Самолет только что покинул Гонолулу. Следующая остановка – Уэйк Айленд. Завтра около десяти часов – Токио. Кэтрин говорила «Токио», а думала «Патриция»… Она бросила все и отправилась в дорогу. Она еще слышала, как трещало ее вечернее платье, корсаж которого она порвала, чтобы поскорее из него выбраться.

– Я последую за вами, как только освобожусь, – сказал Брандт, – держите меня в курсе дела. Она ему машинально сказала «да», не слушая. Патриция, Патриция, о Патриция!

Когда она поднялась проститься с отцом, ее ожидал сюрприз. Доктор Том, закутанный в огромное кашне и одетый в клетчатую куртку, которую он считал идеальным костюмом для путешествий, отдавал противоречивые приказания Сюзи, склонившейся перед бесформенным, помятым чемоданом.

– А, вот и ты, – закричал он сердитым голосом, увидев Кэтрин. – Ты даже не смогла научить это несчастное создание упаковывать чемодан! Спрашивается, где тебя воспитывали?

Повернувшись к Сюзи, бросавшей на свою хозяйку взгляды замученного пуделя, он продолжал:

– Дитя мое, люди, которые не являются умственно отсталыми, обувь и книги укладывают поверх рубашек…

– Но, папа… – заговорила Кэтрин.

– Но, мистер… – взмолилась Сюзи.

– Потому что, – продолжал безжалостно доктор Том, – люди, которые не являются умственно отсталыми, то есть, к сожалению, меньшинство, захотят сменить обувь и прочесть хорошую книгу прежде, чем они подумают о смене рубашки. Не делай такого лица, Кэтрин. Я еду в Токио, хочешь ты этого или нет.

– Это утомительное путешествие, папа.

– Пф! – ответил доктор Том.

Вот каким образом они оказались в одном самолете, но на некотором расстоянии друг от друга, – по мнению доктора Тома, его дочь дрыгала ногами, как сумасшедшая, что мешало ему размышлять. На самом же деле он он спал Кэтрин должна была признаться себе, что присутствие отца удивительно ее успокаивало.

– Не желаете ли чего-нибудь выпить, мадам? – спросила стюардесса.

Стюардессе нельзя было отказать в догадливости. Кэтрин хотелось именно пить. С самого начала она курила сигарету за сигаретой, и у нее пересохло во рту.

– Благодарю. И пачку сигарет, пожалуйста.

– Вы хорошо себя чувствуете, мадам? Не дать ли вам журнал?

У стюардессы был профессиональный нюх и наблюдательность. Она догадывалась, что дама была расстроена, хотя на первый взгляд это было незаметно. А ведь ей платили деньги как раз за то, чтобы пассажиры не испытывали беспокойства.

– Все отлично, – сказала Кэтрин и смело посмотрела на улыбающуюся, красивую, но безличную стюардессу, склонившуюся над ней. «Ты лжешь›, – говорили глаза последней. „Лгу, – отвечали глаза Кэтрин, – но это касается только меня“. Стюардесса скользнула к следующему креслу. Она двигалась бесшумно, подобно санитарке в больших белых коридорах роскошных клиник.

Когда Патриции было семь лет, у нее был аппендицит и ее оперировали. С тех пор ей не приходилось лежать в больнице. Кэтрин вспоминала часы ожидания в вестибюле клиники, где стены, также как и все остальное, были покрашены блестящей масляной краской. Там тоже были журналы и сигареты. Коктейлей не было. Но Брандт принес с собой фляжку виски. Они пили, курили, рассматривали журнальные картинки – ожидание в больнице не сулит особого разнообразия. Аппендицит – не бог весть что. Но все же страшно, ужасно страшно. Одно хорошо, что страх был недолгим. Самое тяжелое страдание – это не самое сильное, а самое длительное.

На аэродроме в Уэйк Айленд доктор Том, воспользовавшись остановкой, переодел туфли и бросил на Кэтрин торжествующий взгляд человека не понятого, но который прав наперекор всем и всему. Теперь он читал Софокла в подлиннике. Это была далеко не единственная причуда доктора Тома.

Самолет набирал высоту. Тихий океан исчезал под блестевшими на солнце облаками. Такое удивительное свечение облаков можно увидеть только в этих широтах. Кэтрин закрыла глаза, но не спала. Она вновь переживала ночь бала и сумасшедшее утро с беспрерывными телефонными разговорами. Она вызывала Софи. Затем попыталась связаться с Бенсонами. Миссис Бенсон путешествовала по Европе. Была ли она в Риме или Париже, секретарша точно не знала. Но пусть миссис Ван Ден Брандт не беспокоится, она этим делом займется. Мистер Бенсон? Мистер Бенсон в Вашингтоне, у него встреча с президентом. Право, его не стоит беспокоить. Не может ли миссис Ван Ден Брандт позвонить попозже? Что? Извините меня, я не совсем хорошо поняла. Пожалуйста, повторите…

– Идите и занимайтесь своими делами, – повторила Кэтрин и повесила трубку.

Софи объяснила все довольно бессвязно. Выходило, что Патриция подверглась действию атомного излучения и это вызвало какое-то заболевание. Кэтрин находила это немыслимым. Что делала Патриция рядом с атомной бомбой? С ней же нельзя столкнуться на углу улицы. Софи ничего не знала, но – «Мама, я тебя умоляю, приезжай, умоляю, мама…» Ее голос дрожал. Кэтрин поняла: благоразумная Софи, невозмутимая Софи была в паническом ужасе. И по мере того, как Кэтрин приближалась туда, где находилась Патриция, ее охватывал тот же страх. Ей удалось взять себя в руки, она еще сохраняла контроль над собой, но сердце сжималось, и в глубине души она чувствовала себя несчастной.

Самолет пошел на посадку. Под ними был уже не Тихий океан, а Япония. Вот проносятся взлетные дорожки, вот и расписанный квадратами токийский аэродром Ханеда; полет замедляется, самолет садится. Последняя передышка кончилась, теперь придется столкнуться с правдой жизни.

На аэродроме Кэтрин ожидали Софи с мужем. Вид Гарри, конечно, соответствовал обстоятельствам. Кэтрин моментально почувствовала раздражение, но сейчас же, ее начали мучить угрызения совести. Но угрызения совести ее тоже раздражали, и получался какой-то порочный круг, в который она попадала каждый раз, когда встречалась со своим зятем.

– Как Патриция? – спросила она.

– Ты хорошо доехала, мама?

– Отвечай матери, – гневно закричал доктор Том. – Как Патриция?

– Здравствуй, дедушка, – сказала Софи.

Даже землетрясение не заставило бы ее отказаться от светских привычек. «Как тогда по телефону», – подумала Кэтрин. Сама она тоже не должна волноваться, она это знает. Внимание, Кэтрин, если ты потеряешь покой, ты потеряешь все. Она тихо спросила:

– Как Патриция?

– Патриция тебя ждет, мама, она говорит только о тебе.

– Как она себя чувствует?

– Плохо.

Это слово ударяет, как камень. Кэтрин прикладывает руку к щеке.

– Поедем к ней немедленно.

Патриция находилась в клинике за городом. Чтобы попасть туда с аэродрома, нужно было пересечь весь Токио. В кремовом кадиллаке все молчали. Гарри, надо было отдать ему справедливость, вел машину прекрасно. Сидя рядом с ним, доктор Том осматривал все своими живыми глазами. Он никогда не был ни в Японии, ни в Азии вообще и сейчас не мог не волноваться. Позади сидела Кэтрин, она держала за руку Софи. Кэтрин отказалась заехать к Бромфилдам, где можно было оставить багаж и принять душ.

– Где Бенсоны? – спросила она.

– Диана тоже в клинике, но она почти не пострадала. Аллан у Брентов, он и Тедди, можно сказать, здоровы.

– Значит, только Патриция?

Софи не ответила.

Улица кишела народом. Люди толкались и спешили. Кэтрин видела, как во сне, непонятные вывески, фонарики из бамбука и бумаги – красные, зеленые, оранжевые, они висели над дверьми домов. Одни походили на тыквы или на огромные арбузы, другие имели формы животных. В небе качались длинные рекламы, привязанные к воздушным шарам, из массы низких домов с террасами выступали редкие небоскребы.

– Императорский дворец, – сказал Гарри.

Каменные стены, окаймленные соснами, ров, полный воды, ивы. Чуть дальше – изогнутые крыши, крепость с потайными входами, мосты; Токио – город шести тысяч мостов.

Доктор Том был в восторге. Кэтрин снова закрыла глаза. «Как долго тянется этот город…»

А потом начались сады. Газоны у каменных входов, портики, которые никуда не вели, стаи уток, плавающих зигзагами на зеркальной поверхности прудов. Погода была поистине восхитительна. Софи опустила стекло машины, и они буквально купались в нежном воздухе. «Ожоги, – думала Кэтрин, – ожоги, где?» Ее преследовала мысль о том, была ли Патриция обезображена. С самого начала она хотела задать этот вопрос, но не решалась. Тем не менее ее практический ум строил планы на будущее, даже в случае такой драмы. Ведь пластическая хирургия делает чудеса. С мучительной болью она вдруг осознала, что, может быть, речь идет не о красоте Патриции, а о ее жизни.

Машина подъехала к воротам клиники. Их ждала сиделка Эванс. Высокая, плотная женщина лет пятидесяти, некрасивая, седая, с уверенным взглядом, устремленным сквозь простые без оправы очки. Когда она была санитаркой на дальневосточном фронте, судно, на котором она находилась, было торпедировано. Тридцать восемь часов провела она в шлюпке со своими ранеными. Трое умерли. Чтобы поддержать других, она пела им песни и рассказывала всякие истории. Она ни на мгновение не уснула, не переставала быть веселой и громко высказывала уверенность, что все будут спасены. Смеясь и шутя, она благословляла ночь, которая мешала людям видеть, как по ее лицу текли слезы. Такой была сестра Эванс. Кэтрин умела правильно оценить достоинства человека. Она протянула руку Эванс, как своему другу. Вернее, как товарищу в борьбе. Она чувствовала, что эта женщина поможет ей спасти дочь, они будут вместе бороться не на жизнь, а на смерть. Старая, некрасивая, одинокая женщина и ослепительная миссис Ван Ден Брандт поняли друг друга с одного взгляда. И их рукопожатие было несколько более продолжительным, чем обычное.

– Доктор Максвелл у мисс Ван Ден Брандт, – сказала Эванс, – у нее маленькое осложнение.

Комната Патриции была на первом этаже. Нужно было пройти через гостиную. Комната была огромная, с тремя окнами и террасой, роскошно обставленная. Кэтрин быстро прошла гостиную. На пороге, перед закрытой дверью, она задержалась. Затем резким толчком открыла дверь и вошла.

Лежавшее на постели существо протянуло к ней руки и позвало ее. Это был голос Патриции. Кэтрин стояла неподвижно и смотрела на то, что сделали с ее дочерью. Кожа Патриции стала черной. На лбу, щеках и руках были кроваво-красные пятна. А волосы – эта огненная река, обычно красиво падавшая на ее нежные плечи, – волосы наполовину вылезли.

– Мама, – сказала Патриция.

– Я здесь, – ответила Кэтрин.

Это была Патриция, полная гнетущего отчаяния. Ужасно распухшая рука была некогда нежной, маленькой, доверчивой ручкой ребенка, которого Кэтрин водила гулять и который топал ножками рядом с ней. Эти обезображенные щеки – сколько раз она их целовала… «У тебя щечки, как яблочки», – говорила она. Она вспоминала первый бал, как долго причесывала она волосы Патриции, изменяя прическу десятки раз. Она хотела, чтобы дочь имела успех. Патриция вернулась под утро, счастливая, сияющая, свежая, как роса, полная смеха и рассказов. Она бесшумно вошла и разбудила мать поцелуем в глаза. Они вместе отправились в кухню. Кэтрин приготовила кофе, и они опустошили холодильник. Патриция путалась, рассказывая о Джимах и Джеках, ела помидор, на ходу дремала и напевала вальс. Кэтрин слушала ее, намазывала хлеб маслом и вместе с ней беззлобно посмеивалась над Софи, которая, как всегда, торопилась в постель, как моряк в родной порт, и наверняка уже спала, как обычно, без всяких сновидений.

В тот вечер у Патриции была прическа с шиньоном. Это ее немного старило, но придавало ей царственный вид. В волосах был гребень – Кэтрин видела его, как сейчас, – он был похож на корону. Тогда, в кухне, Патриция вынула гребень, и волосы распустились с шелковым шелестом.

– Смотри, мама, – сказала Патриция.

Она взяла прядь волос в руку и потянула. Прядь отвалилась и обнажился кусочек черепа. Страшные рыдания потрясли Патрицию.

Кэтрин боролась с чувством тошноты. Она не хотела верить во все это. Это кошмар, а кошмары имеют то преимущество, что в конце концов всегда просыпаешься. «Если я заставлю себя думать, что это неправда, я, может быть, смогу изменить действительность». Но это правда. И силой воли можно только признать факты, а не отрицать их.

Она разлагалась, ее дочь. Это было хуже проказы. Дочь, которую она носила девять месяцев, родила, вырастила, любила; она была ее гордостью и страстью. Ее дочь, заживо сгорающая сейчас на медленном огне.

Патриция звала свою мать, как заблудившееся дитя. И Кэтрин, сжимая ее в своих объятиях, без конца говорила: – Я здесь… Ты поправишься… Мой цветочек, моя лесная розочка, ласточка моя… Я с тобой.

Патриция опустила веки, лишенные ресниц; кожа на них чудом не была поражена; ее дыхание стало ровнее, она почти улыбалась.

– Останься со мной, – сказала она совсем тихо.

И Кэтрин повторила то, что не перестанет повторять в течение многих месяцев.

– Я с тобой.

Тем временем в гостиной доктор Том допрашивал доктора Максвелла. Последний отвечал уклончивыми фразами ученого. Но разговаривать таким образом с доктором Томом было довольно трудно.

– Одним словом, вы знаете, что произошло, но не способны сказать, что произойдет в дальнейшем, – сказал доктор Том.

– Это совершенно новая область в медицине, – осторожно заметил доктор Максвелл.

Доктор Том презрительно фыркнул. «Все кретины! Я тебе покажу новую область! Если не можешь лечить людей, иди торговать в бакалейную лавку. Чему же они научились за эти десять лет?» – думал он. Но вслух сказал:

– Будь это атомная болезнь или не атомная, девушку надо спасти. Что вы рассчитываете делать?

Доктор Максвелл сдержанно пожал плечами.

– Я хотел бы, чтобы вы поняли, что мы находимся в полном неведении.

Говоря с доктором Томом, он чувствовал страшную усталость. Тот буквально сверлил его глазами, всем своим видом он обвинял его. Но разве этот старик мог знать, сколько дней и ночей он провел у больной и, задыхаясь от ярости, смотрел, как разрушается это прекрасное тело? Скрытая болезнь овладела Патрицией, зараза, которую не могли удалить и которая ее пожирала. Он вспоминал слова одной японской женщины: «Видно, когда это начинается, но никогда нельзя сказать, когда кончится. Никто ничего не знает. Так же как нельзя никогда сказать, что будет, если дать детям играть со спичками».

Доктор Максвелл поднял свой профессорский палец.

– Послушайте, вы мне поможете потом, если вам это удастся. Во-первых, яхта вашей внучки подверглась атомному облучению против всякой логики и ожидания. Во-вторых, болезнь протекает со страшной быстротой. В-третьих, я отдам свою собственную жизнь, чтобы спасти вашу внучку. И если вы мне не верите, то мне наплевать.

– Моя внучка… – произнес доктор Том.

Она назвала свою яхту «Мэри-Анна». Он вдруг увидел перед собой тоненькую брюнетку, с жестами смешными и быстрыми, с милой улыбкой. Как-то раз она надела красное платье с черными кружевами. Перед сном она распускала косы, и шпильки из них сыпались дождем. У нее родилась Кэтрин, а у Кэтрин – Патриция. У этих трех женщин было что-то общее, вероятно, – очарование.

В своем белом халате доктор Максвелл напоминал иллюстрацию к статье «Врач» в энциклопедическом словаре.

– Расскажите мне все с самого начала, – попросил доктор Том.

Было много всевозможных начал. Появление первого ожога. Взрыв, момент, когда генералы, называвшие друг друга Билл и Том, решили, что все-таки нужно узнать, что имеется внутри так называемой водородной бомбы. Зарево. Радиоактивная пыль. Может быть, началом была Хиросима? Начала не было, была лишь почерневшая кожа Патриции.

Туча, которой так опасался Венсан Мальверн, рассыпалась белой пудрой, и ничего больше не произошло. Они прочесали волосы, вытрясли одежду, подмели палубу. Все следы пепла исчезли, «Мэри-Анна», как и все другие суда, продолжала свой путь через мирный, безобидный океан. Пассажиры удили рыбу, играли в настольный теннис, танцевали. Аллан в третий раз поцеловал Патрицию, которая стала чуть безразличнее. Порой машины на несколько часов останавливали, чтобы можно было выкупаться. В этих местах Тихий океан очень глубок, следовало опасаться акул. Но ни одна акула так и не показалась, и молодые люди беззаботно играли. Они испытывали странную радость, думая о морской пучине, что притаилась под ними. Тысячи метров!… Это потрясающе и восхитительно.

Ничего из ряда вон выходящего не происходило. Единственным больным на борту был Тако с его коленом. Островок, который служил опорой для бомбы, исчез с лица океана. Земля содрогнулась. Старые кораллы архипелага Бикини потряс внезапный, сильный прилив и нечто вроде тайфуна. Эксперты из Пентагона подожгли свой вулкан. Не было ни Помпеи, ни Геркуланума – только бушующий водоворот и паническое бегство рыбы. Но на «Мэри-Анне» все было спокойно.

На четвертый день утром Патриция почувствовала зуд. Кожа была чистой, но невидимая лихорадка грызла ее изнутри. Долго терпеть она не могла. Венсан не раздумывая дал ей мазь. По его мнению, у нее был солнечный удар. Накануне они провели слишком много времени на палубе. Диана жаловалась на те же явления, да и сам он ощущал неприятное покалывание… На грузовых судах, на которых он обычно плавал, люди не хныкали по пустякам. Итак, он уверенно лечил этих двух девиц от солнечного удара.

К вечеру Патриция позвала его в свою каюту. Было предобеденное время, чуть смеркалось. В каюту, которую она делила вместе с Дианой, он вошел с некоторым волнением. Дианы не было. Вероятно, она была в баре, где усиленно поощряла ухаживания Тедди Брента. В каюте пахло лавандой. Патриция сидела перед зеркалом и пристально себя рассматривала. Он заметил, что она была не одета, на ней был только голубой шелковый халат. Внимание Венсана привлекло лицо девушки.

– Что это со мной? – спросила Патриция. – Ведь за один день не становятся негритянкой.

Негритянка – это, конечно, было преувеличение. Но ее кожа приняла странно черноватый оттенок. Чернильный цвет, вернее, цвет чернил, разбавленных водой.

– Пусть меня повесят, если это результат солнечного удара, – сказала она.

– И меня тоже, – согласился Венсан.

Никогда он не находился так близко от нее. Под халатом она была голая. Каюта была маленькая. По-видимому, Патриция только что вышла из ванной. Несмотря на почерневшую кожу, она была очень хороша. По ее взгляду он понял, что нравится ей. Он подошел и положил руку ей на плечо. Она подняла на него глаза цвета моря и не шевельнулась. Воцарилось неловкое молчание. Венсан думал: «Я умираю от желания. Если я не овладею ею сейчас же, значит, я еще не последний негодяй. Но ее нужно лечить».

И он начал ее лечить.

Лечение не помогало. На другое утро Патриция проснулась с ожогами на щеках, затылке и руках. Места ожогов страшно распухли. Патриция страдала. У других, в том числе и у Венсана, кроме зуда, ничего не было, у Патриции же было такое чувство, будто ее гладили горячим утюгом.

Вечером, когда Тако подал виски, Венсан был мрачен. Он отказался от соды и положил лед. Подобно бешено вертящемуся колесу, его мысль не останавливалась ни на минуту. Если это не солнечный удар, то что же это такое? Нет, это не солнечный удар. Почему Патриция, напоминавшая ветку цветущей бело-розовой яблони, становилась черной? Нет, это не солнечный удар! Это тело, которое он желал, точит изнутри какое-то гниение, оставляющее страшный след. Отвратительный червь, поразивший великолепный плод.

Они были одни, Тако и он. На этот раз начал Тако.

– Вы озабочены, доктор?

У Тако прекрасный английский язык, образец знания грамматики.

– Мисс Ван Ден Брандт больна, Тако.

– Я ее видел. Она просила чаю.

Молчание. Затем Тако сказал:

– Я преклоняюсь перед мисс Ван Ден Брандт, доктор.

Венсан подбрасывал рукой забытые кем-то на буфетной стойке кости для игры в покер. Ему везло – выпадало много очков. Он, очевидно, выиграл бы. Но партнера не было, и он машинально продолжал играть белыми кубиками.

– Тако, я думаю, надо вернуться в Токио.

– Я тоже так думаю, доктор.

– Это похоже… на то, с чем ты уже встречался, Тако?

– Это похоже, доктор, но есть и разница.

– В чем?

– То действовало быстрее.

– Сейчас медленнее, несомненно, из-за того, что мы находились довольно далеко.

– Человек никогда не находится достаточно далеко от неприятностей, доктор.

В тот же вечер Венсан поговорил с Джеком Финлеем. Тот также считал, что лучше вернуться.

– Что ты думаешь, док? Это знаменитая лучевая болезнь?

– Боюсь, что так.

Финлей замолчал, глядя на карту.

– Лжецы, – сказал он наконец.

Никогда никто из пассажиров на борту «Мэри-Анна» не забудет этого возвращения. Кроме Патриции, никто по-настоящему не заболел. У Дианы на руках сходила кожа, у всех было отвратительное ощущение во рту, но дальше этого не шло. Среди матросов, у которых кожа была менее нежной, никто не жаловался. Венсан сделал все, чтобы его подопечные не волновались. Он изобразил себя педантом и буквально затопил их научными выражениями, объясняя возвращение в Японию необходимостью лечить Патрицию. Нельзя было скрывать серьезность ее положения.

Маленькая яхта двигалась полным ходом. Делая записи в судовом журнале, Джек Финлей подолгу в задумчивости стоял перед периметром. На карту, в которую он прежде верил, он смотрел с ненавистью. Никогда Джек Финлей не был так зол. Разве только в молодости, в кабачке Гонконга, испытал он такую же ярость, когда какой-то мошенник обчистил его за покером. Он доверял, играл честно, а перед ним оказались жулики.

Его провели, периметр был фальшивый.

– Лжецы, – повторял он и с неприязнью посматривал на Тедди Брента, – ведь он был сыном генерала.

– Это не его вина, – защищал Венсан. Он также не симпатизировал Тедди, но еще меньше ему нравились навязчивые идеи.

– Все равно, – мрачно возражал Финлей.

Когда он, заложив руки за спину, уходил, взгляд его выражал упрямство. Ночью он снова неустанно делал вычисления, чтобы еще раз убедиться в своей невиновности.

Венсан также познал неудержимую злобу. Мысль о том, что эта ужасная сила была освобождена и, по-видимому, никем не контролировалась, наполняла его безграничным ужасом. Атомная смерть была хладнокровно брошена в воду, и никто не знает, где ей заблагорассудится остановиться. Море кажется необитаемым, но в действительности оно густо населено. Целые флотилии судов и суденышек всегда находятся в этом уголке Тихого океана. В основном это рыбаки. У каждого капитана на карте – все тот же красный прямоугольник. И все прониклись доверием к его границам. Но на скольких из этих кораблей люди теперь удивляются странным ожогам и продолжают вялить тунца и акулу, подавляя стоны ругательствами?…

Тунец и акулы… Поверхность моря несет на себе суда, а в глубинах – рыба. Рыба, которую ловят, чтобы есть. А разве атомная зараза не может настигнуть рыбу?

Венсан почувствовал холодок. Что случится с тем, кто поест атомной рыбы? Ему рисовались японские рынки, огромные тележки, пахнущие соленой водой, и запах свежей рыбы в лавках, где рыбная чешуя переливается на солнце всеми цветами радуги. Он видел лавчонки, около которых люди едят рисовые шарики с тунцом и акулой. И своеобразные японские кушанья из сырой рыбы. Этот острый запах, запах пены и волн, который заставляет облизывать губы перед заманчивым рыбным блюдом. Сезон рыбной ловли кончался. Отовсюду возвращались рыбаки со своим грузом. Сколько тонн рыбы было в их трюмах? Сколько смертей притаилось в их просоленных углах?

При входе в порт яхту зарегистрировали. Они подверглись нашествию счетчиков Гейгера. Их судно было не первым. Здесь уже были многие из сотен судов, обманутых периметром. Симптомы повсюду были одинаковые. Наименее пострадавшие испытывали зуд и нечто похожее на состояние после солнечного удара. На сампане «Фукуруци Мару» один моряк был почти в таком же состоянии, как Патриция. Его отправили в больницу в Токио. Все капитаны клялись, что они строго обходили периметр. Венсан был не единственным, подумавшим о рыбе. Улов контролировался. Везде раздавалось щелканье счетчиков Гейгера.

Это название становится обиходным термином нашего времени. Однажды, в молодости, Венсан был в лаборатории ядерной химии. Он только начинал учиться на врача. Там была девушка, худая, нервная, умный взгляд которой и маленькие упругие груди притягивали его к себе. Она работала в подвале, и они шли туда по длинному коридору. Когда они вошли в комнату, он поцеловал ее в шею, но она его оттолкнула.

– Вы мне мешаете, – сказала девушка. – Я жду Лану, чтобы провести опыт. Это же серьезно, глупый. Вы не знаете, с чем мы играем.

В конце коридора послышались шаги Ланы. Она несла тщательно упакованное радиоактивное вещество – предмет опыта. Лана медленно шла по полутемному коридору, освещенному слабым светом, проникавшим с лестницы. При ее приближении внезапно раздалось щелканье незнакомого Венсану прибора.

– Что это? – спросил Венсан.

Девушка улыбнулась но ничего не сказала. Лана шла. Поведение прибора становилось все более странным. Он был похож на ритмично клюющую птицу. Это был счетчик Гейгера, он угадывал радиоактивность и предупреждал о ней.

– Отойди, Лана, – сказала девушка.

Лана послушалась, и щелканье стало реже.

– Подойди, Лана!

Счетчик застрекотал быстрее. Венсан был поражен. Между предметом в руках Ланы и счетчиком Гейгера установился невидимый контакт. Счетчик реагировал на приближение и удаление Ланы. Он регистрировал какую-то невидимую силу, которая хотя и существовала, но оставалась неощутимой. «Что отныне содержит воздух, которым я дышу!» – подумал Венсан.

Девушка бросила на него косой взгляд. Когда Лана переступила порог комнаты, счетчик заработал утомительно часто, как громко идущие часы.

На берегу за счетчиками следили специалисты. Рыбу продавали с этикетками: «Продается с гарантией по счетчику Гейгера». Но уловы, выгруженные первыми, оказались вне контроля. Поэтому по всей стране, в ресторанах, на кухнях отелей, в дорожных кабачках – везде ходили сосредоточенные молодые люди с приборами и считали щелчки. Очень беспокоились о банкете, где тридцать профессоров университета Васеда ели тунца, которого, что было точно известно, им доставили с атомного судна. Зараженную рыбу бросали в костры или в заводские печи. Она скорее жарилась, чем горела, а потом добровольцы зарывали золу поглубже в землю. Япония отказывалась есть рыбу, и страх охватывал тех, кто, ничего не подозревая, поел ее в первые дни.

Яхта «Мэри-Анна» привела в действие счетчик Гейгера на расстоянии более двадцати метров. Вся она была радиоактивна.

Японский техник, руководивший регистрацией, чувствовал себя несколько неловко. До сих пор он имел дело только с японскими рыбаками. А тут попали в ловушку сами представители расы победителей. Это отчасти приносило удовлетворение, но вызывало также и осложнения.

Когда Патрицию сняли с яхты, температура у нее была сорок градусов. В этот день у нее впервые начали кровоточить десны.

Кэтрин смотрела на спящую Патрицию, – ей сделали укол и она заснула. Сумрак постепенно охватывал комнату. У дверей, далеко от постели, горела одна маленькая лампочка. В этом полумраке Патриция была почти красивой; прекрасные линии ее тела не были затронуты разрушительной болезнью.

– Моя жимолость, – тихо говорила Кэтрин, – медвежоночек мой, моя июньская ноченька…

Если бы она посмотрела в окно, она увидела бы огонек в зелени сада. Красноватый огонек сигареты. Венсан Мальверн пришел справиться о здоровье Патриции. Он ждал.