Моя жена убила себя сама. Ее слепые глаза безвольно крутятся вокруг своих орбит, как два колесика уставшей Фортуны. Однако я чую, что, несмотря на все это, она еще здесь.

По ту сторону своих закатившихся глаз Кристина что-то замышляет.

Я приказываю себе замереть, не дышать. Как случайный гуляка в лесу, вдруг напавший на потрясающий спектакль: лань, пьющая воду из ручья. Путешественник знает: одно неосторожное движение, и чуду конец.

Я не хочу, чтобы моя лань убегала. Моя кашалотиха, я хочу, чтобы ты осталась со мной.

Игровой автомат в невидящих глазах Кристины делает обороты все медленнее. Я не выиграл. Она приоткрывает рот, раздвигает свои молочно-белые губы, запятнанные кровью, и высовывает оттуда на полную катушку свой негнущийся язык. Дальше у меня на глазах она делает то, что приводит меня в ужас: она с наслаждением лижет свои собственные соски. Она не стесняется выразить свое удовольствие несколькими неприличными стонами. Это невыносимо.

Я полностью выведен из строя. Я лежу как истукан. Неожиданно слеза, пробежавшая змейкой между бугорками запекшейся крови и застывшая у нее на лице, кардинально меняет значение ее вскриков. Это не стоны удовольствия. Ни о каком удовольствии и речи быть не может. Так кричит ее боль, неудержимая боль.

Ей плохо.

Она не видит меня больше, но ее глаза уставились прямо в мои.

В ее глазах две тысячи лет сострадания к человечеству.

И целая вечность любви ко мне.

Это те же глаза, это те самые глаза, которые на одну секунду взглянули на меня, на одну-единственную секундочку в тот самый день, когда я побежал за маленькой обтянутой попкой в белых пляжных шортиках.

Она говорит, что я должен сделать для нее что-нибудь.