ИСКАТЕЛЬ № 6 1974

 

Владимир МОНАСТЫРЕВ

ЗАБЫТЫЕ ТРОПЫ

Рис. Ю. МАКАРОВА

Начинался июнь. Весна в этом году была ранняя, и на юге уже все отцвело, деревья оделись в такую густую листву, что улицы стали похожи на зеленые тоннели.

Шагая под зелеными сводами и поглядывая в конец улицы, которая выходила прямо в степь и упиралась в сине-голубое, залитое солнцем небо, Андрей Аверьянович думал о том, что самое время ему недельку отдохнуть. Больше не выкроится, а недельку можно. Редко случается, что у адвоката нет на руках срочных дел, у него сейчас как раз не было: окно.

И эта тихая зеленая улица, и ощущение свободы и праздности, когда не надо думать о завтрашнем судебном заседании, настраивали на элегический лад.

Придя домой, Андрей Аверьянович снял пиджак, умылся, извлек из холодильника печеночный паштет, баночку анчоусов, свежий редис и бутылку «Каберне». Расставив все это на столе, пожалел, что придется есть такие вкусности одному, но жалость была мимолетная — холостяку не привыкать садиться за стол в одиночестве.

Однако сесть за стол Андрей Аверьянович не успел: зазвонил телефон. Подняв трубку, он услышал голос Валентина Федоровича, директора заповедника. Не виделись они около года, и Андрей Аверьянович, конечно, первым делом спросил:

— Какими судьбами?

— По делам, — ответил Валентин Федорович. — Одно из них — повидать вас.

Через двадцать минут Валентин Федорович сидел за столом и нахваливал молдавское «Каберне».

— Вам самые сердечные приветы от Кушелевичей, — сказал он.

— Спасибо, — ответил Андрей Аверьянович, Год назад он защищал сотрудника заповедника Кушелевича, обвинявшегося в убийстве. Удалось доказать, что обвиняли его ошибочно. — Как у них дела?

— Хорошо, — Валентин Федорович долгим взглядом посмотрел на собеседника. — Я ведь и на этот раз к вам за помощью. Вы бы не согласились проехаться в горы?

— Опять в заповедник?

— Нет, на этот раз подальше. За перевалы Центрального Кавказа.

— Но какое отношение имеете вы к тем краям?

— Вы помните местечко Цихисдзири под Батуми? — вопросом на вопрос ответил Валентин Федорович.

— Конечно, помню, — Андрей Аверьянович улыбнулся, — мы там занимались альпинистской подготовкой. Весной сорок второго.

Нелегко она давалась, эта подготовка. С полной выкладкой спускались с высокой скалы над морем по канату — способом Дюльфера, На полпути надо было зависнуть и стрелять из карабина по мишеням, качавшимся на пологой волне. С другой скалы спускались опять же по канату с помощью стального кольца, тоже именуемого карабином, — летали как черти, отталкиваясь от камней ногами. И еще было скалолазание — в кровь сбивали ногти на пальцах, об острые выступы рвали прочные наколенники на солдатских шароварах… В общем, воспоминания об этом едва ли способны вызвать улыбку у двух поседевших и полысевших мужчин. Но они улыбались, потому что вспоминали свою молодость.

— Может, помните и нашего инструктора Васо Чаркиани? — спросил Валентин Федорович. — Мы с ним после войны поддерживали связь, он пару раз был у нас в заповеднике, я — у него. Он сейчас заведует учебной частью в одном из альпинистских лагерей.

— Помню, помню, — задумчиво произнес Андрей Аверьянович, — ведь это он тогда, осенью сорок второго, на Клухорском перевале провел наш отряд в тыл к немцам?

— Он, — подтвердил Валентин Федорович. — Потом, когда гитлеровцев уже столкнули с перевала, Васо показал мне, где вы прошли. Метров двести поднимались по отвесной стене, забивая в щели деревянные клинья. По меркам мирного времени — рекордное восхождение. Но тогда не о рекордах думали…

— После Клухора я его не видел, — сказал Андрей Аверьянович.

— Нас же перебросили под Туапсе, а потом на Кубань, а Васо остался в горах. Потом он воевал на Северном фронте, там тоже были горы.

— Интересно бы увидеть его сейчас. Не представляю Васо Чаркиани постаревшим.

— Седой, сухощавый, легкий… Нет, он не постарел. Кстати, он очень приглашает вас.

— Меня? — удивился Андрей Аверьянович.

— Да, вас. Он знает историю с Кушелевичем, а у него что-то в этом роде случилось. Молодой альпинист, его ученик, обвиняется в убийстве.

— Кто же убит?

— Тоже альпинист. Они только что вернулись с восхождения. Я не знаю подробностей, но Васо пишет, что дело весьма странное, и очень переживает за того парня, которому предъявлено обвинение. Умоляет: привези Андрея Аверьяновича Петрова, пусть разберется, поможет.

Андрей Аверьянович представил себе синие горы со сверкающими снежными вершинами, теплые звезды, которые просятся в ладони, и, ему захотелось туда, но он не спешил давать согласие.

— Время свободное у меня сейчас есть, но я собирался в отпуск.

— И отлично, — обрадовался Валентин Федорович. — И почему это считают, что в отпуск обязательно ехать к морю? Горы не хуже.

— Но вы с Васо готовите мне в горах вовсе не каникулы.

— Да, но… — Валентин Федорович смутился.

— Ладно, ладно, — улыбнулся Андрей Аверьянович, — Мы поедем вдвоем?

— Я провожу вас до Сухуми, посажу в самолет, а Васо Чаркиани встретит вас в Местии…

Работяга Ан-2, неторопливо разбежавшись, оторвался от земли и довольно быстро полез вверх. Его покачивало, он проваливался в воздушные ямы, но упрямо набирал высоту.

Андрей Аверьянович сел вполоборота, так, чтобы смотреть в иллюминатор. Под крылом медленно проплывала земля — прямоугольники селений, аккуратно расчерченные плантации и рощи, обжитая, благословенная земля в легкой утренней дымке. Но вот впереди поднялись горы, и самолет, как в трубу, втянулся в ущелье. Воздух продуло знобящим ветром, он сделался прозрачен и даже на взгляд холоден. Внизу, то исчезая за поворотом, то показываясь вновь, была река, сверху она казалась серой лентой. Тонкая ломаная линия вдоль берега обозначала дорогу. Справа и слева стояли горы, покрытые курчавым лесом. Чем дальше, тем ближе подступали они к самолету, и уже совсем близко стали проплывать мимо голые скалы и снежники на склонах. И вдруг открылась долина, уходящая влево, и Андрей Аверьянович увидел гору, увенчанную грозным рогом, оправленным в снега и льды.

— Ушба, — пояснил сосед справа. — Отсюда виден только один ее рог.

— А это что? — спросил Андрей Аверьянович, указывая на сверкающий купол, открывшийся левей Ушбы.

— Вы летите к нам в первый раз?

— Да, в первый.

— Это Эльбрус, — не без гордости сказал сосед. — Вам повезло, сегодня отличная видимость, в небе ни облачка. Специально для вас.

— Спасибо, — без улыбки ответил Андрей Аверьянович, — зрелище впечатляющее.

Не прошло и десяти минут, как под крылом самолета закружилась широкая зеленая долина с маленькой речушкой и большим селением на ее берегах, оно быстро приближалось, и Андрей Аверьянович увидел башни Местии. Они стояли группами, высокие, стройные сооружения, которые не знаешь с чем сравнить — так они своеобразны.

Самолетик тяжело плюхнулся на травяной аэродром и побежал к одноэтажному домику на краю поля.

Васо Чаркиани Андрей Аверьянович узнал сразу — он шел к самолету легкой походкой, с непокрытой седой головой, и легкие волосы его шевелил ветерок с гор.

И Васо узнал Андрея Аверьяновича.

Перебравшись через изгородь, они вышли на дорогу, где их ждал «газик», новый, но с заштопанным брезентовым верхом. Андрея Аверьяновича посадили рядом с шофером, чтобы мог он без помех смотреть прямо перед собой и по сторонам.

По деревянному мосту переехали бурливую, с мутной водой речку, и Андрей Аверьянович вновь увидел башни, теперь уже совсем близко. И опять они притягивали взгляд — высокие, сложенные из крупного серого камня. Он разглядел и несложный орнамент наверху, и узкие окна-бойницы. С достоинством стояли башни среди приземистых, образующих узкие улочки слепых домов, сложенных из того же нетесаного камня.

Машина побежала по асфальту, выскочила на широкую площадь со сквериком, с двухэтажными домами, свернула в узкую улочку и, спугнув выводок поджарых, длинномордых, причудливой расцветки поросят въехала во двор двухэтажного, с терраской по всему второму этажу дома.

— Позавтракаем, поговорим, — сказал Васо, вылезая из машины. И пояснил Андрею Аверьяновичу: — Здесь живет мой друг Фидо Квициани, тут будете располагаться на то время, пока дела заставят сидеть в райцентре. Потом заберу вас в наш альплагерь. Не возражаете? — И, не дожидаясь ответа, крикнул:

— Фидо, встречай гостей…

Со второго этажа спускался крупный мужчина с мощными плечами борца, с лицом грубой лепки, коротко стриженный. Он подал большую, пудовой тяжести руку и улыбнулся.

— Наш дом — ваш дом, — сказал он, и Андрей Аверьянович поверил, что будет чувствовать себя здесь легко и просто.

В просторной комнате на втором этаже был накрыт стол. Гости выпили по рюмке грузинского коньяку, отдали должное горячим хачапури и местному сыру.

Хозяйка сидела рядом с Фидо. Когда она хлопотала у стола, можно было определить, что она стройна, молода и недурна собой, но все это было приглушено черными одеждами и черным платком, повязанным так, что почти не видно было лица. Но вот она сняла платок, и упали до плеч ее волнистые волосы, и открылось удивительное лицо, смуглое, с черными большими глазами, с чистым лбом и яркими губами.

— Как вам хорошо без платка, — не удержался Андрей Аверьянович.

Хозяйка улыбнулась, сдержанно, без застенчивости.

— В Сванетии очень красивые женщины, — сказал Васо, — это не сразу бросается в глаза, потому что большинство круглый год носит черные одежды. У каждого из нас здесь много родственников, и получается, что почти в каждой семье есть покойник, по которому женщине полагается носить траур.

— А мужчине? — спросил Андрей Аверьянович.

— Поднимемся выше в горы, там в селениях увидите мужчин, заросших многодневной бородой, с черными лентами на голове. Это знак траура. Но мужчины сильный пол, поэтому у них траур короче и не так строг. Я думаю, что и женщины, особенно молодежь, отвоюют себе право на многоцветные одежды. Старые обычаи стираются, размываются. Покончили же в Сванетии с кровной местью.

После завтрака мужчины вынесли стулья на террасу, Фидо закурил. Андрей Аверьянович с интересом смотрел на горные склоны, подступавшие вплотную к селению. Внизу они были запаханы и разгорожены плетнями, выше поросли кустарником и лесом, а за первыми высотками стояли уже скалистые зубцы со снегом.

Васо дал ему насмотреться и, выждав время, заговорил о деле, ради которого пригласил.

— Чтобы ввести в курс, — начал Васо, — я расскажу о главных действующих лицах трагедии. Давид Шахриани — это убитый, Алмацкир Годиа — обвиняемый в убийстве. Оба альпинисты. Давид постарше, поопытней, мастер спорта. Алик (мы так звали Алмацкира) совсем еще молодой, нет и девятнадцати, кандидат в мастера… Сваны — очень хорошие альпинисты. Это у них в крови, в традициях. Вы, конечно, слышали о Мише Хергиани.

Васо легко поднялся со стула, вошел в комнату и тотчас вернулся.

— Посмотрите, — он подал портрет Андрею Аверьяновичу, — Миша Хергиани был школьным товарищем Фидо и подарил ему фотографию незадолго до своей гибели.

Хергиани был в тренировочном свитере, в круглой лыжной шапочке, большие печальные глаза его смотрели внимательно и добро.

— Он погиб в горах? — спросил Андрей Аверьянович.

— Да, в Альпах, на соревнованиях. Трагический, нелепый случай. Последние годы, — продолжал Васо, — сваны-альпинисты росли под влиянием Миши Хергиани. На Алика он обратил взимание, когда тому было пятнадцать лет. Занимался с ним… Хергиани вообще много возился с начинающими, а к Алику он прямо-таки привязался и сам привел его к нам в лагерь. И Алик платил ему горячей любовью. Роднила их доброта к людям, душевная чистота и какой-то очень ясный, светлый взгляд на мир.

Васо помолчал, взял из рук Андрея Аверьяновича фотографию, некоторое время всматривался в нее.

— Когда Миша погиб, — продолжал он, — Алик очень тяжело пережил утрату. Он не давал никаких клятв, но я видел, что Алик стал каждый свой поступок как бы сверять с Мишей. Тот и после смерти оставался его наставником… Давида Шахриани я тоже знаю давно, с его спортивных пеленок. Это человек другого склада. Пожестче, погрубей, иногда бывал нетерпим к товарищам, за мелкую оплошность мог зло обругать. Но в горах был очень надежен, вынослив, на него всегда можно было положиться. За два дня до того, когда все это случилось, они как раз вернулись с восхождения. Шесть человек. Восхождение было серьезное, пятой категории трудности. Прошло хорошо, но, как потом рассказывали ребята, Давид на спуске обидел Алика — назвал сопляком и размазней, сказал, что надоело возиться с детским садом. Все это было несправедливо, уж с кем, с кем, но с Аликом возиться не приходилось. Руководитель группы сделал Давиду замечание: такие выпады, да еще на маршруте, у альпинистов одобрения не вызывают, и настоящий спортсмен себе их не позволяет. Но с Давидом случалось.

— Алик не отвечал на оскорбления? — спросил Андрей Аверьянович.

— Нет, промолчал, он очень выдержанный мальчик. Больше того, вечером, когда Давид затеял ссору возле конторы совхоза, Алик вмешался, сумел ссору погасить и увел его домой. Они оба из одного селения, только живут в разных концах. Алик утверждает, что довел Давида до ворот, они посидели на скамье у калитки, и он, Алик, ушел. А утром Давида нашли мертвым, но не у калитки, а в конце улицы, в двухстах метрах от того места, где он остался сидеть. Есть свидетель, который видел, как шли по улице Давид и Алик, о чем-то спорили, и между ними едва не возникла драка. Алик говорит, что Давид вдруг решил вернуться к совхозной конторе, уже повернул назад, и пришлось его придержать. В конце концов Алик убедил его не возвращаться, и они пошли дальше.

— Физически кто из них был сильнее? — спросил Андрей Аверьянович.

— Алик повыше, потоньше и полегче, но очень ловок и цепок.

— В случае драки он мог бы уложить Давида?

— Он никогда не дрался, я как-то не представляю себе Алика дерущимся, да еще с товарищем, который в горах шел с ним вводной связке. — Васо помолчал. — Но если сильно разозлить…

— Судя по тому, что вы о нем рассказали, Давид мог сильно разозлить.

— Мог, — согласился Васо. — Но Алик говорит, что драки не было.

— А что ж было?

— Давида чем-то тяжелым несколько раз ударили по голове. Следователь предполагает — ногой в горном ботинке или в сапоге.

— Но чтобы ударить человека ногой по голове, его раньше надо повалить…

— Да, конечно, — согласился Васо. — Они забрали ботинки Алика, отправили на экспертизу. Следователь сказал, что экспертиза подтверждает его версию.

— А кто вел следствие?

— Зураб Чиквани из местной прокуратуры, вы можете с ним поговорить…

Зураб Чиквани вышел из-за стола, пожал руку Андрею Аверьяновичу, потом Васо.

— Садитесь, — коротким жестом указал на ряд стульев у стены, сам взял один из них и сел верхом, положив локти на спинку. — Да, случай нелепый и трагичный, — говорил он, вводя Андрея Аверьяновича в курс дела, — я не хочу навязывать вам какую-то готовую точку зрения, просто считаю долгом обратить внимание на то обстоятельство, что действующие лица трагедии — сыны Кавказа, горцы. Вполне современные молодые люди, но по крови все-таки горцы. Как это понимать? А так, что в какой-то момент они могут вспыхнуть как порох. Молодого человека оскорбил товарищ. Он стерпел. Тот обидел его еще раз, и кровь бросилась оскорбленному в голову, он не удержался, ударил. Потом горько раскаивался, но было поздно. У меня нет оснований предполагать преступный замысел, я уверен, что Алмацкир Годиа убил товарища в состоянии запальчивости, сильного душевного возбуждения, не задумывая убийства заранее. В таких случаях закон если и не оправдывает преступника, то наказывает его с меньшей строгостью. В общем, я квалифицировал преступление как убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения.

Слушая следователя, Андрей Аверьянович внимательно приглядывался к нему, Зураб Чиквани был красивым мужчиной с медальным профилем, с живыми черными глазами. Верил ли он сам в то, что говорил? Скорее всего, верил.

— Я, конечно, буду иметь в виду ваше замечание насчет горской крови, в состав которой входит порох, — Андрей Аверьянович сказал это без улыбки, но собеседник его улыбнулся и поправил:

— Динамит.

— Чтобы не спорить о терминах, скажем — взрывчатка. Я это учту и заранее благодарю за добрый совет.

— И еще будет у меня к вам, — следователь замялся, — не знаю, как назвать — совет или просьба: склоните подзащитного признаться. Запирательство только отягчает его положение… Это, разумеется, не официальное заявление следователя адвокату, поймите меня правильно.

— Я так и понимаю, — заверил Андрей Аверьянович.

— Просто по-человечески жаль этого парня, — еще раз уточнил Зураб Чиквани, — и я от души хочу ему добра.

Потом, получив дело Алмацкира Годиа, Андрей Аверьянович надолго закрылся в комнате с пыльными шкафами, с канцелярскими столами, заляпанными чернильными кляксами.

Протокол осмотра места происшествия был составлен людьми не очень знающими, осматривали спустя несколько часов после убийства, ничего, ни одной мелочи, за которую могло бы ухватиться следствие, не увидели, не нашли.

По свидетельским показаниям проследил Андрей Аверьянович путь Алика к площадке у здания конторы совхоза. Он не собирался туда идти, сидел дома и читал, но мимо шли знакомые девушки и утащили его с собой. Уходя, он крикнул матери в дом, что скоро вернется.

У конторы собралась молодежь. Сидели на порожках, разговаривали. Кто-то сходил к старому Гела Чмухлиани и привел его с чуниром. Старик играл и пел сванские песни. Стало смеркаться. Тут подошел Давид…

Андрей Аверьянович внимательно прочитал показания свидетелей, доискиваясь причины ссоры, пытаясь составить представление, с чего же она началась, но так и не нашел ничего определенного. Парни утверждали, будто Давид обиделся на замечание по поводу того, что пришел пьяный. Кто сделал это замечание? Кто-то, кого ни один из свидетелей не назвал. Почему? Не запомнили. Следователь спрашивал каждого: «Вы, именно вы, делали Давиду такое замечание?» И ото всех получил ответы: «Я не делал, но кто-то из девчат, кажется, сказал, что не стоило приходить в таком виде». Однако ссорился Давид не с девчатами, а с парнями, одного из них, Левана Чихладзе, взял за грудки и тряхнул. Почему именно Чихладзе? Этот молодой человек жил в Зугдиди, но каждое лето приезжал сюда к родственникам, считался своим среди местных парней. Он тоже сказал, что замечаний Давиду не делал, что просто ближе других стоял к нему, когда тот вспылил. Алик сидел в стороне и подошел к группе вздорящих в тот момент, когда надо было вмешаться, и он вмешался: обнял Давида за плечи, отвел на несколько шагов, уговаривая не связываться, не обращать внимания, в общем говорил обычные незначащие слова, какие любому приходят в голову, когда он урезонивает пьяного. Кто начал и с чего началась ссора, он не знал.

Андрей Аверьянович почитал показания девчат. И среди них не нашлось той, которая сделала Давиду замечание. Одна из свидетельниц припомнила: «Они там насчет гор что-то заспорили». Но в других показаниях это предположение подтверждения не получило. Девчата сходились на том, что Давид и раньше задирался и ссорился с ребятами. Трезвый он неплохой парень, а как выпьет — дурной.

Следователь, конечно, поинтересовался, а где были и что делали до полуночи те ребята, с которыми ссорился Давид, особенно тщательно проверил он Левана Чихладзе, того самого, которого Давид брал за грудки. У всех, в том числе и у Левана, было железное алиби.

Не имел алиби только Алик Годиа, все было против него. Свидетели показывали, и обвиняемый того не отрицал, что Давид еще здесь, возле конторы, отталкивал его и один раз ударил. Это когда Алик попытался увести его. Потом он все-таки пошел с Аликом, хотя и неохотно. И в дороге не остыл. Педзин Ониани, рабочий совхоза, услышал на улице шум, и вышел на террасу своего дома, и окликнул скандалистов. Они умолкли и пошли вверх по улице. Алик подтверждает: действительно, Давид ругался и в том месте, где видел их свидетель Ониани, уперся и не желал идти дальше. Но ругал он не Алика, а Левана Чихладзе и упирался потому, что хотел вернуться и набить Левану морду. Алику с трудом удалось уговорить Давида, некоторое время он даже силой тащил упиравшегося дебошира…

Других свидетелей не было. Никто не видел, как сидели Алик и Давид на лавочке, как они расстались и как шел Алик домой. Вернулся он вскоре после одиннадцати вечера. К этому времени, по свидетельству медицинской экспертизы, Давид был уже мертв.

Андрей Аверьянович еще раз прочитал медицинское заключение. Оно давало основание для заявления о том, что преступление с самого начала было неправильно квалифицировано. В данном случае речь, видимо, должна была идти не об убийстве, а о нанесении тяжких телесных повреждений, от которых последовала смерть. Другая статья Уголовного кодекса.

Наводило на размышления и заключение экспертизы, занимавшейся ботинками Алмацкира Годиа. Эксперт обнаружил в швах и складках кожи предъявленных ему ботинок кровь той же второй группы, что и у Давида Шахриани. Улика? Но Алик заявил, что в тот злополучный вечер на ногах у него были не ботинки, а кеды. Следователь пытался выяснить, правду ли говорил обвиняемый, но это оказалось не так-то просто сделать: одни свидетели говорили, что не помнят, другие колебались, и их показания напоминали гадание на пальцах. В общем, выходило, что убедительных доказательств на этот счет в деле не было. Ну а если иметь в виду, что у Алика тоже вторая группа крови, то цепь доказательств обвинения в этом месте не выдерживала возложенной на ее нагрузки. «Что это — небрежность следователя, — рассуждал Андрей Аверьянович, — или неколебимая убежденность в своей версии, мешающая трезво оценивать факты?» Он снова листал дело, ища и не находя ответа на свой вопрос.

— А мы хотели за вами нарочного посылать, — сказал Васо.

Андрей Аверьянович умылся и сел за стол.

— Просмотрели дело? — спросил Васо.

— Да. Неопровержимых, прямых улик против Алмацкира Годиа следствие не добыло.

— Так почему же следователь считает дело законченным?

— Его можно понять. Человек убит, надо найти и наказать убийцу. Есть один подозреваемый, одна версия, достаточно правдоподобная. Алмацкир не признался во время следствия, может быть, признается на суде, так бывает.

— А если не признается и на суде?

— Если не будет более серьезных доказательств, дело вернут на доследование.

— Но ведь это грозит неприятностями следователю, — сказал Васо. — Неужели он этого не понимает?

Андрей Аверьянович развел руками.

— Видимо, считает свою позицию прочной, доказательства убедительными. У меня нет оснований предполагать какие-то иные мотивы.

— Дайте человеку поесть, — вмешался молчаливо сидевший Фидо.

— Извините, — Васо даже руками всплеснул от огорчения, — мы забыли законы гостеприимства.

После обеда Фидо и его гости отправились за свежим нарзаном.

Перейдя площадь, спустились к мосту, висевшему над шумной речкой, клокотавшей глубоко в ущелье. Потом дорога вывела к одинокой башне, стоявшей у впадения речушки в другую, такую же мутную и бурливую. Проходя мимо, Андрей Аверьянович не удержался, потрогал холодный и шершавый угловой камень. Кладка была крупная, нетесаные камни подобраны искусно и тщательно. Башня стояла, как часовой, у слияния двух речек, узкие окна-бойницы бессонно смотрели в долину, уходящую вниз.

Перешли вторую речку по такому же, как и первый, деревянному, переброшенному через глубокое ущелье мосту, и неширокая дорога повела над бурной водой вверх по течению. А справа был крутой склон, заросший темно-зеленой хвоей.

Метров сто дорога шла в гору, а потом, переломившись, стала спускаться к реке. Отсюда, с этого маленького перевала, видно было пробитое водой суровое ущелье, а над ним далеко впереди сияла малиновым пламенем снежная вершина. Самая маковка ее загибалась, как верх фригийской шапочки.

— Тетнульд, — сказал Васо. — Сванская Невеста.

Дорога спустилась к реке. На берегу стояла крыша на четырех каменных столбах, под ней источник. Нарзан покалывал язык и был холоден так, что ломило зубы. Андрей Аверьянович выпил кружку и решил, что напился досыта, но через пару минут опять захотелось нарзана, и он с удовольствием выпил еще полкружки.

Наполнили кувшины и пошли обратно.

Там, где дорога переламывалась, поросший лесом склон отступал немного, образуя полукруглую зеленую полянку с коричневыми валунами, с длинной деревянной скамьей. Присели на эту скамью, послушали шум реки.

— Вот вы сказали, что у следствия нет прямых улик, — Васо вернулся к разговору, начатому перед обедом, — но цепь рассуждений следователя показалась мне весьма логичной и достаточно прочной. Судьи могут принять его версию, тем более что другой нет.

— Могут, но не должны, — сказал Андрей Аверьянович. — Любой юрист припомнит вам случаи, когда выносились приговоры, мягко выражаясь, необоснованные. Если бы таких приговоров не случалось, не было бы протестов и удовлетворенных жалоб. А они есть. Что касается меня, то я подхожу к любому судебному разбирательству с оптимистической гипотезой, то есть верую в мудрость и объективность судей.

— И не случалось разочаровываться? — спросил Фидо.

— Случалось, но не часто… А по поводу логики следователя не могу с вами, — Андрей Аверьянович обратился к Васо, — полностью согласиться. У него сложилось впечатление, что Алмацкир Годиа юноша чистый, даже благородный. Применительно к убийце такое восторженное определение выглядит несколько странно… Знаю, что вы хотите сказать, — Андрей Аверьянович поднял ладонь, предупреждая возражение Васо. — Вы напомните мне, что благородный юноша — горец и в характере у него — динамит. Я этого не забыл. Допустим, что так оно и есть. Дважды за вечер оскорбил его Давид. В первый раз он стерпел, во второй взорвался. Ударил. Обидчик упал, и он, как последний подонок, стал добивать его — ногами по голове. Допустим, что и это он сделал, ослепленный гневом. Но потом-то гнев угас. Благородный молодой человек, придя в себя, ужаснулся бы: что я наделал! Бросился бы к поверженному товарищу — они все же товарищи, альпинисты, ходившие в горах в одной связке, — и попытался бы ему как-то помочь.

— Может быть, он и пытался, — сказал Васо.

— Сделаем еще одно допущение, — продолжал Андрей Аверьянович. — Он попытался помочь, убедился, что помогать бесполезно — товарищ мертв, — оставил труп валяться на дороге и пошел себе домой. Спокойно, не терзаясь угрызениями совести, во всяком случае, родители не заметили в нем перемен, когда он вернулся.

— И что же из этого следует? — спросил Васо.

— Либо Алмацкир Годиа не заслуживает добрых слов, либо он не убивал Давида.

Васо крепко потер ладонями щеки.

— Вроде бы и следователь логичен в своих выводах, и вам в логике отказать нельзя…

— А кроме логики, есть доказательства, — сказал Андрей Аверьянович, — На ботинках Алмацкира эксперт обнаружил кровь той же группы, что и у убитого.

— Так это же решающая улика! — воскликнул Фидо.

— Не сказал бы. Алмацкир утверждает, что в тот вечер был в кедах, а не в ботинках, на которых нашли кровь.

— Но тогда откуда же на них кровь убитого?

— А вот неопровержимых доказательств, что это кровь убитого, а не кого-то другого, имеющего вторую группу, в деле пока что нет.

— Ну мы как на качелях, — сказал Васо, — то вверх, то вниз.

— Правосудие изображают не на качелях, — улыбнулся Андрей Аверьянович, — а с весами в руках.

— И с завязанными глазами, — подхватил Фидо. — Символ настораживающий.

— Это чтобы не взирали на лица и звания, — утешил Васо. — Значит, насколько я понимаю, — обратился он к Андрею Аверьяновичу, — качели, то бишь чаши весов, колеблются?

— Пожалуй. Думается, у следствия нет доказательств, достаточных для обвинительного приговора.

— Но и доказательств невиновности Алика тоже нет. Где же выход?

— Выход? — переспросил Андрей Аверьянович. — Была у нас пора, когда законность вместо ног стояла на голове. В ту пору не обвиняющие должны были доказывать вину предполагаемого преступника, а обвиняемый обязан был представлять доказательства своей невиновности. Даже теоретическая база под это подводилась. После Двадцатого съезда партии социалистическая законность вновь стоит на ногах, как это ей и полагается. Следствие должно до-ка-зать, что Давида убил Алмацкир. Одних логических построений и ссылок на динамит в крови для этого маловат.

— Однако прокурор благословил следователя на завершение следствия, — сказал Васо, — значит, считает, что улик достаточно?

— Поторопился, наверное, — ответил Андрей Аверьянович. — У них контрольные сроки, надо укладываться. У прокурора тоже есть начальник, который с него требует, за нераскрытые преступления стружку снимает. Все мы люди, все человеки.

— Вы так спокойно это говорите, — удивился Фидо, — а мне как-то не по себе становится. Ведь не в краже пачки папирос, а в убийстве обвиняется человек, тут судебная ошибка может обойтись ах как дорого.

— До судебной ошибки еще очень далеко. Еще не было судебного разбирательства, которое обычно многое проясняет и ставит на место. Есть высшие инстанции, куда можно апеллировать в случае сомнительного приговора. И есть адвокатура, наконец. Одна из главных наших задач — стоять на пути судебной ошибки, предупреждать ее.

…Против Андрея Аверьяновича сидел молодой человек с лицом, смуглым от горных ветров, но еще совсем юным и открытым. Старый шрамик перебивал левую бровь, и она будто приподнялась от изумления. Голос у Алмацкира был мягкий, глуховатый. Он рассказывал:

— В этом году я собирался ехать в Тбилиси, сдавать в университет. На математический. Готовился, но вот… — он пожал плечами, — вместо университета поеду в колонию. Так говорит следователь товарищ… гражданин, — поправился Алмацкир, — Чиквани.

— Он вам не разрешает себя называть товарищем?

— Говорит — отвыкай, потом легче будет. Но я не убивал Давида, гражданин защитник, честное слово, не убивал…

— Меня зовут Андрей Аверьянович. И товарищем можете называть. Не надо отвыкать от этого хорошего слова. Вот вы говорили, что после того, как вас окликнул Ониани, вы никого не встретили, не видели и вас никто не видел. Но, может быть, кто-то мог слышать хотя бы, как вы шли? Попробуйте припомнить.

— Нет, не слышал, — подумав, ответил Алмацкир. — Там по улочке глухие каменные заборы и стены домов глухие, без окон. Все было тихо. Давид уже успокоился, не упирался, шел сам, я его даже не поддерживал.

— А когда вы сидели на скамье у его дома?

— Там тоже глухая стена и башня. А дальше огород и дорога выходит в горы, домов больше нет.

— Когда вы уходили, Давид сидел на скамье или поднялся?

— Поднялся. Уходя, я оглянулся, хотел спросить, не проводить ли его в дом. Но он махнул рукой и сказал: «Иди, иди. Спасибо, что увел меня оттуда». Он уже отрезвел к этому времени. Конечно, не совсем, но уже соображал, что к чему.

— И когда шли обратно, никто вас не видел и никого вы не встретили?

— Никого не встретил.

Алмацкир сидел на стуле, поджав ноги в коричневых, с красным кантом по швам кедах. Надеты они были на шерстяные носки, белые, добротной домашней вязки.

— Во что вы были обуты в тот вечер?

— Вот в эти кеды, — Алик приподнял ногу. — Я дома в них хожу. Следователь не верит.

— Не верит, — подтвердил Андрей Аверьянович. — Вы же знаете, что на ботинках ваших эксперт обнаружил следы крови. Откуда она взялась?

— Не знаю, — Алик пожал плечами.

— Ну а кто мог бы подтвердить, что на вас были в тот вечер кеды, а не ботинки?

— Следователь тоже спрашивал меня об этом… Понимаете, вот меня спроси, кто во что был обут в тот вечер, я и не скажу: не помню.

— Когда дело касается одежды или обуви, мужчины не очень наблюдательны. Женщины на это больше обращают внимание.

Алмацкир задумался. Через минуту проговорил неуверенно:

— Может быть, Цеури Шуквани, доярка из совхоза. Мы сидели на порожках, и она наступила мне на ногу, вроде бы нечаянно, а я — ей. Она очень рассердилась, говорила, что измазал ей туфли.

Задавая вопросы, Андрей Аверьянович вглядывался в собеседника. В Алике ему нравились прямота и видимое отсутствие напряжения при ответах. Алик не выглядел испуганным, скорее пребывал он в состоянии удивления и растерянности. Эта детская растерянность обнаруживалась и в том, как он сидел, как пожимал плечами, как смотрел на адвоката, словно хотел и не решался спросить: «Сколько же это будет продолжаться и чем кончится?» Все в этом молодом человеке вроде на виду, открыто, но что-то мешает поверить в такую полную открытость.

Что? Андрей Аверьянович не мог дать себе ответ на этот вопрос и потому испытывал неловкость и легкое раздражение. Прощаясь с Алмацкиром, он сказал:

— Постарайтесь припомнить, как могла оказаться на ваших ботинках кровь. Вы утверждаете, что, вернувшись с восхождения, сняли их и больше не надевали?

— Да, больше не надевал.

— Час за часом вспомните все, что вы делали, где находились, когда на вас были эти ботинки. Это очень важно.

Следователь Зураб Чиквани выслушал Андрея Аверьяновича, потер заросший за день подбородок.

— Ну допросим мы эту Цеури Шуквани еще раз. И что это даст?

— Это будет важное показание в пользу Алмацкира. Кстати, нельзя ли нам с вами съездить к ней в селение? Я хотел бы посмотреть на место преступления.

— Съездить бы можно, — тускло улыбнулся следователь, — только не на чем.

— Я достану машину, — настаивал Андрей Аверьянович.

— Ну, если достанете…

…Следователь, как и предполагал Андрей Аверьянович, пытался сослаться на дела, но Васо и Фидо, раздобывшие машину, быстро доказали, что самое неотложное дело ждет его в горном селении, где живет Цеури Шуквани.

«Газик» перебежал через два моста над бурными потоками и метнулся вправо по дороге, уходившей круто в гору.

Справа от дороги поднимался склон, поросший разнолесьем, слева, за рекой, лежали более пологие склоны, по ним — разгороженные плетнями возделанные участки и селения — каменные дома, покрытые темно-серыми плитами местного сланца, и башни, задумчивые, словно дремлющие под нежарким солнцем. А за ними — вершины с белыми зубцами, как неизменный задник, который остается при любой перемене декорации.

Чем дальше ехали, тем круче и скалистей делались вокруг горы, темней лес на них. Долина реки, вдоль которой шла машина, сужалась и наконец оставила только скальную полочку в ущелье с отвесными стенами, уходившими к высокому летнему небу. Андрею Аверьяновичу казалось, что они вот-вот заедут в тупик и не станет им дороги ни вперед, ни назад, потому что даже юркий «газик» не сумеет развернуться на этом узеньком карнизе, повисшем над пенящейся гремучей водой.

Но ущелье вдруг раздвинулось и открыло покатые и безлесные склоны, зеленые, плавно изгибающие свои увалы, по которым, зигзагами взбираясь вверх, весело побежала машина. Начались альпийские луга.

Впереди, высоко на горе, замаячили две полуразрушенные башни.

— Летняя резиденция царицы Тамар, — кивнул на башню Фидо.

— По легенде, — добавил Васо, — сюда приезжал безнадежно влюбленный в царицу Шота Руставели.

— В Грузии любую картинную развалину связывают с именем царицы Тамар, — сказал Андрей Аверьянович.

— Что поделаешь, — улыбнулся Васо, — красивое имя, красивая женщина.

— С ее именем связаны слава и величие страны, — серьезно добавил следователь Зураб Чиквани, — народ этого не забывает.

Долина между тем расширилась, лента дороги слегка извивалась по зеленому лугу и терялась в селении, которое смотрело на путников темными боевыми башнями. Их было много, они стояли тесно, грозные, сурово-неприступные. Когда подъехали к ним ближе, увидели еще селения, уступами поднимающиеся вверх по долине, которую перегораживала мощная, ослепительно белая стена с острыми зубцами.

— Шхара, — сказал Васо, — пятитысячник, мечта молодых альпинистов.

Машина остановилась у двухэтажного здания с красным флагом над крылечком.

— Тут сельсовет и контора совхоза, — пояснил Фидо.

— Здесь все и начиналось? — спросил Андрей Аверьянович.

— Да, — подтвердил Васо, — здесь.

Андрей Аверьянович огляделся. Небольшая площадка перед домом, два валуна с одной стороны, мощный бульдозер, устало положивший нож на землю, — с другой. Порожки лестницы. На них сидели Алмацкир и Цеури и старались наступить один другому на ногу…

К машине подошло несколько мужчин, сидевших возле дома, поздоровались со следователем, с Васо и Фидо. Тут, кажется, все знали друг друга. Говорили вроде по-грузински, но Андрей Аверьянович понимал не все; частенько вставляли сванские слова, иногда целые фразы произносили по-свански. Васо представил гостя:

— Защитник, — сказал он, — будет защищать Алмацкира на суде.

На Андрея Аверьяновича смотрело несколько пар глаз. С любопытством, настороженно, а один парень в серой сванской шапочке с явной неприязнью. От этого холодного, злого взгляда Андрею Аверьяновичу сделалось неуютно, и он отвернулся.

— Цеури на ферме, — сказал ему Васо, — сейчас за ней съездят.

Фидо остался, а за руль сел один из стоявших рядом мужчин. Рядом с ним устроился парень в серой сванке, и «газик», рванув с места, перескочил по мосту на ту сторону реки и скрылся за увалом. Через минуту он вынырнул уже далеко, на дороге, уходящей в одно из ущелий.

Следователь и Андрей Аверьянович поднялись на второй этаж, в кабинет председателя сельсовета.

— Это недалеко, сейчас привезут, — сказал Зураб Чиквани, устраиваясь за столом.

Андрей Аверьянович подошел к окну и смотрел на башни, теснившиеся на той стороне реки. Одна из них была необычна — вдвое шире других. Целая крепость, в которой, наверное, могла укрыться половина селения. К ней, точно к матке, жались остальные. Здесь строительный сланец был темный, почти черный, и башни стояли печальные, словно оделись в траурные одежды. Они напоминали местных женщин, которые круглый год ходят в черном.

«Газик» действительно вернулся быстро, в комнату вошла высокая синеглазая девушка в темной косынке. На щеках и на носу кожа у нее была болезненно-розовая, словно после ожога. Андрей Аверьянович вспомнил рассказы о том, как обжигает горное солнце неосторожных туристов, и подумал, что Цеури, видимо, тоже не остереглась. Высота здесь уже приличная, селение стоит на отметке 2200 метров над уровнем моря, пастбища еще выше. Странно, конечно, что это случилось с местной жительницей, Чтобы разрешить недоумение, он все-таки спросил у девушки:

— Что с вами — ожог горным солнцем?

Цеури смутилась и от корней волос до шеи залилась краской.

— Это они так веснушки сводят, — ответил Зураб Чиквани, — уксусной эссенцией.

— Очень же больно, — Андрей Аверьянович с сочувствием посмотрел на девушку.

— Конечно, больно, — подтвердил Чиквани. — Хочешь быть красивой — терпи. Вот они и терпят… Садись, Цеури, допрашивать тебя буду. Отвечай правду. За ложные показания будешь нести уголовную ответственность…

Настороженно поглядывая на Андрея Аверьяновича, Цеури Шуквани села к столу.

— На допросе, — следователь заглянул в свои бумаги, назвал день и число, — ты показала, что в тот вечер, когда был убит Давид Шахриани, вы собирались на площадке возле сельсовета.

— Да, да, — Цеури покачала головой.

— Подтверждаешь?

Она сказала, что подтверждает.

— Там были и Давид, и Алмацкир Годиа, — продолжал следователь, — которые потом ушли вместе. Так?

И это Цеури подтвердила.

— А до того, как они ушли, ты с Алмацкиром сидела на порожках лестницы. Сидела?

Андрей Аверьянович видел лицо девушки сбоку: тонкий профиль, широко открытый глаз, в котором, как ему показалось, метнулся испуг.

Следователь ждал, она молчала.

— Вы с Алмацкиром сидели на порожках? — повторил Зураб Чиквани.

— Н-не помню, — выдавила девушка.

— Все, кто там был, помнят, а ты забыла, как же так? — удивился следователь.

— Давно было, — тихо сказала Цеури.

— Ну, это ты зря, не так уж и давно. Чтобы ты припомнила, я помогу. Ты Алмацкиру на ногу наступила, а он тебе. Помнишь?

Девушка молчала, глаза ее наполнились слезами.

— Постарайся вспомнить, — прямо спросил следователь, — во что был обут Алмацкир. Что у него было на ногах? Это очень важно.

Цеури опустила голову и кончики косынки поднесла к глазам — сначала к одному, потом к другому.

— Не помню, — чуть слышно сказала она.

— Как же ты могла забыть? — Следователь нахмурился. — Ты же не старуха, склероза у тебя нет, почему забыла?

Андрей Аверьянович был убежден, что она все помнит, но почему-то не хочет говорить. Почему? На этот вопрос нужно бы поискать ответ следователю. Он, кажется, тоже понял, что эта забывчивость свидетельницы имеет странный характер, и попытался добиться ответа, задавая новые вопросы, но успеха не имел.

Когда Цеури ушла, он виновато посмотрел на Андрея Аверьяновича и развел руками.

— Странно вела себя свидетельница. Может быть, вас стеснялась?

Андрей Аверьянович усмехнулся.

— Непохоже.

На площадке заработал мотор. Андрей Аверьянович посмотрел в окно. В кузов «газика» садилась Цеури, вслед за ней рядом с шофером опять сел парень в серой сванке.

— Кто это ездил за ней, — спросил Андрей Аверьянович, — не шофер, а другой, в круглой шапочке?

— Это Леван Чихладзе.

— Тот самый, которого убитый брал за грудки?

— Да, да, тот самый.

Андрей Аверьянович вспомнил свидетельство старика Чхумлиани, приходившего на площадку перед сельсоветом со своим чуниром. Старик показал, что вскоре после того, как ушли Давид и Алмацкир, он тоже отправился домой. Чихладзе провожал его до самого дома и пробыл у него допоздна: ловили свинью, вырвавшуюся из загона, потом, водворив ее на место, выпили по стаканчику-другому араки. Расстались около полуночи. Алиби. Не мог Чихладзе быть в двух местах одновременно.

— Свидетель Чхумлиани не мог чего-нибудь забыть, напутать? — спросил Андрей Аверьянович.

— Насчет чего напутать?

— Во времени не мог ли ошибиться? Не ушел ли от него Чихладзе раньше, чем он показывает?

— Нет, не думаю. Чхумлиани старик еще очень крепкий, он нам с вами сто очков вперед даст. И память у него ясная, и зубы все целы, и жена почти вдвое моложе его. Он все помнит, ничего не спутает… А почему вы это спрашиваете?

— Чихладзе мне не нравится, — откровенно признался Андрей Аверьянович.

— Вах, мы с вами юристы, — следователь снисходительно усмехнулся, — понимаем, что «нравится — не нравится» к делу не подошьешь. Мне он тоже не понравился, на допросе держался нагло, дерзил, но у него алиби. Не только старик Чхумлиани, но и его жена подтвердила, что Чихладзе был у них: пришел вместе с ее мужем, ушел поздно.

— М-да, — Андрей Аверьянович вздохнул, — вы, конечно, правы.

Обедать отправились к Николозу Цихели. Старый друг Васо, альпинист и горнолыжник, Николоз добрый десяток лет руководил туризмом в горном районе, а сейчас ушел на покой и жил в этом селении, перестроив на современный лад родительский дом.

— До обеда я хотел бы побывать на том месте, где случилось убийство, — сказал Андрей Аверьянович.

— Это недалеко от моего дома, если хотите, поедем все вместе, — предложил Николоз.

Забрались в «газик» и поехали. Через реку по деревянному мосту, к верхнему селению и сквозь него по узким горбатым улочкам, мимо старых, сложенных из темного камня домов и стен, мимо башен, которые возвышались над этими домами и стенами. В одном месте машина прошла под каменной аркой, служившей основанием для башни, в другом едва протиснулась в кривом переулке. Рядом, вокруг было материализованное средневековье, его можно было и видеть и осязать, в него можно было войти.

И в самом деле, навстречу машине из-за поворота вышли два массивных вола. Черные, с белыми пятнами на широкой груди, они неспешно переставляли ноги, таща сани с хворостом. Рядом с санями шел старик, обутый в мягкие ичиги и в шерстяные носки. Разминулись с трудом.

— Летом на санях? — удивился Андрей Аверьянович.

— На крутых склонах колесо бесполезно, — ответил Николоз. — Наш район до тридцать седьмого года вообще не знал колеса: колесной дороги к нам не было… Возьми влево, — подсказал он сидевшему за рулем Фидо, — и останови возле разрушенной башни.

Машина остановилась, и пассажиры вышли. Это был последний дом селения и последняя башня — дальше дорога шла через перегороженные плетнями огороды и поля и поднималась в горы. Башня стояла на отшибе, сама по себе, и была наполовину разрушена — будто кто-то огромным мечом рассек ее наискось от вершины до нижнего окна-бойницы, так что открылось внутреннее строение. Было в ней три этажа, из нижнего в верхний можно было попасть через люк по приставной лестнице: влез и втащил за собой лестницу. Выдерживая осаду, укрываясь от врагов, тут жили неделями. Отстреливались через окна-бойницы, с тоской глядели на окрестные горы, на крыши родного селения. Нет, неуютно и тревожно жилось тут людям в средние века. Да и не только в средние. В семидесятые годы прошлого столетия войска царского наместника на Кавказе пришли сюда, чтобы покарать горцев за неповиновение. Башни вновь превратились в крепости. Войска наместника сожгли, разрушили несколько селений, взорвали десяток башен, но сломить вольнолюбивый дух горцев не смогли…

— Пойдемте, я покажу, где это было, — прервал размышления Андрея Аверьяновича следователь.

Андрей Аверьянович огляделся. До разрушенной башни отсюда было метров полтораста, слева плетень, справа плетень, под ногами глубокие колеи, продавленные санями, вытоптанные волами.

— Алмацкир говорит, что оставил Давида возле его дома, а нашел убитого здесь. Зачем он сюда пришел? — спросил Андрей Аверьянович.

— Алмацкир не может доказать, что Давид пришел сюда без него. Они вместе сюда пришли, — ответил следователь.

— Зачем?

— Алмацкир отвел Давида подальше от жилья, чтобы не слышно было.

— Но это же противоречит вашей версии, по которой Алмацкир убил приятеля в порыве гнева, не отдавая отчета в том, что делает.

— По моей версии молодого человека ждет мягкое наказание, по вашей ему дадут большой срок, — следователь начинал сердиться. — В конце концов, кто из нас будет защищать, кто обвинять?

— Можно понять ваше раздражение, — ответил Андрей Аверьянович, — но это не проясняет дела. Версии у меня нет, а сомнения есть, и лучше будет, если я их выскажу вам сейчас, до судебного следствия.

— Вы правы, — согласился следователь, — извините.

— Странное это дело, — сказал Андрей Аверьянович, оглядываясь вокруг. — Вы меня тоже извините. Все свои сомнения я изложу в заявлении, которое полагаю необходимым сделать до суда, но, высказывая их вам, надеюсь, что некоторые из них вы рассеете, и не станет нужды фиксировать их на бумаге. Ну вот, например, почему избрали такую меру пресечения — арест Алмацкира?

— Вам сложно разобраться и дело кажется странным потому, что вы не знаете местного колорита, — следователь улыбнулся не без снисходительности: — У Давида есть родственники, и если бы мы не изолировали Алмацкира, всякое могло случиться.

— Но Васо и Фидо утверждали, что с кровной местью у вас покончено.

— В основном да, но в горах всякое бывает. Милиции и прокуратуре видней: бывают еще отдельные случаи, когда за кровь мстят кровью.

— И эта Цеури не выходит у меня из головы. Ее кто-то явно запугал.

— Не исключено. И это могли сделать родственники. Вот вы не хотите верить, что Давида убил Алмацкир, а они поверили.

У Андрея Аверьяновича складывалось убеждение, что следователь Чиквани и сам не очень уверен в том, что Давида убил Алмацкир, но сейчас он усомнился — а так ли это? Твердо и без колебаний стоял тот на своем, и, надо сказать, ссылки его на особенности быта и местный колорит, видимо, имели под собой основание. Однако всех недоумений этими ссылками не разрешить. Разрабатывалась одна-единственная версия, не было попыток взглянуть на случившееся с иной точки зрения, пойти не от Алмацкира, а от Давида — о нем, о его окружении почти ничего не известно. Может быть, и эта однолинейность тоже от местного колорита?..

Дом Николоза Цихели примыкал к хорошо сохранившейся башне. Внутри было просторно; в комнатах стояло только самое необходимое: стол, стулья местной работы, с резным орнаментом, буфет в столовой, круглый стол, скамьи с высокими спинками в гостиной. Здесь же на одной стене висели охотничье ружье, кинжал в богатых ножнах, оправленный в серебро, и на серебряной цепочке рог. На другой стене — раскрашенные фотографические портреты: усатый горец в круглой сванке и в черкеске и женщина с красивым строгим лицом в темной одежде.

— Родители, — пояснил Николоз, — остались маленькие фотографии, мне их увеличили и раскрасили.

Обед подавала молодая, еще угловатая, чем-то напоминавшая Цеури, только без веснушек на лице, девушка. Она стеснялась, заливалась румянцем и отворачивалась, когда Андрей Аверьянович бросал на нее взгляд.

— Племянница, — улыбнулся Николоз, когда она вышла, — ученица. Из селения еще никуда не выезжала. Я живу бобылем, сам себе лепешки пеку, а сегодня пригласил ее на помощь. Еле уговорил… А вообще женщины у нас бойкие, чадры не носили, хотя место свое в доме знали…

— А это правда, что у вас новорожденных девочек убивали? — спросил Андрей Аверьянович.

— Правда, — ответил Николоз, — что было, то было, из песни, как говорят у русских, слова не выкинешь.

— Чем же вызвана была такая жестокая мера?

— Жизнь в горах и сейчас сурова, а полтораста лет назад наши предки буквально боролись за существование. Жен умыкали у соседей, за перевалами. Выгоднее было украсть, чем растить много лет. А потом добыть жену — испытание для молодого горца. Робкий и неспособный не заслуживал продолжения рода.

— Давно же это было, — сказал Фидо, — а теперь у нас девочке радуются так же, как и мальчику.

Вошла племянница Николоза, бросила на гостей взгляд горячих, длинного разреза глаз. И при виде этой девушки отлегло у Андрея Аверьяновича от души, и он испытал радость, что живет на свете вот эта красивая племянница Николоза, что родилась она в доброе время, а не сто пятьдесят лет назад.

Обед затянулся; не было разносолов, но были вкуснейшие хачапури, мясо с острым соусом и несколько видов съедобной травы, которую, глядя на хозяев, Андрей Аверьянович уничтожал в большом количестве.

Стемнело. Гости и хозяин вышли на широкую и длинную, во весь фасад, террасу. Над темными силуэтами близких гор в эмалево-синем небе разгорались звезды. И стояла над селением удивительная тишина.

Николоз принес из спальни музыкальный инструмент, похожий на мандолину с длинным грифом.

— Вот спасибо, что догадался, — сказал Васо, — а я только что хотел просить тебя спеть свои баллады. Это чунир, — пояснил он, — наш сванский музыкальный инструмент. Николоз его сделал сам, он у нас на все руки мастер.

Николоз подтянул струны, устроил чунир поудобнее на коленях и тихо тронул струны. И запел низким голосом. Андрей Аверьянович знал, что местный язык отличается от грузинского, но не думал, что это отличие так значительно: он понимал только отдельные слова и никак не мог уловить содержание. Васо пришел на помощь, Наклонясь к нему, пояснил:

— Это баллада о наших альпинистах, погибших на Памире. О долге, дружбе и чести…

Андрей Аверьянович не отрывал взгляда от певца. Лицо его было сейчас сурово и неподвижно — только губы двигались, жили. Голос вел однообразную мелодию, то повышаясь, то переходя на шепот. И не в мелодии было дело, а в той внутренней силе, с какой рассказывал свою балладу певец. Прошло немного времени, Андрей Аверьянович по-прежнему не смог бы перевести, пересказать эту песню, но уже понимал ее, и ему не требовалось перевода и пояснений. Он уже сопереживал с певцом, чувствовал леденящий холод заоблачных вершин, видел и слышал голоса людей, которые погибали, но не сдавались, боролись до конца и умирали непобежденными…

Баллада кончилась, чунир умолк. Андрей Аверьянович взглянул на Васо, на Фидо и прочел на их лицах следы волнения, какое испытал только что сам.

— Удивительно, — произнес он наконец. — Я не очень большой знаток, но, по-моему, это настоящее искусство.

Николоз спел еще одну свою балладу — об альпинистах, которые приняли бой с врагом на одном из кавказских перевалов. Андрей Аверьянович слушал, иногда прикрывал глаза, и воображение легко рисовало голые обледенелые скалы и людей среди этих мертвых скал. И слышался орлиный клекот в голосе певца и свист ветра на перевале…

Перед сном Андрей Аверьянович вышел на улицу и долго стоял, вбирая в себя тишину и красоту ночи, голубое сияние снегов на склонах могучего пятитысячника. Вдруг у каменного забора он увидел темный силуэт человека. Хотел окликнуть, думая, что это кто-то из гостей Николоза, но не успел. Человек шагнул навстречу Андрею Аверьяновичу. Был он в плаще с поднятым воротником, в широкой пастушьей шляпе, из-под которой видна была только нижняя половина лица — широкий подбородок, крупные губы.

— Ты адвокат? — спросил он хрипловатым, низким голосом.

— Да, — ответил Андрей Аверьянович, не столько испуганный, сколько удивленный неожиданным появлением незнакомца.

— Ты приехал защищать мальчишку?

— Вы кто, откуда?

Незнакомец не ответил. Он продолжал свое:

— Зачем копаешь? Защищай, пожалуйста, но зачем копаешь?.. Сколько они тебе заплатили?

— При чем тут плата? — Андрей Аверьянович хотел обойти этого странного человека, но тот заступил дорогу.

— Послушай, — сказал он, — уезжай отсюда. Мы тебе заплатим вдвое больше. Скажи сколько, и мы заплатим…

— Но кто вы все-таки? — настаивал Андрей Аверьянович.

— Это неважно. Скажи свою цену и уезжай, так будет лучше. А то в горах всякое может случиться: камень с горы на тебя упадет, оступишься и, не дай бог, в реку свалишься. Уезжай.

Незнакомец был высок и широкоплеч. Андрей Аверьянович прикинул свои возможности и решил, что ему одному тут не справиться. Надо было продолжать эту нелепую беседу, может, что-то удастся прояснить.

— Кому я должен сказать, если соглашусь? — спросил он.

— Мне.

— Сейчас не могу, надо подумать.

— Подумай, — согласился незнакомец, — только побыстрей думай. Вернешься в районный центр — напишешь цифру на афише возле кино. Деньги получишь перед посадкой в самолет, когда будешь улетать.

— А если не принесут деньги? — Андрей Аверьянович делал вид, что предложение его заинтересовало.

— Не бойся, мы не обманем. Ты не обмани. Мы все знаем, от нас ничего не скроешь, — последние слова он произнес с угрозой. Сделал два шага назад и исчез, словно истаял в густой тени каменного забора.

Андрей Аверьянович вошел в дом и, увидев за столом знакомых людей под ровным светом подвешенной к потолку десятилинейной лампы, почувствовал легкую слабость в ногах и достал платок, чтобы вытереть выступившую на лбу испарину.

— Странная у меня произошла сейчас встреча, — начал он, и все повернули к нему головы. — Получил заманчивое предложение и первое серьезное предупреждение… — Андрей Аверьянович хотел сказать с улыбкой, но это ему не очень удалось.

— Что случилось? — насторожился Васо.

Андрей Аверьянович рассказал, что с ним произошло пять минут назад.

— Пойдемте, — следователь вскочил со стула, — покажите, где он.

— Едва ли этот тип будет ждать, когда мы придем и схватим его, — сказал Васо. — Однако пойдем посмотрим.

Мужчины вышли на улицу. У стены, где встретил Андрея Аверьяновича незнакомец в пастушьей шляпе, никого не было. На узкой улице, уходящей под гору, никаких признаков жизни. Следователь посветил вокруг карманным фонариком, пошарил лучом по земле у стены.

— Что ты ищешь? — спросил Васо.

— А вдруг он что-то обронил.

— Метрическое свидетельство, — усмехнулся Васо. — Сейчас сухо, даже следов не остается.

— Не скажи. На дороге сухо, а под стеной земля влажная. Во что он был обут? — обратился следователь к Андрею Аверьяновичу.

Вопрос застал врасплох, Андрей Аверьянович задумался.

— С уверенностью не скажу. Он был в плаще… Плащ ниже колен, а там… Нет, точно не помню, но на ногах у него была обувь с твердой подошвой, я не только видел, но и слышал, как он шагнул мне навстречу.

Следователь присел на корточки у стены.

— Вот, — показал он, — вроде бы свежий отпечаток каблука. Стесан немного сзади и справа… Здесь он, наварное, стоял, и каблук отпечатался, а подошва не отпечаталась, тут посуше…

— И что из этого следует? — спросил Васо. — Теперь ты, как Шерлок Холмс, расскажешь нам, какого цвета у него волосы и как его зовут?

— Нет, не расскажу, к сожалению, — вздохнул следователь. И опять обратился к Андрею Аверьяновичу: — А на «пятачке» возле конторы совхоза вы его не видели? На Чихладзе он не похож?

— Нет, не похож, У Чихладзе лицо топориком, подбородок острый, у этого — широкий, тяжелый.

Вернулись в дом.

— Вы расстроены? — спросил Николоз у Андрея Аверьяновича.

— Больше удивлен. Адвокату не так уж часто предлагают отступного и угрожают.

— А я огорчен случившимся. Вы мой гость, и я несу ответственность.

— Но это случилось не в вашем доме, так что вы ни при чем.

— Не бойтесь, — подошел Васо, — мы вас в обиду не дадим и сумеем оградить от неприятностей… Но каков мерзавец, а?

— Местный колорит? — Андрей Аверьянович посмотрел на следователя Чиквани.

— Да, в горах чего не бывает. Я не скажу, что услышанная вами угроза вовсе пустая, но и не думаю, что эти люди решатся на какие-то решительные акции.

— Вы сказали — эти люди? — спросил Андрей Аверьянович. — Но я видел только одного.

— Видели вы одного, но он сказал: «От нас ничего не скроешь»?

— Да, он сказал именно так.

— Вот видите.

— Вижу. Прежде всего вижу, что рано считать следствие по делу об убийстве Давида Шахриани законченным.

Утром следователь предложил:

— Заедем в Лагурку, там работает сейчас Гурам, посмотрим, поговорим.

— Отличная мысль, — согласился Васо. Повернулся к Андрею Аверьяновичу и сказал: — Вам очень интересно будет познакомиться с Гурамом, это человек недюжинный. Местные мужчины — все хорошие строители, но Гурам среди строителей первый. Талант, золотые руки.

— И не очень дальний родственник убитого, — добавил следователь. — Придется поискать и с этой стороны.

Через полтора часа «газик» остановился возле деревянного моста через реку.

— Дальше пешком, — сказал Васо. — Во-он куда нам идти.

Андрей Аверьянович посмотрел в ту сторону, куда показывал Васо, и увидел на скале над рекой маленькую, прилепившуюся у обрыва, как ласточкино гнездо, церквушку. От виденных ранее она отличалась тем, что имела звонницу — башенку с острой крышей.

Вытянувшись гуськом, зашагали мужчины по тропке, через молоденький хвойный лесок, чистый, прогретый солнцем. Идти было легко, несмотря на то, что поднимались вверх довольно круто.

Преодолев последний подъем, вышли к каменной стене, ограждавшей церковь с доступной стороны. Прошли под сводами ворот и по узкой каменной лесенке поднялись во двор. На зеленой площадке лежало несколько валунов разных размеров, старый, отлитый в прошлом веке, небольшой колокол. В дальнем углу был навес, под ним закопченные клепаные котлы, один из них такого размера, что в нем можно было сварить быка.

— Здесь летом справляют народный праздник, — сказал Васо, — начало покоса на альпийских лугах. Сходится народ из окрестных селений, варят мясо и араку, гуляют несколько дней. Видите эти валуны? Они заменяют гири. Колокол тоже используют для этой цели. Задача — поднять и пронести, кто дальше.

Андрей Аверьянович подошел к колоколу.

— И много находится силачей, которые поднимают его?

— Находятся, — сказал Васо. — Горы наши не оскудели богатырями.

Фидо молча подошел, положил свои крупные, поросшие темным волосом руки на отполированные ушки, присел, коротко крякнул и поднял колокол. И понес. Сделал десяток шагов и опустил ношу на землю.

Из дверей церкви вышел среднего роста, в синей капроновой рубашке навыпуск светловолосый человек.

— А вот и Гурам, — Васо шагнул ему навстречу. — Андрей Аверьянович, знакомьтесь: Гурам-строитель.

Гурам протянул руку и улыбнулся. И в этой мягкой улыбке, и в светлых глазах была странная для немолодого человека детская незащищенность. Что-то в нем сразу подкупало, нравилось, и Андрей Аверьянович с удовольствием пожал протянутую руку. С Фидо Гурам расцеловался и обласкал его долгим взглядом.

— У них старая дружба, — пояснил Васо и обратился к Гураму:

— Нам повезло, церковь открыта?

— Да, хранитель ключей здесь, прибирает внутри.

Андрей Аверьянович уже знал, что церкви здесь держат на запоре, что, по легендам, в них еще хранятся большие ценности — склады с бриллиантами, золотая утварь. Васо и Фидо говорили, что легенды сильно преувеличивают — золота и бриллиантов давно уже нет, но старинные, двенадцатого-тринадцатого веков, иконы и роспись кое-где еще сохранились, их стоимость измерить трудно, кстати, хранители, в большинстве старики, ценности росписей, например, не понимают и держат церкви под замком по традиции — так делали отцы, деды, так поступают и они.

Гурам повел гостей в церковь. Она удивляла прежде всего своим размером: в ней едва могли разместиться двадцать человек. За алтарной преградой маленькое возвышение, там какие-то ящики, деревянные иконы. Тесно, нечисто, неряшливо.

Но вот глаза привыкли к царившему здесь полумраку, и Андрей Аверьянович разглядел над алтарем, на стенах и на потолке фрески. Сюжеты были традиционны: жития и лики святых на стенах и потолке, но сами эти лики и накал страстей выламывались из византийской иконописной традиции.

Все время, пока они рассматривали роспись, в углу, возле колонны алтарной преграды, стоял хранитель ключей, пожилой человек в серой куртке. Он не сводил с посетителей глаз. Но вот хранитель повернул голову, Андрей Аверьянович увидел его профиль и едва не дернул за рукав стоявшего рядом Валентина Федоровича, чтобы поделиться открытием: Иоанн Предтеча над алтарем был до удивления похож на хранителя ключей. Воображение без всякого усилия перенесло Андрея Аверьяновича на восемь веков назад, исчез старый хлам из углов церкви, выстроились деревянные леса, а на них, широко расставив ноги, стоял человек с лицом неистового Спаса, мощно и уверенно писал он по влажной штукатурке сочными и яркими красками, которые не потускнеют и через сотни лет…

— Я не специалист, но мне кажется, фрескам этим цены нет, — вздохнул Андрей Аверьянович, — а они в углах вон уже осыпаются, подзакоптились. И под замком такую красоту держите, ее надо людям показывать…

— Добиваемся, — ответил Гурам.

— В районном центре есть отличный музей, — сказал Васо, — надо, видимо, церкви с росписями Тевдоре делать его филиалами. Вот эта, например, уже начала разрушаться от времени. Гурам на свой страх и риск, не ожидая вознаграждения, восстановил колокольню. Идемте посмотрим.

Вышли во двор. Посмотрев на башенку звонницы, Андрей Аверьянович обратил внимание, что камень, из которого она сложена, чуть светлее основной, старой кладки. Он подошел к ограде и заглянул за нее. Далеко внизу тонким ручейком вилась река, работал Гурам над этим головокружительным обрывом. Как он тут устраивался?

Васо словно бы подслушал мысли Андрея Аверьяновича. Пояснил:

— Никаких лесов он тут не строил, в случае нужды зависал в самодельной люльке над пропастью. Когда покрыл крышу, закрепил веревку так, чтобы ее можно было сдернуть, и спустился во двор. Тут народ собирался — смотрели.

— Если не возражаешь, — сказал Фидо Гураму, — поедем к тебе обедать.

— Пожалуйста, — ответил Гурам, — только я не ждал гостей, надо было заранее предупредить.

— Не волнуйся, — вмешался Васо, — Николоз дал нам в дорогу столько, что хватит на два обеда. За тобой лепешки, зелень и экскурсия по твоему необыкновенному дому.

Еще полтора часа езды по лесной дороге, тряской, неровной, через пни и рытвины, и «газик» въехал в селение, прилепившееся к склону над мутной, неласковой речкой. Машина остановилась у длинного строения, примыкающего к башне с провалившейся крышей. Замка на двери не было, замочные кольца связаны мягкой проволокой. Гурам снял ее и толкнул широкую дверь.

— Прошу вас, входите.

Большая прихожая была еще не отделана, только обиты дранкой стены, настлан пол. Лестница наверх, лестница вниз. Слева кусок скалы, которую хозяин, видимо, решил ничем не маскировать.

Спустились в комнату, которая служила Гураму кухней, столовой, спальней и кабинетом: на широком подоконнике книги, в углу узкая койка, застеленная солдатским одеялом, стол под серенькой клеенкой, железная печка и водопроводная труба, из которой непрерывно лилась тугая струя воды и уходила по желобу под пол.

— Это я из родника провел, — пояснил Гурам, перехватив взгляд Андрея Аверьяновича.

Пока гости осматривались, Гурам затопил печь, достал с полки таз с тестом и принялся раскатывать лепешки. И пек их тут же, на разогревшейся железной печке, делая это ловко и привычно.

— Пойдемте, посмотрим дом с фасада, — пригласил Васо.

Они спустились во дворик, обнесенный плавно загибавшейся каменной стеной, через калитку с чугунной, фигурного литья дверью, вышли на улицу, куда дом смотрел трехэтажным фасадом. Это был не дом, а дворец, с лоджиями и балконами, со строгим орнаментом над высокими окнами. Что-то было в нем от изысканной архитектуры средневековой Грузии и от суровой архитектуры боевых башен, которые строили давние предки Гурама. Но это смешение стилей не вызывало протеста, вкус и талант автора и строителя создали своеобразное сооружение, цельное, красивое, с чувством достоинства.

За двориком, укрепленная высокой каменной стеной, была обширная площадка с молодыми фруктовыми деревьями.

— Висячий сад, — пояснил Фидо. — Там был крутой склон и овраг. Гурам засыпал его землей, которую вынимал, строя дом.

— Я, кажется, разучусь здесь удивляться, — Андрей Аверьянович подошел к стене, потрогал ее руками. — Сначала я думал, что это тесаный камень, а он, оказывается, так подобран и пригнан, что кажется тесаным.

— Это уже традиция, у нас умеют обращаться с камнем.

Вернулись в дом. На столе возвышалась горка свежих лепешек, в двух больших тарелках лежали сыр и зеленая, с росными каплями, трава, в миске желтел варенец, который здесь называется мацони.

В этой спартанской горнице, под журчание родниковой воды обед показался Андрею Аверьяновичу удивительно вкусным. Он с любопытством поглядывал на Гурама. Тот ел мало: кусочек лепешки, ломтик сыра и пучок травы. Видно было, что этот человек привык себя ограничивать во всем и не испытывал от этого неудобств.

— Все, что мы здесь видели, — спросил Андрей Аверьянович, — вы сделали один?

— Да, — ответил Гурам.

— Как же вы все успеваете?

— Я мало сплю, — улыбнулся Гурам своей застенчивой улыбкой.

В народе есть такие мастера, бескорыстные, одержимые. Работой своей и жизнью они дарят людям радость, и Андрей Аверьянович испытал радость от того, что узнал Гурама.

Следователь Чиквани, не проронивший ни слова с того момента, как вошли они в дом, наконец подал голос. Спросил:

— Скажи, Гурам, ты когда в последний раз видел Давида Шахриани?

— Его же убили, Давида.

— Как ты думаешь, кто его убил?

— Не знаю, — ответил Гурам. — Убить человека — это все равно, что убить себя. Я не знаю, кто у нас способен на такое.

— Подозревают Алмацкира Годиа, ты же слышал? — сказал Васо.

— Да, я слышал.

— И что ты на этот счет думаешь?

— Я не верю, что Алик способен убить человека.

— Мог случайно, сгоряча, в драке, — пояснил Чиквани.

— Он признался?

— Нет.

— Тогда он не убивал.

— Ты не ответил на вопрос, — вздохнул следователь Чиквани, — когда в последний раз видел Давида?

— Давно видел, еще зимой.

— Ты его хорошо знал, Давида?

— Знал. Раньше он у меня часто бывал.

— Что он тут делал?

— Смотрел, как я строю дом. Его интересовали малоизвестные, заброшенные тропы, которыми редко пользуются. Я много ходил, знаю тропы, о которых молодежь и не слышала.

— Зачем ему нужны были эти забытые тропы?

— Я не спрашивал. Интересуется человек, я рассказывал.

— Давно у него появился такой интерес?

— Года три назад.

— Он один бывал у тебя или с кем-то?

— Обычно один. Раза два приходил с ним Григол Сулава, — Гурам повернулся к Васо, — инструктор из нашего лагеря.

— Он тоже интересовался перевалами? — спросил следователь Чиквани.

— Расспрашивал Давид, Сулава только слушал.

— С интересом?

— Да, хотя он и не задавал вопросов, но слушал внимательно.

— Вы ничего не хотите спросить? — обратился следователь Чиквани к Андрею Аверьяновичу.

— Хотел бы, — отозвался Андрей Аверьянович. — Скажите, Гурам, а вы сами не задумывались, почему Давид интересовался старыми тропами через перевалы?

— Летом у нас много «диких» туристов — одиночки и группы, некоторые нанимали проводников, а Давид любил деньги.

— Алмацкира Годиа вы тоже знали?

— Да, я всех тут знаю.

— И полагаете, что он не мог убить товарища, даже случайно?

— Если бы Алик убил, он пришел бы и сказал: «Я убил». Он тоже бывал здесь, еще совсем мальчишкой, играл с моей племянницей, и, когда я смотрел на него, мне хотелось, чтобы у меня был такой сын. — Гурам бросил взгляд на следователя Чиквани и сказал, грустно покачав головой: — Я вижу, о чем ты сейчас думаешь, Зураб. Ты думаешь, что мои слова — это только слова, которые никак не доказывают невиновность Алика. Но я ничего другого не могу сказать, я только могу повторить: ты на ложном пути, Алика вы арестовали напрасно.

День уже клонился к закату, когда гости стали прощаться с Гурамом. Андрей Аверьянович крепко пожал ему руку. И виделись-то всего несколько часов, а он расставался с этим человеком как с давним другом, чувствуя печаль в сердце.

Ночевать решили в альпинистском лагере.

— Через два часа будем на месте, — заявил Васо. — Обещаю горячий душ, вкусный ужин и атмосферу молодости, которая царит в нашем лагере.

Следователь Чиквани заколебался, но Васо стал доказывать, что ему тоже следует поехать в лагерь.

— Во-первых, — Васо поднял руку и загнул мизинец, — как я понимаю, тебе уже хочется побеседовать с инструктором Сулавой, во-вторых, — он загнул безымянный, — завтра обязательно будет от нас машина в районный центр, и тебя доставят к месту службы, в-третьих…

— Уговорил, — Зураб Чиквани загнул все остальные пальцы на руке Васо, — еду с вами.

Забрались в машину, Фидо нажал на стартер, но мотор не завелся: фыркнул, чихнул и умолк. После того как он проделал это несколько раз, Фидо вылез, открыл капот и принялся копаться во внутренностях «газика».

Андрей Аверьянович тоже вышел из кабины, постоял, глядя, как Фидо и Гурам, который, конечно же, пришел на помощь, вынимают какую-то деталь, и пошел по дороге.

Из головы Андрея Аверьяновича не выходил Гурам. От него мысль потянулась к Алику, вспомнилось то ощущение легкого раздражения, с каким ушел от своего подзащитного: что-то в нем настораживало, тревожило. И вот сейчас Андрей Аверьянович, кажется, знал, где лежала разгадка. Васо, помнится, говорил, что Алик напоминал характером Мишу Хергиани, но этого человека Андрей Аверьянович не знал, а Гурама он теперь знал и через Гурама иначе увидел и, кажется, понял Алика. Нет, не подозрительно затянувшаяся инфантильность, а истинная открытость души свойственна Алмацкиру Годиа. Качество, не так часто в людях встречающееся. Андрей Аверьянович спросил себя: «Почему же я не поверил в эту открытость у Алика, но увидел и понял у Гурама?» И с горечью признался себе в том, что не сумел тогда отрешиться от предвзятости. Наверное, насторожил следователь, настойчиво рекомендовавший Алмацкира юношей благородным. Противясь этой навязчивой рекомендации, он перегнул палку, Может быть, и так. При желании человек любой свой поступок, любое движение души может объяснить и оправдать…

Размышления эти не доставили Андрею Аверьяновичу радости, но он не позволил себе от них отмахнуться. Позади послышался шум мотора. «Починили, — решил Андрей Аверьянович, — пора возвращаться». И пошел назад, но не той дорогой, какой пришел сюда, а тропкой, огибавшей церквушку с другой стороны.

Проходя мимо звонницы, вынесенной к воротам невысокой ограды, Андрей Аверьянович поднял глаза и увидел человека, стоявшего на каменной скамье. Он смотрел в ту сторону, где урчал на малых оборотах мотор «газика». На голове у него была серая сванская шапочка.

Заслышав шаги, человек обернулся, и Андрей Аверьянович узнал Левана Чихладзе.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом Чихладзе спрыгнул со скамьи и не спеша пошел к церкви, оглянулся и скрылся за углом. Андрей Аверьянович бросился за ним, обогнул церквушку и остановился. Чихладзе нигде не было видно.

Садясь в машину, Андрей Аверьянович сказал следователю Чиквани:

— Здесь Леван Чихладзе. С интересом наблюдал за вами, пока Фидо чинил мотор.

— Где вы его видели? — спросил следователь.

— Стоял на каменной скамье в церковной ограде. Увидел меня и скрылся.

— Чихладзе? — спросил Фидо. — Парень из Зугдиди?

— Тот самый, — ответил следователь.

— Он пристально наблюдал за нами там, в селении, где мы беседовали со свидетельницей Цеури Шуквани, — сказал Андрей Аверьянович. — Он ездил за ней вместе с шофером, и я не могу отделаться от мысли, что именно этот Чихладзе настроил свидетельницу так, что она не стала давать показания.

— Так давайте задержим его, — Васо открыл дверцу машины, — он далеко не мог уйти…

— Не имеет смысла, — возразил Андрей Аверьянович. — В чем мы его можем уличить — в том, что он появился в этом селении? Но это никому не возбраняется. Только вот непонятно, как он очутился здесь так быстро. Мы на машине, а он как?

— Дорога делает крюк, — пояснил стоявший у дверцы Гурам, — а Чихладзе мог напрямую, по тропам быстро дойти.

— А вы его знаете? — обратился Андрей Аверьянович к Гураму.

— Не очень хорошо, — ответил Гурам, — он не здешний, бывает только летом.

— У него в вашем селении есть друзья или родственники?

— Пожалуй, нет, раньше я его здесь не встречал.

— Что ж, — усмехнулся Андрей Аверьянович, — попросим Гурама последить, чтобы вездесущий Чихладзе не прицепился к нам сзади на буксирный крюк, и поедем дальше.

Альпинистский лагерь лежал за перевалом.

Слева от дороги зеленели альпийские склоны, справа, на том берегу речушки, вдоль которой поднималась дорога, лежали скалистые, заснеженные вершины, открывались широкие цирки. Впереди, словно перегораживая долину, по которой вилась дорога, высилась остроконечная вершина, белоголовая, в черных прожилках. Кажется, еще немного, и «газик» уткнется в эту мрачную вершину, но он бежал и бежал, взбираясь на перевал, а вершина не приближалась.

Андрей Аверьянович постарался на время выкинуть из головы Левана Чихладзе. Гораздо приятнее было вспомнить Гурама.

— Не от мира сего человек, — сказал он. Все поняли, о ком речь, и Фидо возразил:

— Я бы сказал не так. Он, конечно, выделяется, потому что талантлив, но его доброта, отзывчивость, готовность помочь людям — это в духе национального характера.

— Вернее будет сказать, — вставил Васо, — что он лучший представитель мира сего.

— Вах, философы, — усмехнулся следователь Чиквани. — Сказали бы проще: ему в этой маленькой горной стране все доверяют. Все знают его, и все доверяют.

— И вы тоже? — спросил Андрей Аверьянович.

— И я, — ответил следователь. — Предвижу ваш следующий ход: раз доверяешь, значит, согласен с его мнением об Алмацкире Годиа.

— Логично.

— Время покажет, кто прав, — ушел от дальнейшего спора следователь Чиквани.

— На время надейся, а сам не плошай, — сказал Васо. — Кстати, время работает против тебя: Андрей Аверьянович здесь только три дня, а смотри-ка, сколько всплыло новых фактов, которые разрушают версию о виновности Алика.

— Есть эмоции, есть предположения, — не сдавался следователь, — а фактов нет.

— Упрямый ты человек, Зураб, — не унимался Васо, — и сам уже понял, что следствие надо продолжать, и уже, по сути дела, продолжаешь его, а признаться в том не хочешь. Я же тебя насквозь вижу.

— Еще что ты видишь, прозорливец?

— А еще я вижу, что правы те юристы, которые доказывают, что адвоката надо допускать к участию в деле с момента предъявления обвинения, а не тогда, когда ты, следователь, считаешь предварительное следствие оконченным.

— Слава аллаху, не ты пишешь наши кодексы.

Андрей Аверьянович слушал эту перепалку с улыбкой.

— А вы как считаете? — спросил у него Фидо, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от дороги.

— Я из тех юристов, которые полагают: чем раньше адвокат включится в дело, тем лучше.

— Слышал, — сказал следователь Васо, — нас уже двое, а ты один.

— Формальное большинство, — ответил Зураб Чиквани.

— А вы не задумывались над тем, — обратился к нему Андрей Аверьянович, — почему именно три года тому назад Давид стал интересоваться заброшенными тропами через перевалы? Не четыре и не два, а именно три года назад? Может быть, тут произошли какие-то события, которые могут объяснить этот интерес?

— Задумывался, — ответил следователь. — Но не припомнил пока ничего примечательного…

Гроза началась, когда Андрей Аверьянович был в душе. Он с наслаждением смывал с себя дорожную пыль и трехдневную усталость. Вышел из кабинки посвежевший, глянул в наполовину закрашенное белым окно и увидел прямые, падавшие отвесно, суровые нити дождя. И услышал глухое рокотание грома — разряды гремели еще где-то за перевалом.

Обитатели лагеря задолго до ужина собрались в «конференц-зале», большой комнате, примыкавшей к столовой. На стенах схемы горных цепей Главного Кавказа, образцы альпинистского снаряжения, юмористические выпуски стенных газет, изображающие в рисунках со смешными подписями злоключения новичков в альплагере. И портреты знаменитых горовосходителей.

Снова всматривался Андрей Аверьянович в лицо Миши Хергиани и не мог оторвать взгляда от его добрых и грустных глаз. Были здесь и портреты других асов альпинизма. Некоторых из них Андрей Аверьянович узнавал среди инструкторов. Портрета Сулавы он не обнаружил и сейчас внимательно всматривался в лица, пытаясь угадать его. Вообще-то инструкторы выделялись в толпе новичков, их отличала дубленая жгучими ветрами и горным солнцем кожа на лицах, скрытая сила и точность в движениях, особая пластичность и уверенность во всем, что они делали.

Так и не угадав, который из инструкторов Сулава, Андрей Аверьянович за ужином спросил об этом.

— Его сейчас здесь нет, — ответил Васо. — В четырех километрах вниз по течению есть небольшое селение, вот он после занятий туда и отправился, там у него родственники живут. Грозу переждет и вернется.

После ужина пошли в комнату, громко именуемую кабинетом начальника учебной части. На двери табличка, на ней все спортивные звания и титулы Васо. Над столом Васо крупно, каллиграфическим почерком на ватмане написано: «Обдумывая человеческие поступки, я всегда начинаю не с того, чтобы смеяться, скорбеть или порицать, а с того, чтобы понять». И подпись: Бенедикт Спиноза.

— Это что же, первая заповедь? — спросил Андрей Аверьянович.

— Первая, — ответил Васо. — Нельзя воспитать альпиниста, не уяснив, что это за человек. Встречаются, например, такие, что очень хорошо подготовлены физически, а в горах теряются. А бывают с характерами завидными, но, увы, в горы не годятся по другим причинам… Бродит по альплагерям на Кавказе одна девушка, страстно влюбленная в альпинизм, знает и умеет все не хуже любого разрядника, а в горы брать ее нельзя: куриная слепота, ночью ничего не видит… Из одного лагеря ее отчислят, она идет в другой… И это у нее не блажь, не упрямство, а истинная страсть.

В «конференц-зале» крутили кино, а за окном лил дождь, такой плотный, что при вспышках молнии не было видно палаток, стоящих в двадцати метрах, только сизая, как сталь, падающая вода. Стена воды.

— Не завидую тем, кто сейчас в палатке у воды, — Андрей Аверьянович зябко потер руки. — А тут уютно, сухо и тепло. Только вот как бы ледник не смыло таким ливнем.

— Ледник у нас надежный, — улыбнулся Васо, — можете не беспокоиться… А помните то дело, из-за которого вы ездили в заповедник, кажется, оно имеет что-то общее с убийством Давида Шахриани?

— Аналогии — штука рискованная. Каждое преступление, в том числе и убийство, индивидуально, на нем лежит печать, отсвет характера преступника. Вот когда ловят рецидивиста, сличая «почерк» его преступлений, там аналогии уместны, а у нас не тот случай… Что-то общее, может быть, только в том, что там я вызвал недовольство народных заседателей, которые сочувствовали подсудимому и собирались определить ему минимальное наказание за превышение предела необходимой обороны, а я, по их мнению, мешал, осложняя участь своего подзащитного. И здесь наш уважаемый Зураб бросил мне такой же упрек: по его версии Алмацкиру выходит мягкое наказание, а я вроде бы действую во вред подзащитному.

— Но там вы были уверены в невиновности Кушелевича?

— Да, но уверенность эта пришла не сразу.

— А здесь?

— После обеда у Гурама я склонен думать, что Алик не виноват.

— У вас появились доказательства? — спросил следователь Чиквани.

— У меня появилась надежда, что мы их добудем. А если уж речь зашла о доказательствах, то и у вас их нет, дорогой Зураб. Есть косвенные улики, только и всего. Нельзя же считать убедительным доказательством кровь на ботинках Алика. Во-первых, вы не доказали, что он был в тот вечер в этих ботинках, во-вторых, это могла быть его собственная кровь — у него тоже вторая группа.

— Если бы то была его кровь, — возразил Чиквани, — он так бы и сказал, что его, а то ведь темнит, говорит, что не знает, откуда она могла взяться.

— Подумает, может быть, вспомнит.

— Подождите, подождите, — сказал Васо. — Вы сказали, что у них одна группа крови и на ботинках может быть кровь самого Алика?

— Да, может быть и так, — подтвердил Андрей Аверьянович.

— Я вот что вспоминаю, — Васо даже встал со стула. — Я же их встречал на турбазе в Бечо, когда они возвращались с вершины. У Алика была поранена рука, бинт пропитан кровью… Когда они приводили себя в порядок, Алик сменил бинт, а старым мыл ботинки.

— Это вы точно помните? — спросил Андрей Аверьянович.

— Разумеется. Именно старым бинтом мыл ботинки.

— Почему же не вспомнил об этом Алик? — задал вопрос Чиквани.

— Не знаю, — развел руками Васо.

— Мог забыть, — сказал Андрей Аверьянович. — Я попросил его покопаться в памяти, может быть, выкопает он и этот бинт. Во всяком случае, у защиты появился весьма важный свидетель.

Сообщение о новом свидетеле следователь Чиквани принял спокойно.

— Что ж, — он улыбнулся снисходительно, — вас много, а я один… — Помолчал и сказал: — А Сулава сегодня уже не придет.

Утром лагерь кутался в туман. Он то редел, открывая зеленые склоны и язык ледника, то снова уплотнялся так, что в нем скрывались ближние палатки.

К завтраку Сулава не пришел, но к началу занятий появился, словно вынырнул из тумана. Васо пригласил его в свой кабинет. Здесь сидели следователь Чиквани и Андрей Аверьянович.

— Садись, — пригласил Чиквани Сулаву, — поговорим.

Андрей Аверьянович, стараясь не показать пристального интереса, посматривал на инструктора. Сулава был высок, строен, широкоплеч. Крупный орлиный нос и широко расставленные круглые глаза придавали ему сходство с хищной птицей. Литой, как ядрышко, круглый подбородок выступал вперед. Андрей Аверьянович испытал разочарование: он почему-то полагал, что у Сулавы будет широкий подбородок и крупные губы. Как у того незнакомца в пастушьей шляпе, который угрожающе предупреждал его возле дома Николоза Цихели.

— Ты знал Давида Шахриани?

— Знал, — ответил Сулава.

— Давно?

— С тех пор, как он стал заниматься альпинизмом. — Сулава подумал. — Лет семь.

— Ты бывал с ним у Гурама?

Сулава опять подумал.

— Бывал, — наконец ответил он.

— Что вы делали у Гурама?

— Дом смотрели, разговаривали. Гурам человек бывалый, с ним есть о чем поговорить.

— А может, какая-нибудь определенная цель у вас была?

— Да никакой особой цели не было, просто заходили — посмотреть, поговорить.

— Ты вчера за перевалом был? — прямо спросил следователь Чиквани, в упор глядя на Сулаву.

— Вчера? — переспросил тот.

— Да, вчера.

— Нет, не был.

— А позавчера?

— Не был, — сразу ответил Сулава.

Андрей Аверьянович заметил, что инструктор напрягся поначалу, видимо, быстро перебирая в памяти, что он делал вчера и где его могли видеть. Потом расслабился и стал отвечать спокойней.

— Как ты думаешь, кто убил Давида? — спросил следователь Чиквани.

— Говорят, Алмацкир, вы же его арестовали. — Сулава пожал плечами: чего, мол, спрашиваешь, когда сам знаешь.

— А как ты считаешь, Алмацкир мог убить Давида?

Сулава чуть заметно улыбнулся.

— Вы же его арестовали, — сказал он, — значит, есть улики. Зря не арестуют.

Андрей Аверьянович подумал, что напрасно Чиквани задает такие вопросы: этот Сулава непрост, и с ним не стоило бы разговаривать так прямолинейно.

— А ты как считаешь, — настаивал Чиквани, — мог Алик убить человека?

— Может быть, сгоряча, в драке…

— Они не ладили между собой, Давид и Алик?

— Да, они жили недружно.

— Но они вместе были на восхождении.

— И там не очень ладили. Ребята же рассказывали.

Версию, которую разработал Чиквани, Сулава знал хорошо.

Когда он ушел из кабинета, Андрей Аверьянович сказал об этом следователю. Тот развел руками:

— Страна у нас маленькая, все всё быстро узнают, а версии тем более.

Он не лишен был юмора, следователь Чиквани. Во всяком случае, на этот раз он не стал защищать выводы следствия.

— Вы, наверное, решили, — сказал он, — что я ломлюсь в открытую дверь, задавая Сулаве такие лобовые вопросы?

Андрей Аверьянович не стал его разубеждать.

— И недоумеваете, — продолжал Чиквани, — отчего не напомнил о забытых тропах через перевалы и не спросил, почему они с Давидом интересовались ими у Гурама?

— Я бы недоумевал, если бы вы этот вопрос задали, — ответил Андрей Аверьянович.

— Ну что ж, значит, вы не так уж плохо обо мне думаете, — усмехнулся Чиквани. — Этот Сулава — хитрый мужчина, наводящих вопросов ему задавать не следует.

Через час следователь Чиквани уехал: туман стал подниматься, и одна из машин альплагеря пошла за перевал.

Андрея Аверьяновича Васо уговорил остаться на денек в лагере. Решили, что Фидо останется тоже и завтра отвезет гостя на «козлике» с заштопанным верхом в районный центр, а сегодня они съездят в ущелье небывалой красоты.

Отправив группы альпинистов на занятия, Васо зашел за Андреем Аверьяновичем, сидевшим в его кабинете возле шкафа с книгами.

— А у вас тут собрано много интересных изданий по альпинизму, — сказал Андрей Аверьянович. — Вот бы недельку чистого досужего времени — почитал бы всласть.

— За чем дело? — улыбнулся Васо. — Поставим вас на довольствие, станем кормить манной кашей по утрам и бараньим рагу в обед…

— Увы, — вздохнул Андрей Аверьянович, — завтра изложу свои соображения по делу — и домой.

— Но ведь процесс еще и не начинался, — сказал Васо.

— Полагаю, что он в ближайшее время и не начнется: необходимость более тщательного расследования очевидна.

— Это значит, Алику сидеть и сидеть?

— Я буду ходатайствовать об освобождении его из-под стражи хотя бы до суда. Пусть сидит дома, готовится к экзаменам. Против него серьезных улик нет. И, наверное, не будет…

В дверь заглянул Фидо.

— Едем? — спросил он.

— Едем, — ответил Васо. — Пошли, Андрей Аверьянович, машина ждет нас.

Минут через десять открылось небольшое селение. Переехали реку по деревянному, из неошкуренных бревен мосту и оказались на маленькой площади. И тотчас, будто они выросли из-под земли, машину обступили ребятишки.

Дома здесь были не каменные, как за перевалом, а деревянные, крытые дранкой, одноэтажные, с широкими, во весь фасад, открытыми террасами. Из ближайшего дома вышел мужчина в армейских шароварах, в чувяках, надетых на шерстяные носки. Он поздоровался и спросил:

— Далеко едешь?

— В ущелье, — ответил Васо.

— Не проедешь, дорогу завалило.

— Где?

— На двенадцатом километре.

— Может, проскочим?

— Нет, там метров на пятьдесят оползень. Мы ходили, смотрели. Вниз пошел человек — за бульдозером. Раньше, чем завтра к вечеру, не пробьют.

Вышли из машины.

— Экая жалость, — вздохнул Васо.

— Сильный ливень был, — как бы извиняясь, сказал мужчина в шароварах. — Пойдем в дом.

Вошли в дом. В большой квадратной горнице стояли стол, деревянный, с прямой спинкой диван и несколько стульев. На столе сыр, зелень, лепешки и большой глиняный кувшин.

— Садись, — пригласил хозяин, — выпей стакан араки, поешь сыра.

— Мы недавно завтракали, — ответил Васо, — спасибо.

— Э-э, нет, не обижай, садись.

В комнате было не очень светло, и Андрей Аверьянович не сразу разглядел человека, сидевшего на диване. Но вот он поднялся, высокий, крупный, и шагнул от стола.

— Садитесь, садитесь, — пригласил он и протянул руку Фидо. — Здравствуй…

Андрей Аверьянович впился глазами в говорившего: этот глуховатый, с хрипотцой голос был ему знаком. Мужчина подал руку Васо, а потом повернулся к Андрею Аверьяновичу и ему сказал: «Здравствуй» — и подал большую, тяжелую руку.

Прямо перед собой видел Андрей Аверьянович широкий подбородок и крупные губы. Он не сомневался — это был тот самый незнакомец в пастушьей шляпе, заступивший ему дорогу возле дома Николоза.

Андрей Аверьянович пожал протянутую руку и назвал себя. Незнакомец усмехнулся, дернув небритой щекой.

— Валико, — сказал он. — Будем знакомы.

— Валико — родственник Григола Сулавы, — пояснил Васо. — Известный в здешних краях удачливый охотник.

— Хорошо говоришь обо мне, — Валико опять дернул щекой, — спасибо.

Сели за стол.

Хозяин налил в стаканы араки. Валико поднял свой стакан и сказал:

— Выпьем за нашего дорогого гостя, — он поклонился в сторону Андрея Аверьяновича, — за его драгоценное здоровье, за его успехи. Чтобы ему было у нас хорошо, чтобы увез он лучшие воспоминания о нашей стране…

Валико выпил араку и, поставив стакан, не отрываясь, смотрел на Андрея Аверьяновича широко расставленными, как у Сулавы, глазами.

Арака была не очень крепкая, припахивала дымком. Андрей Аверьянович отпил полстакана.

— Нет, нет, — запротестовал хозяин, — до дна пей, до дна.

— Не настаивай, — сказал Фидо.

Андрей Аверьянович заел острой травкой, встал и поднял стакан.

— Я хочу поблагодарить хозяев за гостеприимство, — сказал он и посмотрел на Васо. — Я увезу отсюда добрые воспоминания, а сейчас нам пора.

— Зачем так спешишь? — спросил Валико. — У нас не принято спешить.

— Дела, — развел руками Андрей Аверьянович.

Они вышли из дома, сели в машину. Хозяин всем пожал руки. Валико стоял на террасе, опершись о балясину. Запустив мотор, Фидо помахал ему рукой. Валико не ответил.

Когда выехали на дорогу, Андрей Аверьянович спросил:

— Отсюда до селения, где мы ночевали у Николоза, долго идти пешком?

— Хороший ходок по тропе, напрямую, дойдет за два с половиной часа, — ответил Васо. — А вы почему это спросили?

— В тот вечер возле дома Николоза предлагал мне отступного Валико, я узнал его.

— А вы не ошиблись?

— Нет, уверен, что это был он.

— Может быть, вернемся? — спросил Фидо.

— Зачем?

— Возьмем его за грудь, тряхнем и спросим, что он знает об убийстве Давида и почему хотел вас запугать.

— Нет, Фидо, — возразил Васо, — этого делать нельзя.

— И какие у нас основания брать его за грудь? — сказал Андрей Аверьянович. — Он посмеется нам лицо и выставит за дверь.

— Но вы его узнали?

— Я скажу, что узнал его, а он скажет, что не был там и видел меня сегодня впервые. И весь разговор. Тут нужны доказательства. Цепь, сумма доказательств.

— Что же будем делать? — спросил Фидо.

— Поедем сейчас в районный центр, дадим в руки следователя Чиквани еще одну ниточку.

— У него этих ниточек уже столько, — заметил Васо, — что он не знает, наверное, за какую тянуть.

Вернулись в альплагерь. Васо остался, обещав завтра присоединиться к ним, а Фидо и Андрей Аверьянович поехали через перевал в районный центр.

Следователь Чиквани встретил Андрея Аверьяновича как доброго знакомого.

— А вы знаете, Алмацкир вспомнил.

— Что же он вспомнил? — не сразу понял Андрей Аверьянович.

— Насчет, бинта, которым он мыл ботинки. Рассказал все так же, как и Васо.

— Рад слышать это. Чтобы не остаться в долгу — новость за новость: я встретил того человека, которой угрожал мне возле дома Николоза.

— Где встретили? — в голосе Чикзани было недоверие.

— В селении, что за альплагерем. Это Валико, родственник Сулавы. Знаете его?

— Охотник?

— Да, Васо сказал, что он охотник весьма удачливый.

Чиквани крепко потер подбородок.

— А вы не ошиблись?

— Нет, не ошибся.

— Расскажите поподробней.

Андрей Аверьянович рассказал, как и при каких обстоятельствах состоялось его знакомство с таинственным ночным гостем.

— Я старался ничем не выдать, что узнал его, но полагаю, он догадался.

— М-да, — неопределенно произнес Чиквани.

— При этом он нимало не смутился и вел себя, я бы сказал, нахально… Могу понять ваше недоверие к тому, что я рассказываю, история эта и в самом деле выглядит как-то не очень реально…

— Нет, нет, что вы, — возразил Чиквани, — я еще там, у Николоза, понял, что дело принимает серьезный оборот, и хотел просить вас написать на афише сумму отступного, как предлагал ночной гость, и вообще довести игру до конца. Но теперь в этом нет нужды.

— Да, афишу можно оставить в покое, и без нее кое-что проясняется.

Андрей Аверьянович вернулся в дом Фидо и сел писать ходатайство об освобождении из-под стражи Алмацкира Годиа. После обеда он собрался сходить еще раз к следователю Чиквани, но тот пришел сам.

— Еще одна новость, — сказал он, презрев обычай, который требовал сначала поговорить на отвлеченные темы, а потом о деле. — Убийство Давида Шахриани заинтересовало центральную прокуратуру, к нам едет следователь по особо важным делам.

— По нашему настоянию? — спросил Андрей Аверьянович.

— Я докладывал прокурору, он связывался с Тбилиси…

— Что ж, я думаю, теперь все станет на свое место, — сказал Андрей Аверьянович.

— Оптимист, — усмехнулся следователь Чиквани.

— Я тут составил ходатайство насчет Алмацкира.

— Освободить из-под стражи?

— Да, парню надо готовиться к экзаменам.

— Вы так уверены, что он не виноват?

— Уверен. Вы тоже сейчас в этом уверены.

— Оптимист, — повторил Чиквани. Лицо его сделалось грустным. — Вам хорошо, вы можете себе позволить быть оптимистом, а я обязан быть строгим…

— Но не подозрительным.

— Какая разница?

— Большая.

— Вах, этот спор далеко нас уведет.

— Если далеко, то не будем спорить.

— Вы еще долго у нас пробудете? — переменил тему следователь Чиквани.

— Если погода не подведет, завтра улечу, — ответил Андрей Аверьянович.

— Погостили бы.

— Не могу, дела.

— Ну, если дела, тогда до свидания.

Они крепко пожали друг другу руки, и следователь Чиквани ушел. Андрей Аверьянович видел в окно, как он шел через двор, стройный, с прямыми плечами, высоко нес красивую голову с медальным профилем.

Под вечер Андрей Аверьянович и Фидо, взяв с собой кувшины, отправились за нарзаном. И эти мосты через бурные речки, и спокойная дорога к источнику, и одинокая башня, бессонно смотревшая в долину своими окнами-бойницами, — все здесь казалось теперь Андрею Аверьяновичу таким знакомым и обжитым, будто он вернулся домой после трудного и опасного путешествия. А ведь с тех пор, как в первый раз прошел он этой дорогой, минуло всего-навсего несколько дней.

Андрею Аверьяновичу сделалось грустно. Фидо обратил внимание на эту перемену в его настроении, участливо спросил:

— Вы устали?

— Нет, — ответил Андрей Аверьянович, — просто задумался. Вы знаете, что мне сейчас пришло в голову? Когда вернусь домой, мне будет недоставать этих задумчивых башен, малиново горящей вершины, зеленых склонов, которые окружали нас, когда мы ехали на перевал…

Он не договорил, не сказал вслух, что все это вошло в его сердце, — боялся показаться сентиментальным и высокопарным.

Фидо молчал, видимо, не хотел разрушать настроение, владевшее Андреем Аверьяновичем. Только когда подошли к зеленой полянке и сели на скамью, он сказал:

— У нас здесь хорошо. Только вот дело, которое привело вас сюда, не назовешь хорошим. Темное дело.

— Такая уж у меня профессия — заниматься делами отнюдь не радужных расцветок.

— Судебные работники, наверное, с годами становятся мизантропами, — сказал Фидо.

— Это кто как, — ответил Андрей Аверьянович, — человеку со здоровой психикой — по контрасту — настоящая, нормальная человеческая жизнь видится еще светлей, ярче. Конечно, иллюзий на этой работе не сохранишь, но душевное здоровье терять не обязательно… Пойдемте, — он встал и сделал несколько шагов к дороге. Оглянулся. Фидо поднимался со скамьи тяжело.

— А вот вы, кажется, устали, дорогой Фидо.

— Действительно, вдруг почувствовал усталость, — ответил Фидо, — старею, что ли, — и улыбнулся широко и добродушно.

Самолетик оторвался от земли и медленно полез вверх, потом стал заваливаться на бок, разворачиваясь над лесистым склоном, который, казалось, ложился прямо под колеса машины. Но так только казалось, и склон ушел косо в сторону, а под крылом вновь был аэродром, на котором остались Васо и Фидо, провожавшие Андрея Аверьяновича.

Взлетное поле осталось позади, внизу проплыли башни, задумчивые, словно дремлющие под утренним солнцем. Андрей Аверьянович мысленно прощался с ними, как с одушевленными существами. «Сколько же я здесь прожил?» — задался он вопросом. Посчитал, и выходило, что пробыл он здесь только пять дней, а казалось, что и эти башни, и эти мосты через буйные реки, и эти горные вершины знакомы давно, и ко многим людям он здесь привык, узнал их, будто провел с ними несколько месяцев.

Еще через сутки Андрей Аверьянович входил в свою комнату. Огляделся, повесил на плечики пиджак и подошел к окну. Волновались под ветром деревья в сквере, шли по улице редкие прохожие. Он прикрыл глаза и увидел будто наяву долину с горной речкой, зеленые склоны и белые вершины, и ему захотелось вернуться туда, как бывает желание вернуться в цветной сон, который приснился тебе под утро.

Прошло полтора месяца. Андрей Аверьянович не забыл те пять дней в горах, но постепенно свежесть воспоминаний притуплялась. Они договорились с Васо, что тот даст знать, если дело осложнится и Алику будет нужна помощь. Но пока никаких сигналов оттуда не было.

И вдруг однажды вечером телефонный звонок. Андрей Аверьянович сразу узнал голос Васо.

— Откуда звоните?

— Из гостиницы. Если не возражаете, через полчаса явлюсь.

— Жду с нетерпением.

Андрей Аверьянович пошарил в холодильнике, нашел сыр, ветчину, сухое вино.

Васо явился ровно через полчаса. Такой же легкий, с непокрытой седой головой. В руках объемистая сумка, с которой спортсмены ходят на тренировки. Он критически оглядел стол, накрытый Андреем Аверьяновичем, и сказал:

— Все это придется убрать, — и принялся разгружать сумку.

На столе появилась зелень, круг сыра, хачапури, лепешки, испеченные на железной печке, бутылка с аракой.

Андрей Аверьянович не стал спорить и снял со стола свои городские закуски.

— Какими судьбами? — спросил он, когда они сели, закончив приготовления к ужину.

— Еду в Москву по нашим альпинистским делам, — ответил Васо, — решил на денек завернуть в ваш город, чтобы передать вам наилучшие душевные пожелания от Фидо, Николоза, Гурама и, конечно, от Алика.

— Спасибо. Как у него дела?

— Сдал экзамены в университет, сходил еще на один пятитысячник.

— Значит, обвинение…

— Сняли. Дело прекратили. То есть дело по обвинению Алика. А что касается убийства Давида, то обвиняется в нем Валико… Да, да, тот самый. И Сулава. Убил Валико. Сулава — соучастник. Он сознался.

— А Валико?

— Сбежал. Объявлен всесоюзный розыск. Он оказался одним из главарей целой шайки, орудовавшей в горах и связанной с крупными подпольными дельцами, которые организовали, производство дефицитных товаров. Шайка Валико доставляла сырье, проводила вьючные караваны с готовой продукцией. Для этой цели завербовали нескольких альпинистов.

— Так вот почему Давид интересовался старыми перевальными тропами!

— Да, его вовлекли в шайку, но он не очень в ней прижился, а последнее время хотел вообще порвать с этими людьми. Валико и Сулава боялись, что он выдаст их. Думали попугать, но не рассчитали усилий… Кстати, ссора у конторы совхоза была не случайной: Давид «выяснял отношения» с Чихладзе, который был доверенным лицом главарей. В убийстве он не участвовал, но знал, кто убил.

— Его заинтересованность и, пожалуй, осведомленность бросалась в глаза. И вообще в этом деле многое лежало на поверхности, так что рано или поздно разобрались бы и без меня, — сказал Андрей Аверьянович.

— Но в таких случаях лучше рано, чем поздно. Могли бы парню изрядно жизнь попортить.

— Могли бы, — согласился Андрей Аверьянович. — А как чувствует себя следователь Чиквани?

— Работает. Он тоже просил передать вам привет и наилучшие пожелания. Сказал, что зря вы пошли в адвокатуру, что могли бы вы сделать хорошую карьеру на следственной работе.

— Высокая оценка, — усмехнулся Андрей Аверьянович. — Сожалею, что не могу отплатить ему тем же, хотя он и пытался взять на себя функции защитника в деле, где ему надо было доказывать обвинение.

— Вы имеете в виду его версию, по которой Алик будто бы убил Давида в запальчивости.

— Да, в состоянии аффекта, как формулировали раньше. Минимум ответственности.

— Он не злой человек, следователь Чиквани, — сказал Васо.

— Эта характеристика теряет смысл, когда рабочее место человека следственная камера. Он не имеет права быть там ни злым, ни добрым, только объективным.

— Это верно, — согласился Васо.

— Иначе возможна судебная ошибка…

— Которой мы с вашей помощью избежали, — продолжал Васо. — За это, честное слово, стоит выпить нашей араки, которую я специально вез из-за Кавказского хребта.

— Надеюсь, не тайными тропами? — улыбнулся Андрей Аверьянович.

— Нет, все было явно и законно, — в тон ему ответил Васо. Они сделали по глотку ячменной араки и принялись за ужин.

 

Лайон Спрэг ДЕ КАМП

ПРИКАЗ

Рис. В. КОЛОТОЗОВА

Джонни Блэк достал с книжной полки пятый том Британской энциклопедии и открыл его на разделе «Химия». Поправив эластичную ленту, удерживавшую очки, он нашел то место в тексте, где остановился в прошлый раз. Но, прочитав несколько строк, Джонни Блэк с сожалением убедился, что ничего не понимает и что, прежде чем читать дальше, ему придется обратиться к профессору Мэтьюну за разъяснением. Между тем Джонни Блэку нужно было обязательно постичь химию, благодаря которой он так изменился и даже научился читать энциклопедию.

Дело в том, что Джонни Блэк был не человеком, а черным медведем Enarctos americanus. Профессор Мэтьюн ввел в его мозг химический препарат, изменивший сознание медведя, и сложные электрические процессы, именуемые «мыслью», стали для Джонни такими же простыми, как если бы у него был большой мозг человека.

Основной чертой характера Джонни была любознательность, поэтому желание узнать все, что относится к этим химическим процессам, стало главным содержанием его жизни.

Джонни бережно перелистывал страницы лапой. Однажды, правда, он попытался перевертывать их языком, но порезал его о край страницы. На беду в тот раз вошел профессор Мэтьюн, и Джонни попало за то, что он обслюнявил листы книги. Кроме того, именно в тот раз Джонни предавался тайному пороку жевания табака, в чем профессор имел возможность убедиться по коричневым следам на страницах своих дорогих изданий.

Оставив попытки разобраться в химии, Джонни прочитал статьи «Хинди» и «Хирургия». Это несколько утолило его жажду новых знаний. Затем он убрал очки в футляр, прикрепленный к ошейнику, и заковылял к выходу.

Остров Сант-Круа изнывал под палящими лучами карибского солнца. Как все медведи, Джонни был дальтоником и не видел синевы неба и сочной зелени холмов. Но он не очень жалел об этом. Ему хотелось бы только, чтобы его зрение было поострее и он мог бы различать суда, стоящие в бухте Фредерикстэд. Профессор Мэтьюн без очков видел их даже с территории биологической станции. А больше всего Джонни огорчало отсутствие пальцев и несовершенство речевого аппарата. Иногда даже он думал о том, что если уж ему, животному, довелось стать обладателем мозга человеческого типа, то лучше было бы, если б он был обезьяной вроде Мак-Джинти, шимпанзе, которая жила в клетке.

Джонни с тревогой вспомнил о Мак-Джинти. С самого утра из ее клетки не доносилось ни звука, а между тем старая обезьяна имела привычку громко визжать и швыряться чем попало в каждого, кто проходил мимо. Подгоняемый любопытством, Джонни направился к клетке. Маленькие обезьянки при приближении медведя подняли визг, но Мак-Джинти молчала. Поднявшись на задние лапы, Джонни увидел, что шимпанзе сидела в глубине клетки, привалившись спиной к стенке, и тупо глазела в пространство. Джонни даже показалось сначала, что она умерла, но тут же он заметил, что шимпанзе дышит. Медведь издал легкое ворчание. Шимпанзе посмотрела в его сторону, ее конечности вздрогнули, но она не поднялась. Наверное, она заболела, подумал Джонни, и ему нужно пойти предупредить об этом сотрудников лаборатории, но тут же его маленькая эгоистическая душа стала твердить, что скоро придет Пабло, принесет шимпанзе обед, увидит, что с ней, и доложит о состоянии обезьяны ученым.

Медведь подумал о том, что пора бы уж Гонории звонить в колокол и приглашать ученых к столу. Но колокол не звонил. Вокруг было необычайно тихо. Единственными звуками, разносившимися в воздухе, были крики птиц, вопли обезьян в вольерах и пофыркивание движка электрогенератора на участке Бемиса, расположенном по другую сторону холма.

Джонни часто задавал себе вопрос: чем занимается эксцентричный ботаник? Ему было известно, что все биологи станции недолюбливали Бемиса. Приходилось ему слышать и замечания профессора Мэтьюна о людях Бемиса, в особенности о развязных типах, ходивших в сапогах для верховой езды, хотя на всем острове не было ни одной лошади.

Бемис, по сути дела, не принадлежал к числу сотрудников научной биологической станции. Просто сделанный им благотворительный взнос показался казначею университета достаточным основанием для выдачи Бемису разрешения на строительство дома и ботанической лаборатории.

Джонни чуть было не отправился в сторону дома ботаника, но сразу же вспомнил, какой шум тот поднял в прошлый раз, когда увидел на своем участке медведя.

Но, по крайней мере, была возможность выяснить, что помешало Гонории нарушить установившийся порядок дня, и Джонни двинулся в направлении кухни. Подойдя к ней, он сунул свою желтую морду в дверь. Внутрь он не вошел, потому что знал о непонятном предубеждении поварихи против присутствия Джонни.

Ему в нос ударил запах пригорающей пищи. Гонория сидела у окна. Она была неподвижна, как черная скала, и ее взгляд был бессмысленно устремлен на стену. Легкое ворчание Джонни произвело на нее не большее впечатление, чем на шимпанзе Мак-Джинти.

Это сильно обеспокоило Джонни, и он пустился на поиски профессора Мэтьюна, В гостиной его не было, зато там были все остальные биологи станции. В шезлонге сидел знаменитый доктор Брюкнер. На его коленях лежала развернутая газета. Ученый не обращал на Джонни никакого внимания. Медведь осторожно укусил его за колено, но Брюкнер лишь слегка отодвинул ногу. Сигарета, выпавшая из руки Брюкнера, прожгла большую дыру в ковре. Здесь же сидели доктор Маркус, Риерсон и его жена. Все они были неподвижны, словно статуи. В руках у жены Риерсона была грампластинка, вероятно, с танцевальной музыкой, которую она очень любила.

Джонни затратил еще несколько минут на поиски своего покровителя и наконец нашел его в спальне. Профессор Мэтьюн в одном белье лежал в постели и неподвижно смотрел в потолок. С виду он не казался больным: дыхание профессора было ровным, но тело его было совершенно неподвижным, и заставить профессора двигаться можно было только подталкиванием или покусыванием. Усилия Джонни расшевелить Мэтьюна привели лишь к тому, что он встал с постели, словно во сне пересек комнату и опустился в кресло у окна с взглядом, обращенным вдаль.

Через час Джонни прекратил попытки добиться от ученых биологической станции разумных действий и вышел из дому, чтобы собраться с мыслями. Обычно он очень любил думать, но на этот раз у него было слишком мало фактов, чтобы ими можно было оперировать.

Что он должен сделать?

Джонни мог снять телефонную трубку с аппарата, но он не умел говорить и не смог бы вызвать врача. Если он пойдет в Фредерикстэд и попытается силой принудить врача прийти сюда, его могут попросту пристрелить.

Во время этих размышлений взгляд Джонни случайно обратился в сторону участка Бемиса. К его удивлению, над гребнем холма в воздух поднималось нечто круглое. Это нечто, медленно покачиваясь, вскоре исчезло в синеве небес. Джонни когда-то читал о воздушных шарах и знал, что Бемис проводит ботанические опыты с применением таких шаров. За первым воздушным шаром поднялся еще один, потом еще, и так продолжалось довольно долго. Шары вереницей поднимались в небо и исчезали из виду.

Это было уже слишком, и оставаться в стороне от происходящего Джонни больше не мог. Он горел желанием выяснить, для чего потребовалось заполнять небеса воздушными шарами диаметром в метр. А кроме того, ему, быть может, удастся привести Бемиса на биологическую станцию и показать ему оцепеневших сотрудников и профессора Мэтьюна.

У одной из стен дома Бемиса Джонни увидел грузовой автомобиль, груду какого-то оборудования и двух людей. Тут же лежал ворох оболочек воздушных шаров. Люди брали их одну за другой, надевали на трубку, торчавшую из какого-то аппарата, наполняли оболочку газом и выпускали в воздух. Снизу к каждому воздушному шару была прикреплена небольшая коробочка.

— Дьявол! — крикнул один из мужчин, увидев Джонни, и схватился за кобуру пистолета. Джонни поднялся на задние лапы и медленно протянул одну из передних лап в сторону людей. Он знал, что такой жест, если он внезапно встречался с людьми, был способен засвидетельствовать им его добрые намерения. Джонни не очень заботило, боятся ли его люди, но он хорошо знал, что многие из них ходят вооруженными и становятся опасными, если их застают врасплох.

— А ну проваливай отсюда, ты! — сказал человек.

Несколько озадаченный, Джонни открыл пасть и произнес:

— Шо?

Его друзья-ученые на станции знали, что это следует понимать как «Что вы сказали?» или «Что здесь случилось?».

Но вместо того, чтобы спокойно ответить на вопрос, человек выхватил пистолет и выстрелил.

Когда пуля 38-го калибра срикошетила по его толстому медвежьему черепу, из глаз Джонни посыпались искры. В следующее мгновение медведь так стремительно мчался к воротам, что гравий летел из-под ног. На короткие дистанции Джонни мог развивать скорость в 35 миль, а длительнее время бежать со скоростью 30 миль. Сейчас он побивал все свои прежние рекорды.

Когда он прибежал на биологическую станцию, то сразу же направился в ванную и стал рассматривать в зеркале свою рану. Она оказалась не очень серьезной, хотя от удара пули у Джонни страшно разболелась голова. Завязать рану он не мог. Но он сумел открыть кран, промыл рану водой и вытер лоб полотенцем. Потом он достал флакон с йодом, открыл зубами пробку и, удерживая флакон лапами, вылил немного жидкости на лоб. Почувствовав боль от ожога, Джонни взревел и пролил несколько капель на пол, что его очень обеспокоило. Ведь когда профессор Мэтьюн увидит пятна, он, конечно, задаст ему порядочную взбучку.

Джонни осторожно вышел из дому и, внимательно поглядывая в сторону участка Бемиса, чтобы вовремя заметить двух негодяев, если они появятся, задумался. Что-то подсказывало ему, что между этими людьми, воздушными шарами и странным оцепенением ученых биологической станции есть какая-то связь. Ну а что же сам Бемис? Впал ли он сам в это оцепенение, как другие ученые, или нет? А может быть, он и есть источник всех этих событий? Джонни очень хотелось все это выяснить, но он боялся новых выстрелов.

Внезапно Джонни чуть не подпрыгнул от неожиданной мысли: перед ним открылись блестящие возможности извлечь из всех этих событий пользу. И он направился к кухне.

Ему повезло, потому что каждая из его лап была снабжена природными ножами для открывания консервных банок. Но он успел съесть только несколько банок с персиковым компотом, а потом шум перед домом заставил его взглянуть в окно. Джонни увидел, что к крыльцу подъехал грузовик, который он уже видел на участке Бемиса, и из него вышли два знакомых ему негодяя.

Медведь бесшумно проскользнул в столовую и принялся слушать под дверью, приготовившись, если негодяи вздумают ее открыть, сразу же задать стрекача.

Сначала он услыхал, как открылась дверь в кухню, а потом раздался голос того, кто стрелял в Джонни.

— Эй ты! Как тебя зовут?

Гонория, все так же неподвижно сидевшая у окна, бесцветным голосом ответила:

— Гонория Велес.

— Хорошо, Гонория. Ты поможешь нам вынести и погрузить на машину кое-что из продуктов. Поняла?

— Послушай, Смоук, видишь этот беспорядок? Определенно тут побывал медведь. Если увидишь его — стреляй! Отбивные из медвежатины — преотличная штука, Это ты уж мне можешь поверить.

Второй мужчина промычал в ответ что-то невразумительное, и Джонни услышал шлепанье туфель Гонории по кухне, а затем снова звук открываемой двери. Все еще испытывая страх перед перспективой превратиться в отбивные, Джонни слегка приоткрыл дверь. Через стекло входной двери он увидел Гонорию с грудой провизии в руках. Она покорно складывала в кузов грузовика консервные банки и пакеты. Двое негодяев уже сидели в машине и, покуривая, наблюдали, как негритянка выносит из кухни и грузит в машину все новые и новые партии пакетов и банок.

Потом один из негодяев сказал: «Ну хватит!» — и Гонория тут же опустилась на ступеньку крыльца, сложила руки на коленях и снова замерла в неподвижности. Грузовик уехал.

Джонни выскочил из своего укрытия и побежал к группе деревьев, которые росли в конце участка биологической станции, как раз напротив дома Бемиса. Они стояли на вершине холма и могли одновременно служить хорошим укрытием для наблюдения и исходным пунктом для нападения.

Здание станции, подумал Джонни, было слишком тесным для него и тех двух негодяев, которые намерены брать с кухни провизию и убить его, если он с ними повстречается.

Но тут он вспомнил о поведении Гонории. Негритянка, в обычных условиях отличавшаяся непоколебимым упрямством, без всяких возражений выполняла все распоряжения. Значит, болезнь или что-то другое не причинило вреда ее здоровью и не расстроило умственных способностей. Это состояние только лишило ее самостоятельности действий и собственной воли. Гонория помнила свое имя и четко выполняла все приказания.

Почему же он сам, думал Джонни, не стал жертвой такой же оцепенелости? Но, вспомнив шимпанзе, Джонни понял, что а таком состоянии, по-видимому, могли находиться только существа с высокоорганизованной нервной системой.

Из своего укрытия Джонни видел все новые и новые шары, поднимавшиеся в небо. Затем из дома Бемиса вышли еще двое и стали разговаривать с теми, что наполняли шары газом и выпускали их в воздух. Одним из двух новых людей был Сам Бемис. У медведя не осталось сомнений: ботаник Бемис был, безусловно, главарем этой шайки. Таким образом, у Джонни оказалось сразу четыре врага. Но как с ними справиться? Вот этого он еще не знал. Но, по крайней мере, он мог пока заняться оставшимся на кухне продовольствием, пока его еще не забрали бандиты.

Джонни вновь отправился на кухню и приготовил себе литровую кружку кофе. Ему повезло, так как огонь на газовой плите продолжал гореть. Джонни вылил кофе на сковороду, чтобы он скорее остыл, и вылакал всю жидкость, закусывая целой буханкой хлеба.

Кофе оказал на Джонни благотворное действие: его голова прояснилась, и он стал составлять план нападения на дом Бемиса. Все детали плана в конце концов представились ему так ясно, будто он уже приводил его в исполнение. Но уже стемнело, и Джонни решил дождаться утра.

Он проснулся на рассвете и снова начал следить за домом Бемиса. Вскоре два человека вышли из дома на улицу и вновь принялись наполнять воздушные шары. Потом раздался кашляющий звук запускаемого двигателя генератора.

Джонни решился. Сделав большой крюк, он подкрался к дому Бемиса с противоположной стороны и забрался под дом: как и в большинстве построек на Виргинских островах, у дома Бемиса не было подпола! Медведь полз до тех пор, пока поскрипыванье половиц не показало ему, что находившиеся в здании люди ходят прямо над его головой. Он узнал голос Бемиса.

— …Эл и Шорти, а теперь и все эти идиоты застряли в Гаране и не смогут попасть сюда, потому что все линии коммуникаций в районе Карибского моря будут прерваны.

Другой голос ответил:

— Думаю, что через какое-то время они догадаются приказать владельцу какого-нибудь катера или самолета доставить их сюда. Это единственное, что им следует сделать, когда все население Кубы окажется под действием… Сколько воздушных шаров нам надо еще выпустить?

— Весь имеющийся у нас запас, — ответил Бемис.

— Но разве мы не должны приберечь некоторое количество? Пожалуй, не стоит коротать здесь остаток жизни в надежде, что космические лучи еще раз вызовут необходимые нам мутантные изменения в спорах, посланных в стратосферу, чтобы получить такие, как эти…

— Я сказал, что мы должны выпустить все воздушные шары, а не израсходовать все споры, Форней. Их у меня достаточный запас, и, кроме того, я все время занимаюсь выращиванием новых штаммов. Как бы там ни было, будем надеяться, что нам хватит имеющихся запасов спор для того, чтобы обработать ими весь земной шар. Сколько на это потребуется времени? Может быть, недели. У нас не было ни одного шанса из миллиона, что мы получим такую мутацию, а она получилась! Именно поэтому я расцениваю наш успех, как предзнаменование свыше, как указание на то, что именно мне предопределено править миром и вывести его из трясины сомнений и заблуждений. И я сделаю это! Бог наделил меня этой властью, и он не оставит меня!

Мозг Джонни работал с огромным напряжением. Медведю было известно, что Бемис — специалист по плесневым грибкам. По всей вероятности, ботаник поднял в стратосферу споры плесневых грибков, и под действием космических лучей в них была, получена мутация, наделившая споры парализующим свойством: через нервные окончания дыхательной системы споры вызывали в мозгу торможение воли.

И теперь Бемис рассылал на воздушных шарах эти споры по всему свету, чтобы парализовать волю всего человечества. Но так как ни он, ни его подручные не были восприимчивы к действию спор, то должен был существовать какой-то препарат или средство, защищающее их от воздействия. Очень может быть, что это средство Бемис держит где-то поблизости.

Один из мужчин, наполнявших воздушные шары, сказал:

— Десять часов, Берт. Пора идти за почтой.

— Какая там еще почта! В Фредерикстэде все сидят словно окаменевшие.

— Да, пожалуй, ты прав. Но мы должны их покормить, чтобы они не околели с голоду. Они еще должны поработать на нас.

— Ну вот ты, Смоук, пойди и займись ими, а я тем временем покурю. Может, тебе удастся опять наладить телефонную связь.

Джонни видел, как пара сапог исчезла в грузовике, который тут же уехал. Другая пара сапог подошла к крыльцу, и человек уселся на ступени. Джонни помнил, что напротив дома росло большое дерево, ствол которого стоял у самой стены…

Через четыре минуты Джонни спустился с дерева на крышу дома, и теперь он смотрел на негодяя, курившего на ступенях крыльца, сверху.

Берт докурил сигарету, бросил ее на землю и встал. В то же мгновение Джонни прыгнул на его спину, и Берт рухнул ничком на землю. Прежде чем он набрал в грудь воздуха, чтобы крикнуть, тяжелая лапа медведя стукнула его по затылку. Человек дернулся и затих.

Джонни прислушался. В доме было тихо. Но человек по имени Смоук должен был скоро приехать на грузовике… Медведь торопливо втащил тело Берта под дом. Затем с большими предосторожностями он приоткрыл входную стеклянную дверь и, втянув когти, чтобы они не клацали по полу, пробрался в дом. Ему нужно было выяснить, где находится Бемис. Голос ботаника слышался из-за двери прямо.

Джонни тихонько толкнул ее. Перед ним была лаборатория ботаника, в ней повсюду стояли горшки с цветами, стеклянные ящики с растениями, химическое оборудование. Бемис и какой-то молодой человек сидели в противоположном конце комнаты.

Джонни пересек половину комнаты прежде, чем они его заметили. Оба вскочили на ноги.

— Боже мой! — крикнул молодой человек.

Когда правая лапа Джонни коснулась живота Бемиса, ботаник издал короткий душераздирающий крик. Бемис попытался шагнуть, потом пополз и распластался в луже крови. Молодой человек схватил стул, но Джонни встал на задние лапы и так хватил по стулу, что он отлетел в противоположный конец комнаты и с грохотом врезался в какое-то оборудование. Человек кинулся было к двери, но не успел сделать и трех шагов, как Джонни подмял его под себя…

Теперь Джонни оставалось только разделаться со Смоуком, когда тот вернется из города.

Медведь осмотрелся и увидел четыре автоматических ружья в подставке для зонтов в углу комнаты. Джонни стрелял превосходно — настолько, конечно, насколько ему позволяло его слабое зрение.

Медведь приоткрыл затвор ружья и убедился, что оно заряжено. Затем он устроился у окна и стал ждать.

Когда приехал, грузовик и Смоук вышел из кабины, из окна грянул выстрел, сразивший его наповал.

Уничтожив шайку, Джонни принялся за поиски противоядия. Наверняка Бемис держал его где-нибудь, вероятнее всего, в письменном столе. Стол оказался запертым, но, несмотря на то, что ящики были сделаны из листовой стали, изобретательному медведю нетрудно было их вскрыть.

Он поддел когтями нижний ящик, поднатужился, ящик со скрежетом выдвинулся. Джонни выдвигал их один за другим. В верхнем лежали большая плоская бутыль с надписью «Йодистый калий» и два больших шприца. Вероятней всего, это и было противоядие — его нужно было вводить шприцем. Но как он сумеет проделать эту сложную процедуру своими неуклюжими лапами?

Джонни осторожно вытащил зубами пробку. Сжав корпус шприца в лапах и вытягивая шток зубами, он снова и снова пробовал наполнить шприц жидкостью, и наконец это ему удалось.

Со шприцем в зубах медведь опрометью кинулся к биологической станции.

Прежде всего Джонни попытался сделать укол профессору Мэтьюну. Но стоило игле воткнуться в тело, как профессор дернулся и отодвинулся. Так повторилось еще несколько раз. Наконец, не выдержав, Джонни сгреб профессора в охапку и придавил его к полу, но Мэтьюн рванулся с такой силой, что игла сломалась.

Собрав обломки шприца, Джонни задумался. За исключением отсутствующих Эла и Шорти, скоро он останется, по всей вероятности, единственным разумным существом на всем земном шаре, способным к активным и целенаправленным действиям. Его, правда, не очень беспокоила судьба человечества, которое состояло, как он успел узнать, в значительном большинстве из чрезвычайно скверных экземпляров, но он испытывал привязанность к своему покровителю профессору Мэтьюну. А кроме того, — и это было с его точки зрения самым важным, — Джонни не нравилось то, что в случае гибели человечества он будет обречен питаться тем, что едят дикие медведи, его бывшие сородичи. У него, конечно, будет полная свобода пользования всей библиотекой биологической станции, но не останется никого, кто бы мог ему разъяснять непонятные места из раздела «Химия», а также из других разделов и областей научных знаний, в которых он не сумеет разобраться сам.

Джонни вновь отправился на станцию Бемиса, взял бутыль и оставшийся шприц и наполнил его, как в прошлый раз.

Новые попытки сделать укол профессору Мэтьюну опять ни к чему не привели. Биолог каждый раз вырывался, а Джонни действовал со всей возможной осторожностью, боясь сломать свой последний шприц. Ничего не получилось у него и с Брюкнером, Бюве и Гонорией.

Джонни пошарил в гараже и нашел моток веревок. С их помощью он попытался связать Гонорию, чтобы лишить ее возможности двигаться. Но скоро он сам запутался в веревках, а негритянка, действуя как автомат, сбросила с себя все петли.

Устав от бесполезных усилий, Джонни присел отдохнуть. Ему начинало казаться, что выхода из создавшегося положения он не найдет. Оцепенение, охватившее сотрудников станции, проходило только тогда, когда они получали устное приказание. Вот если бы кто-нибудь приказал им взять в руки шприц и сделать себе укол, они бы сделали это…

Джонни положил перед профессором шприц и попытался сказать ему, что надо делать. Но медведи не могут говорить. Все его попытки произнести фразу: «Возьми шприц» были, конечно, похожи лишь на бессмысленное «Ф-ф-ф-оф-и-и-ф-ф-ф-и-г». Профессор в ответ бессмысленно таращил глаза.

Джонни принялся бродить по гостиной, надеясь: что-нибудь подскажет ему все-таки выход из положения. Спустя некоторое время он оказался в комнате, где стояла пишущая машинка. И вот здесь его вдруг осенило! Конечно, он не мог писать карандашом, но его научили печатать на машинке.

Стул под тяжестью его тела застонал, но не развалился. Медведь взял зубами лист бумаги, вставил его в машинку и обеими лапами начал вращать валик. С помощью одной лапы он медленно отстучал: «Возьми шприц и сделай себе укол в руку». Слово «шприц» Джонни — написал не совсем правильно, но это обстоятельство его не очень тревожило.

С листком бумаги в зубах Джонни кинулся к людям. На этот раз Джонни положил на стол перед Мэтьюном шприц, громко заворчал, чтобы привлечь внимание профессора, и помахал перед его глазами листом бумаги. Но биолог только рассеянно взглянул на лист и отвернулся: Раздраженно ворча, Джонни убрал шприц в сторону и принялся силой принуждать профессора прочитать текст. Но чем больше усилий прилагал Джонни, тем с большей настойчивостью профессор старался вырваться из его лап.

Джонни решил немного передохнуть. Он убрал шприц и приготовил себе кварту кофе. Напиток получился слабенький, потому что молотого кофе больше не оказалось, но Джонни все же надеялся, что кофе освежит ему голову, и он сумеет придумать что-нибудь новое.

Выпив кофе, он вышел из здания и стал бродить по саду, изо всех сил стараясь что-то придумать.

Ситуация была нелепой до комичности, и даже его ничтожного медвежьего чувства юмора хватило на то, чтобы это понять. Ведь чтобы привести ученых в себя, всего лишь требовалось произнести несколько слов приказа. Он знал эти слова — он, единственное существо во всем мире, но произнести эти слова не мог.

Настала еще одна ночь. В клетках биологической станции кричали не кормленные уже два дня животные. Они мешали Джонни спать, и он проснулся задолго до рассвета. Ему показалось, что во сне к нему пришла какая-то очень интересная мысль, но он никак-не мог ее вспомнить… Но стоп! Эта мысль имела какое-то отношение к Брюкнеру. А он был специалистом по психологии речи, не так ли? Брюкнер имел обыкновение работать с магнитофоном. Джонни видел не раз, как Брюкнер записывал на магнитофон вопли обезьяны Мак-Джинти.

Джонни бросился в комнату Брюкнера.

Как он и ожидал, магнитофон там был. Джонни открыл его крышку и в течение двух часов старался понять, как надо с ним обращаться. В конце концов ему удалось все-таки настроить магнитофон на режим записи речи, и он прорычал в микрофон свое «у-у-у-а-ах», Он остановил запись, переключил аппарат на воспроизведение и нажал кнопку. В течение нескольких секунд слышалось легкое шипение, а потом динамик рявкнул: «У-у-у-а-ах!»

Итак, перед ним открывалась новая возможность, но он еще толком не знал, как сможет ею воспользоваться. Но ведь Брюкнер держал где-то целую коллекцию разнообразных записей… После довольно продолжительных поисков Джонни обнаружил их в одном из ящиков стола. Он перебирал коробки и читал наклеенные на них надписи.

«Крики птиц: красно-зеленого попугая мако, какаду, майны». Эта запись ему ни к чему.

«Лепет малыша в возрасте 6–9 месяцев». Тоже в сторону.

«Ланкаширский диалект».

Джонни поставил катушку с этой записью на магнитофон и прослушал монолог о маленьком мальчике, который стал добычей льва. Содержание этой пленки никак не могло быть ему полезным.

Следующая катушка имела наклейку с надписью: «Курс разговорной американской речи. № 72-В. Графство Линкольн, Миссури». При воспроизведении записи Джонни услышал сказку:

«Однажды жила-была крыса, которая никогда не имела своего мнения. Каждый раз, когда, другие крысы спрашивали ее, не хотела бы она пойти с ними погулять, она отвечала им: «Я не знаю». А когда ее опрашивали: «Ты что, хочешь остаться дома в норе?» — она не могла сказать ни да, ни нет. Так она всегда увиливала от ответа на вопрос.

Но вот однажды ее тетя, обращаясь к молодой крысе-племяннице, сказала: «Ну, хватит! Делай как я тебе скажу!..»

Рассказ продолжался, но Джонни уже его не слушал. У него наконец было именно то, что нужно. Если бы ему теперь удалось воспроизвести профессору Мэтьюну последнюю фразу, закончились бы все его волнения.

Но ведь эти слова находились где-то в середине рассказа… Ему же нужно было воспроизвести только их — чтобы выделить этот приказ для профессора. Но как это сделать: магнитофон у него один, а их надо два, чтобы перезаписать на второй нужную часть пленки!..

Джонни заскулил от отчаяния и бессилия. Потерпеть поражение, когда, казалось, победа совсем близко. Ему захотелось бросить магнитофон в окно: по крайней мере, можно было получить хоть некоторое удовлетворение при виде того, как он разобьется о землю!

И тут его вновь осенило. Как же он мог забыть? Схватив магнитофон Брюкнера, медведь опрометью кинулся в гостиную, где стоял маленький портативный магнитофончик, служивший ученым развлечением в часы отдыха.

Джонни подключил маленький магнитофон к магнитофону Брюкнера и стал ждать момента, чтобы нажать лапой кнопку записи, когда заговорит тетка крысы. Прошло два часа. Джонни испортил несколько метров пленки и наконец добился того, чего так хотел.

Он взял портативный магнитофон и вернулся к профессору. Магнитофон он поставил на стол и рядом положил шприц. Включив магнитофон, он стал ждать. Сначала из динамика слышалось только шипение, потом раздался резкий голос: «Ну хватит! Делай как я тебе скажу!..»

Глаза профессора Мэтьюна стали осмысленными, и Джонни сразу же поднес к его лицу лист бумаги с одной-единственной строкой, вкривь и вкось напечатанной на машинке. Профессор прочитал и, не выражая никаких чувств, взял шприц и вонзил его себе в руку.

Джонни выключил магнитофон. Теперь надо было ждать, окажет ли жидкость свое действие. Но вот полчаса спустя профессор Мэтьюн провел рукой по лицу и потер лоб. Первые сказанные им слова было трудно разобрать, но постепенно его голос набирал силу, слова становились вое разборчивее — так все громче и громче начинает говорить радиоприемник, по мере того как он нагревается после включения.

— Послушай, Джонни, что же это со всеми нами произошло? Я помню абсолютно все, что произошло за эти три дня, но мной владело какое-то оцепенение, я не мог даже говорить!..

Джонни поманил профессора за собой и направился в комнату, где была пишущая машинка. Профессор Мэтьюн, поняв Джонни, заправил в нее свежий лист бумаги.

Прошло некоторое время, пока слово за словом Джонни отстучал весь рассказ о том, что происходило на станции за последние дни. Профессор прочел, долго молчал и наконец сказал:

— Пойдем-ка, старина! Нам предстоит поработать. Прежде всего нужно привести в себя всех наших друзей, а для этого надо их заставить сделать себе уколы. Подумать только — медведь выступает в роли спасителя человечества! Отныне я разрешаю тебе жевать столько табаку, сколько ты пожелаешь. Больше того, я постараюсь доставить сюда для тебя хорошенькую медведицу и впрысну ей в мозг такое же вещество, как и тебе, чтобы твоя подруга была вполне достойна тебя…

А через неделю, когда все обитатели острова Сант-Круа уже окончательно пришли в себя, профессор Мэтьюн и другие ученые уехали на соседние острова Карибокого моря, чтобы и там провести необходимые работы по ликвидации последствий заражения спорами Бемиса.

Медведь по имени Джонни все время проводил в библиотеке. Он вновь принялся за пятый том Британской энциклопедии и вчитывался в раздел «Химия». Он надеялся, что профессор Мэтьюн вернется через какой-нибудь месяц, а может быть, и раньше, и найдет время, чтобы разъяснить ему все непонятные места в тексте. А пока он должен постараться одолеть эту премудрость собственными силами.

 

Михаил БАРЫШЕВ

ПРИСТУПИТЬ НЕМЕДЛЕННО

 

Рис. В. КОЛТУНОВА

 

ГЛАВА I

Бывший полковник генерального штаба Ступин говорил фразами, похожими на строевые команды:

— По оперативному плану боевых действий город разделяется на два сектора: восточный и западный. Командиры секторов имеют права командиров дивизий. Боевой приказ будет дан накануне выступления в шесть часов вечера.

За пыльными окнами, забранными тяжелыми решетками, двигались рыжие растоптанные сапоги: по тротуару расхаживала охрана совещания, устроенного в задней комнате подвала на Самотеке, над входом в который висела малеванная по жести вывеска кооперативной артели «Маяк», занимающейся ремонтом квартир и конторских учреждений.

— Центр восточного сектора — Лефортово, его тыл — станция Вешняки. Командует восточным сектором полковник Миллер.

Коренастый и широкоскулый Миллер, одетый вместо обычного френча в гражданский пиджак и косоворотку, привстал на стуле.

— Прошу садиться, полковник… Западный сектор имеет центром сосредоточения Ходынку и занимает все прилегающие к ней районы. Командует сектором полковник Талыгин… К сожалению, обстоятельства не позволили полковнику присутствовать на совещании. Главная задача восточного сектора — захват Курского вокзала и вокзалов на Каланчевской площади. После этого сектор овладевает участком кольца «Б», соединяется с отрядами, наступающими с запада, и наносит удар по центру города. Захватывает Кремль и арестовывает Ленина.

— И к стенке главного большевичка!

— Ни в коем случае! — строго перебил Ступин. — Ленина возьмем живым и увезем в заранее подготовленное место в качестве заложника, а потом предъявим большевикам ультиматум…

— И освободим Ленина?.. Вы с ума сошли, полковник…

— Не горячитесь, Миллер, — жестко усмехнулся Ступин. — Не забывайте, что из-за чрезмерного любопытства был потерян рай. Никто выпускать Ленина живым не собирается. При ультиматуме тоже можно найти способ… Одновременно с захватом Кремля мы овладеваем радиостанцией на Ходынке и оповещаем о падении власти большевиков в Москве. Таков кратко тактический план, господа. Он одобрен «Национальным центром».

На этот раз привстал и поклонился Николай Николаевич Щепкин, бывший домовладелец и видный деятель кадетской партии, руководитель «Национального центра».

— Как насчет подкреплений? Овладеть Кремлем не просто. Подходы строго охраняются. Красные курсанты… Одних пулеметов двадцать семь. По соседству гнездо чекистов… Воинские части в Москве…

— Полагаю, что наступление генерала Деникина вынудит большевиков двинуть на фронт все наличные резервы. Планируется послать особый отряд с пулеметами на Лубянку, чтобы отвлечь чекистов от Кремля. Ну а красные курсанты и Кремль остаются нашим храбрым офицерам. Как насчет артиллерийской поддержки, господин Миллер?

— Скорострельные пушки получить не удалось. Но кое-что снимем с учебных полигонов и поддержим выступление артиллерийским огнем.

— Прибудут также отряды из Волоколамска и из Троице-Сергиева. Примерно по пятьсот человек, — добавил Щепкин. — Кроме подкреплений, подготовлен взрыв мостов в районах Пензы, Рузаевки, Саратова и Сызрани. С тех направлений большевики помощи не получат.

— А Николаевская железная дорога?

— К сожалению, после провала в Петрограде мы лишены возможности контролировать Николаевскую железную дорогу. Я не строю иллюзий, господа. Успех нам может обеспечить внезапность выступления и решительность действий. Она должна стать нашим дополнительным оружием…

— Когда отрядам выдадут положенное денежное обеспечение?

Ступин круто повернулся в сторону Щепкина.

— Прошу вас ответить, Николай Николаевич.

— Ждем прибытия курьера из-за Урала… Несколько дней терпения, господа.

— Надо активизировать привлечение нужных людей, — вступил в разговор Ступин. — Прошу сообщить по цепочкам связи, что каждый член ударного отряда, завербовавший в организацию четырех человек, становится ротным командиром с соответствующим увеличением денежного содержания и правом досрочного производства в очередной офицерский чин.

— Здесь чинами сыт не будешь, — сухо заметил Миллер. — Кадровые льготы можно использовать по ту сторону фронта. Господа офицеры настаивают на выдаче оговоренного содержания.

— Содержание будет выплачено, — снова пообещал Щепкин, хотя и не имел представления, откуда он сейчас добудет столько денег.

— Расходиться по одному!

Щепкин сделал полковнику неприметный знак. Ступин кивнул, догадываясь, что руководитель «Национального центра» хочет поговорить с ним без свидетелей.

Щепкин знал Ступина еще с тех времен, когда тот был штабс-офицером для особых поручений при главнокомандующем Северного фронта, а потом служил помощником генерал-квартирмейстера.

Революцию Ступин принял несколько иначе, чем многие из тех, кто носил офицерские погоны. Он не стал палить из нагана в красногвардейцев, не удрал ни на юг, ни на восток. Ступин зарегистрировался, как бывший офицер, прошел проверку и выказал лояльное отношение к Советской власти. Служба помощником генерал-квартирмейстера не вынуждала Ступина бить по морде солдат, разгонять полковые комитеты или участвовать в расстрелах неблагонадежных элементов. Поэтому проверяющие не нашли ни одного факта, уличающего Ступина в прямой контрреволюционной деятельности.

То, что было в его душе, полковник сумел скрыть. Ему разрешили работать в военных учреждениях.

Ступин перебрался в Москву, и старые знакомые нашли друг друга.

«Национальному центру» был нужен руководитель военной организации, которая сколачивалась кадетами еще с восемнадцатого года. Под видом комитетов домовой самообороны собирались люди и накапливалось оружие. В основу был положен принцип «десяток», где каждый знал в лицо только собственного командира. Но случайные люди, назначаемые командирами «десяток», не могли обеспечить дисциплины и порядка. Рассредоточенные по множеству домовых комитетов и другим организациям, участники подпольной военной организации были оперативно разобщены, система связи между «десятками» действовала плохо.

Полковник Ступин согласился взять на себя командование подпольными «добровольцами», которым явно недоставало твердой руки. «Добровольческую армию Московского района» он реорганизовал по принципу ударных отрядов, малочисленных, но составленных из решительных людей. В основном из бывших офицеров, хорошо владеющих оружием, обстрелянных и понимающих, что такое воинская дисциплина и приказ командира.

Из домовых комитетов ядро подпольных отрядов постепенно удалось переместить в некоторые военные школы и курсы, где оказалось немало таких, как бывший полковник Ступин. Это облегчило прикрытие, снабжение оружием и давало возможность проводить активную вербовку людей.

Выступление первоначально планировали приурочить к мятежу на форте Красная Горка, затем к прорыву генерала Мамонтова, но к этому времени формирование отрядов закончить не удалось. Теперь же у Ступина были наготове дисциплинированные, хорошо вооруженные «ударники», готовые к самым активным действиям.

— Мне весьма было приятно слушать ваше сообщение, Алексей Петрович, — заговорил Щепкин, когда они с полковником остались наедине. — Но наряду с военными вопросами необходимо обговорить политический аспект предстоящего выступления. Руководство «Национального центра» полагает, что должно быть подготовлено соответствующее воззвание к населению, объясняющее политическую платформу и цели вооруженного выступления.

— Эх, дорогой Николай Николаевич, — улыбнулся полковник, согнав сухие морщинки к тонкогубому рту. — Вы еще верите в слова? «Воззвание», «политическая платформа»… Сейчас она максимально кратка — свергнуть большевиков. Всякое словоблудие только вредит делу. И так мы тянем в разные стороны, вместо того чтобы объединить усилия. А у нас, видите ли, одному нужно восстановить на престоле царя-батюшку, второй хочет парламентскую республику, третий спит и видит Государственную думу, а четвертый молится на крепких мужиков… И все при этом забывают, что медведь еще не убит. Пока не уничтожим совдепию, не будет ни самодержца, ни республики, ни Государственной думы.

Ступин прошел к сейфу, звякнул ключом и положил перед Щепкиным бумагу с несколькими строчками машинописного текста.

— Вот политическая платформа, единственное воззвание к населению, которое я прошу от имени ударных отрядов напечатать в нужном количестве экземпляров.

Николай Николаевич прочитал:

«Приказ номер 1.

Все борющиеся с оружием в руках или каким-либо другим способом против отрядов, застав и дозоров Добровольческой армии подлежат немедленному расстрелу.

Не сдавшихся в начале столкновения или после соответствующего предупреждения в плен не брать…»

— Коротко и ясно… Или у вас есть какие-нибудь возражения, Николай Николаевич?

— Нет. Здесь написано именно то, что нам требуется в первую очередь. Приказ напечатают в нужном количестве экземпляров.

— Когда будут деньги?

— Вы же слышали, что я сказал.

— Им вы можете говорить все, что угодно, но я должен знать истинное положение вещей.

— Курьер не прибыл… Возможно, что он провалился и попал в руки чекистов.

— Худо споткнуться с горшком молока возле самых дверей… Надежный человек?

— Не знаю. Должен приехать сотрудник разведывательного отдела от Колчака. Явки, которые он мог знать, уже законсервированы… Тихомирову дано указание мобилизовать все возможные источники получения денег.

— Не нравится мне ваш Тихомиров. Совслужащий в люстриновом пиджаке. Где вы его откопали?

Щепкин промолчал. Полковнику совершенно не обязательно было знать, что два года назад «совслужащий в люстриновом пиджаке» занимался крупной лесной торговлей и деловые интересы почти добрый десяток лет связывали Епимаха Дурова и домовладельца Щепкина.

Год назад Дуров в сопровождении какого-то мужика с окладистой бородой появился в Москве под чужой фамилией, нашел Николая Николаевича и сказал, что лесозавода, биржи с запасами пиловочника и строевого леса, запаней и складов у него больше нет.

— Как липку меня ободрали большевички… Теперь буду за свое добро им глотки рвать.

По совету Щепкина Дуров притих и устроился в губсовнархоз на скромную должность делопроизводителя.

Бородатого попутчика Дурова, по фамилии Крохин, определили в дворники, поселив его так, что из полуподвального окна каморки он мог обозревать дом, где жил Щепкин.

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — заверил новоиспеченный дворник. — Всякую суету сразу примечу. Глаз, извините благодушевно, на такой счет хорошо приучен.

Дуров вошел в подпольную организацию и по рекомендации Щепкина был назначен кассиром.

Расставшись со Ступиным, Щепкин долго кружил по улицам и переулкам, заходил в магазины, задерживался перед пустыми витринами, где сиротливо пылилась краска для ресниц и жухлые коробки с пудрой подозрительного происхождения. Убедившись, что визит в скромную артель оказался незамеченным, Николай Николаевич свернул в тихий арбатский переулок, где проживал в собственном четырехэтажном доме с гранитной облицовкой цоколя и чугунной решеткой, замыкавшей двор. Сейчас в доме ему принадлежала только одна-единственная квартира, предоставленная по ордеру как квартиросъемщику.

Поднявшись на второй этаж, Щепкин открыл дубовую, проложенную стальным листом дверь и, мягко ступая по ковровой дорожке, прошел в кабинет.

Постоял у окна, не приметил ничего подозрительного и сел за письменный стол.

«Передайте Колчаку через Стокгольм, — решительно писал Щепкин. — Москвин прибыл в Москву с первой партией груза, остальных нет. Без денег работать трудно. Оружие и патроны дороги. Политические группы, кроме части меньшевиков и почти всех эсеров, работают в полном соглашении. Часть эсеров с нами. Живем в страшной тревоге… Настроение в Москве вполне благоприятное… Ваши лозунги должны быть: «Долой гражданскую войну», «Долой коммунистов», «Свободная торговля и частная собственность». О Советах умалчивайте… В Петрограде наши гнезда разорены, связь потеряна…»

Написанное письмо Щепкин аккуратно сложил, чтобы отнести в тайник. Завтра оно будет отправлено. Но путь ему предстоит долгий, а деньги нужны немедленно.

 

ГЛАВА II

На вокзальной площади смешались бивак, ночлежный дом и больница. Тысячи людей, покорные судьбе, лепились на приступках подъездов, у фонарных столбов и тумб, возле бревенчатых подслеповатых домов. Узлы, корзины, баулы, тощенькие котомки, шинели, чуйки, армяки и полушубки, платки, капоты и галифе сбились здесь в немыслимую кучу.

Поезда брались приступом, счастливчики громоздились на крыши, на площадки и на буфера. Отсюда двигались с севера на юг, с юга на север, с востока на запад и обратно. Из разоренных городов в такие же деревни, истерзанные войной, недородом, бандами, смертью.

На площади продавали, меняли и покупали все: от припрятанных наганов до «малинки» — чудовищной смеси морфия, опиума и хлороформа, которая могла свалить с ног и извозчичьего битюга. Зазывно пошевеливая бедрами, прохаживались крашеные особы и шныряли молодчики в кепках, нахлобученных на глаза. То и дело раздавались истошные крики людей, лишившихся последних денег, чемодана или котомки с куском черствого хлеба.

Возле входа в вокзал в живом кругу добывали пропитание два беспризорника. Один, закатывая глаза на тощем, немыслимо грязном лице, тренькал на балалайке, второй выделывал на асфальтовом пятачке кренделя босыми, в коростах, ногами и пел частушки:

Деникин — ша! Возьми два тона ниже, И хватит нам Арапа заправлять…

На дощатом заборе белели свежие листы обращения Московского Совета к трудящимся города:

«Попытка генерала Мамонтова — агента Деникина внести расстройство в тылу Красной Армии еще не ликвидирована… Тыл, в первую очередь пролетариат Москвы, должен показать образец пролетарской дисциплины и революционного порядка…»

Кончив петь частушки, беспризорник сдернул рваную шапку.

— Дайте, не минайте, — скаля зубы, заговорил он. — Кто меня мине, того чека не мине…

Сердобольная тетка в плисовой кацавейке подала беспризорнику две вареные картофелины. Он сунул добычу под рваный малахай, перепоясанный ремнем, и повернулся к усатому дядьке в крепких сапогах, который жевал пирог с требухой, купленный у торговки-разносчицы.

— Дяденька, дай кусманчик!..

Дядька деловито спрятал в карман недоеденный пирог и ткнул парнишку кулаком в лицо.

На набережной маршировал отряд всеобуча, старательно топал по разбитому булыжнику. На плечах у обучающихся были древние берданы.

Ветер гонял по мостовой грязные листья, перекатывал клубки ссохшихся веток и трепал полотнища лозунгов. Величавые слова революции были написаны неровными буквами на грубом выцветшем кумаче.

Из века, не знавшего счастья и света, рождался век надежд. И, как всякие роды, рождение будущего было трудным.

Вячеслав Рудольфович, прибывший поездом с Украины, прихрамывая и опираясь на палку, вышел на вокзальную площадь.

День отходил. Под мостами, в подворотнях и тупиках копились сумерки. В мягком свете склоняющегося к закату солнца дома, заборы, крыши, фонарные столбы и чахлая зелень редких палисадников гляделись приветливее. Милосердные тени смазывали выбоины в штукатурке стен, провалы выбитых окон, ржавые потеки на углах домов и ухабины на булыжной мостовой.

Опускающееся солнце напоминало о неумолимом беге времени. Оно текло как река, и не было силы, чтобы задержать его.

Вячеслав Рудольфович жалел время. Каждый исчезающий день — это отходящий, невозвратимый уже кусочек человеческой жизни, которая лишь детям кажется бесконечной. Сейчас на вокзальной площади его не покидало подсознательное ощущение, что вместе с истекающим днем уходит что-то, им лично не сделанное. Что он обязан был успеть больше выполнить, свершить для революции. Вот для этих людей, которые грудились на грязной вокзальной площади. Ради них он отдаст все силы, служит великой идее, которая должна досыта накормить вон того белоголового мальчика, прильнувшего к исхудалой матери. Дать кров старику в драном армяке и лаптях, роющемуся плоскими от вековечной работы руками в тощей котомке. Принести счастье и любовь испуганной девушке в юбке, сшитой из солдатской шинели.

Вячеслав Рудольфович жалел их расстроенным, чутко понимающим сердцем и ощущал вину перед ними.

«Жизнь ничего не дарует без тяжких трудов и волнений», — писал Гораций.

Философам было хорошо — они могли витать в облаках, думать о счастье и справедливости на сытый желудок и сочувствовать бездомным, укладываясь в теплую постель.

Коммунист Менжинский ходил по земле. По огню, по смерти, страданиям, пожарищам и горю. Единственное, чем он мог оправдывать себя перед самим собой, — тем, что вместе со всеми делит это горе, беду, бесконечные трудные дороги, голод и холод, равной меркой отрезает огромную опасность.

— В центр так в центр, — равнодушно сказал извозчик. — Нам хоть на тот свет, лишь бы заплачено было… До «Метрополя», извиняйте, три сотни, господин-товарищ…

Он настороженно смотрел в лицо Менжинского, пока тот не отсчитал деньги.

— Вперед теперь плату берем… Потому как веры промеж людей не стало… Но, сердешная, навались!.. Но!.. Овса давно не пробовала лошаденка. Эх, времена, мать их за левую ногу… Да трогай же, пропащая!

Надсадно тарахтели по булыжнику колеса. Обшарпанная пролетка дребезжала всеми частями. Расслабленно опустив руки, Вячеслав Рудольфович отдыхал и думал, зачем его срочно вызвали в Москву. Вспоминал кипящий котел Украины. Бешеную, без сна и отдыха, работу особоуполномоченного с правом смещения, ареста и предания суду ревтрибунала всех, не подчиняющихся его распоряжениям.

Чрезвычайными полномочиями распоряжаться было далеко не просто там, где перемешались немцы, Центральная рада, банды атаманов Ангела и Зеленого, анархисты, петлюровская директория, кулачье, подстреливающее из-за углов комиссаров и комитетчиков, деникинская разведка, дезертиры, лазареты с сыпняком, шайки уголовников, беженцы, сотни тысяч отчаявшихся людей.

А в прифронтовой полосе надо было наводить строжайший порядок, организовать оборону узлов железных дорог в районе Конотопа, Сум и Воронежа, распутывать заговоры, бороться с бандитизмом, раскрывать подпольные белогвардейские организации.

Сил все-таки не хватило, Киев пришлось временно оставить.

Извозчик повернулся к молчаливому седоку.

— Деникин, сказывают, по два пуда крупчатки на едока отвалит, как в Москву придет… Не слыхал, случаем, господин-товарищ?.. Я считаю, что брешут. Где теперь столько крупчатки возьмешь? Будь хоть ты три раза генерал с эполетами, крупчатки сейчас все равно не добыть… Может, хоть аржаного по два пуда выдадит.

— Не выдадит, папаша.

— Это почему же? Аржаной еще есть.

— До Москвы Деникин не доберется.

— А сказывают, будто уже близко подошел. Агромадная, говорят, армия… Значит, к «Метрополю» вам… Богато там раньше купцы гуляли. А сейчас, швейцар мне жаловался, только всего, что суп из пшенки и тот по карточкам… Их, времена-моменты!

Извозчик подстегнул лошадь и замолчал, видно решив, что и так не в меру разговорился.

Кабинет председателя ВЧК был скромен и прост. Письменный стол с аккуратно разложенными бумагами, телефоны и жесткое кресло, книги, несколько простых стульев.

Дзержинский поднялся навстречу.

— Наконец-то прибыли, Вячеслав Рудольфович! Как дела на Украине?

— Тяжело, Феликс Эдмундович. Обстановка очень сложная.

— Знаю… Здесь тоже не легче. Прорыв Мамонтова под Воронежем пока ликвидировать не удается. После взятия Орла Деникин непосредственно угрожает Туле и Москве… Вы не удивлены, что я обратился в Центральный Комитет с просьбой направить вас на работу в Особый отдел ВЧК?

— Не удивлен, Феликс Эдмундович, — ответил Менжинский, снял пенсне и потер длинными пальцами покрасневшую переносицу. — Теперь вообще перестают удивляться. А коммунисты тем более. Для члена партии любое поручение ЦК является законом. Ни один большевик, по моему мнению, не может отказаться от работы в Чека…

— Иного ответа от вас не ожидал, — глуховатым голосом ответил Дзержинский.

У председателя ВЧК были запавшие щеки, тени под усталыми глазами, исчерканный морщинами лоб. Феликс Эдмундович работал, как всегда это бывало, самозабвенно, не щадя себя, на износ. Вячеслав Рудольфович вдруг подумал, что революция бешено изнашивает профессиональных работников, но передышки сейчас себе никто не может позволить.

— Вам даются особые полномочия. Вы вводитесь в состав Президиума ВЧК. Задание серьезное. Нужно налаживать работу Особого отдела, изживать трагические ошибки Военконтроля. По близорукости, если не сказать большего, Троцкого аппарат Военконтроля оказался зараженным шпионами. После падения Казани и Симбирска большинство сотрудников Военконтроля перешло на сторону белых и выдало коммунистов. Наши разведчики, направленные летом прошлого года через Южный фронт на Украину, все были взяты контрразведкой и расстреляны. Теперь мы знаем, что их тоже выдал Военконтроль. ЦК слил аппараты Военконтроля и фронтовых Чека в Особый отдел. Перестройка закончена, теперь нужно налаживать и активизировать работу…

— Понятно, Феликс Эдмундович, — ответил Менжинский.

Серо-зеленые глаза Дзержинского вдруг приметно дрогнули и утратили деловое выражение.

— Давно мы с вами не виделись, Вячеслав Рудольфович. Помните Париж?

Менжинский подтверждающе кивнул.

Он хорошо помнил давнее лето одиннадцатого года, когда познакомился с Феликсом Эдмундовичем, возвратившись в Париж из школы «отзовистов» в Болонье. Сбитый с толку крикливыми лозунгами, Вячеслав Рудольфович согласился было читать там лекции, но, к счастью для себя, довольно быстро сообразил, в какое болото его затягивают.

Да, школа в Болонье была ошибкой коммуниста Менжинского. После поражения революции пятого года он не сумел правильно оценить обстановку. Натура требовала немедленных действий. Они представлялись только в форме усиления военной организации партии, развития пропаганды в войсках. Вячеслав Рудольфович не сразу понял, что такая тактика гибельна, что она может оторвать партию от масс, лишить ее главной силы — опоры на рабочих и крестьян, превратить в группу подпольных заговорщиков.

При встрече в Париже сначала просто вспоминали Италию, Капри. Затем Феликс Эдмундович перевел разговор на школу в Болонье. Он не стал приводить раскаявшемуся «отзовисту» теоретические доводы. Феликс Эдмундович рассказал, как густо была заселена школа в Болонье полицейскими провокаторами и как ловко контролировалась она царской охранкой. Ученики школы по возвращении в Россию арестовывались или прямо на границе, или в тех пунктах, куда им «позволяло» прибыть охранное отделение.

Потом были встречи в Петрограде, совместная работа в ВЧК, куда в январе восемнадцатого года Менжинский был введен как руководитель подотдела борьбы с преступлениями по должности банковских чиновников.

Была встреча в Берлине, где Вячеслав Рудольфович работал генеральным консулом во время недолгого Брестского мира, а Феликс Эдмундович останавливался на несколько дней, возвращаясь из Швейцарии. Наголо бритый, одетый по-европейски, непохожий сам на себя, Феликс Эдмундович был доволен свиданием с близкими и привычно озабочен делами. Рассказывал о положении в Советской России, о разоблаченном заговоре Савинкова, о Ярославском мятеже, о покушении на посла Мирбаха и подлой роли эсеров, пытавшихся поднять мятеж против Советской власти. Говорил о важной и трудной чекистской работе.

— Вот наши дела самого последнего времени, — сказал Дзержинский и положил руку на стопку папок. — Трудные дела… Раскрытие заговора в Пензе… В Козлове, намеренно или по преступной небрежности, не обратили внимания на предупреждение о возможном прорыве генерала Мамонтова. Двести девяносто вагонов военного имущества было оставлено при эвакуации и попало казакам… Двести девяносто вагонов! Это при нашей-то бедности. Владимир Ильич просит провести специальное расследование… И еще одно серьезное дело назревает.

Феликс Эдмундович прошелся по кабинету.

— Прошу обращаться ко мне в любое время… По любому вопросу. В Особом отделе пустяков, к сожалению, не бывает… Вместе с ВЧК он делает одно общее дело.

— Чистит авгиевы конюшни.

— Именно. Нечисть лезет со всех щелей. Большая и маленькая. И не сразу сообразишь, что страшнее.

— От слона, говорят, легче увернуться, чем от комаров. Надо идти вперед, а собаки пусть лают.

— К сожалению, они и кусаются, Вячеслав Рудольфович. И самая трусливая дворняга может цапнуть за палец, когда у нее отнимают жирную кость.

Дзержинский возвратился к столу и продолжил:

— Сотрудники ВЧК расписаны по отделам и должны заниматься определенными делами. Но жизнь часто сбивает наши канцелярские упорядочения… Рядовой налет на квартиру или убийство с целью ограбления может оказаться ниточкой контрреволюционного заговора… Случается и наоборот. Первоначальные материалы заставляют насторожиться, предположить хорошо организованную враждебную группу. На поверку все оказывается элементарнейшей шайкой спекулянтов. Обстановке очень сложная, Вячеслав Рудольфович. К Чека порой примазываются настоящие жулики.

— Значит, Чека — сила, Феликс Эдмундович, — улыбнулся Менжинский. — Жулики — народ практичный. К слабым примазываться не будут.

— Утешительного тут мало. С такими типами мы беспощадно боремся. Думаю, что и дальше будем быстро выявлять и обезвреживать их. Труднее другое — крайне желательно иметь более высокий уровень подготовки чекистов. От них ведь требуется не только умение стрелять и сидеть в засадах.

— Понимаю, Феликс Эдмундович, — посерьезнев, согласился Менжинский. — На Украине мне довелось с одним работничком встретиться. Против десяти бандюг не боялся выйти. Храбрости через край, а вот контрреволюционеров выявлял через кухню…

— Как так «через кухню»?

— Очень просто. «Мне, — говорит, — никакие теории не требуются. Я сразу на кухню при обыске иду. Если у него в кастрюле мясо варилось, значит, он контра, и разговаривать с ним нечего. Наши люди на осьмушке хлеба сидят…»

— Оригинальнейший метод. Что же вы с этим «кухонным теоретиком» сделали?

— Послал командовать эскадроном.

— Правильно… Кастрюли могут и подвести. Вопрос подбора людей один из самых труднейших. Тем более для работы в особых отделах.

— Читал в газете про дела Чудина.

— Да. Бывшего члена коллегии Петроградской Чека за связь со спекулянтами и покровительство им мы расстреляли по приговору военного трибунала, — незнакомо жестким голосом подтвердил Феликс Эдмундович. — Мы никому не позволим предательски нарушать интересы партии и злоупотреблять доверием товарищей. И еще одна деталь, Вячеслав Рудольфович. Особый отдел согласно положению подчиняется наряду с ВЧК и Реввоенсовету республики. Так что в известном смысле придется ходить под двумя начальниками.

— Два стула — самое неудобное сиденье.

— Тут все зависит от сидящего. Не скрою, кое у кого в Реввоенсовете есть повышенное желание командовать Особым отделом. Попадаются, к сожалению, ответственные товарищи с излишним самомнением и амбицией.

— Понимаю, Феликс Эдмундович… Говорят, что самый большой недостаток людей состоит в том, что у них много маленьких недостатков.

— Верно подмечено… К тому же, случается, от должности голова кружится, а это меняет нрав в худшую сторону.

— Когда приступить к работе, Феликс Эдмундович?

— Приступить немедленно… Вот то серьезное дело, о котором я вам упомянул.

Дзержинский пододвинул Вячеславу Рудольфовичу одну из папок, лежащих на столе.

— Ознакомьтесь и подготовьте план операции… Кстати, как у вас с жильем? Нам, правда, частенько здесь на Лубянке в служебных кабинетах проживать приходится. Но все-таки жилье полагается иметь.

— Не беспокойтесь, Феликс Эдмундович… На первое время устроился в «Метрополе», а там будет видно, — ответил Менжинский и прочитал надпись на папке: «Добровольческая армия Московского района».

— Да, Вячеслав Рудольфович, — подтвердил Дзержинский, увидев недоуменный вопрос в глазах собеседника. — Вы полагали, что «Добровольческая армия» имеется только у генерала Деникина? А она и в Москве завелась…

— Как же так?

— Познакомитесь с материалами и станет ясно. Готовят удар в спину. Поговорите с Артузовым. Артур Христианович у нас конкретно занимается этим делом. Подумайте и приходите с ним ко мне… с предложениями по плану операции.

 

ГЛАВА III

Первые материалы в папке относились к давним временам.

В июне девятнадцатого года красноармейский секрет, затаившийся под Лугой в путанице молодого осинника, заметил человека в солдатской шинели. Осторожно осматриваясь по сторонам, он крался в зыбком предутреннем тумане к кочковатому болоту, за которым находились позиции белых.

На приказ остановиться неизвестный напрямик кинулся к болоту.

— Ах ты, шкура! — зло сказал дозорный и, привычно поймав глазом мушку, плавно нажал спуск.

У убитого нашли зашитые в подкладку пиджака документы на имя поручика Никитенко и серебряный портсигар, набитый папиросами.

— Такую дорогу прошел, а папироски ни одной не искурил, — удивился работник Особого отдела, рассматривая портсигар. — Берег, выходит, папиросочки. А почему берег — есть вопрос?

— Может, некурящий?

— Некурящему папиросы носить незачем. А он курящий… Гляди, как пальцы зажелтели. Небось у нас махру палил…

Тщательный осмотр позволил обнаружить в одной из папирос туго скатанную записку.

Работник Особого отдела осторожно развернул прозрачную бумагу.

— Да тут целое послание…

«Генералу Родзянко или полковнику С. При вступлении в Петроградскую губернию вверенных вам войск могут выйти ошибки, и тогда пострадают лица, секретно оказывающие нам большую помощь…»

— Слышь, комиссар, какие заботливые!.. Чтобы своих не трогали…

«Во избежание подобных ошибок просим вас: не найдете ли вы возможным выработать свой пароль. Предлагаем следующее: кто в какой-либо форме или фразе скажет слова «во что бы то ни стало» или слово «Вик» и в то же время дотронется рукой до правого уха, тот будет известен нам, и, до применения к нему наказания, не откажитесь снестись со мной. Я известен господину Карташову, у которого обо мне можете предварительно справиться».

— Подписано «Вик»… Серьезное письмо, комиссар…

— «Вик», что это такое? Человек или контрреволюционная шайка?

— Ясно, шайка, раз друг другу письма пишут. Генерал Родзянко — личность известная… Нашего ума тут не хватит, комиссар. Писулю нужно срочно доставить в Чека. Видать, большая контра в Питере окопалась. Сидит, своего часа дожидается.

Через месяц чекистам снова попало письмо с таинственной подписью «Вик». При попытке перейти финскую границу были арестованы начальник Сестрорецкого пограничного пункта Самойлов и сотрудник того же пункта Боровой, изменившие Советской власти. При задержании Боровой пытался выбросить в кусты пакет. В пакете оказались документы и карты дислокации частей Красной Армии под Петроградом, а также письмо, адресованное «Дорогим друзьям». В письме сообщалось о контрреволюционных организациях, работающих подпольно в Петрограде.

«Здесь работают в контакте три политические организации. В «Нац» все прежние люди… Все пока живы, и поддерживаем бодрость в других… Со смертью Гениосова и израсходованием средств прекратилась наша связь с остатками военно-осведомительной организации. Москва нам должна за три месяца. Астров и Мосева говорят о каком-то миллионе… Просил экстренным порядком все выяснить нам и, если можно, немедленно препроводить деньги, иначе работа станет…»

Вячеслав Рудольфович перелистал несколько оперативных документов и нашел протоколы допросов Борового. Пойманный с поличным, он признался:

— Найденный пакет получен мною для передачи от владельца патентной фирмы «Фосс и Штейнингер» петроградского инженера Вильгельма Ивановича Штейнингера…

— «Вик» — это его кличка?

— Точно не знаю, но полагаю, что так. Штейнингер не любит посвящать в подробности. Мне было поручено доставить пакет в Финляндию.

Чекисты арестовали Штейнингера. При обыске в квартире нашли антисоветские воззвания и письмо Никольского, одного из видных кадетских лидеров, занимающихся политической работой при штабе генерала Юденича.

Была изъята также пишущая машинка. Сравнение отпечатанного на ней пробного текста с письмом, найденным у Борового, подтвердило, что письмо написано именно на этой машинке с прыгающей чуть выше строки буквой «р» и характерным дефектом лентоводителя.

Письмо Никольского было адресовано «Дорогому Вику».

«…Мы очень просим вас укрепить с нами связи и поддерживать, так как считаем работу необходимой, а вами пересылаемые сведения очень ценными с чисто военной и политической точки зрения… До сих пор нельзя сколько-нибудь определенно установить срок взятия Петрограда. Надеемся, не позже конца августа. Но твердой уверенности в этом у нас нет, хотя в случае наступления давно ожидаемых благоприятных обстоятельств в виде помощи деньгами, оружием и снаряжением в достаточном количестве этот срок может сократиться…»

На допросах Штейнингер держался продуманной тактики. Многословно, с ненужными подробностями он показывал то, что было в основе известно, не давая ни единой нити, кроме тех, которые чекисты держали уже в руках.

Вячеслав Рудольфович внимательно читал и перечитывал протоколы допросов Штейнингера, вдумывался в каждую фразу и понимал, что в словесных поединках инженер переигрывал допрашивавших чекистов. Молодые чекистские следователи горячились, нечаянно выплескивали то, о чем лучше было бы помолчать, придумывали несуществующие события и преподносили их как показания якобы раскаявшихся соучастников. Штейнингер несколько раз ловил следователей на этом неумном приеме и упрямо продолжал придерживаться выработанной им тактики.

Он называл фамилии и адреса членов подпольного «Национального центра». Но эти люди оказывались на поверку либо уже разоблаченными, либо убитыми, либо удравшими за границу. Чем больше прочитывал Вячеслав Рудольфович протоколов допроса Штейнингера, тем отчетливее становилась ему цель, которую поставил арестованный: любым способом спасти московскую организацию, не дать чекистам ни одной нити, которая привела бы следствие по делу «Вика» в Москву.

На последнем этапе допросов инженер не пожалел даже соратников, еще остававшихся на свободе. Когда «мертвых душ» не осталось, Штейнингер отдал живых. Выдал членов подпольной кадетской организации барона Штромберга, князя Андронникова, князя Оболенского, генерала Алексеева и других участников подпольного заговора.

«…Москва нам должна за три месяца…» — упрямо выплывала фраза из прочитанного письма. Если финансирование шло из Москвы, значит, там центр руководства подпольной кадетской организации, там костяк и основные ресурсы, материальные и людские.

В кадетском заговоре Штейнингер был, несомненно, одной из руководящих фигур. Протоколы допросов князя Оболенского и барона Штромберга показывали, что остальные члены руководства «Национального центра» не отличались ни умом, ни смелостью. Штромберг при первом же допросе вывалил чекистам не только то, что знал о работе подпольного центра, — но и сообщил, что его сосед по лестничной площадке, частный поверенный Софроницкий, скупает валюту на черном рынке, а бывший торговец Абросимов припрятал в подвале два мешка крупы и три пуда сахара…

Штейнингер трезво оценивал личные качества «соратников» и не сообщал князьям и баронам ничего такого, что могло бы раскрыть связи с кадетами Москвы.

Ниточка к подпольной «Добровольческой, армии» все-таки обнаружилась.

В конце июля в селе Вахрушево Слободского уезда Вятской губернии милиционер Прохоров обратил внимание на молодого городского облика мужчину с увесистым баулом, одетого в нарочито рваную поддевку со сборками на спине. Растоптанные сапоги на нем были тоже не вятской работы, с ремешками и вырезами на голенищах. Такие сапоги шили на Урале, а там стоял Колчак.

Документы у прохожего на имя Николая Карасенкова оказались в полном порядке. Но когда милиционер пригласил его пройти в сельсовет, Карасенков проворно сунул руку за пазуху. Прохоров, приготовившийся к неожиданностям, опустил на голову Карасенкова пудовый кулачище и тем привел его в полную покорность. Это оказалось нелишним, потому что из-под поддевки у странного прохожего были извлечены два револьвера и солидный запас патронов. Отыскался также финский нож и несколько пачек папирос, которые во всем Слободском уезде нельзя было найти ни за какие коврижки.

Но главное оказалось в домотканом бауле. Когда в сельсовете содержимое его высыпали на стол, вместе с караваем хлеба, куском сала и полотенцем вывалились пачки керенок в крупных купюрах.

При допросе в уездной милиции Карасенков показал, что миллион рублей он везет в Москву по поручению киевского купца Гершмана, что за провоз ему обещано десять тысяч рублей. Для чего купцу потребовалось везти такие деньги через Вахрушево в Киев, он не имеет ни малейшего представления.

Задержанного доставили в Вятскую Чека. Там он признался, что в действительности является Николаем Павловичем Крашенинниковым, сыном помещика Орловской губернии, и служит в разведывательном отделении колчаковского главного штаба. В начале июля начальник приказал ему тайно перейти фронт и доставить в Москву миллион рублей.

— Меня будет встречать каждый четный день на Николаевском вокзале человек в косоворотке и с зонтиком под мышкой. Он должен назвать сумму денег и номер части, в которой я служу.

Чекисты сделали вид, что поверили Крашенниникову, хотя его слова о встрече на вокзале явно отдавали сочинительством. Вряд ли по наивному паролю могли устраивать передачу привезенного с такими трудами миллиона рублей. Да и вокзал, находящийся под особым контролем чекистов, мало подходил для подобных передач.

На последующих допросах Крашенинников стал устраивать истерики и требовать, чтобы его немедленно расстреляли.

У вятских чекистов и в этом случае достало ума и выдержки. Они решили дать возможность Крашенинникову прийти в себя. Из отдельной камеры перевели в общую, где сидели спекулянты, валютчики, дезертиры и прочая рядовая нечисть.

На допросы Крашенинникова больше не вызывали. Сказали, что следствие по его делу закончено, что материал, как положено, передадут в трибунал и он будет рассмотрен обычным порядком.

Выдержка следователей оправдалась. Когда Крашенинникова перевезли в Москву, он попытался передать из тюрьмы несколько записок.

В одной из них он просил подготовить для него документы на случай возможного побега и сообщить, арестован ли некий «ННЩ».

Когда Крашенинникову были предъявлены записки, которые он пытался пересылать из тюрьмы, колчаковский эмиссар не стал дальше запираться. Сказал, что в Москву от Колчака предполагается направить 25 миллионов рублей, что «ННЩ» — это Николай Николаевич Щепкин, возглавляющий московский подпольный «центр».

Потом в деле появилось два заявления.

На личный прием к Дзержинскому пришел врач одной из военных школ и сообщил, что состоит в подпольной вооруженной организации, готовящей восстание в Москве.

Молоденькая учительница сообщила чекистам о подозрительных сборищах у директора семьдесят шестой показательной школы Алферова.

Вячеслав Рудольфович снял пенсне и потер уставшие глаза. Протоколы были написаны неразборчивыми почерками, плохим карандашом. Чтобы прочесть их, приходилось основательно напрягаться, разбирать каракули, неровные, загибающиеся к краям страниц строки.

Прав Феликс Эдмундович, что подбор кадров в ВЧК должен быть предметом особой заботы. Храбрости, беззаветной преданности у нынешних чекистов хоть отбавляй. А вот умения вести следственную работу, вдумчиво анализировать материалы, угадывать иногда по третьестепенным деталям и штрихам важность дела — этого явно недостает. Мало опыта, мало грамотности, не хватает и умения оформлять документы. Протоколы допросов пишут как кто на душу положит.

«…у арестованного найдено много разных бумаг…» Какие бумаги? Что в них написано?

В комнату вошли двое. Одного из вошедших Менжинский уже знал — начальник оперативного отдела ВЧК Артузов.

У Вячеслава Рудольфовича всегда было чутье на людей. Встретившись с Артузовым в кабинете Дзержинского, он сразу ощутил симпатию к тридцатилетнему, собранному в словах и жестах человеку с пышными волосами, круто вздыбленными над широким лицом. У Артура Христиановича была аккуратная, коротко подстриженная бородка и привычка время от времени пощипывать ее. Привычки Артузов стеснялся, но отделаться от нее не мог. Еще Вячеславу Рудольфовичу почему-то подумалось, что Артузов любит детей. Эта интуитивная догадка сделала знакомство еще более расположенным.

— Помощника вам привел, — сказал Артур Христианович.

Рослый крутоплечий человек со светлыми мягкими волосами и просторным разлетом широких бровей на обветренном лице отрекомендовался:

— Нифонтов, комиссар по особым поручениям.

— Простите, ваше имя-отчество?

— Павел Иванович.

— Вот и отлично. Официальности, признаться, меня иной раз смущают.

— Я чувствую, вы поладите, — сказал Артузов. — Павел Иванович уже занимался делом «Национального центра». Хотя, наверное, вы уже и сами познакомились.

— Продолжаю… Вопросы здесь сложные, а я имею обыкновение со всеми подробностями разбираться. Предпочитаю, так сказать, добыть ключ, чем взламывать двери… В самом запутанном деле непременно отыщется какой-нибудь знаменитый пустячок, который поможет вытащить нужный кончик.

— Кончики в нашей работе очень требуются, — улыбнулся Артузов. — Не буду вам мешать. Да и времени, признаться, нет.

— Вы садитесь, Павел Иванович. В ногах, говорят, правды нет.

— Главная фигура в деле — Щепкин…

— А вот с этим, прошу покорнейше, не будем спешить. Я сначала все прочитаю, а потом мы конкретными мыслями с вами обменяемся. Вы давно в ВЧК, Павел Иванович?

— Уже полгода… Я с севера родом, Вячеслав Рудольфович, коренной архангелогородец, на лесозаводе там работал. Был у нас такой лесопромышленник Ауров. Потом англичане стали хозяйничать. Наш комитет на лесозаводе арестовали. Меня хотели отправить на остров Мудьюг, в тюрьму… Страшное место. Товарищи помогли бежать. Воевал в отряде Павлина Виноградова на Двине. Там чекистской работой стал заниматься, а потом уже сюда направили.

Нифонтов скупо ронял фразы, словно боялся сказать лишнее.

— А семья, Павел Иванович?

В глазах чекиста плеснулась боль. Лицо отвердело, срезалось, и лоб просекли две морщинки. Короткие и глубокие, как от удара ножом.

— Простите, Павел Иванович… Это я так, по-житейски, полюбопытствовал.

— Да нет, Вячеслав Рудольфович, — беспомощно вздрогнувшим голосом ответил Нифонтов. — И о семье могу сказать… Жену, Аннушку, контрразведчики замучили, допытывались, где я скрываюсь. Отца на Мудьюг отправили. Не знаю, жив или нет. А сынишка потерялся… Федька мой, двенадцать лет парню.

— Как потерялся?

— Удрал из Архангельска. На Исакогорке видели, возле военного эшелона крутился… Вот уже год ищу. Как подумаю, что он в такой кутерьме бездомный бродит, сердце отрывается… Работой от тоски и спасаюсь. Работа у нас особенная. Я так понимаю, что чекист — он вроде патрона, вогнанного в ствол, в любой момент должен быть готов к выстрелу.

Вячеслав Рудольфович понял, что Нифонтов хочет переменить тему разговора.

— Верно сказали, Павел Иванович, но не все.

— Понимаю, что не все. Социальное чутье требуется иметь, классовое понятие.

— И это еще не все. Знания нужны чекисту, ум, опыт, трезвое сердце и думающая голова. А некоторые полагают, что чекистская кожанка сразу делает их умнее. Учиться мы должны, Павел Иванович…

— Разве до учебы сейчас?

— Конечно, за партой некогда сидеть, Но мы ведь в нашей работе каждый день университеты проходим… В деле имеются заявления военного врача и учительницы. Покорнейше прошу пригласить их ко мне.

— Хорошо, Вячеслав Рудольфович… Артур Христианович сказал, что надо план операции скорее разрабатывать.

— Знаю. Но с доктором и учительницей мне непременно нужно поговорить. Пригласите их, пожалуйста, вечером, чтобы время для беседы было попросторнее.

— Попросторнее у нас и вечерами не бывает.

— Ничего. Кто хочет съесть орех, тому надо всегда разгрызать скорлупу. Так вы говорите, что Щепкин? Почему так думаете?

— Феликс Эдмундович лично выезжал на операцию по его аресту. Я тоже принимал в ней участие.

— Вот как… Ну что ж, расскажите. Только, прошу покорнейше, со всеми возможными подробностями. Знаете, как порой бывают важны мелочи.

— Можно и с подробностями, Вячеслав Рудольфович… Дом Щепкина мы оцепили заранее, а для ареста выехали ночью на машине…

Нифонтов говорил, а перед глазами развертывалась недавняя картина. Со всеми подробностями. Как просил Менжинский.

С площади машина свернула в путаницу ночных переулков. Проехали один квартал, потом снова повернули налево. От забора отделилась молчаливая фигура и подняла руку.

Водитель приглушил мотор. Вылезли на тротуар и гуськом, держась вдоль стен, пошли туда, где в ночной темноте угадывался дом Щепкина.

— Первый подъезд, Феликс Эдмундович… Второй этаж. Дверь налево. Черный ход взят под охрану.

На дребезжащее треньканье звонка долго не откликались. По молчаливому знаку Дзержинского Нифонтов грохотнул кулаком по дубовой филенке.

— Кто там?

— Откройте!.. Проверка документов! Немедленно откройте дверь, иначе взломаем!

Лязгнули засовы, и со скрежетом повернулся ключ.

Свет карманного фонаря облил невысокого мужчину во фланелевой домашней куртке с шелковыми отворотами. Он подслеповато щурился.

— Гражданин Щепкин? Николай Николаевич?

— Да…

— Чека!

В полутьме коридора метнулась тень. Несколько чекистов, выхватив оружие, бросились в глубь квартиры. Через минуту в свете фонаря оказался человек в полувоенном френче.

— Кто такой? — коротко спросил Нифонтов.

— Мой товарищ, — торопливо заговорил Щепкин. — Гимназическое знакомство… Друг детства…

— Инспектор всеобуча Мартынов, — добавил человек во френче. — Вот мои документы, товарищи…

Путаясь в тугой пуговице, он расстегнул карман френча.

— Пожалуйста… Можете удостовериться.

— Хорошо, разберемся… Пока вы задержаны. Еще посторонние в квартире есть?

— Нет… Моя супруга Леокадия Константиновна и домашняя работница. Собственно, что вам угодно?

— Мы должны произвести у вас обыск, гражданин Щепкин.

— Это недоразумение, госпо… простите, товарищи… Я абсолютно лоялен и стою в стороне от какой-либо политической деятельности… Ваше вторжение считаю произволом… Я буду жаловаться! Я самому Дзержинскому жалобу напишу!

— Можете адресовать жалобу устно, — сказал Феликс Эдмундович, входя в прихожую.

При виде председателях ВЧК, прибывшего с чекистами, в лице Щепкина полыхнул страх. Даже в тускловатом свете карманного электрического фонаря было приметно, как у него побледнело лицо и остро выписались стиснутые челюсти. Глаза на мгновение коротко и зло вспыхнули под припухшими веками.

Но Щепкин сумел взять себя в руки. Моргнул, возвращая глазам сонное выражение, и сказал тусклым, стертым голосом:

— Ваша сила…

Щепкин ходил вместе с чекистами, проводившими обыск.

— Мой кабинет… Библиотека… Пожалуйста, ищите… Уверяю что произошло величайшее недоразумение. Я не скрывал и не скрываю, что ранее состоял в партии кадетов и был депутатом Государственной думы двух созывов. Но сейчас я покончил с политической деятельностью и официально заявил о своей лояльности… Ищите, ищите!.. Я понимаю, что мои слова не могут быть для вас доказательством.

Щепкин говорил многословно. То ли хотел успокоить самого себя, то ли надеялся словами, как сетью, оплести внимание чекистов. Он подсказывал, каким ключом открыть письменный стол, каким отомкнуть гардероб жены, резную шкатулку на трельяже.

— Ищите, ищите… Вы сами убедитесь, что произошло недоразумение.

Настойчиво повторяемое «ищите» подсказывало, что Щепкин предполагал возможность обыска в квартире и тщательно подготовился к нему.

В ящиках письменного стола, в массивных книжных шкафах, занимающих две стены, не оказалось почти никаких деловых бумаг хозяина, кроме жиденькой папочки, где хранились личные документы и несколько безобидных писем, датированных еще семнадцатым годом.

— Разве после семнадцатого вы не вели никакой переписки, гражданин Щепкин? — спросил Феликс Эдмундович, рассматривая содержание папки.

— Почти не вел… Старых знакомых разметало в неизвестности, а новыми не обзавелся… Время не располагает. У меня сейчас ощущение, что Россия переезжает на новую квартиру.

— Правильно заметили… При таком переезде рекомендуется освобождаться от всякого старья. Не только в отношении вещей…

— Вы имеете в виду политические убеждения?.. Ваша власть гарантирует гражданские свободы и заявляет, что за убеждения никто не должен привлекаться к ответственности.

— Да, за политические убеждения мы не привлекаем к ответственности, если эти убеждения не переходят в контрреволюционные действия или злостную агитацию против Советской власти.

— Ни действий, ни агитации в данном случае вы не можете усматривать, — с кривой, вымученной улыбкой сказал Щепкин. — Все политическое в прошлом. Сейчас перед вами рядовой гражданин. Обыватель, если сказать точнее.

— Скромничаете, господин Щепкин… Обывателям от Колчака миллионы не возят.

— Не понимаю вас, — сиплым, неожиданно споткнувшимся голосом сказал Щепкин. Бледность снова наползла на его щеки, и глаза высветлились острыми буравчиками. — Какие миллионы? Не понимаю.

— Понимаете, Щепкин…

Феликс Эдмундович сознательно выложил Щепкину одну из главных улик дела. Кадета надо было лишить хладнокровия, сбить с него самоуверенность. Услышав про миллионы, Щепкин начнет мучительно думать, что еще знают чекисты. Мысли его будут метаться, и это собьет линию защиты.

Уже три часа продолжался обыск. Были просмотрены книги, домашние вещи, выстуканы стены, исследована чуть ли не каждая паркетина, осмотрены мебель и все закоулки в просторной четырехкомнатной квартире.

На кухне чекисты тщательно осмотрели шкафы, полки, банки и коробочки под откровенно злыми взглядами сухопарой домработницы, стоящей со скрещенными на груди руками.

Глаза Нифонтова остановились на охапке березовых поленьев, приготовленных возле большой, выложенной изразцами плиты.

— Хорошие у вас дровишки, мамаша, — сказал он, осматривая поленья.

— Не одним днем, слава богу, жили. Не то что нонешние.

— Где же вы дрова про запас держите? — спросил Нифонтов, сдерживая нахлынувшее вдруг волнение.

— Знамо где… Во дворе помещение имеется. Каменный сарай. Вторая дверь наша.

— А ключи где?

— У меня. Только без хозяйского слова я ключей не дам.

Услышав про ключи от дровяного сарая, Щепкин снова покрылся минутной бледностью.

— Дайте им ключи, Варвара Игнатьевна, — сипло сказал он. — Пожалуйста, ищите, я ничего or вас не скрываю.

Нифонтов неприметно, но внимательно оглядел грубые, растоптанные башмаки домработницы.

Да, Николай Николаевич Щепкин жил не одним днем. Просторное отделение каменного, с массивной дверью сарая было под потолок набито дровами, сложенными аккуратными поленницами.

Нифонтов зажег фонарик и, низко согнувшись, стал сантиметр за сантиметром осматривать пол. Белесое пятно электрического фонарика долго шарило по древесной трухе, пока не нашло то, что хотелось увидеть Павлу Ивановичу, — легкие следы обуви, явно непохожие на отпечатки кухаркиных башмаков. Нифонтов осветил фонарем правый угол, забитый дровами, и сказал:

— Отсюда надо начинать!

Через пятнадцать минут в руках чекистов оказался клеенчатый сверток, в котором находились тщательно смазанный браунинг с пятью обоймами и две гранаты-«лимонки».

— Это провокация! — визгливо закричал Щепкин. — Сверток не мой! Оружие мне подсунули. Я категорически протестую.

— Не надо кричать раньше времени, господин Щепкин, — спокойно отпарировал Нифонтов. — У нас улик хватит… Провокации устраивать нет никакой нужды.

Потом нашлась плоская жестяная коробочка. В ней были фотопленки, флакон с белесой жидкостью для тайнописи, рецепт проявителя и длинные полоски бумаги, исписанные столбиками цифр.

Нифонтов доложил о найденном Феликсу Эдмундовичу.

— Это как раз то, что нам требовалось… Обыск продолжать. В квартире оставить засаду…

— Вот так, Вячеслав Рудольфович, обстояло дело, если с подробностями, — сказал Нифонтов.

Не все подробности знал комиссар по особым поручениям Нифонтов.

Когда арестованного Щепкина выводили из подъезда, чекисты не приметили, как в подвальном окне противоположного дома чуть колыхнулась занавеска и внимательные глаза проводили уходящих до поворота.

Приземистый, до глаз заросший бородой сторож в картузе с высокой тульей торопился. Оказавшись в путанице низких, лепившихся друг к другу домов на Кадашевской набережной, он оглянулся по сторонам и юркнул в узкую калитку.

— Ну? — спросил Дуров, открыв дверь на условный стук. — Что стряслось?

— Дядю Кокку взяли…

— Как взяли? — бледнея, словно в лицо ему сыпанули горсть муки, переспросил Ауров. — Как так взяли?

— Обыкновенно, как берут, — сиплым, посекшимся голосом подтвердил Крохин. — Обшаровка была часа три, а потом увезли… Сам Дзержинский приезжал.

— Не обознался, случаем?

— Разве в таком обознаешься… Глаз верный имеем. Еще их благородие господин Уфимцев хвалил. «Не глаз, — говорит, — у тебя, а ватерпас…» Что теперь делать, Епимах Андреевич? Враз головы можно потерять. В Чека рассусоливать не будут. Приставят к стенке — и ваши не пляшут… Заваливается, похоже, дельце.

Крохин говорил, но Ауров уже не слушал. Сжав до хруста кулаки, Епимах Ауров отчаянно думал над новостью. Случаен провал «дяди Кокки» или чекисты напали на след?

«Заваливается, похоже, дельце…» — выплыли в голове слова Крохина. Руки вдруг стали ватными, и тягуче заныли виски.

Может, сейчас чекисты уже идут на Кадашевку…

Уходить! Немедленно уходить!.. Сию же минуту.

— Ноги надо скорее уносить! — словно угадывая мысли, торопливо бормотал Крохин. — Спасать свои головушки. Знакомец у меня на вокзале имеется. Вещички прихватим и айда, пока выход из сеточки есть…

Крохин был испуган. Глаза у него округлились, лицо расплылось, стало творожным, на лбу блестел холодный пот, и дрожали пальцы.

Откровенная трусость филера помогла Аурову взять себя в руки. Голова прояснилась. Воля, как всегда случалось у Аурова в минуты близкой опасности, собралась в кулак и помогла загнать вглубь выплеснувшийся инстинктивный страх.

«Дядя Кокка» не размазня. Не просто будет чекистам расколоть Щепкина. Он же соображает, что у него единственный шанс — это продержаться до выступления. Да и действовал он осторожно. Ненужных следов старался не оставлять, с лишними людьми не встречаться. У этого балаболки Алферова он последнее время тоже перестал бывать.

Удрать сейчас из Москвы — значит кинуть дело, ради которого Епимах Ауров вот уже год ходит по узкой тропочке между жизнью и смертью, чтобы рассчитаться с теми, кто отнял лесозавод, биржи и запани. Кто сделал его нищим «делопроизводителем», заставил за гроши гнуть спину, ходить на собрания, изучать политграмоту и петь по праздникам «Интернационал». Посчитаться с комиссарами, очистившими сейф в банке, со всей красной сволочью…

Ведь все уже готово, все налажено для страшного счета, который вожделенно и терпеливо вынашивает Епимах Ауров…

Неожиданно накатила слепая страшная ярость. Епимах круто шагнул к Крохину.

— Крыса!.. Удрать хочешь?.. Шкуру спасти!

Ударом кулака он свалил филера со стула.

— Тяжелая у тебя рука, — криво усмехнувшись, сказал Крохин, поднимаясь с грязного пола. — За что?

— Вперед зачти!.. На вокзал не побежим, надо дело делать. О «дяде Кокке» наших известить.

Ауров прошел к окну, присел на корточки, отвернул полосу обоев с клопиными следами и вытащил из тайника парусиновый портфель.

— Понесешь… Здесь деньги и всякие наши бумаги. Пусть до вечера у тебя останется.

— Поберегу…

— Удрать не вздумай, Фаддей Миронович… А то ведь мы поможем Чека разыскать тебя, раба божьего… Портфель спрячешь, двигай к Алферову, а я пока с другими свяжусь.

— На засаду бы не нарваться…

— Не мне тебя учить, как на засаду не нарваться. Делай что велено.

Дворник направился на Дмитровку, а делопроизводитель губсовнаркома через полчаса разыскал уединенный телефон и попросил соединить его по названному номеру.

В трубке откликнулся резковато-сухой голос полковника Ступина:

— Здравствуйте, Алексей Петрович. Извините, что рано беспокою… Беда приключилась. Дядя Кокка заболел… Да, сегодня ночью неожиданный приступ. Врачи приехали и увезли в больницу. Не знаю, что и делать. Хотелось бы с вами посоветоваться… Да, в том же месте. Думаю, что часа через полтора я сумею освободиться… В том-то и дело, что болезнь пока неизвестна. А вдруг что-нибудь заразное?

Через некоторое время делопроизводитель губсовнархоза, не явившийся сегодня на службу, оказался на Тверском бульваре и присел на скамью рядом с бородатым человеком в ватном пиджаке и картузе с высокой тульей. Вытащил папиросу и попросил прикурить. Прикуривая, они перекинулись несколькими словами.

Затем Тихомиров появился на явочной квартире Ступина в Хлебном переулке.

Выслушав сообщение об аресте Щепкина, полковник выкатил на скулах желваки. На костлявом лице дернулось правое веко, и с висков стал сползать неровный румянец.

— Остальные? — спросил он, разлепив полоску тонких губ. — Кого еще взяли? Кого?

— Алферов на свободе… О других не знаю.

Ступин подвинул лакированную со скрещенными молниями коробку настольного телефона и торопливо закрутил ручку.

— Миллер на службе… В артель никто не приходил, — отрывисто кидал он и снова начинал звонить. — Алло, барышня!

Долго пришлось дозваниваться до Кускова, но и там чекисты не появлялись.

— Пока один Щепкин, — сухо подытожил Ступин. — Сколько он продержится?

— Вроде мужик крепкий… Неделю-другую чекистам этой кости хватит.

— Будет держаться, — подтвердил Ступин. — Понимает, что только мы его можем выручить…

Полковник говорил не то, что думал. Он не собирался и пальцем шевельнуть, чтобы выручить Щепкина.

Последнее время Ступин все больше и больше тяготился тем, что он, боевой офицер, сумевший под носом у красных сколотить подпольные отряды, должен подчиняться штатскому, штафирке и краснобаю.

Такие, как Щепкин, проворонили Россию, отдали ее комиссарам. Вместо того, чтобы стрелять, пороть и вешать, рассуждали в думах и земствах о конституционных свободах, устраивали говорильни и закатывали банкеты по любому поводу.

Через войскового старшину Раздолина Ступин уже пытался наладить прямой контакт «Добровольческой армии Московского района» с полковником Хартулари. Но кадетские политиканы, вроде Астрова, Степанова и князя Белосельского-Белозерского, отиравшиеся возле Деникина, связывали полковника по рукам. Не без их наущения генерал решительно заявил, что «Национальный центр» в Москве представляет единственное руководство, имеет приемлемую в данной обстановке политическую платформу и финансирование боевых ударных групп может осуществлять только через эту организацию.

Теперь же, с провалом «дяди Кокки», все менялось. Полковник Ступин становился не только военным, но и политическим руководителем предстоящего выступления. Теперь он пожнет все лавры, ухватит в собственные руки всю славу.

И будьте покойны, господа, полковник Ступин не выпустит ее из рук!

— Немедленно прикрыть все адреса. Временно оборвать все контакты… Руководство беру на себя, — сказал Ступин и поднялся за столом.

Жилистый, поджарый, как матерый волк. С длинными, хваткими руками.

Ощутил молчание кассира и нехотя добавил:

— Думаю, что «Национальный центр» с этим согласится.

— Митинг, что ли, с голосованием будем устраивать? — хмыкнул Тихомиров. — Нет уж, накось выкуси! Дело нужно делать.

— Рад, что мы понимаем друг друга…

— Отчего же нам друг друга не понять… Может, «дядя Кокка» сейчас на Лубянке дает самые подробные показания. Такой вариант тоже исключать не следует.

— Алферов меня больше не увидит. До нашего выступления все связи «Национального центра» со мной будете осуществлять вы. Эту квартиру забудьте. Я дам новую явку… Где деньги организации?

— Нет денег, Алексей Петрович. Самый пустячок остался. Тысяч тридцать всего и наскребется.

— Плохо… Откуда Щепкин получал деньги?

— Я таких вопросов не задавал, — усмехнулся кассир. — Оно лучше, когда меньше знаешь.

— Разумно… В дальнейшем все деньги будете передавать мне.

— Понимаю.

— Отлично… Я думаю, что и дальше вы будете исполнять обязанности кассира организации.

— Но господин Хартулари…

— В создавшейся обстановке мое решение, надеюсь, будет одобрено. Предупредите всех о максимальной осторожности… Вы подстраховались?

— Есть вроде ухороночка…

Два месяца назад Ауров на всякий случай снял в неприметном доме на Палихе крохотную квартирку с отдельным выходом во двор, густо заросший дикой бузиной, черемухой и кустами сирени. В деревянном заборе на задворках была предусмотрительно расшатана доска, а под покосившимся сараем был спрятан заветный саквояж, за которым, Епимах Ауров знал наверняка, терпеливо охотился Крохин. В саквояже, присыпанном мусором, было то немногое, что удалось спасти, вырвать, сберечь от комиссаров и Советов: увесистая пригоршня золотых безделушек с дорогими камнями, тысяч на пять червонных десяток и несколько крупных бриллиантов чистой воды.

Еще от богатства оставалось переводное письмо на заграничный банк, где лежала на личном счете некая сумма в валюте… Письмо Епимах Дуров носил с собой, зашив его в подкладку люстринового дешевенького пиджака.

 

ГЛАВА IV

— В подпольную организацию меня вовлек бывший сослуживец — поручик Абросимов. Кроме Абросимова, я знаю еще двоих. Тоже бывшие офицеры.

Врач был встревожен и мучительно пытался сообразить, для какой надобности его так срочно пригласили в Особый отдел.

— Однажды Абросимов упомянул в разговоре фамилию Миллера, начальника окружных артиллерийских курсов…

Вячеслав Рудольфович взглянул на Нифонтова, сидящего поодаль у окна. Павел Иванович приметно кивнул и выразительно поглядел на часы. Он давал понять, что есть более важные дела, чем разговор с военным врачом, рассказывающим вещи, уже известные чекистам.

— Мне кажется, что Миллер тоже причастен к заговору. Других, интересующих вас подробностей я не знаю… Конспирация у них поставлена неплохо…

— Понятно, Викентий Максимович.

— Все это я уже рассказывал товарищу Дзержинскому, — продолжил врач и, помолчав, добавил: — Не доверяете… Понимаю. В офицерских чинах состоял, имел «Владимира с мечами», воевал у Корнилова и вдруг донос в Чека.

— Заявление, — поправил Вячеслав Рудольфович.

— Успокоить желаете… Не надо. Пусть называют как хотят. Мне это безразлично. Я не хочу лишних смертей и крови. С четырнадцатого года я воевал беспрерывно. Не в штабах, не в белых перчатках. Лекарь пехотного полка. Окопы, вши, искалеченные тела, разорванная снарядами человеческая плоть. Непробудное пьянство господ офицеров и серая солдатская скотинка, которую поднимали в атаку за веру, царя и отечество…

— Но присяга, офицерская честь, долг?

— Царя, которому присягал, уже нет, а отечеству я остаюсь верен… А потом все эти высокие слова «честь», «долг», «патриотизм» были просто расовой спесью, из которой ловкачи извлекали выгоду.

— Позволю с вами не согласиться, Викентий Максимович. Есть патриотизм в его истинном понятии. Любовь к родине, к народу, к его культуре, языку. Высокая и чистая любовь.

— Я понимаю, что такое тоже есть. Но не просто выбросить за борт весь багаж, которым нагружали тебя с ранних лет… Знаете, когда ко мне пришло прозрение? Полгода назад. Под Ростовом мне довелось увидеть двенадцать расстрелянных красноармейцев. Почти еще мальчиков. В их возрасте гимназисты боятся папенькиного ремня. А эти не сказали ни слова полковнику Уфимцеву, начальнику контрразведки. Он у нас славился умением развязывать языки…

Нифонтов резко скрипнул стулом, и лицо его отвердело. Вячеслав Рудольфович кинул на помощника предостерегающей взгляд.

— Тогда мне стало ясно, что Советскую власть не одолеть. Я снял погоны и перешел фронт. Прибыл в Москву, хотел работать рядовым штатским врачом, но меня направили в военную школу. Там меня нашли бывшие сослуживцы. Но, к счастью, я уже научился смотреть вперед.

— Правильно. Кто не умеет смотреть вперед, тот всегда оказывается позади…

У врача были глаза с нездоровой желтизной, изборожденный ранними морщинами лоб и густые волосы, оплетенные паутиной седины.

— Я не могу принять политику, которой следуют заговорщики. Они не понимают, что возврата к старому быть не может, — сказал врач, и голос его помягчал.

Внимание и ненавязчивые реплики человека с умным взглядом из-под густых бровей прогоняли опаску и настороженность. То, что одиноко ворочалось в душе, вдруг запросилось наружу.

— Россия, товарищ Менжинский, живуча как кошка… Монголы сидели у нее на шее триста лет, а она выдержала, сумела накопить силы и расколошматить орду на Куликовом поле…

— Лжедмитрия прогнала, Наполеона побила…

— Вот именно. Но нашей силе всегда не хватало идеи.

— Не скажите, Викентий Максимович. В двадцатом веке россиян прямо-таки обуревали идеи. Где собирались четыре интеллигента, там сразу возникало три партии, которые тут же вступали друг с другом в принципиальные разногласия.

— Англичане, кажется, говорят, что семь идей — это отсутствие идеи. Решения должен принимать один.

— Одна партия, — поправил Менжинский. — Та, которая дает русской силе настоящую идею.

— Именно. Но сообразить все это было далеко не просто… Сослуживцы всегда считали меня идеалистом.

— Понимаю… А идеалистов никогда не любили. Еще древние греки считали, что нет больших преступников, чем идеалисты… Люди хотят жить тихо и спокойно, служить государю-императору, стричь купоны, наслаждаться прелестями родового поместья, а идеалисты учиняют смуты, все хотят поставить вверх тормашками. Дивиденды отобрать, землю разделить, обожаемого государя спихивают с престола… Европа раньше господ русских офицеров сообразила, что идеалистов не перевоспитать…

— Там вместо идеи голый чистоган.

— Неглупо придумано. Заменить идеи звонкой монетой, заставить верить в деньги и папу римского.

— Большевики умнее. Они заставляют верить в Ленина, равноправие и полученную землю. Это я теперь хорошо понимаю, товарищ Менжинский.

Нифонтов шумно вздохнул и снова выразительно поглядел на часы.

Времени на отвлеченные разговоры действительно не было. Но Вячеслав Рудольфович не торопился. Пароли, адреса, явки и связи — это было важно. Но не менее важно понять, какие люди стоят за ними. Ощутить дух заговора. Опыт работы на Украине убеждал, что одно дело, когда десяток-другой озлобленных врагов увлекают за собой обманутых людей; и совсем другое, когда заговор, как сейчас, устраивали сознательные враги, сплоченные ненавистью ко всему советскому.

— Это обстоятельство нам необходимо учесть при подготовке плана операции, — сказал Вячеслав Рудольфович Нифонтову после ухода врача. — Не исключено, что придется встретиться с вооруженным сопротивлением. В данном случае все возможно.

— Понятно, что на колени эта сволочь добровольно не станет. Не верю я этому лекарю. Христосиком представляется. Совесть, видишь ли, у него заговорила. А когда красноармейцев расстреливали, он сопел в две дырочки. Мальчишек ведь убивали, ребятню, которой вперед жить. А теперь душеспасительными разговорами занимается… Струсил, шкуру свою спасает. Вот и весь сказ.

— Я понимаю вас, Павел Иванович, — мягко и настойчиво перебил Менжинский. — Но в чекистской работе надо подниматься выше собственных переживаний… Даже выше личного горя. Насчет вашего сына я разговаривал с Феликсом Эдмундовичем. Он сказал, что чекистов попросит…

— Разве в такой кутерьме у наших ребят дойдут руки моего Федюшку искать, Вячеслав Рудольфович… Вы сейчас правильно сказали, что нужно стоять выше личного.

— Но я не говорил, что его надо отметать. В нашей работе, Павел Иванович, больше, чем в другой, требуется человечность. Наряду с ненавистью к врагам… Как насчет Миллера?

— Уже сработано, Вячеслав Рудольфович… Недавно Миллер попросил скорострельные пушки… В целях усиления практической подготовки слушателей курсов на полигонных занятиях. Так в рапорте написал…

Пушки нужны были войскам, оборонявшим Тулу от наступающего Деникина, к тому же чекисты уже имели заявление военного врача, и главное управление по вооружению в ходатайстве начальника артиллерийских курсов отказало.

А вот вторую просьбу Миллера — предоставить ему для служебных разъездов мотоцикл — удовлетворили. Более того, Феликс Эдмундович сам позвонил в Реввоенсовет и поддержал заявление Миллера.

Мотоцикл предоставили из гаража Реввоенсовета вместе с водителем, разбитным и лихим парнем, щеголявшим в желтых гетрах, перчатках с широченными раструбами и громадных очках на околыше фуражки. Фамилия водителя тоже была примечательная — Кудеяр. Придумал ее сам Горячев, сотрудник Чека, вызвавшийся выполнять водительские обязанности у Миллера.

Кудеяр раскатывал по улицам, пугал треском мотоцикла отощавших извозчичьих лошадей и богомольных старух и не без успеха улыбался молодым москвичкам.

Кроме того, он накрепко запоминал улицы, номера домов и квартир, куда наведывался начальник курсов артиллерии, запоминал лица и имена тех, с кем Миллер встречался.

Потом мотоцикл требовал заправки. Кудеяр приезжал в гараж Реввоенсовета и передавал очередное сообщение:

— Поварская, двадцать шесть… Фамилия Ступин.

— Полигон в Кусково… Военный, фамилию узнать не удалось.

— Малая Дмитровка… Директор школы Алферов.

— Кунцево… Высшая школа военной маскировки… Между прочим, здорово они с маскировкой насобачились. Своими глазами видел. Стог сена, хоть коров подпускай, он на две стороны распахивается — и там трехдюймовка… Трах-бабах — и снова стог сена… Миллер виделся с курсантом Абросимовым.

Приглашенная на беседу учительница ничего существенного не добавила к прежнему сообщению, что у директора школы Алферова бывают подозрительные сборища.

— Может, просто веселые компании встречаются? — спросил Менжинский, внимательно вглядываясь в лицо учительницы с серыми открытыми глазами и тугой косой, перекинутой через грудь. — В карты поиграть, чайку попить, романсы под рояль спеть?

— Нет, не простая к нему компания приходит. По одному ведь собираются, окна шторами задергивают…

Еще более настораживающим было сообщение, которое сделала непосредственно Дзержинскому инструктор Московского комитета партии. Недавно переведенная на партийную работу, она прибыла в Кунцевскую школу военной маскировки, чтобы ознакомиться с постановкой политической и воспитательной работы. Комиссара на месте не оказалось. Пожилая, скромно одетая женщина, не назвавшая себя, решила подождать. Вышла в коридор и, коротая время, стала читать объявления, развешанные на фанерном щите. Мимо прошли трое, одетых в курсантскую форму. Завернули за угол коридора и остановились покурить.

Инструктор услышала странный разговор:

— Скоро начинаем… Павел Игнатьевич сказал, что все уже решено.

— И раньше говорили, что решено, а потом откладывали.

— На этот раз откладывать не будут. Через неделю будет дан приказ. Как раз в это время наши к Москве подойдут…

«Наши к Москве подойдут…» — машинально повторила в уме инструктор. — Какие же это «наши»? Постой, постой — наши к Москве подойти не могут, наши и так в Москве. Трое за углом коридора говорят о деникинцах! Но как деникинцы могут быть «нашими» для курсантов военной школы, которые носят на фуражках красные звезды?»

Вдруг инспектор все поняла. Стало так страшно, что перехватило дыхание. Строчки приказа о неуклонном соблюдении правил внутреннего распорядка расплылись и набежали одна на другую. Справившись с нахлынувшим волнением, инструктор зашла в канцелярию и сказала молоденькой, в мелких кудряшках секретарше, что она, к сожалению, больше не имеет возможности дожидаться и приедет в школу через два дня.

В окно было видно, как по дорожке уходят из школы трое курсантов, разговаривавших в коридоре.

— Какие у вас курсанты симпатичные, — сказала инструктор, — и вежливые.

Секретарша самодовольно зарделась и поправила на батистовой кофточке зеленую брошь.

— У нас же школа такая… Сюда только с образованием принимают… Гимназию кто окончил, юнкерское училище… Культурные, не то что в ином месте.

— Вон тот, высокий, что посредине идет, со мной так любезно разговаривал.

— Абросимов… Он у нас взводом командует… Раньше поручиком был.

Сигнал насчет Алферова был тщательно проверен чекистами.

Степенный стекольщик в холщовом фартуке и с ящиком на плече, остановившись перекурить возле дома на Малой Дмитровке, пожаловался на тяжелые времена широколицей дворничихе.

— Это уж так, — словоохотливо откликнулась дворничиха. — Кому за стекло расплатиться нечем, а кто пиры устраивает… Вон у нас в алферовской квартире чуть не каждый день коноводятся, Музыку играют, в карты до утра режутся.

— В дурака, что ли?

— Эвон сказал — в дурака! — усмехнулась дворничиха. — Это я в дурака со своим Пантелеичем играю, когда он тверезый, а у них игры господские. Преферанец называется и еще… эта… как ее… Вист!

— Ну и пусть себе на здоровье играют…

— Кабы только они играли…

Дворничиха понизила голос до шепота и стрельнула по сторонам проворными глазами.

— Я пятый год, милок, здешние дворы мету и по всем углам прибираюсь… Время теперь какое? На Сухаревке фунт соли пятьсот рублей стоит. За воблину чуть не по сотне дерут.

— Дерут, — со вздохом согласился «стекольщик», который хорошо знал цену вобле, «карим глазкам», составлявшую вместе с фунтом хлеба и жидким чаем его ежедневный паек. — Спекулянтов, паразитов развелось столько, что человеку дыхнуть нельзя.

— Во-во, милок… Простому человеку не житье, а маета одна… А алферовская мадама каждое утро цельное ведро мусору выносит. И чего только в этом мусоре нет! Консервные банки, яичная скорлупа, куричьи обглодки, шкурки от окорока, апельсиновые корки… Один раз даже кусок белого хлеба выкинула. При нашей-то пайковой осьмухе? Мало того, что сами жрут в три горла, еще, почитай, каждый день цельную ораву кормят.

Наблюдение, установленное за квартирой директора московской школы, установило, что в гости к Алферову наведывался начальник окружных курсов артиллерии Миллер, работник Высшей школы военной маскировки Сучков, преподаватель военной школы Ступин, делопроизводитель губсовнархоза Тихомиров. Заходил сюда до ареста и бывший кадет Щепкин.

Это сразу же позволило связать воедино поступившие сигналы, дело «Вика» и миллион рублей, изъятый у Крашенинникова.

Было также выявлено, что работники Кунцевской школы военной маскировки имеют весьма тесные связи с работниками другой военной школы, находящейся в Кускове, что бывший поручик Абросимов частенько наезжает в Кусково то со служебными заданиями, то в свободное время и общается там с определенной группой курсантов.

Чтобы выяснить, какую роль в заговоре принимают работники военной школы в Кускове, туда был срочно направлен переодетый в штатское комендант Кремля Мальков с мандатом от Наркомпроса на имя библиотечного инспектора, которому поручалось «ознакомиться с работой библиотеки в военной школе в Кускове», С каждой прочитанной страницей, с каждой беседой, разговором становилась отчетливее картина зреющего заговора. Если сведения, которые сообщила инструктор Московского комитета партии — «через неделю» — верны, восстание в Москве можно было ожидать двадцатого сентября.

 

ГЛАВА V

— Оперативный отдел займется «Национальным, центром», — сказал Артузов. — А Особому остается «Добровольческая армия».

— Да, такое разграничение в плане будет полезным. Но надо хорошо продумать каждую конкретную операцию по захвату.

— Чего тут голову ломать, — нетерпеливо откликнулся Нифонтов. — Прижмем гадов к ногтю одним махом!

— Прижать, Павел Иванович, это еще не все. Конец зависит от начала. Не менее важна и вторая часть операции. Сразу же после ареста — немедленные допросы, очные ставки…

— Верно. Медицина, товарищ Нифонтов, учит, что лечить надо не болезнь, а больного.

— Мало взять подпольную организацию, — добавил Менжинский. — Надо выявить все связи, источники финансирования, снабжения оружием, определить проникающее влияние. Допросы тоже будет провести непросто. Не всякий феникс, восставший из пепла, признается в собственном происхождении… С Кудеяром неплохо придумано… Теперь совершенно ясно, что Миллер — одна из крупных фигур заговора. На допросах он вряд ли бы сразу стал называть имена и фамилии.

— А тут сам все выкладывает Кудеяру, — усмехнулся Артузов и пощипал бородку. — Не надо исключать и той возможности, что кому-нибудь из заговорщиков удастся ускользнуть.

— Да… А самые крупные рыбы те, которые срываются с крючка. Как Щепкин?

— Молчит. Нахально отказывается от очевидных улик.

— А «инспектор всеобуча»?

— Мартынов? Этот жидковат оказался. Связной деникинской разведки. Прибыл к Щепкину за очередными донесениями. Должен был увезти полковнику Хартулари то, что находилось в плоской коробочке… Мы с обыском помешали. Мартынов, к сожалению, мало знает. Явка у него была на Щепкина.

— Где переходил линию фронта?

— На Тульском участке… Утверждает, что переводили люди из банды Косорезова. Такая бандочка действительно в тех местах орудует…

— Давайте еще раз просмотрим наметку операций по задержанию, — предложил Вячеслав Рудольфович и подвинул к себе записи Нифонтова. — Достаточное количество оперативных групп мы предусматриваем?

Нифонтов вздохнул, снова подивился дотошности особоуполномоченного и стал на память перечислять, какие группы пойдут на операцию, какие подразделения войск ВЧК к ней привлекаются и какие части ЧОН будут стоять наготове.

— Резерв у нас не маловат, Артур Христианович? Представьте себе такую ситуацию, что при аресте вдруг обнаружатся адреса десяти неизвестных нам ранее заговорщиков… Что в этом случае может сделать оперативная группа из пяти человек?

— Всего не предусмотришь, Вячеслав Рудольфович.

— Обязаны предусмотреть…

Своим чередом вершилась ночь. На бархатном пологе неба величаво и спокойно мерцали звезды. С Москвы-реки тянуло прохладным ветром, журчала вода в фонтане на Лубянской площади, и ночной извозчик поил там лошадь. В Замоскворечье гулко и нестрашно лаяли собаки, и тишина окутывала дом, где помещалась «главная чека».

Из зашторенного окна на улицу не проникало ни единого лучика света.

— Как обстоит дело с дешифровальщиками? Может ведь возникнуть срочная надобность…

— Не густо у нас с такими специалистами, Вячеслав Рудольфович, но все, что возможно, предусматриваем…

— Транспорт подготовлен?.. Наряды для конвоирования?..

Часы мелодично отбили три удара.

— Засиделись мы, однако, Вячеслав Рудольфович, — сказал Артузов.

— Зато много сделали. Я, Артур Христианович, поспешности не люблю. Такая уж, приношу извинения, натура.

Менжинский снял пенсне, развел руки и поставил их ребром на стол.

— На сегодня все, товарищи… Теперь можно и отдохнуть.

— Самая пора, — откликнулся Нифонтов и потянулся, чтобы собрать разложенные бумаги.

— Покорнейше прошу оставить, Павел Иванович… Я их перед сном еще раз просмотрю.

Артузов улыбнулся, поглядел на Нифонтова и сказал, что он пойдет спать.

— И вы идите, Павел Иванович… Завтра у нас предстоит горячий день… Идите, идите. Вам обязательно надо отдохнуть.

— Полагаю, можно начать, — сказал Феликс Эдмундович, оглядывая собравшихся в кабинете. — Операция предстоит ответственнейшая, и промахнуться мы не имеем права… О существовании заговора и подпольных вооруженных отрядов я доложил Владимиру Ильичу. Товарищи Менжинский и Артузов разработали план операции. Прошу вас, Вячеслав Рудольфович.

Менжинский встал за столом.

— Судя по имеющимся материалам, заговорщики собрали значительные силы. Их ударные отряды уже подготовлены к выступлению и хорошо вооружены. Учитывая эти обстоятельства, операцию по ликвидации заговорщиков предполагается расчленить на два этапа. Первая задача — быстро захватить головку. Стремительным и внезапным ударом взять всех руководителей заговора, чтобы они не успели ничего предпринять. Опасность здесь в том, что мы кого-нибудь не знаем или кто-то успеет ускользнуть во время нашей операции.

— Не ускользнет, товарищ Менжинский. Вы еще наших ребят не знаете, — возразил Павлуновский, заместитель Феликса Эдмундовича по Особому отделу.

— Тем не менее, — настойчиво продолжил Менжинский, — даже в самом тщательно разработанном плане и при самых надежных исполнителях может вмешаться случайность. И это обстоятельство должно быть непременно учтено.

— Каким же образом, если говорить конкретно?

— Конкретно, Феликс Эдмундович, чтобы уменьшить возможность случайностей, мы ускоряем… точнее, немедленно приступаем к выполнению второй части оперативного плана — к полному захвату всех заговорщиков. В процессе захвата немедленно производим допросы и выявляем всех лиц, причастных к подпольной организации. На квартирах арестованных руководителей заговора будут оставлены засады.

— Операцию проведем ночью, — подтверждающе добавил Дзержинский, — Без крайней необходимости запрещено поднимать какую-либо стрельбу. Для захвата руководителей и для засад в квартирах выделятся опытные работники… Какие у вас предложения по этому вопросу, Артур Христианович?

— К Ступину на Поварскую едет Линде, с ним Казанец, Светлов и оперативная группа. Если Ступина не окажется дома, Линде и оперативная группа будут искать, а Светлов и Казанец останутся в засаде. К Алферову на Малую Дмитровку едут Аванесов, Фомин, с ними Вайс и Красников. К Миллеру…

Артузов перечислил состав основных оперативных групп, затем снова заговорил Менжинский:

— Особой задачей операции является выявление каналов, по которым Щепкин получал шпионскую информацию. При обыске у него найдены записки с наложением плана военных действий Красной Армии от Саратова, список дивизий и их местонахождение по состоянию на пятнадцатое августа… Очень характерная деталь, товарищи! Щепкин был арестован в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое августа. Список дивизий по состоянию на пятнадцатое августа мог находиться в Реввоенсовете минимум шестнадцатого-семнадцатого августа.

— Восемнадцатого, Вячеслав Рудольфович, — уточнил Дзержинский. — Я наводил справку. Связь с дивизиями работает не всегда хорошо, и сведения запаздывают.

— Итак, восемнадцатого августа. Если допустить, что для выносе из Реввоенсовета таких сугубо секретных сведений требуется минимум две-три дня, можно считать, что между двадцатым и двадцать пятым августа Щепкин имел встречу с человеком, передавшим ему сведения. Кроме того, у Щепкина обнаружены данные о наличии, калибрах и боекомплектах артиллерии одной из армий, действующей против Деникина, план оперативных действий армейской группировки на Восточном фронте с указанием ее состава и фамилий командиров дивизий и полков, сообщение о местонахождении и предполагаемых перемещениях некоторых штабов…

— Солидная информация, — удивленно сказал Аванесов.

— К сожалению, я могу продолжить этот перечень, товарищи… Найдены также описания одного из укрепленных районов с точным расположением в нем артиллерийских позиций и зенитных батарей, сведения о фронтовых базисных складах…

Менжинский перечислял, и у сидевших в кабинете каменели лица. Было очевидно, что информацию Щепкин мог получить только от человека, проникшего в самые тайны советского военного командования. Эти сведения чекисты успели перехватить, а сколько подобных данных уплыло к врагу, во сколько крови обошлось уже такое предательство?

Словно ощутив мысли собравшихся, Вячеслав Рудольфович сказал:

— Сведения систематически переправлялись через фронт. Арестованный Мартынов пришел к Щепкину за ними. Это подтверждает и письмо, найденное у Щепкина при обыске. Оно написано двадцать седьмого августа и адресовано начальнику любого белогвардейского отряда с просьбой протелеграфировать в самом срочном порядке эти донесения в штаб разведывательного отделения деникинцев непосредственно полковнику Хартулари…

— Может, он получал сведения через Миллера или Сучкова? — сказал Павлуновский. — У меня лично складывается такое мнение.

— Не думаю, — возразил Феликс Эдмундович. — Мы проверили и установили, что подобного рода сведениями Миллер и Сучков по служебному положению не могли располагать. Возможно, они могли быть с кем-то связаны. Но тогда возникает вопрос, зачем требовалось от Миллера и Сучкова эти сведения направлять Щепкину? Такой товар предпочитают из рук не выпускать, он денег стоит. Да и лишнее звено передачи тоже ни к чему было устраивать. Нет, Щепкин получал эти сведения от человека, непосредственно связанного с ним…

— Абсолютно согласен с вами, Феликс Эдмундович… Щепкин старается сейчас спасти на допросах источник получения шпионских сведений. Поэтому он так и упорно молчит.

— Говорит, Вячеслав Рудольфович, — усмехнулся Дзержинский. — Наши товарищи уже от него выслушали со всеми подробностями историю партии кадетов, ее прогрессивную роль в Государственной думе. И про то, как царь их обижал, несчастненьких. От обвинения в шпионаже Щепкин открещивается руками и ногами. Старается свести дело к тому, что он просто общественный деятель старого режима и страдает за собственные политические заблуждения. Делает ставку на то, что бумаги найдены не в его квартире, а на дворе дома. Что предлагаете делать с Кудеяром?

— Его надо арестовать вместе с Миллером, чтобы не расшифровывать. Кудеяру доверяют, и я полагаю, что он может продолжить начатую нами игру.

— Согласен… Есть вопросы и уточнения к плану ликвидации «Национального центра»?

Феликс Эдмундович встал за столом. Худощавый, с серым от постоянного недосыпания и колоссального напряжения лицом.

— Оперативный план утверждается. Особое внимание прошу обратить на необходимость выявления источника шпионской информации. Работа Особого отдела, естественно, должна быть максимально активизирована… Конечно, товарищи из оперативного отдела сделают все возможное, чтобы помочь. Однако главная задача в этой части возлагается персонально на вас, Вячеслав Рудольфович… — Дзержинский на мгновение замолчал, покосился на Артузова и добавил: — И на Артура Христиановича тоже…

— Поможем товарищу Менжинскому, — откликнулся Артузов.

 

ГЛАВА VI

В ночь с девятнадцатого на двадцатое сентября оперативные группы, отряды войск ВЧК и части ЧОН сосредоточились на сборных пунктах.

В кабинете Дзержинского собрались руководители операции. Немногословный, деловито собранный Менжинский, хмурый Аванесов и начальник Особого отдела Московской ЧК Евдокимов.

— Кто у нас следующий? — спросил Феликс Эдмундович.

— Фомин… Идет к Алферову.

— Правильно… Фомин умеет дело делать без лишнего шума. Пригласите его.

В кабинет вошел Фомин. Остролицый, с большими внимательными глазами, сосредоточенно глядевшими из-под строгих бровей. Воротник гимнастерки был великоват для худой шеи.

— Прошу получить ордер, товарищ Фомин, — тихим голосом сказал Вячеслав Рудольфович, протягивая вошедшему бумагу, подписанную председателем ВЧК. — На арест и обыск… Обыск произведите самым тщательным образом. Особое внимание обратите на письма, записи и всякого рода заметки. Они могут оказаться чрезвычайно важными. Не упустите из внимания ни одного написанного слова… Вы понимаете меня?

— Понимаю, товарищ Менжинский, — ответил Фомин и чуть прищурился. — Как не понять!

Опытный работник ВЧК, прошедший суровую жизненную школу, Фомин с внутренней улыбкой воспринимал тихие слова штатского человека в пенсне с золотыми ободками. На чекистской работе Фомин, как говорится, собаку съел, а его наставляет человек, который в ВЧК без году неделя. Арестов и обысков Фомин провел не один десяток. Уж как-нибудь сообразит, что ему делать и где смотреть.

— Да, товарищ Фомин, ко всяким записям на сей раз проявите особое внимание, — сказал Дзержинский.

Фомин смутился. Зеленовато-серые глаза Феликса Эдмундовича, казалось, обладали способностью читать в душе, что думают в данный момент подчиненные.

— Ясно, Феликс Эдмундович, — торопливее, чем следовало, откликнулся Фомин. — Сам буду смотреть и ребятам строго-настрого накажу… Ничего не упустим.

— Не имеем права упустить, товарищ Фомин, — заговорил Менжинский. — По всем данным, Алферов у них важная птица… Знает много и потому представляет для нас особую ценность… Прошу покорнейше обойтись без стрельбы.

— Есть, обойтись без стрельбы.

— И осторожность… Учтите, товарищ Фомин, заяц всегда выскакивает там, где его меньше всего ожидаешь.

На лице Фомина растаял иронический прищур. Он вдруг ощутил, что человек, вручивший ордер на обыск, так же как и Феликс Эдмундович, умеет заглядывать в глубь человека много дальше, чем другие, и понимать, что думает сию минуту даже такой опытный чекист, как Фомин.

Вспомнились вдруг слова, сказанные в приемной о Менжинском: «ЦК направил с особыми полномочиями…»

В тусклом свете лампочки, вполнакала горевшей на площадке, Алферов увидел молчаливых людей и черное дуло направленного на него нагана. Он резко подался назад, норовя захлопнуть дверь, но было уже поздно.

— Спокойно, гражданин Алферов. Просим не шуметь.

С ордером на обыск директор школы ознакомился с непонятным равнодушием. Скользнул глазами по бумаге и тут же вернул ее обратно. Сидел за столом, потухший, обмякший и грузный, ковыряя пальцем невидимое пятнышко на плюшевой скатерти.

Хозяйка дома вышла к чекистам в полупрозрачном пеньюаре, отделанном пышными кружевами. В пене кружев угадывалась высокая грудь. Красивая голова была независимо откинута назад. Глаза щурились от света. Пожалуй, только набрякшая жилка, вздрагивающая возле уха, выдавала страх, который всеми силами старалась не показать хозяйка дома.

— По какому праву вы нас обыскиваете? Как вы смели ворваться в дом к мирным людям?

Она вываливала один вопрос за другим, не дожидаясь ответов.

— Алекс, объясни же им наконец… Мой муж директор показательной школы… У нас похвальные отзывы Наркомпроса! Нет, я немедленно должна позвонить Павлу Ипатьевичу… Павел Ипатьевич член коллегии. Он сейчас же поедет в Кремль, чтобы прекратить самоуправство. Боже мой, ну что ты сидишь, Алекс!

Хозяйка дома решительно направилась к столу, где стоял телефонный аппарат.

— Прошу оставаться на месте! — сказал Аванесов.

— Но я пока не арестована, надеюсь?

— Пока нет, — спокойно ответил Аванесов.

Оперативник загородил дорогу к телефону и для острастки покачал тяжелым маузером.

— Можете меня расстреливать! Я не боюсь вас! — визгливо закричала хозяйка дома. — Стреляйте же!

— Перестань, Саша, — поморщившись, попросил Алферов. — Никто в тебя стрелять не будет.

— Вот именно, — усмехнулся Аванесов. — Выпейте воды и успокойтесь… Звонить по телефону не разрешаю. Приступайте к обыску, товарищ Фомин.

Александра Самсоновна, театрально раздув ноздри, окинула презрительным взглядом чекиста, загородившего ей путь, и возвратилась к столу.

Искали тщательно. Отбили плинтусы, подняли подозрительные паркетины, перелистали книги.

Памятуя указания Менжинского обратить особое внимание на всякого рода записи и переписку, Фомин терпеливо просматривал сложенные чекистами на стол методические инструкции, написанные директором школы Алферовым, копии справок, списки, ведомости, старые письма, планы занятий, хранившиеся в письменном столе.

Среди них находилась и записная книжка хозяина дома. На страницах ее были записаны адреса и телефоны, короткие заметки, сделанные для памяти. Прочитать что-нибудь стоящее в записной книжке Фомин не надеялся. Мало-мальски соображающий человек не будет записывать в собственную книжку то, что не хочет показывать другим.

Внимание Фомина привлекла страничка с записью долгов. Какому-то Александру Ивановичу хозяин дома ссудил 452 рубля 73 копейки, а Николаю Артемьевичу 453 рубля 23 копейки, Кириллу Кирилловичу — 427 рублей 17 копеек.

— Так с копейками в долг и давали, гражданин Алферов? — спросил Фомин. — Вроде человек вы широкой натуры, а долги до копеечки отсчитывали… Что сейчас на копейки купишь?

— Не только на копейки, на рубли теперь ничего не купишь, — хмуро ответил Алферов. — Теперь счет на тысячи идет.

— Почему же тысяч у вас никто не занимал?

— По двум причинам, — усмехнулся Алферов. — Во-первых, у меня тысяч не имеется. А во-вторых, эти записи к тысячам никакого отношения не имеют… Грешен, люблю с компаньонами в картишки перекинуться. По маленькой, для удовольствия души. А поскольку, как вы изволили заметить, копейки теперь не в ходу, то и выигрыши копейками мы получать друг у друга не могли. Перешли, так сказать, на безналичные расчеты… Сначала я долг записывал, а на другой раз мог оказаться не в авантаже, и тогда на меня долг записывали. Удобная, знаете ли, для нынешних времен система…

Фомин слушал и думал, почему партнеры проигрывали Алферову всегда по четыре сотни с хвостиком.

Фомин ощущал, что догадка где-то близка, что она примитивно проста, но ухватить ее он не мог.

Странная, очень странная запись карточных долгов…

— Вот номер телефона записан, товарищ Фомин, — сказал оперативник, положив на стол школьную тетрадь. На розовой обложке почерком хозяина квартиры было написано: «4-28-19».

— Четыре — двадцать восемь — девятнадцать, — машинально прочитал вслух Фомин. — Постой, постой… Четыреста двадцать восемь девятнадцать…

Алферов побледнел.

— Четыреста двадцать восемь рублей девятнадцать копеек, — продолжил Фомин. — Так ведь тоже можно записать?

Хозяин квартиры молчал.

— Так вот какие у вас карточные долги записаны!.. Кто такой Александр Иванович, который должен вам четыреста пятьдесят два рубля семьдесят три копейки? Что же вы не отвечаете? Я ведь по телефону могу поинтересоваться.

— Астров, профессор Петровской сельскохозяйственной академии, — выдавил Алферов первое признание.

— Алекс! — пронзительно крикнула жена. — Тварь!.. Тряпка… Боже мой, какое ты ничтожество!..

— Проводите ее в другую комнату! — распорядился Фомин. — Где проживает Астров?

— Неглинная, семнадцать… Я скажу… Я все скажу! Запутали меня, обманули!.. Я все скажу… Заблуждение! Минутное заблуждение…

Алферов проворно соскользнул со стула, бухнулся на колени и, быстро перебирая ими по паркету, оказался у ног Фомина.

— Я все скажу! Все до капельки!

— Перестаньте, Алферов. Поздно нюни распускать!

Фомин подошел к телефону. В трубке откликнулся сонный голос.

— Профессор Астров?.. Александр Иванович, вам звонят из академии. Очень срочное дело. Сейчас к вам привезут пакет… Да, да… Ответственный дежурный.

Положил трубку и дал отбой.

— Все правильно… Березкин и Кацура, быстро на Неглинную, семнадцать. Профессора немедленно задержать…

Алферов плакал, уронив голову на руки.

Под утро обнаружилась еще находка. Аванесов заинтересовался массивным пресс-папье на письменном столе. Осторожно отвинтил мраморную крышку и увидел под ней листок тонкой бумаги, исписанный бисерным почерком, — перечень фамилий.

 

ГЛАВА VII

Занимался рассвет. На восточном крае неба прописалась полоса подступающего утра, стронула ночную темноту, стала шириться, расти, выписывать крыши домов, силуэты затяжелевших по ночному времени деревьев, печные трубы и рогатые фонарные столбы.

Старенький «делано-бельвиль» с круглым радиатором бойко бежал по улицам в сторону Петровско-Разумовского. Там, в чересполосице пригородных уличек, находилась дача профессора-путейца Вилкова, чья фамилия оказалась на узкой бумажке, извлеченной Аванесовым из-под крышки пресс-папье у Алферова.

Фырчание мотора казалось оглушительным в ночной тишине, фары выхватывали провалы сводчатых подворотен, литые решетки особняков, глухо запертые ворота и двери подъездов. Темные окна отливали мертвым блеском луженой жести, не пропускали наружу ни единого живого лучика.

В душную августовскую ночь люди прятались за стенами, запершись на замки, запоры, засовы, щеколды и гремучие цепочки. Спали, мучались бессонницей, тревожными думами о завтрашнем походе на Сухаревку, где за последний пиджак, за ботинки сгинувшего на войне сына или отца, за выходную, давно сберегаемую юбку можно было добыть несколько фунтов хлеба, пригоршню пшена, ведро картошки.

На Тверской шум автомобиля спугнул беспризорников, облюбовавших для ночлега ступеньки парадного, с колоннами, крыльца. Послышался короткий, предостерегающий крик, и серое, лохматое пятно сполошно колыхнулось.

— Посветите, пожалуйста, — попросил Менжинский.

Едва водитель повернул руль и направил свет фар на ступеньки, пятно распалось на проворные фигуры, брызнувшие в темноту, как стайка перепуганных воробьев.

Один спросонья не сразу сообразил направление и стал улепетывать вдоль улицы в слепящем луче фар. Было видно, как под длинным балахоном мелькают босые ноги. Рваная кепка налезала бегущему на глаза, и тонкая рука яростно сбивала ее на затылок.

На углу удиравший почувствовал себя в безопасности. Круто повернулся, показал чумазое лицо с моргающими от режущего света глазами, сунул пальцы в рот и так пронзительно свистнул, что Вячеслав Рудольфович вздрогнул от неожиданности.

— Лихой, — сказал он и, помолчав, добавил: — Этому-то от нас убегать нет никакой нужды… А ведь таких тысячи…

— Сотни тысяч, товарищ Менжинский, — негромко и твердо поправил Нифонтов, сидевший рядом. — Учиться им надо, а они на каждом углу шпанят. Куда только Наркомпрос смотрит!

— Туда же, куда и мы… Денег у Наркомпроса нет, учителей не хватает… Прежде чем их посадить за парты, их надо вымыть, дать одежду, хлеб, крышу над головой.

— Оно, конечно, так, Вячеслав Рудольфович. Я насчет ресурсов понимаю… Только ребятишки ведь… Взрослый сам себе голова, а у этих разума еще мало. Помощь им нужна.

— Помощь нужна…

Профессор Вилков, сорокапятилетний брюнет, не потерял самообладания и тогда, когда из тайника, устроенного в ломберном столике, были извлечены шифрованные записи.

— Да, шифр, — подтвердил он, блеснув темными глазами, приметно скошенными к вискам. — Но прочитать вам его не удастся. Это, господин Менжинский, не «собачка на веревочке».

Вячеслав Рудольфович еще со времен нелегальной работы знал, что «собачкой на веревочке» именуют шифр, привязанный к тексту определенной страницы книги, календаря, газеты, журнала или справочника.

Похоже, что такой примитивщины профессор не признавал. Рассматривая записи, Вячеслав Рудольфович подумал, что здесь применена более хитроумная система. Чаще других повторялись единицы, парами и в одиночку. Их дополняли комбинации цифр от ноля до сотни. Наверняка использованы были и условные обозначения, смысл которых мог меняться в зависимости от даты записи, дня недели и прочих условий.

— Ваши «товарищи» научились стрелять и орудовать саблями, но высшей математики им не уразуметь.

— Не надо громких слов, профессор. Курица, извините, снесши яйцо, клохчет так, будто родила планету. Уверяю вас, что в Чека много людей, которые могут не только стрелять…

— Единицы, — запальчиво перебил Вилков. — А с нами тысячи!.. Десятки тысяч культурных людей. Преданных патриотов, готовых отдать жизнь за освобождение России. Спасти ее культуру.

— От кого вы так рьяно желаете ее спасать?

— От хамья. От торжествующих невежд, которые ходят с красными флагами и распевают идиотские частушки…

— Кроме того, сеют хлеб для господ профессоров, печатают им книги, шьют одежду, строят профессорские дачи…

— Наивная агитация… Слова! А неделю назад в квартиру моего сослуживца по кафедре вселили ткачиху с Прохоровской мануфактуры. Она свалила в угол книги, а в судке из севрского фарфора ручной работы вымачивает пайковые селедки…

Темные глаза профессора с ненавистью уставились на Менжинского.

— Уничтожается благородный свет культуры. Великий огонь, который принес людям Прометей!

— А вы не задумывались, что на великом огне Прометея заживо сожгли Джордано Бруно… Однако мы говорим не по существу. Мне нужно предложить вам несколько вопросов.

— На вопросы отвечать отказываюсь…

— Думаю, что у нас еще будет возможность побеседовать. В том числе и на темы спасения русской культуры.

 

ГЛАВА VIII

В квартире Ступина чекисты никого не застали. Бумажный пепел, раскиданный возле «буржуйки», подсказал, что вожак «Добровольческой армии» оказался человеком осторожным. Оставив в квартире засаду, комиссар Линде поехал на Лубянку.

— Надо было еще вчера выставить надежное оцепление, — посетовал Вячеслав Рудольфович, поглядел на огорченное лицо Линде и не стал распекать комиссара за неудачу.

— Ступин уже неделю не появляется на своей квартире…

— Где же он может скрываться?

— Москва большая, товарищ Менжинский, можно в такую дыру забиться, что не скоро отыщешь. Вдруг он уже катит на поезде?

— Не думаю… Судя по материалам, которыми мы располагаем, Ступин — это один из руководителей заговора. Выступление у них было намечено на завтра. В этих условиях Ступин не мог отказаться от планов. Раз так, ему надо укрыться в таком месте, где он был бы в курсе событий. На месте Ступина стали бы вы забиваться в незнакомую нору?

— В незнакомую не стал бы…

— Я думаю, надо поинтересоваться, не появлялся ли Ступин в Кунцеве или Кускове. Во-первых, там свои, а во-вторых, он может думать, что нашей операцией охвачена на первом этапе только Москва. Немедленно выезжайте в школу в Кусково. В Кунцеве наши товарищи уже есть. Я дополнительно свяжусь с ними.

— Водки, — коротко сказал Ступин, усевшись за крохотный столик в дальнем углу задымленного подвальчика.

Вывеска над входом в подвальчик извещала, что здесь находится столовая артели «Пролетарское питание». Днем в столовой подавали жидкий картофельный суп, кашу, заправленную прогорклым маслом, и морковный чай. В восемь вечера в зале гасили огни, и тогда избранные и посвященные по одному тянулись в тупичок, проходили в узкую дверь, спускались по крутой лестнице и попадали в задние комнаты. Тот, кто имел деньги, мог здесь потребовать и шампанское, и стерлядь, и паштет из гусиной печенки, и шустовский коньяк, и молочного поросенка.

— Давненько не были, Алексей Петрович, — суетился возле столика вертлявый, с маслеными глазками хозяин подвальчика. — Грешно забывать, грешно!.. Мигом соорудим… Селедочка есть астраханская, грибки, ветчинка… Мамзельку желаете для компании?

— Давай! — хрипло ответил Ступин. — Селедку давай. Мамзельку, ветчину, грибы… Все тащи!

От водки пошло туманное, расслабляющее тепло. Унялось надоедливое подергивание века, и кровь, словно одолев внутреннюю преграду, ударила в висках живыми толчками, прогоняя тупую ломоту в затылке и холод в кончиках пальцев.

Четвертый день полковник Ступин уходил от чекистов.

В ночь, когда комиссар Линде ехал к нему на квартиру с ордером на арест и обыск, Ступин в самом деле находился в Кускове. Только не в школе, как полагал Менжинский, а на полигоне, начальник которого был одним из командиров ударного отряда. Здесь он узнал про аресты и понял, что выступление провалилось. Ступин послал начальника полигона срочно добыть подходящие документы и командировочное удостоверение, чтобы уехать из Москвы в сторону Орла и там перейти фронт.

Но, прежде чем документы были добыты, в Кусковской школе появились чекисты. С полигона пришлось уходить.

Километров десять Ступин шел пешком, затем попалась попутная ломовая подвода, на которой он вернулся в Москву. Ни по одному из известных адресов Ступин идти не решился. Возле Рогожского кладбища нашел дом, в котором сдавались места для приезжих староверов-богомольцев. Там провел ночь. Лежал в затхлой конуре с ободранными обоями, отбивался от клопов и тоскливо ждал облавы. Утром, так и не сомкнув глаз, расплатился с хозяйкой и наугад пошел по улицам. Вышагивал по извилистым окраинным переулкам, утыкался в тупик и поворачивал назад. Казалось, только в таком непрерывном движении и спасение, что стоит остановиться, как рядом окажутся чекисты.

К вечеру, обессилев от усталости, страха и нервного напряжения, Ступин вдруг обнаружил, что ноги привели его на Трубную площадь.

Он вспомнил о подпольном питейном заведении, и в голове сложился план, как пересидеть облаву.

Опасался Ступин не напрасно. Линде довольно быстро выяснил, что на полигоне ночевал высокий мужчина, по описанию похожий на Ступина, и что утром он ушел по направлению к ближнему лесу.

Чекисты прочесали лес и вышли на проселочную дорогу. По ней ездили ломовики, доставлявшие в Москву дрова. Один из них сообщил, что вез в Москву человека, похожего по приметам на того, кого они ищут.

— Возле Рогожки сошел… Вроде к Сычихе отправился.

— К какой Сычихе?

— Фатеру она сдает для постоя богомольцам…

Перепуганная чуть не до обморока визитом чекистов, Сычиха призналась, что высокий военный в френче ночевал у нее.

— Мне еще на ум пало, к чему такому человеку в мою конуру пихаться, — моргая глазами в вывороченных красных веках, рассказывала Сычиха. — Утресь ушел…

— Угостите, кавалер, — раздался над ухом хрипловатый женский голос. — Какой вы невнимательный!

Ступин медленно поднял голову и увидел возле столика накрашенную девицу в розовом платье, отороченном грязными, неряшливо заштопанными кружевами. Рот девицы был ярко подведен помадой.

«Мамзелька» сказала, что ее звать Жанетта, и протянула Ступину руку с наманикюренными пальцами. Под маникюром темнели каемки грязи.

— Убери лапы!.. Пей!

Исподлобья взглянув на «мамзельку», Ступин увидел тусклые, тупые глаза и подумал, что эта дура как раз подойдет для дела.

— У тебя «крыша» есть?

— Мы здеся принимаем, — Жанетта показала пальцем на боковую дверь. — Там кабинетики… Сейчас желаете?

Ступин отрицательно покачал головой.

Девица было огорчилась, но потом лицо ее озарила догадка.

— На всю ночь ежели, тоже можно… Я тут недалечко живу… Кавалеры мною завсегда довольные.

— Пойдем.

Ступин вынул из кармана пачку денег. Не считая, отделил от нее добрую четверть и кинул Жанетте.

Минут пятнадцать они брели по темному переулку, потом уткнулись в какую-то лестницу, прошли по скрипучей деревянной галерейке и оказались в длинной, как гроб, комнате, освещенной коптящей керосиновой лампой.

Жанетта закрыла дверь на крючок и провела Ступина за кособокий древний шкаф, где была кровать, покрытая лоскутным одеялом.

Пересилив чувство брезгливости, Ступин расстегнул крючки на тугом воротничке френча.

Проснулся он от внутреннего толчка. Что-то подсказало ему не шевелиться, не делать ни единого движения.

Сквозь смеженные веки Ступин увидел, что Жанетта обшаривает карманы френча. Оглядываясь на клиента, она вытащила пачку денег, метнулась к пузатому комоду и сунула их в глубь ящика.

Затем достала портмоне с документами.

Ступин прыжком оказался на ногах, схватил «мамзельку» за руку и умело вывернул назад.

— Ах ты, сучка!.. Кто тебя научил по карманам лазить? Кто?

Он с такой силой ударил «мамзельку» под подбородок, что она охнула и мешком осела на пол.

Ступин торопливо оделся, вынул из комода украденные деньги и поставил пистолет на боевой взвод. Прошел к выходу, прислушался и ударом ноги распахнул дверь.

Ветхая, с покосившимися столбиками, галерея была пуста. Ступин с облегчением перевел дух и шагнул из комнаты.

Жанетта подняла голову и хрипло крикнула вслед:

— Попомнишь ты меня, кавалерчик! Приварила я тебе подарочек, никуда не денешься!

Взяли Ступина на Брянском вокзале. В толчее подошли двое.

— Спокойно.

Полковник не сопротивлялся. Послушно позволил себя обыскать и, заложив руки за спину, пошел между чекистами.

С момента ареста Щепкина «делопроизводитель губсовнархоза» не появлялся на работе.

Острое ощущение близкой опасности не покидало Епимаха Дурова. Самое лучшее было уехать из Москвы, затеряться, пересидеть опасность. Но встречи и разговоры со Ступиным удерживали от такого шага.

— «Дядя Кокка», как видите, держится, — говорил полковник при каждом удобном случае.

Епимах понимал, что Ступин утешает самого себя, но решительность и выдержка новоявленного вожака заговора ему нравились.

От полковника Хартулари прибыл связной. Войсковой старшина Раздолин привез нужные деньги — два миллиона рублей.

— Алферову ни одной копейки, — распорядился Ступин.

— Нужен мне Алферов как дырка в голове, — зло ответил кассир. — Ему только жрать в два горла… Да и не увидит он меня сейчас.

Даже полковнику Ступину Ауров не сказал адрес своей «ухороночки».

О ней знал только Крохин, которого Епимах сделал собственными глазами и ушами. Заставлял с утра до вечера мотаться по городу, вынюхивать, узнавать, держать связи, выполнять поручения.

Назначенный срок приближался с каждым прожитым днем.

И тут вдруг грянула чекистская облава. Узнав, что арестованы Алферов и Миллер, взятые вместе с Сучковым «ударники» в Кунцевской школе, Ауров решил проверить, знает ли Чека о «делопроизводителе Тихомирове».

Под вечер он отправился на Кадашевскую набережную.

Не доходя квартала, он присел на уличную скамейку и неприметно осмотрелся. Мимо прогуливалось несколько парочек, расхаживал милиционер, в темной подворотне копошились беспризорники, занятые собственными делами.

«Вроде спокойно», — решил Ауров и не спеша направился к знакомому двору. Возле кособоких ворот, от которых остался один остов, он замедлил шаги. Сделав вид, что развязался шнурок на ботинке, Ауров нагнулся и неприметно оглядел мощенный булыжником двор.

Он был безлюден и тих. Именно это и заставило Аурова насторожиться. Обычно жильцы, набитые в крохотные комнатенки, закутки и клетушки, не упускали случая подышать перед сном вольным воздухом. Сегодня же никого не было на дворе. Исчезла даже компания вездесущего Васьки Зюзика, до полночи околачивавшегося возле ворот или делившего возле голубятни фарт после очередного «дела».

Завязав шнурок, неприметный прохожий не спеша пошел мимо ворот и завернул за ближний угол.

Порывшись в брезентовом портфеле, Ауров достал конверт, положил в него чистый лист бумаги и написал собственный адрес.

Затем подозвал одного из беспризорников.

— Заработать хочешь?.. Вот держи. Отнесешь записку по этому адресу.

Ауров сунул в грязную руку несколько скомканных десяток.

— Принесешь ответ, получишь еще столько же. Я буду ждать здесь… Чтобы быстро. Одна нога здесь, другая там!

Обрадованный неожиданным заработком, беспризорник помчался по улице.

Ауров поднялся, наискось пересек улицу и остановился в подъезде недалеко от ворот знакомого ему дома. Когда из ворот вместо беспризорника вышли двое молодых мужчин, все стало ясно.

Епимах скорым шагом пошел в противоположную сторону. Долго петлял по улицам и переулкам, пока убедился, что за ним никто не идет. Только после этого направился к Палихе, к деревянному домику, с двором, заросшим сиренью.

Задержанный чекистами беспризорник был похож на серого зверька. В ватнике, из прорех которого вываливалась вата, перепоясанный веревкой, босой и тощий, он сидел, неприручаемо посверкивая глазами из-под свалявшихся лохм.

— Хрусты дал, — скупо цедил он, — сказал — отнеси…

— Какой он из себя? — спросил Нифонтов, жалостливо разглядывая худолицего грязного парнишку.

— Обыкновенный… Голова с ухами, на двух ногах ходит.

— И пятки сзади… Тебя по-хорошему спрашивают.

— Отпустите, дяденька,… Что я такое сделал?

— Беляк это был… Может, ты тоже за деникинцев?

— Не, беляки мамку убили… В Ярославле, когда мятеж там был.

— Ну вот… А ты, выходит, им помогать взялся.

— Разве я знал?.. Да я бы тогда ему, гаду, горло перегрыз.

— Отец где?

— Не знаю… В семнадцатом году с красным отрядом воевать ушел. Сгинул, наверное, где-то. Сестренка, та в гулящие подалась… Хлеба бы дали… Два дня не жрал.

Нифонтов вытащил из кармана горбушку. Взвесил на ладони собственный суточный рацион и решительно отломил половину.

Беспризорник схватил хлеб и, наклонив голову, принялся обкусывать его то с одного бока, то с другого.

— Не торопись… Звать тебя как?

— Сычуг… Кличка это… Я, гражданин начальник, в шпане состою.

— Знаю, что не в благородном пансионе занимаешься… Фамилия у тебя должна быть, как у всех людей. Имя… У тебя ведь тоже голова с ухами и на двух ногах ходишь.

— А бить меня не будете?

— Зачем тебя бить?

Беспризорник поморгал, видно решая для себя какой-то важный вопрос, и сказал, что фамилия Кирьяков, звать его Федором, а по отчеству он Степанович.

— Ну, вот и полный титул обнаружился… С нами поедешь. Если схватим мы того, кто тебя с письмом посылал, опознать поможешь.

— Ладно… Опознаю. Вы в Чека меня повезете?

— В Чека… Ты не бойся.

Крохин, как было условлено, появился на Палихе поздно вечером.

— Страх господен, Епимах Андреевич, — заторопился он, едва успев войти в комнату. — Метут всех наших густым веничком. А я с утра до вечера на глазах верчусь, по горячим уголькам бегаю. Аж сердце заходится.

Филер без нужды оглядывался по сторонам, елозил на стуле и мелко перебирал пальцами, словно ссучивая невидимую нитку.

Ауров усмехнулся и достал бутылку спирта.

— Пей… Дрожишь, как мокрая мышь.

— Во, Епимах Андреевич! В самый раз теперь утробу утешить.

Крохин залпом выпил, крякнул и принялся закусывать добрым, присыпанным крупной солью салом.

— Оголодал, целый день бегамши… Знатное у вас сальцо. За такое на Сухаревке надо больше тыщи отваливать.

— Так отвалил бы, что мнешься.

— Капиталов не имеется, извините благодушевно… Гол как сокол. Ведь у меня только и богатства было, что три домика… Харч у меня теперь, Епимах Андреевич, никудышний…

— Ладно, не вопи… Тебе по-барски жить и не положено. Кого еще взяли?

— Чернохвостова… Профессора Вилкова, что в Петровско-Разумовском жил… Студентика замели, того молоденького, которого Щепкин у себя заместо «шестерки» держал.

— Огородникова…

— Его самого… Люто гребут, Епимах Андреевич. У Астрова тоже, похоже, побывали…

Загибая пальцы, Крохин перечислял все новые и новые фамилии.

У Аурова захолодело между лопатками.

Это был провал, конец.

— Еще одна новостинка есть, — сказал Крохин.

— Ну!

— Вроде бы и маленькая, а на примет тоже надо взять… Ох и духовитое сальцо, Епимах Андреевич.

Длинные руки Крохина отхватили ножом добрый шмат сала, и вместо ожидаемой новости раздалось смачное чавканье.

— Жадна же ваша легавая порода, — усмехнулся Ауров. — Ладно, жри досыта, раз у тебя терпежу нет…

Епимах подошел к окну, предусмотрительно завешенному ватным одеялом, и прислушался. На дворе была глухая тишина.

— Так что же у тебя за новость еще?

— Старого знакомого увидел, Епимах Андреевич, — сказал Крохин, глаза которого маслились от выпитого натощак спирта. — Плетусь вчера с Сухаревки через Лубянку. Дорога вроде короче, и лишний раз взглянуть там не мешает.

— А не боишься, что на крючок попадешь…

— На крючок везде могут подцепить, — протрезвевшим на мгновение голосом возразил Крохин. — Только ведь сидя в дворницкой ничего не разнюхаешь… Иду, значит, а к главному входу в Чека автомобиль подкатил, начальство приехало. Так вот, Епимах Андреевич, личность того начальства мне хорошо известна.

Кто же такой?

— В Ярославле-городе он меня иной раз водил. В картотеке у нас значился под кличкой «Контрольный». Менжинский Вячеслав Рудольфович. И вам человек известный.

Ауров подошел к столу и налил себе спирту.

— Дальше?

— Есть у меня близ Лубянки зацепочка, мужичок с ноготок. Служит там по соседству в заведеньице, подай-прими. Шепнул я, чтобы разведал он о господине Менжинском.

— И что?

— А то, что направили Менжинского в Чека большим начальником. В Особый, сказывает, отдел.

— Не набрехал твой мужичок с ноготок?

— Нет. Врать ему расчета не имеется. Сами прикиньте, Епимах Андреевич. С таких лет господин Менжинский в революционерах ходит, разве станут его рядовым комиссаром держать? На образованных людей у них большая нехватка.

— Пожалуй…

— Во-во! Крепко нам надо опасаться господина Менжинского… Сколько раз он у меня из рук уходил.

— Вроде ты в своих делах был резвый.

— Умственно он перешибал, — признался Крохин. — Помню, такой случай был. Приехал к нам в те времена из Питера один политический. Фамилию запамятовал, а обличье как сейчас помню. Наследил он крепко. Целый хвост за собой из охранного приволок… В Костроме они, голубчики, решили собрание устроить. Туда «гость» поехал, за ним столичные филера отправились, а нам начальство приказало присмотреть, кто из ярославских потянется. Пришел я на пристань, гляжу, а там Контрольный расхаживает. Ага, думаю, ты, господин хороший, в Кострому тоже нацелился. И бочком к кассе пробился… У пристани в ту пору два парохода стояли. Один вверх, на Рыбинск, а второй вниз, в Кострому… Контрольному на второй пароход садиться полагается… То ли приметил он меня, то ли нюх у него был на нас какой-то особый…

— В самый раз для Чека подходит…

— К тому и сказываю, что не может такой человек у Дзержинского на простой должности находиться… Дале, значит, так дело было. Контрольный спрашивает у служителя пристани, когда пароход на Рыбинск отходит? Эка, думаю, незадача… Ладно, решаю себе. Можем мы с тобой и до Рыбинска прокатиться, может, у вас и там сборище намечается. Взошел я чинно-благородно на пароход, по палубе похаживаю, с дамочкой для отвода глаз разговор затеял. А костромской пароход уже гудки дал и чалки убирает. Вот тут у меня промашка и вышла. На минуту я всего и глаза отвел. Не будешь же все время пялиться. В нашем деле такое тоже не полагалось. Оглянулся, а Контрольного уже нет. Я туда-сюда по палубам, а он ровно в воду канул… Потом уж я разобрался, что, когда костромской пароход отваливать стал, Контрольный туда перепрыгнул и укатил на свое собрание… Сильно тогда на меня господин ротмистр гневались… Разве думалось, что все так обернется…

— Что «все»?

— Все, Епимах Андреевич, — потерянно сказал Крохин и понурил сивую голову. — Не могу я себе такую задачку в толк взять…

Сырой блеск глаз Крохина тяжелел, и в зрачках набухало тусклое мерцание.

— Вот растолкуй ты мне, Епимах Андреевич: почему образованный господин, из благородных против законной власти пошел? Да в те времена ему глазом моргнуть, деньгами бы обсыпали. Я бы за ним не слежку вел, а на запяточках ходил, ручки целовал… А теперь вот в Чека служит, на автомобиле разъезжает. Выходит, он умнее нас оказался?

— Он умнее и есть, — ответил Ауров, насторожившись от расспросов.

«Надо уходить», — твердо решил Ауров, выслушав рассказ Крохина. Ему стало тоскливо и страшно в темной дыре со щелястой печкой, с разорванными обоями, за которыми по ночам шуршали голодные тараканы.

Ему вдруг показалось, что и Крохин может предать.

— Поговорили, и хватит. Завтра на Тверском в обед на то же место приходи.

— Приду, Епимах Андреевич… Только ноги нам надо уносить. Крест святой на том кладу, извините благодушевно. Может, мне со знакомцем на вокзале потолковать?.. Менжинского шибко опасаюсь. Он же меня в лицо может признать… Умственный господин, наперед все видит.

— «Наперед», — передразнил Ауров и сказал: — Поговори со знакомцем. Скажи, что за платой не постоим. На Брянск двинем. Там у меня надежное место есть.

— А багажик у нас, извините благодушевно, большой будет?

Ауров усмехнулся и сказал, что багаж будет пустяковый: харчи да небольшой саквояжик.

Фаддей Крохин прикрыл глаза, чтобы не выдать их радостного проблеска…

 

ГЛАВА IX

— И так и этак крутили, товарищ Менжинский… Ничего не получается, хоть тресни! Шифровал профессор математики, а меня с четвертого курса за неблагонадежность вытурили, — нервно говорил чекист, занимавшийся разгадыванием записей, найденных у профессора Вилкова.

Он был молод, и оттого, наверное, особенно бросалась в глаза его худоба. Ключицы, остро выпиравшие под выношенной гимнастеркой, темные узлы вен на тонкой шее и провалы глаз на костлявом лице, припухшие от бессонницы веки.

— Так закручено, что ни с какой стороны подступиться не можем…

Вячеслав Рудольфович слушал вздрагивающий от и внутреннего напряжения голос и думал, что Решетов измучился до предела. Когда Нифонтов пригласил его к особоуполномоченному, Решетов подумал, что будет нагоняй, внутренне взъерошился, приготовился к отпору и потому кидал резкие, отрывистые слова.

Решетову нужно было отдохнуть и выспаться. При такой работе ему следовало хорошо питаться, есть много сахара, а в столовой подавали суп с кусочками конины, пшенную размазню, политую чем-то белесым, и чай с сахарином.

— Вы успокойтесь, товарищ Решетов, — мягко сказал Вячеслав Рудольфович. — Мудрецы в древности говорили, что неудачи — это прямой путь к успехам… Все-таки ведь кое-что вам удалось сделать.

— Пустяки, товарищ Менжинский, — голос чекиста стал терять колючие, неприручаемые нотки. — Удалось установить, что единицы в записи отделяют друг от друга слова, а две единицы означают точку.

— Вот видите. Вавилонскую клинопись расшифровали при еще меньшем количестве данных.

— Над ней несколько веков бились, а вы же просите немедленно, — по инерции отпарировал Решетов.

— Да, со временем у нас действительно туговато. Наскоком в таких делах ничего не сделаешь. Надо найти принципиальный подход… Вы не полюбопытствовали, какая область математики особенно интересовала Вилкова? Ведь у каждого профессора всегда имеется свой конек.

— Как-то в голову не пришло.

— Понимаю — суматоха, спешка… Поинтересуйтесь. Если Вилков увлекался теорией множеств, у него к шифровке будет один подход, а если теорией групп — совершенно другой.

— Безусловно, Вячеслав Рудольфович, — оживился Решетов. — Если профессор занимался функциями многочленов или гиперкомплексными числами, он шифр построит определенным образом… Надо поглядеть в Румянцевской его работы… Я в университете увлекался линейными уравнениями.

— У Лаппо-Данилевского по этому вопросу есть интересные исследования.

Решетов моргнул и с откровенным удивлением уставился на Менжинского.

— Вы математикой занимались, Вячеслав Рудольфович?

— К сожалению, нет. Так, поверхностное любопытство дилетанта. Меня в ней привлекает стройность логики. Пожалуй, ни в одной области знаний не существует столь убедительных доказательств и неопровержимой взаимообусловленности причины и следствия, исходных данных и получаемого результата. Это очень помогает дисциплинировать процесс мышления… Вот управимся со срочными делами, товарищ Решетов, обязательно математикой займусь… А пока надо как можно скорее прочитать записки Вилкова. При аресте он, между прочим, хвастался, что его шифр нам не разгадать. Ваши, говорит, товарищи умеют только стрелять и махать саблями.

— Так сказал?

— Да, так и выразился. Как видите, тут дело и на принцип пошло.

В глазах Решетова вспыхнули упорные искорки.

— Пусть господин профессор не надеется… И тут верха его не будет… Сейчас прямо в Румянцевскую махну и снова засяду… Прочитаем его шифровки. Вячеслав Рудольфович!

— В этом я уверен, товарищ Решетов.

Когда чекист встал, чтобы уйти из кабинета, Менжинский снял пенсне и, близоруко щурясь, остановил его.

— Перед тем, как вам побывать в Румянцевской, поспите, товарищ Решетов.

— Времени же нет…

— Выделяю вам из собственного резерва. Договорились?

— Постараюсь, Вячеслав Рудольфович, — не очень уверенным голосом ответил Решетов.

— Постараетесь? Хорошо, в таком случае я вам помогу.

Менжинский вызвал Нифонтова и приказал лично проследить за выполнением указания.

— У себя и уложите товарища Решетова. Три часа, и ни минутой меньше.

Когда за ушедшими закрылась дверь, Вячеслав Рудольфович облегченно откинулся на спинку стула. Поездка на Украину, сумасшедшая, без отдыха работа, тряские, расхлестанные дороги, по которым довелось колесить, предельное напряжение сил и нервов давали себя знать. Боль в позвоночнике, появившаяся впервые после автомобильной аварии, в которую он попал почти десять лет назад под Лионом, снова время от времени стала наплывать.

Голова гудела от усталости. Наверное, ему еще больше, чем Решетову, нужно было выспаться. И не на диване в собственном кабинете, где он уже провел не одну ночь, не в холодном номере бывшей гостиницы «Метрополь», а в доброй, спокойной обстановке.

Дома не было. Старое все давным-давно распалось, а новое не сложилось.

И верной отдушины, милых сестричек, тоже не было в Москве. Вера и Людмила работали в Петрограде и бог весть когда переберутся в Москву. Оказаться бы сейчас им хоть на один вечер вместе, не спеша попить чаю, перекинуться каламбурами с острой на язык Милочкой, почувствовать матерински-мудрый взгляд темных глаз Веры.

Им ведь сейчас тоже нелегко. Для других они умеют отдавать все силы, внимание, заботу. А вот для самих себя позаботиться у них всегда не хватает времени…

«Пусть молчит, кто дал, пусть говорит, кто получил», — выплыл в голове прочитанный когда-то афоризм. Мудрый, но справедливый ли во всем?

Откуда Щепкин получал шпионскую информацию? Может, у Артузова появилось что-нибудь новенькое?

— Взято почти семьсот человек, — довольным голосом сказал Артур Христианович. — подпольной армией, считайте, покончено. Видимо, кое-кому удалось остаться на свободе, но непосредственной опасности они уже не представляют.

— Всякий враг представляет опасность, Артур Христианович, — возразил Менжинский и подумал, что начальнику оперативного отдела уже легче. Четко проведенной операцией он выполнил главную задачу.

А вот особоуполномоченный пока со своим делом еще не справился. Щепкин упорно молчит, записи Вилкова не расшифрованы, допросы других участников заговора ничего существенного не дают. Похоже, что шпионская цепочка в «Национальном центре» и подпольной армии тщательно ограждалась от лишних людей. Наверняка ее держал в руках сам «дядя Кокка» и еще кто-то, ускользнувший от ареста. Может быть, таинственный Тихомиров, кассир и доверенное лицо Щепкина, «делопроизводитель губсовнархоза», несомненно проживающий под чужой фамилией…

Наряду с ВЧК Особый отдел подчинялся Реввоенсовету республики, и Павлуновский сегодня утром говорил, что уже интересовались, как идет расследование в части шпионажа.

Звонил товарищ Ладыженский… Уж не тот ли самый? По слухам, он продолжает отираться возле Троцкого и занимает в Реввоенсовете какой-то влиятельный пост. Какой пост можно доверить этому болтуну и демагогу, невеликого ума человеку? Если бы пышные шляпы всегда прикрывали достойные уважения головы…

— Благодушествовать не собираюсь, Вячеслав Рудольфович, — откликнулся на реплику Артузов, ущипнул бородку и задержал на особоуполномоченном темные глаза. — Полезно бы сейчас провести операцию по прочесыванию, но с людьми трудно. Почти половина торчит в засадах. Хочу просить, чтобы Особый отдел помог оперативному.

— Наверное, в этом вопросе не договоримся, Артур Христианович. У Особого отдела имеются свои задачи.

— Богу богово, а кесарю кесарево… Так, что ли, понимать?

— Нет, так понимать нельзя. Дело у нас общее, но специфику и направление работы отделов, мне кажется, надо по возможности учитывать. — Вспомнил о Ладыженском и добавил: — Нас ведь еще и из Реввоенсовета теребят… Я, собственно, к вам, Артур Христианович, не для общей дискуссии заглянул. Ступин что-нибудь новенькое по интересующему меня вопросу показал?

— Ничего. Он, видите ли, вообще о «Добровольческой армии Московского района» не имеет никакого представления.

— Почему же от чекистов уходил?

— Утверждает, что, как бывший офицер, опасался превентивного ареста.

— Скажите, пожалуйста, какой пугливый!

— С Миллером не знаком, с Алферовым имел встречи, но частного порядка.

— А со Щепкиным?

— Клянется, что в глаза не видывал… В политических организациях не состоял, с сослуживцами поддерживал только деловые отношения.

— Насчет Тихомирова интересовались?

— Признал, что несколько раз встречались у Алферова. В преферанс перекидывались…

— Прямо безвинный ангелочек.

— Если что-нибудь стоящее обнаружится, я вам, Вячеслав Рудольфович, немедленно сообщу, — сказал Артузов и иронически прищурил глаза. — У нас, в оперативном, нет ни божьего, ни кесарева. Работаем на высокой пролетарской солидарности…

— Серьезный шпионаж, Артур Христианович, — не принимая шутливого намека, перебил Менжинский, — особенно опасен потому, что идет из центральных органов Красной Армии. Вершки в таком деле не имеем права снимать. Обязаны до самых глубоких корней докопаться. Попробую еще раз со Щепкиным побеседовать… Человек в стиле барокко. — Увидел вопросительный взгляд Артузова и разъяснил: — Слишком много лепных деталей и завитушек.

 

ГЛАВА X

— Все, что вы предъявили, гражданин Менжинский, это не обвинительные улики, — заявил Щепкин, посмотрев на бумаги, разложенные на столе. — Это наши политические разногласия. Вы сторонник одной истины, я другой.

— Истина всегда единственная, Щепкин. Если о ней есть два мнения, то один ошибается.

— Вы убеждены, что ошибаюсь я… Это вполне естественно. Однако если бы мы в этом кабинете поменялись местами, о той же самой истине было бы несколько иное мнение.

— Наивно, Щепкин. В ваших руках было несколько веков, чтобы утвердить собственные истины. Была власть, сила и полицейский аппарат, а все-таки вы оказались биты. И не потому, что вы плохо служили собственной истине, хотя случалось и такое. А потому, что ваши истины оказались ложными.

— Я бы не стал утверждать так категорично.

— Продолжаете на что-то надеяться?

Щепкин шевельнулся на стуле и посмотрел в окно кабинета. За стеклом сумрачный сентябрьский день. Грузные, набухающие дождем облака плыли над крышами домов. Тускло блестели купола церквей, и над ними, чуя непогоду, кружили птицы. Слитные, неразборчивые звуки города пробивались сквозь окна.

— Я продолжаю настаивать, что предъявленные мне обвинения являются политическими разногласиями. Проще было арестовать меня как представителя враждебной вашему режиму партии и привлечь к ответственности за мои убеждения. Так в основе выглядит суть предъявленного мне обвинения.

— Не так, Щепкин, далеко не так… К ответственности мы вас привлекаем не за политические убеждения, хотя они враждебны нам. Вы арестованы за конкретную контрреволюционную деятельность. Вот ваши письма.

— Но я же не отрицаю факта, что вел переписку со своими единомышленниками и высказывал в частном порядке некоторые собственные мысли.

Щепкин покосился на фотокопии писем «советникам» деникинского штаба Астрову, Степанову и князю Долгорукову, оказавшихся на пленке, найденной во время обыска в дровяном сарае.

— В переписке речь идет не о теоретических аспектах политической платформы вашей партии, а о вещах явно контрреволюционных. Пожалуйста! В письме от второго августа написано о подготовляемом восстании против Советской власти и содержится просьба ускорить высылку денег. Это уже не убеждения, Щепкин, а конкретные контрреволюционные действия.

— Из найденных бумаг, — сухо заговорил Щепкин, — я настаиваю на исключении всех, которые касаются подготовки вооруженного восстания. За денежной помощью я действительно обращался, но не для того, чтобы подготовить вооруженное восстание. Деньги нужны были для помощи моим соратникам по партии, которые сейчас не могут прокормить семьи и купить одежду детям. Вы образованный человек, гражданин Менжинский, и должны знать, что наша партия в принципе отвергала всякие насильственные действия. Мы всегда выступали против революций и восстаний.

— Совершенно справедливо изволили отметить. Против революции кадеты выступали последовательно и активно…

Щепкин ощутил иронию Вячеслава Рудольфовича, но это не смутило его.

— Да, мы стояли на позициях ненасильственной парламентской борьбы в рамках конституционной демократии.

— Святые отцы инквизиции питали отвращение к крови, потому сжигали еретиков живьем… Почему же ваши единомышленники, находящиеся сейчас при штабе Деникина, не призывают генерала прекратить военные действия и перейти к парламентским дебатам? Против насильственных методов ваша партия выступала тогда, когда она находилась при власти. Сейчас же кадеты проводят активную контрреволюционную борьбу. Вы на допросах усиленно стараетесь выставить себя идейным противником. Но улики полностью подтверждают, что вы контрреволюционер и шпион. Не делайте возмущенное лицо… Самый элементарный шпион. При обыске найдено достаточно шпионских материалов, чтобы вы могли увильнуть от ответственности…

— Категорически отрицаю подобное обвинение. Это наглая провокация!

— Как же вы объясните, что в коробочке, найденной у вас при обыске, находились копии военных планов, дислокации войск и данные об артиллерийском вооружении?

— Об этом не имею никакого представления…

— Значит, надо понимать так, что некто таинственно проник в ваш сарай, нашел там железную коробку, сохраняющую отпечатки ваших пальцев, и рядом с письмами, написанными вашей рукой, положил шпионские материалы, чтобы чекисты обнаружили при обыске и предъявили своему идейному противнику обвинение в шпионаже? Вы неглупый человек, Щепкин, и должны понимать, что подобная увертка звучит сверхнаивно. Я снова спрашиваю вас, кто предоставлял материалы шпионского характера?

— На провокационные вопросы отказываюсь отвечать.

Лицо Щепкина затвердело, возле губ прорезались острые складочки, и глаза стали непроницаемыми.

Расследование по делу «Национального центра» и «Добровольческой армии Московского района» выявляло все новые и новые подробности контрреволюционной деятельности кадетского подполья, готовившего удар в самое сердце Советской власти. Деникин вел бои возле Тулы, и в этих условиях ВЧК должна была с особой тщательностью обеспечить тыл, очистить его от заговорщиков, бандитов и шпионов, которые копошились по темным углам, дожидаясь своего часа.

Вдумчивый анализ улик, очных ставок, перекрестных допросов привел Менжинского к заключению, что Щепкин не подпускал сообщников к источникам получения шпионской информации. Только он, лично, знал людей, которые похищали важнейшие военные секреты и передавали их Деникину.

В материалах дела Алферова был невыясненный эпизод. Один из гостей директора школы, которым мог быть, судя по описанию, Щепкин, имел встречу в саду «Эрмитаж» с неизвестным мужчиной. В разговоре был упомянут некий Серж, большой любитель музыки, не пропускавший ни одного симфонического концерта. Алферов об этой встрече ничего сказать не мог, а Щепкин молчал. И это упорное молчание невольно притягивало внимание Менжинского к незначительному, казалось бы, эпизоду. Надо было выяснить, почему Щепкин так упорно отрицает доказанный следствием факт встречи в саду «Эрмитаж» и разговора с упоминанием некоего Сержа?

Сержа надо найти. Если он знает об аресте Щепкина, то наверняка затаился, оборвал все связи…

— Я понимаю, что из ваших лап мне не вырваться живым, — надтреснутым голосом заговорил Щепкин. — Жестокость и произвол Чека известны всему миру и заставляют содрогаться все цивилизованное человечество…

— Вас будет судить военный трибунал, — ответил Вячеслав Рудольфович, невольно загораясь гневом. — Я понимаю, что вам хочется надеть на себя венец идейного мученика. Но судить вас будут за шпионаж и подготовку заговора. Вы знаете, какую меру наказания предусматривает законодательство за шпионаж в военное время… А насчет жестокости Чека, заставляющей, по вашим словам, содрогаться цивилизованный мир, надо тоже разобраться…

— Вы хотите это опровергнуть? Любопытно…

— Постараюсь удовлетворить любопытство… Сироты и жены расстрелянных красноармейцев не бегут за границу и не пишут мемуары о сожженных родовых поместьях. Чувствительная Европа не знает о расстрелянных в Курске, повешенных в Киеве и спаленных под Черниговом. Всякое действие вызывает противодействие. Революция тоже имеет собственные законы…

Щепкин поежился, словно в кабинете потянуло вдруг сквозняком.

— Это у вас теперь называется «карающий меч революции».

— Карающий меч, Щепкин, но не мясорубка. Мы отвечаем на белый террор. Убийство Володарского, Урицкого, покушение на Ленина, мятеж левых эсеров, измена Муравьева, стоившая жизни тысячам красноармейцев, мятеж фортов Красная Горка и Серая Лошадь. Недавняя бомба в Леонтьевском переулке.

Менжинский говорил, а перед глазами вдруг встало увиденное им на Украине лицо молоденького, с закушенными от немыслимой боли губами красноармейца — бандиты Зеленого живьем содрали с него кожу.

Вячеслав Рудольфович схлестнул в замок руки, сжал переплетенные пальцы. Встал, прошелся вдоль стены, поворошил волосы. Ощутил на затылке взгляд Щепкина и вернулся к столу.

— Дальше продолжать? — понизив голос до напряженного шепота, сказал он. — Продолжу, Щепкин… Взорванные шахты, разрушенные заводы, фабрики. Паровозы без топлива, разобранные бандитами рельсы. Разруха кругом и смерть. От пуль, от голода, от горя, от тифа, беспризорные ребятишки… Это все сверх того, что в Архангельске — англичане, в Сибири — Колчак, а под Тулой — Деникин, что с вашего благословения и с вашей помощью Ступин готовил восстание. Ударные отряды натворили бы такое, перед которым бы побледнели все россказни о Чека. «Приказ номер один», найденный у вас при обыске, сводился к известному принципу: пленных не брать и патронов не жалеть…

Щепкин ссутулился и втянул голову в плечи. Глаза оцепенело смотрели в окно.

Низкие тучи уронили первые капли осеннего промозглого дождя, и косые струйки зазмеились по окнам.

— Такова логика борьбы, Щепкин. Она никого не оставляет в стороне. Когда начинается пожар, видимо, не следует дискуссировать, чем тушить огонь. Пожар надо тушить, и мы это делаем… Цэссантэ кауза, цессат эффектус — как говорили древние. С прекращением причины прекращается и следствие. Жаль, что вы ничего не забыли, но и ничему не научились, Щепкин. Я понимаю, что вы надеялись на выступление «Московской добровольческой армии». Надежда, как говорят, хороший завтрак, но плохой ужин. Из показаний усматривается, что Ступин ни перед одним из ударных отрядов не ставил задачу вашего освобождения из Чека.

Щепкин еще больше ссутулился и нервно потер руки.

— Силы развития общества неумолимы. Они всегда сбрасывали с дороги то, что им мешало. В музей древности можно ходить на экскурсии, но жить там нельзя. Увы, Щепкин, времена, когда славу кадета можно было добыть зажигательными словами перед слушателями, убаюканными шампанским и сытным ужином, кончились. А добывать славу в классовой борьбе — дело рискованное. Здесь приходится полностью платить по счетам… Кадеты, простите, пытались всегда жать там, где не сеяли…

Щепкин вдруг напрягся, округлил глаза и хрипло выкрикнул:

— Ненавижу! Пьяное мужичье уничтожает русскую культуру. Сжигает картины только потому, что они висят в барских домах. И вы интеллигент, выпускник Петроградского университета, идете вместе с ними…

— Иду, Щепкин… А насчет картин вы сказали верно. Картины надо спасать от мужиков для них же самих. И мы это будем делать…

— Я больше вам ничего не скажу!

 

ГЛАВА XI

— По истории кадетской партии мои ребята уже лекции могут читать, — невесело сказал Артузов. — А откуда брались шпионские материалы, так и не можем докопаться. Как подумаю, что у нас где-то в самой сердцевине орудуют шпионы, даже сна лишаюсь.

— Это уже лишнее, Артур Христианович, — заметил Менжинский. — Невыспавшийся человек хуже соображает.

Дни проходили за днями, и все невыносимее была мысль, что шпионы, может быть, продолжают свои дела. Вдруг у них на случай провала имелся запасной канал связи с полковником Хартулари? И вот сейчас по тайным путям плывут к деникинцам секретные документы, планы и оперативные приказы. Шифрованные бумажки, которые умеют убивать.

Способ передачи шпионских сведений в общих чертах был теперь установлен. Из показаний и захваченных на обысках материалов со всей очевидностью вытекало, что между заговорщиками и деникинцами осуществлялась систематическая связь с помощью тайных курьеров вроде арестованного Мартынова и ускользнувшего войскового старшины Раздолина. Пропусками во фронтовую зону и проездными документами курьеры обеспечивались заговорщиками, окопавшимися в Высшей школе военной маскировки и артиллерийских курсов. Через линию фронта их проводили агенты полковника Хартулари и лесные бандиты, с которыми деникинская разведка имела тесные связи.

— А вот источники шпионских сведений…

— Орудуют люди, имеющие широкий доступ к нашим военным секретам, — сказал Вячеслав Рудольфович.. — С материалами, обнаруженными у Щепкина, мы познакомили товарища Гусева из Реввоенсовета. Он был поражен точностью передаваемой информации. Сведения о составе артиллерии Южного фронта расходились со сводкой Реввоенсовета всего на четыре дня и не совпадали только по калибрам орудий. Но и тут товарищ Гусев выразился примечательно: неизвестно, мол, чьи сведения ближе к истине. И быстрота получения информации. Сведения о переброске штаба Восточного фронта в город Брянск шпионами получены в тот же день, когда об этом было принято постановление Реввоенсовета. В тот же самый день!

— Надо тряхнуть военспецов в штабах. Им поверили, а они шпионажем занимаются!

— Попробуем, Артур Христианович, помыслить спокойно и логично, — перебил Менжинский горячую реплику Артузова. — Я почти убежден, что человек, доставлявший шпионскую информацию, контактировался только со Щепкиным. «Дядя Кокка» понимал, какой кус держит в руках. Кадетская болтовня насчет политических устройств не стоит и мизинца по сравнению с ценностью оперативных документов Красной Армии, которые передавались деникинцам.

— Согласен, Вячеслав Рудольфович, однако…

— Выслушайте, прошу покорнейше, меня до конца, а потом будете возражать. Я полностью принимаю мудрость, что истина рождается в споре, и предоставлю вам возможность выложить все контрдоводы… Не мог Щепкин сконтактировать такой ценный источник информации с другим каким-нибудь деятелем «Национального центра», а тем более с другой подпольной организацией.

— Не надо забывать, что кое-кто из заговорщиков ускользнул. Тихомиров, например…

— Тихомирова, видимо, в данном случае надо исключить. Трудно предположить, чтобы кассира организации, который и так посвящен во многие тайны, контактировали как запасную явку на случай провала.

— Тихомирова нет в Москве, Вячеслав Рудольфович, — сказал Артузов. — Ребята все обшарили. Таких помощников приспособили, что в любую щелку пролезут… Помните беспризорника, которого Тихомиров с письмом послал?

— Да, мне Нифонтов рассказывал.

— Прижился у нас парень… Вымыли его ребята, одежду справили, подкормили… С разрешения Феликса Эдмундовича приспособили к отряду охраны, вроде как ординарцем.

— Учиться ему надо.

— Будет учиться… Миллионы ведь сейчас таких. Поглядишь, сердце заходится. Шпанят, воруют, бандиты их к своим рукам прибирают. Зима ведь на носу… Смышленый парнишка оказался этот Кирьяков. Неделю со своими дружками Москву обшаривал, хотел Тихомирова найти… Может, шпион на «Национальный центр» теперь выходить не будет?

— Куда же пойдет?

— Взрыв в Леонтьевском переулке подтверждает, что в Москве действуют и другие контрреволюционные группы. Ведь бомбу кинули на заседании Московского комитета партии, когда Покровский должен был докладывать материалы о «Национальном центре».

— Так. Но истинная причина лежит все-таки в другом. Бомбу бросили в надежде, что на заседании будет присутствовать Владимир Ильич… Двенадцать коммунистов погибло и пятьдесят пять ранено. Если бы к этому еще…

Менжинский махнул рукой, на мгновение замолчал, уставясь в окно построжавшими глазами, и продолжил:

— Нет, Щепкин не мог передать другим источник шпионской информации.

— Из этого следует, что шпион будет искать уцелевших деятелей подпольного «Национального центра»?

— Да, Артур Христианович, он должен поступить так. Попробуем разобраться в его психологическом состоянии после провала Щепкина. Передавая «дяде Кокке» шпионские сведения, он рассчитывал заработать себе капитал, денежный или политический, в данном случае не столь важно. Щепкин арестован, и цепочка связи порвалась. Все усилия шпиона, весь риск теперь могут остаться безрезультатными. Значит, он должен искать дорогу к хозяевам, чтобы не пропала сделанная работа. Передавать новые шпионские сведения он на время, видимо, воздержится. Струсит после такого провала…

— Сидеть в Москве ему сейчас опасно. Вдруг Щепкин «заговорит», — продолжил Артузов мысль Менжинского, — Пожалуй, он сейчас больше всего хочет удрать к своим, а сделать это можно только с помощью кого-нибудь из уцелевших деятелей «Национального центра».

— Но он не знает, кто нами арестован, а кому удалось избежать ареста… Покорнейше прошу, Артур Христианович, не снимать засад на квартирах арестованных главарей «Национального центра».

— Две недели уже ребята сидят. Ворчат, что от безделья скулы сводит. А у меня каждый оперативник на счету. Хоть на части разрывайся. Не хватает людей, Вячеслав Рудольфович. И в засадах надо сидеть, и оперативную работу выполнять, с текучкой возиться.

— Разрывайтесь на части, Артур Христианович, но засад пока не снимайте.

— А если все наши придумки никуда не годятся? Если шпион перетрусил и решил забиться в какую-нибудь московскую дыру?

— Тогда задача будет труднее. Но решать ее придется все равно нам с вами.

— Нам с вами, — без особого энтузиазма согласился Артузов. — Феликсу Эдмундовичу на глаза неловко показываться. Он ждет, а мы ему, кроме логических заключений и теоретических выводов, ничего не можем представить.

Решетов вошел в кабинет с обрадованным лицом.

— Полный порядок, Вячеслав Рудольфович! Проявили профессорскую писанину, — сообщил он и положил на стол шифрованные записи. — Теорией множеств увлекался господин Вилков. От этой печки и танцевал. А остальное уже было делом техники. Как вы здорово подсказали, Вячеслав Рудольфович…

Менжинский не слушал оживленных слов чекиста. Он торопливо листал страницы расшифрованных записей.

«…сообщите технические данные для сношений по радио…»

«…надо думать, что имеющиеся наши в Москве в момент переворота справятся со взятием стихии в свои руки…»

Не то. Обычные письма заговорщиков. Лишние улики для изобличения Щепкина. На шпионские сведения нет и намека. Ни одной фамилии, ни одного канала передачи информации.

Неужели и Вилкову «дядя Кокка» не доверял? В осторожности ему не откажешь.

Постой, постой! Вот расшифровка письма на фотопленке!

«Пришло длинное письмо дяди Кокки, замечательно интересное, с чрезвычайно ценными сведениями, которые уже использованы…»

Тоже не то. Просто Щепкин предусмотрительно запасался копиями, подтверждающими его «заслуги». Конечно, возле каждого «пирога» у кадетов сразу начиналась драчка, и надо было иметь крепкие козыри.

Лист за листом откладывался в сторону. Решетов молчал, сидел с ожидающим лицом, пристально вглядывался в Менжинского. Он уже догадался, что в принесенных бумагах Вячеслав Рудольфович не нашел того, что требовалось. Такую закавыку удалось распутать, а она оказалась на поверку пустышкой…

— Спасибо, товарищ Решетов, — сказал Вячеслав Рудольфович. — Замечательно вы справились с расшифровкой… Теперь получили еще новые улики. И профессору доказали, что могут делать чекисты. Покорнейше вас благодарю.

Решетов растерянно пожал протянутую руку и удивился словам благодарности.

— И вам спасибо, Вячеслав Рудольфович, — тихо ответил он, — Пустяковые ведь материалы оказались, я понимаю.

Менжинский улыбнулся и сказал, что за содержание записей профессора Вилкова товарищ Решетов ответственности не несет, а что касается дела, то он выполнил его превосходно.

— Вот из этого и будем исходить.

Поздно вечером в квартиру Алферова, где находилась чекистская засада, негромко позвонили. Оперативник открыл дверь и увидел на площадке человека в военной форме.

— Простите, кажется, я ошибся адресом.

— Ваши документы!.. Чека.

Военный сделал было шаг назад, но на лестнице тоже стояли, отрезая дорогу.

— Оружие есть?

— Позвольте, по какому праву! — запротестовал военный и потянул руку к карману.

Его опередили. Извлекли из-под френча браунинг.

— Разрешение на ношение оружия имеется?

— Безусловно… Положено по должности. Я ответственный работник штаба… Если не прекратите насилие, я буду звонить товарищу Троцкому.

— Не волнуйтесь… На Лубянке телефоны есть, не в лесу живем.

Задержанный оказался помощником управляющего делами Военно-законодательного совета Всеросглавштаба Сергеем Васильевичем Роменским.

На допросе он держался самоуверенно, то и дело напоминая, что он ответственный работник штаба и за его арест чекистам придется держать ответ.

Апломба у Роменского поубавилось, когда в его квартире произвели обыск.

При обыске были обнаружены собранные в дорогу чемоданы, план Москвы и Петрограда с многочисленными непонятными отметками, нанесенными синим и красным карандашами, и была найдена частная переписка. На основании этой переписки, несмотря на уверения арестованного в преданности Советской власти, чекисты записали в протоколе, что «гражданин Роменский не уверен в прочности существования Советской власти».

— Чемоданчик-то в дальнюю дорогу собрали, Роменский?

— Я требую доставить меня в помещение Военно-законодательного совета. Здесь я на вопросы отвечать не буду.

— Так в протоколе и запишем, что отказались отвечать…

Однако прямых улик, что Роменский занимался шпионской деятельностью, пока не обнаруживалось. Более того, при детальном ознакомлении со служебным положением арестованного выяснилось, что он не мог располагать секретными сведениями вроде тех, которые были найдены у Щепкина.

— В штабе уверяют, Вячеслав Рудольфович, — доложил Нифонтов, проводивший первоначальное расследование, — что к оперативным документам Роменский не имел доступа.

— Визит к Алферову как он объясняет?

— Утверждает, что шел к некоему Красикову. Было темно, и он перепутал номер дома. Красиков действительно проживает в соседнем доме, но не на третьем, а на втором этаже. Кустарь-надомщик по ремонту металлических изделий. Запойный Красиков кустарничает на этом месте уже, наверное, добрый десяток лет. Роменский уверяет, что хотел договориться с ним насчет замка в собственной квартире… Только для такого дела на Малую Дмитровку не было нужды тащиться.

Вячеслав Рудольфович задумчиво полистал папку с материалами по делу Роменского.

— Хорошо… Я сам с ним побеседую… Насчет собранных чемоданов, Павел Иванович, вы повнимательнее разберитесь. А в отношении замка явная выдумка. Просто приметил вывеску кустаря и на страховку запомнил ее, чтобы в случае чего можно было сослаться… — Менжинский повернулся к Артузову, стоявшему возле окна. — Мне кажется, Артур Христианович, что Роменский именно тот самый «Серж», с которым Щепкин встречался в саду «Эрмитаж».

— Вряд ли… Не стал бы Щепкин называть собеседника собственным именем.

— Но Роменский был с дамой. Не будешь же его при посторонних величать иначе, если по документам он значится Сергеем Васильевичем. Нет, я убежден, что он и есть «Серж».

— Интуиция? — улыбнулся Артузов. — Очень нужна в наших делах. Но на первом этапе. Потом ее требуется подкрепить доказательствами. Голую интуицию в обвинительном заключении Феликс Эдмундович не принимает.

— Разумеется, Артур Христианович… Поэтому мы начнем с интуиции, а кончим фактическими доказательствами. Если Роменский не имел доступа к оперативным данным, а информацию Щепкину передавал, то у него целая сеть информаторов в штабе. Это делает шпионаж много опаснее, чем мы могли предположить.

 

ГЛАВА XII

— Знакомство с Алферовым вы напрасно отрицаете, Роменский, — сказал Вячеслав Рудольфович. — Объяснения насчет слесаря и замка примитивны.

— Виноват, товарищ Менжинский, — сказал Роменский и вскинул на Вячеслава Рудольфовича светлые глаза. Прозрачные, словно две полированные стекляшки. В них ничего нельзя было разглядеть, кроме устойчивого непроницаемого блеска. — Насчет замка и слесаря я действительно придумал… Понимаете, неожиданное задержание, а потом обыск. Судебная психиатрия доказывает, что в таких случаях у человека может сработать самая неожиданная защитная реакция. Вырывается от растерянности какое-нибудь глупое утверждение, потом попадешь в плен сказанного и принимаешься домысливать целую логическую систему… Собственно говоря, я знал не Алферова, а Алферову… Александру Самсоновну. Она неплохо играет на фортепьяно, а я страстный любитель музыки. Увлекаюсь скрипкой. Даже состою членом профсоюза музыкантов… Александра Самсоновна иногда соглашалась мне аккомпанировать. Так что, знакомство наше было весьма приватным, если позволите так выразиться… Чайковский, Дебюсси, Скрябин — вот кто познакомил нас… Музыка для меня — жизнь, отдых и наслаждение…

— На концертах, конечно, бываете?

— Безусловно… Я иногда даже думаю, что ошибся в выборе профессии.

— Можно быть прекрасным музыкантом и работать в другой области.

— Да, разумеется. Но я все-таки рядовой любитель и дилетант.

— Я бы не назвал вас дилетантом, Роменский. Мне кажется, у вас натура весьма разносторонняя…

— Что вы имеете в виду? — насторожившись, спросил Роменский. Спросил несколько торопливее, чем полагалось.

— С кем вы встречались на концертах в саду «Эрмитаж»?

Роменский успел справиться с собой и ответил равнодушным голосом человека, которому задают скучные вопросы и обязывают отвечать на них.

— Вы, видимо, хотите услышать от меня определенную фамилию. Но я уже несколько раз заявлял, что господина Щепкина я не знаю и с ним никогда не встречался. В том числе и на концертах в саду «Эрмитаж».

— У нас есть данные, что в конце лета на одном из последних концертов вы были вместе с дамой и пожилым человеком.

— Любители музыки — народ общительный, — усмехнулся Роменский. — Я мог разговаривать с соседом по залу, случайным человеком в буфете, в фойе, на прогулке в антракте… Видимо, я разговаривал и с дамой, и пожилым человеком. Отрицать не хочу, утверждать не осмеливаюсь…

Лицо Роменского отвердело еще больше, и Менжинский почувствовал, что помощнику управляющего делами очень хочется уйти от ответа на вопрос о встрече в саду «Эрмитаж».

— И все-таки я продолжаю надеяться, Роменский, что вы припомните эту встречу на концерте… Право же, в ваших интересах ее припомнить как можно лучше. Этот крохотный факт разрушает вашу прелестную гипотезу, Роменский.

— Может быть, вы поможете? Скажете более определенно, что и в каком плане вас это интересует? Вы говорите, что для моей пользы я должен ее вспомнить, а я нахожусь в совершеннейшем неведении.

— Есть основания подозревать, что вы член подпольной контрреволюционной организации.

— Это чудовищная ошибка! — вскинулся Роменский, вложив в слова чуть больше горячности, чтобы они прозвучали искренне. — Я честно работаю… Политика не моя область. Тем более заговоры и подпольные организации… Это совершенно невероятно! Если ваши подозрения основываются на моем частном знакомстве с семьей Алферовых, я требую очной ставки… Бы убедитесь, что к подпольной организации я не причастен. Они подтвердят это…

«Подтвердят, — мысленно согласился Менжинский. — Насчет очной ставки ты пускаешь «пробный шар», Роменский».

— Поверьте, к делам Алферова я не имею никакого отношения.

— Тут вы говорите правду, Роменский. У вас были собственные дела, и жаль, что вы откровенно не хотите рассказывать о них.

— Но мне нечего рассказывать. Моя жизнь чиста и открыта… Учтите, что за арест и произвол, допущенный по отношению ко мне, придется держать ответ…

Паутинка в руках следствия, относящаяся к непонятной встрече Роменского в саду «Эрмитаж», была легкой и колеблющейся. Но после сегодняшнего допроса у Вячеслава Рудольфовича еще больше окрепло ощущение, что именно по этой паутинке можно размотать весь клубок шпионажа. Вопросы о встрече в саду «Эрмитаж» явно пугали Роменского, заставляли терять контроль над собой.

Надолго выдержки у Роменского не хватит. Если при каждом вопросе о встрече в «Эрмитаже» у него каменеет лицо, значит, ему приходится собирать в кулак всю свою волю, все силы.

Он же здорово трусит, франтовато одетый, хорошо ухоженный военный, явно не ощущающий тягот жизни. Собранные для бегства чемоданы — вот суть натуры Роменского. Узнав о провале, он перепугался, но и при этом не мог бросить накопленное добро.

Роменский должен выдохнуться от собственных же мыслей, которые с каждым днем, проведенным в камере, становятся все страшнее и страшнее.

Поэтому Вячеслав Рудольфович предложил Роменскому подписать протокол очередного допроса и распорядился, чтобы конвойные увели его из кабинета.

Приглашенная, на Лубянку учительница, рассказавшая о встрече в саду «Эрмитаж», подтвердила, что Роменский есть тот самый блондин, которого она видела на концерте Кусевицкого.

— Но я и не отрицаю этого, — с деланной улыбкой сказал Роменский, ознакомившись с протоколом опознаний. — Зачем было затруднять даму…

— Что делать при вашем несговорчивом характере… Приходится затруднять, Роменский. Раз вы упорствуете, будем предъявлять вам фактические улики.

— Ваше право. Но предъявить улики и доказать вину — это разные вещи, — ответил подследственный, и у него снова дрогнул голос.

— Докажем вину.

Однако делать это было непросто. Главная задача состояла не в том, чтобы доказать вину Роменского. Надо было раскрыть его шпионские связи и разоблачить сообщников. Появление Роменского на квартире Алферова, непонятные заметки на найденных картах Москвы и Петрограда и собранные чемоданы могут служить лишь косвенными уликами. Если не будут найдены другие доказательства вины Роменского, эти улики так и останутся лишь на грани подозрения.

Из Всеросглавштаба раздавались звонки. Военное начальство требовало объяснить причину задержания ответственного работника штаба.

— К вам товарищ Ладыженский, — доложил Нифонтов. — Требует немедленно принять.

— Немедленно? — переспросил Менжинский. — Что ж, просите нетерпеливого товарища.

Да, это был тот самый Ладыженский. «Трепаный» — выплыла вдруг в памяти кличка, которой наградили эсера ярославские филеры.

Сейчас бы они такой клички не дали. С того времени, как последний раз Менжинский встречался с ярославским знакомым в Петрограде, тот еще больше преобразился. Теперь у него были коротко подстриженные волосы с благородной сединой на висках и приметная львиная посадка головы. Одет Ладыженский был во френч добротного темно-зеленого сукна, перепоясанный блестящими портупейными ремнями. На поясе у него красовался крохотный браунинг, который можно было, наверное, лучше всего использовать как мухобойку.

— По какому праву? — сразу же от двери заговорил Ладыженский. — По какому праву вы арестовываете ответственного сотрудника Всеросглавштаба?! Это произвол и беззаконие.

— Прошу садиться, — не обращая внимания на горячую тираду, предложил Менжинский. — Мы ведь с вами давно знакомы.

— Какое это имеет отношение к делу?!

— Почему же не имеет? Чем дольше человека знаешь, тем больше его узнаешь.

Ладыженский сел на стул и нервно дернул шеей.

— Прошу объяснить причины ареста Роменского.

— Так вот что вас ко мне привело!.. Будьте любезны, предъявите ваши полномочия.

— Какие полномочия? — растерянно спросил Ладыженский. — Я сотрудник товарища Троцкого.

— Я знаю вас как левого эсера. Как члена партии политических авантюристов, ответственных за события шестого июля и покушения на товарища Ленина… Прошу предъявить документы.

Сердито сопя, Ладыженский отстегнул клапан верхнего кармана френча.

— Пожалуйста… Вот мое служебное удостоверение… Я не понимаю. Мы же с вами давно знакомы, товарищ Менжинский.

— Приношу извинения, но вы только что заметили, что данное обстоятельство не имеет отношения к делу… Конечно, неприятно, когда в тарелку с супом попадает волос, если даже этот волос с головы знакомой женщины, — добавил Менжинский, внимательно прочитал поданное удостоверение и вернул его визитеру. — Вот теперь я убедился, что вы работник Троцкого.

— К вашему сведению я уже год назад отошел от партии эсеров, — сказал Ладыженский. — Я порвал с этими предателями революции и сделал об этом письменное заявление. Я осудил свои собственные заблуждения…

— Какой же вы теперь партии придерживаетесь?

— Позвольте, но это уже допрос? Какое вы имеете право?

— При допросе предъявляется обвинение и ведется протокол, Ладыженский… Мы с вами беседуем просто как старые знакомые. Так к какой же партии вы сейчас принадлежите?

— Я стою на большевистской платформе.

— Ясно. А голова у вас от таких крутых поворотов не кружится?

— При чем тут повороты? — задиристо вскинулся Ладыженский.

— Пожалуй, справедливо заметили. Повороты тут действительно ни при чем. У вас ведь их, собственно говоря, и не происходило. Каким вы были, таким и остаетесь, — сказал Менжинский, помедлил, вглядываясь в насторожившееся лицо Ладыженского, и поставил точку. — Эсером. Так вас интересуют обстоятельства ареста Роменского?

— Да, Роменского.

— Почему только Роменского? А основания для ареста военнослужащих Миллера, Сучкова, Ступина Всеросглавштаб не интересуют? А других заговорщиков подпольной армии, схваченных с поличным?

— Я выполняю служебное задание. Если вы отказываетесь отвечать на мой вопрос, прошу разрешить мне уйти.

«Струсил, — подумал Менжинский. — Уж не к нему ли тянется ниточка от Роменского?»

— Данные предварительного расследования сообщить не имею права. Но основание для ареста Роменского скажу — обвинение в шпионаже.

— Это чудовищное недоразумение!

— Роменский тоже пытается нас в этом уверить.

— Я убежден в его невиновности… Он знающий и преданный работник.

— Мы во всем разберемся.

— Понятно, — сказал Ладыженский, встал и привычно одернул френч. — А вы подумали о последствиях, товарищ Менжинский? Подобное обвинение бросает тень на работников высшего руководящего органа Красной Армии, героически сражающейся с Деникиным.

— Не надо, Ладыженский. Англичане не советуют швыряться камнями тому, у кого дом со стеклянной крышей… Если бы это была только тень… Материалы, которыми мы располагаем, дают основание подозревать крупное шпионское гнездо в Росглавштабе.

— Это немыслимо! За клеветнические утверждения вы будете нести персональную ответственность. Пока вина не доказана, я требую освободить Роменского. Не забывайте, что Особый отдел, кроме ВЧК, подчиняется и Реввоенсовету.

— В первую очередь я подчиняюсь партии, Ладыженский. Партии большевиков.

— Значит, вы отказываетесь выполнить указание товарища Троцкого?

— Отказываюсь. И вину Роменского докажу. А также и вину всех остальных шпионов, орудующих в Росглавштабе. Можете быть свободны.

Ладыженский встал и почти строевым шагом удалился из кабинета.

— Сердитый товарищ, — сказал вошедший Нифонтов. — С чего это он так, Вячеслав Рудольфович?

— Случается, Павел Иванович. Говорят, что ничем нельзя человека так оскорбить, как правдой… Лиса меняет хвост, а не нрав. А когда она вдобавок еще начинает читать проповеди, надо лучше сторожить гусей. Что у вас?

— У Ступина хворь объявилась. Сегодня врача потребовал.

— Что же за хворь?

— Распространенная… Сифилис. Врач сказал, что будет лечить. Вовремя, говорит, подследственный спохватился… Скис Ступин, Вячеслав Рудольфович. Заявил, что будет давать искренние показания.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Вячеслав Рудольфович. — Покорнейше прошу, все протоколы допросов сразу же ко мне.

— Ясно…

— Ваши как дела?

— Спасибо вам, Вячеслав Рудольфович… Во все стороны письма насчет моего Федюшки пошли. Может, еще отыщется.

— Я уверен, что найдется, Павел Иванович.

«Кудеяр», терпеливо отсиживавший в тюрьме ВЧК вместе со своим бывшим шефом Миллером, сообщил, что Роменский пытался передать на волю записки.

Записки были перехвачены.

В одной из них, адресованной некой госпоже Баренцовой, проживающей в Москве по Большому Харитоньевскому переулку, Роменский писал:

«…Мои дела скверны… Крестник моего отца комиссар финансов Крестинский. Может быть, вы сумели бы поговорить с ним о смягчении приговора…»

— Больше всего наш подопечный жить хочет, — сказал Менжинский, прочитав записки. — Обратите внимание, Артур Христианович, «поговорить о смягчении приговора…».

— Я тоже заметил. К тому, что приговор состоится, он морально подготовился. А вот насчет того, что могут поставить к стенке, он категорически не согласен… Правильно вы его натуру угадали, Вячеслав Рудольфович.

Когда Роменскому были предъявлены записки, наигранное самообладание сразу покинуло его.

— Меня расстреляют? — побледнев как бумага, спросил он упавшим голосом, и острый кадык на шее дернулся снизу вверх.

— Вы хорошо знаете, что полагается за шпионаж в военное время…

— Не надо! Только этого не надо! — Роменский вскочил со стула и, словно загораживаясь от воображаемой пули, выкинул вперед руки. — Я расскажу!.. Скажу всю правду! Все расскажу…

— Выпейте воды и возьмите себя в руки… Если вы дадите чистосердечные признания, это будет учтено трибуналом при рассмотрении дела.

— Скажу… Все скажу! Чистосердечно! — торопливо выкрикнул Роменский и согнулся, словно его внезапно ударили в живот. Плечи его затряслись в нервной истерике.

— О боже! Если они узнают, они убьют меня, — сквозь всхлипывания бормотал он. — У них везде свои люди… Они меня найдут и прикончат. В тюрьме найдут, в лагере… Не надо!.. Я жить хочу!.. Жи-ить!

— Прекратите истерику, Роменский… Ваши показания обещаем сохранить в тайне.

Загнанный в угол уликами и фактами, Роменский каялся с лихорадочной поспешностью и старанием, суетливо перескакивая с одного на другое, мешая главное и второстепенное. Он хотел заработать жизнь.

— От кого вы получали материалы с секретными данными?

— От члена Военно-законодательного совета бывшего генерала Маковского и от генерала Бабикова… В августе Бабикова назначили помощником управляющего делами Реввоенсовета. Я ему сказал, что в недалеком будущем в Москве состоится вооруженное выступление наших людей… Вскоре после нашего разговора он передал мне сведения об армиях, найденные при обыске у Щепкина. Ко мне также приезжал бывший офицер Слесаренко за помощью для генерала Стогова…

— Того самого Стогова, которого Троцкий своей властью освободил из концлагеря?

— Да… Стогов скрывается сейчас на станции Сходня под фамилией Семенова. От Бабикова сведения мне передавала Лебедева… Она заведует журнальной частью в Военно-законодательном совете. Голунский тоже передавал…

Роменский называл все новые и новые фамилии.

Не доезжая Брянска, спрыгнули с площадки облепленного людьми эшелона.

— Теперь пешком, — сказал Ауров. — Напрямик недалеко. Под вечер в самый раз придем, чтобы лишним людям глаза не мозолить.

Шли след в след малохоженой тропой, вьющейся в путанице дурной ольхи и обомшелого угрюмого ельника.

Широкая спина Аурова с мешочной котомкой, где лежал заветный саквояжик, маячила в двух метрах перед глазами Крохина. Фаддей Миронович ощущал под ватником тугую тяжесть нагана, и взгляд его сам по себе застывал на Аурове.

Там, где на спине угадывалась левая лопатка. Взять чуть пониже — и наповал…

Перебравшись через хлипкие мосточки, кинутые на тропе у торфяной бочажины, Епимах остановился, поджидая попутчика. Непривычный к лесным дорогам, Крохин неловко одолевал гнилые скользкие жерди.

— Поспевай, Фаддей Миронович… Ну, еще немного… Теперь руку давай!

Крохин протянул руку, и жесткие пальцы Дурова тисками охватили запястье. Прежде чем филер успел сообразить, короткий удар по голове погасил свет в глазах и свалил в бочажину. Епимах Ауров не спеша прицелился в волосатый затылок филера и спустил курок.

— Вот так, Фаддей, не жалей лаптей, — сказал Ауров. — Саквояжик мой тебе не по зубам. И ты мне тоже стал не с руки… Лишний рот. Попался бы ненароком комиссарам, продал бы меня с потрохами, Фаддеюшка. Такая уж ваша легавая порода.

Торфяная бочажина сомкнулась с утробным всхлипом, поглотив свою добычу.

Епимах Ауров пошел по тропе обратно. Надежное место, о котором он говорил Крохину, было под Серпуховом.

— Выяснили, в какую дорогу Роменский собирал чемоданы? — спросил Дзержинский.

— Хотел перейти через фронт к Деникину. Через некую Веру Ивановну Герц Роменский познакомился с ее мужем, командиром полка на Тульском направлении. Герц связан с «Национальным центром» и полковником Хартулари. Через участок полка переходили фронт не только лазутчики и шпионы, но и многие бывшие офицеры, завербованные деникинцами… Роменский сообщил нам пароли для перехода. На Северном фронте — «Северная Двина — Волга», на деникинском — «Дон — Кубань». Здесь дело серьезное. Роменский не зря упирает на то, что сообщенные им пароли — самое главное его показание… У меня возникает одно предложение, Феликс Эдмундович. Пока, естественно, только в общих чертах. Мы можем использовать эти пароли…

— Посылать под видом офицеров наших людей? — отрывисто спросил Дзержинский и задумчиво пробарабанил по столу длинными пальцами. — Заманчиво, но опасно. Тут надо все тщательно обдумать… Пароль к Герцу известен?

— Да, числовой. «Семьдесят семь» — пропуск, «Тридцать семь» — отзыв. Герц должен был дать Роменскому документы красноармейца и обеспечить беспрепятственный переход линии фронта.

— Предатель!.. Немедленно арестовать!

— Уже послан приказ… За линией фронта Роменский должен был явиться к деятелям деникинского правительства Астрову или Лукомскому и сказать им: «Я от Бабикова»..

Менжинский доложил о выявленных предателях и шпионах и добавил:

— Намечаются также нити к шпионским гнездам в Серпухове, Туле и других городах…

Феликс Эдмундович слушал доклад особоуполномоченного Менжинского и думал, что правильно поступил, добившись назначения Вячеслава Рудольфовича на работу в Особый отдел ВЧК.

Угадал ведь Вячеслав Рудольфович, что за незначащей вроде встречей в саду «Эрмитаж» — нить к распутыванию шпионских гнезд. Не только угадал, но и размотал эту ниточку.

После доклада по делу Дзержинский распорядился:

— Ликвидацию всей остальной сети шпионских организаций поручаю вам, Вячеслав Рудольфович… Я должен выехать в Петроград… Следствие активно продолжайте. К моему возвращению подготовьте предложения по усилению борьбы с вражеским шпионажем. И насчет паролей мы с вами потолкуем. ВЧК нужно переходить к активным операциям. Хорошо, что мы выявили шпионов, плохо то, что шпионы орудовали у нас под носом длительное время. Мы не можем только защищаться от контрреволюции, мы должны наступать на нее.

— Абсолютно с вами согласен, Феликс Эдмундович.

— Вам не надо слишком перегружать себя работой. Вы еще после украинских дел не отошли, а тут по вечерам засиживаетесь, по ночам работаете…

— Беру пример с начальства.

— Такие примеры брать не обязательно… Ну ладно, вечерами я еще понимаю, но позавчера вы всю ночь работали…

— Нельзя же задерживать следствие…

— Да, следствие задерживать не можем… Должен вас огорчить, Вячеслав Рудольфович, Артура Христиановича я переключаю на другое дело.

— Но, Феликс Эдмундович…

— Не надо, товарищ Менжинский… Ваши возражения я могу выслушать, но людей у нас не хватает. Трудно сейчас. И с отдыхом тоже нам, видимо, пока повременить нужно.

По предложению Феликса Эдмундовича 1 февраля 1920 года Менжинский был назначен заместителем председателя Особого отдела ВЧК.

— Могу вам сказать, что мое предложение было охотно поддержано, — добавил Феликс Эдмундович, сообщая Менжинскому о новом назначении. — Работой по разоблачению «Национального центра», подпольной «Добровольческой армии» и шпионской организации вы завоевали несомненный авторитет и уважение. Не просто, Вячеслав Рудольфович, на нашей работе в считанные месяцы авторитет завоевать. Далеко не просто…

 

Курд ЛАССВИТЦ

НА МЫЛЬНОМ ПУЗЫРЕ

Курд Лассвитц родился в 1848 году в городе Бреслау. Изучал математику, физику, получил звание доктора наук, был профессором математики в Гейдельбергском университете. Занимался изучением истории естественных наук и философии. Широчайшую известность принес ему двухтомный труд «История атомистики от средних веков до наших дней» (1890 год). Современникам Лассвитц был очень хорошо известен и как беллетрист: он писал философские притчи, современные сказки и рассказы, в которых пытался преподнести читателю последние достижения человеческого ума и науки. Многие из его сказок сегодня с полным правом можно отнести к жанру научной фантастики. Этот жанр вообще был очень близок автору: его научно-фантастический роман «На двух планетах», вышедший в 1897 году, обошел все страны Европы, заинтересовав читателей проблемой этических и моральных отношений при межзвездных контактах. Курд Лассвитц, ученый и писатель, умер в 1910 году.

Рис. В. ВАКИДИНА

— Дядющка Вендель, дядюшка Вендель! Взгляни-ка на этот мыльный пузырь, какой он большой! И какие радужные краски! Откуда они только берутся?

Это кричал мой сын, пускавший из окна в сад мыльные пузыри.

Дядюшка Вендель сидел рядом со мной в тени высоких деревьев, и наши сигары улучшали чистый и ароматный воздух прекрасного летнего дня.

— Гм! — дядюшка Вендель повернулся ко мне. — Вот и объясни ему! Гм! Любопытно, как это у тебя выйдет. Интерференция красок на тонких пластинках, да? Как же, известное дело. Волны различной длины, периоды не совпадают и так далее? Что, поймет это мальчишка, а?

— Да, — ответил я в некотором смущении, — физического объяснения ребенок, конечно, понять не сможет, да в том и нет необходимости. Объяснение — вещь относительная, все должно соотноситься с точкой зрения спрашивающего; важно одно — поставить новый факт в ряд привычных представлений, связать с привычным ходом мысли… а поскольку формулы математической физики пока не относятся к привычным представлениям моего отпрыска…

— Гм-гм, недурно! — кивнул дядюшка Вендель. — Ты попал почти что в точку. Не можешь объяснить, не можешь связать с привычными представлениями — потому что точек соприкосновения нет никаких. В том-то и дело! Опыт ребенка — совсем иной мир, он создает положения, где обрывается любая связь. И так оно во всем! Знающий должен молчать, учитель должен лгать. Не то его распнут, вышвырнут на помойку или засмеют в газетах — смотря по моде. Микроги! Микроги!

Эти два последних слова дядюшка произнес невнятно, будто сам для себя. Я бы их не разобрал, если бы слово «микроги» мне не доводилось слышать и прежде. Это последнее его изобретение.

Дядюшка Вендель сделал уже много изобретений. Собственно говоря, он ничем, кроме изобретений, не занимался. Его квартира представляла собой настоящую лабораторию: не то мастерская алхимика, не то современный физический кабинет. Доступ в лабораторию был знаком особой милости со стороны дядюшки. Ибо все свои изобретения он держал в тайне. Лишь изредка, когда мы доверительно беседовали наедине, он чуть-чуть приподнимал таинственную завесу, скрывавшую его изобретения. И тогда я поражался объему его знаний, а еще больше — глубине его проникновения в науку, масштабности методов работы. Но его нельзя было сдвинуть с места, когда доходило до обнародования научных взглядов, а тем более открытий, ибо их, как он говорил, невозможно понять, не разобравшись в его новых теориях. Я сам свидетель того, как он из неорганических веществ искусственным путем получал белок. Когда я умолял его опубликовать это эпохальное открытие, которое, может быть, в состоянии совершить переворот в наших социальных отношениях, он обычно отвечал мне:

— Нет у меня желания потешать людей. Они только посмеются, не поняв ровным счетом ничего. Они еще не созрели для этого, нет точек соприкосновения. Другой мир, другой мир! Надо ждать тысячу лет! Пусть они спорят, все они равны в своем невежестве!

Сейчас он открыл «микрогов». Я еще толком не знаю, вещество это или аппарат, но уже понял, что с их помощью он может уменьшить в любой степени как пространственные, так и временные масштабы. И это уменьшение не просто для зрения, как это можно достичь с помощью оптики, но для всех органов чувств. Изменяется вся их деятельность, так что сужаются все качественные отношения. Он утверждает, что может в миллион, даже в миллиард раз уменьшить любое живое существо, а тем самым — и мир его представлений. Как он это сделает? М-да, тут он снова молча улыбается своим мыслям и бормочет:

— Гм-гм, никто не в состоянии понять… Зачем тогда объяснять? Толку мало. Люди остаются людьми: большие они или маленькие — выше головы им не прыгнуть. Так для чего же спорить?

— А с чего это вдруг ты вспомнил о микрогах сейчас?

— Очень просто, милый мой. Микроги для сегодняшнего ученого мира это все равно что мыльные пузыри для твоего отпрыска. Может быть, игрушка, но такая, которую этот мир не в состоянии понять. А так как ученые не дети и полагают, что в состоянии понять все, вышел бы бесконечный спор, попытайся я выложить им свое учение. Это абсолютно бесполезно, ибо, чтобы понять меня, нужно находиться вне отношений сегодняшнего дня. Они бы только высмеяли меня… гм-гм… а то и в сумасшедший дом упрятали…

— Какая разница! — воскликнул я. — Объявить о новой истине — это обязанность, даже если она несет с собой тяжкую ношу непонимания и презрения. Только на этом пути стали возможны успехи культуры. Ты должен доказать!

Дядюшка хмыкнул:

— Гм-гм, а что, если этих доказательств никто не поймет? Если мы говорим на разных языках? Тогда спор кончится тем, что меньшинство будет раздавлено физически или морально. Нет у меня никакого желания связываться с профанами.

— И тем не менее, — смело возражал я, — будь у меня в руках доказательства я возвестил бы миру об этой истине.

— Кому — слепым и безъязыким? Ты хотел бы попытаться? Да? Взгляни-ка на эту вещицу.

Дядюшка Вендель достал из кармана маленький аппарат. Я сумел различить несколько стеклянных трубочек в металлической оправе, какие-то винтики и мелкомасштабную шкалу. Он приблизил трубочки к моему носу и принялся подкручивать винтики. Я почувствовал, что вдыхаю незнакомый мне прежде запах.

— Ой, какой он красивый! — воскликнул мой сын, указывая на новый мыльный пузырь, медленно спускающийся к нам с подоконника.

— А теперь ты взгляни на этот мыльный пузырь, — сказал дядюшка Вендель, еще больше подкручивая винтики.

Мне показалось, что пузырь увеличился. Я все время приближался к нему. Окно, с мальчиком в нем, стол, за которым мы сидели, деревья в саду — все удалялось, теряя отчетливые очертания. Один дядюшка Вендель оставался рядом; свои трубочки он спрятал в карман. Сейчас окружавшая нас прежде среда исчезла. Матово-белый, гигантский колокол неба высился над нами, теряясь у самого горизонта. Мы стояли на зеркальной поверхности широкого замерзшего озера. Лед был гладкий, без трещин; и все-таки казалось, будто в нем что-то тихо, едва заметно бурлит. Неразличимые для глаза фигуры поднимались то тут, то там над его поверхностью.

— Что здесь происходит? — вскричал я испуганно. — Где мы? Лед выдержит нас?

— Мы на мыльном пузыре, — хладнокровно ответил дядюшка, — То, что ты принял за лед, — поверхность прочной водяной пленки, образующей пузырь. Известно ли тебе, насколько прочен слой, на котором мы стоим? По человеческим масштабам: пятьсот таких пленок, положенных одна на другую, дадут пленку толщиной в миллиметр.

Я невольно приподнял одну ногу, словно это могло уменьшить мой вес.

— Ради всего святого! — воскликнул я. — Что за легкомысленные игры! Ты мне правду сказал?

— Можешь не сомневаться. Но бояться тебе нечего. Для твоих теперешних размеров эта пленка по прочности не уступает стальной плите толщиной в двести метров. Видишь ли, с помощью микрогов мы стали меньше — во всех отношениях — в сто миллионов раз. И выходит, что этот мыльный пузырь объемом в сорок сантиметров для нас сейчас величиной с нашу Землю.

— А сами мы какого роста? — поинтересовался я с сомнением в голосе.

— Так примерно в шестьдесят тысяч раз «ниже» миллиметра. Нас в самый мощный микроскоп не различишь.

— Но почему же мы не видим ни дома, ни сада, самой земли, наконец?

— Все оптические отношения так изменились из-за нашего уменьшения, что, хотя мы абсолютно четко различаем все вокруг, от нашего прежнего мира, физические основы которого в сто миллионов раз больше, мы совершенно оторваны. Ты должен удовлетвориться тем, что ты увидишь на мыльном пузыре, этого будет предостаточно.

— Мне только удивительно, — перебил я его, — что мы вообще что-то видим, что в изменившихся условиях наши органы чувств не изменились. Ведь мы же сейчас меньше, чем длина световой волны; молекулы и атомы должны воздействовать на нас по-иному.

— Гм! — дядюшка Вендель рассмеялся. — Что вообще такое волны света и атомы? Это условные масштабы, которые одни люди рассчитали для других. А мы вот уменьшились, и вместе с нами уменьшились все масштабы. Но какое отношение это имеет к восприятию? Восприятие первично, как данное; свет, звук, давление остаются для нас неизменными, ибо это качества. Только эти качества изменяющиеся, и, пожелай мы произвести здесь физические измерения, обнаружилось бы, что световые волны в сто миллионов раз короче.

Тем временем мы продвигались вперед по поверхности пузыря, пока не добрались до места, где прозрачные лучи фонтанировали вокруг нас, когда меня неожиданно пронзила мысль, от которой у меня кровь в жилах остановилась. А что, если пузырь сейчас лопнет? Если взрывом меня бросит на одну водяную пылинку, а дядюшку Венделя с его микрогами — на другую! Тогда никому меня не найти!

— Поторопись, Вендель, поторопись! — крикнул я. — Верни нам наши человеческие размеры! Ведь пузырь должен вот-вот лопнуть!

Счастье еще, что этого не случилось! Как долго мы уже здесь?

— Не беспокойся, — ответил Вендель невозмутимо, — пузырь проживет гораздо дольше, чем мы на нем пробудем. Все временные понятия для нас уменьшились вместе с нами, и то, что ты считаешь минутой в пузыре, — на Земле всего лишь одна стомиллионная часть минуты. И если пузырь продержится в воздухе всего десять земных секунд, то для нашей нынешней конституции это срок целой человеческой жизни. А вот обитатели мыльного пузыря живут в сто тысяч раз быстрее, чем сейчас мы.

— Что-что? Не хочешь ли ты сказать, что на мыльном пузыре есть живые существа, помимо нас?

— Конечно, есть, и притом весьма высокоразвитые. Только время у них течет примерно в десять миллиардов раз скорее, чем на Земле, то есть они воспринимают все и живут во столько же раз быстрее. Это значит, что три земные секунды равняются миллиону лет на мыльном пузыре, хотя у его обитателей и нет года в нашем понимании, потому что их мыльный шар не имеет постоянного и достаточно быстрого вращения. А если ты представишь себе, что этот мыльный пузырь, на котором мы находимся, возник не менее шести секунд назад, то ты согласишься, что за эти два миллиона лет здесь могла образоваться совсем недурная жизнь и соответствующая цивилизация.

По крайней мере, это говорит мне мой опыт пребывания на других мыльных пузырях, не отрицавших семейного сходства с матушкой-Землей.

— Но где они, эти жители? Я, допустим, вижу какие-то предметы, напоминающие растения, а эти купола-полушария могут оказаться городом. Но никаких человекоподобных я обнаружить не смог.

— Совершенно естественно. Наша способность к восприятию, пусть и в сто миллионов раз большая, чем у людей, все-таки еще в сто тысяч раз меньше, чем у сапонийцев — назовем так обитателей пузыря. Одна прожитая для нас сейчас секунда — двое суток для них. В таком же отношении движется вперед и вся их жизнь. Ты только обрати внимание на эти растения.

— Все верно, — согласился я. — Я отчетливо вижу, как деревья — а эти кораллоподобные образования и есть, наверное, деревья, — на наших глазах растут, цветут и плодоносят. А вон там здание как бы растет само по себе.

— Нет, это его строят сапонийцы. За ту минуту, что мы наблюдаем, они успешно проработали два месяца. Рабочих мы не видим, ибо их движения неуловимы для нашего зрения. Но давайте-ка изменим это. С помощью микрогов мы уменьшим остроту своих органов чувств еще в сто тысяч раз. На, вдохни-ка. Роста мы останемся того же, я только передвинул движок на шкале времени.

Дядюшка Вендель опять поднес ко мне стеклянные трубочки. Я вдохнул и сразу же оказался в городе, окруженный многочисленными, чем-то очень занятыми существами, внешне очень напоминающими людей. Правда, все они показались мне как будто прозрачными, что скорее всего связано с их происхождением — ведь они из мыла и глицерина. Мы различали отдельные голоса, хотя, не зная языка, понять я ничего не мог. Растения потеряли невероятную скорость роста, мы жили и чувствовали сейчас так же, как и сапонийцы.

Обитатели мыльного пузыря тоже заметили нас, окружили и забросали вопросами, явно выдававшими их любознательность.

Понимали мы друг друга с трудом, потому что их конечности, имевшие некоторое сходство с конечностями полипов, производили движения столь странные, что язык жестов был невозможен.

Тем не менее приняли они нас вполне дружелюбно: как выяснилось позднее, они приняли нас за обитателей противоположной части планеты, где им бывать еще не доводилось. Пища, которую они нам предлагали, имела несомненный щелочной привкус и не особенно понравилась нам; со временем, однако, мы привыкли к ней, и только одно было очень неприятно: здесь не было никаких напитков, одни кашицеобразные супы. Вообще на этой планете все было тягучим и студенистым…

Сами же сапонийцы — действительно разумные существа. Наблюдая за тем, как они принимают пищу, как дышат, двигаются, отдыхают, то есть удовлетворяют потребности всех живых существ, мы получили и первые представления об их языке.

Поскольку мы были тут окружены всеобщей заботой, а Вендель заверил меня, что дома нашего отсутствия никто не заметит, я с радостью воспользовался возможностью познакомиться с этим новым миром поближе. Чередования дня и ночи они не знали, но в работе следовали регулярные перерывы, примерно соответствующие нашему делению суток. Мы трудолюбиво изучали сапонийский язык, не упуская возможностей поближе познакомиться с социальным устройством сапонийцев и с их научными учреждениями.

С этой целью мы проделали путешествие в столицу, где были представлены главе государства, носившему звание «повелителя мыслящих». Дело в том, что сами сапонийцы называют себя «мыслящими» (и с полным правом, надо заметить); забота о науке у них на одном из первых мест, и в дискуссиях ученых принимает живейшее участие вся нация. Нам вскоре предстояло убедиться в этом на опыте, который едва не закончился для нас печально.

Мы прожили среди сапонийцев примерно два года, когда противоречия между двумя широко распространенными научными взглядами особенно обострились. Представления старой школы об устройстве их мира подверглись энергичным нападкам со стороны выдающегося естествоиспытателя по имени Глагли, которого живо поддерживали все молодые прогрессисты. А посему, как это здесь принято, Глагли должен был предстать перед судом «Академии мыслящих», чтобы решить, терпимы ли его идеи и открытия с точки зрения интересов государства и законности. Противники Глагли настаивали на том, что новое учение противоречит старым и неприкосновенным законам «мыслящих». Они требовали поэтому, чтобы Глагли либо отказался от своего учения, либо был подвергнут наказанию, полагающемуся за лжеучения. Главным образом они сочли вредоносными и ложными три момента в учении Глагли.

Во-первых, планета внутри пуста, наполнена воздухом, а кора ее не более трехсот локтей толщиной. Против этого они возражали так: будь поверхность, по которой передвигаются «мыслящие», такой толщины и находись она над пустотой, они давно бы уже провалились. А между тем в книге величайшего из древних мыслителей Эмзо (так звали сапонийского Аристотеля) написано: «Планета должна быть плотной и не даст трещин во веки веков».

Во-вторых, Глагли утверждает: мир состоит из двух основных элементов — жира и щелочи, которые являются единственными элементами вообще и существуют вечно; мир сформировался из них механическим путем, а следовательно, не может быть ни другого пути, ни тел, не состоящих из жира и щелочей. Ему возражали: не только жир и щелочь, но и глицерин и вода являются элементами; они ни в коем случае не могли сами по себе приобрести форму шара; тем более что в древнейшей летописи «мыслящих» сказано: «Мир возник посредством выдувания изо рта великана, имя которому — Ридипуди».

В-третьих, Глагли учил: «Этот мир — не единственный из миров. Имеется бесконечное количество иных миров, каждый из которых является пустым шаром из жира и щелочей, свободно парящих в воздухе. На них тоже живут мыслящие существа». Этот тезис был сочтен не только ошибочным, но и угрожающим устоям государства. Ему возражали следующим образом: «Существуй иные, неведомые нам миры, они находились бы под властью «повелителя мыслящих». А между тем в конституции записано:

«Если кто-нибудь заявит, будто есть нечто не подчиняющееся «повелителю мыслящих», того следует кипятить в глицерине, пока он не размягчится». На собрании поднялся Глагли; защищаясь, он особенно упирал на тот факт, что учение о плотности мира противоречит тому, что его «кто-то выдул». Он вопрошал: где же стоял этот великан Ридипуди, если нет никаких других миров? Академики старой школы, несмотря на всю свою ученость, не смогли опровергнуть этого тезиса, а Глагли отстоял первые два пункта, подвергшиеся критике. Но третий — третий навлек на него подозрения. Политическая одиозность его была настолько очевидна, что даже друзья Глагли не осмеливались вступиться за него, ибо утверждение, будто возможно существование иных миров, рассматривалось как антигосударственное и антинациональное. А так как Глагли отнюдь не желал отказываться от своих положений, то большинство членов академии высказывалось против него, и злейшие враги Глагли уже принялись подтаскивать котел с глицерином, чтобы покипятить его, пока он не размягчится.

Слушая все эти беспочвенные выступления «за» и «против» и будучи убежден, что нахожусь на поверхности мыльного пузыря, который пущен моим сыном в сад секунд шесть назад при помощи соломинки, я понял, что в споре, где обе стороны отстаивают неверные позиции, это может стоить жизни существу честному и думающему. Как-никак «размягчение» у сапонийцев представляет опасность для жизни — я не смог более сдерживаться, вскочил с места и попросил слова.

— Не делай глупостей, — прошептал Вендель, пробившись ко мне. — Договоришься до беды! Все равно им не понять. Вот увидишь! Умолкни!

Но, не послушавшись его, я начал:

— Уважаемые господа «мыслящие»! Позвольте мне сделать несколько замечаний, поскольку я действительно в состоянии дать некоторые сведения о происхождении вашего мира.

Немедленно все недовольно возроптали: «Что-что? Как? «Вашего» мира? А у вас что — другой? Слушайте, слушайте! Это варвар, это дикарь! Ему, видите, известно, как возникло мирозданье!»

— Как возникло мирозданье, — подхватил я последние слова, возвысив голос, — не может знать никто, ни я, ни вы. Ибо вы, «мыслящие», подобно нам обоим, всего лишь мельчайшие песчинки бесконечного духа, заключенного в бесконечном количестве образов. Но как возник исчезающий кусочек мира, где мы находимся, я могу вам сказать! Ваш мир действительно внутри наполнен воздухом, и поверхность его не толще, чем утверждает господин Глагли. Как ни прискорбно, однажды он лопнет, но до этого пройдут еще миллионы лет. (Громкие крики «браво» со скамеек глаглийцев.) Верно и то, что существует еще множество обитаемых миров, только это не пустые внутри шары, а в миллионы раз большие по объему сплошные массы, где живут существа, подобные мне. А жир и щелочь не только не единственные элементы, но и вообще не элементы, это сложные вещества, которые лишь волей случая играют столь избранную роль в вашем мыльнопузырном мире.

— Мыльнопузырный мир? — буря недовольства со всех сторон.

— Да, — крикнул я мужественно, не обращая внимания на щипки и толчки Венделя, — да, ваш мир не что иное, как мыльный пузырь, который мой сын выдул при помощи соломинки, и этот мир может быть раздавлен пальцем ребенка нашей планеты в любую секунду… И разумеется, по сравнению с вашим миром мой сын — великан…

— Неслыханно! Он — пузыреман! Безумец! — Крики становились все враждебнее, и вот уже чернильницы полетели в мою голову. — Он спятил! Наш мир — мыльный пузырь?! Наш мир выдул его сын?! Он выдает себя за отца творца мирозданья! Забросаем его камнями, размягчим его!

— В истине — правда! — кричал я. — Обе Партии ошибаются. Мой сын не создавал ваш мир, он только выдул этот шар, и это сообразуется с законами, которые выше нас всех. Он ничего о вас не знает, и вы ничего не можете знать о нашем мире. Я человек, я в сто миллионов раз больше вас и в десять миллиардов раз старше. Освободите Глагли! Почему вы спорите о том, чего не в состоянии решить?

— Долой Глагли! Долой человека! Поглядим, в состоянии ли ты раздавить нашу планету мизинцем! Позови-ка на помощь своего сыночка! — бушевали все, в то время как нас с Глагли тащили к чану с кипящим глицерином. Жар из чана уже опалил мое лицо. Тщетно пытался я сопротивляться.

— Окунем его! — требовала толпа. — Посмотрим, кто скорее лопнет!

Горячие пары окутали меня, жгучая боль пронзила все тело и…

Я сижу рядом с Венделем за столиком в саду. Мыльный пузырь все еще плывет над нами.

— Что это было? — спросил я пораженно.

— Одна стотысячная доля секунды! На Земле ничто не изменилось. Я вовремя успел передвинуть шкалу, не то они растопили бы тебя. В глицерине. Может, мне все-таки опубликовать статью об открытии микрогов? Как ты считаешь? Может, думаешь, что они нам поверят? Поди объясни им!

Вендель засмеялся, и мыльный пузырь лопнул.

А мой сынок пустил в сад новый.

 

Стенли ВЕЙНБАУМ

МАРСИАНСКАЯ ОДИССЕЯ

Стенли Вейнбаум (1902–1935) прожил короткую жизнь, оставив единственный сборник рассказов, принесших ему признание, как одному из родоначальников современной американской фантастики. Примерно до середины 30-х годов главенствовали в этом жанре Эдгар Райс Берроуз с бесконечной серией «марсианских» романов и его подражатели, переносившие на просторы космоса бесшабашные приключения в духе пресловутых «вестернов». Другое ответвление «сайенс фикшн» разрабатывало преимущественно изобретательскую тему, где героям отводилась чисто служебная роль. На этом литературном фоне первый же рассказ Стенли Вейнбаума «Марсианская одиссея», опубликованный в 1934 году в журнале «Вондер сториз», был оценен как новаторский. Личность рассказчика, переживающего удивительные приключения на Марсе, настолько же полнокровна и психологически убедительна, как и образ марсианина Твила, который становится, по существу, главным героем. В пределах логически обоснованной гипотезы автор проявляет незаурядную выдумку. Несмотря на то, что традиционные для того времени представления о «каналах» и природе Марса не подтвердились новейшими исследованиями, рассказ «Марсианская одиссея» привлекает гуманной настроенностью, тонким, психологизмом, непринужденным юмором.

Евг. БРАНДИС

Рис. В. ЛУКЬЯНЦА

Жарвис устроился поудобнее, насколько позволяла теснота салона АРЕСа.

— Воздуха! — радостно сказал он. — После разреженного воздуха снаружи этот кажется наваристым бульоном.

Он наклонился к иллюминатору за которым виднелся плоский и однообразный ландшафт Марса, освещенный низко нависшей «луной». Остальные трое смотрели на него с любопытством и участием: Патц — инженер, Леруа — биолог и Гаррисон — астроном и начальник экспедиции. Дик Жарвис был химиком в знаменитом экипаже экспедиции АРЕСа, члены которого первыми из людей вступили на почву таинственного соседа Земли — Марса. Это было почти двадцать лет назад, когда сумасшедший американец Догени ценой собственной жизни усовершенствовал атомную установку. Эти четверо с АРЕСа были первым экипажем, которому удалось выйти за пределы системы Земля — Луна. Они заслужили этот успех, если вспомнить о трудностях испытаний — месяцах в акклиматизационных камерах на Земле, где они привыкали дышать разреженным воздухом Марса, борьбу крохотной ракеты, ведомой капризными реактивными двигателями XXI столетия, с безвоздушным пространством и самое важнее — встречу с абсолютно неведомым миром.

Жарвис осторожно прикоснулся к своему красному обмороженному носу, на котором шелушилась кожа. Он радостно вздохнул.

— Так что же? — отрывисто спросил Гаррисон. — Услышим мы наконец, что с тобой произошло? Ты улетел в заданном направлении на бортовой машине, десять дней от тебя ни слуху ни духу, и в конце концов Патц спасает тебя из какого-то сумасшедшего сражения, где тебе помогает неизвестное нам чудовище. Рассказывай же поскорее!

— Как мне было приказано, — начал Жарвис, — я обождал, пока Карл полетел на север, затем залез в свой летающий гроб и полетел на юг. Ты приказал нам, капитан, не садиться, лишь обращать внимание на интересные местности или предметы. Я включил обе съемочные камеры и летел на высоте двух тысяч футов. Этой высоты я придерживался по многим соображениям. Во-первых, она дает лучшее поле видимости, во-вторых, выхлопные газы при низком полете в разреженной атмосфере доходят до поверхности и вздувают пыль.

— Все это мы уже знаем от Патца, — нетерпеливо сказал Гаррисон.

— В полутораста милях к югу, — невозмутимо продолжал Жарвис, — поверхность стала похожей на плато — песчаную оранжевую пустыню. Я решил, что наше предположение было правильным и серая равнина, на которую мы опустились, в самом деле — Киммерийское море. Если так, то оранжевая пустыня — область, называемая Ксантом, и через каких-нибудь сто миль я долечу до следующей серой равнины — Крониумского моря, за которым простирается еще одна оранжевая пустыня, Тиле I или Тиле II. Так в действительности и оказалось.

— Патц установил наше местоположение еще десять дней тому назад, — недовольно воскликнул начальник экспедиции. Переходи же в конце концов к делу!

— Ну а теперь я расскажу о том, чего Патц не видел. — Жарвис притронулся к носу и продолжал: — Я знал, что в этот сезон можно рассчитывать на шестнадцать часов дневного света, поэтому надеялся вернуться после восьмичасового полета — почти за восемьсот миль отсюда. Но когда я пролетал над Тиле I или Тиле II, не знаю точно, это было почти в двадцати пяти милях от его границы, вышел из строя любимый мотор Патца!

— Почему? — озабоченно спросил Патц.

— Атомная воздуходувка отказала. Я потерял высоту и внезапно сел рывком на Тиле. Да еще стукнулся носом об иллюминатор.

— Я бы это исправил, — сказал инженер. — Держу пари, не было ничего серьезного.

— Может быть, — саркастически заметил Жарвис. — Однако машина забастовала. Ничего серьезного, но я должен был выбрать одно из двух: ожидать, пока меня здесь найдут, или возвращаться пешком — пройти восемьсот миль за двадцать дней, когда нам надо будет отправляться обратно. Сорок миль в день! — Он пожал плечами. — Я решился идти пешком, так как не мог надеяться, что вы найдете меня.

— Мы бы тебя нашли, — сказал Гаррисон.

— Возможно. Тем не менее я соорудил лямку из ремней, взвалил на плечи бидон с водой, опоясался патронташем и пистолетом, захватил с собой все, что мог унести из неприкосновенного запаса, и отправился в путь.

Начиная свое путешествие, я рассчитывал на ежедневный сорокамильный переход. Конечно, я не забыл захватить с собой и отапливаемый спальный мешок для холодных марсианских ночей. За восемь часов я прошел больше двадцати миль. Было утомительно брести по пустыне и ничего не видеть, даже ползающих биоподий Леруа. Но примерно через час я добрался до канала — это был высохший ров, шириной почти в четыреста футов и прямой как стрела. Мне показалось, что там есть вода. Дно канала было чем-то покрыто и напоминало прекрасный зеленый луг. Но когда я подошел поближе, этот луг расступился передо мной!

— Каким образом? — воскликнул биолог Леруа.

— Это были родственники твоих биоподий, травянистые, маленькие существа, не больше пальца, с двумя тонкими травяными ножками. Я поймал одного.

— Он у тебя с собой? — живо спросил Леруа.

— Я его отпустил. Мне надо было двигаться дальше, и шевелящаяся трава расступалась передо мной, чтобы опять сомкнуться, когда я проходил. Затем я снова достиг оранжевой пустыни Тиле. Я начинал уже проклинать вас, ребята, что вы за мной не прилетели.

— Мы пытались это сделать, дуралей! — сказал Гаррисон.

— От этого мне было не легче. Я решил еще при дневном свете спуститься с края плато, отделявшего Тиле от равнины. Это мне удалось. Крониумское море оказалось такой же равниной, с теми же странными, без листьев, растениями и ползающими биоподиями. До сих пор в этой полумертвом мире не чувствовалось никаких опасностей. Я собирался уже залезть в спальный мешок, как внезапно услыхал дикий шум — свист, кудахтанье, щебет и черт знает что еще — словно стая ворон напала на канареек. Я дошел до купы кустарника, а за ней был Твил!

— Твил? — переспросил Гаррисон, а за ним Леруа и Патц.

— Это странное существо, похожее на страуса, — объяснил рассказчик. — Я произношу «Твил» не плюясь. В его выговоре это звучало как «Тррвирл».

— Что же он делал?

— Его хотели сожрать. И он, естественно, визжал, как сделал бы каждый на его месте.

— Кто его хотел сожрать?

— Это я узнал позже. Сначала я увидел лишь клубок черных, похожих на канаты щупалец. Они опутывали нечто, как вам описал Патц, похожее на страуса. Я не хотел вмешиваться. Если оба эти существа представляли для меня опасность, то мне пришлось бы драться лишь с тем, кто останется в живых.

Это похожее на птицу создание мужественно сражалось, нанося мощные удары своим восемнадцатидюймовым клювом. Наконец-то я увидел, что было на кончиках этих черных рук.

Жарвис даже вздрогнул.

— Но окончательное решение я принял, когда увидел на шее похожего на птицу существа черную сумку. Значит, оно разумное или домашнее, подумал я, снял пистолет и выстрелил в его противника. Я увидел судорожные движения щупалец, черная тварь чем-то брызгала вокруг, а затем с отвратительным скрежетом убралась через отверстие к поверхности. Спасенное мною существо издало торжествующий крик, повертелось на своих похожих на палки ногах и внезапно повернулось ко мне. Я держал автомат наготове, и оба мы пялили глаза друг на друга.

Марсианин походил на птицу лишь с первого взгляда. Правда, у него было что-то вроде клюва и пара каких-то покрытых перьями отростков, но то, что казалось клювом, было чем-то средним между клювом и хоботом. Он был гибким, и я заметил, как его кончик медленно двигался из стороны в сторону. У марсианина были четырехпалые ноги и руки, если их можно так назвать, и маленькое круглое туловище. На длинной шее возвышалась маленькая голова. Голова, естественно, заканчивалась клювом. Он был выше меня на несколько дюймов. Ведь Патц его видел.

— Да, я его видел, — кивнул инженер.

— Итак, мы пялили глаза друг на друга, — продолжал Жарвис. — Наконец это существо защелкало, защебетало и протянуло мне руки. Я принял это за жест дружбы.

— Не потому ли, что это создание, — сказал Гаррисон, — обратило внимание на твой нос и заметило определенное сходство с собой.

— Хорошо тебе насмехаться! Я убрал автомат. Марсианин подошел ко мне, и мы стали товарищами.

Я отыскал место у подножия скал, где было чуть потеплее, и начал собирать высохшие марсианские растения. Мой спутник понял меня и притащил целую охапку. Я вынул из кармана спички, но он покопался в своей сумке и вытащил нечто похожее на тлеющий уголек. Не успел он им прикоснуться к хворосту, как огонь запылал — а вы-то знаете, каких усилий нам стоит зажечь огонь в этой разреженной атмосфере. Его сумка, — продолжал рассказчик, — была явно фабричного изготовления, а не какой-нибудь там ручной работы. Притронешься к одному концу — она тотчас откроется, притронешься к середине — она замкнется и так плотно, что не заметишь никакого замка. Куда лучше нашей застежки-«молнии».

Греясь у костра, я решил поближе познакомиться с марсианским жителем. Показал ему на себя и сказал: «Дик». Он сразу понял, протянул свою костлявую лапу и повторил: «Дик». Затем я показал на него, и он произнес звуки, которые я обозначил как Твил, но его произношение воспроизвести невозможно. Мы поняли друг друга; я еще раз повторил «Дик», затем показал на него и сказал: «Твил».

В ответ он что-то прощебетал — какое-то подобие отрицания, и произнес нечто похожее на «Прут» и затем еще множество разных звуков!

Но я называл его Твилом, и, казалось, ему это нравилось.

Твил наконец запомнил несколько слов, и это было большим достижением. А его речь я вовсе не мог понять, то ли потому, что не улавливал связи слов, то ли мыслили мы по-разному — вернее, я думаю, второе. Наконец я отказался от языковедческих попыток и решил заняться счетом. Я показал ему на камушках, что дважды два — четыре. Твил сразу понял и показал мне, что три и три будет шесть. Мы сделали еще шаг вперед.

— Поскольку, я теперь установил, что Твил прошел по меньшей мере начальную школу, я нарисовал на песке кружок, означающий Солнце, показал на него и в сторону запада. Затем нарисовал Меркурий, Венеру, нашу праматерь Землю и Марс, обвел широким жестом, вокруг, показывая, что мы на Марсе. Таким способом я хотел навести его на мысль, что моя родина — Земля. Твил тотчас же понял чертеж… Он наклонил над ним свой клюв, с щебетанием добавил к Марсу Фобоса и Деймоса, а к Земле — Луну!

Представляете? Это означало, что соплеменники Твила употребляют телескопы, что они цивилизованные!

— Ничуть не бывало! — возразил Гаррисон. — Луна отсюда видна как звезда пятой величины. Они могут наблюдать за ее движением и невооруженным глазом.

— Это относится только к Луне! — проговорил Жарвис. Ты не понял моего доказательства: Меркурий-то ведь невидим? А Твил знал о Меркурии, ведь он показан Луну не со второй, а с третьей планетой! Если бы он не знал о Меркурии, то считал бы Землю второй, а Марс — третьей планетой, а не четвертой. Не так ли? Все шло гладко, мои объяснения продолжались, и, надеясь, что он поймет мою мысль, я указал на чертеже Землю, затем показал опять на себя и на Землю, которая ярко синела на западной стороне небосклона.

Твил начал возбужденно гоготать и щебетать, подпрыгивать и садиться, и я решил, что он понял меня. Но внезапно он стал показывать то на себя, то на небо. Он показал на свое тело, а затем — на Арктур, на свою голову, на звезду Спику, на свои ноги и затем на полудюжину звезд, а я только и делал, что пялил на него глаза. Вдруг он высоко подпрыгнул. Что за прыжок, черт побери! Чуть не к самим звездам, наверняка футов на семьдесят пять! Я видел его силуэт на фоне неба, видел, как он возвращался, держа голову вперед, и остановился с помощью своего клюва — прямо в центре солнечного круга, который я нарисовал на песке.

— Чушь! — заметил начальник экспедиции. — Несусветная чушь!

— Поначалу так показалось и мне. Я смотрел с удивлением, как он вытаскивал из песка голову и вставал. Я подумал, что он не понял моих объяснений, и начал все сначала. И опять все повторилось: клюв Твила таким же образом очутился в центре моего чертежа.

— Может быть, это какой-то религиозный обряд? — заметил Гаррисон.

— Вряд ли, — сказал с сомнением Жарвис. — Мы могли обмениваться мыслями до какого-то определенного предела, а дальше ничего не получалось. В чем-то мы абсолютно различались. Мне кажется, Твил считал меня таким же сумасшедшим, как я его. Мы смотрели на мир с разных точек зрения, и вполне возможно, что его точка зрения не менее правильна, чем наша. Во всяком случае, мы не могли понять друг друга, и это главное. Но, несмотря на все трудности, парень мне нравился, и мне кажется, как это ни комично, и я понравился ему.

— Чушь! — повторил Гаррисон. — Сплошное идиотство!

— Ты думаешь? Не спеши с выводами… В конце концов я махнул рукой, залез в спальный мешок и наладил отопление. От огня было мало тепла, но проклятый спальный мешок давал его с избытком. Через пять минут стало так жарко, что я немного высунулся, чтобы глотнуть свежего воздуха. Термометр показывал 40° холода. Вот где я так приятно обморозился.

Не знаю, что думал Твил о моем сне. Когда я просыпался, он сидел рядом, но утром его около меня не было. Только я вылез из мешка и стал его складывать, как внезапно услышал щебетание. Твил слетел со скалы и очутился прямо передо мной на своем клюве. Я показал ему на себя, потом на север, а он показал на себя и на юг, но, когда я сложил свои вещи и отправился в путь, он пошел со мной.

Друзья мои, как он шел! Каждый его шаг был не менее ста пятидесяти футов! Он парил в воздухе, вытянувшись как стрела, и садился на свой клюв. Мои медленные шаги, казалось, удивляли его, но через некоторое время он приспособился к моему темпу. Только через каждые несколько минут он отпрыгивал в сторону, вонзался клювом в песок и опять возвращался. Сначала меня нервировал вид этого похожего на копье клюва, но он всегда оказывался точно со мной рядом.

Так мы оба продвигались по Крониумскому морю. Кругом те же самые ненормальные растения и маленькие зеленые биоподии, растущие в песке и расступающиеся под ногами. Мы разговаривали, мало понимая друг друга, но пытались все же вести дружеский разговор. Я пел, и было похоже, что и Твил тоже пел — иногда его щебетание казалось ритмичным.

— Вы оба спятили, вот в чем дело, — заметил Гаррисон. — Потому вы и прониклись взаимной симпатией.

— Но ведь и ты мне тоже нравишься! — раздраженно ответил Жарвис. — Как бы там ни было, — резюмировал он, — не думайте, что в Твиле что-то было ненормальное. Я вовсе не уверен, что он не смог бы кое-что добавить к нашему прославленному человеческому интеллекту. Конечно, он вовсе не титан мысли, но не забудьте, что Твил смог кое-что понять из моих объяснений, в то время как я так ничего и не уразумел.

— Стало быть, он неразумное существо! — сказал начальник экспедиции, а Патц и Леруа подмигнули Жарвису.

— Об этом вы сможете судить, когда я закончу рассказ, — возразил Жарвис. — Итак, мы шли целых два дня по Крониумскому морю. Крониумское море — море времени! В конце этого путешествия я готов был поздравить Скиапарелли за столь удачно выбранное название! Вокруг лишь серо-зеленая, бесконечная равнина со странными и зловещими растениями, нигде ни намека на что-либо живое. Местность такая однообразная, что наутро второго дня было радостью увидеть даже кромку пустыни Ксант. Я начал выбиваться из сил, но Твил казался таким же неутомимым, как раньше, хотя я ни разу не видел, чтобы он ел или пил. Своими длинными шагами он мог бы пересечь за несколько часов все Крониумское море, но оставался со мной. Несколько раз я предлагал ему воды, он брал жестяную чашку из моих рук, высасывал жидкость своим клювом, затем осторожно выливал ее обратно в чашку и торжественно передавал мне.

В то время, когда мы уже увидели Ксант, или, вернее, скалы, возвышавшиеся на границе, ветер обрушил нам навстречу отвратительное песчаное облако. Я натянул прозрачный клапан спального мешка на лицо, и это мне помогло. К моему удивлению, я увидел, как Твил прикрыл ноздри поросшими перьями привесками, которые вместо усов росли на его клюве. Такими же перьями он прикрыл и глаза.

— Он приспособлен к жизни в пустыне, — сказал Леруа, биолог.

— Почему?

— Он не пьет воды, может защищаться от песчаных бурь…

— Это еще ничего не доказывает! Ведь где-то на этом пересохшем Марсе должна быть вода. Все, что нас здесь окружает, мы назвали бы на Земле пустыней. — Он немного помолчал и продолжал: — Песчаная буря кончилась, но встречный ветер не утихал, хотя он не был таким сильным, чтобы привести в движение песок. Этим ветром со скал Ксанта к нам занесло нечто странное — маленькие прозрачные шарики, похожие на теннисные мячи. Они были такими легкими, что парили даже в этом разреженном воздухе. Я поймал и раздавил несколько штук, в них ничего не было, кроме дурного запаха. Я спросил Твила об этих шариках, но он сказал только: «Нет, нет», из чего я заключил, что он про них ничего не знает. Так эти шарики и летали вокруг нас, как мыльные пузыри или перекати-поле, пока мы двигались по пустыне Ксант. Один раз Твил указал на шарик и сказал: «Камень», но я слишком устал, чтобы поддерживать разговор. Лишь позднее я понял, что он имел в виду.

День уже подходил к концу, когда мы дошли до подножия довольно высокого утеса. Я намеревался переночевать наверху, на плато, где, как я думал, будет ползать меньше опасных существ, чем в растительности Крониумского моря. Правда, я не видел до сих пор ничего угрожающего, кроме той черной твари с похожими на канаты щупальцами, которая напала на Твила; она заманивала свои жертвы, пока они не попадали в пределы досягаемости. Она не могла заманить меня во время сна, тем более что Твил, казалось, никогда не спал и терпеливо сидел целую ночь. Мне оставалось непонятным, как эта тварь могла заманить Твила, но я не мог его об этом спросить. Лишь позже я узнал об этом дьявольском наваждении.

Мы бродили у подножия скалы в поисках удобного для подъема места. По крайней мере, это было нужно для меня, а Твилу ничего не стоило в два прыжка очутиться на самой вершине — скала была высотой около шестидесяти футов. Но он из солидарности оставался со мной. Наконец я нашел проход и начал подниматься, как внезапно услыхал шум, показавшийся мне знакомым!

Вы ведь знаете, какими обманчивыми кажутся звуки в этом разреженном воздухе. Выстрел звучит как звук открываемой бутылки. Но я различил шум мотора и, оглянувшись, увидел нашу вторую бортовую машину примерно в десяти километрах к западу от меня.

— Это был я! — сказал Патц. — Я искал тебя.

— Конечно, я сразу об этом догадался, но что я мог поделать. Я кричал и махал обеими руками. Твил, увидев это, начал щебетать и пускать трели, затем он вскочил на скалу и прыгнул еще выше. Тем временем машина двинулась в южном направлении и исчезла в серой пыли.

Я был глубоко разочарован этой неудачной попыткой привлечь внимание. Ночной холод становился все чувствительнее. Я вытащил спальный мешок и залез в него. Твил погрузил клюв в песок, сложил руки и ноги и стал похож на росшие кругом безлистые кусты. Так он и провел целую ночь.

— Защитная мимикрия! — воскликнул Леруа. — Вот видишь? Он — житель пустыни.

— Утром, — продолжал Жарвис, — мы снова отправились в путь. Не успели мы пройти по пустыне Ксант и ста ярдов, как я увидел нечто необычайно интересное. Нечто такое, что Патц не фотографировал, могу биться об заклад.

Мы очутились перед рядом пирамид. Они были совсем маленькие, не выше пятнадцати сантиметров, и тянулись по пустыне, насколько можно было охватить глазом. Маленькие пирамиды из крошечных кирпичей, полые внутри и усеченные, так что в них можно было заглянуть сверху. Я указал на них и спросил: «Что это?» Твил начал щебетать, давая понять, что не знает. Так мы шли несколько часов вдоль ряда этих пирамид на север, то есть в нужном нам направлении.

Вскоре я заметил, что пирамиды становились выше. В каждой из них было одинаковое количество кирпичей, но кирпичи были крупнее.

К полудню мы дошли до пирамид, которые были мне по плечо. В некоторые из них я заглядывал; все они были одинаковыми, с усеченной верхушкой и пустые, сделаны они были из силиката. Твердые как камень и старые как мир.

— Какого они возраста, как ты думаешь?

— Пятьдесят, сто тысяч лет. Откуда мне знать? Маленькие, которые мы видели утром, были более старыми, возможно, раз в десять старше. Они почти рассыпались. Сколько им было лет? Полмиллиона? Может быть, больше? Кто мог сказать?

Жарвис на мгновение замолчал, затем продолжал:

— Итак, мы шли вдоль бесконечного ряда пирамид. Твил несколько раз показывал на них и говорил: «Камень».

Я указал на ближнюю пирамиду и спросил: «Люди?», а затем — на него и на меня. Он ответил, потирая живот: «Нет, нет. Не один, один, два. Не два, два, четыре». Я удивленно смотрел на него, не понимая, но он повторил то же самое.

— Вот доказательство! — объяснил Гаррисон. — Он недоумок.

— Ты думаешь? — спросил Жарвис, саркастически улыбаясь. — Ну а я это понял иначе. «Не один, один два». Как ты это понимаешь?

— Ничего не понимаю, так же как и ты.

— А я понял. Твил использовал немногие воспринятые от меня слова, чтобы объяснить мне сложную мысль. «Не один, один два» — Твил давал мне понять, что эти пирамиды — не живые существа, у них нет разума, и поэтому они не могут сложить две единицы. Дошло?

— Ах! Черт побери!

— Но почему он при этих словах тер себе живот? — спросил Леруа.

— Почему? А потому, милый мой биолог, в животе находится его мозг. Не в его маленькой головке, а в чреве!

— Невероятно!

— Не так, как у нас. И флора и фауна не похожи на земную, вспомни о твоих биоподиях! — Жарвис улыбнулся и продолжал: — Так мы шли по пустыне Ксант. После обеда ряд пирамид кончился.

— Кончился!

— Ну да, и самое интересное во всем этом было то, что последняя пирамида — а теперь они были высотой в десять футов — была с верхушкой! Понятно? Значит, тот, кто ее строил, был еще в ней. Мы осмотрели весь длинный ряд пирамид — от тех, что были построены миллионы лет назад, до самых недавних.

Мы с Твилом заметили это одновременно. Я поспешно вынул свой автомат (у меня в заряднике были взрывные пули Боланда), а Твил мгновенно вытащил из сумки свой игрушечно маленький стеклянный револьвер. По крайней мере, он был похож на револьвер, но рукоятка была побольше, так что Твил мог обхватить ее своими четырьмя пальцами. Проходя вдоль ряда пирамид, мы держали оружие наготове.

Твил первый заметил движение пирамиды. Верхний ряд кирпичей приподнялся и с легким шумом опрокинулся. Затем мы увидели нечто удивительное.

Вначале появилась длинная, серебристо-серого цвета рука, за ней — покрытое панцирем туловище. Мне показалось, что панцирь состоял из свесившейся чешуи такого же серебристо-серого цвета. Чудовище с шумом упало на песок.

Трудно дать представление об этом животном. Его туловище было похоже на большую бочку, с одной стороны была рука и отверстие вроде рта, с другой — упругий, остроконечный хвост. Ничего больше! Ни глаз, ни ушей, ни носа — ничего! Это существо проползло несколько метров, воткнуло свой остроконечный хвост в песок, выпрямилось и село.

Мы с Твилом наблюдали его целых десять минут, пока оно не пошевелилось. Оно протянуло руку к ротовому отверстию и с шумом, напоминающим шуршание разрываемой бумаги, вытащило кирпич! Рука осторожно положила его на землю; существо опять сидело неподвижно. Через некоторое время появился еще один кирпич. Это животное было как бы прирожденным каменщиком.

Я стал уже укладывать вещи, чтобы снова двинуться в путь, когда Твил показал на кирпич, сказал: «Камень» — и несколько раз со свистом вдохнул и выдохнул.

Тогда я понял, что он имел в виду. Я спросил: «Не дышит?» — и показал это движениями. Твил ответил: «Не дышит», затем подпрыгнул, чтобы коснуться поверхности своим клювом совсем близко от чудовища.

Можете себе представить, как я испугался! Я ожидал, что рука схватит Твила и раздавит его, но ничего не произошло! Твил подошел к этому существу, сказал: «Камень». Я набрался мужества и тоже подошел поближе, чтобы убедиться самому.

Твил опять был прав. Это существо на самом деле было из камня, и оно не дышало.

— Кремниевая жизнь! — воскликнул Леруа. — У меня было подозрение, а теперь это доказано. Я должен поехать туда. Я должен это видеть!

— Хорошо, хорошо, — примирительно сказал Жарвис, — если хочешь, можешь туда съездить. Но возвращаюсь к моему рассказу: это существо было живым и вместе с тем неживым. Каждые десять минут оно двигалось, чтобы положить новый кирпич! Кирпичи — вероятно, его выделения, продукт обмена веществ. Оно откладывает свои выделения вокруг себя и, когда чувствует себя замурованным, выходит наружу и начинает все сначала. Понятно, почему оно так шуршало и хрустело. Живое существо, которому полмиллиона лет.

— Откуда тебе известен его возраст?

— Мы ведь все время шли мимо пирамид, не так ли? Если бы пирамиды строило не одно это существо, то их ряд должен был бы где-то прерваться, чтобы опять начаться с маленьких пирамид. Нетрудно понять, не так ли?

Но это существо также размножается. Между вторым и третьим кирпичами я услышал шуршание и увидел поток маленьких прозрачных шариков, похожих на мыльные пузыри. Это споры, яйца или семя, называйте их как угодно. Ветер носит их по пустыне, и мы их встретили в Крониумском море — это для тебя, Леруа. Прозрачная оболочка, вероятно, лишь защитная, подобно яичной скорлупе. Главное — запах внутри оболочки — газ, вступающий в реакцию с кремниевой кислотой. Когда оболочка лопается вблизи скопления кислоты, возникает реакция, ведущая к образованию нового существа.

— Мы это проверим! — восторженно воскликнул маленький француз. — Нам во что бы то ни стало надо добыть эти шарики, чтобы исследовать реакцию!

— Несколько шариков я раздавил в песке. Если бы у нас была возможность перенестись на какие-нибудь десять тысяч лет и посмотреть, не посеял ли я парочку этих пирамидных чудовищ? Но до этого нам удастся еще кое-что увидеть. — Жарвис глубоко вздохнул. — Боже мой, эти странные существа! Только представьте себе! Слепые, глухие, без нервов, без мозга — один лишь механизм — и тем не менее — бессмертные! Вечно производить кирпичи и строить пирамиды, до тех пор, пока имеется кремниевая кислота и кислород, и даже если они исчезнут, процесс не сразу прекратится. Если счастливый случай через миллион лет создаст комбинацию тех же веществ, «строительство» начнется сначала. А за это время многие мыслящие существа и цивилизации давно уже перестанут существовать. Однако я встретил еще более странное животное.

— Уж не видел ли ты все это во сне? — проворчал Гаррисон.

— Ты прав, — сухо ответил Жарвис. — В известной мере. Такая химера может только привидеться во сне. Это самое дьявольское, самое ужасное существо, какое только можно вообразить. Более опасное, чем лев, и коварнее змеи!

— Как интересно! — сказал Леруа. — Обязательно надо посмотреть.

— Нет, лучше не видеть его! Итак, Твил и я покинули строителя пирамид и опять пошли по Ксанту. Я устал, был раздосадован неудачей попытки Патца, щебетание Твила действовало мне на нервы, поэтому я молча шагал час за часом по однообразной пустыне…

Около полуночи на горизонте показалась темная линия — канал, я раньше летал над ним. Это означало, что мы прошли треть пути по Ксанту. Не слишком вдохновляющий факт, но все же я пока еще выдерживал свой план перехода. Наконец мы подошли к каналу; его окаймляла широкая полоса растительности, на берегу находились постройки из глины.

Я устал и думал лишь о хорошем горячем обеде. Каким уютным и родным после этих сумасшедших планет мне показалось бы даже экзотическое Борнео. Затем я стал думать о нашем старом Нью-Йорке и о знакомой девушке — Фенси Лонг. Вы ее не знаете?

— Откуда нам ее знать? — спросил Гаррисон. — Не та ли это блондинка, которая провожала тебя при отлете?

— Та самая, — сказал Жарвис. — Она моя приятельница, и так как я чувствовал себя одиноко и мыслями был в Нью-Йорке, то думал о ней.

Вдруг я в изумлении остановился. Что за чертовщина? Я увидел Фенси Лонг, она стояла под одним из этих сумасшедших деревьев и кивала, точно так, как это запомнилось мне перед самым отъездом.

— Теперь безумие и тебя не миновало, — проворчал Гаррисон.

— Поверь, и я так подумал. Я пялил глаза, жмурился, щипал себя и каждый раз опять видел Фенси, она улыбалась и кивала мне. Твил также что-то видел, он щебетал, кудахтал и охал одновременно, но я не обращал на него внимания. Я побежал к ней по песку, слишком озадаченный, чтобы задавать себе какие-нибудь вопросы.

Я был от нее не более, чем в семи метрах, когда Твил настиг меня своими летающими прыжками. Он схватил меня за руку и заверещал писклявым голосом: «Нет, нет!» Я пытался отбросить его от себя — он был совсем легким, словно из бамбука, но он крепко держал меня и кричал. Наконец ко мне вернулся рассудок, и я остановился в трех метрах от девушки. Она стояла передо мной, и казалось, я мог дотронуться до нее, вот как до головы Патца сейчас.

— И что же дальше? — воскликнул инженер.

— А она все кивала и улыбалась, я же стоял перед ней, не произнося ни слова, в то время как Твил верещал и пищал. Я не сомневался, что это фантом, — и тем не менее она стояла передо мной!

Наконец я проговорил: «Фенси, Фенси Лонг!» Она ничего не ответила, продолжала кивать и улыбаться. Она выглядела совсем живой и осязаемой, как будто находилась рядом, а не на расстоянии тридцати семи миллионов миль.

Твил вытащил свой стеклянный револьвер и прицелился. Я схватил его за руку, но он попытался меня оттолкнуть. Он целился в нее и говорил: «Не дышит, не дышит!». Он хотел сказать, что эта Фенси Лонг — неживое существо. В голове у меня все смешалось.

Мне было неприятно смотреть, как он целится в девушку. Не знаю, — как я это допустил, но он выстрелил. Раздалось шипение, появилось маленькое облако дыма, и Фенси Лонг исчезла! Вместо нее мы увидели одно из тех подергивающихся, извивающихся, черных, похожих на канаты чудовищ — точно такое, от которого я спас Твила.

Животное-химера! Я смотрел, ошеломленный, как оно подыхало, в то время как Твил щебетал и свистал. Наконец он тронул меня за руку, указал на извивающееся чудовище и сказал: «Ты — один-один-два, оно — один-один-два». Повторив это несколько раз, я понял смысл его слов. А вы?

— Ну да, мой друг, — сказал Леруа, взвешивая слова. — Я понимаю. Он хотел сказать, это существо знает, о чем ты думаешь, и ты видишь то, о чем думаешь. Голодная собака увидит кусок мяса или почувствует его запах, не так ли?

— Да, именно так, — сказал Жарвис. — Чудовище-химера воплощает мечты и стремления своих жертв, чтобы завлечь их в западню. Птица-самец во время тока увидит партнершу, лисица — беспомощного кролика.

— Каким образом такое получается? — размышлял Леруа.

Жарвис пожал плечами.

— Не знаю. Для меня это загадка. А как у нас на Земле змея делает то же самое — птицы сидят как парализованные и дожидаются, чтобы их проглотили. Вспомните глубоководных морских рыб, которые заманивают свои жертвы световыми сигналами! — Жарвис содрогнулся. — Какое коварное чудовище! Но теперь мы предупреждены. В будущем мы не должны доверять собственным глазам. Вы можете увидеть меня, я — одного из вас, и за всеми этими видениями может крыться это черное чудовище.

— А как его разгадал твой друг? — спросил Гаррисон.

— Твил? Задаю себе тот же вопрос. Может быть, он думал о чем-то, что меня не интересовало, и, когда я побежал, он понял, что я видел нечто иное, и предупредил меня. Или чудовище-химера может вызывать лишь одно видение, и Твил видел то же самое или не видел ничего. Я не мог у него об этом спросить. Но это доказывает, что его разум не уступает нашему или даже превосходит его.

— Он наивен и глуп, — сказал Гаррисон. — Как тебе только приходит в голову сравнивать его разум с нашим?

— По многим причинам. Во-первых — случай со строителем пирамид. Твил такого раньше не видел и дал мне это понять. Во-вторых, он разгадал, что это существо живое и мертвое одновременно, то есть автомат из силиция.

— Он мог об этом и слышать, — возразил Гаррисон. — Ведь он живет в этой местности, не так ли?

— Ну а язык? Я до сих пор не имею понятия о его языке, а он понял значение шести или семи слов моего языка. И сумел объяснить этими словами такие сложные понятия, как работа пирамид, животное-химера. Одной фразой он мне объяснил, что одно из них — безобидный механизм, а другое — гипнотизер-убийца. Что ты скажешь об этом?

— Да… — произнес начальник экспедиции.

— Вот видишь? Разве ты смог бы это объяснить, используя только шесть слов? Твил же сумел объяснить мне, что есть еще одно животное, разум которого настолько отличается от нашего, что всякое взаимопонимание исключается еще более, чем между Твилом и мной.

— А это еще что такое?

— Об этом позже. Твил и его соплеменники заслуживают нашей дружбы. Где-то на Марсе имеется цивилизация и культура, и ты убедишься в моей правоте, которая выдерживает сравнение с нашей и, может быть, даже превосходит ее. Взаимопонимание между ее носителями и нами возможно, и Твил — доказательство этому. Общение потребует многолетних терпеливых усилий, ибо их разум чужд нашему, но не настолько, как разум других существ, которых мы встретили позже.

— Каких еще других ты имеешь в виду?

— Жителей городов из ила вдоль берегов каналов. После двух последних приключений я считал, что уже познакомился с самыми странными существами, которых только можно себе представить, но я ошибался. Я встретил еще более странных и непонятных. Их труднее понять, чем, например, Твила, с которым возможна дружба и даже обмен мыслями и идеями, если иметь терпение.

Мы покинули животное-химеру издыхающим у его логова и отправились дальше по каналу. Перед нами расстилался ковер движущейся травы, которая торопливо расступалась перед нами, и, когда мы достигли, наконец, берега канала, я увидел внизу течение желтой реки. Город из холмообразных глиняных построек находился в двух милях к востоку, и я был достаточно любопытен, чтобы отправиться туда.

Сверху город казался покинутым, а если это даже было не так, то мы с Твилом были вооружены. Стеклянный револьвер Твила был необычайно интересен, после приключения с химерой я рассмотрел его внимательно. Он стрелял стеклянными отравленными осколками. В магазинной коробке их было не менее сотни, а реактивным зарядом был обычный пар.

— Пар! — воскликнул Патц. — Откуда он брался?

— Сквозь прозрачную рукоятку можно было видеть воду, а также еще какую-то жидкость, тяжелую и желтоватую. Когда Твил нажимал на рукоятку — спускового крючка не было, то в камеру попадала капелька воды и капелька желтого вещества, и вода мгновенно превращалась в пар. Это легко понять, и я думаю, мы также сможем использовать этот принцип. Концентрат серной кислоты доводит воду до кипения. Точно так же можно сделать с негашеной известью, или натрием, или калием.

Конечно, его оружие уступало моему в дальности, но в этом разреженном воздухе оно совершенно достаточно. И действенно. Я испытал его, выстрелив в одно из этих проклятых растений, и в несколько секунд оно завяло и рассыпалось! Поэтому и предположил, что стеклянные осколки отравлены.

Мы подходили к глиняному городу, и я решил узнать, не одни ли и те же строители строили города и каналы. Я показал на город, затем на канал, но Твил сказал: «Нет, нет» — и показал на юг. Я понял, что канал строила другая раса, может быть, соплеменники Твила. Может быть, на планете имеется еще одна разумная раса или даже многие. Марс — странный маленький мир.

Через сотню шагов около первого холмика глины мы увидели нечто вроде улицы. Собственно, это была глиняная тропинка, но гладкая и твердая, как бетон. А затем появился и один из обитателей.

Фантастическое существо! Похожее на бочку на четырех ногах, с двумя парами рук или щупалец. Головы у него не было, лишь туловище и конечности и ряд глаз. На верху этого бочкообразного тела была, мембрана, натянутая, как шкура барабана. Это существо быстро приближалось, толкая перед собой маленькую медную тачку. Нас оно, казалось, не замечало, хотя мне почудилось, что его глаза на мгновение задержались на мне. Вскоре подошел и другой обитатель города, толкая пустую медную тачку. Он также пронесся мимо нас. Я захотел привлечь внимание этих бочек, игравших в железную дорогу, и, когда подкатил третий, встал посреди дороги, но так, чтобы успеть отскочить.

Существо остановилось, и из мембраны послышался угрожающий шум. Я поднял руки вверх и сказал: «Мы друзья!» Как вы думаете, что же ответило существо?

— Держу пари, оно сказало: «Рад с вами познакомиться», — сказал Гаррисон.

— Я бы меньше удивился, если бы оно сказало именно так. Что-то зашумело в его мембране, и внезапно оно прорычало: «Мы дрррузья!» — и сильным ударом толкнуло свою тачку прямо на меня. Я отскочил, существо покатило дальше, так что мне только оставалось смотреть ему вслед.

Спустя полминуты приблизилась еще одна «бочка». Не сбавляя хода, она пригрозила: «Мы дрррузья!» — и поехала дальше. Как они могли узнать эту фразу? Общались ли они все друг с другом? Были ли они частицами одного организма? Я ничего не хочу утверждать, но предполагаю, что Твил это знал.

Как бы там ни было, все эти существа проезжали мимо нас и приветствовали нас одинаковыми словами. Это было комично, никогда не думал, что на этой забытой богом планете у меня так много друзей. Наконец я обратился к Твилу с жестом удивления; казалось, он понял меня и сказал: «Один-один-два, да! Два-два-четыре — нет!» Вам понятно?

— Ясно, — сказал Гаррисон, — это старые марсианские детские стишки.

— Ну, вот еще! Я постепенно привык к символической речи Гвила и так истолковал его «считалку»: «Один-один-два, да» — эти существа разумные. «Два-два-четыре — нет» — их разум так отличен от нашего, что находится как бы по ту сторону логики, когда два плюс два равно четырем. Возможно, он имел в виду, что их разум примитивен, в состоянии постигнуть лишь такие простейшие вещи, как единица плюс единица, но не более трудные. Но по тому, что мы увидели позже, мне кажется, что он имел в виду нечто иное.

Через несколько минут все эти существа появились снова — одно за другим. Их тачки были наполнены камнями, глиной, песком, перегнившими растениями. Они с угрозой произносили свое дружеское приветствие и проезжали мимо.

Третий из них, показалось мне, был тот самый, с которым я познакомился, и я решил возобновить разговор. Я встал поперек дороги и стал ждать.

«Бочка» подкатила, пригрозив своим: «Мы дрррузья», и остановилась. Четыре или пять ее глаз смотрели на меня в упор. Она повторила свои слова и погнала свою тачку, но я не отходил в сторону. Тогда проклятое существо быстро протянуло одну из своих рук, и два его пинцетообразных пальца ущипнули меня за нос!

— Вот как! — проворчал Гаррисон. — Вероятно, у этих существ есть понятие о красоте.

— Вам хорошо смеяться, — возразил Жарвис. — Мой нос уже был ушиблен и пострадал от мороза. Я закричал «Ай!» и отскочил в сторону, а «бочка» промчалась мимо со своей тачкой. С той минуты их приветствие стало: «Мы дрррузья! Ай!» Странные существа!

Мы с Твилом дошли до следующего холма. Обитатели города сновали взад и вперед, не обращая на нас ни малейшего внимания и возя свои тачки с мусором. Дорога вела к проему и шла затем по пологому склону вниз, как в старой штольне; люди-«бочки» проезжали туда и обратно и приветствовали нас все теми же словами.

Я заглянул в этот проем: где-то внизу был свет, и это возбудило мое любопытство. Свет не был похож на факел или на пламя, скорее — на искусственное освещение. Я подумал, что по источнику света можно будет решить об умственном развитии этих существ. Я вошел, и Твил следовал за мной с гоготанием и щебетом.

Свет на самом деле был странным, колеблющимся, ярко-белым, как в старой угольной лампе, он исходил от какого-то черного стержня в стене штольни. Без сомнения, это был электрический свет. Как видно, люди-«бочки» были достаточно цивилизованными.

Затем я увидел другой свет, уже отраженный; он сверкал в отражателях; я подошел поближе рассмотреть их, но это оказалось горстью сверкающего песка. Когда я обернулся и хотел выйти, то, черт меня побери, выход исчез!

Я решил, что штольня делала изгиб, и мы незаметно свернули. Тогда мы двинулись в том направлении, откуда, как мне казалось, пришли, но я видел только шахтные ходы, на определенном расстоянии освещенные этими сияющими лампами. Мы попали в лабиринт! Кругом — пересечения штолен расходящихся и сходящихся. Время от времени пробегал мимо нас кто-либо из местных жителей, иногда — с тачкой.

Сначала я не очень волновался. Мы с Твилом удалились от входа не больше чем на несколько шагов, но с каждой минутой мы заходили все глубже. Я попытался идти следом за одним из аборигенов, везших пустую тачку, решив, что из этой ямы нечистот он направляется к выходу, но «бочка» бесцельно бегала туда и сюда, из одной штольни в другую, и, когда она закружилась вокруг колонны, я остановился, снял со спины бидон с водой и уселся на него.

Твил был так же беспомощен, как и я. Я показал наверх, но он сказал: «Нет, нет!» — и остался рядом со мной. На помощь местных жителей мы перестали надеяться. Правда, каждый раз, пробегая, аборигены уверяли, что они друзья, но этим их забота о нас и ограничивалась.

Не знаю, сколько часов или даже дней мы там бродили! Дважды я засыпал от усталости; Твил, казалось, не нуждался в отдыхе. Мы попробовали пойти по штольне, ведущей кверху, но после небольшого подъема она опять отлого повела вниз. Температура в этой проклятой шахте была постоянной, нельзя было отличить день от ночи, и я не знал, спал ли я час или тринадцать часов, так как по моим часам нельзя было понять, полдень ли был или полночь.

Повидали мы немало странного. В некоторых штольнях работали какие-то машины, но, казалось, они ничего не делали колеса вертелись вхолостую. Несколько раз мне попадались на глаза два человека-«бочки», тесно связанные с маленьким «бочонком». Они не обращали на нас никакого внимания, произнося все то же приветствие: «Мы друзья! Ай!» Никакой их домашней жизни мне подметить не удалось. «Бочки» все время сновали со своими тачками или просто бегали по штольням. И все-таки, наконец, я увидел, что они делают с отбросами.

В одной из штолен нам повезло, она непрерывно вела кверху. Мне показалось, что мы были уже у самой поверхности, но внезапно штольня вывела в куполообразное помещение — такого мы до сих пор не видели. И представьте себе, мне даже захотелось танцевать, когда я сквозь отверстие в куполе увидел дневной свет!

В помещении стояла машина, нечто вроде огромного колеса, которое медленно вращалось. Один из людей-«бочек» как раз собирался опрокинуть содержимое своей тачки под колеса. Колесо со скрежетом размалывало песок, камни, глину, обрывки растений в порошок, падавший куда-то вниз. Появлялись все новые «бочки», опрокидывали под колеса свои тачки — и ничего больше. Во всем этом я не видел ни малейшего смысла, что вообще характерно для этой сумасшедшей планеты. А затем я увидел такое, во что невозможно поверить.

Одна из «бочек», опрокинув свою тачку, сама бросилась невозмутимо под колесо. Я видел, как ее всю перемололо. Я был потрясен! А через мгновение за этим последовала и другая! И делали они это совершенно спокойно.

Твил не казался удивленным; я обратил его внимание на очередное самоубийство, и он ответил почти человеческим жестом, как бы желая сказать: «Ну, что я могу здесь поделать». Вероятно, он кое-что знал об этих существах.

Затем я заметил какое-то свечение от предмета, находившегося за колесом, на низком постаменте. Я подошел ближе и увидел кристалл величиной с куриное яйцо. Представьте себе, он флюоресцировал, и это было необыкновенное зрелище. Сияние коснулось моих рук и моего лица как статический разряд. И тут я заметил одно удивительное явление. Вы помните, у меня на большом пальце левой руки была бородавка. Посмотрите теперь! — Жарвис вытянул руку. — Она высохла и отпала! А мой нос — боли мгновенно исчезли, как по волшебству. У кристалла, как видно, были свойства рентгеновских или гамма-лучей, только в более сильной степени: он разрушал больные ткани, не трогая здоровые!

Я подумал, каким бы это было прекрасным подарком, если бы я привез этот кристалл к нам на Землю. В эту минуту поднялся ужасный шум. Мы отбежали к другой стороне колеса и увидели, как размалывается медная тачка. Казалось, что кто-то по небрежности толкнул ее на верное уничтожение.

Мгновенно вокруг нас забегали с угрожающим шумом люди-«бочки». Масса их двинулась на нас. Мы отошли в штольню, по которой, как я думал, прошли в этот сводчатый зал, но люди-«бочки» сразу окружили нас; некоторые из них были с тачками. Проклятые канальи! Они хором кричали: «Мы дрррузья! Ай!» И это «ай» в данной ситуации звучало угрозой.

Твил вытащил свое стеклянное оружие, а я, чтобы легче двигаться, снял бидон с водой и тоже вытащил пистолет. Мы отступали по штольне, и около двадцати «бочек» следовало за нами по пятам. В то же время — и это казалось еще более странным — «бочки», везшие нагруженные тачки, проезжали мимо нас равнодушно.

Твил, должно быть, это заметил. Внезапно он вытащил из мешка свою зажигалку, похожую на пылающий уголь, и прикоснулся к тачке с перегнившими растениями. Мгновенно весь груз запылал, но «бочка» продолжала толкать тачку, не меняя шага. Среди наших «дррузей» огонь вызвал беспокойство. Внезапно я заметил, что дымовое облако заколебалось — значит, недалеко был выход. Я схватил Твила, мы побежали, и действительно, в двадцати или в тридцати шагах открылся выход.

Но за нами гнались преследователи. Дневной свет был подарком неба, хотя я сразу заметил, что солнце уже было близко к закату — скверное время, ибо я мог перенести марсианскую ночь только в своем отопляемом спальном мешке.

Положение быстро ухудшалось. Они загнали нас в угол между двумя насыпями. Ни я, ни Твил не стреляли, не было смысла раздражать эти существа. Они отошли от нас на некоторое расстояние и начали повторять свои слова о дружбе и ахать. Одна из «бочек» подъехала с тачкой, все подошли к ней и начали вытаскивать связки длинных и острых медных стрел.

Какое-то время мы оборонялись. Некоторых мы пристрелили, а остальных могли еще держать на некотором отдалении, так что до нас долетали лишь немногие стрелы. Но вскоре разреженный воздух задрожал от громовых возгласов: «Мы дррузья! Ай!», и целая армия людей-«бочек» выбежала из штолен.

Наш конец был близок, и я это знал. Твил мог спастись, перепрыгнув кучу глины позади нас. Но он остался!

Я плакал бы от умиления, если бы у меня было время. Твил нравился мне с самого начала, и я не уверен, смог ли бы я проявить такую благодарность, как он! Конечно, в его борьбе с химерой я спас ему жизнь, но он воздал мне сторицей. Я схватил его за руку, сказал: «Твил» — и показал наверх. Он понял и сказал: «Нет, нет, Дик!» — и продолжал стрелять из своего стеклянного револьвера.

Что мне оставалось делать? Я знал, что когда зайдет солнце и наступит ночной холод, то все равно умру, но этого я не смог ему объяснить. Я сказал: «Спасибо, Твил, ты настоящий мужчина!» — и при этом чувствовал, что говорил правду, а не какой-то там комплимент. Да, настоящий мужчина! Немногие вели бы себя так, как он.

Мой револьвер гремел, револьвер Твила трещал, «бочки» метали стрелы и были готовы взять нас приступом. И в эту минуту упал ангел с неба в лице Карла Патца и шумом своего мотора разогнал все это сборище!

Я закричал и кинулся к машине; Патц открыл дверь, и я прыгнул головой вперед, смеясь, плача и крича! Но я сразу вспомнил о Твиле и оглянулся. Я заметил, как он перепрыгнул через глиняную кучу, но через секунду его уже не было.

Мне было чертовски трудно убедить Патца последовать за ним. Пока мы готовились и пустили в ход мотор, стало совсем темно. Вы ведь знаете, как мгновенно здесь наступает ночь — как будто бы кто-то выключает свет. Мы полетели над пустыней и несколько раз спускались. Я кричал: «Твил». Кричал не менее ста раз. Мы не могли его найти. Он был быстр, как ветер. Я слышал, или мне казалось, что я слышу слабое щебетание и трели, шедшие как будто бы с юга. Он исчез, черт побери, а мне так хотелось, чтобы он был здесь!

Экипаж АРЕСа приумолк, молчал даже ехидный Гаррисон. Наконец заговорил Леруа.

— Я бы с удовольствием все это посмотрел, — пробормотал он.

— Ну да, — добавил Гаррисон. И излечение бородавок. Как жаль, что ты упустил этот кристалл: он мог бы помочь излечению рака, о чем вот уже полтора столетия мечтает человечество.

— Ах, ты об этом камне, — меланхолично пробормотал Жарвис. — Из-за него-то и разыгралась битва. — Он вытащил из кармана блестящий кристалл. — Да вот он!