Мы спорили больше часа. Константин Григорьевич был против, причем в какой-то момент меня удивила его неприкрытая ярость. Сухоруков не желал вмешательства извне. Ему что, лавры героя покоя не дают? Стэн боролся с писательским любопытством: шутка ли, воочию увидеть то, о чем обычно пишешь в своих книгах. Я же апеллировала к общечеловеческой логике: если вызвать на помощь пару бравых ребят, то со мной ничего не случится. И даже награждать посмертно никого не придется. Мы задержим Джокера, и все будет хорошо.
В конечном счете победил компромисс. Мы решили, что я все-таки пойду на встречу, но за ножи хвататься не буду, и ежели что, сразу упаду на пол. "Сщас, — мстительно подумала я, — так я и легла в своем белом костюме на грязный заплеванный пол. Да я лучше умру!". Тьфу-тьфу, чтоб не накликать!
Еще пятнадцать минут мы потратили на выпивку. Мо остановил свой выбор на джине с тоником, я налила немного вина, а Сухоруков от души приложился к водке. И опять в душе шевельнулось странное чувство. Странный мне какой-то следователь достался. Явился с мало знакомым человеком, сначала бахвалился. А потом резко сник, прочитав переписку Елены и Джокера. Группу вызвать отказался. Несколько раз порывался кому-то позвонить, а затем оставил эту затею. Теперь заметно нервничает. Почему? Поймав мой взгляд, он отвернулся. Руки у него дрожали. Что за ерунда?
Мо также внимательно наблюдал за Сухоруковым.
— Вам нехорошо, Константин Григорьевич, — почти участливо спросил он, но сощурившиеся глаза выдали его истинное настроение. Он не доверял Сухорукову.
— Давление, — выдавил из себя следователь и нарочито коснулся висков. — Голова трещит.
— Низкое или высокое? — Мо поставил бокал на столик и подошел к нему поближе. До меня донесся легкий аромат можжевельника, лимона и вереска.
— А это имеет значение?
— Конечно! Все имеет значение. В любом случае, вам не стоит пить водку.
— Сгорит, даже последствий не останется, — бледность Сухорукова пугала меня все больше. — Ну, что? Поехали?
Он неуклюже перекрестился и почти побежал к двери. Мо перехватил меня:
— Держись от него подальше, — пощекотал ухо его теплый голос. И снова можжевельник — моя тайная, почти забытая женская слабость. Однажды этот аромат мне принес счастье. Как давно это было и как недавно!
— Ты тоже заметил? — мы незаметно скинули пелену официоза.
— Заметил, — жесткие пальцы сжали запястье, вдавив серебряные брелоки в кожу. Боль отрезвила и, как ни странно, придала спокойствия. — Не верь. Не бойся. Не проси. Поняла?
— Поняла.
Мы вышли навстречу самой большой авантюре в моей жизни. И, пожалуй, самой опасной.
Ехали молча. Чувствовалось общее напряжение, плавно перешедшее в недоверие. Мо вел машину рвано и зло, словно дорога была в чем-то виновата. Рядом с ним завалился Сухоруков. В зеркале я видела его осунувшееся лицо и тонкие прожилки покрасневших сосудов. В глазах застыло отчаяние. С таким лицом киношные злодеи бросаются под пулю или на острие ножа. Что же я упустила?
От мобильного звонка мы синхронно вздрогнули. Я нехотя ответила.
— Да?
— Привет! — Жданов как всегда лучился жизнерадостностью и оптимизмом. — Что делаешь?
— В машине еду.
— Далеко?
— Не очень.
— Может, встретимся? Есть повод.
По напряженному затылку Мо я поняла, что он прислушивается к моим репликам.
— Так я и еду.
— Куда едешь? — не понял Сашка.
— Возможно, что к тебе.
— Что за ерунда? Ты не можешь разговаривать? Что-нибудь случилось? — он закидывал вопросами, словно от моих ответов могло что-то измениться. В горле стоял ком. — Слушай, я, наверное, что-то не понял. Но сейчас это не суть важно. Важно другое. Ты знаешь, я тут вдруг понял: он не тот, за кого себя выдает. Джокер… Эфа, ты меня слышишь? Эфа! Ответь!
Связь пропала.
— Кто это? — спросили в унисон оба моих попутчика.
— Думаю, что друг.
— Что за странная формулировка, — затылок Мо оставался все таким же напряженным.
— Нормальная формулировка, — отрезала я и зарылась носом в пушистый воротник. — Странно думать, что Джокером может оказаться твой друг.
В факультетском холле стояла гулкая тишина. Охранник дремал. При нашем появлении, правда, вскочил, но тут же успокоился. Хоть я и начальство, но вполне лояльное.
— Кто-нибудь на факультете есть?
Глаза охранника забегали. На часах 22.00. Он давно уже должен был обойти все помещения и поставить их на сигнализацию, но явно этого не сделал. Стоит ли потом удивляться, что люди у нас мрут, как мухи.
— Мы останемся здесь, — шепотом сказал Мо. — Нельзя, чтобы он нас видел. Как только ты войдешь в компьютерный класс, мы поднимемся за тобой. Продержись несколько минут.
— Может, вы все-таки пойдете со мной, прижимаясь к стенке? — жалобно спросила я.
— Мысль! Давай.
Каблуки гулко цокали по мраморным ступеням. Рука держалась за перила. Было очень страшно.
Шаг за шагом, оглядываясь и тяжело дыша, я шла навстречу Джокеру. Краем глаза отметила пивную банку на подоконнике между четвертым и пятым этажами. Икры гудели от напряжения, еще немного, и ногу сведет предательская судорога. Как не вовремя.
Раз, два, три, четыре, пять,
Я иду тебя искать!
Дверь в компьютерный зал была приоткрыта — узкая щель в иной мир. Свет выключен. Кто бы сомневался! Только голубоватый отсвет всех включенных мониторов создавал причудливую игру теней и тусклый бликов. Я потянула ручку на себя. Осторожно вошла, боясь оступиться. И замерла, прислушиваясь. Тишину разрывало натужное дыхание. Мое. И чье-то еще. Он был где-то рядом. Близко-близко.
Еще один мелкий шажок. В висках стучала кровь, голова чуть кружилась, глаза ныли от напряжения, ладони мокрые от страха. Я осторожно вытерла руки о брюки. Прикосновение к гладкой, шелковистой ткани немного успокоило. Не верь. Не бойся. Не проси. Вокруг мерцали экраны компьютеров.
Раз, два, три, четыре, пять,
Я иду тебя искать!
Дыхание выровнялось, зрение адаптировалось к мерцающей темноте, и я увидела скорченное тело у окна. Женя? Субботин? Забыв про осторожность, рванулась вперед. Неужели Джокер нас опередил? С трудом перевернула неподатливое тяжелое тело. Случайно коснулась затылка. Пальцы вмиг стали липкими и темными. Кровь? Компьютеры, словно сговорившись, подсветили бледное запрокинутое лицо. Миша. Шваба. Первая мысль — облегчение: ну, вот все и закончилось. Вторая просто не успела прийти на помощь первой. Чья-то рука дернула за рассыпавшиеся пряди волос и жестко потянула вверх. Горло замерло, почувствовав холодный металл.
— Спокойно, без резких движений, — предупредили меня. — Иначе будет больно.
— Значит, ты и есть Джокер?
— Получается, что так. Удивлена?
— Немного.
— Угу, всегда хотелось тебе высказать в лицо все, что накипело.
— И поэтому ты убил четырех человек?
— Отчасти. Хотя ты многого и не понимаешь.
— Так, может быть, объяснишь?
— Как же! — фыркнул он. — А тем временем тебе на помощь поспешат храбрые рыцари. Ты ведь не одна пришла, не так ли?
— Не одна.
— Я так и думал, — нож прижался к коже. — Капля упала на белый пиджак. И почему я решила, что это будет красиво?!
— И как ты намерен отсюда выбраться?
— Забавно, и этот вопрос мне задает декан факультета!
Шваба застонал. Слава богу, что живой. Нож танцевал около моего горла, и я вдруг почувствовала, как меня переполняет святая ярость. Наверное, так в древности воины становились берсерками.
— Женя, ты вообще нормальный или как? Ты вообще соображаешь, что делаешь? И ради чего?
Он зашипел, как раненый зверь.
— Заткнись, а?
Нож слегка ослабил свою хватку. Алые капли перестали падать на белый пиджак. Рука у него мелко дрожала, и я уловила запах неуверенности, смешанный с запахом пива:
— Ну, что, Женя? Все идет не так, как ты планировал? Да? — нож вернулся на прежнюю диспозицию, но страх куда-то исчез. Интуитивно я почувствовала, что еще поживу, сколько точно не знаю, но поживу. А вот в отношении Евгения Субботина такой уверенности не было.
— И что именно не так? — надавила на больное место.
Ответ меня поразил.
— Белый костюм.
И не только белый костюм. Тот оказался психологическим, деморализующим фактором. Какой же идиот надевает подобные шмотки в такой критической ситуации. Только я! Но был и еще один фактор — физический. Субботину мешали мои высокие каблуки. Десять сантиметров — это вам не шутка. На них я была намного выше, чем он. Чтобы меня удержать, ему приходилось прикладывать усилия: я неудобно изогнулась и навалилась всем телом, рискуя в любой момент опрокинуть нас обоих. Дело нехитрое: я уже не раз падала с высоких каблуков. Ситуацию осложняло еще и то, что Субботину нужно было следить за дверью и постанывающим Швабой, который, судя по всему, приходил в себя. Тяжело бедняжке, ничего не скажешь!
— Может, присядем? — с надеждой спросила я. — Ноги подгибаются.
Он с полминуты размышлял. Потом нехотя кивнул.
— Ладно, но чтоб я тебя видел.
Он осторожно меня выпустил, и я упала на стул, не чувствуя ног. Ситуация зашла в тупик.
— И что дальше?
— Дальше подождем. Пока этот хмырь не очухается. Сколько с тобой? Двое?
Я кивнула.
— Это хорошо, значит, группу решили не вызывать, не сочли меня важной персоной. Иногда, Стефания Андреевна, это даже хорошо — казаться кем-то незначительным в глазах окружающих.
— Зато в сети представляться гигантом мысли, — не удержалась я от подкола.
Он ухмыльнулся, и достал из кармана пистолет.
— Я бы посоветовал вам относиться ко мне с должным уважением. Эта милая штучка может выстрелить.
— Ножика уже не достаточно?
— Нож — это любовь, а пистолет — средство самообороны. Вы, кажется, хотели знать, что будет дальше? Не раздумали? Нет? Дальше вы с Мишей отправитесь на тот свет, а меня найдут раненого и истекающего кровью. Вы — убийцы, я — герой.
— Банальный ход, Субботин. Те, кто со мной, обо всем догадаются. Может, они даже сейчас нас слушают.
Он нервно облизнул губы, но затем ухмыльнулся:
— Значит, трупов будет больше. Чем сложнее задачка, тем интереснее ее решение. А мне всегда нравились сложные задачки.
— Тебе всегда нравилось играть с людьми, — выступил из темноты Сухоруков.
Субботин дрогнул и отступил назад.
— Вы его знаете, Константин Григорьевич? — удивилась я.
— Ее, Стефания Андреевна, ее, — он горько улыбнулся. — Надо же столько времени искать дочь, а найти убийцу.
— Камилла? — я смотрела на Субботина и не верила своим глазам. — Но как такое возможно?
— Она всегда была, как это сказать, несколько мужеподобна, потому и имя свое воспринимала как насмешку. Что же ты молчишь, дочка?
— Я тебе не дочь, и ты это знаешь! — пистолет прыгал в ее руке. Она отступала к окну. — Ненавижу!
— Ты всех и всегда ненавидела, это я хорошо помню. Знаете, Стефания Андреевна, она в детстве обожала марионеток. Никаких других игрушек не признавала — только этих, на ниточках. А когда увидела Барби в магазине, расплакалась. Мы думали, что она плачет от того, что у нее никогда не было такой роскошной куклы. Два месяца копили на игрушку, и купили. Но в тот же день она ее остригла налысо, разломала и выбросила в помойное ведро. С деревяшками было привычнее и спокойней, а, Камилла?
— Не называй меня так! Меня зовут Женя.
— Отдай пистолет, дочка! Пожалуйста…
— Не подходи, я выстрелю! Слышишь?
— В своего отца?
— Ты мне не отец!
Кто-то выдернул из-под меня стул, и я упала в тот самый момент, когда раздался выстрел. Потом последовал еще один. И тишина.
— Жива? — бликующие тени играли на лице Мо. — Не задело?
— Вроде нет.
— А почему кровь? — пальцы осторожно коснулись выреза на пиджаке.
— Он… То есть она… порезала меня.
— А! Давай руку, — и он помог мне подняться.
Вспыхнул свет.
Сухоруков баюкал раненое плечо и не отрывал глаз от дочери. Камилла сидела у окна, прислонившись к батарее, и невидяще смотрела сквозь отца. Шваба беспомощно шевелился, пытаясь приподняться.
На лестнице слышался гул голосов и топот ног. Звуки сирены.
— Константин Григорьевич!
— А? — сквозь пальцы текла кровь.
— Константин Григорьевич, вы знали?
Он сразу понял, о чем я говорю.
— Знал, точнее, боялся своих предположений. Когда читал их переписку с убитой Крапивиной, то наткнулся на один эпизод. О нем могла знать только Камилла.
— Какой эпизод?
Он снова посмотрел на дочь. Она никак не реагировала на происходящее: живая маска мертвого человека. Отец тяжело вздохнул.
— Вы, наверное, его пропустили. Для вас он не так и значителен. Помните, где Джокер говорит о долгах? За день до ее исчезновения, у нас произошел конфликт. Она взяла из дома крупную сумму денег, которую мы копили на лечение моей жены, матери Камиллы. Мы попытались с ней поговорить, и вот отголоски этого разговора я вдруг нашел в письме Джокера. Понимаете, у них с Крапивиной вдруг оказалось много общего. Обе ненавидели своих родителей. И обе пошли на то, чтобы их убить. Не так важен способ, как важен мотив. Я все время думаю, где мы ошиблись? Почему из милого агукающего младенца получилось такое чудовище? И ведь оно со мной одной крови, — он жалко скривился, то ли от боли, то ли от непрошенных слез. — С какого момента родители перестают нести ответственность за своих детей?
Ответил Мо.
— С того момента, Константин Григорьевич, как дети перестают нести ответственность за своих родителей. Это звенья одной цепи. Вы ни в чем не виноваты. Виновата ваша дочь. Единственное, что вы можете сделать сейчас, поддержать ее или отказаться от своего родства, предоставив Камиллу ее собственной судьбе.
— А вы бы что сделали на моем месте? — с плохо скрываемой злостью спросил Сухоруков.
— Я бы отказался.
— У вас нет детей!
— У меня есть сын, — возразил Стэн. — К счастью, он пока в том возрасте, когда еще надеешься, что из него получится хороший человек. Но я не могу быть уверенным в этом на сто процентов. Дети — наша плоть и кровь, они появляются на свет только потому, что мы хотим, чтобы они появились. Дети — это всегда риск. Гибкий податливый материал, из которого может получиться все, что угодно. Увы, иногда создание может восстать против своего творца. Иногда дети начинают ненавидеть своих родителей, обвиняя в том, что они не смогли дать желаемого. Иногда стесняются нас, нашей слабости, немощи, старости и неумению устроиться в жизни. Иногда любят. Иногда жалеют. У каждого своя история, Константин Григорьевич. У вас она получилась с хорошим началом и печальным финалом. И теперь вам с женой предстоит принять самое сложное решение в своей жизни. Простить или отвергнуть. Ваша дочь его уже приняла. Она — теперь сама по себе. Но прежде, чем сказать свое слово, подумайте вот о чем, как вы будете жить дальше? Если откажетесь, то со временем раны зарубцуются, фотографии, спрятанные на дачном чердаке, покроются желтой пылью, воспоминания смажутся под грузом ежедневных проблем. И однажды вы просто забудете, что у вас когда-то была дочь. Вы будете помнить лишь о том, что какое-то время бок о бок с вами жил совершенно чужой человек.
— А если прощу?
Мы все посмотрели на Камиллу.
— Ни вы, ни она вам этого не простит. И ваша жизнь превратится в ад.
— Прощение — есть благо, — неуверенно возразил Сухоруков.
— Иногда — да, но, как правило, оно означает душевную слабость. Ваша дочь из тех, кто признает лишь силу, слабость же она презирает. Предоставьте Камилле ее собственной судьбе, и, кто знает, может быть, однажды, она сумеет найти правильный путь.
— Вы очень жестокий человек, Стэн.
— Я — писатель. Я копаюсь в человеческих судьбах и пытаюсь понять, почему они сложились так, а не иначе.
— Вы не любите людей.
— Не люблю, — согласился Мо. — Особенно в толпе. Там нет людей, а есть безликая и страшная масса. Не люблю выскочек, объявивших себя лидерами. И лидеров тоже не люблю. Это путь в никуда. В быту я очень неприятен, потому и одинок. Жена давно ушла к другому, забрав сына. Вы будете смеяться, но я испытал огромное облегчение. Теперь мне не нужно нести за него ответственность. Самое тяжелое в этой жизни — нести за кого-то ответственность. Да, я жесток. И знаю об этом. Но по-прежнему испытываю сострадание и нежность к брошенным собакам и ошпаренным котам, плачущим детям и сломанным цветам. Я сентиментален, Константин Григорьевич, все жестокие люди очень сентиментальны. И сейчас я испытываю сострадание к вам, только что потерявшего своего ребенка. Наверное, это очень больно. Но боль не может длиться вечно, со временем она станет тише.
Я вдруг вспомнила мертвую Варю и с нескрываемым злорадством произнесла:
— Зато Камилле придется за все ответить!
Ответом была снисходительная улыбка:
— Ты не перестаешь меня удивлять, Стефания! Ты совершаешь очаровательные глупости и не замечаешь очевидного. Камилла выйдет сухой из воды. Папу-следователя, конечно, отстранят, но он воспользуется своими связями и отмажет дочурку. Ранение? Какое ранение? Ах это! — он указал на плечо Сухорукова. — Было темно, промазал, попал в себя. Бывает. Забивают же футболисты мяч в собственные ворота. Так что никто не виноват.
— Подожди, а трупы?
— А Камилла никого не убивала, — улыбнулся Мо. — Она вообще чиста и непорочна, как мартовский снег, растоптанный солдатскими сапогами. Пойдем, к тебе в кабинет, пока тут работает милиция. И я, пожалуй, расскажу тебе одну из своих историй. Сказку о Золушке, которая так и не стала принцессой.