоминалось ему лицо Варвары с прищуренными любопытными глазами. Ух, как он сейчас ее ненавидел, эту Варвару!

К утру Игнат решил — с фермы придется уйти. Видеть Аню, ходить с ней по одним стежкам и в то же время быть от нее отлученным — нет, это ему не по силам.

У него хватило выдержки ничем не обнаружить своего душевного смятения перед Семкой. Тот ничего не заметил, а Федька спросил:

— А ты не заболел?

— Откуда это ты взял?

— С лица здорово спал, — озабоченно, по-взрослому сказал Федька.

У Игната защипало в горле. Ах, Федька, Федька, милая душа! Он притянул парнишку к себе и сказал:

— Это тебе, Федька, со сна показалось. Вот мы позавтракаем, и будет полный порядок.

Не откладывая трудного дела в долгий ящик, Игнат решил сразу же поговорить с Панковым, но тот на зорьке уехал в станицу.

Аня встретилась ему у крайнего корпуса. Будто из-под земли выросла. Если б Игнат находился в другом состоянии, то понял бы — она его подкарауливала.

Обыкновенно, будто ничего не произошло, девушка поздоровалась. Не глядя ей в глаза, Игнат ответил.

— Что с тобой? — вдруг спросила Аня. В голосе ее слышалась тревога.

— А что? — будто бы удивился Игнат. — Ничего со мной.

— Какой-то ты чудной. Не захворал ли?

— Нет, — Игнат смотрел на носки своих разношенных армейских сапог.

— Ты не сердись на меня, — тихо проговорила Аня. — Варвара вчера сбрехнула, я знаю.

Игнат поднял голову.

— Она мне сама призналась…

— В чем? — Игнат почувствовал, что опять мучительно краснеет.

— Да в том, что соврала.

— Зачем же она? — В горле у Игната пересохло, и говорил он с трудом.

— А так, сбрехнула, и все. Что ты, Варвары не знаешь? — Аня улыбнулась. — Не сердишься?

— Нет, — Игнат тоже попытался изобразить на лице улыбку. «Никак не поймешь этих девок, — подумал он, — закручивают такое, что просто уму непостижимо. Вот хотя бы Варька…» И потом, вспоминая разговор с Аней, он как-то не очень весело усмехался и пожимал плечами. Раза два попалась ему на глаза Варвара. Как всегда, смотрела она озорно и нагловато. Нет, что ни говори, а все-таки непостижимый народ эти девки.

Под вечер приехал Панков. Усы у него были пушистые, глаза поблескивали.

— Завтра будут у нас трубы. Вот оно какое дело, — объявил он, пряча улыбку.

— В райкоме были? — спросила Аня.

Панков кивнул.

Федька сорвал с головы фуражку и запустил ее в густевшую небесную синеву. Фуражка перевернулась в воздухе и упала на соломенную крышу конторы.

— Как доставать будешь? — строго спросил Игнат.

— А я тем… шестом, — успокоил Федька и улыбнулся обезоруживающей улыбкой.

— По башке тебя тем… шестом, — зловеще прошептала Варвара.

Федька этой репликой пренебрег. Даже не взглянул на свою ненавистницу.

Трубы привезли в обед. И сразу закипела работа: Игнат и Семка не хотели терять ни минуты.

Командовал Семен. Слесарные навыки у него были невелики, но у других — и того меньше. Дело шло медленно и не гладко. Федька сразу же вымазался в тавоте и покрылся ржавчиной. Семка рычал, когда парнишка совал свой курносый нос куда не следует. Но Федьку ничто не могло остановить. В конце концов общее руководство взял на себя Панков, и работа наладилась.

Водопровод строили все свободные свинари. Девушки тоже непременно хотели приложить к нему руки.

К концу следующего дня вода пошла в ставок.

Усталые, измазанные, но довольные, смотрели строители, как тугая, остекленевшая струя била в длинное корыто.

— Красивая работа! — восхищался Семка-шофер.

— Когда своими руками что сделаешь, всегда красиво получается, — сказал Панков.

— Подумать только, через каких-нибудь два месяца разбирать придется, — вздохнула Аня.

— Не отдадим! — взъерошился Федька.

— А что, в самом деле, — проговорил Семка, — не отдавать — и все.

— Поживем — увидим, — Алексей Васильевич погладил усы. — Только отдавать придется: секретарь райкома товарищ Самойлов за нас поручился. Вот оно какое дело.

Вечером все собрались на площадке у футбольных ворот. Гармонист, прислонясь к штанге, лениво растягивал мехи.

— Полечку… — попросил кто-то из девчат.

Гармонист, склонив голову, заиграл польку.

Семка потянул в круг Варвару, но она уперлась: «Не пойду!» Когда Семка оставил ее в покое, она перебежала площадку и села рядом с гармонистом. Тот играл, а Варвара что-то ему нашептывала, склонясь к самому уху.

Станцевали полечку и запросили кто вальс, кто фокстрот. Варвара встала, потянулась и сказала гармонисту:

— Пойдем на бетонку.

Вокруг закричали:

— Зачем на бетонку?!

— Давайте потанцуем.

— Эта Варвара вечно придумает что-нибудь.

— А я хочу на бетонку, — протестующие возгласы Варвару не трогали. — Одно — танцы и танцы. Надоело.

Гармонист встал и, наигрывая частушечный мотив, пошел рядом с Варварой. Она громко, врастяжку запела:

— Знаешь что, — зловеще прошептал Семка, — я ему набью морду.

— Ему-то за что? — возразил Игнат. — Она ж виновата.

— И ей набью!

Гармонь удалялась. Пела уже не одна Варвара, к ней присоединилось несколько голосов. На площадке у футбольных ворот остались Игнат, Семка, Аня и верный Федька Сапрун.

— Был бы я большим начальником, — сказал Федька, — издал бы такой приказ, чтобы всех девок четверовать.

— Чего, чего? — переспросил Семка.

— Не четверовать, а четвертовать, — поправила Аня.

— Так бы, значит, всех и четвертовал, никого не пожалел? — спросил Игнат.

Федька с опаской глянул на Аню.

— Можно и оставить кого, — парнишка быстро нашел выход из положения. — Варьку если на куски разорвать, она одна за четверых сойдет.

Игнат громко рассмеялся.

— Ну, Федька, силен!..

Семка вздохнул и нерешительно сказал:

— А может, и мы пойдем на бетонку, а?

— Не́чего, — твердо произнес Игнат. — Покажи характер хоть раз. Не ходи!

Он вывернул электролампочку и скомандовал Федьке:

— Давай-ка, указчик, шнур смотаем…

Аня медленно пошла от ворот. Игнат окликнул ее:

— Подожди чуток, вместе пойдем. И Семен с нами. Послушаем Федьку, он чего-нибудь еще расскажет.

Семен запротестовал, но Игнат остановил его:

— Побудь с нами трошки. Знаю я тебя, останешься один — обязательно на бетонку поволокешься. А там тебе сегодня делать нечего.

— Я ж вам буду мешать… — промямлил Семка.

— Отставить разговорчики! — приказал Игнат.

15

Зоя принесла Михаилу Михайловичу «Избранное» А. Толстого.

— Понравилось? — спросил заведующий отделом.

— Понравилось… Только…

— Так что же?

— Только не все… слов непонятных много…

— Да-а, — протянул Михаил Михайлович, перелистывая книгу. — Вот например:

Что же тут непонятного?

— Тут все понятно, а вот дайте-ка, — Зоя отобрала книгу. Показав на мгновение розовый язычок, лизнула указательный палец и стала быстро листать страницы. — Вот, пожалуйста: «…За́не он над нею не волен!» «За́не!» Я в читальню ходила, в словаре иностранных слов искала. Нет такого слова. У библиотекарши, у Клавдии Петровны, спросила — она не знает.

Михаил Михайлович рассмеялся.

— Во-первых, «зане́», а не «за́не». Во-вторых, в словаре иностранных слов такого слова нет, оно русское. Устаревшее. Означает примерно: «Потому что…»

Зоя слушала, приоткрыв рот, и вдруг порывисто вздохнула.

— Вы что? — удивился Михаил Михайлович.

— Нет, ничего, — Зоя смутилась. Она вздохнула оттого, что опять ей пришла в голову мысль: «Как много надо знать, и как мало я знаю!»

— А скажите, Михаил Михайлович, — спросила она, поборов смущение, — на журналиста долго надо учиться?

Михаил Михайлович помедлил с ответом. Откинул волосы со лба, пожевал губами и торжественно произнес:

— Всю жизнь!

— Ой, как много!

— Не пугайтесь, Зоя Степановна. Это я в том смысле, что в любом деле надо все время учиться. «Век живи — век учись…»

— «…Дураком помрешь», — не удержалась Зоя.

Михаил Михайлович глянул на нее с укоризной, и она прихлопнула рот ладошкой.

— Вам надо среднее образование закончить, — сказал заведующий, — тогда уже думать о факультете журналистики.

— А вы сами учились на факультете журналистики?

— Я? Нет, не учился. Я окончил учительский институт, в газету попал случайно. Должен вам сказать, что за все время, что я работаю в печати, журналистов со специальным образованием встречал редко. Большинство — из учителей, из комсомольских и партийных работников… Но специальное образование еще никому в жизни не мешало, так что вам, Зоя Степановна, неплохо было бы закончить факультет журналистики.

— Конечно, — сказала Зоя. — И я закончу, вот увидите. Я обязательно буду журналисткой.

— Рад слышать, — Михаил Михайлович спрятал томик Толстого в стол. — А как дома?

— Ничего. Я и маме и Виктору сказала, что все равно буду журналисткой, а если им не нравится, то могу сегодня же уйти работать на ферму. Я же вам рассказывала — меня на вторую СТФ приглашали… Ну, они говорят: «Мы тебя не гоним».

— Значит, сохранили статус кво?

— Чего сохранили?

— Ну, все осталось на прежних границах?

— Пока да, — кивнула Зоя.

— А я могу вас порадовать, — Михаил Михайлович вытянул из лежавшей на столе папки листок. — Получили от правления колхоза ответ на статью З. Армавирской.

— Ой, что же там написано? — встрепенулась Зоя.

— Написано… вот: «Критику признать правильной…» Это самое главное. Дальше — подробности: «Ферме выделены журналы…», «Правление рассматривает вопрос о возможности отпуска продуктов на фермы по пониженным ценам…», «В новом хозяйственном году изыскать средства для оборудования жилых помещений на отдаленных фермах…»

— Я так рада! — Зоя прижала смуглые кулачки к груди.

— Я вас хорошо понимаю, Зоя. Труд журналиста — нелегкий труд. Но и радостный, когда удастся помочь хорошим людям отстоять правду, разоблачить и низвергнуть мерзавцев… — Михаил Михайлович расчувствовался и, одергивая себя, покашлял смущенно.

Зоя покинула редакцию совсем счастливая. Когда она шла сюда, пыльная улица, обсаженная серыми акациями, казалась ей скучной и бесцветной. Сейчас и акации с корявыми стволами, и маленькие домики с подслеповатыми окошками, и линялое небо — все было Зое мило, все рождало восторг. Мир был очень хорош. И жизнь была чудо как хороша! Все в этой жизни достижимо, все мечты сбываются. Конечно, она будет журналисткой! Известная журналистка З. Армавирская! Газеты с ее очерками будут брать нарасхват. Михаил Михайлович — он тогда уже станет совсем стареньким — скажет ей… Что же он ей скажет? Он скажет: «Зоя Степановна, редактор просил вас зайти к нему в кабинет…»

Сразу же, как только Михаил Михайлович показал ей ответ правления колхоза, Зоя решила, что пойдет на ферму — поделится радостью. Только теперь она заглянула домой, предупредила мать, чтобы она не волновалась. И пошла себе по пыльной дороге, уносясь мечтами высоко-высоко.

Семка только что вернулся из загона. Присел на крылечке общежития, в тенек, закурил. Медленно, словно бы прогуливаясь, подошла Варвара.

— Ты чего ж это вчера на бетонку не пошел? — спросила она, в упор глядя на парня.

Семка смотрел на папиросу. Не поворачивая головы, ответил:

— Не захотелось.

Варвара ждала, что он еще скажет, но Семка ничего больше не говорил. Игнат все утро, пока они возились в загоне, твердил приятелю: «Покажи характер, не подходи первый. Сделай вид, что тебе до нее дела нет…» Семка соглашался: «Правильно, так и сделаю». Первой подошла Варвара, и Семка утвердился в своем решении. Он только один раз взглянул на девушку и тотчас опять уставился на папиросу.

Сначала Варвара смотрела на Семку смеющимися глазами. Потом смех стал гаснуть.

— Ох, и весело мы вчера погуляли! — сказала девушка.

Семка уцепился за ступеньку свободной рукой, до того хотелось ему вскочить и броситься к Варваре. Но он не вскочил. И ничего не сказал.

— Ну чего ты молчишь как истукан? — не выдержала Варвара.

Семен дернул плечом.

— А чего говорить-то?

— Значит, уж и говорить нечего?

Семка молчал.

— Ладно, — Варвара хотела сказать это «ладно» беспечно и легко, а получилось зло, с раздражением. Она повернулась круто и пошла прочь. Но, сделав несколько шагов, остановилась.

— Так, значит, и нечего сказать? — спросила она еще раз.

Семка щелчком отбросил недокуренную папиросу, встал и толкнул дверь в комнату. Через минуту он выскочил на крыльцо, хотел окликнуть Варвару, но она была уже далеко — бежала через футбольное поле к корпусам. Семка стукнул кулаком по балясине.

— Дурак! Чего наделал, — сказал он вслух. — Вот дурак так уж дурак!

Пришел Игнат, спросил:

— Как, побеседовали?

— Побеседовали, — хмуро ответил Семка. — Показал я ей характер, а она хвостом виль — и убежала. Эх, насоветовал ты мне, Игнат, хуже некуда! Теперь, считай, все…

— А ты ее крепко любишь?

— Крепко, — убежденно сказал Семка.

— Да-а, — Игнат поскреб в затылке. — Черт их знает, этих девок, как с ними обходиться. Думаешь, как лучше, а выходит… Особенно с этой Варварой… Знаешь, чего я тебе скажу: сходи к Алексею Васильевичу, посоветуйся. Хочешь — вместе пойдем.

— Какие уж тут советы! — безнадежно махнул рукой Семка.

— Нет, ты не скажи. Алексей Васильевич постарше нас. Я, понимаешь, когда на ферму пришел, волком на него смотрел. Дело прошлое, сейчас уж и рассказать можно. Думал, понимаешь, что он вокруг Ани… А отчего так думал? О чем бы мы ни говорили, все у нее Панков на языке. «Алексей Васильевич сказал», «Алексей Васильевич не советует», «Алексею Васильевичу нравится…». Вот и почудилось мне: что-то не так, уж больно она его поминает часто. А потом, как узнал Панкова поближе, понял: все так, все правильно. Хороший он человек, возьми любого у нас на ферме, и всякий о нем только доброе скажет. Выходит, вроде виноватый я перед ним. Вот оно какое дело, — Игнат повторил любимое присловие Панкова и усмехнулся.

И Семка бледно улыбнулся.

— Что ж, можно и к Алексею Васильевичу сходить. Может, что дельное присоветует.

Заведующего они разыскали в первом корпусе.

— Поговорить надо, — сказал Игнат, отзывая Панкова в сторону.

— Давай говори.

— Тут неудобно. Такой разговор…

— Ну, если такой разговор, подожди, я сейчас освобожусь.

Пошли к артезианскому колодцу, сели в тени.

— Давайте выкладывайте ваше дело. — Панков посмотрел на Игната, потом на Семку.

— Давай говори, — Игнат подтолкнул Семку локтем. Тот ожесточенно грыз соломинку и молчал.

— Ох, Семка, где ты языкастый, а тут… Ладно, я скажу. С Варварой у них никак не ладится. Он ее любит, сохнет по ней, видите, какой тощий стал — никакого привесу не дает.

Семка поморщился. Игнат не обратил на это внимания.

— Я ему говорил: плюнь на нее, забудь. Не может. Говорю: покажи характер, не ходи за ней. Не может.

— Ну, как не может, — обиделся Семка. — Показал вот, а что получилось?

— И я говорю: ничего не получилось.

— А я-то чем могу помочь? — пряча в усы улыбку, спросил Панков.

— Посоветуйте, — сказал Игнат. — Вы человек женатый, знаете, как с бабами обращаться надо. Я вот к чему: Семка — он с виду парень гвоздь, а на самом деле — телок.

— Ты уж скажешь, — запротестовал Семка.

— Точно, — заверил Игнат. — Я же вижу, как ты с Варварой. И как она с тобой. Меня что смущает, Алексей Васильевич, уж больно девка она, — Игнат неопределенно повел пальцами, посмотрел на Семку и подыскал наконец слово, — крученая. То в одну сторону ее кинет, то в другую. И соврет — недорого возьмет. Боязно мне за Семку. Надо ему помочь, а как — не знаю. Ума не приложу.

— Я ей жениться предлагал, — уныло произнес Семка, — а она смеется. Говорит: «Рано, несмышленая я». А потом: «Жить где будем?» У матери ее негде, у моей тоже не ахти какие хоромы. Ну, приткнуться можно. На время, конечно.

Панков посерьезнел.

— Было б у меня жилье, дал бы я вам комнату, и дело с концом. Но у меня его нет. Вот оно какое дело. На будущий год добьюсь. Будет. Только тебе ждать-то некогда?

— Точно, — подтвердил Игнат. — Ждать ему некогда. Я же вижу.

— А насчет того, что девка она, как Игнат сказал, крученая, — продолжал Алексей Васильевич, — не сильно опасайся. Я вам скажу, ребята, из таких вот озорных девок чаще всего хорошие жены получаются. Душа у Варвары добрая, только направлять ее нужно. Ну, и одергивать иногда. А кого из нас не надо одергивать?!

Семка повеселел. Вздохнул с облегчением и сказал:

— Женюсь я на ней.

— Женись, — одобрил Панков. — Если любишь — женись, не тяни.

— А она вдруг не захочет? — опять омрачился Семка. — Я ж ей один раз предлагал.

— Поговорите с ней, Алексей Васильевич, — попросил Игнат. — Вам она все свои планы выложит, крутить не станет.

— Сватом, значит, посылаете, — усмехнулся Панков.

— А что? Можно и сватом. Как, Сема?

— Да я, конечно… — Семка засмущался.

— Ладно, — Панков встал. И парни поднялись вслед за ним. — Поговорю я с Варварой. Думаю — уладим дело.

— Во, глядите, — воскликнул Игнат, — корреспондент к нам опять марширует!

Зоя обходила шлагбаум. Увидев заведующего и свинарей, направилась к ним.

— Здравствуйте, товарищи! — еще издали закричала она. — У меня для вас хорошие новости. — И рассказала о письме правления колхоза в редакцию.

— Что ж, — сказал Панков, — все правильно. Журнал нам уже переадресовали. Один.

— Почему один? — спросила Зоя. — В письме сказано — журналы. Наверное, и другие вам будут давать.

Панков усмехнулся…

— Один — тоже неплохо. А что до других — пока не дают. И продукты по удешевленным ценам еще не получаем.

— Значит, они обманули? — Лицо у Зои вытянулось.

— Зачем же обманули? В письме-то как сказано: «Вопросы обсуждаются, разрешаются». Так или не так?

— Так…

— Да вы не расстраивайтесь! — Панков улыбнулся Зое и жестом пригласил: пойдемте, мол, чего же тут стоять?

— Я не расстраиваюсь, — старалась подбодрить себя Зоя. — Печать — великая сила. Я думала…

— Правильно, — поддержал Панков. — Печать, она — сила. Только одной заметкой всего не перевернешь. Ваша статья, конечное дело, помогла нам.

— Правда, помогла?

— Точно, — подтвердил Игнат.

— Помогла, — еще раз сказал Панков. — Теперь нам полегче будет своего добиваться. Вот оно какое дело.

16

Еще только сентябрь, а уже дохнуло осенью. Может быть, и ненадолго: на Кубань осень приходит поздно. Деревья еще не потеряли лист, он только высветлился, усох. Поля опустели, лишь кое-где работают тракторы да стоит, свесив обесцвеченные листья, кукуруза.

С фермы увезли водопроводные трубы. В ставке прибыло воды, и водопровод, сооруженный свинарями в разгаре лета, не нужен, а все-таки жаль развинчивать трубы, разрушать построенное своими руками.

— По нутру своему человек — строитель, — сказал Панков, когда грузили трубы на машину. — Разрушать — это обезьянья работа.

— А в войну-то сколько разрушили, — заметил Федька. — Вон в Краснодаре, мамка говорила, вся Красная улица была развалена. А сейчас — атомная бомба. Ка-ак трахнет, так целый город на куски.

— Тю на тебя! — ругнула Федьку Варвара.

— Слабонервная, — усмехнулся Федька, — конечное дело, девка, что с тебя спросишь.

— Ишь ты, герой!..

Это было несколько дней назад. А сейчас Семка и Варвара зашли в контору попрощаться: сегодня они уходят в станицу — готовиться к свадьбе, устраиваться.

— Попрощаемся, — печально говорит Алексей Васильевич. — Или нет, подождите, я вас провожу.

Они идут за шлагбаум, к бетонке. Впереди Панков, Аня и Варвара. Позади Игнат, Семка и Федька.

— Чудное дело, — говорит Семка, — загнал меня сюда Фрол Кондратыч силком, а сейчас уходить неохота. Иду, и все кажется, не совсем ухожу, вернусь скоро…

— Конечно, вернешься, — подтверждает Игнат. — Тут работать можно. Трудно бывает, а интересно.

— Трудно, — задумчиво говорит Семка. — А что не трудно? Шофером тоже нелегко.

— Знаешь, мы с Аней тоже распишемся, — понизив голос, сообщает Игнат. — В октябре…

— Заработки у вас в этот сезон хорошие, — говорит Панков Варваре, — так что все в порядке. А потом, глядишь, и вернетесь на ферму.

Варвара вздыхает и шмыгает носом. Ей жаль покидать подруг, ферму. Она хочет что-то сказать Панкову, но слезы мешают, и Варвара только всхлипывает.

Вот и бетонка.

— Будем прощаться? — спрашивает Игнат.

— Только не насовсем, — говорит Федька.

Все крепко жмут руки Семке и Варваре.

— Спасибо вам за все, за все! — говорит Панкову Варвара. А слезы бегут по ее круглым литым щекам.

Федька тоже тянется к Варваре — попрощаться.

— Ну, будь здорова и не кашляй, — говорит он грубым голосом.

Варвара улыбается сквозь слезы и вдруг обнимает Федьку и целует его в щеку.

— Фу ты, — вырывается Федька, — обслюнявила всего!

Варвара и Семка спускаются с бетонки на грейдер.

— Ты надолго там не располагайся, — кричит вслед Семке Игнат.

Семка оборачивается, машет рукой.

— Вернусь!

И Варвара кричит:

— Мы вернемся!