Инспектор Джемани кое-как сдерживала нетерпение, слушая блюз в исполнении своей любимой группы и барабаня пальцами по рулю «Рено-21». Неизвестно было, когда хоть немного рассосется пробка в несколько километров, возникшая в результате аварии на южной автостраде на развилке Шартр — Орлеан. Подобные заторы чреваты серьезными последствиями, мало известными широкой публике: обострения сердечно-сосудистых заболеваний, рост числа домашних склок, не говоря уже о мелких столкновениях из-за любопытства водителей, соблазненных мигалками «скорой помощи» и воем сирен и остановившихся, чтобы «просто посмотреть».

В свою бытность стажером в полиции Лейла Джемани работала в разных отделах. И дорожные происшествия были худшими из ее воспоминаний. По непонятным причинам весь ужас смерти в дорожной аварии сосредоточился для нее в синем игрушечном медвежонке, голова которого оторвалась от плюшевого туловища в результате столкновения легковушки и грузовика на скорости больше 120 км/ч на автостраде в парижском предместье. Ни одного из пассажиров машины, зажатой между колесами грузовика, не удалось опознать на месте. Ошалевший водитель грузовика, со сломанной рукой и залитым кровью лицом, кричал, что он не виноват. И это было действительно так. Отец семейства, сидевший за рулем легковушки, слишком много выпил в тот вечер, как наверняка и в другие дни, не справился с управлением, и в результате — пять загубленных жизней за долю секунды невнимания. Лейла предпочла не растравлять себя воспоминаниями о плюшевом мишке. Но она не понимала, почему люди так стремятся к излишествам — будь то алкоголь, табак, скорость, власть… Она считала, что любой перехлест, чреватый потерей контроля над собой, в тысячу раз опаснее выбранной ею профессии. Все свое детство она пыталась навести порядок в окружавшем ее хаосе — вечные переезды, крики братьев и сестер, необъяснимые отлучки отца, постоянные жалобы матери…

Поток машин, в котором она оказалась, двигался с черепашьей скоростью, окутанный взрывоопасными парами бензина. Такими темпами она доедет до места не раньше полуночи, а ей необходимо обсудить несколько вопросов с шефом, она везла ему — спасибо суперсовременным технологиям — полную информацию о жертве, Аделине Бертран-Вердон. Все-таки удивительно, что стоит нажать лишь несколько кнопок на клавиатуре — и вся жизнь человека, заключенная между двумя датами, выползает из принтера, напечатанная черными буквами на белой бумаге. «Как же они раньше справлялись?» — подумала она. Она была слишком молода, чтобы помнить, но не настолько, чтобы не задаваться подобными вопросами. В свое время ей повезло, и в шестом классе она попала к мадемуазель Шарпентье, которая ввела в их школе экспериментальную программу одного из лучших парижских лицеев. Таким образом, Лейла с отличием окончила школу на год раньше и в рекордные сроки получила диплом юриста, подрабатывая официанткой, машинисткой, курьером, няней, танцовщицей… «Арапка», как злобно прозвали ее одноклассники за цвет кожи, черные глаза и волосы, успешно сдала экзамены в полицию и тут — на сей раз уже как женщина — столкнулась с другими, менее очевидными формами дискриминации. Если ей становилось особенно тяжело, она всегда вспоминала фразу, произнесенную учительницей истории, когда Лейла горько рыдала после уроков: «Элеонор Рузвельт сказала однажды, что оскорбления ранят не того, кому они адресованы, а того, кто их произносит». На каждое Рождество она посылала открытку мадемуазель Шарпентье, от которой узнала, что некоторым, чтобы загубить жизнь, годится любой предлог имя, доза героина, душевная тоска. «У вас есть все, что нужно, Лейла: две ноги, две руки, голова на плечах. И только от вас зависит, чем ее наполнить. Вы можете добиться всего, стать кем угодно…» Но какой ценой, какой ценой…

Справа остались позади многоэтажки южных пригородов Парижа, и Лейле удалось свернуть на узкую боковую дорогу, по которой можно выбраться на параллельные автостраде улочки. Все лучше, чем этот затор…

Огромные, местами освещенные здания казались призрачными преградами. В темноте нет ничего более похожего, чем эти громадные черные коробки. Но комфорт престижных пригородов миллионы световых лет отделяют от нищеты окраин. Лейла вспомнила тишину ночи, разорванную полицейской сиреной, принесшей известие о смерти отца: как вдруг разом осветились окна соседних зданий, как вытащенные из постели дети, среди которых была и она, не могли осознать свалившегося на них несчастья. От несказанного ужаса той ночи в ее памяти остался образ высокой блондинки в синей форме, склонившейся над ней: она заговорила с Лейлой, дала ей попить, попыталась утешить. И это благодаря ей Лейла стала такой — высокой брюнеткой в синей форме, которая склоняется, говорит, приносит попить, утешает.

Пытаясь отогнать навязчивые воспоминания, Лейла постаралась сосредоточиться на досье, которое везла комиссару Фушру.

Представив себе его реакцию, она невольно усмехнулась. Она работала с ним уже три года и научилась определять его настроение по интонации, угадывать его сомнения, когда он, даже не отдавая себе в том отчета, поднимал левую бровь, и замечать его усталость, если он начинал поглаживать больное колено. Он не хуже расшифровывал ее жесты, и их безмолвный разговор был настолько отлажен, что мало кому из подозреваемых удавалось выстоять перед их совместным натиском. Им на руку было еще и удивление, которое всегда вызывала эта необычная парочка: он — дивизионный комиссар, импозантный мужчина лет сорока, учтивый до кончиков ногтей, и она — его подчиненная, «черная», похожая на вечного подростка, высокая, как манекенщица. Он принадлежал к бордоской буржуазии — она родилась на севере Парижа, в нищем пригороде. Он не выносил ничего, кроме Моцарта, Малера и еще нескольких малоизвестных опер, — она слушала только джаз и блюз. Он одевался в шикарных магазинах на Елисейских Полях — она носила вещи, купленные на барахолке. И все прочее в том же духе. Это было просто чудо, что они так сработались. Но в то же время ничего сверхъестественного в этом не было — лишь результат умелой кадровой политики их начальника Шарля Возеля, его решение, принятое после беспорядков в северном пригороде.

Она никогда не забудет того мгновения, когда ей пришлось сделать выбор. Юные арабы громили витрины, протестуя против незаконного ареста одного из их банды. Когда наряд полиции прибыл на место происшествия, было уже слишком поздно — люди перепуганы, три подожженные машины пылают, зловонно чадя, тени мечутся во все стороны, бросая друг другу противоречивые приказы на гортанном языке — ее языке. Вдруг она увидела, как блестящее лезвие ножа, выхваченного одним из подростков, опасно приблизилось к горлу ее коллеги. Она закричала. Выстрелила. Молодой араб упал. Она выбрала, с кем она. Она действовала по инструкции. Она стала предательницей.

Угрозы, которые она получала потом, досаждали ей куда меньше, чем кошмар, будивший ее каждую ночь. Как в замедленной съемке, она кричала, стреляла, молодой человек падал. Последовавший за этим шумный процесс мог принести ей дурную славу и фотографии на первых полосах газет, если бы не вмешался Шарль Возель. В тот момент она восприняла это как дисциплинарное взыскание. Ее понизили по службе. Приставили нянькой к комиссару, соизволившему наконец-то вернуться на службу после долгого отпуска по болезни! Но ее гнев был вызван не этим. А навсегда закрытой для нее дверью в доме ее семьи — в пригородной грязной многоэтажке, где кое-как влачили существование ее мать, трое из братьев и самая младшая из сестер. Дочь-предательница, продажная тварь, всегда отказывавшаяся носить на лбу отличительный знак своей расы.

С трудом вернувшись мыслями к Аделине Бертран-Вердон, Лейла задумалась: почему та несколько лет назад прервала все контакты со своей семьей? Судя по документам, ее отец был мелким банковским служащим, мать — обыкновенная домохозяйка, брат стал ветеринаром, а сестра работала в социальной службе. Внешне все казалось прекрасным в этой среднестатистической французской семье, обитавшей в стандартном домике в пригороде Парижа. От чего же хотела убежать Аделина? В двадцать лет она вышла замуж за страхового агента, но развелась с ним уже через несколько месяцев. Продолжила учебу, давая уроки пения, и начала планомерную осаду нескольких пожилых богачей, что позволило ей медленно, но верно карабкаться по высоким ступеням социальной лестницы: ведь еще вчера она претендовала на титул виконтессы…

Лейла была убеждена, что ключ ко всякой тайне скрыт в реакции человека на унижения, пережитые в детстве. Часто они выплескиваются в виде неприятия своего окружения — снобизм лишь самая тяжелая из форм этого протеста. Желание оказаться в другом месте, родиться другой, как будто любая посредственность лучше той, которая выпала на твою долю…

Лейла редко позволяла себе фантазировать, исходя из скудных данных нового досье. Но случай Аделины Бертран-Вердон разбередил ее старые раны, оживил давние страхи, заставил задуматься над собственной жизнью, она даже точно не могла сказать почему. «Чтобы найти убийцу, надо понять жертву», — частенько повторял ей Жан-Пьер Фушру. Но эту женщину, у которой, казалось, не было друзей, зато масса разного рода знакомств, которая преуспела в глазах света, но о которой родные не прольют ни слезинки, которая во что бы то ни стало пыталась проникнуть в сферы, закрытые для нее от рождения, она понимала лучше, чем кто бы то ни было. Бегство, как ни крути, всегда остается бегством, а упорное нежелание быть изгоем — поводом для агрессии. Чтобы попасть в замкнутый магический круг, для Аделины Бертран-Вердон все средства были хороши. И в тот момент, когда она практически достигла всего, о чем мечтала… Лейла вздохнула. «У каждого из нас есть свои Германты», — процитировал ей однажды Жан-Пьер Фушру слова своей сестры, студентки филфака, не подозревая, что в один прекрасный день им придется расследовать убийство председательницы Прустовской ассоциации. Для него Германтами была родня его жены. А для Лейлы — он сам. Различие состояло в том, что она никогда не пыталась перейти эту грань — поставила непроницаемый барьер между их мирами и лучше всего чувствовала себя в небольшом пространстве, созданном ею между миром, откуда она пришла, и тем, куда никогда не сунется. У нее было свое убежище, существовавшее как в ее воображении, так и в крохотной квартирке, которую она снимала неподалеку от Лионского вокзала.

Жан-Пьер Фушру был не в лучшем расположении духа после разговора с тремя свидетелями, ни один из которых — он был в этом уверен — не сказал ему всей правды. Он в замешательстве посмотрел на покрытые каракулями страницы своего блокнота — даты, названия, сокращения, понятные только ему и, может быть, инспектору Джемани. Когда же в этой путанице знаков мелькнет хоть какой-нибудь свет и выведет его на верный путь?

Его возвращение в «Старую мельницу» вызвало замешательство хозяев. Они явно считали, что полицейская машина, постоянно припаркованная под окнами их «очаровательного деревенского постоялого двора», служит им неважной рекламой. В номере для него был накрыт ужин — более чем посредственный и уже остывший. Было ли это сделано нарочно, чтобы убедить его побыстрее сменить штаб-квартиру? Так или иначе, ему пришлось выпить целую бутылку минеральной воды, чтобы прогнать отвратительный вкус «охотничьего соуса», да и переварить все это оказалось нелегко.

Только он успел подкинуть в камин, где уже весело потрескивали обрубки ивы, сосны и тополя, еще одно полено, как, постучавшись, с видом американского завоевателя, только что убедившегося, что курс доллара пошел вверх, и не сомневающегося ни секунды в безусловной поддержке своего посольства, вошел Патрик Лестер Рейнсфорд. Он обвел небольшую гостиную, ставшую на время комнатой для допросов, выразительным взглядом, красноречиво говорившим, что он думает о методах и местах расследований французской полиции, молча помахал переданной ему запиской комиссара, с деланно-рассеянным видом ожидая, что ему предложат сесть. Что и поспешил сделать Жан-Пьер Фушру и услышал в ответ:

— Спасибо, я предпочитаю постоять. Надеюсь, это ненадолго, детектив. — И Патрик Рейнсфорд небрежно облокотился о камин.

— Комиссар, — поправил Жан-Пьер Фушру, усомнившись, был ли этот англицизм случайной оговоркой. — А я, с вашего позволения, присяду, чтобы записывать.

Он выбрал удобное кресло, отделенное от кресла напротив журнальным столиком и расположенное достаточно далеко от собеседника, — тому бы пришлось слегка повысить голос, чтобы отвечать на вопросы. Такая тактика была выигрышной во многих отношениях; во всяком случае, профессору пришлось придвинуться поближе, чтобы не кричать через всю комнату. Комиссар Фушру решил не тянуть кота за хвост.

— Я приношу вам свои извинения за то, что вынужден вас побеспокоить, но мы пытаемся восстановить последние часы жизни мадам Бертран-Вердон и, согласно показаниям свидетелей, — он перелистнул три страницы блокнота, — вы были одним из последних, кто видел ее вчера вечером, господин Рейнсфорд. Вы можете мне точно сказать, когда вы с ней расстались?

Патрик Рейнсфорд на мгновение прикрыл светлые глаза, и это едва заметное движение век убедило комиссара, что сейчас красиво очерченные губы произнесут заведомую ложь.

— Здесь, в этой гостинице. Тут был ужин для членов совета Прустовской ассоциации, и я оказался среди приглашенных.

Жан-Пьер Фушру восхитился тем, как была построена фраза, но не дал сбить себя с толку риторическими уловками и продолжал настаивать:

— В котором часу закончился ужин?

— О, незадолго до десяти. Двадцать два часа, как вы говорите…

— Совершенно верно. И в каком состоянии вы оставили мадам Бертран-Вердон? — спросил комиссар тоном учителя, желающего поощрить посредственного ученика за удачный ответ.

— Что вы имеете в виду? — заволновался несколько задетый профессор Рейнсфорд, не привыкший к подобному обращению.

— В каком настроении, в каком состоянии, в каких отношениях вы расстались? — уточнил комиссар, отметив про себя, что этот иностранец улавливает нюансы лучше, чем многие французы, которых он допрашивал.

— Я поблагодарил ее за любезное приглашение, пожелал ей приятного вечера и отправился в свою комнату. Я все еще страдал от смены часовых поясов, — счел он благоразумным добавить.

— Понимаю. И что она вам ответила?

— Она пожелала мне спокойной ночи и добавила, что завтрашний день обещает быть интересным.

Может, ему только показалось, но профессор Рейнсфорд выглядел теперь куда менее непринужденным. Он напрягся, в его тоне слышалось плохо скрытое нетерпение.

— И она показалась вам…

— Нормальной, комиссар, совершенно нормальной, насколько я могу судить о человеке, которого видел всего два или три раза в жизни, да и то в обществе. Поэтому я не могу особенно разглагольствовать о ее состоянии духа. — Еле сдерживаемое раздражение прорывалось в его резковатом тоне. — Я оставил ее в компании других членов совета. Их вам и следует спросить.

— Что я и собираюсь сделать, господин Рейнсфорд. Однако вернемся ко вчерашнему вечеру. Вы сказали, что видели мадам Бертран-Вердон в последний раз незадолго до десяти часов вечера в гостиной «Старой мельницы» с господами Вердайаном, Дефоржем и де Шареем.

Патрик Рейнсфорд коротко кивнул и сложил руки на груди, словно защищаясь от воображаемых ударов.

— И наконец, до этого ужина каковы были ваши отношения с мадам Бертран-Вердон?

— Сугубо профессиональные, господин комиссар, — живо парировал Патрик Рейнсфорд. — Я познакомился с ней два или три года назад в Вашингтоне. Когда она узнала, что я в Париже и собираюсь участвовать в конференции, устраиваемой Прустовской ассоциацией, то пригласила меня на музыкальный вечер у нее дома, где было еще человек двадцать. И в следующий раз я увидел ее только здесь, за ужином. Наши, как вы говорите, «отношения» на этом заканчиваются.

Не была ли горячность, с которой Патрик Рейнсфорд отрицал свое близкое знакомство с жертвой, слегка нарочитой? Жан-Пьеру Фушру вспомнился стих из «Гамлета»: «Эта женщина слишком щедра на уверения». В самом деле, никто не хотел признаться, что «хорошо знал» Аделину Бертран-Вердон, подумал комиссар, и запустил последний пробный шар:

— И вы решили участвовать в конференции…

— Послушайте, комиссар, я, кажется, проявил максимум терпения, но я не понимаю, чем еще могу быть вам полезен, — прервал его Патрик Рейнсфорд. — Признаться, я немного устал и хотел бы пойти спать.

— Ах да, все эта смена часовых поясов, — пробормотал Жан-Пьер Фушру. — Конечно, мы можем продолжить завтра. Но прежде чем вы уйдете, я хотел бы спросить: видели ли вы вчера вечером кого-нибудь после мадам Бертран-Вердон?

Профессор Рейнсфорд поколебался секунду, провел рукой по волосам и ответил:

— Нет, никого. Как я вам уже сказал, я пошел прямиком в свою комнату. Именно это я хотел бы сделать сейчас, с вашего позволения…

«Он будет угрожать мне адвокатом, и к тому же американским адвокатом», — подумал Жан-Пьер Фушру. Поэтому он счел более благоразумным пойти на мировую.

— Ну конечно. Я благодарю вас за сотрудничество. Должен сказать, что редко встречаются свидетели, столь внимательные к деталям и нюансам, как вы. Сказывается, видимо, практика литературного анализа.

В свое последнее замечание он не вложил ни малейшей иронии, поэтому его удивила реакция американского профессора.

— Моя область — не литературный анализ, а теория критики, комиссар, — бросил он в ярости, направляясь к двери. — И так как к концу этого месяца мне как раз необходимо закончить статью, я не могу позволить себе терять время, особенно когда со мной нет моих помощников… — Он уже схватился за ручку двери, но, передумав, обернулся к поднявшемуся было Жан-Пьеру Фушру и ехидно добавил: — О, теперь я вспомнил. Вчера вечером на лестнице, поднимаясь в свою комнату, я заметил секретаршу мадам Бертран-Вердон.

— Жизель Дамбер? — уточнил комиссар.

— У нее не было другой, насколько я знаю. И она выходила из комнаты мадам Бертран-Вердон.

Выпустив эту отравленную стрелу, профессор Рейнсфорд скрылся, оставив комиссара сбитым с толку неожиданным поворотом разговора.