В эту книгу вошли новеллы и рассказы французских писателей, созданные в бурное тридцатилетие между 1940 и 1970 годами.
В период второй мировой войны новелла, по необходимости, потеснила роман. Грозные события истории потребовали от художников слова мгновенного отклика, быстроты эмоциональной реакции. При пушечных залпах музы не замолчали — они вступили в сраженье. Капитуляция буржуазного государства не могла стать капитуляцией народа. Только на два месяца прервался выход газеты «Юманите», запрещенной еще в канун «странной войны». Возникли конспиративные издательства — «Эдисьон де минюи», «Библиотэк франсэз»; в тщательно оберегаемых от постороннего взгляда квартирах сходили с ротапринта серые, малого формата листы с гордо звучавшими названиями: «Пансэ либр» («Свободная мысль»), «Ар франсэ» («Французское искусство»), «Кайе де либерасьон» («Тетради освобождения»), «Орор» («Заря»), «Леттр франсэз» («Французская литература»), «Резистанс» («Сопротивление»)… Роман скажет об этой героической эпохе позднее («Коммунисты» Луи Арагона, «Странная игра» Роже Вайяна, «Смерть — мое ремесло» Робера Мерля, «Мы вернемся за подснежниками» Жана Лаффита, «Там, где трава не растет» Жоржа Маньяна, «Година смерти» Пьера Гаскара и др.). Но к читателям уже тогда спешили стихи, очерки, рассказы, рожденные горечью поражения, звавшие к борьбе, исполненные надежды на грядущую свободу. Тайно распространялись неумело сброшюрованные книжицы — «Мученики» и «Паноптикум» Арагона, «Черная тетрадь» Мориака и первые антологии — «Честь поэтов», «Запрещенные хроники». В подпольной прессе появились «Грешник 1943» и «Хорошие соседи» Арагона; издательством «Эдисьон де минюи» были выпущены повести Эльзы Триоле («Авиньонские любовники»), Веркора («Молчание моря»), Клода Авлина («Мертвое время»). Сопротивление разрасталось, набирало силы, — особенно после победы Советской Армии под Сталинградом, ознаменовавшей «самый великий перелом, который когда-либо знала история войн» (Ж.-Б. Блок). Национальный фронт борьбы за независимость имел множество секций, в том числе и секции творческой интеллигенции — художников, кинематографистов, архитекторов, писателей. В июне 1943 года в Лионе под председательством Жоржа Дюамеля собрался Конгресс писателей Южной зоны Франции.
Широк был фронт французской интеллигенции, вступившей в духовное единоборство с фашизмом: Поль Элюар и Луи Арагон, Роже Мартен дю Гар и Франсуа Мориак, Леон Муссинак и Жан Кассу, Шарль Вильдрак и Габриель Шевалье, Альбер Камю и Жан-Поль Сартр, Пьер де Лескюр и Жан Тардье, Поль Валери и Раймон Кено, Жорж Дюамель и Александр Арну… Имена всех этих мастеров слова стоят под историческим «Манифестом французских писателей» от 9 сентября 1944 года. В нем утверждалось единство художников всех поколений и разных школ перед лицом «смертельной опасности, которая угрожает родине и цивилизации». Многие из писателей ушли в маки, взяли в руки винтовку: Ив Фарж, Андре Мальро, Жан Прево, Рене Шар. Не дожили до освобождения Жак Декур, Жан Прево, Антуан де Сент-Экзюпери, Пьер Юник, Робер Деснос, Андре Шенневьер. Но созданные ими произведения, организованные ими подпольные издания продолжали борьбу.
В книгу, которую держит в руках читатель, вошел ряд рассказов, написанных в годы фашистской оккупации. Память о Сопротивлении, о пути Франции преданной к Франции, взявшейся за оружие, живет и во многих новеллах последующих лет. Внутреннюю потребность, рождавшую такие произведения, передал Пьер Сегерс, неутомимый историк литературы Сопротивления: писать надо для тех, говорил он, «кто ничего не знает или хочет все забыть. И если меня спросят, зачем ворошить пепел, я отвечу: для меня, как и для многих других, пепел этот еще не остыл, это пепел моих погибших друзей, моих близких… Завтра в опасности могут оказаться ваш отец, ваша жена, ваш сын. Кому же, как не вам, думать об этом?».
Самая лаконичная из «военных» новелл — «Граната» Мадлен Риффо. Гаврош 1832 года был отчаянно смел: он собирал патроны и задорно напевал под носом у монархистов, уверенный, что смерть его не коснется. На долю Гавроша 1944 года выпало большее: ему пришлось добровольно прижать смерть-гранату к своей груди, чтобы спасти товарищей. Напряженным лаконизмом новелла Мадлен Риффо напомнит строки Элюара, посвященные памяти легендарного героя французского Сопротивления — полковника Фабьена:
По трагической поэтичности новелле Риффо созвучны «Две дюжины устриц» Пьера Куртада: запах моря, перламутровый блеск раковин и ледяное дыхание пронесшейся рядом смерти. «Был некий таинственный смысл в том, что эти раковины рождены морем», — так безмятежно начинается рассказ Пьера Куртада. И сразу — переход к трагической современности. Море и ночь — контрастные символы свободы и порабощения. Активное сопротивление фашизму, воссозданное Луи Арагоном, Жаном Фревилем, Жоржем Коньо, Пьером Куртадом, Морисом Дрюоном, Ивом Фаржем, действительно предрекало конец эпохе рабства, открывая эпоху величия, возвращая Францию к жизни.
Подобно тому как обвинение первой мировой войне прозвучало в книгах Роллана и Барбюса, Вайяна-Кутюрье и Лефевра, Аполлинера и Вильдрака, Доржелеса и Дюамеля, патетика антивоенного протеста пронизывает и произведения, посвященные второй мировой войне. Как в 20—30-е годы, так и в 40—60-е воспоминания о недавних сражениях заставляют писателей вновь и вновь размышлять о цене человеческой жизни, о величии самоотверженности, о силе братства.
В годы второй мировой войны Франция жила сложной жизнью, за внешне упорядоченным существованием — активность конспиративных издательств, подпольных групп, партизанских соединений. «В городе тогда были люди, — пишет Пьер Куртад, — которые… стояли на трамвайной остановке, но не садились в трамвай; сидели в скверах на скамейке, но не разглядывали женщин и не присматривали за детьми; часами смотрели на реку, облокотившись на перила моста, но не были при этом ни бродягами, ни рыболовами, ни мечтателями; читали газету, вывешенную у газетного киоска, хотя точно. такая же газета лежала у них в кармане; молились в церкви, не веря в бога, и, направляясь куда-нибудь, зачастую выбирали самый дальний путь». Эти люди необычного поведения и отчаянного мужества ковали победу Франции, ее величие.
Урок героизма, преподанный народом Франции, имел длительное влияние на нравственный климат послевоенной французской литературы. Вера в человека, в его способность жертвовать собой, характерная для многих произведений 50—60-х годов, уходит своими корнями в эпоху Сопротивления.
Опыт Сопротивления значим и для новаторского раскрытия темы социальной пассивности. Пассивность в тот период сомкнулась с коллаборационизмом. Писателям важно разглядеть, откуда шел дух предательства, «дух повилики», как говорил Арагон, чем питалось приспособленчество. Габриель Шевалье в рассказе «Одностороннее движение» разоблачает как матерых коллаборационистов, так и «тихих» обывателей, становящихся пособниками оккупантов вроде бы «помимо своей воли». Андре Вюрмсер иронизирует и над самовлюбленным поэтом, который мечтает «красиво умереть», чтобы досадить оккупантам, и над коммивояжером, привычно твердящим: «меня это не касается». Нет, он не стрелял, не арестовывал, не доносил: он жил отрешенно и безмятежно, чувствуя себя уютно среди «чужих» трагедий.
Героиня Эльзы Триоле (новелла «Лунный свет») тоже уверена, будто ее «это не касается». Такой эгоизм столь же «прозаичен», сколь и неприметен — на первый взгляд — повседневный героизм Жюльетта Ноэль из повести Триоле «Авиньонские любовники». Жюльетта живет, любит, борется. Женщина в норковой шубке из «Лунного света» — лишь существует, прозябает. Она символизирует собой другую Францию, ту Францию, которая надеялась «перетерпеть», «переждать», «приспособиться». Страшная реальность — расстрелы и трупы, — все то, чего героиня «Лунного света» старалась не замечать, тем не менее проникло в ее подсознание, и если относительно беспечными были ее дни, то кошмарными стали ночи.
В рассказе Жана Фревиля «Прыжок в ночь», где перед читателем — потомки мопассановского папаши Милона, граница между рабством и величием разрубает семейные узы. Летчики опускаются на вражескую территорию. Но по странному стечению обстоятельств «эта вражеская территория была их страна, их Франция, ради которой они каждодневно рисковали жизнью». Опасность подстерегает их повсюду. И даже если приземление, «встреча с землей завершилась благополучно… так ли благополучно завершится… встреча с людьми…».
Когда смерть — в лягушачьем мундире оккупанта — идет за тобой по пятам, тебе «дорога каждая минута». То, что не слышал, не замечал раньше, вдруг обретает голос, цвет, упругую форму. «Краски, запахи — все было ярко и сильно» в этот день для героя новеллы Ива Фаржа. Он впитывает в себя свежий воздух, цвета, ароматы, звуки, словно его мучает нестерпимая жажда — жажда жить. Но жить ему осталось меньше суток.
Война, насилие порой так калечат человека, что вернуться к миру ему нелегко. Герой рассказа Жоржа-Эмманюэля Клансье «Возвращение» должен пройти мучительный цикл воспитания чувств, так же как его собратья из многих романов (П. Гаскар «Имущество», Э. Триоле «Неизвестный», А. Лану «Свидание в Брюгге», «Когда море отступает» и др.), раскрывших психическую травмированность человека войной.
С новеллами из эпохи Сопротивления тематически связан «Трус» Жана-Пьера Шаброля. Другая земля, другие оккупанты — французы, «усмиряющие» свободолюбивый Вьетнам. Персонажи Шаброля говорят от имени многих персонажей французской прозы — из «Кабильского соловья» Эмманюэля Роблеса, «Первого удара» и «Обвала» Андре Стиля, «И все-таки желаю удачи» Алена Прево, «Молчания оружия» Бернара Клавеля.
Социальные контрасты, характеризующие послевоенную Европу, выявлены французской прозой многогранно. Прогрессивным художникам отвратителен процесс умерщвления человеческого в человеке. Вслед за «Званым обедом» Пруста и «Престижем» Мориака рождаются произведения, которые являют читателю портреты-маски, гримасы жадности («Проклятье золотого тельца» Андре Моруа) или раболепия («Золотой ключик Бернса» Жильбера Сесброна). В наши дни стало немодным выставлять напоказ богатство и сословные привилегии. Но они продолжают формировать характеры, вытравляя из человека естественность и радость восприятия жизни («Визит» Франсуа Нурисье).
Сила и постоянство привязанностей сохраняются скорее в «низах», в тех сферах общества, где нет ожесточенной борьбы за власть, за «престижное» место, за право повелевать. «Принцы бедных кварталов» — так назвал одну из своих новеллистических книг Пьер Буланже, намеренно подчеркнув, что степень человеческого благородства тем выше, чем ниже ступенька социальной лестницы. Перу Андре Моруа принадлежит немало ироничных зарисовок, высмеивающих лицемерие «высшего света». Но заглянув на простую крестьянскую ферму, он открыл подлинную красоту нерастраченных чувств (новелла «Возвращение пленного»).
В таких новеллах, как «Возвращение пленного» Моруа или «Прогулка» Бордье, «Брачная контора» Базена или «Флюгера» Гренье, оживает традиция, идущая от Октава Мирбо и Шарля-Луи Филиппа, от «Кренкебиля» Франса и «Правдивых повестей» Барбюса. Специфика новеллы 40—60-х годов, пожалуй, в том и состоит, что она чаще романа приближается ко «дну» жизни. Новелла охотно вводит читателя в дома, где люди несут на себе бремя труда и усталости. Изнутри раскрыл драму одиночества Эрве Базен, автор «Брачной конторы». Ярким праздником врывается киносъемка в быт провинциального городка, и никто не отдает себе отчета в том, что подлинная культура и утонченность чувств нашли себе прибежище не на съемочной площадке, а в рабочей комнате телефонистки («Флюгера» Роже Гренье).
До сей поры в буржуазной социологии еще бытует мнение, будто духовный мир «маленького» человека столь примитивен, что взору художника там просто не на чем задержаться. Но молчаливые люди — не значит молчащие души. Под пером новеллиста человеческие сердца умеют говорить, смеяться и плакать, даже если сами герои молчат («Тишина» Андре Стиля, «Дженни Мервей» Роже Вайяна).
Закаленные жизненными невзгодами труженики легче преодолевают отчужденность, на которую пытается их обречь буржуазное общество. Чувство товарищества опрокидывает стену вражды и между солдатами («Человек в кожаном пальто» Бернара Клавеля) и между крестьянами («Стена» Пьера Гамарра, «Водоем» Пьера Гаскара). Люди приходят друг другу на помощь наперекор морали «сильных мира сего». У Монмуссо, Стиля, Гамарра, Вайяна эта душевная щедрость приобретает особые оттенки. В бедной женщине, «так и не сумевшей подняться выше профессии прачки по иерархической шкале величия» и в муже ее — коммунисте — Гастон Монмуссо видит больше человеческого достоинства, чем в «самом богатом человеке края»: мечта о социализме позволяет им высоко нести голову, пренебрегая житейскими неурядицами. Роже Вайян, чуть раньше образа Дженни Мервей создавший в романе «Бомаск» обаятельный образ ткачихи Пьеретты Амабль, размышлял о социальных истоках благородства: «Отныне только рабочий класс, класс восходящий, производит… человеческие типы, именовавшиеся некогда «породистыми»; качества, которые по языковой традиции продолжают называть аристократическими, мы находим сегодня в среде рабочего класса или тех, кто сражается рука об руку с ним».
Встать на сторону угнетателей или угнетенных — подобный выбор приходится делать героям французской прозы и сегодня. Героиня Роблеса (новелла «Гвоздики») должна предпочесть одно из двух: либо опознать — по требованию полиции — смельчака, расклеивавшего листовки, либо принять на себя ответственность за ложное показание: сохранив жизнь незнакомому человеку, она сохранила и свое человеческое достоинство.
Не всем дано вырваться из тьмы одиночества на простор человеческой солидарности. Но люди стремятся защитить себя от уныния будничных дней хотя бы ожиданием «праздника». Одни ищут его, отправляясь на поиски легендарного клада («Черепаший остров пирата Моргана» Ж. Арно), другие, готовясь к встрече с лесом, с поющей зеленью земли («На уток» П. Буля, новеллы М. Женевуа, «Прощай, Булонский лес!» А. Прево). Там они надеются забыть — хоть ненадолго — пустоту, гнетущую их в многолюдном городе: «…в Париже — пустота. Комнатка в предместье — пустая. Стол на площадке лестницы почти всегда пустой. На улице, в поезде, в метро — незнакомцы с пустыми глазами» (новелла А. Прево «Прощай, Булонский лес!»). Глаз подстреленного фазана, напротив, очень выразителен — он вопиет, взывает к совести, будит уснувшие воспоминания: герою Алена Прево кажется, что он снова лежит в изнеможении, истекая кровью, неподалеку от алжирского села… «Праздник» оказался иллюзией. Чтобы обрести гармонию с миром, нужны иные решения. Но «маленькому» человеку не так-то легко к ним подойти.
Чтобы резче противопоставить гуманистический идеал жизни мертвящей атмосфере буржуазности, писатели порой сознательно наделяют своих героев необычными судьбами: в повествование вторгается романтическая условность или фантастика. Психологическая достоверность характеров не позволила бы героям новеллы «Радуга» бросить вызов общественным предрассудкам. Но Андре Дотель, писатель-романтик, тревожно всматривающийся в однобокое развитие буржуазной цивилизации и противопоставляющий ей ценности человеческого духа, создал для них ситуацию исключительную: ливневый поток, подхвативший юношу и девушку, позволил им вкусить особую, нездешнюю любовь. С тех пор в грозу они всегда выбегают из дома — прочь от держащих их в плену скуки и лицемерия. В новелле Марселя Эме «Человек, проходивший сквозь стены» «нездешняя» сила помогает смирному клерку торжествовать над коллегами по министерству, придирой-начальником, полицией. Реальная действительность таких перспектив не открывает, уверен Эме, но фантазия делает человека всемогущим, хотя бы ненадолго.
Жанр новеллы выявляет самые различные возможности современной прозы: документального повествования («Последнее письмо» Коньо, «Национальная дорога» Муссинака) и авантюрной истории («Черепаший остров пирата Моргана» Арно); сказки («Маленький принц» Сент-Экзюпери, «Маленькие зеркальца» Бютора) и библейской легенды («Ной» Кайуа); психологической миниатюры («Возвращение пленного» Моруа, «Дженни Мервей» Вайяна) и фантастической аллегории («Человек, проходивший сквозь стены» Эме).
Французская новелла мастерски пользуется иронией, — то создавая ситуации парадоксальные («Чем опасны классики» Вьяна), то рассказывая случаи, обычные для буржуазных нравов («Подпись» Буланже), то исследуя сложную логику человеческого характера. Ироническая интонация некоторых новелл заставляет читателя взглянуть на героя-рассказчика, веско аргументирующего свое право на «спокойную» жизнь, глазами автора, неприемлющего такой позиции. Так, например, к финалу своей исповеди «маленький» человек из новеллы Вюрмсера «Накипело…» кажется не столь уж безобидным: он упрямо хочет считаться «маленьким», чтобы раболепно отступить перед палачами. Само название новеллы — «Les involontaires» — многоаспектно: это и невольные признания, и «невольные» поступки, и опасные своей пассивностью люди: они презирают добровольцев — volontaires — и оправдывают свое предательство тем, что действовали «не по своей воле».
Лучшими своими произведениями французские писатели убеждают современника: социальная пассивность — сродни преступлению; тот, кто отходит в сторону, уступает дорогу слепой и грубой тирании. Вот почему большинство героев французской новеллы по-прежнему сопротивляются самой системе буржуазных ценностей, отстаивая право человека самоотверженно любить, увлеченно трудиться. Они стараются защитить не только себя, но и тех, кто растерялся, кто впал в отчаяние.
В январском номере журнала «Нувель ревю франсэз» за 1975 год прошла дискуссия о значении жанра новеллы сегодня. Едва ли можно согласиться с «оптимистическим» выводом ее участников, будто бы только новеллы — в силу их лаконизма — и способен еще читать современный читатель, «опустошенный вечным шумом, измученный скоростями, беспрерывно «торопящийся с того момента, как зазвонит будильник». Еще менее справедливо утверждение, что новелла, «схватывая мгновение», не претендует — в отличие от романа — на социальный анализ. Но в дискуссии верно зафиксировано основное направление развития новеллы: «она старается держаться ближе к земле, к реальной жизни». В этом смысле поиски французской новеллы и романа движимы одной целью: помочь современнику понять других и самого себя, разгадать причины отчуждения, противопоставить ему мораль взаимопонимания.
Новеллы, составляющие эту книгу, повествуют о классовых противоречиях и духовной стойкости, о трагедиях и надеждах, о нравственных испытаниях и росте самосознания французов в середине XX века. Внебуржуазная шкала ценностей, которой поверяют свои поступки многие герои современной французской прозы, помогает им искать путь к активной борьбе за торжество социальной справедливости.