ГЛАВА 5
В воскресенье ближе к вечеру, накануне того дня, когда был убит священник и сдерживаемые прежде демоны вырвались на свободу, я читал в своей комнате. В дверь робко постучались, и передо мной предстал нахальный семинарист-британец по имени Кларенс, пройдоха, каких мало.
— Брат Пол, надеюсь, я вам не помешал.
Кларенс учился на втором курсе, но мне казалось, что он не из тех, кто намеревался рукополагаться в сан.
— Вовсе нет, я как раз выбирал, почитать мне или подремать.
Кларенс улыбнулся.
— Я по поводу сегодняшнего вечера, брат Пол, собрание общины. Я хотел узнать, можно ли освободить меня от посещения. Мне нужно закончить одно пасторское послание, и еще я хотел отправиться в приход…
Собрания общины представляли собой совместные сотворения молитв раз в неделю, где семинаристов, которые и без того целый день проводили на занятиях, мучили скучными и часто банальными духовными размышлениями какого-нибудь приглашенного священника-умника. Я ненавидел эти собрания не меньше семинаристов, но должен был с осторожностью позволять жертвам сбегать с совместных молебнов, иначе их не посещали бы вовсе.
— Ты ведь работаешь в приходе святой Риты, так? — пошел я на компромисс.
— Да, брат, рабочий район, в конце улице Тибуртина, — назвал он ничем не примечательный район Рима, который с тем же успехом мог называться хоть Ливерпулем.
— У тебя завтра занятия, да? Пасторская работа не должна мешать учебе.
— Совершенно верно, брат. Но я консультирую прихожан, и сегодня днем мне позвонил один человек…
— Кларенс, на дорогу тебе потребуется минут сорок езды на автобусе, так? И еще сорок минут обратной дороги. Это значит, что ты вернешься поздно, возможно, даже опоздаешь на завтрашние занятия.
— Я не опоздаю, обещаю.
Это, видимо, означало, что кто-нибудь подбросит его на мотороллере.
— Хорошо, Кларенс, но только сегодня.
Я был великодушен: мне тоже нужно было сбежать с сегодняшнего собрания.
— Спасибо, брат, — сказал он, поворачиваясь, чтобы уйти.
— Да, кстати, Кларенс…
Он обернулся через плечо.
— Передай ей от меня поклон.
— Кому?
— Той пожилой даме, прихожанке, которую ты консультируешь.
Ну, хоть покраснел от стыда. Может, он в конце концов и станет священником.
Спустя какое-то время я сел в автобус на площади Венеции и, переехав Тибр, поехал до конечной остановки, расположенной за воротами Ватикана.
На ужин были лучшие блюда испанско-карибской кухни: черные бобы чико, рис, сочные жареные плантаны, называемые здесь «мадурос». На столе стояла закуска из жареной свинины и измельченной говядины, но я налегал на жареного люциана, вкус у которого был таким, словно он еще сегодня утром плавал среди тропических рифов. Если подумать, то не исключено, что так и было. Мы и раньше устраивали у него совместные трапезы, но ни разу еще не было так вкусно.
— Ты ведь не каждый день так ужинаешь, — сказал я. — Да и вряд ли кто-нибудь ужинает так. По какому поводу пир?
— Негритянская кухня. Я ем так, когда скучаю по дому, полагаю, мой холестерин выдержит этот удар.
Треди рассмеялся, поглаживая намечающийся живот. Ткань выгоревших саржевых шортов обтягивала волосатые ноги. Он был бос.
— Вообще-то, — сказал он, расправляясь с жирным куском свинины, — многое из того, что мы сейчас едим, появилось неожиданно во время визита папского нунция, приехавшего из тех краев, откуда эта еда.
— Что-то происходит?
— Небольшие волнения на Кубе, но разве это новость?
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Он вздохнул.
— Все это было очень давно, Пол. Лица меняются, воспоминания недолговечны. Есть шанс, что все закончилось.
Откуда такая уверенность?
— Но покоя нет, Пол. Ведь так? Я получаю невнятные служебные донесения, но именно ты — мистер «Уладь-это», который следит за всем и прислушивается ко всему. Что было раньше, а что теперь. Я хочу знать.
Он и раньше это говорил. Иногда я задавал себе вопрос: может, таким образом он придумывает, чем занять больного друга?
— Да, конечно. Но что, гм…
Я ощутил знакомое напряжение.
— Иногда мне кажется, что вот-вот ударит молния. Все возвращается. Не часто, но… А потом, когда не стало Джимми Кернза… мне было плохо.
Это случилось несколько месяцев назад в небольшой келье над церковью, где отец Джимми Кернз прожил больше тридцати лет и стал таким же привычным явлением центра Майами, как солнце или насилие. Как и сама церковь, эта келья со временем пришла в упадок. Но Джимми Кернз оставался прежним. Он был легендой, всем, чем только может быть священник. По-английски он говорил с ирландским акцентом, а также на карибском варианте испанского и гаитянско-креольском, и в обоих случаях акцент его был ужасен. Он день и ночь с энтузиазмом разговаривал на улице с людьми, которым нужна была помощь.
Если и существовал на земле человек, у которого не было врагов, то им мог быть Джимми Кернз. Но и его кто-то убил, хладнокровно расчленив ножом на куски. Друзья из отдела убийств Майами прислали мне копии документов в Панаму до востребования — это была единственная ниточка, связывавшая меня с Флоридой на протяжении почти десяти лет. Они считали, что убийца — уличный психопат, чем-то обиженный на священников. Но может, Джимми Кернза убили из-за какой-то информации?
Легко объяснить, почему для меня это было так важно. Мне пришлось сделать много мучительных остановок на извилистой тропе, ведущей от безумного полицейского из Майами к довольно здравомыслящему католическому брату. Об этих остановках было хорошо известно Джимми Кернзу и другу, с которым я вместе ужинал; они знали, какое полное безысходности путешествие я проделал, прежде чем оказался у стен Ватикана.
Разум подсказывал мне, что полицейские из Майами были правы. А страх говорил, что воспоминания и ненависть за этими стенами были сильнее, чем думал Треди.
Он быстро нарушил ход моих мыслей.
— Пол, ты продолжаешь встречаться с отцом Ивановичем?
Я глубоко вздохнул.
— Постоянно, во время мессы. Раз в неделю. Или дважды, когда у него есть время.
Вопрос был задан просто из дружбы, он и так знал ответ.
— Хорошо, это важно.
У Михаила Ивановича была длинная борода, остро отточенный ум, и он не позволял моим ранам терзать мою душу. Он сдерживал мою черную сторону. Благодаря Ивановичу обычно я был исполнительным и иногда надежным слугой церкви.
— Он русский, этот Иванович? Странно, что я никогда его об этом не спрашивал.
— Украинец, наверное. Уж точно не ирландец.
Развеселившись от собственной шутки, он легонько ткнул меня в плечо, желая поднять настроение и сменить тему.
— Гляди веселей, Пол, относись ко всему с небольшой долей личного цинизма, и ты далеко пойдешь в этом городе. Будь как я!
Он снова рассмеялся.
Мы пили ямайское пиво; представлялось, как над летним морем тихо восходит луна. Мы болтали в основном о пустяках, как старые друзья: политика, ватиканские сплетни, слухи с Карибов. Он был моим негласным партнером по «виртуальной» бейсбольной лиге, мы выдвигали какие-то идеи по улучшению команды, но нам обоим хватало ума, чтобы понять: это был не наш год.
— Vivo из Государственного секретариата снова собрался выиграть чемпионат среди обладателей кубков? Как его, Куган? — спросил он.
Я кивнул:
— Хоган. Он из Нью-Йорка. Специалист по офшорам и Национальной лиге.
— Что, биржевые сделки?
— Способный малый, — согласился я. Хогану было почти сорок, и он по праву носил титул монсеньора. Верный кандидат в епископы, на мой взгляд.
В ту ночь мы сыграли два матча подряд. Он был в прекрасном настроении, таким спокойным, что я тоже расслабился. Можно было сыграть на компьютере, через модем, как мы иногда делали, когда он вдруг заявлял, что чувствует себя словно в западне и у него мания: на столе в соседней комнате у Треди было столько всякой электроники, что он мог заказать пиццу хоть с луны. Но нам обоим нравилось держать в руках карточки с изображениями игроков и слышать, как звенит в ушах, когда ждешь, какое число выпадет на игральных костях.
В эту игру мы впервые сыграли почти двадцать лет назад, и хотя я иногда вспоминал о том, чтобы заказать новые карточки, чаще всего мы обходились старыми командами и старыми бейсбольными воспоминаниями. Треди был быстрым и безрассудным латиноамериканцем, наслаждавшимся каждой минутой игры и игравшим на интуиции и с жаром. Я же медлил и играл осторожно. Мы не вели записей, и Треди, наверное, назвал бы меня лжецом, но клянусь, из года в год я побеждал его шесть раз из десяти.
В тот вечер первую игру я провел с прошлогодней «Биг Ред Машин» — грубой неотвратимой силой, как и всегда. Я надеялся на выигрыш с первым составом «Мэджик Марлинс», но моя подача была нестабильной, и неожиданно в девятом иннинге Треди вырвался вперед.
Он провел удар «на три базы» с одним аутом. Заменил хиттера. Я заменил подающего и задействовал игроков внутреннего поля. Он может объявить «скуиз-плей», самая рискованная игра в бейсболе. Он всегда объявлял «скуиз» в такой ситуации. Я это знал, и он понимал, что я знаю. Шансов мало, но ему было все равно.
— «Скуиз», — объявил он, тряся в руках игральные кости.
— Ого, как ты можешь об этом даже думать?
— Повежливей, — сказал он и бросил кости. Как всегда. Я знал, что означали выпавшие числа, даже не глядя на счет, он — тоже, но его бы огорчило, если бы я не догадался, поэтому я объявил: «Удар по земле на третью базу, раннер в „доме“, бэттер на первой».
— Carajo!
Он нахмурился в притворном ожидании.
— Два аута, игрок на первой. У тебя один игрок между базами и один из раздевалки. Всплески гениальности еще будут?
— Не радуйся.
Он посмотрел на карточки игроков в руке; второй бейсмен со слабым ударом, который так недолго пробыл в высшей лиге, что едва ли помнил об этом.
— Отбиваю, — произнес он.
— Он никуда не годится. Найди кого-нибудь, кто ударит за него, — предложил я.
— Отбиваю, — снова сказал он и бросил кости.
На этот раз я взглянул на выпавшие числа, но прежде чем объявить результат, пристально посмотрел на него. Он знает? Когда он догадался?
— Хоумран внутри поля, — с каменным лицом объявил я и продолжил после соответствующей паузы: — По очку обоим игрокам. Ты выиграл четыре — три. Хорошо поиграли.
— Ура!!!
Он вскочил и исполнил на восточном ковре танец победителя, потрясая над головой кулаками.
Затем он посмотрел на меня, сияя от счастья, и его воинственность растворилась, сменившись знакомым улыбающимся обликом кумира, почитаемого по всему миру.
— Кто сказал, что Бога нет? — спросил Пий XIII, верховный понтифик, епископ Рима, преемник святого Петра, правитель миллиарда католиков.
Мы находились в большой прямоугольной комнате на четвертом этаже длинного палаццо эпохи Ренессанса, примыкавшего к площади Святого Петра и известного под названием Апостольский дворец, потому что там проживают папы. Большей частью дворец отделан мрамором, увешан гобеленами, а в коридорах раздается гулкое эхо, но о шестнадцатом веке напоминали только величественные размеры комнаты и распространившийся по всему Ватикану затхлый запах, балансировавший на грани святости и сырости. Комната была обставлена уютными диванами и креслами, устлана чудесными старинными коврами, а стены украшала яркая живопись в стиле naïf. Все помещение было хорошо освещено, что позволяло читать, а еще там были большой камин, видеомагнитофон и телевизор, подключенный к расположенной на крыше и принимавшей сигналы из любой точки мира спутниковой антенне-тарелке.
Рикардо Санчес де Арельяно, которого все называли Треди, — правда, только за глаза — являлся полноправным хозяином этой комнаты. Рост его превышал сто восемьдесят сантиметров, и весил он килограммов на десять больше, чем во времена нашей первой встречи, когда он был молодым епископом, нарушителем спокойствия, хотя и я был таким же, о чем он хорошо помнил. Копна седых волос оттеняла бездонность его черных глаз. Он мог бы стать богатым фермером, как его отец, или бизнесменом, политиком, даже киноактером, но стал сначала священником, потом монсеньором, епископом и затем кардиналом; казалось, титулы следовали один за другим без остановки. А потом случилось невероятное: из Сикстинской капеллы повалили клубы белого дыма, и он стал первым папой-латиноамериканцем. Он был моим другом и даже гораздо больше, чем просто другом.
Треди жестом предложил мне сесть на диван перед камином и вручил такой же, как у него, стакан, куда положил два кубика льда и налил немного живительного золотистого рома. Я пригубил.
— Бабанкур, — произнес я в нос, что могло сойти за гаитянский вариант французского.
Он улыбнулся:
— Mais oui.
— Зови меня Рико, — сказал он тогда в Майами, в тот далекий день. — Зови меня Рико и не вставай на пути предназначенных мне неприятностей, что бы там ни было.
Итак, я был его охранником и звал его Рико даже после того, как Рико встал на пути моих неприятностей, а я — на пути его. Все годы, пока он носил красную кардинальскую шапочку, он был для меня Рико, но теперь, когда он единственный в Ватикане носит белые одежды, когда его окружают лизоблюды, целыми днями нашептывающие «Ваше святейшество» и «святой отец», я чаще всего бормочу что-то невнятное.
— Как дела, брат Пол? — спросил он, потому что его это действительно волновало. Черные глаза пронзили меня глубже любого рентгена.
— Нормально.
— Хочешь, тебя рукоположат в сан? Хочешь стать священником и играть в команде шишек?
— Спасибо, нет.
— Хочешь щеголять в рясе и вернуться в реальный мир?
— Нет, даже и не думал.
Мы подтрунивали друг над другом. Он спросил о моих занятиях, о том, как я управляюсь со своими семинаристами. Я спросил о его младшем брате, паршивой овце семьи Арельяно, безобидном бездельнике, проживавшем где-то на Карибах.
— От Бобби есть известия? Все болтается по дайвинг-центрам?
— Это было в прошлом месяце, hermano, или позапрошлом?
В голосе папы появился оттенок печали, и его сияющие глаза погрустнели.
— Теперь он разводит рыбу где-то на побережье. Тилапия, рыба будущего, по словам Бобби. Верняк. Если бы он мог вложить в это дело чуть больше финансов… Я всю жизнь молюсь за Бобби, Пол, но пока почему-то «не клюет».
— Если я могу хоть чем-нибудь помочь…
Мне казалось, я знаком с братом папы, хотя никогда с ним не встречался. Время от времени я исполнял роль связующего звена между ними. Бывают случаи, замечал Рико, когда папе не всегда просто — или разумно — заниматься чем-либо от своего имени.
— Спасибо, может, я черкну ему весточку.
Я довольно хорошо знал папу и понимал, что он беспокоился о своем младшем брате больше, чем казалось. Не думаю, что у Треди был в Ватикане кто-либо еще, с кем он мог поговорить о Бобби. Но я знал также, что согласно настоящему латиноамериканскому обычаю пропасть между другом Полом и братом Бобби для папы будет существовать всегда.
Папа налил еще два стакана крепкого рома, а я продолжал пересказывать переданные третьими лицами кухонные ватиканские сплетни, большую часть которых он уже слышал, и кое-какие развеселившие его анекдоты о нем самом.
— Если бы не добрые души вроде тебя, приносящие мне глоток свежего ветра, мне только и оставалось бы получать информацию по новостным каналам. Просто удивительно, когда задумываешься о том, как методично и эффективно удается курии на протяжении веков защищать пап от сплетен, шуток и горькой правды.
Я ответил:
— Кому, как не тебе, знать о том, что в Ватикане обсуждают все, что ты делаешь и говоришь, и стараются вычислить, что это значит на самом деле. Им интересно, пышно ли прошла твоя коронация, сколько длятся твои проповеди, политические пристрастия тех, кого ты назначаешь или не назначаешь, что ты сказал и чего не говорил. Как часто ты стрижешься. Теперь поднялся шум по поводу святых. Ты должен понимать это лучше меня.
— Кошмар, да? — ухмыльнулся он, хлопнув рукой по надписи на футболке, которую ему принес я. На ней было написано «Сохраните святых».
— Или ничего страшного. Ты — новый папа, и все ждут, чем все закончится. И как — тихо или со скандалом?
Он рассмеялся и допил ром.
— Что думаешь, hermano?
Я даже и виду не подавал, что об этом думаю.
— Если бы я был одним из тех тупиц, которым ненавистны любые перемены, то первое, что бы я сделал, — научился предохранять шею от сдавливания при самоубийстве через повешение. А не твоему привычному и испытанному миссионерскому стилю поведения, а?
Ему это нравилось, но мысли уже унесли его в другие сферы. Разум, который даже его враги признавали лучшим для своего времени, скакнул в какое-то другое измерение.
— Знаешь, когда я был маленьким, — сказал он, разговаривая сам с собой и со мной одновременно, — то любил спускаться к проливу Бернал и смотреть на проплывавшие мимо большие танкеры. Ты был там? Это узкий пролив, и там довольно мелко, но, бывает, штормит так, что пройти через него — задача не из легких, зато через Бернал можно срезать несколько сотен километров, а время — деньги для больших судов; компьютеры проверяют все, миллионы раз каждую секунду.
Он пристально посмотрел на одну из картин: из пальмовых зарослей, широко улыбаясь и неся на плече связку рыбы, выходит темнокожий босоногий мальчик.
— В первый раз я был потрясен их величием, они плыли так, словно ничто не могло их остановить, как мощные военные корабли, и всему, что встает у них на пути, лучше поостеречься. Была в них какая-то религиозная правота, да? Наверное, уже тогда я решил, что стану священником.
Но знаешь, Пол, о чем я потом задумался, что заставило меня отступить? Это то, какими на самом деле чудовищами были эти корабли, ведь некоторые из них достигали в длину полмили. Если они пришли в движение, как их остановить? Дать задний ход во вторник, чтобы остановиться на ленч в среду? Поворачивать сейчас, чтобы принять влево через восемьдесят километров? Неповоротливое плавучее чудовище. Эти капитаны получают много денег и ценят каждый пенни. Одна роковая ошибка, и бац — они уже на телеэкранах по всему миру на фоне пляжей с мертвыми птицами. И все-таки надо ими управлять, этими голиафами, а? Нельзя просто позволить им везти тебя по воле волн. Капитаны этого не могут допустить, как и папы. Правильно, Пол?
— Угу.
Я плыл среди смешения метафор.
— Ты чертишь на карте собственный курс. Чем-то это напоминает игру в шахматы, да? Ты должен просчитать ход судна и возможный ход вражеских фигур на четыре-пять ходов вперед. Я не особенно боюсь ватиканских «аппаратчиков», но хотел бы, чтобы на моей стороне их было больше, чтобы мне не приходилось так часто с ними расправляться. Вот что я об этом думаю…
Он говорил минут десять, проветривая мозги, а я плыл на верхней палубе в его дружеской компании, наслаждаясь его ромом и его дружбой. Но поток его речи прервал котенок, который выбрался из-за дивана и принялся карабкаться вверх по ногам Треди. Котенок был, как и положено, черным с белым воротничком, но самым удивительным были его глаза: один голубой, а другой желтый. Котенок был еще совсем маленьким, но его происхождение легко было определить, ибо вел он себя с веками воспитываемой самоуверенностью бродячих кошек Рима.
— Что это? — глупо спросил я, прерывая монолог Рико. Он помог котенку забраться себе на колени.
— А что, похоже на рубленую печенку? И, пожалуйста, Пол, ни слова. Я уже слышу, что ты хочешь сказать.
Он изобразил меня:
— «Ваше святейшество, если люди узнают, что у вас есть котенок, нам будет некуда деваться от кошек. Доброжелатели станут присылать вам кошек со всего света, Ваше святейшество. Что мы будем с ними делать? Мы не сможем их содержать. Или убить. Кормить их? Представьте, сколько это будет стоить. Это станет тяжким бременем. Нас ждет кризис!»
Папа налил еще рому и передал мне бутылку.
— Это котенок папы, Пол. Я нашел его ночью, когда ходил прогуляться. «В садах Ватикана», сказали бы люди, но ты лучше знаешь где. Вообще-то в Апостольской конституции ничего не говорится о том, что я должен носить белую мантию днем и ночью, а также о том, что я должен сидеть здесь как в тюрьме. Неважно, что скажет служба безопасности. Так что иногда я выхожу, так сказать, прогуляться. Как-то ночью я отправился погулять на Авентинский холм и увидел на тротуаре этого одинокого котенка. Я подобрал его, посадил в карман и принес домой. Его зовут Санти, это сокращение от Сантиссимо. Хемингуэй говорил, что в кошачьем имени всегда должен быть звук «с».
— А что, здорово. Санти — милое имя. Я всегда любил кошек. Конечно, в колледже святого Дамиана мы не можем…
— Ну вот, по крайней мере, это одна проблема, которую я могу решить с помощью телефонного звонка…
— Спасибо, то есть спасибо — нет, думаю, кошка не станет причиной кризиса, но ты знаешь, есть кое-какие сложности…
— Да я пошутил. Но было бы забавно, если задуматься: папская булла о кошках.
Треди посадил котенка на плечо и поднялся, разминая руки и мышцы спины. Была почти полночь.
— Я прекрасно себя чувствую. Отлично поиграли, вкусно поели, выпили хорошего рому и приятно побеседовали, Пол. Мне здесь иногда немного одиноко, неуютно. Спасибо, что зашел.
Треди и Санти проводили меня до двери, и перед моим уходом он положил руки мне на плечи.
— Да благословит тебя Господь, hermano. Пожалуйста, помолись за меня, хорошо? Скоро я окажусь на краю пропасти. Молись и охраняй меня.
Я сказал, что, конечно, буду. Но я даже представить себе не мог, как скоро это произойдет.
ГЛАВА 6
День начался вполне обычно.
Каждый год я прохожу два или три курса занятий в разбросанных по всему Риму епископальных университетах, потому что мое религиозное начальство решило, что это хорошо. Думаю, что если сложить мои зачеты за все прослушанные курсы, то мне можно было бы дать ученую степень, но, с другой стороны, будь я более активен, то уже был бы рукоположен в священники.
В тот семестр неделя для меня началась с первыми петухами в понедельник на занятиях по нумерологии; это был не мой выбор, уверяю вас. Профессор, теолог из Дании, был чрезвычайно религиозной натурой при полном отсутствии энтузиазма. В то утро я потерял его мысль где-то на переходе от цифры шесть к семерке. Сидевшая рядом со мной симпатичная монахиня из Аргентины остановилась на том же, что и я, этапе и увлеченно рисовала бородача, то ли Че Гевару, то ли кого-то очень похожего, что могло принести ей большие неприятности по возвращении в монастырь.
— В библейские времена все числа имели значения, выходившие за пределы того, что они изображали, — продолжал свой нудный рассказ датчанин, в пятый раз повторяя одно и то же. В классе было около пятидесяти студентов: семинаристы, священники, желающие повысить собственную ученую степень, монахини и несколько мирян; епископские университеты предоставляли недорогое обучение и хороший диплом.
— Семь — это совершенство. Дом мудрости. Семь столпов мудрости; семь тяжких грехов.
Аллилуйя, аллилуйя. К тому времени, когда он добрался до десяти, у меня по телу уже мурашки бегали.
— Десять заповедей. Их могло быть двенадцать, или пятнадцать, или семьдесят восемь, — сдержанная улыбка, — но нет, их — десять. Это число докажет свою божественную ценность, если хотите, но рассмотрим сумму шести заповедей и четырех канонических добродетелей.
На Антонии, монахине из Аргентины, была свежая белая блузка и длинная юбка в цветочек, прекрасно облегавшая фигуру. Она положила ладонь мне на руку, с видом заговорщицы наклонилась ко мне и быстро прошептала по-испански:
— Скучно, как в лифте без зеркала.
— Кофе?
Я заслужил быструю улыбку. Мы с Антонией были не единственными студентами, после перерыва не вернувшимися в класс к датчанину. Из коридора мы отправились в ярко освещенный бар, который как итальянцы, так и жители Ватикана называют кофейней. Я решил, что произвожу хорошее впечатление, но Антония вдруг широко раскрыла глаза от удивления. Не отрывая взгляда от чего-то, что находилось за моей спиной, она чуть не выронила чашку.
На мое плечо легла рука, и я обернулся, полагая, что увижу ватиканского полицейского. Это был швейцарский гвардеец. Я смутно помнил его, но не знал, как его зовут, однако свою алебарду вместе с разноцветным камзолом, который, как говорят, придумал Микеланджело, он оставил дома. Вместо этого на нем была современная униформа: высокая форменная фуражка, серые брюки, темно-синяя куртка и пистолет на ремне. Его можно было бы принять за патрульного дорожного полицейского, если не знать, что в государстве Ватикан, во всех его двадцати кварталах, не так много дорог, по которым можно было бы погонять на автомобиле.
— Вы меня поймали, — сказал я. — Мы сбежали с занятий. Но вам нужен только я. Ее я заставил пойти со мной.
Среди добродетелей швейцарских гвардейцев юмор ценится не особенно высоко. Он даже не улыбнулся. Вместо этого он взял под козырек.
— Серьезная проблема. Командор Галли будет вам благодарен, если вы немедленно прибудете к нему, — громогласно объявил он, словно читая по бумажке.
Громко и ясно. Заканчивай, и вперед.
Пока мы добрались до площади, где нас ждала полицейская машина, я успел на бегу перебрать в голове все возможные варианты.
Господи, прошу тебя. Только не Рико.
Обычно на автобусе дорога с занятий в Ватикан занимает тридцать пять минут. Гвардеец — его звали Курт — преодолел это расстояние на крошечном «Фиате» ровно за тринадцать минут; он несся с холма словно «Феррари», на двух колесах обогнув переполненную площадь Венеции.
— Куда мы едем, Курт?
— Несчастный случай в базилике.
— Кто?
Он пожал плечами.
Вздох облегчения. Это не папа. Все равно это кто-то, вероятно, в определенной степени значительный для Ватикана, раз уж меня подняли по тревоге пятой категории.
— Мертв?
— Какой длинный спуск!
Курт забавлялся. В сельской долине, столетиями поставлявшей в Ватикан швейцарских гвардейцев, эта профессия передавалась из поколения в поколение, от отца к сыну. Преданность папе была у них в крови. Для них важна хорошая осанка, высоко ценится выправка. Ум не обязателен. Мотороллер выскочил из-под колес Курта, едва нас не задев.
— Если мы погибнем, никто от этого не выиграет, — рявкнул я.
— Ха, — издал он грубый швейцарский возглас недовольства, причину которого я не понял, в отличие от значения, поскольку мы на предельной скорости пронеслись по Корсо Витторио, благополучно преодолели развязку на Луонготевере, ибо Господь милостив, промчались по мосту через реку и с включенной мигалкой и воем сирены выскочили на улицу делла Кончильяционе.
В начале проспекта находилась самая большая и, по-моему, самая прекрасная церковь в мире. Базилика стояла здесь уже тысячу семьсот лет, и мне никогда не наскучит бродить по современной постройке, возраст которой не превышал четырех столетий. Перед церковью простирается площадь Святого Петра, так что у подъезжающих к этой гигантской piazza машин есть выбор: взять влево, к внешней границе Ватикана и воротам Порта Кавалледжери, через которые посетители проходят в новый зал приемов папы, построенный при Павле VI; или повернуть направо и в конце концов оказаться у ворот святой Анны, ведущих в папские апартаменты, величественную Ватиканскую библиотеку и к муниципальным учреждениям, таким же, как и в любом другом маленьком городке: почта, телефонная и электрическая компании, большой супермаркет, аптека, в которой вам продадут любое существующее на земле лекарство, кроме презервативов и противозачаточных таблеток.
Объездной путь справа представлялся более интересным, но Курт повернул налево, и после новых мгновений страха один из его друзей-швейцарцев жестом пригласил нас проехать через высокие черные железные ворота. Замедляя ход, мы ехали параллельно огромной церкви и наконец, преодолев более половины ее протяженности, остановились у безымянной двери, охраняемой двумя полицейскими в штатском.
Один из них кивнул, и я последовал за ним в недра базилики. Мы прошли мимо того места, которое в 1950 году было признано археологами могилой Петра, первого папы. Полицейский впереди меня теперь почти бежал через галерею гротов, каждый из которых был могилой какого-нибудь папы, украшенной или очень простой, в зависимости от вкусов покойного и его времени. Я знал, что сейчас мы находимся под алтарем базилики, и вскоре мы уже поднимались по короткому пролету винтовой лестницы к главному уровню церкви.
Сколько бы раз я ни приходил сюда, в базилике у меня всегда перехватывало дыхание. Человек казался букашкой. Церковь имела форму латинского креста, а купол — там, где балки соединялись со стержнем, — выстроен над главным алтарем.
Прочие достоинства и недостатки базилики останутся вечным поводом для споров, но, когда речь заходит о сдерживании толпы, Ватикан не отличается от Диснейленда. Церковь была открыта для посетителей, но большое пространство под куполом огорожено металлическими заграждениями. Небольшой участок за ними также был огражден и закрыт белой холстиной, которой пользуются реставраторы.
Было несложно догадаться, почему. Более мертвого человека, чем тот, что лежал передо мной на мраморном полу, и представить было сложно. Он упал с большой высоты, и приземление не было мягким.
— Паоло, добро пожаловать, хорошо, что пришел, — произнес склонившийся над телом человек.
Марко Галли был жилистым мужчиной с жесткими черными усами, под стать его глазам и обычному настроению. Он был лучшим следователем в Ватикане.
— Не самое приятное начало недели, но, возможно, ты не прочь взглянуть?
— Конечно.
Он имел в виду, что ему не нравилось то, что он здесь обнаружил.
— Кто-нибудь видел, как это произошло? — спросил я, присаживаясь на корточки рядом с Галли.
— Мы не нашли никого, кто видел бы, как все начиналось, но сестринская община монахинь проводила в одном из боковых приделов раннюю утреннюю службу. Они слышали, как он упал; шуму было довольно много.
Словно яблоко, разбившееся о камень.
— Когда открывается базилика?
— Для публики — гораздо позже. Но из-за священников и прочих верующих, желающих помолиться, она практически всегда открыта. Есть маленькая боковая дверь с большим замком, но все в Ватикане знают, что ключ можно достать из-за камня, который находится на расстоянии двух ладоней справа от замочной скважины.
Я этого не знал; мне больше по душе молиться дома, в постели.
— Не думаю, что люди, приходящие помолиться в нерабочее время, записывают куда-нибудь свое имя или делают что-то в этом роде. Какой-нибудь сторож, который мог записывать их в журнал, отслеживать…
Взгляд и слова Галли заставили меня замолчать.
— Паоло, — с мягким упреком произнес он.
Я снова посмотрел на тело. Не знаю, как насчет молитв, но остальное было вполне очевидно.
— Прыгнул, толкнули, упал, — предположил я, хотя мог разглядеть среди останков достаточно, чтобы исключить один из вариантов.
Я внимательно посмотрел вверх, на купол, разделенный на шестнадцать секторов. В пятидесяти метрах над алтарем находилась галерея, с которой туристы могли обозревать нижнюю часть базилики. Упасть с нее не так уж просто, но если это произойдет, то падение окажется смертельным.
Тело представляло собой месиво. Ради этого свободного падения покойный оделся в темные брюки и хорошего качества итальянскую фирменную ветровку поверх голубой хлопчатобумажной рубашки без ворота. Один ботинок слетел, а другой, элегантный черный мокасин, застрял на правой ноге. Я знал эту манеру одеваться: итальянский стиль и не из дешевых. У него были короткие черные волосы с проседью над бледно-голубыми глазами и лицо сорокалетнего человека, рассмотреть которое было бы гораздо легче часом раньше. У него были руки офисного служащего: длинные пальцы и хорошо ухоженные ногти. Его одежда могла вполне быть какой-нибудь униформой.
Понадобится патологоанатом, чтобы узнать точную причину смерти. Не знаю, сколько у него было сломано костей, но целых я насчитал не много. Мне показалось, что он ударился правой стороной тела, а затем перевернулся на спину.
— Странно, что глаза открыты.
— И что с того? — спросил Галли.
— Когда труп лежит так, — я сделал шаг, встал над телом и посмотрел вверх, где находилась самая высокая точка огромного купола, такого далекого и пугающего, — не кажется ли тебе, что он видит небеса?
Галли пробормотал какое-то ругательство на римском диалекте и принялся объяснять нервному молодому человеку с фотоаппаратом, с каких ракурсов надо снимать. Рядом с телом, облизывая губы, словно собираясь с духом, и разминая кисти рук в прозрачных пластиковых перчатках, стоял коренастый человек с рыжей бородой и черным чемоданом у ног.
— Давай осмотри труп, Джузеппе. Он тебя не укусит. Нет, подожди секунду, — сказал Галли, обернувшись к фотографу. — Встань там, где он стоит, — Галли указал на меня, — и сделай один снимок тела и один — купола.
— Ради искусства, Марко?
— Ради теологических исследований, — ответил он. — Может, на негативе проявятся небеса.
Он намекнул мне, что не надо строить из себя умника.
Галли пошел посмотреть, как фотограф с преувеличенным отвращением человека, переходящего через навозную жижу, вставал над телом.
— А карабинеры все моложе и моложе, — посочувствовал я.
Галли проворчал:
— Это даже не карабинеры. Это мои люди из Ватикана, лучшие из лучших.
Конечно, Ватикан — суверенное государство, имеющее дипломатические связи в более чем ста тридцати странах. Но, кроме того, он — самая маленькая страна в мире. Подкрепление из Италии прибывает непрерывным потоком: от компьютерных гениев до специалистов по сдерживанию толпы, от уборщиков площадей до занимающихся делами о самоубийствах мировых судей из карабинеров, национальной военизированной полиции.
— Личность установлена?
— Похоже, следует осмотреть все там, наверху, — ответил Галли.
— Я знаю, что твои люди знают имена всех в церкви, всех, кто бы мог забраться на купол, чтобы помолиться.
— Купол закрыт на уборку. До меня начало доходить.
— Но так рано там не убирают.
— Не будь глупцом.
Ватикан может озадачить даже людей, проживших там многие годы. Но чтобы понять некоторые вещи, не всегда требуется божественное вмешательство. Надо просто подумать.
Кто-то упал с купола, проход на который закрыт изнутри церкви, куда вхожи только «свои», на пол базилики Святого Петра. Полицейский, расследующий его смерть, не зовет на помощь профессионалов. И уходит от разговора о личности погибшего. А если труп одет почти так же, как и я, то ответьте мне на вопрос, дети: чем зарабатывал на жизнь погибший и на кого он работал?
— Кто он? — спросил я, пока мы ждали лифта, поднимающего вверх, на купол.
— Его имя Карузо. Монсеньор из «Справедливости и мира», — ответил Галли, назвав один из весьма важных департаментов ватиканской курии. Мы вошли в стальную клеть, и Галли нажал на кнопку.
— С чего бы ему прыгать?
— Возможно, был болен раком, не мог бросить курить, девочки, проблемы с папой. Откуда мне знать, почему он прыгнул?
Марко Галли был полицейским, имевшим большие проблемы.
— Ладно, он прыгнул не сам.
— Ты ведь тоже обратил внимание на его пальцы и ногти, а, Паоло?
— Может, он в последнюю минуту передумал. Кончики пальцев его ухоженных рук были окровавлены, а красивые ногти обломаны.
— Давай без шуток, Паоло, — предостерег Галли. — Самоубийство — тяжкий грех, сам знаешь.
А убийство — еще хуже, возможно, хотел сказать он.
Если подающий надежды молодой священник в минуту слабости нарушает обет безбрачия, он получит прощение, согрешил ли он с женщиной, другом-священником или — да поможет ему Господь — мальчиком-алтарником. Но если депрессия уводит такого священника в другом направлении и он решает лишить себя жизни, то оставляет сию юдоль слез в смертном грехе. Это не сулит ничего хорошего его бессмертной душе, с точки зрения церкви, которая относится к самоубийству так же отрицательно, как к абортам и эвтаназии. К тому же подобное событие не пойдет на пользу и добродетельной репутации церкви. А когда это происходит в базилике Святого Петра…
Все это означало, что если и существовал достойный вывод, к которому мог прийти мой друг Марко Галли, так только тот, что несчастный монсеньор Карузо умер в результате рокового падения с купола, и именно так он все и объяснит.
Галли не мог не заметить очевидное, но ему могли приказать кое-что изменить, ибо для чиновников, находящихся в самом сердце самодержавного государства и несущих бремя новостей, плохая новость — карьерный эквивалент падения с купола.
— Каким он был, этот Карузо?
Галли думал об этом.
— Умным, хорошо образованным, вел себя довольно непринужденно, его можно было назвать экстравертом, и тем не менее он был бесспорным кандидатом в епископы. Возможно, его отсылали в митрополию, чтобы он попривык за год-два.
— Как он попал наверх, если там было закрыто?
— Закрыто не значит заперто.
— Ну да, конечно.
В Ватикане сказанное никогда не означает только то, что сказано. Допустимы разные толкования.
— Проход закрыт, потому что часть ограждений находится внизу из-за уборки или реставрации, так что закрыто там даже в дни, когда реставраторы не работают, — сказал Галли. — К тому же, — добавил он, прежде чем я успел задать вопрос, — у входа есть специальный знак, напоминающий посетителям, что на ночь проход закрывается.
Хорошо, значит, так: церковь была заперта, и проход на купол закрыт. Но мы оба понимали, что любой житель Ватикана мог пробраться внутрь и подняться наверх если не на лифте, то одолев нелегкий подъем по широкой винтовой лестнице, которой пользовались выносливые паломники со здоровыми легкими за много веков до изобретения электричества.
За посещение базилики Святого Петра платить не нужно, но, чтобы подняться на купол, нужно внести плату, кто сколько хочет. Лифт облицован деревом, и в него может поместиться до двадцати туристов-американцев. Обычно лифтер гоняет его вверх-вниз не столько по причине необходимости, сколько для того, чтобы отбить охоту у восторженных паломников заниматься граффити.
Когда лифт остановился, мы послушно проследовали по стрелкам за угол и вышли на узкую площадку, тянувшуюся по кругу под сводом купола. Вокруг нас на стенах мерцала мозаика гигантских полотен, патриархальные библейские фигуры, большие, чем реальные человеческие размеры, и невероятно суровые. С близкого расстояния они казались непропорциональными, но моих знаний хватало, чтобы понять, что это задумано художником специально для создания иллюзии перспективы: кажущиеся искаженными вблизи, фигуры выглядят вполне пропорциональными, когда на них смотрят снизу. Живя в Риме в окружении такого большого количества произведений искусства, кое-что постигаешь сам, но это я знал потому, что подружился с барокко и ренессансом, которые помогли мне выздороветь.
Я никогда не поднимался на купол базилики Святого Петра, так же как ни разу не съездил в Эверглейдс, когда жил в Майами. Следуя за Галли по переходу, я понял одну ошибку. Здесь очень высоко, и дух захватывает все больше с каждым сантиметром пути. Поразила меня, однако, не одухотворенность, которую купол базилики по задумке должен был воплощать и источать, но образ мыслей и дерзость Микеланджело, задумавшего все это, а также Бернини, завершившего его работу и забросившего все это наверх, и бухгалтеров, вслед за ним подсчитавших каждый драгоценный кирпич.
Через вход для туристов посетители попадали на галерею слева от главного алтаря, если смотреть от фронтальной части базилики. Не пройдя и половины окружности купола, посетители выходили наружу через другую дверь: туризм в один конец. По всей окружности здесь были железные перила по пояс, укрепленные доходившим до глаз проволочным ограждением из жесткой сетки в том месте, где могли находиться туристы.
В пятидесяти метрах от входа секции заграждения и перил были сняты, их собирались почистить и покрасить заново. И без серьезного расследования было понятно, откуда монсеньор Карузо отбыл в вечность, ибо на недавно уложенном мраморном полу виднелись глубокие царапины: видимо, такие следы оставляют на грубом камне отчаянно цепляющиеся за него пальцы.
— О Dio mio, — прошептал Галли, обращаясь скорее к самому себе, чем к Богу, но так или иначе он просил о помощи.
— Лучше бы… — начал я, но Галли уже тихо разговаривал с кем-то по сотовому, и я представил, какая суматоха поднялась там, внизу.
— Через несколько минут они все закончат и поднимут оборудование сюда, — сказал он, складывая телефон. Нужно все заснять, взять отпечатки пальцев, соскобы из трещин в полу; в общем, по полной программе.
Мы аккуратно обошли следы и направились к выходу. Повернув налево, мы могли вернуться тем же путем, пройти снаружи изогнутой стены купола и оказаться на галерее. Поворот направо вел к узкой винтовой лестнице. «Купол: 330 ступенек», — гласила надпись на шести языках. Путь прямо казался наиболее привлекательным. Дверь вела на огромную плоскую крышу базилики, откуда открывался потрясающий вид на Рим.
— Che casino. Ну и дела.
Галли вытащил сигареты и принялся прикуривать одну за другой от тех одноразовых зажигалок, которыми уроженцы Бангладеш торгуют в Риме на каждом светофоре. Я пожалел, что бросил курить.
— Чего уж хорошего. Конечно, это мог быть несчастный случай: поскользнулся, решил развлечься, подвела собственная смелость… — предложил я.
— Да, но это не то.
Галли нервно выпустил три струйки дыма подряд и бросил сигарету на крышу.
— Паоло, давай-ка воспользуемся тем, что вокруг никого нет. Если ты постоишь здесь, я поднимусь туда, пока эксперты не появились.
Галли указал в направлении узкого дверного проема и таблички, обещающей триста тридцать ступенек до фонаря купола.
Мог ли убийца там скрываться? Нет, конечно. Времени у него было предостаточно, и он спокойно покинул купол по широкой галерее, прежде чем первые полицейские прибыли поглазеть на труп.
Галли нужно было место и время, чтобы собраться для предстоявшего тяжелого испытания. Только что ему досталось отвратительное убийство священника, совершенное в таком людном месте.
Хорошо, что не мне.
— Без проблем, буду изображать туриста.
Так мне казалось.
ГЛАВА 7
Главная крыша самой большой христианской церкви представляет собой дивную эспланаду с расположенными то там, то здесь аккуратно огороженными башнями и архитектурными причудами. Это прекрасное место для прогулок в солнечную погоду, чтобы подышать свежим воздухом среди форм и фигур, имеющих, несомненно, глубокое религиозное значение, но в целом просто смотреть на них не менее приятно, чем наслаждаться их обилием.
Потрясающее место. Пока я бродил и осматривался, меня поразило, что на всем этом пустынном пространстве, кроме меня, никого не было. Мне даже стало не по себе, я ощутил легкий приступ одиночества, когда затихли шаги Галли на его долгом подъеме к фонарю. Когда Христос прогнал менял из Храма, не кажется ли вам, что они переместились на крышу? Именно здесь находится магазин религиозных сувениров базилики Святого Петра, которым заведуют трудолюбивые ордена монахинь. Освященные четки, статуэтки святых, настенный список всех пап — налоги включены в стоимость. Но только не сегодня. Не отвлекаясь на кассовый аппарат, я наслаждался видом.
Весь Рим лежал передо мной. Правительственным указом базилика Святого Петра была объявлена самым высоким зданием в Риме. День был ясный, и за прекрасным центром города и его уродливыми окраинами я мог с одной стороны крыши разглядеть блеск воды Средиземного моря, а с другой — округлые Альбанские холмы на юге Рима.
Зря я решил пройти на фронтальную часть фасада базилики, чтобы увидеть площадь Святого Петра такой, какой ее видит папа. Вообще-то она не совсем площадь, но не в этом дело. Множество людей, которые умней меня, считают ее величайшим в мире местом, где могут собираться люди. На фронтальной части церкви, обращенной к площади, фасад увенчан гигантскими статуями Христа и апостолов. Снизу они производят впечатление прекрасных и могущественных фигур. Однако сзади они были похожи на большие необработанные каменные глыбы — и тем не менее производили невероятно сильное впечатление.
Брат Пол — турист был очарован.
Брат Пол, иногда выполнявший обязанности полицейского, был дураком.
Кстати, об искажении образа. Самое время осмотреть крышу так, как это следует сделать после убийства. Осторожно. Не исключено, что даже с пистолетом наготове. Не так, как какой-нибудь безмозглый придурок на пенсии, который, широко раскрыв глаза, бродит по крыше, вместо того чтобы искать убийцу. Я наслаждался видом гигантской площади в прохладной тени самого святого Петра, опершись ладонями о низкую декоративную каменную стену, когда услышал за спиной какой-то шорох, а затем наступила звенящая тишина.
Тревога. Это не мог быть Галли. Зачем ему стараться скрыть свое присутствие? Пригнувшись, я быстро обернулся, мгновенно приняв боевую стойку в поисках мишени.
Слишком поздно, турист. Удар был направлен сверху вниз — оружие походило на короткую толстую дубинку, но сам человек стоял против солнца и казался большим черным силуэтом. Я поднял руку. Слабая защита. Удар дубинки пришелся по голове спереди и немного сбоку. Я упал на спину к краю крыши. Потеряв равновесие, я отчаянно махал руками, в любой момент готовый сорваться вниз. Еще секунда, и Галли придется расследовать уже два убийства.
Если этот громила ударит еще раз, я погиб. Максимум, на что я мог надеяться, так только на то, что утяну его за собой. Где же он? Солнце светит в глаза, мелькают тени, голова разбита. Небытие стало реальным, как никогда. Я отчаянно замахал руками, но вокруг был только воздух.
Еще немного, и я упаду. Вниз. А вот и он. Я потянулся, но он схватил меня первым. На этот раз дубинки не было, просто рука и что-то блестящее, золотое… Кольцо? Своей лапищей он порвал мне рубашку и рванул меня вперед — прочь от края и неминуемой гибели.
Сил нет. Когда Галли нашел меня, я лежал лицом вниз на теплой черепице крыши, распластавшись словно паломник в смиренной молитве. Сколько времени? Пять минут? Слишком долго. Голова сильно болела, но унижение было еще сильнее.
— Паоло, что случилось? Ты… Как…
Галли соображал не лучше меня, так как, вместо того чтобы нажимать кнопки своего навороченного сотового, пытался перевернуть меня, просунув руки мне под правое плечо.
— Меня ударили… Скажи, чтобы с крыши никого не выпускали.
Так он и сделал, позвонил, но безрезультатно. Когда мы наконец спустились вниз, на уровень самой церкви, то обнаружили лишь покрасневшего полицейского, стоявшего по стойке «смирно» у выхода. Галли все понял.
— Кто это был? Кто спустился?
— Ничего особенного… мне сказали останавливать людей, идущих вверх, я не знал… — жалко пролепетал полицейский. В мыслях он уже представлял, как шесть месяцев подряд работает в ночную смену.
— Cretino! Кто это был?
— Никто… так, священник. Он просто вышел, не бежал или как-то еще. Как обычно. Когда вы позвонили, он уже ушел.
Ватиканский полицейский неопределенно махнул рукой в глубь обширной базилики.
— Как он выглядел?
— Ничего особенного. Его лица я не видел. Он был среднего роста, немного ниже среднего.
— Во что он был одет, этот священник? Облачение, особенная мантия? Это был монах, монсеньор? Мантия была фиолетовая, красная? — спрашивал Галли.
— Черный. На нем был черный костюм священника, это все.
Потрясающе. Только что он описал половину населения Ватикана.
Этот полицейский был таким же тупицей, как и я.
Священник-убийца? Самый страшный сон любого кардинала и неизбежный вывод. Однако у убийцы была совесть и конкретная цель. Он убил Карузо, но вытащил меня почти с того света. Безумный убийца развлекается?
Бедный Галли! Он попытается замять дело, но может постараться обуздать ход событий. Кроме Бога и бесплатной еды, есть масса вещей, которые высокопоставленная армия прелатов у папского престола ценит выше доброй сплетни.
С наступлением сумерек я почувствовал себя лучше, но немного тревожно. Я позвонил своей близкой подруге по имени Тилли, но услышал только ее автоответчик. Тилли работала в Риме корреспондентом крупной американской газеты, но, разъезжая по командировкам, она так же часто меняла сообщение на автоответчике, как некоторые люди — носки. Я прослушал торопливый вариант: «Я перезвоню неожиданно».
Я не стал ужинать вместе с семинаристами. К десяти часам я основательно погрузился в чтение триллера о временах «холодной войны» — прекрасное средство от головных болей и заумных учебников. На этот раз звонивший был заботливее.
— Как голова?
— Боль в основном психологическая. Я совершил глупую ошибку и был побит.
— Это было убийство? — спросил папа Пий XIII.
— Я бы сказал, да.
— Не самоубийство?
— Только если он передумал в те несколько секунд, когда было уже поздно.
— Кошмар, — произнес папа. — Позже утром я был в базилике, и там продолжали убирать.
Каждый день в базилике Святого Петра происходит миллион разнообразных событий, но я не заметил привычного размещения людей, украшений и одеяний, которые означали бы присутствие папы. Галли тоже ни о чем таком не упоминал.
— Какая-то церемония?
— Ничего подобного. Исповедь, — сказал Треди. — Каждые две недели до ленча я тайком, когда никто не видит, пробираюсь в церковь и час-два слушаю исповеди. Полезно как для талии, так и для смирения. Когда люди говорят: «Благословите, святой отец, ибо я согрешил», они действительно просят о помощи. В этом суть, ведь так? Люди, работающие на меня, воображают, что католики действительно подчиняются всем правилам, которые мы для них устанавливаем. Но чтобы убедиться в обратном, нужно всего лишь послушать исповедь. Господь знает, в чем они НЕ признались.
— Ты видел что-нибудь? Ты понимаешь, о чем я…
— Боюсь, нет.
— Я спрашиваю потому, что полицейские хотят, чтобы я, понимаешь, помог им с расследованием.
— И что ты об этом думаешь?
— Это расследование убийства. Я не уверен. Прошло много времени…
— Но, возможно, не так уж и много, — закончил за меня мою мысль Треди.
— Точно.
Он молчал с минуту, а потом сказал:
— Пол, пожалуйста, найди того, кто это сделал.
Снова пауза.
— Если считаешь, что справишься.
Мне казалось, что я почти ощущал его суровый взгляд, такой, каким на меня иногда смотрел Иванович.
— Я знаю, что будет нелегко, возможно, вскроются какие-то язвы, но я должен знать.
Это говорил мой папа и мой друг.
— Конечно…
Сказать это было нелегко.
— Если ты выяснишь все о Карузо, ты здорово поможешь, Пол.
Он знал, что я рискую разбередить старые раны, но он явно не хотел об этом говорить, да и я тоже. Поэтому я спросил:
— Насчет Карузо. Ты знал его? Каким он был?
— Серьезный, очень серьезный. И умный. Спроси любого. Умел великолепно аргументировать. А как замечательно писал. Он мог убедить в своей точке зрения кого угодно.
Только не того, кто сбросил его с купола Святого Петра.
— Он был всего лишь монсеньором. Как получилось, что ты с ним знаком?
— Карузо был моим старым приятелем. Иногда он заходил ко мне поужинать, мы беседовали. Мы с ним вместе работали кое над чем… церковные дела…
Может, папы и не лгут. Но этот отвечал уклончиво.
— Было нечто большее, да?
Он подумал с минуту и подтвердил:
— Да, но не думаю, что нужно утомлять тебя рассказом об этом.
Что бы это могло быть? Тогда я прямо подумал о том, что это, возможно, значило. Я сказал:
— Прости, что спрашиваю, но думаю, в любом случае есть вероятность, что это была ссора любовников. Карузо был геем?
На этот раз последовала долгая пауза.
— Откровенно говоря, мне это в голову не приходило. Но я сомневаюсь. Я бы сказал, что он был дамским угодником, если затрагивать эту тему.
— Ты не мог бы сказать, кто, возможно, его любовник или любовница, если это правда?
— Священники не склонны делиться подобной информацией с папой, Пол. Максимум, что я могу рассказать тебе о Луке Карузо, так это то, что я знал его как ценного и деятельного члена экипажа большого корабля под названием церковь. А разве все мы не такие же?
— Хорошо, я сделаю все, что в моих силах.
— Спасибо. Если понадобится помощь, звони, — сказал папа. Он повесил трубку, а я представил, как он шагает с котенком на руках по старому, населенному привидениями дворцу и снова заступает на свой самый одинокий в мире пост.
Небо было затянуто дождевыми тучами, когда несколькими часами позже я позвонил в дверь Ивановича. Он открыл. На Ивановиче была старомодная майка и обвисшие брюки. Волосы и его огромная черная борода дико топорщились во все стороны, но глаза не казались сонными. Они всегда были бодрыми.
— Пол, какой приятный сюрприз. У меня в календаре записано, что ты должен прийти в пятницу, в два часа дня, а ты пришел в понедельник после полуночи. Время летит, как говорится. Заходи, выпьем чего-нибудь.
После разговора с папой я не мог спать. Я чувствовал, что нервы на взводе и напряжение растет. Такого со мной давно не происходило, но я до сих пор плохо сплю.
— Ну, рассказывай, Пол, — сказал Иванович, пригубив водку, которую он налил в стакан из бутылки, только что взятой из морозилки. Я рассказал ему об убийстве, о папе и о кое-каких душевных метаниях. Иванович знал многое из моей истории. Он был одним из небольшого числа людей в Риме, знавших обо мне и Треди. Он знал, потому что благодаря Треди я свалился однажды на него бесформенной грудой, осколок за осколком.
— Значит, ты беспокоишься о безопасности папы из-за того, что случилось в Майами и о чем ты не хочешь рассказывать. И одновременно с этим тебе впервые за многие годы, скажем так, не нравится перспектива участия в расследовании насильственной смерти.
Иванович умел с помощью нескольких аккуратных предложений успокоить все что угодно, от легкого замешательства до полного отчаяния. Я представил, как он аккуратно добавляет новую запись в файл, где у него хранятся сведения о Поле-Шалтае-Болтае. Я уже не раз решал, что однажды загляну к Ивановичу, когда его не будет дома, и прикреплю магнит к его компьютеру.
Я сказал:
— Где-то так, более-менее. И еще меня совершенно не интересует нумерология.
— Это, по крайней мере, верный признак активного умственного здоровья. С другой стороны, плохо, что ты не хочешь поговорить о Майами. А что касается убийства, то вполне естественно, что тебя встревожило расследование этого преступления: оно может вернуть тебя к прошлому опыту, который ты по определенной причине хочешь забыть.
Он смотрел на меня, оценивая.
— Думаешь, будет лучше, если я позвоню папе и скажу ему, что я — мы оба — думаем, что с твоей стороны это будет неразумным поступком?
Да, он был прав. Но также и ошибался.
— Я хочу расследовать это дело, разве не ясно? Треди — мой друг. Я ему нужен, и я хочу ему помочь.
Иванович рефлекторно потянул себя за бороду.
— Я понимаю, Пол, но в конце жизни каждый человек несет ответственность за свое собственное спасение. И папа, и обыватели вроде нас. Разницы нет.
Я немного подумал над этим.
— Дело в том, Майкл, что я действительно этого хочу. Может, даже не ради Треди. Может, я хочу сделать это ради себя. Но я боюсь того, что может произойти, если я вмешаюсь. И если не вмешаюсь — тоже. Останусь ли я здесь, останусь ли я братом, если справлюсь? И смогу ли остаться, если у меня ничего не получится?
— Ну, тогда совсем другое дело, не так ли? Ты должен спросить себя, сможешь ли ты, Пол, сделать это без риска. Справишься ли ты? И не придется ли нам начинать все сначала?
— А ты как думаешь?
Он улыбнулся.
— Вопросы задают психиатры, Пол. А отвечать должен ты.
Позже я медленно возвращался через город. Тибр купался в лунном свете, город жил в своем древнем и одновременно молодом ритме. Рим — город, не похожий ни на один другой и одновременно такой же, как все остальные города; в час испытаний и страха он перестает походить на фигуру в белой мантии и становится неприветливым и чужим. Клубы гудели, молодежь в крошечных машинах поддразнивала вялых дорожных полицейских, проносясь мимо дремлющих руин империи.
Посреди этого бурлящего водоворота общежитие колледжа святого Дамиана стояло во мраке и тишине: будущее церкви благополучно спало в своих постелях и видело невинные сны, положив обе руки поверх одеял. Мне было интересно, вернулся ли тот семинарист-британец и станет ли он благодаря этому вечеру, проведенному вне стен общежития, хорошим священником или его очень скоро отчислят.
А я?
Какое место я занимаю среди недоучек, что барахтаются в римских водоворотах? Все эти писатели-графоманы, актеры-заики, спивающиеся журналисты, посредственные художники, безработные бизнесмены, танцоры с плоскостопием и преподаватели античных языков с отвратительным знанием греческого и латыни? Я их товарищ по несчастью, вор-неудачник, который одевается как священник, тогда как его разум развлекается с чертями.
ГЛАВА 8
Как и большинство священников, Лука Карузо был аккуратным человеком. Как и я, коли на то пошло. Общим у нас было еще то, что мы оба жили за пределами Ватикана, а не на его территории. Ватикан полон священников, что естественно, но немногие из них живут на его ста восьми акрах; эта привилегия сохранилась за папами, главными кардиналами и прочими официальными начальниками. Не все прошли отборочный тур, но ничего страшного в этом нет. В конце концов, церкви, которая напрямую управляла Римом на протяжении веков, до сих пор принадлежит внушительное количество дорогой городской недвижимости.
Последнее время монсеньор Карузо жил в резиденции для священников в восьми кварталах от Ватикана, довольно близко, так что на работу он мог ходить пешком. Наверное, в штаб-квартире самой распространенной мировой религии есть сотни две мест, подобных этому, и все они выглядят одинаково: общая кухня, в которой обычно толкутся толстые монахини или светские безработные; комната отдыха с большим цветным телевизором и массой споров по поводу того, какой канал он должен показывать; общие ванные комнаты, размещенные через промежутки вдоль длинных темных коридоров, напоминающих старые монастыри или скупые частные школы.
Священники жили в комнатах, которые по сравнению со средневековыми кельями представляли собой эхо космической эры. В комнате Карузо стояли жесткая узкая кровать, письменный стол, телефон, гибрид стенного шкафа и шкафа для посуды, книжный шкаф и аккуратная папка с надписью «Корреспонденция», в которой, по-видимому, большей частью хранились письма личного характера. Также в комнате я обнаружил ноутбук, ровную стопку глянцевых брошюр, содержание которых на первый взгляд колебалось между католическим фанатизмом правого толка и антисемитизмом, и пачку порнографических журналов под матрасом.
Комната Карузо была до противного обычна и мало что сообщала о своем владельце. Не было ни предсмертной записки — поддельной или настоящей, ни любовных писем, ни пылкого дневника. Не было номеров телефонов или других записей, сделанных наспех на желтых страничках отрывного настольного календаря. Я решил взять с собой календарь, а также компьютер и дискеты. Может, захватить порнографические журналы? Зачем пачкать репутацию мертвого священника? Религиозные брошюры были на английском языке и довольно потрепанные. «Радар» было написано на первой странице. А ниже: «Официальное издание „Общества священных ключей“». Брошюры принадлежали одной из консервативных, воинствующих групп католиков. В Ватикане их больше, чем лоббистов в Вашингтоне. Я засунул одну из брошюр вместе со всем остальным в компьютерный портфель Карузо и покинул комнату покойного, после чего собирался сесть на автобус и отправиться домой, в колледж святого Дамиана.
Я думал о сиесте, и это была хорошая идея, поэтому я сел на пыхтевший оранжевый автобус номер шестьдесят четыре. Зря я это сделал. Шестьдесят четвертый — один из самых популярных маршрутов в Риме, проходящий из Ватикана через Тибр до площади Венеции, а оттуда он поднимается вверх, на холм, к огромной железнодорожной станции Термини. Это, вероятно, самый небезопасный автобусный маршрут в Риме, поскольку на нем всегда полно туристов и всякого сброда — одиночных стервятников и организованных групп, которые грабят туристов. Обычно я не вмешиваюсь в чужие дела, но в тот день, увидев молодого латиноамериканца, который протискивался к двум беззаботно болтавшим монахиням в черном старомодном одеянии с капюшонами, похожими на шоры, чтобы вытащить у них бумажники, я начал проталкиваться вслед за ним.
Поставив чемодан Карузо между ног на случай, если мне понадобятся обе руки, я сказал ему:
— Потревожишь сестер, и я сломаю тебе руку.
Секунду он смотрел на меня, в его карих глазах мелькнула вспышка тревоги и исчезла так же быстро, как появилась. Вероятно, он решил, что ничего не слышал, ибо в следующую секунду его рука юркнула в сумку стоявшей к нему спиной монахини.
Не то чтобы я обиделся на то, что он счел мое заявление пустой угрозой, ничего личного, однако я со всей силы наступил на ногу латиноамериканцу. Когда он на ломаном итальянском начал возмущаться, я двинул ему разок по почкам — хороший такой удар, короткий, но резкий. Он побледнел, а я на минуту ощутил себя королем, но в следующую — дураком, потому что, когда этот парень, хромая, вышел на следующей остановке, то же сделал его напарник. Он-то и унес черный компьютерный портфель Карузо.
Так мне и надо. Будь это чем-то менее ценным, я бы смирился и счел это запоздалым дополнением к моему римскому образованию. Но портфель был не мой, и он был самым вероятным ключом к разгадке убийства. Я рванул прочь из автобуса. Человека, которого я ударил, тошнило в сточной канаве.
Его напарник быстро удалялся по тихой стороне улицы, держа портфель в правой руке. Он даже не оглянулся, но когда услышал, что я бегу за ним, метнул через плечо быстрый взгляд и помчался прочь. Он был моложе меня на два десятка лет, однако портфель был тяжелым, и бежать с ним было неудобно, а меня подгоняли адреналин и чувство досады.
Когда он скользнул на боковую улочку, больше похожую на переулок, я почти нагнал его. Я попытался схватить его за воротник, промахнулся, отстал на расстояние шага, и в этот момент он сделал отчаянный рывок. Когда мы добежали до небольшой площади с фонтаном с четырьмя бронзовыми черепахами, он швырнул портфель к мраморному основанию фонтана. Я услышал, как в портфеле что-то хрустнуло, и он соскользнул в воду.
Надо было остановиться. Да-да, я знаю. Но я был взбешен и, поднажав, догнал маленького ублюдка, прежде чем ему удалось выбежать с площади. Затем я вернулся и вытащил из воды портфель. Он здорово намок.
Когда я вернулся в общежитие колледжа святого Дамиана, на этот раз на такси, то обнаружил, что компьютер разбит на мелкие куски и восстановлению не подлежит. Но я быстро высушил дискеты, журналы фанатиков и, конечно, порнографические журналы. Это не пострадало. А что вор будет делать со сломанным носом — его дело.
Воришка еще легко отделался, а я вечером того дня, обняв бутылку с приятным содержимым, погрузился в чтение вороха журналов, которые я нашел в комнате Карузо. Под конец чтения я ощутил нешуточную ожесточенность. Прямо как католический коммандо. Наполовину вербовочная брошюра, наполовину журнальчик для внутреннего пользования, «Радар» провозглашал себя «стартовой платформой для беспокоящихся за веру католиков в компьютерную эру». Истинные католики, узнал я, «следуют за Богом подобно тому, как реактивный снаряд преследует цель. Бог — наша цель, наша единственная цель».
Страшная штука: прямо под картинкой домашней интернет-странички «Ключей», изрыгающей агрессию, «Радар» объяснял, как узнать номера телефонов и адреса врачей, делающих аборты, а потом разместить их в Интернете. Предлагался образец почтового и электронного послания, предназначенного для «детоубийц», как их называл «Радар», и варианты коротких оскорбительных текстов для телефонных звонков.
Журналы рассказывали читателям, как оказывать давление на епископов, чтобы «те правильно голосовали ради общего дела католической церкви» на своих собраниях. «Радар» убеждал прихожан доносить на приходских священников, которые слишком либерально относятся к средствам контроля рождаемости: «Если вы услышите о священнике, который отпускает грехи тем, кто пользуется противозачаточными средствами, встать у него на пути — ваш долг».
Одна занятная статья была озаглавлена так: «Как разоблачить разведенного католика или католичку, причастившегося, не имея на то права». Вы должны были встать во время причастия, указать пальцем и крикнуть: «Остановите этого грешника!» Но только после того, как вы «соответствующим образом предупредили потенциального нарушителя до начала богослужения, если это было возможно».
Журнал рекомендовал и «прямые методы воздействия» во всех случаях, касающихся единственной истинной веры. Одна из статей, которую я прочел с особым вниманием, описывала, как следует создавать на местах наблюдательные комитеты для проверки соблюдения священнослужителями данного ими обета безбрачия. Может, статья прямо и не призывала к насилию, но «Ключи» не только оправдывали насилие, но считали это самым простым способом защитить нашу веру.
Текст изобиловал жесткими заявлениями в интересах единственно истинной веры, однако подобные журналы были, без сомнения, странным чтением на ночь для подающего надежды ватиканского гражданина, прекрасно умевшего аргументировать, по утверждению его старинного друга — папы, и вместе с Треди работавшего над «кое-какими церковными вопросами…»
Невысокий человек, стоявший в глубокой яме в полу цокольного этажа, раздраженно произнес:
— Как вы уже заметили, я очень занят.
В отличие от меня, все ватиканские полицейские прошли «школу обаяния», и из всех них Галли был самым способным.
— Мы понимаем важность, которую имеет ваша работа, святой отец, — сказал он, — но церковь чрезвычайно озабочена этим делом, и ваше содействие весьма желательно.
С кротким вздохом Густаво Видаль выбрался из ямы, вытащил из кармана своей спортивной рубашки сигарету без фильтра из черного табака, прикурил от красной пластиковой зажигалки и глубоко затянулся. Это был человек немного моложе пятидесяти, маленький, его рост едва превышал полтора метра, с плоским лицом, нахмуренными бровями и густыми черными волосами. Его грудная клетка, напоминавшая бочку, и могучие плечи довершали безошибочный образ.
Видаль был из воинов-инков, по чистой случайности воспитанный в миссии британских священников в Андах. Потом в Кембридже он занялся археологией и, пройдя курс обучения совершенно иного свойства в самой серьезной семинарии Великобритании, был рукоположен в священники. Я был рад, что мы говорили по-итальянски.
Видаль работал в том же монашеском братстве, что и Карузо, и жили они в одном и том же доме вместе примерно с двумя десятками других священников. В тот день мы обнаружили его не где-нибудь, а в недрах церкви Сан-Клементе, одного из самых легендарных храмов в Риме, расположенного на трех уровнях чуда, где набожные римляне молились — то одному богу, то другому — на протяжении двух тысячелетий. Когда-то гладиаторы совершали здесь жертвоприношения, перед тем как перейти дорогу и убить друг друга в Колизее.
Сан-Клементе была ренессансной церковью, которой руководили священники-доминиканцы из Ирландии. Ниже располагались руины храма четвертого века, на которых эта церковь и была построена, а в подвале находился алтарь Митры, бога-быка, которому поклонялись преимущественно римские командиры и их легионеры. Однако археолог Видаль со всеми своими ситами, метелками и кисточками работал гораздо ниже уровня пола древнего алтаря, так что, возможно, поэтому историю и пишут до сих пор.
Хотя в церковь нас привела не археология, а убийство, Галли был воплощением елейной смеси сочувствия и профессионализма.
— Мы понимаем, как сильно огорчила вас смерть монсеньора Карузо, и мы, в свою очередь, так же сильно хотим узнать, как он умер. Прошу вас, святой отец, не могли ли бы вы сказать, когда видели Карузо в последний раз?
— Мы ужинали вместе в доме, где проживаем, вечером накануне его падения. Как и всегда, там было много священников.
— Вам не показалось, что он чем-то расстроен?
— Этого я не заметил. Он не особенно много ел, но Лука все время беспокоился о своем весе.
Видаль печально улыбнулся.
— Насколько я понимаю, в Ватикане вы работали в одном департаменте?
Галли был гладким словно шелк.
— Да, перед уходом с работы мы обычно выпивали по чашке кофе и расходились по своим делам.
Ничего удивительного. Все ватиканские чиновники, следуя лучшей средневековой традиции, каждое утро начинают работу в восемь и прекращают ровно в два часа дня.
— У вас были доверительные отношения, я имею в виду вас и монсеньора Карузо?
— Мы были коллегами. Но с профессиональной точки зрения нас интересовали разные вещи.
— Например? — вставил я.
Он посмотрел на меня так, будто только что заметил.
— Лука занимался исследованиями и анализировал социальные стратегии церковной деятельности. Моя же работа имеет скорее историческое содержание.
— Но в том, что касается идей, вы были очень близки, — предположил я.
— Думаю, мы видели церковь и ее проблемы в одном ракурсе, если вы это имеете в виду, — ответил он.
— У вас есть предположения, почему он поднялся на купол в ту ночь? — терпеливо продолжал Галли.
Видаль ответил безучастно:
— Молиться. Я полагаю, он отправился туда помолиться и подумать.
— Вы когда-нибудь приходили в базилику среди ночи — в ту ее часть, которую называют «Легионом тьмы»?
Видаль улыбнулся.
— Это шутливое название, как вам известно. Да, я приходил туда один или два раза. Там очень спокойно. Но я никогда не поднимался на купол, и нет, той ночью меня в базилике не было. Я крепко спал.
Он действовал мне на нервы.
— Не было ли случайно у Карузо друга, с которым он вместе молился, и не могли ли они вдвоем подняться на купол?
Ладно, я не так искусен, как Галли, но еще прежде чем я почувствовал его ладонь на своей руке, я понял, что надо было придумать какой-нибудь более хитрый способ, чтобы задать вопрос, в действительности представлявший большую проблему.
Видаль остался безучастным. Он пожал плечами и смял окурок о древнюю каменную стену. Выпотрошив окурок, он положил бумажку в карман.
— Прошу меня простить, но я должен вернуться к работе.
— Святой отец, пожалуйста… — начал Галли.
Я перебил его. Как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж.
— Он поднялся на купол с женщиной, да? И не в первый раз. Он часто поднимался на купол с женщинами по ночам, чтобы их никто не мог потревожить. Они молились, а иногда вместе обретали Бога другими, невиданными доселе способами. Может, купол отверг их?
Взгляд Видаля горел огнем.
— Он ходил туда молиться. Он был там один.
— Но только не в ту ночь, когда его убили, — давил я.
Видаль посмотрел на меня так, словно я произнес непристойность, но ничего не ответил.
— Как давно он туда ходил? — спросил Галли.
— Последние несколько месяцев он ходил туда довольно часто, его что-то беспокоило. Он просыпался задолго до рассвета и отправлялся на купол. Он говорил, что там так хорошо молиться и размышлять.
— Вы не знаете, о чем он тревожился? Что его беспокоило? Это был кто-то или что-то?
— Что-то… я точно не знаю.
Я надавил бы на него еще. Может, даже расплющил бы о стену и слегка выпотрошил этого священнослужителя. Но когда Видаль прыгнул обратно в свою яму, Галли потащил меня прочь из церкви.
На следующий день мы отправились с визитом к крючконосому епископу. Когда мы шли к машине по испещренной солнечными зайчиками площади Святого Петра, Галли спросил:
— Паоло, почему ты так грубо разговаривал с отцом Видалем? И этот вопрос о женщине…
— Считай это догадкой, ниспосланной свыше. Кроме того, я хотел встряхнуть Видаля. Этого надутого карлика…
— Паоло! Отец Видаль — важная персона, автор новой гуманистической и свободной теологии. Он очень влиятельный мыслитель. Его весьма уважают в церкви.
— Ну и что? Может, это он. Он со своим приятелем Карузо поднялся под купол, чтобы помолиться, полюбоваться мозаикой, кто знает еще зачем. Поссорились, он ударил Карузо. Если отнестись со снисхождением, то можно предположить, что это был несчастный случай. Дело закрыто.
Я лез на рожон, но Галли был терпелив:
— Паоло, отец Видаль приобрел свое влияние как новый мыслитель, потому что водит дружбу с Его святейшеством.
Черт.
— Как и Карузо, — подумал я вслух. Среди бумаг Карузо была дружеская записка от папы, в которой Треди благодарил его за какую-то статью. Если он был очередным новым мыслителем, то почему его так интересовали «Ключи», приверженцы старых взглядов, народ весьма специфического и консервативного толка?
В Риме и Ватикане мы разговаривали с людьми, которые работали с Карузо или были с ним дружны. Результат незначительный, думал я про себя, когда на нашем пути в офис Галли появилась длинная цепочка японцев, самых дотошных туристов в Риме. Мы ждали, пока они кратчайшим путем пересекут гигантскую площадь, следуя парами за усталым итальянским гидом, равнодушно размахивавшим розовым флажком.
— У одного из моих офицеров возникла хорошая мысль, — сказал Галли. — Мы обзвоним всех людей, записанных в телефонной книжке Карузо, и сообщим, что семья монсеньора очень просила не присылать цветов, но была бы благодарна, если бы они поставили свои имена на открытке соболезнований вместе с ведущими деятелями церкви. Возможно, они поделятся кое-какими мыслями о Карузо, из которых можно составить общую надгробную речь. Похоже, его все любили: работяга, хороший священник, товарищ. Они расскажут нам что-нибудь о нем, а мы узнаем кое-что о них.
— Здорово придумано, эти звонки. Куча информации без больших затрат.
В офисе Галли я без особого энтузиазма и успеха пытался разобраться в судебном отчете. Проще было перечислить кости, которые Карузо себе не сломал. Следов наркотика или алкоголя в его крови не обнаружили. В действительности, если читать между строк написанное словоохотливым патологоанатомом, получалось, что Карузо был одним из тех несчастных, кто до своей внезапной смерти отличался отменным здоровьем.
— Когда похороны?
— Послезавтра в его родном приходе в Абруццо. Он стал жертвой трагического падения. Местный священник отслужит заупокойную мессу — они были друзьями.
— Правда, что цветов не будет?
— Конечно, будут. Огромные букеты, целые груды. Родители Карузо — деревенские жители, они обидятся, если цветов не будет. Мы пошлем цветы — от имени Его святейшества и всей церкви. Ужасное происшествие.
Крючконосого епископа звали Умберто Хесус де Беккар, и жил он на холме в старом палаццо, откуда открывался снайперский вид на храм Святого Петра. Из Ватикана мы с Галли отправились на его великолепной старой «Альфа-ромео» серебристого цвета, преодолевая безумие римского дорожного движения и настойчиво следуя основным его правилам. Галли проявлял на дороге куда большую вежливость, чем та, на которую я был способен.
— С отцом Видалем, Пол…
— Да, я был несколько груб. Ладно, признаю. Но в этом парне есть что-то…
— И хотя ты говоришь по-итальянски почти без ошибок, с чем я тебя поздравляю, бывают моменты, когда употребление сослагательного наклонения не всегда оправдано. Поэтому, когда мы будем говорить с архиепископом, советую тебе…
— Держать рот на замке. Хорошо, я постараюсь.
Мы поговорили со всеми, кого могли разыскать и кто знал Карузо, но именно я предложил навестить Беккара. Он был главным заводилой у демонстрантов, выступавших в защиту святых на площади Петра, а также руководил теми яростными ревнителями заповедей из «Ключей», которые — как ни странно — так заинтересовали Луку Карузо в конце жизни.
— Что мы хотим узнать, Паоло?
— Как долго Карузо работал с «Ключами» и не мог ли он из-за этой работы нажить себе врагов.
Галли закусил ус.
— У нас действительно есть факты, подтверждающие, что он работал с «Ключами»?
— Пусть думает, что они у нас есть.
— Очень хорошо. И, пожалуйста, внимательно слушай все, что будет сказано.
Он посигналил, и сморщенный старичок открыл высокие железные ворота, ведущие в мощенный булыжником внутренний двор, по которому несколько веков подряд ездили железные колеса экипажей.
Длинная прямоугольная комната, расположенная в piano nobile, была отделана панелями из темного дерева. Когда-то здесь, может быть, располагалась трапезная или даже библиотека, но теперь назначение этой комнаты было очевидно. В дальнем конце комнаты, на некотором возвышении, стояло большое деревянное кресло с парчовой спинкой и длинными подлокотниками. Это был трон, обозначенный длинным и узким черным крестом, висевшим позади него на стене. Здесь был «тайный кабинет» Общества Священных Ключей. Мне показалось, что я перенесся на несколько веков в прошлое, когда часть священников спасала души молитвой, но гораздо большая часть предпочитала пытки.
— Очень рад встрече с вами, командор Галли, и с вашим помощником, Dottore…
Епископ Беккар говорил сердечно и мягко. Мне подумалось, что таким же голосом он шептал бы: «Покайся, сын мой, покайся», склонившись к истязаемому на дыбе.
Галли отреагировал быстро.
— Мы тоже рады, ваше превосходительство. Ваше общество и ваша деятельность известны всем, кто трудится в интересах церкви.
— Чем я могу помочь вам и нашей церкви?
Он был типичным епископом. У него были седые волосы мудреца, и каждая прядь знала свое место. Он был весь в пурпуре: шапочка, широкий пояс и аккуратные пуговицы на сшитой на заказ сутане — все говорило о его положении и притязаниях.
Беккар никогда не станет папой, для этого он слишком спорная фигура. Но в кулуарах он был силой, с которой считались в католической церкви. Теневой лидер полулегальной псевдовоенной организации, поклявшейся охранять церковные традиции от врагов как внешних, так и внутренних. Защитник «главных ценностей» в глазах сторонников. А также бич благопристойности и угроза будущего церкви — если послушать таких отъявленных либералов, как мой друг Треди.
Беккар был умен и не стал принимать старшего ватиканского полицейского, сидя на троне. Мы расположились в креслах, расставленных полукругом в одном из углов темной и навевающей дурные предчувствия комнаты, попивая кофе, который принесла старая монахиня.
— Gracias, hermana, esta bien, — отпустил ее Беккар, и она исчезла в темном чреве дворца так же безмолвно, как и появилась.
Он говорил на резком, визгливом испанском, но я знал, что деньги его общества поступали не столько из Испании, сколько из Латинской Америки, где «Ключи» ходили в любимчиках у новых «правых». «Ключи», однако, никогда не рассказывали об источниках финансирования и о численности общества.
Правда ли, что это грязные деньги, на которые пытаются купить совесть, субсидируя извне религиозных фундаменталистов?
Об этом болтают по всему Ватикану. Но тихо.
По словам Джона, осторожного иезуита, с которым я иногда хаживал по лучшим римским ресторанам, в девяностые годы «Ключи» финансировал латиноамериканский епископ, которому были так близки идеи консерваторов, что он пошел на риск быть изгнанным из церкви. Беккар, обладавший европейским обаянием и смекалкой члена курии, стал вторым лидером «Ключей», когда основателю воздали по заслугам.
— Тайное членство, теневые латиноамериканские деньги, известен как заговорщик против либералов, — говорил Джон. — Насколько активно? iQuien sabe? Но это только слухи: мексиканский кардинал-активист, убитый в своем соборе однажды ночью; перуанский епископ, который, по мнению некоторых, был слишком добр по отношению к крестьянам, выращивающим коку. Его застрелили. Подобные вещи часто приписывают «Ключам». Невероятные слухи, хотя нет ни малейших доказательств, — сообщил по секрету Джон. — Может, как и большинство солдат-католиков в наши дни, они больше лают, чем кусают. Но у «Ключей» здесь большой офис, у них есть деньги, структура, убеждения. В Ватикане это означает власть…
И право на убийство?
— …Какая ужасная смерть, — продолжал Беккар. — Но все же благодать Божья его не покинула, ибо церковь Святого Петра — прекрасное место для смерти, он умер, созерцая сердце святой церкви. Ужасный несчастный случай, без слов понятно.
— Монсеньор Карузо сотрудничал с обществом?
Галли прощупывал словно зубной врач, очень аккуратно.
— Да, полагаю, с уверенностью можно сказать, что это так, — ответил Беккар. — Он не был активным членом, но время от времени давал нам ценные советы. Нам будет его не хватать.
— Конечно, о его сотрудничестве с обществом, вероятно, было хорошо известно.
Конечно, нет. Беккар стерпел неловкий вопрос и повел себя так, как поступают архиепископы и прочие политики, если им нужно время, чтобы обдумать новую информацию. Он позвонил в изящный серебряный колокольчик и распорядился принести еще кофе.
Архиепископ положил себе три кусочка сахара, на один больше, чем в первую чашку, которую он выпил с нами.
— Я бы не сказал с уверенностью, что о работе монсеньора Карузо в обществе было хорошо известно, — наконец произнес он. — Это было тайное соглашение, если вы понимаете, о чем я. Но не потому, что мы этого хотели. Нам нечего скрывать. Нет, он сам так решил. В конце концов, он занимал в Ватикане важный пост, не так ли?
Галли не сдавался.
— Итак, вы хотите сказать, ваше превосходительство, что в сотрудничестве монсеньора Карузо с обществом не было ничего такого, что могло бы вызвать неприязнь к нему в определенных кругах.
— Вы предполагаете, что его могли… что этот… несчастный случай… мог иметь отношение к его работе с нами? Вы это имеете в виду? Ay de mi.
Интонации его голоса оставались учтивыми, но под ухоженными бровями сверкнула гневная искра.
— В нашей работе или наших убеждениях нет ничего, что могло бы разжигать насилие среди христиан, уверяю вас.
Он осенил себя крестным знамением прямо на наших глазах.
— Конечно, нет, ваше превосходительство, — сдался Галли.
А если один из ваших религиозных воинов и прикончил Карузо? Убил его, потому что существовала некая религиозная причина, из-за которой вы желали ему смерти? В моей голове теснилась масса неприятных вопросов. Но я не задал ни одного. Я обещал Галли.
Я сказал только, что мне нужно в туалет, и оставил Галли состязаться с Беккаром в колких любезностях. Мне хотелось получше разведать логово «Ключей». Очередной звонок колокольчика архиепископа, и я отправился вслед за старухой, поднялся на два лестничных пролета вверх, прошел по коридору и оказался в ультрасовременной ванной комнате. По пути мы прошли мимо полной темных и, без сомнения, скучных томов библиотеки, рядом с которой находилось ярко освещенное помещение с прозрачной дверью из плексигласа, в котором, по всей видимости, располагался компьютерный центр «Ключей». Проходя мимо, я заметил аккуратного лаборанта, который складывал компакт-диски в высокий шкафчик с прозрачной дверцей.
Из окна фасада на втором этаже открывался эффектный и наводивший на размышления вид на базилику. По обе стороны длинного коридора располагались кабинеты, в которых находились занятые чем-то люди. Через открытую дверь одного из кабинетов возле лестницы я увидел две склонившиеся над компьютерами дюжие фигуры в сутанах священнослужителей, а между ними очаровательный профиль молодой женщины.
Мальчики вместе с девочками.
Шагающие в ногу во имя еще большего триумфа нового восхитительного костра инквизиции.
ГЛАВА 9
Я отправился на похороны Карузо. В церкви было полно цветов, ватиканских чиновников средней руки, а также множество грузных итальянок в черном. Я не видел никого, кто походил бы на убийцу Карузо. Ни красивых женщин с разбитыми сердцами, в одиночестве сидящих в темных закутках церкви, ни представителей духовенства с жестоким взглядом, глядя на которых казалось бы, что они втайне рады его смерти. Видаль тоже был там, печальный в своей обычной интеллектуально-надменной манере.
Все следующие дни я работал, как каторжный. Разговаривал с сослуживцами Карузо, со священниками, жившими с ним в одном доме. Я расспросил швейцара с места его работы и уборщицу комнаты, в которой он жил; владельца бара за углом, куда он каждое утро по дороге на работу заходил выпить кофе, а также даму с большим бюстом из химчистки, куда он сдавал свои костюмы священника. Я разговаривал с его друзьями и поговорил бы с его врагами, если бы отыскал хоть одного.
До падения с купола монсеньор Карузо был честным и приятным во всех отношениях гражданином. Его компьютер разбился, но диски были целы. Я просмотрел их, но все файлы так или иначе имели отношение к религии. Чтобы сэкономить время, я попросил одного из семинаристов, специалиста по компьютерам, уроженца Южной Африки, распечатать мне все материалы. Вам следует знать, что, как человек, умеющий обращаться с компьютером, я мог бы сделать все сам, но это представлялось мне скучным занятием. Иногда даже братья такого скромного ранга, как мой, могут пойти на поводу у собственных желаний.
— Итак, на каком этапе находится наше расследование, Паоло? — спросил Галли, попивая кампари после очередного бесплодного и длинного дня. — Мое начальство интересуется…
— Скажи, что мы изучаем один глубоко религиозный момент в нашем расследовании.
— Что это значит?
— Мы молим о чуде.
Все, что у меня было в действительности, — это образ порядочного человека, которым был при жизни покойный и с которым я познакомился, когда тот уже лежал на мраморном полу в базилике Святого Петра. Карузо, по-видимому, был провокационным, даже радикальным мыслителем. В Ватикане его считали весьма успешным человеком не столько за тома его работ, сколько за то, что многие люди полагали, будто он пользуется благосклонностью нового папы. Он был создан курией, ладно, зато в принципиальных семейных и социальных проблемах он был гораздо ближе к огромной массе католиков, чем к консерваторам курии, многие из которых — остатки команды витавшего в облаках Поляка.
Скучный список разногласий внутри церкви в новом веке ничем не отличался от такого же списка последних десятилетий века ушедшего — разногласия только обострились. Десятки миллионов католиков при молчаливой поддержке тысяч священников бунтовали против запрета искусственных мер контроля над рождаемостью, против отказа разведенным и заново вступившим в брак католикам в таинстве причастия, против настойчивого требования безбрачия священников, против отказа признавать священников-женщин и против отказа в таинстве причастия христианам прочих конфессий. Треди — и это было разумно — не стал сразу браться за решение какой-либо из этих проблем в самом начале своего правления.
То, что люди рассказывали мне о Карузо, подтверждалось компьютерными файлами, которые я просматривал до сих пор: дерзкий, дальновидный, идущий в ногу со временем. Но на тех же дискетах были и другие файлы, не менее убедительно подтверждавшие противоположные заявления, изложения непримиримых консервативных позиций, скорее подходивших «Ключам» и им подобным, чем — и в этом я не сомневался — моему другу папе. Возможно, когда я заберу у семинариста остальные файлы, у меня появится ключ к разгадке.
Я мысленно собирал эту головоломку, но раздался телефонный звонок, и Тилли ураганом ворвалась в мою жизнь. Не в первый раз, Господь свидетель, и не в последний.
— Крестоносица Райт целой и невредимой вернулась из языческих земель и милостиво взирает на твое печальное лицо, брат Пол.
— Тилли! Когда ты приехала? С возвращением.
— Заходи, полюбуешься на мой потрясающий новый плед, и мы чего-нибудь выпьем. Это приказ.
— С удовольствием.
Я не много успел рассказать о Тилли и, откровенно говоря, подумывал, что вовсе умолчу о ней, но в конце концов решил, что раз уж этот мой рассказ должен стать чем-то вроде детоксификации, очищения организма, то, наверное, мне нужно постараться быть честным.
Мы с Тилли были близки, но встречались урывками. Любовью я бы это не назвал, однако между нами было нечто большее, чем чувство, которое может возникнуть у постоянно разъезжающей журналистки и домоседа из религиозного братства.
Бывало, что Тилли отсутствовала несколько месяцев, иногда подолгу жила в Риме, но мы редко виделись, разве что время от времени она приглашала меня на кофе. Она никогда не рассказывала мне о своих мужчинах, но я всегда знал, когда в ее жизни появлялся или исчезал очередной приятель. С годами мы с Тилли хорошо узнали друг друга. Кто-нибудь сказал бы, что даже слишком хорошо.
Тилли жила в старом палаццо недалеко от площади Испании. Само по себе ее жилище ничего особенного не представляло, но там была великолепная терраса с видом на старую Испанскую лестницу, спускающуюся на площадь от проспекта Тринита деи Монти, одно из лучших мест, где можно наблюдать за людьми и наслаждаться ежедневной игрой звуков в римских сумерках.
Она позвала, и я преодолел четыре крутых лестничных пролета, будучи в пограничном состоянии между самоуверенностью и агонией. Входная дверь была открыта, поэтому я вошел и прошел на террасу. На Тилли были сандалии и какое-то просторное платье в восточном стиле. В знак приветствия она поцеловала меня, но как-то по-сестрински, и я сразу понял, что здесь есть еще кто-то.
— Добро пожаловать домой. Где ты была?
— В Каире, затем в Аммане, потом в Анкаре, в общем, галопом по Европам. У меня до сих пор голова кругом идет, — сказала Тилли, подводя меня к своей гостье. — Мария Лурдес Лопес дель Рио, внештатная журналистка, а этот пират — брат Пол, ангел-хранитель Ватикана и представитель духовенства.
Она была латиноамериканкой и выглядела просто потрясающе.
— Buenas tardes, — сказала она с улыбкой.
— Что будешь пить, Пол? — командным голосом спросила Тилли.
— Бурбон, пожалуйста.
Латиноамериканка была невысокого роста, стройная, ее черные волосы были коротко подстрижены, а макияж искусно оттенял фиалковые глаза, так что они казались бездонными. Мы пожали друг другу руки. Ее рукопожатие было полно жизни и энергии; более чем просто крепкое, спортивное.
Но в ней что-то было… я где-то видел ее раньше. И только хотел спросить, о чем она пишет, как вдруг все понял. Спортивное рукопожатие. Ну конечно.
— Великолепный был забег, — сказал я. — Я находился тогда в комнате, набитой парнями, и все мы стоя за вас болели. Те последние сто метров были просто фантастическими.
Молнии блеснули в ее фиалковых глазах, светившихся симпатией и смущением.
— Спасибо. Так быстро я никогда не бегала, ни раньше, ни после соревнований. Может, это Господь бежал в тот день, а не я.
Олимпиада в Австралии. Один из самых длинных забегов. Фавориты выдохлись слишком быстро, слишком рано; малоизвестная южноамериканская участница вырвалась вперед, предприняв последний, отчаянный рывок, и победила, а ее умопомрачительный финиш, как самый выдающийся момент Олимпиады, будут показывать по телевидению еще не одно десятилетие.
Тилли вернулась с моей выпивкой и сказала Марии:
— Пол — мой старый друг.
Но по ее улыбке можно было понять: «Держись подальше». Мне она сказала:
— Мария работает в «Тромпета», это крупный католический еженедельник в Сантьяго. Она пишет о событиях в Ватикане.
— Вы впервые здесь?
— Нет, я уже приезжала сюда однажды, но пастырский визит в Нью-Йорк будет моей первой поездкой с Его святейшеством. Я так взволнована, — ответила Мария.
— Как мило. В следующем году, да?
Тилли пожурила.
— Не приставай. Это будет раньше, чем ты сказал, Пол, и ты это знаешь. Я рассказала Марии, что тебе известно обо всем происходящем в Ватикане, а ты делаешь вид, будто не знаешь, когда и куда отправляется папа.
— Меа culpa. Меа maxima culpa, Мария. Я так занят религиозными размышлениями, что иногда забываю о повседневных делах. Его святейшество собирается съездить домой в Польшу?
Другой папа. Они рассмеялись.
— Ты тоже собираешься в Нью-Йорк? — спросил я Тилли.
— Да, сэр, да, сэр, с тремя полными чемоданами. На самолете папы вместе с Марией. Поехали с нами, повеселимся.
Матильда Райт была лучшей из немногих оставшихся в Риме американских штатных корреспондентов. Она писала о событиях в Ватикане, а также на большей части южной Европы и Ближнего и Среднего Востока; «Зона крови и чеснока», как она это называла. Ее квартира была также и офисом, хотя она так много путешествовала, что вполне могла обосноваться в Стамбуле, Мадриде или Сараеве.
Одна из польских традиций, которую Треди поддерживал и впечатал в свой собственный имидж, — это пышные заграничные поездки. Если на то пошло, он так же, как и Иоанн Павел II, много путешествовал по Италии и частенько наведывался в римские приходы. Треди не раз звал меня с собой, но я так ни разу и не съездил с папой за границу. Все из-за brutta figura, как это звучит по-итальянски, — плохих манер, по крайней мере для того, кого журналисты считают своим человеком в Ватикане. Шутка, конечно.
Даже если вы будете внимательно следить за происходящим в тихих коридорах старейшей на Западе организации, все равно по прошествии пяти лет у вас будет лишь самое скромное представление о том, как и что делается в последнем оставшемся в мире намеренно непрозрачном и невозмутимо авторитарном государстве. Я не утверждаю, что разбираюсь во всех тонкостях, но меня это не особенно волнует. Для друга папы мое поведение, возможно, покажется странным, но это не так. Треди был моим другом, которого неожиданно избрали папой. И наша дружба касалась только нас.
Тилли подняла свой стакан.
— На самом деле мы с Марией пили, чтобы помянуть одного общего знакомого, который скоропостижно скончался, когда я была в отъезде.
— Мои соболезнования.
— Монсеньор, который отвечал за контакты с прессой от департамента справедливости и мира. Лука Карузо. Один из очень немногих в Ватикане, кто не только с удовольствием общался с репортерами, но к тому же был честен.
— Он отправился помолиться и упал с купола в базилике, — добавила Мария. — Чудесный, добрый человек. Терпеливый и очень умный. Я многому у него научилась. Очень жалко.
— Мы все любили и уважали его.
Тилли вручила мне новый бокал.
Почему никто не сказал мне, что Карузо регулярно общался с ватиканскими журналистами, занимавшими крайние позиции, и, похоже, удовлетворял их всех? Имело ли это значение? Возможно. Чем больше я узнавал о Карузо, тем меньше понимал, что это был за человек — радикал новой формации или бескомпромиссный фанатик.
Женщины немного поговорили о Карузо как об отсутствующем друге, и в конце концов я оправдал свое приглашение на выпивку, рассказав Тилли и Марии несколько ватиканских анекдотов «для своих», расцвеченных таким образом, чтобы соответствовать слушателям. И конечно, с подобающей случаю непочтительностью. После третьего бокала бурбона я начал было рассказывать историю о Треди, играющем в гольф с преемницей матери Терезы. Но тут я заметил, что огонь в фиалковых глазах стал ледяным. Тилли толкнула меня ногой.
— Конечно, когда католики смеются над своей церковью, они делают это с таким же добрым чувством, с которым любовники смеются над собственными слабостями, — неуклюже закончил я.
— Добрый юмор всегда приветствуется, но церковь и Его святейшество не должны быть предметом насмешек. Я права, брат Пол? — ласково спросила латиноамериканка.
— Конечно.
Набожная журналистка? Оксюморон. Все равно что католический университет, благочестивый брат или работающая пресса.
— Мария пишет для довольно традиционалистской газеты, — вскользь заметила Тилли, выбрасывая для меня сигнальные флажки.
— Я стараюсь следовать тому, что предписывает католическая религия, — строго сказала Мария.
— Мне нравится мысль, что все мы — хранители нашей веры.
Осторожность — братская добродетель.
Еще через полчаса шутливого разговора Мария собралась уходить, оправдываясь тем, что ей пора на интервью. Когда она ушла, Тилли села мне на колени и обвила руками мою шею. Я целомудренно поцеловал ее в щеку.
— Как поживает мой любимый представитель духовенства?
— Терпимо.
— Ты скучал по мне?
— Все время. Где ты нашла эту Жанну д'Арк?
— Журналисты — племя маленькое. Мы знакомы довольно давно. Она милая, и на самом деле в ней больше политики, а не строгости, как бы ей самой хотелось. Однако следует заметить, сир, что ваши бедные глаза, должно быть, устали после усердных попыток очаровать Марию.
Она прижалась плотнее. Я повернул голову, чтобы уберечь ухо.
— Как там Треди? О нем мало что услышишь в краях, где нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед — пророк его.
— У него все в порядке, много работает, посылает всем свою любовь.
Солнце почти село, но на террасе было невыносимо жарко. Как же, черт возьми, его звали?
— А как поживает… гм…
Я знал, что он из Рима, и они знакомы несколько месяцев, но это все, что я мог сказать о последнем предмете страсти Тилли.
— Вернулся к жене, ублюдок.
— Извини.
— Невелика потеря. Все равно это больше походило на прелюдию, чем на арию.
Однако этой потери хватило, чтобы испортить настроение.
— Дай-ка подумать, есть ли у меня что-нибудь из еды.
Тилли вышла. Я поднялся и встал на краю террасы. Внизу, словно прилив, на площадь наползала тень.
— Что с Карузо? — спросила она из кухни. — Ты занимаешься этим делом?
— Официально это несчастный случай. Неофициально — и не для прессы — да, я этим занимаюсь.
— Значит, это было не просто падение?
Тилли появилась с тарелкой, полной кусочков сыра, аппетитного пеккорино. Она поставила тарелку на край шезлонга и взяла свой стакан.
— Он упал, верно, но, возможно, ему помогли.
Тарелка опрокинулась, и сыр рассыпался по террасе.
— Черт!
Тилли принялась собирать кусочки.
— Подозреваемые есть? — спросила она.
— Да.
Она внимательно посмотрела на меня.
— Дизайнер шезлонга. Если бы пластиковые планки располагались ближе друг к другу, тарелке хватило бы опоры.
— Дурак. Если падение Карузо не было случайным, и это было не самоубийство, тогда его убрали, так? Ты не знаешь, кто это сделал?
— А ты его хорошо знала?
Всегда отвечай на вопрос вопросом. Я не собирался рассказывать ей что-либо о расследовании, даже если и было бы что рассказывать. Она это тоже понимала.
Тилли поставила миску под кресло, пожевала сыр и отпила из своего стакана.
— Относительно. Разговаривала с ним раз или два в неделю; встречалась на различных приемах то там, то здесь. Мне нравились его взгляды.
Еще одна. Тилли симпатизировала экстремистскому крылу церкви, которое одни считали прогрессивным, а другие — анархистским. Однако в компании почитателей Карузо сошлись представители обоих лагерей — лед и пламень. Мария и Тилли. Я хорошо знал журналистов и понимал, что любовь и верность своему ремеслу сближают их не хуже родственных чувств, так что политические противники могут быть добрыми друзьями, они даже могут пожениться, что частенько и происходит. Но что это за крученый мяч, посланный Карузо так, что ему удалось удовлетворить обеих — и Тилли, сторонницу левых взглядов, и Марию, сторонницу правых? При этом он ничего не сказал ни о папе, ни о епископе из «Ключей». Как же это удалось монсеньору Карузо?
Было бы разумнее и в конечном итоге полезнее более пристально рассмотреть главное противоречие, но вместо этого я последовал за Тилли, когда она подошла к краю террасы, чтобы понаблюдать за наступлением сумерек. Зря я это сделал, так как она стиснула меня так, что мои руки оказались прижаты к бокам.
— Как поживает мой любимый служитель церкви?
— Тилли… я…
«…дал обет безбрачия», — хотел сказать я, но… она была возбуждена, да и я тоже. Может, это из-за виски или заката.
Да простит меня Господь.
Когда она поцеловала меня, я поцеловал ее в ответ. Но потом почувствовал, что мне не особенно хочется. Я сделал еще одну попытку:
— Тилли, подожди. А новый плед? Я же его еще не видел.
— Очень скоро увидишь, — прошептала она, давая волю рукам, — я расстелила его на постели, чтобы расправились складки.
К тому времени, когда я вернулся в общежитие колледжа святого Дамиана, еженедельное собрание было в самом разгаре. Профессор одного из немецких епископальных университетов читал лекцию на тему «Грех в повседневной жизни». Я сел в последнем ряду и постарался придать себе заинтересованный вид.
Простите, если шокировал вас, но я далеко не идеальный представитель братства и никогда не был идеальным представителем чего-либо. Я грешу. Представители духовенства тоже люди. Кто-то пьет. Кто-то играет на деньги. У кого-то есть «домохозяйки». Некоторые одержимы курением. Другие не устояли перед гомосексуализмом, а кто-то стал педофилом. Я — яростный гетеросексуал. Изо всех сил я стараюсь подавить влечение и сожалею, когда мне это не удается, но все же иногда я оказываюсь в постели с привлекательной и желающей этого женщиной, к которой я испытываю чувство. Я ложусь с ней в постель, нарушая обет безбрачия и проклиная свое безволие, но это не останавливает моего безрассудного стремления переспать с ней к нашему взаимному удовольствию. Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Я грешу, следовательно, я существую.
У меня было несколько спокойных дней, чтобы подумать о своих грехах. Жизнь в общежитии колледжа превратилась в тупую, изматывающую скуку середины семестра. Монотонная череда однообразных занятий, отвратительная еда, долгие ночи бдений над учебниками — у семинаристов не оставалось сил на то, чтобы доставлять мне какие-либо хлопоты. Помогая Галли, я оставил собственную вялотекущую академическую карьеру в полном беспорядке; тем хуже, поэтому я решил на время отказаться от нее вовсе. Никто не будет скучать по мне на занятиях, что бы там ни было, я редко сдавал экзамены.
Мы с Галли опросили большинство сослуживцев Карузо, его друзей и даже кардинала, его начальника. Мы заново пролистали заключение патологоанатома, перечитали отчеты следователей, выпили галлоны эспрессо из чашечек-наперстков. Мы еще раз опросили охранников, дежуривших в базилике, когда погиб Карузо, в надежде на более подробное описание священника, которого один из них видел покидавшим купол. Ничего нового мы не узнали, niente, nada, zilch.
Каждую неделю я встречался с отцом Ивановичем. У него был большой солнечный офис на холме Яникул на правом берегу Тибра. Был замечательный день, мы гуляли около часа по Вилла Шарра, одному из городских парков. Я рассказал отцу Ивановичу кое-что о деле Карузо и о старых разочарованиях, которые оно разбудило. Думаю, он решил, что я встревожен и раздражен, но не больше обычного. По крайней мере, он не стал предлагать мне свои волшебные голубые пилюли — комплексное успокаивающее средство; я уже проглотил их столько, что хватило бы на несколько жизней, спасибо.
Я хотел было рассказать Ивановичу о Тилли, но передумал. Чернобородый был всего лишь моим психиатром, а не исповедником.
Потом, ощутив в себе дух авантюризма и зная, что Галли этого не одобрит, я позвонил Лютеру, и на следующий день, дождавшись конца рабочего дня Видаля, мы устроили ему засаду. Видаль вышел из старого палаццо в черном одеянии священника и с таким же черным портфелем. Ни дать ни взять — ватиканский чиновник, он совершенно не походил на того подвального копателя, с которым я познакомился несколькими днями ранее, хотя и оставался таким же необщительным и холодным.
— В нашем расследовании кое-что прояснилось. Если у вас есть время ответить на несколько вопросов, мы были бы вам весьма признательны, — сказал я, кивая в сторону Лютера. — Это отец Кланси.
Видаль смерил его взглядом.
— Кланси, — произнес он.
— Афро-ирландец, — добавил Лютер.
Мы сели за столик на тротуаре на улице делла Кончильяционе, широком проспекте, который Муссолини проложил с помощью бульдозеров, загубив целый квартал средневековых строений, чтобы добиться нужного величественного вида с реки на собор Святого Петра. Я попивал апельсиновый сок, любуясь собором. Лютер и Видаль пили кофе.
— Нас озадачило одно обстоятельство: Карузо, как выяснилось, был большим почитателем «Общества священных ключей». Он даже работал на них, но это расходится с тем, что мы узнали о нем и его убеждениях.
Видаль пожал плечами.
— Лука был ученый, у него был эклектический ум, его многое интересовало.
— Отразились ли взгляды «Ключей» на собственных убеждениях монсеньора Карузо в том, что касается проблем церкви?
— Конечно, нет. Он был, если можно так выразиться, на другом конце радуги.
— И все же он писал для них.
Видаль опять пожал плечами.
— Взгляды «Ключей» далеки и от ваших собственных убеждений, — продолжал давить я.
— Мои взгляды, мои теории, стремление к гуманистической информированности и чувству собственного достоинства хорошо известны. Они говорят сами за себя, — ответил Видаль.
Однако его глаза вспыхнули, когда он затянулся сигаретой; полагаю, он знал, куда я клоню. Именно Лютер, сам того не желая, обрушился на Видаля словно мешок с песком.
Этот огромный монах, казалось, дремал, и вдруг со скоростью гепарда Лютер выдал восклицание:
— Эй, я знаю, кто вы: «Гуманизм и живой Господь», «Духовное начало и чувство собственного достоинства», — на одном дыхании выпалил он названия работ, ни одной из которых я не читал. — Моим людям они нравятся. Эти мысли находят отклик и в разуме, и в душе, — заявил Лютер; под «своими людьми» он, вероятно, подразумевал все население Африки.
— Спасибо, отец, вы очень любезны.
В Видале, казалось, проснулось что-то человеческое.
Но я подготовился по «Ключам», долгими часами продираясь сквозь их оголтелый фанатизм. Настало самое подходящее время для решительных действий.
Я сказал:
— Отец Видаль, три года назад, до избрания нового папы, «Ключи» постоянно называли вас опасным радикалом. Однако в прошлом году скупо одобрили одну из ваших идей. Затем дважды в последующих выпусках журнал «Ключей» называл добропорядочного отца Видаля разве что не дьяволом во плоти. И вот в последнем номере публикуется небольшая статья. Кто автор? Да это же отец Видаль! Что, наш проповедник решил для разнообразия встать на путь истинный?
Что ж, мне удалось привлечь его внимание. Лютер как-то странно изменился в лице. Должно быть, он решил, что у меня нервный припадок. Причем сильный.
— Кто первым потерял голову? Поменял взгляды? Вы? Карузо? Полагаю, это были вы, и считаю, что Карузо преследовал вас, может, потому что беспокоился о своем добром друге, который так внезапно отказался от убеждений, которым был верен всю жизнь. Думаю, между вами было много трений. Вы враждовали. Ссорились. Дрались. Кто знает?
Я посмотрел на Видаля.
— Но я знаю наверняка: никто не вспомнил, что видел вас за завтраком в доме, где вы проживаете, в то утро, когда погиб Карузо. Итак, что вы об этом думаете, святой отец?
Видаль не отвечал довольно долго, он оказался еще более невозмутимым, чем я ожидал.
— Думаю, всегда следует помнить, что в жизни церкви, так же как и в делах ее слуг, найдется немало доступных путей для анализа и получения информации, брат Пол. То, что покажется внешним конфликтом, в действительности может содействовать гармонии и достижению большего блага.
Он произнес это почти печально и встал, чтобы уйти. Хотелось бы мне, чтобы я его тогда понял. Будь я умнее, людей погибло бы гораздо меньше.
Эта мысль часто приходит мне в голову.
ГЛАВА 10
Тем вечером я поужинал с семинаристами и решил было почитать на ночь, когда зазвонил телефон и низкий голос спросил:
— Как поживает самый достойный из ночных слуг церкви?
Я вскочил, словно по тревоге.
— Не знаю, кто это, но видимо, хорошо. Я тоже неплохо.
— Почему не спишь? Занимаешься?
— Да так, ничего особенного. Ночь коротаю.
— Я тоже. Прогуляться не желаешь?
— Конечно.
— У газетного киоска на Ларго Арджентина через пятнадцать минут.
Прошел дождь, больше похожий на шквал, охладив воздух и принеся городу свежесть. Я шел по сверкавшим огнями улицам, перепрыгивая лужи. У Ларго Арджентина, большой площади с интенсивным движением, окруженной римскими храмами, на которые вряд ли кто захочет полюбоваться, я укрылся под козырьком киоска, не зная точно, чего ждать. Проезжавшее мимо такси в надежде замедлило ход, потом полицейская машина намеренно проехала мимо меня. Я в одиночестве любовался древними руинами зданий. Прошло около десяти минут. Серый «Фиат Седан» сверкнул фарами из-за угла и, плавно замедлив ход, остановился передо мной.
— Ты один, приятель? — произнес голос, и правая дверь распахнулась.
Следовало ответить как-нибудь остроумно и непристойно, но за рулем все-таки был папа, поэтому я молча сел в машину.
Треди ездил так же хорошо, как делал все остальное, за что брался. Разумеется, никаких ремней безопасности, но это было не единственное правило, которым он пренебрег той ночью.
— Хорошая машина.
— Стандартное переключение скоростей. Большой объем двигателя, кондиционер. Это машина одного из хранителей музея Ватикана; он все время в командировках.
— За нами кто-нибудь едет? — я посмотрел в зеркало правой двери. Машины сопровождения не было.
— Не-а. Я ушел. Да-да, мои ребята позеленеют от злости, если узнают.
Он имел в виду полицейских Ватикана.
Это, конечно, не мое ведомство, но я бы не позволил ему гулять в одиночку. Никогда. Это опасно. Это самонадеянно. Это глупо, особенно после того, как до ФБР дошли неопределенные слухи о возможной угрозе его жизни и американцы нас предупредили. Он все время совершал что-нибудь в таком духе. Я знал это по личному опыту. Еще я знал, что ни один ватиканский полицейский, никакой полицейский вообще не может тягаться ни с одним, пусть даже самым тупым папой. Но я, по крайней мере, мог попытаться.
— При всем своем уважении я все-таки скажу тебе, что это глупо. И эгоистично. Эти ребята ради тебя готовы жизнь отдать, а ты их дразнишь.
Он был моим другом, и я знал, что мои слова выведут его из себя. Он бросил на меня резкий взгляд, открыл было рот, чтобы выдать подходящий ответ от лица папы и устроить мне взбучку за длинный язык, однако лишь крякнул, давая понять, что не желает этого слышать.
Я не сдавался.
— А как же та опасность, о которой тебя предупреждали американцы?
Мы промчались через узкий проем улицы дель Корсо, одинокий дорожный полицейский намеренно не обратил на нас внимания, когда мы следом за еще несколькими машинами проехали по полосе, предназначенной для такси и важных персон с особыми привилегиями.
— Ничего нового. Трудно определить наверняка, что это за опасность, — он улыбнулся. — Ох уж эти американцы!
— Они случайно не сообщили, откуда эти слухи? Из Майами? Может, еще дальше с юга?
Папа улыбнулся.
— Приятно вот так прогуляться. Проветрить мозги. Не думать ни о чем. Расслабиться.
В Библии говорится что-нибудь о чтении проповеди камню? Я недовольно замолчал.
Время от времени в какой-нибудь из римских газет появлялся слух, будто папа Пий XIII иногда тайком покидает Ватикан, чтобы инкогнито побродить по городу, хорошо ему знакомому по десяти годам пребывания в курии. В те более простые времена он ездил на мотороллере.
— Я тут начал читать о тилапии, — сказал папа. — И правда удивительная рыба. Она имеет большое значение для бедных стран в качестве дешевого и простого источника протеина. К тому же эти рыбки — такие крошки. Может, их можно будет выращивать в Ватикане, если мы захотим.
Он рассказывал о своем непутевом брате Бобби, одной из многих пропащих душ в этом мире. Бобби странствовал подобно гигантской черепахе по водам Карибского моря в поисках удачи, которая ему еще ни разу не улыбнулась.
— Они довольно быстро размножаются, да? Первый урожай тилапии уже собрали? — осторожно спросил я.
— О нет. До этого еще далеко. Но, по словам Бобби, инфраструктура вот-вот будет создана. Он говорит, что ждать уже недолго.
У всех нас есть свои «белые пятна». Брат Бобби был «белым пятном» папы. С годами я это уяснил. До рыбной фермы были плантации кокоса и мускатного ореха, истребленные жучками; туристические проекты «клубного отдыха» с прохудившимися крышами и чартерными шхунами, почему-то так никуда и не отправившимися. Мне казалось, глубоко в душе мой друг папа понимал, что вряд ли хоть один из грандиозных проектов Бобби осуществится.
Я катался вместе с папой по ночам, потому что ему необходимо было некоторое время побыть подальше от изнурительного бурлившего котла обязательств, исполнить которые в течение одной жизни не представлялось никакой возможности. Разумеется, пресс-бюро Ватикана не комментировало слухи о подобных поездках папы, так что официально их никогда не было. Ватикан был весьма озабочен тем, чтобы папа не делал ничего, кроме того, о чем было заявлено официально.
— Просто удивительно, — произнес Треди, пригибаясь к рулю, чтобы посмотреть на дворцы, мимо которых мы проезжали, словно видел их впервые, и разговаривая больше с самим собой, — здесь, на площади примерно в два с половиной квадратных километра, расположено сердце целой страны. Главные министерства, крупные банки, газеты, политические партии.
Мы проехали банк, церковь и страховую компанию, один, два, три. Не знаю, часто ли он совершает подобные вылазки украдкой или кто еще с ним ездит, но я понял, почему он это делает. Что бы там ни говорили, но папа — пленник Ватикана, запертый именем Господа в тюрьме не менее надежной и, наверное, такой же бессердечной, как любая другая тюрьма. Каждый месяц или около того я сопровождал его в «побегах», и он почти всегда заводил со мной этот разговор, будучи «без галстука» или — в его случае — стянув с себя сковывающую белую сутану, которая словно клеймо — или шрам? — служила ему отличительным знаком, как любой другой бренд.
Окно со стороны Треди было открыто, и в салон врывался прохладный освежающий воздух. Мимо проплыла древняя римская колонна, за ней редакция газеты, потом дворец Киджи, кабинет премьер-министра, а следом Монтечиторио, парламент, величественные выцветшие желто-коричневые дворцы, мягко освещенные и небрежно охраняемые карабинерами в припаркованных микроавтобусах и пешим патрулем в бронежилетах и с автоматическим оружием. Он ехал медленно, осторожно, словно в чужом городе. Или как мэр города. Почему бы и нет? Папа — епископ Рима, а епископ Рима — это папа, как бы то ни было.
— Пол, Ватикан действительно сильно отличается от всего этого? — думал вслух Треди. — У нас полно точно таких же учреждений, ну, кроме, может, парламента, потому что в Ватикане — диктатура. Вся власть сосредоточена в руках одного человека в белых одеждах, который никогда не будет баллотироваться, чтобы быть переизбранным. А так, у нас есть министры, даже если они называются кардиналами, есть банк, газета, большая радиостанция — все атрибуты. У нас есть филиалы почти во всех странах мира, и почти в каждом из них проблемы. А внутренние распри — это страшно, уверяю тебя. И это не просто слова. Один мой друг, старый бескомпромиссный кардинал, был убит в своем соборе в Латинской Америке несколько лет назад. Полицейские арестовали бродягу; говорили, что он признался, и, возможно, действительно убил, но я бы не удивился, если бы кардинала убили из-за церковной политики.
Его предположение оказалось довольно точным, но вся правда была еще более отвратительной.
Треди свернул вправо, на ближайшую дорогу, и мы поехали мимо одной из римских аномалий — единственного универмага в городе, который каждый год притягивает к себе десятки миллионов покупателей со всего мира.
— Хорошо, что не все апостолы оставили дневниковые записи: не сомневайся, что вечером, за бурдюком вина они спорили друг с другом о том, что именно Он сказал и что Он имел в виду. Вполне естественно. И в те времена существовали фракции, заговоры, альянсы, непримиримые различия во мнениях. Мы затеяли массу войн во имя Господа, разве не так? И все они без исключения были невероятной глупостью. Когда надо заставить кого-нибудь уверовать в то, во что веришь ты, война — довольно бессмысленный способ, ты не находишь, Пол?
Интересно, он мне сейчас проповедь пересказывает? И где он рискнет ее прочитать? Мы неслись по Виа Тритоне, узкой торговой улочке, выходившей на площадь Барберини со статуей работы Бернини, изображавшей морского бога Тритона, трубящего в рог. Позади нас в зеркало заднего вида была видна чистая и пустая улица.
— Фокус в том, чтобы убедить людей в своей правоте, не запугивая. Люди не должны грешить, потому что это плохо, это оскорбляет Господа и чувство их собственного достоинства, а не потому, что они сгорят в аду. Я никогда не смогу произнести это публично, но это — правда. Существуют определенные, непреложные истины для тех, кто хочет быть католиком, но все, что лежит за их пределами, большей частью — пачиси. Масса правил устанавливалась в угоду политическим течениям, возникшим и исчезнувшим много столетий назад. Туда им и дорога, но я не могу это сказать людям, Пол.
Он долго смотрел на меня в темноте машины, и мне было интересно, что он видел.
— Или могу? Предположим, я сказал людям правду: что Бог есть Бог; обращайтесь к Нему, как вы умеете; Он есть ради вас. Я вызову гнев очень у многих, если сделаю это.
Он повернул налево к началу площади, и мы поднялись по пологому и широкому повороту. Миновали одну из огромных и старых городских гостиниц и бывший дворец королевы, в котором теперь разместилось американское посольство. Горел зеленый, и, медленно проехав мимо светофора, папа повернул на Виа Венето. Несколько человек сидели вокруг столиков на тротуаре под односкатными навесами.
— «Дольче вита», — сказал папа. — Какой фильм! И название. Оно стало условным обозначением улицы, эпохи, страны, образа жизни, которого никогда в действительности не было, но люди до сих пор испытывают ностальгию. Я — о людях определенного возраста. Ты говоришь, что живешь в Риме, а тебе отвечают: «Дольче вита», не особенно стараясь скрыть улыбку, означающую: как здорово, что ты можешь сидеть так целыми днями и любоваться профилем Аниты Экберг. Мысль о том, что в действительности ты много работаешь в шумном и грязном городе, в котором нечем дышать, недопустима. Для подобного в их реальности нет места. Я знал Феллини. Я когда-нибудь рассказывал тебе об этом?
— Нет.
— Мы несколько раз встречались, приемы и все такое прочее; я тогда был кардиналом, и вдруг он позвонил мне и спросил, не знаю ли я священника, с которым он мог бы поговорить. Я послал к нему одного умудренного опытом — иезуита, кажется. Феллини выглядел ужасно. Он так и не сказал, чего хотел, просто начал говорить, словно пересказывал свою биографию: обо всех женщинах, с которыми переспал, обо всех продюсерах, которых ненавидел, обо всех дурных поступках, которые совершил, обо всем, чего желал, что замышлял, украл. Поток сознания, иногда прерываемый очередным бокалом чего-нибудь горячительного. В конце он сказал: «Что ж, вот моя исповедь, святой отец, мне стало легче». А священник, который был неглупым человеком и понимал, что происходит, ответил: «Федерико, исповедь — это значит, что ты сожалеешь о содеянном. Ты сожалеешь?» Феллини подумал немного и сказал: «Я сожалею о многом из сказанного, потому что понимаю, насколько отвратительной была большая часть из всего этого. Кроме продюсеров-мошенников, воров и еще — женщин. Я не сожалею ни о ком из них, потому что никогда не считал это неправильным, да и они тоже. Значит ли это, что я отправлюсь в ад?» Несколько недель спустя он умер.
Припаркованная перед нами на пешеходном переходе «Ланчия» с ревом умчалась в ночь. В лучших римских традициях Треди мгновенно вклинился на ее место. Мы проехали уже половину улицы вверх по Венето и находились недалеко от ворот Порта Пинчиана.
— Представь, Пол, что ты священник. И тебе задают вопрос на выпускном экзамене по курсу этики. Отпустил бы ты грехи почти покаявшемуся сеньору Феллини, нога которого не ступала в храм в течение шестидесяти лет, но он испугался, что умрет без отпущения?
Он заглушил двигатель и посмотрел на меня.
— Конечно, отпустил бы. Но я всего лишь брат.
Не знаю, сдал ли я экзамен, потому что вряд ли Треди меня в тот момент слушал. Он уже плыл по волнам другой мысли.
— Феллини и его женщины — как и любой итальянец. А знаешь ли ты, что все итальянские католики, которые целуют перстень и любят папу, рождают меньшее количество детей, чем в любом другом месте на земле? Пол, может, на них прикрикнуть? Войтыла так и поступал и добивался чего хотел. Может, нужно сказать им, чтобы занялись делом в своих спальнях — в любых позах, какие нравятся. Представляешь, какой шум поднимут традиционалисты? Поругание! Осуждение! Может, даже раскол. И все-таки ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-то осудил папу? Они мне верны. Пока смерть не разлучит нас.
Он замолчал, тихонько выстукивая дробь пальцами на руле. Я простой брат, но я не идиот. Поэтому я произнес:
— Ты попал в какую-то серьезную переделку и думаешь, что тебе угрожают. Что? Кто?
Он снова пристально посмотрел на меня и на этот раз ответил:
— Все намного неопределеннее, чем ты думаешь. Я даже не знаю точно, что я хочу сделать или чем это может обернуться. Я продолжаю размышлять. Если американцы что-то учуяли, об этом стоит задуматься. И ты прав, я — эгоист. Утром я извинюсь перед своей охраной.
— Творить добрые дела никогда не поздно, — поддразнил я. Это была его любимая фраза.
— В самую точку, — улыбнулся папа, — а теперь давай-ка выпьем, hermano.
— Здесь? Сейчас? На Виа Венето? Давай!
— Можешь на меня положиться. Сегодня ночью у меня, как ни странно, есть деньги, я одолжил у Дона Винченцо, — сказал он, назвав пожилого прижимистого священника, следившего за хозяйственными счетами в Апостольском дворце. Примерно шестью месяцами ранее мы распили бутылку вина в баре, где собираются рабочие, в трущобах на окраине города, и нам пришлось поволноваться, когда Треди понял, что у него с собой нет денег. К счастью, денег, что оказались у меня, хватило, чтобы расплатиться.
— Я похож на киноактера?
Он надел темные очки и бесформенную фетровую шляпу, еще на нем была желтовато-коричневая куртка.
Это было безумием. И что мне оставалось делать в такой ситуации? Затолкать папу в багажник и быстро доставить его в Ватикан?
— Нет уж, извини. Целомудрию Аниты ничто не угрожает, — сказал я, покорно выходя вслед за ним из машины. — Но я бы не сказал, что ты сильно похож на папу.
— Столько стараний, и все — ради маленьких удовольствий.
Треди обладал поразительным ощущением, как выйти сухим из воды. Он знал, что люди видят то, к чему привыкли. Он этим пользовался. Той ночью мы расположились за столиком на тротуаре под навесом в плохо освещенном уголке.
Если бы вы спросили официанта, как впоследствии это сделали репортеры и полицейские, то он ответил бы, что двое мужчин средних лет зашли пропустить стаканчик. Посетители говорили на хорошем итальянском, но не так, как жители Рима, а как испанцы или, может, латиноамериканцы, бизнесмены, банкиры или даже священники. Определенно состоятельные и вежливые, но это все, что можно о них сказать.
Я пил крепкий кампари. Папа потягивал прозрачную граппу из альпийских груш. Я поглощал арахис, а он уминал гигантские зеленые маслины, запивая их бренди.
Ниже по улице, на углу, огни телевизионных прожекторов и вспышки фотокамер заливали светом вход большой гостиницы — репортеры снимали дефиле светского общества в вечерних нарядах. За столиками вокруг нас группками расположились американские туристы. На состоянии некоторых из них еще сказывалось выпитое за обедом кьянти, и они весело склоняли падежи на своем несуществующем итальянском языке. Это были американцы из разновидности гигантов с тройными подбородками; ширококостные мужчины с животами, свешивавшимися поверх белых ремней, и большие женщины в широких одеждах, с огромным количеством косметики на лицах и невероятно светлыми волосами. По-моему, милые ребята, если вам доводилось с ними общаться. Они были в том возрасте, когда фильм «Дольче вита» не только помнят, но даже вспоминают, что видели его, учась в колледже.
— Знаешь ли ты, Пол, чего бы мне действительно хотелось прямо сейчас? — спросил папа, кладя очередную оливковую косточку в кучку в большой стеклянной пепельнице. Я подумал, что, наверное, он скажет «увидеть Аниту Экберг», но не угадал. — Отбить подачу. Встать с легкой битой и отбить сотню подач. Мне бы хватило сотни, чтобы прийти в норму. Наверное, я натру себе мозоли, но можно надеть перчатки, это помогает. Ты знал, что в один год я отбил почти триста подач?
Я знал. Он рассказал мне об этом в первый день нашего знакомства в Майами и с тех пор успел повторить не менее пяти раз.
Мы болтали, и я почувствовал, что он расслабился. Когда он расслаблен, то выпивает второй бокал траппы, смакуя.
— Оливки и холодные груши. Что за сочетание! Бог, несомненно, любит оливки и груши. Можешь мне поверить, Пол.
Он рассмеялся над своей несмешной шуткой.
— Знаешь, Пол, еще ребенком, там, на Островах, — он всегда называл свою страну «Острова», хотя это было не так, — я играл в бейсбол в любую свободную минуту. Я знал, что рожден для профессионального спорта, но, когда мне исполнилось шестнадцать, вмешалась реальность. Словно трудный крученый бросок по дуге, который парализует, и ты чувствуешь себя полным дураком. Так я и стал священником — что еще я мог поделать? И все-таки… из всех удовольствий в жизни одно из самых лучших — это хороший удар. Понимаешь, о чем я? Мощная подача, ты прицеливаешься и — удар! Ни одна вещь в мире не способна вызвать подобное неподдельное возбуждение. Хороший удар битой. Si, senor. Что может быть лучше хорошего удара, Пол?
— Секс.
— Почему-то я знал, что ты это скажешь.
— Я тоже никогда не мог послать крученый мяч.
— Ты когда-нибудь видел мою стойку с битой? Смотри, — сказал папа. Он вскочил на ноги, сжал правой рукой большой палец левой, слегка согнул ноги в коленях и поднял руки так, что почти закрыл щеки.
— Обычно я стоял довольно свободно и заводил биту вверх, вот так. А теперь я постарел, и мне сложнее принимать скоростные подачи, поэтому я компенсирую это вот так, более точным ударом. Забудь о длинных ударах. Сконцентрируйся на быстрых, низко посланных.
Он махнул воображаемой битой — хороший точный удар.
— Третий страйк — добродушным голосом отозвался американец из компании туристов, расположившихся за ближайшим столиком.
— Аут, кетчер ушел на обед, — сказал я.
Этим бы все и закончилось, но один из туристов, грузный седой мужчина с красным от вина лицом, поднялся со своего стула, демонстрируя грацию слона. Забросив в рот две оливки и перегородив собой тротуар, он заявил:
— Хорошая стойка с битой зависит от запястий, а также от переноса в нужный момент веса с ноги, что отставлена назад, на ту, что впереди. Смотрите.
С этими словами он встал в стойку, сделал большой шаг вперед, свел руки дугой и привел запястья в нужное положение.
— Давай, давай, Арчи, — крикнул один из его друзей, а другие зааплодировали.
— Хороший замах, — сказал я и отвернулся. Треди пора было отправляться обратно. Следующее, что они сделают, это пригласят нас за свой столик, чтобы Арчи и епископ Рима могли потравить бейсбольные байки.
Папа продолжал наблюдать за американцем, и, когда женщина взвизгнула «Арчи!», я обернулся и понял, что произошло.
Мужчина упал с лицом красным, как свекла, хватаясь руками за горло. Он страшно хрипел, это был хрип умирающего.
Черт! Я подскочил, но папа был уже рядом. В три огромных прыжка он оказался за спиной американца. Он обхватил его, сдавив кулаками область под грудиной, и когда я рванулся на помощь, то заметил, как заиграли мускулы на руках папы. Он резко сжал мужчину. Хрип изменился высоким сипом, но больше ничего не изменилось.
— Чертовы оливки! — буркнул папа. Он снова сжал американца, и в этот раз из его рта вылетели две покрытые слизью оливки. Одна по касательной задела мне глаз, а другая отскочила от щеки. Это могло показаться забавным происшествием, если бы глаза американца не вернулись в свои орбиты, и он за несколько страшных секунд из ярко-красного не превратился в бледно-серого. Мы с папой стояли на коленях, мужчина лежал между нами, а вокруг теснились вопившие американцы, официанты и прохожие.
— Это сердце! — услышал я женский крик. — Таблетки! У него в кармане, в брюках.
Я вытащил пластиковый пузырек, и Треди втолкнул таблетку мужчине под высунутый язык. Мы осторожно положили его на тротуар и подложили под голову скатерть, которую один из официантов сорвал со стола.
Кровь стучала у меня в голове словно бой колоколов. Я не знал этого человека, и, простите, меня не волновало то, что с ним случилось. Моей задачей было увезти папу.
Это было важно.
Я протянул руку, чтобы поднять Треди, но он снова меня опередил. Осторожно придерживая мужчину, папа начал делать ему искусственное дыхание рот в рот.
Ну и суматоха поднялась! Американцы кричали, эмоциональные итальянцы очень громко старались их успокоить. Управляющий вышел из бара и объявил, что машина скорой помощи уже в пути.
Я сел на корточки, чтобы прикрыть Треди. Он взял хороший темп, тихо считая секунды по-испански, вдыхая, зажимая американцу ноздри, позволяя воздуху выйти. Папа делал искусственное дыхание незнакомцу на римском тротуаре.
Казалось, прошла вечность, прежде чем появились полицейские и разогнали толпу, чтобы дать место машине скорой помощи и двум на вид весьма опытным санитарам. Может, для нас все наконец закончится.
Когда я поднялся, уступая место врачам, то понял, что даже если уведу Треди тихо, он все равно окажется на экранах всех телевизоров во всем мире, потому что съемочная группа из двух женщин, привлеченная сиренами, спешила по направлению к нам со стороны гостиницы. Кто-нибудь непременно его узнает. Я сделал несколько нетвердых шагов в сторону, противоположную от Треди и полицейских, потирая и разминая уставшую спину.
Я тяжело облокотился о свободный стул и наблюдал, как медики решительно отодвинули Треди, и в это время подскочила телевизионная группа.
Разве я мог знать, что стул выскользнет из-под меня или что я грохнусь на тротуар прямо перед бегущими женщинами? Или что они споткнутся об меня и повалятся одна на другую, а камера вылетит из рук? Краем глаза я увидел, что Треди поднялся на ноги и, мгновенно оценив ситуацию, растворился в толпе.
Несколько минут замешательства и извинений, после чего я без труда нашел Треди в машине во втором ряду шоссе, параллельного верхней оконечности парка Вилла Боргезе.
— Американец уже дышал сам, когда его заносили в скорую.
— Это хорошо. Я читал короткую молитву за его здоровье, когда ты подошел.
Он завел машину и поехал вниз с холма.
Я был в смятении. Дыхание сбилось, нервы расстроены.
— Еще немного, и тебя бы узнали. И ты понимаешь это не хуже меня, — задыхаясь, произнес я. — Если бы кто-нибудь решил застрелить тебя сегодня ночью, ты был бы уже покойником. А если пресса хоть раз застукает тебя за пределами Ватикана, ты больше никогда оттуда не выберешься. Они будут торчать у всех ворот каждую ночь. Хватит, черт возьми. Пожалуйста, хватит.
Папа широко улыбнулся.
— В Ватикане есть тоннели, о которых знают только папы. И, кроме того, кто-то очень известный, может, это был даже я, однажды сказал: «Я тот, кто я есть. Я делаю, что я должен делать».
Он забавлялся.
— А что, hermano, — поддразнил он, — если ты считаешь, что мы побывали в опасной ситуации, то тебе надо было быть со мной в ту ночь, когда я гулял по пляжу возле Остии, и вдруг появилась парочка, и девушка…
— Слушай, хватит ерунду молоть! — рявкнул я. Этого он и ждал, потому что рассмеялся от всей души, да так, как я слышал только раза два за все время, что мы знакомы.
— Ладно, ладно, — сдался я, — было весело, и уверен, это лучше, чем сидеть в Ватикане и бродить по Интернету. Только прошу тебя, пожалуйста, не испытывай больше судьбу, пока та опасность, что так встревожила американцев, не будет устранена. И можно я подберу кого-нибудь, кто будет всегда рядом с тобой? У меня есть друг Лютер, монах из Африки. Такой деятельный, ты не поверишь.
— Умные головы из отдела безопасности уже позаботились об этом, — сказал Треди. — У меня появился новый персональный помощник, священник, знающий не меньше сорока шести способов убийства с помощью облатки. Милый парень. Латиноамериканец. Его зовут Диего Альтамирано. Зайди как-нибудь, познакомишься и скажешь, что ты о нем думаешь. Твоего отца Лютера мы тоже пристроим, если тебе от этого будет легче. Но не торопись: эта угроза может оказаться пустым звуком, туманом. Так всегда было.
— А мне что делать?
— Ты мне нужен, чтобы найти того, кто убил Карузо, — спокойно сказал он.
— Это как-то связано с угрозой?
— Я смогу ответить на твой вопрос, Пол, только когда узнаю, кто убил его.
— Ты знал, что Карузо был связан с «Ключами»? Это не те люди, которых можно считать друзьями и иметь с ними дела.
Я надеялся удивить папу, но он меня разочаровал.
— Я знаю об этом.
Я начал рассказывать ему, что думаю, но он внезапно сменил тему.
— Я знаю, ты взялся за отца Видаля, оставь его, наблюдай.
Мир тесен, особенно если этот мир — Ватикан.
— Что еще?
— Будь рядом несколько месяцев. То и дело возникают шустрые ребята, которых так и тянет помочь своему папе, но покрытый шрамами старый пес с хорошим чутьем — самая лучшая поддержка.
— Еще бы.
С первых дней нашего знакомства Треди знал, как улучшить мне настроение.
— Я внесу тебя в списки под чужим именем, чтобы ты полетел с нами на самолете в Нью-Йорк. Смотри в оба.
— Буду.
Мы находились у подножия холма, и я вышел из машины перед мостом, за которым начинался Ватикан. Нервы постепенно успокаивались.
— Это ты был тем опытным священником, да?
Треди улыбнулся.
— Ты о ком?
— О Феллини. Ты отпустил ему грехи? Отпустил, ведь так?
— Если бы это был я, ты бы ничего не узнал. Тайна исповеди, Пол.
Он еще раз улыбнулся.
— Будь добр, позаботься об этом вместо меня, хорошо, hermano?
Он вручил мне конверт авиапочты, адресованный его брату Бобби. Конверт был такого размера, что в нем можно было послать чек с суммой первоначального капитала для разведения рыбы.
Затем папа по-дружески хлопнул меня по плечу и уехал прочь.
Следующим утром в «Мессаджеро» появилась заметка о том, как добрый самаритянин спас жизнь приезжему американскому стоматологу, а также пятнадцатисекундный сюжет в дневных теленовостях, в котором жена спасенного сказала: «Мы так благодарны тому человеку, и мы от всего сердца хотим сказать ему „спасибо“. Он показался таким знакомым; я уверена, что видела его где-то раньше. Возможно, он даже киноактер, но все, что я знаю точно: он был высоким, красивым и — она хихикнула — мой муж Арчи запомнил, что у него дурной запах изо рта. Мы бы очень хотели помочь ему избавиться от этого. Это небольшая проблема, правда, а Арчи такой хороший стоматолог».
Может, она просто никогда не смешивала замороженные горные груши с оливками?
ГЛАВА 11
На следующее утро в колледже святого Дамиана назрел кризис. Я шел за ректором, похожим на воробья, маленьким и аккуратным испанцем по имени Диас, по мрачным коридорам мимо одинаковых коричневых деревянных дверей небольших комнат, в которых жили семинаристы. Пройдя три четверти пути, мы столкнулись с пухлым семинаристом из Индии по имени Гилберт, готовым продать собственную мать за улыбку ректора.
— Он там кричит ужасные вещи, — сообщил Гилберт с важным видом.
Ректор богословского колледжа, большой семинарии в Ватикане, должен соображать быстро. Диас решительно сделал шаг в сторону, и я пошел первым.
На кровати, подтянув колени к груди, сидел светловолосый немецкий юноша по фамилии Шмидт. Рядом с ним валялся баллончик красной краски.
«К черту Бога», — гласила красная надпись, сделанная неуверенными буквами на ядовито-зеленой стене. Странно, почему он написал это по-английски.
— Ay, mi Dios, — тихо сказал Диас и перекрестился, ограждая себя от зла.
Только это было не зло, а всего лишь душевное и физическое истощение середины семестра.
— К черту Матфея, Марка, Луку и Иоанна! — выкрикнул Шмидт.
Его скрутило, словно пружину, одной рукой он вцепился себе в волосы. Я поднял баллончик с краской, и Шмидт уставился на меня лихорадочным взглядом, но его глаза смотрели куда-то в другое измерение.
— К черту Марию! — крикнул он. Диас и Гилберт отшатнулись, от ужаса у них перехватило дыхание.
— И ту муху, которая тебя укусила, приятель, — сказал я.
Шмидт был неподвижен, но, когда я легонько сжал ему локти, он обмяк. Он едва переставлял ноги, когда я почти тащил его по коридору. Должно быть, мы здорово шумели, но ни одна дверь не открылась, даже чуть-чуть. Любопытство в семинариях не поощряется.
В общей ванной комнате я поставил Шмидта под душ. Он заплакал, когда на него полилась холодная вода. Потом я заставил его одеться и отвез на такси в особую клинику, о которой в Ватикане никогда не упоминают. С ним будет все в порядке, подумал я, но оттуда его уже не выпустят.
После того как он послал Марию.
Позже тем же утром в штаб-квартире полиции Ватикана я обнаружил самого счастливого человека в Риме.
— Паоло, это просто фантастика, — Марко Галли был переполнен радостью. — Дело Карузо раскрыто. Ты молился? Я молился. Честно, молитвы иногда бывают услышаны. У нас есть признание, признание!
— Кто признался?
— Увидишь. Скорее. Я с нетерпением жду допроса.
Я поспешил. Полицейский, раскрывший свое первое убийство, немного напоминает подростка на первом свидании: многое может пойти неправильно.
В участке полиции Ватикана только две камеры, и в одной из них в то утро были сложены картонные коробки с молитвенниками. В узком коридоре рядом с другой камерой Галли поставил двух швейцарских гвардейцев в полосатой униформе сторожить беднягу, который там находился. Он был похож на привидение — невысокий, худощавый, потрепанный мужчина, чье лицо рассказывало о перенесенных им тяготах не менее красноречиво, чем его грубые руки — о тяжелом труде. На нем был поношенный, лоснящийся от времени костюм священника. Пронзительные черные глаза мгновение внимательно изучали меня, а потом он тупо опустил взгляд и продолжил рассматривать терракотовый пол. Глядя на него, вы ни за что не назвали бы его убийцей. Но этот приятель уже бывал раньше в тюрьме. Я это знал.
— Кто он?
— Говорит, что священник, но, на мой взгляд, что-то не очень он похож на священника. Он откуда-то из тех краев, что раньше назывались Чехословакией. Это все.
Он бросил мне папку из плотной бумаги.
Из исписанного круглым школьным почерком швейцарского гвардейца единственного листка следовало, что отец Ян Певеч появился у ворот святой Анны накануне ночью, чтобы признаться — ибо это его долг — в том, что это он ударил человека деревянной сувенирной статуэткой на крыше базилики Святого Петра.
— Это же обо мне! Это тот человек, который меня ударил.
На губах Галли блуждала улыбка победителя.
— Так и есть.
Я снова заглянул в папку и перевернул листок. На обороте ничего не было.
— А где сказано, что он убил Карузо?
— Он этого не сказал. Пока. Но скажет. Мы допросим его, обдерем его, как артишок, листик за листиком.
— Марко, этот человек говорит на каком-нибудь из существующих языков?
— Конечно, говорит, но, увы, это не итальянский. Он разговаривал по-немецки со швейцарцем.
Галли с надеждой посмотрел на меня. Я покачал головой.
— Его молитвенник на латыни. Мое знание латыни, скажем так, оставляет желать лучшего. Может, ты…
— А если серьезно?
— Полагаю, остается слабая надежда, что он знает английский.
На самом деле Ян Певеч говорил по-английски чисто и правильно. Он сидел на стуле с жесткой спинкой прямо, словно кол проглотил, аккуратно поставив ноги вместе и положив на колени сцепленные руки. Кольцо на правой руке было единственной приметной вещью. Оно выглядело неуместно и не соответствовало его сану. Во всем остальном он был идеальным арестантом. Да к тому же он признался.
По словам Певеча, он много лет был священником, но в Риме впервые. Он не сказал почему, но думаю, мы все понимаем — причина крылась в том, что из всех государств-сателлитов Советского Союза во времена «холодной войны» Чехословакия подавляла церковь жестче всех.
Видимо, вследствие этого среди сравнительно небольшого количества многострадальных чешских священников, переживших коммунистов, возникла неофициальная традиция паломничества. Они приезжали в Рим, чтобы отпраздновать рождение нового дня — новую зарю их церкви — молитвами с купола Святого Петра. На протяжении многих лет, по словам Певеча, он мечтал об этом путешествии. Это превратилось в навязчивую идею.
Несмотря на темноту, рассказывал Певеч, он легко прошел в базилику с помощью не такого уж секретного ключа от «двери священника». Это был простительный грех — прокрасться мимо предостерегающих знаков на галерею, ведущую к куполу. Он любовался куполом, величие которого превосходило его воображение, а перед рассветом опрометчиво решил выйти на залитую светом звезд крышу. Он оставался там, намереваясь уйти утром, с туристами. Услышав шаги мужчины, он понял, что это не турист. Он спрятался, но когда мужчина подошел слишком близко, Певеч ударил его, а потом сбежал вниз по галерее. Это был грех, и с тех пор он тяжким грузом лежал на его совести. Он совершил ужасный неоправданный проступок и сожалел об этом. Он пришел, чтобы сознаться и понести наказание.
Почему он ударил незнакомца без предупреждения или причины? Я задал этот вопрос. Певеч безучастно уставился на меня, оставив вопрос без ответа. Он видал и более опытных дознавателей, чем я. Но потом я понял, в чем дело.
— Спроси его, почему он убил Карузо, — попросил Галли.
Я задал другой вопрос:
— Когда вас посвятили в сан, святой отец?
— В 1948 году.
— В Чехословакии, при коммунистах?
Едва заметный кивок.
— Святой отец, сколько времени вы провели в тюрьмах при коммунистах?
Последовала длинная пауза, и когда он заговорил, голос зазвучал так тихо, что я едва его услышал.
— Двадцать семь лет, четыре месяца и девять дней.
Я ожидал чего-то в этом роде. Но не целую жизнь. Боже! Двадцать семь… за то, что он был священником.
— Ради веры это почти ничего, — сказал он с достоинством и одновременно с некоторой скромностью.
— Откуда у вас это замечательное кольцо, отец?
Он нервно покрутил его левой рукой и спокойно ответил:
— Это подарок, который я получил после освобождения. От Его святейшества… не этого, а того, раньше.
Мы могли бы проверить, разослать факсы в Прагу, Братиславу или любой другой уголок несуществующей ныне страны, в которой он родился, но я знал, что это бессмысленная бюрократическая формальность. Он говорил правду, невероятную, но неопровержимую. Этот праведник никого не убивал.
В небольшой комнате воцарилась тишина, постепенно становясь невыносимой. До ряби в глазах я разглядывал досье. Певеч смотрел в никуда.
— Отец Певеч, — сказал я, когда мое терпение кончилось, — ваше пребывание на куполе нас не интересует. А также ваши действия на крыше. Если хотите знать, то вы меня ударили, но у меня очень крепкая голова…
Впервые в заключенном, отсидевшем двадцать семь лет, затеплилось что-то человеческое.
— Вас! Я не хотел ударить вас так сильно. А потом вы упали… мне так жаль…
— А теперь позвольте мне рассказать вам, что, как мне кажется, произошло на самом деле. Вы видели что-то, произошедшее на крытой галерее под куполом. Когда пришел тот человек — это был я, — вы набросились на него, потому что боялись, что каким-то образом «органы», — я сделал паузу, чтобы намекнуть на то, что речь идет именно о той организации, с которой он познакомился при коммунистах, — что «органы» непременно постараются вовлечь вас, даже обвинить в этом. Вы ударили меня и убежали по переходу, по которому туда поднялись…
Певеч хранил молчание.
Наконец он произнес:
— Это произошло в первые мгновения рассвета. Они разговаривали, спорили. Потом… он упал. Что я мог поделать? Я выбежал на крышу. Остальное… вы правы. Мне очень жаль.
— Кто были эти люди? — продолжал я.
— Их было двое, оба мужчины, кажется. Я был далеко, на противоположной стороне галереи купола… у меня зрение… я думаю, допускаю, что они могли быть священниками, но я могу ошибаться.
— Лица?
— Слишком далеко.
— Что произошло?
— Они стояли очень близко друг к другу, словно обнимались. Затем началась борьба. Я услышал громкую речь — думаю, они говорили по-итальянски. Один мужчина упал, а другой убежал.
— Тот, который убежал, как он был одет?
— Черные брюки, белая рубашка. Священник без куртки или воротника, мне показалось. Он ушел быстро; у него была элегантная походка.
— Он был высоким? Маленьким? Какого цвета у него были волосы?
Певеч пожал плечами.
— Мне жаль, но все произошло так быстро, и, боюсь, я смотрел больше на того, кто упал. Потом я побежал на крышу, прятаться.
Я дважды заставил его пересказать это, но не услышал ничего нового.
— Было так странно, — сказал Певеч, словно разговаривал сам с собой. — Тот, который упал, он не кричал.
— А вы бы кричали?
— Это было бы естественно.
Он немного подумал.
— Но, вероятно, не в базилике.
В итоге мы с Галли взяли Певеча с собой обедать. Когда полицейские вернули престарелому священнику его вещи, он порылся в пластиковом пакете и вытащил предмет около двадцати сантиметров в высоту, завернутый в рваные газеты. Деревянная статуэтка Франциска Ассизского.
— Думаю, это должно остаться у вас, брат Пол.
Я взял статуэтку. Милый сувенир, даже несмотря на то, что правая рука Франциска, всегда изображаемая поднятой в приветствии, была отломана в результате насильственного столкновения с моей головой. За обедом мы много выпили.
Оставшуюся часть дня я прогуливался по площади Испании, дожидаясь Тилли, оказавшейся на этот раз нервной и раздраженной. Редакторы требовали от нее биографического очерка о папе, и настроение у нее было прескверное. Она разбирала груду газетных вырезок и документы Ватикана.
— Взгляни на это. Треди улыбается, кивает, машет, хорошо выглядит и умно говорит. Он молодой, энергичный, красивый — но этим разочаровывает еще больше. Потому что если на папском престоле он все время выглядит спокойным, то совершенно ясно, что, кроме развенчания нескольких старых и давным-давно умерших святых, он не сделал ничего. Он зануда. Скучный, скучный, скучный, — отрезала Тилли.
— Все-таки он хороший, — попытался возразить я.
— Чушь. Терпеть его не могу. Если Бог действительно существует, Он бы дал нам неординарного папу. Войтыла был отвратительный, но, по крайней мере, это была интересная личность.
— Разве ты не слышала, что Треди, возможно, скоро предпримет кое-что новенькое? Исповедь, не выходя из автомобиля? Месса в Интернете? Рукоположение в сан женщин и развитых не по годам детей?
Тилли фыркнула.
— Эти слухи распространяют скучающие вроде меня. Треди и улицы не перейдет, если у него не будет на это подписанного конклавом разрешения. Евнух.
Поворчав, проклиная и театрально вздыхая, за чем я с тайной улыбкой наблюдал с террасы, Тилли отослала статью. Работа была скучной, но после она повеселела. Мы выпили, и позже, когда солнце скрылось, а площадь погрузилась в сумерки, вместе отправились в более приятные места. Не потревожив новый колючий плед. Аллилуйя.
Следующим днем, в субботу, пока семинаристы были на утренних занятиях, я собирал вещи бедняги Шмидта и обломки собственных мыслей.
Два священника в темноте поднимаются под купол базилики. Роковая случайность во время молитвы? Возможно. Или тот, другой священник, заманил Карузо на купол, чтобы убить его? Тогда это было преднамеренным убийством. Что могло стать причиной? Секс? Но по всем сведениям, Карузо больше привлекали девушки, чем молодые люди. Мог в таком случае «другой» священник быть женщиной? Я уже предлагал подобное отцу Видалю как ложный след, но безуспешно. Предположим, возник спор между двумя мужчинами, и речь шла не о сексе. О чем тогда? Точно не о деньгах. О религии? Например, о религиозной политике?
Я решил не ходить в ватиканскую полицию, но позвонил Галли. Богомолец-неудачник.
— Да, Паоло, как мы и предполагали, в своей стране отец Певеч — праведник и героическая фигура. Mio Dio! Мне не нужен герой, мне нужен злодей. Кардинал Дюпре снова звонил сегодня утром…
— Что ты ему сказал?
Кардинал был желчным французом, отвечавшим в правительстве за полицию Ватикана.
— Следствие ведется, улики изучаются, информация анализируется, а гипотезы проверяются.
— Он тебе поверил?
— Нет, конечно. Все кардиналы знают, когда им врут.
В общежитии колледжа святого Дамиана, направляясь в бар для сотрудников, чтобы выпить дежурную утреннюю чашку эспрессо, я неожиданно столкнулся с семинаристом, которого просил сделать распечатки файлов с дискет Карузо. Это был коренастый паренек из Наталя, обладавший прекрасной памятью; по словам его преподавателей, он подавал большие надежды и в будущем обещал стать светилом теологии.
— Здесь масса всего, и большая часть материалов продублирована на разных дисках. Мне нужно еще два дня, и я отдам вам остальное, брат Пол.
— Интересные материалы?
Он покраснел.
— Ты ведь читаешь их, да?
Конечно, он читает их.
— Я хочу, чтобы ты прочитал распечатки. Расскажешь мне, о чем там.
Краска схлынула с его лица.
— Странное сочетание, словно за одним компьютером работали двое, но совершенно точно, что все написано одним человеком. Формулировки…
— Что с содержанием?
— О, в основном это эссе и наброски речей, посвященных проблемам церкви. В этом-то вся трудность. На нескольких дискетах в материалах высказываются идеи весьма пуританские, бескомпромиссные, старомодные. Но в большинстве файлов материалы, содержащие новые и смелые идеи. Они призывают к переменам и буквально переворачивают некоторые важные современные учения с ног на голову. Очень смело.
То же, что и раньше: Карузо работал на два фронта. Почему? Если я это пойму, тогда, возможно, узнаю, у кого был мотив убить его. Я старательно думал над этим, не нашел ответа и решил поразмышлять на игровой площадке.
С баскетбольным мячом он всегда двигался вправо, поэтому я прикрывал его именно с этой стороны. Я вел его хорошо, но новый игрок заблокировал меня, и он проскользнул мимо к корзине.
— Быстрей! — заорал я. Лютер плавно скользнул по площадке и после прохода, нога в ногу, в последнюю секунду отбил мяч, когда тот, описывая дугу, уже летел в корзину.
Лютер оставался с моим игроком, но удачно подобранный мяч предоставил Лютеру еще один шанс. На этот раз он совершил проход через середину площадки, высоко прыгнув в зоне у кольца — одно из его любимых движений. И снова Лютер возник перед ним, легко прыгнув словно пантера, возвращая мяч обратно на землю. Мяч отскочил в аут. Пока товарищ по команде возвращал мяч, бомбардир с раскрасневшимся лицом, в футболке, которую можно было выжимать, в гневе обратился к Лютеру:
— Проклятье, отец Лютер, я же — папа!
Лютер улыбнулся.
— Если будете держать мяч далеко от себя, то дьявол заберет его у вас, когда захочет, Ваше святейшество.
Треди рассмеялся. Мне он сказал:
— Приводи еще парней вроде этого, Пол, и я попробую себя в очередном виде спорта.
Мы играли по старинке, трое на трое, днем, под открытым небом, на очень закрытой площадке, существование которой — не самая большая тайна Ватикана.
Не знаю, часто ли Треди играет, но я получаю приглашения поиграть в воскресенье днем раз в две недели. Игроки сменяли друг друга, но чаще всего я играл в защите у папы, а наши команды состояли из свободных от службы швейцарских гвардейцев, педантичных и скучных как на площадке, так и за ее пределами.
В этот раз все было по-другому: приглашение поступило не от иссушенного и строгого японца, личного секретаря Треди. В трубке я услышал незнакомый молодой голос, который представился отцом Диего.
— Его святейшество приглашает вас, гм, постучать мячом, — сказал он на хорошем английском, в котором угадывался испанский акцент.
— С удовольствием. Мы знакомы, святой отец?
— Нет. Я Диего Альтамирано, новый помощник Его святейшества.
Ага. Все ясно. Тот самый специалист в «искусстве боя», который может уничтожить целый полк щелчком четок. Я спросил:
— Вы тоже будете играть, святой отец?
— Его святейшество полагает, что, вероятно, буду… но, если честно, я не особенно хорошо играю в баскетбол… А вы думаете, что я должен играть? Надеюсь, вы не против того, что я вас об этом расспрашиваю, я же новичок.
— Если он пригласил вас поиграть, значит, хочет, чтобы вы играли. Пожалуйста, передайте, что я принимаю его предложение, и раз теперь у него есть вы в качестве новобранца, я тоже приведу с собой подкрепление.
На ленивом разогреве Треди поиграл немного с Лютером, я — с Диего. То, что я увидел, мне понравилось. Латиноамериканец, черноволосый, коренастый, метр восемьдесят, атлетического сложения, от природы наделенный выразительными мускулами и отличным здоровьем. Прямо фотомодель, если бы не шрам на щеке и сан священнослужителя. Он говорил, что не очень хорошо играет в баскетбол, видимо, имея в виду, что отказался от предложения играть за профессионалов и решил пойти в семинарию. У него был хороший глазомер, мягкие руки, а ноги были словно пружины. Обычно мы с Треди задавали тон среди швейцарских гвардейцев. В тот день мы остались на вторых ролях. Лютер был первоклассным игроком и выше Диего, однако старше и медлительнее. Он одинаково играл и правой, и левой рукой.
— У меня аудиенция. Выигрывает тот, кто сейчас забьет, — сказал Треди.
Лютер блокировал папу. Швейцарский гвардеец из команды Лютера, защитник, из-за линии бросил мяч в игру Альтамирано. Отличный бросок из-за спины Треди. Он пригнулся, находясь лицом к Лютеру, сделал обманное движение и побежал влево. Влево! С каких это пор влево? Застигнутый врасплох Лютер так и не смог его догнать. Треди подпрыгнул и отличным броском практически положил мяч в корзину.
— Ну и дела, — крякнул Лютер.
— Каждый сам за себя, — сказал папа.
Этим вечером мы с Лютером угощали Диего ужином. Диего, как выяснилось, был сиротой родом из Латинской Америки. Его воспитали священники после гибели родителей в автокатастрофе.
— Я с нетерпением ждал того дня, когда стану одним из них, — сказал он.
Знакомая история: новобранцы не спешили, но по всему миру церковь до сих пор неизменно собирала урожай из молодых людей, как монахинь, так и священников, поставляемый ее же питомцами. Естественно, вернувшись домой, его епископ решил, что Диего рожден для большего. В Риме Диего жил уже около двух лет, изучал теологию, чтобы получить ученую степень. А потом в отделе кадров Ватикана включили компьютер, который указал на него, как на самого подходящего священника на должность охранника, и Диего неожиданно для себя стал постоянным спутником папы римского.
— Я несколько смущен. Я понимаю, что должен защищать Его святейшество, — сказал Диего, — но никто не объяснил мне, от чего или от кого. Это нелегко.
— Никому не доверяй, — с отеческой уверенностью произнес Лютер, находясь под сильным воздействием притягательного «Бароло».
Диего встревожился.
— Лютер имел в виду, что надо держать ухо востро. Проверять всех и все, что покажется тебе хоть немного подозрительным, и не беспокоиться о том, кого ты при этом потревожишь, — сказал я, и это не было шуткой.
Хорошо говорить. Мне самому следовало бы воспользоваться этим советом спустя два вечера, когда, поужинав у Лютера, я возвращался в одиночестве, не подозревая, что мое жестокое и двуликое прошлое воскресло и вот-вот обрушится на меня.
Согласен, мне следовало быть внимательней. Хочу только добавить, что стояла одна из тех мягких римских лунных ночей, когда начинает казаться, что над миром царит покой, и еще — что я уже не такой молодой и быстрый, как когда-то. Это случилось, когда я пересекал Кампидоглио, площадь перед ратушей, которую спроектировал для Рима Микеланджело. Было поздно, большая площадь, вокруг которой расположились археологический музей и старый дворец, где заключались гражданские браки, была безлюдной, и лишь влюбленная парочка медленно прогуливалась в сторону римского форума.
Я обогнул бронзовую копию статуи Марка Аврелия, что возвышалась над площадью и была развернута к длинной и широкой каменной лестнице, круто спускавшейся к улице внизу.
Я его не видел.
Позже я понял, что он, вероятно, шел за мной от дома Лютера и, догадавшись о моем маршруте, незаметно обогнал меня. У начала лестницы росли кусты, там он, должно быть, и ждал, поскольку краем глаза я успел заметить момент нападения, когда я подходил к лестнице.
С огромной силой он набросился на меня из-за спины и нанес удары ниже талии и выше колен. В футболе это означает «подрезать», но на верху каменной лестницы это был удар убийцы, после которого я полетел вниз.
Может, мне удалось бы удержать равновесие, но я качнулся вперед, споткнулся о невидимую преграду, опрокинулся и, словно тряпичная кукла, полетел в темноту. На следующий день Лютер обнаружил остатки прочной рыболовной лески из моноволокна, привязанной к одной из каменных балюстрад.
ГЛАВА 12
Вот уж действительно встречают по одежке. Слоняясь вокруг папских апартаментов в потрепанных, обрезанных до колен джинсах и футболке, Треди мог сойти за пригородного жителя средних лет на уик-энде. В белой мантии солнечным воскресным утром он соответствовал всеми узнаваемому образу папы римского. Еще папа походил на футбольного полузащитника, так как был высоким, поджарым мужчиной, державшимся с телегеничным изяществом и уверенностью. Приветствуя людей на площади, похожей на съемочную площадку в Трастевере, округе Рима, Треди возвышался над своей свитой и верующими, которые пришли его поприветствовать.
— Viva il papa! — пронзительно кричала женщина, когда он двигался в ее сторону вдоль металлического ограждения, пожимая руки, целуя детишек, обмениваясь улыбками и шутками. Папа в образе политика на мощенной камнем площади, а в качестве декораций — желто-коричневые палацци, как итальянцы называют не только настоящие дворцы, но также и дома, где проживают. Идеальная картинка. Телевизионщики, несмотря на ранний час и воскресенье, тоже прибыли на шоу.
Один из самых важных и почтительных титулов папы — епископ Рима. Умные папы всегда об этом помнят. Конечно, на то есть и священная причина, но помнят еще и потому, что римляне, кем папы с гордостью себя считают, — самый сильный и народный союзник, который только может быть у понтифика. Святой Поляк, актер в начале жизни и превосходно державшийся на публике папа, все свое неординарное правление тщательно полировал полученные им римские верительные грамоты. Большинство воскресений, в ленивые сонные часы завтрака, по утрам между восемью и полуднем он посещал свою римскую паству. Это была всегда пышная церемония: колокольный звон, дым фимиама — но послание Io sono romano не могло быть менее торжественным. И это работало.
Треди соблюдал эту традицию. В то утро на Трастевере он отслужил мессу для толпы, слушавшей стоя в барочной приходской церкви, которая, похоже, редко когда по выходным собирала и сотню прихожан. Треди пришел в униформе класса «А»: ангельски-белой, от круглой zucchetto, прикрепленной шпильками-невидимками к его шевелюре с проседью, до тонких шелковых носков. На ногах у него были блестящие черные мокасины, по поводу которых ходила масса пересудов в итальянской прессе. Поляк носил грубые коричневые башмаки, у которых наверняка были польские предки. Туфли Треди кричали: Italiane!
Папа легко двигался вдоль металлического ограждения, останавливаясь через каждые несколько метров, чтобы поговорить с людьми, ответить на вопросы и задать их. Люди выстроились в три-четыре ряда, поэтому у каждого был шанс как минимум пожать папе палец. Одна молодая женщина протянула маленького ребенка; пожилая дама вслед за ней поспешила пролезть вперед с отвратительной декоративной собачонкой. Треди благословил обеих. Пройдя немного дальше, он уговорил маленького мальчика бросить ему футбольный мяч и ловко отбил его обратно головой. Вы словно присутствовали на фестивале под названием «Мне нравится реклама папы».
Брата Пола это полностью устраивало, ибо я был счастлив просто находиться там. И к счастью, Треди не успел развенчать всех святых, потому что не представляю, что еще могло меня спасти там, на лестнице. Я катился вниз по длинному каменному лестничному пролету словно шар в боулинге, ступенька за ступенькой, одна жестче другой.
Чернота.
Полицейские обнаружили меня без сознания на третьей четверти пути вниз. Наверное, они отвели бы меня в участок, приняв за пьяного, но в бумажнике у меня лежало ватиканское охранное свидетельство, и они поступили иначе: вызвали «скорую помощь». Удивительно, но я ничего себе не сломал, однако мне пришлось несколько дней пролежать в черно-синем коконе боли. Пока Лютер суетился, а доктора проверяли, нет ли у меня сотрясения и внутренних повреждений — тихо, больной, лежите спокойно! — я то забывался в тревожном сне, то погружался в нелегкие размышления.
Физическое повреждение. Психический ущерб. Один. Два. Мое прошлое — этот тонкий шрам мучительной ярости, безумия и смерти, который я получил в Майами, — настигло меня в Ватикане.
Тело было разбито, но разум ясен, как никогда. Этот подонок убил Джимми Кернза, так все и было. Теперь моя очередь. Я испугался. За себя и потому, что Треди тоже мог оказаться на линии огня. Разве американцы не предупреждали его? Может ли эта угроза исходить от тех самых наркобаронов? Им было за что ненавидеть его — не меньше, чем меня. Неужели мы столкнулись с двумя половинками одной опасности? Треди был призовой мишенью для любого, жаждущего отомстить или попасть в заголовки газет, но он жил в сердце тщательно разработанной системы, обеспечивавшей его безопасность. Сначала они поохотятся за мелкой рыбешкой, а не за китом.
Я жил один. Легкая добыча. Вот почему я испугался. Когда-то я был быстр и молод. Теперь я псих, слепленный на скорую руку и облаченный в новую одежду. Неудачник, променявший драку на церковь, свой значок полицейского — на воротничок служителя церкви, насилие — на слабо помогающую молитву. Человек, что охотится за мной, будет жесток, быстр и решителен — мачо, подогреваемый местью, сжигаемый гневом.
Мы будем играть на моей территории, но перевес всегда останется на его стороне. Может, ему удастся расправиться со мной. Пусть так. Но если он совершит малейшую ошибку, я убью этого ублюдка.
В то воскресное утро на Трастевере я еще ощущал приступы резкой боли, но все части тела двигались более или менее в одном ритме. Чтобы убедиться в этом, накануне я даже дважды обежал трусцой Ватикан. Я стоял на не занятой толпой большой площадке, зарезервированной для прессы; в основном для ватиканских фотографов вперемешку с предупредительными штатными корреспондентами. Пришли Тилли и Мария, а также два репортера из Европы, с которыми я имел шапочное знакомство.
Я перебросился несколькими словами с дамами, но профессиональная часть моего естества оценивала степень безопасности Треди. Впереди папы шли двое ватиканских полицейских в штатском из службы безопасности, за ними и немного впереди папы — Диего Альтамирано. Он улыбался, но его глаза терпеливо и внимательно вглядывались в толпу. Треди говорил, что его новый молодой помощник — специалист по бою без оружия, и я мог этому верить. Но мне было интересно, не прячет ли он пистолет под курткой своего черного костюма. Еще двое переодетых ватиканских полицейских довершали зону безопасности вокруг Треди. Я знал также, что несколько молодых полицейских, переодетых в джинсы, рассредоточены по площади. В глубине толпы вышагивал высокий чернокожий человек в сером монашеском одеянии. Лютер нашел себе воскресную работу, которая, похоже, нравилась ему не меньше чтения проповедей.
— Каждый раз, когда я вижу Его святейшество, он кажется еще более красивым. Но он ли — тот самый человек, который спасет нашу церковь? — спросила Мария, затаив дыхание.
— Не обращай на нее внимания. Пол. Это ее первый папа; Мария влюблена, — поддразнила Тилли.
Мария залилась очаровательным румянцем.
Я сказал:
— Наверное, непросто быть старым седым ветераном, Тилли.
Она улыбнулась.
— Ладно, признаюсь, когда я его вижу, то ощущаю себя несколько… ну, ты понимаешь. Даже если я и разочарована отсутствием у него новой политики. Он производит впечатление, но придется потерпеть и дождаться чего-то существенного, прежде чем я откажусь от своей девичьей добродетели и изменю о нем мнение.
Пустые слова, ибо «зануда» он или нет, но радикальная Тилли точно так же попалась на удочку папы, как и консервативная Мария. Ее лицо горело, она не сводила глаз с Треди с того момента, как он появился на площади.
Пока Треди распивал кофе с местной аристократией, Мария и Тилли безжалостно подтрунивали над моим белым воротничком, черным нагрудником, черными брюками и над всем, чем только можно. Большую часть времени это одеяние пылится у меня в шкафу, пока не подоспеет церковное событие, где я могу нанести оскорбление кому-нибудь более религиозному, чем я, придя в джинсах. Вообще-то я полагал, что выгляжу внушительно. Тем не менее женщины бросили меня словно тухлую рыбу, стоило только появиться Треди.
— Я бы пошла замуж за такого человека, как он, если бы он был истинно верующий, — тихо сказала Мария.
— Однажды я уже была замужем за таким, — отозвалась Тилли, разговаривая сама с собой и так тихо, что я едва услышал ее слова.
Несколько секунд спустя изумленные взгляды друзей и политических противников, направленные с разных сторон на одного и того же человека, ударили в меня услужливым рикошетом.
Через мгновение я уже был за металлическим ограждением и бежал к папе.
Очаг гнева возник словно водоворот в нескольких метрах впереди Треди, как раз когда он подходил к толпе. Люди метались, кричали. Я увидел высоко поднятую руку, и что-то темное взмыло в ясное небо. Секунда — и я снес ограждение, видя, как Лютер врывается в самый центр свалки. Диего Альтамирано, шедший перед папой, мгновенно принял стойку атаки. Или у него не было оружия, или он был настолько уверен в себе, что не стал им пользоваться. Я узнал стойку: «змея, свернувшаяся кольцами» из старинной китайской боевой системы, о которой мало кто знает и которую вряд ли кто-либо видел, потому что она создана для убийства и ни для чего больше. Диего хорошо смотрелся.
Ватиканские полицейские окружили папу и принялись теснить его прочь от места беспорядков. Карабинеры в брюках с красными лампасами мчались с краев площади, хватаясь за кобуры. Темный предмет, описав дугу в воздухе, летел в мою сторону. Если это граната — мы все покойники. Но предмет летел не по сплошной дуге, как бейсбольный мяч. Он вращался, словно летающая тарелка «фрисби». Он плыл. Я поймал его, хотя мне немного мешала сумка на плече. Одним движением я прижал предмет к груди, отпрыгнув в сторону от папы. В ту же секунду я понял, что это не опасно: это не граната.
Это был парик.
— Porca Miseria!
Трудно избавиться от старых манер. Сердце стучало, испуг сменился гневом, заставившим меня броситься в толпу, размахивая париком, словно индеец — скальпом.
— Это что, шутка? Кто думает, что это смешно?
Я заметил невысокого мужчину, которому было около пятидесяти, сжавшегося словно мальчишка-алтарник, которого застукали за воровством из тарелки для сбора пожертвований. На нем были лоснящийся черный костюм и накрахмаленная белая рубашка с одним из тех дизайнерских галстуков, которые стоят кучу денег и выглядят соответственно. У него были большие золотые часы, тонко очерченные усы и блестящая лысина.
— Это твой? Cretino! Brutto! Как тебя только угораздило его потерять? Ты что, чихнул? Или парик сдуло ветром?
К тому моменту я уже орал на смеси языков — понимаете, я выпускал пар — и, вероятно, воткнул бы эту склизкую штуку в глотку коротышке, если бы случайно не натолкнулся на Лютера. Словно налетел на стену.
— Полегче, Пол, полегче. Успокойся, ничего не произошло, остынь, — успокаивал меня Лютер. Одной рукой он вцепился в увешанную браслетами руку некрасивой ругавшейся женщины с рыжими волосами. Видимо, она и была похитительницей парика. Визгливая мегера во всей своей красе.
— Для папы ты нарядился, Джузеппе, ты причесал свои искусственные волосы и выпятил колесом свою костлявую грудь. Сукин сын!
Коротышка съежился, его щеки пылали от унижения.
— Являешься домой в четыре утра и, как вор, забираешься ко мне в постель. Ты думаешь, я не знаю о ней? О той, которая решила порадовать тебя и купила этот парик? Твоя потаскушка! Да ты ей в дедушки годишься! Пусть папа знает! Пусть все знают!
— Семейные неурядицы, кое-какие разногласия, — спокойно произнес Лютер. Я почувствовал, как адреналин отхлынул, сердечный ритм пришел в норму. Я отдал бедняге его парик. Я думал, что он наденет его, но вместо этого он стыдливо засунул парик в карман пиджака, в изумлении оглядывая меня с ног до головы, и, когда дружеская рука уверенно легла на мое плечо, я понял, почему он так на меня смотрел.
— Ты в порядке, Пол?
Я кивнул.
— Отлично поймал, hermano. Сделай несколько глубоких вдохов. В подобных случаях это всегда помогает, — посоветовал Треди.
Неужели, ради всего святого, они — Лютер и Треди — думают, что я не разобрался и потерял голову из-за парика?
— Спасибо за заботу, Ваше святейшество, я в порядке, — ответил я несколько громче, чем полагалось.
Но в этот момент Треди уже бесстрашно преодолевал рифы семейной неурядицы. Я ушел, оставив его беседовать со старой каргой и ее жертвой, и незаметно пробрался обратно на площадку для прессы. Это было необдуманным поступком, так как Тилли и Мария тут же обрушились на меня, словно две половинки одного циклона.
— Пол, что случилось? Почему ты побежал? Кто… на папу напали? Чем все кончилось? — тараторила Мария.
— Что это была за штука, которую ты поймал? Бомба? Ты разговаривал с папой? Что он сказал? Говори, Пол, черт тебя возьми, — сыпала вопросами Тилли.
Бог знает, сколько раз я уже врал, но сейчас мне не пришлось это делать, ибо Треди сам неспешно подошел и с улыбкой встал перед камерами. Он не совсем солгал. На прекрасном итальянском он просто заворожил репортеров своей речью, не обращая, в характерной папской манере, внимания на отдельные вопросы.
— Я думаю, что подобные посещения прихожан — одна из важнейших вещей, которые может сделать епископ Рима. Они безусловно находятся среди самых приятных моментов распорядка моей недели. Я рад, что имею возможность встретиться с моими собратьями, жителями Рима, в церквах, где они молятся каждую неделю. Мне приятно отметить, что это находит эмоциональный отклик и у них тоже. Здесь, в Сан-Рокко, находятся мужчина и его жена, они пришли сюда в этот прекрасный день увидеться со мной и были переполнены волнением и эмоциями. Я был счастлив провести с ними несколько минут, — сказал Треди.
Браво! Я увидел, как репортеры защелкали камерами. Появление перевозбужденной парочки на встрече папы с народом могло стать отличной новостью. Правда, вряд ли эти двое были женаты. Репортеры начали выкрикивать собственные запланированные вопросы.
— Ваше святейшество, есть ли у вас послание католикам, огорченным тем, как сами католики подвергают сомнению и даже отказываются от старых традиций церкви? — услышал я вопрос Марии — едкое напоминание о нападках Треди на святых.
— Планируете ли вы какие-нибудь перемены, чтобы сделать церковь ближе чаяниям ее прихожан? — в противовес упрямо твердила Тилли.
Папы покидают надежные стены Ватикана еще реже, чем американские президенты — Белый дом, но когда они все же отправляются в поездку, обычно это обставляется такими мерами безопасности, что агенты разведывательных управлений соседних стран готовы плакать от отчаяния. И все же поездки папы не похожи на первые, из рук вон плохо организованные путешествия Иоанна Павла II. Корреспонденты, путешествовавшие с папой, носили пластиковые бейджики с фотографией, что свидетельствовало о самом низшем статусе в иерархии. Членам официального окружения выдавали скромные цветные значки, которые крепились на лацкан пиджака. Команда, отвечающая за безопасность папы, получала второй значок, и только небольшая горстка людей из ближайшего окружения Его святейшества носила третий значок. Члены двух ближних кругов связывались друг с другом по рации, и если ватиканскую технику трудно назвать ультрасовременной, то хотя бы радиоприемники теперь не выглядели как слуховые аппараты, а наблюдателям не приходилось кричать в спрятанные в галстуки микрофоны, как это было во времена святого Поляка.
Значком для «своего» участника визита папы в церковный приход было изображение белого голубя мира на сером фоне. У меня такой значок имелся, и я спокойно прогуливался вокруг лимузина Треди, когда он собирался возвращаться домой. Следуя традиции и личному предпочтению, папа появлялся у окна своего кабинета над площадью Святого Петра в полдень в воскресенье, чтобы произнести молитву и поприветствовать паломников. Треди, чьи добродетели были все же несколько ограниченны, и пунктуальность не была в их числе, обычно каким-то чудом успевал примчаться в Ватикан вовремя.
В то утро сопровождавшие папу мотоциклисты были уже наготове и пребывали в тревожном ожидании, когда папа освободился от своих последних обожателей и быстро пошел к блестящему черному «Мерседесу» с надписью «SCV 1» на номерном знаке. Альтамирано словно терьер следовал сзади, ведя за собой группу священнослужителей, в которую входили приходской священник, церемониймейстер Ватикана и среднего звена чиновники курии.
Треди быстро сообразил, что к чему.
— Подвезти, брат Пол? — спросил он, понимающе глядя на толстый конверт, который я вытащил из сумки.
— Будьте так добры, Ваше святейшество, если есть свободное место.
В конверте лежали распечатки кое-каких файлов Карузо, сделанные для меня семинаристом. У меня была возможность прочитать их, пока я поправлял здоровье. Подозрения подтвердились.
Больше всего в последних днях жизни монсеньора Карузо меня беспокоило то, что, расследуя его смерть — его убийство, — я обнаружил, что он был двумя разными людьми. Один — передовой мыслитель, призывавший к более открытой церкви с новым руководством и современной структурой. Другой — реваншистский, косный богослов, готовый вздернуть на дыбе любого католика, бросившего вызов властям Ватикана.
Монсеньор Янус. В голове не укладывается, что такие разные работы — труды одного и того же человека; в это невозможно поверить, если этот человек был в здравом уме. Разве только — и это дошло до меня позже — если Карузо был кем-то вроде сценариста, как те ребята в Голливуде, которые один день пишут сценарий к комедии, а на следующий — к фильму ужасов. Карузо, словно разные вариации на одну тему, был поочередно то революционером, то реакционером. Революционные работы — для папы, а для «Ключей» — о муках ада?
Если Карузо был вдохновителем либеральных реформ, тогда какой-нибудь фанатик мог желать его смерти: «Ключи» или безумец из ватиканских диктаторов, боявшихся, что вся мораль пойдет прахом, если папа чихнет без утвержденного сценария. С другой стороны, если Карузо был тайным главным философом «Ключей», фанатик и приверженец левого крыла церкви запросто мог помочь ему упасть. Но мое место было в самом низу тотемного столба Ватикана. Папа — на верхушке, он мог проводить перепасовки быстрее и умнее, чем мне это удавалось.
Когда мы плавно выехали с площади с машущей вслед толпой, Треди расправил плечи, откинулся на спинку замшевого сиденья, облегченно вздохнул и, перестав сдерживаться, расхохотался.
— Я знаю, что небо — это бесконечное пространство, но надеюсь, Господь в Своей мудрости не поселит эту женщину на моем этаже.
— Я бы обошелся и без Джузеппе тоже, — сострил Диего.
— Как я все объясню, если она за ленчем задушит его этим самым париком? Вдруг она скажет, что «папа заставил меня это сделать»?
Их смех звучал приятным контрастом вою сирен, когда караван папы повернул на главную дорогу, идущую вдоль Тибра, чтобы попасть в Ватикан.
Пора было проверить, как в действительности обстоят дела с охраной папы. Я сказал:
— Конечно, вышло смешно, но все могло кончиться чем-то более серьезным, и в таком случае вы были бы уже мертвы, Ваше святейшество. Безопасность никогда не будет идеальной, если вы станете смешиваться с толпой. Больше никаких прогулок среди прихожан, пока мы не узнаем точно, что происходит. Пожалуйста.
Диего выпрямился. Думаю, он не привык выслушивать, как капрал, пусть и в церковном эквиваленте, читает нотацию папе. Очень плохо. Тогда я решил, что мне не особенно нравится Диего. Да, он был молод. Но мне не нравилась его самоуверенность и еще то, что он слишком много о себе воображал.
Треди прогнал прочь мои тревоги выразительным жестом.
— Я делаю то, что делаю, Пол. Всегда делал и всегда буду. Уж ты-то должен это понимать.
— Да, я знаю, — сказал я, — только не забывайте, что один священник, ваш близкий друг, мертв. Расскажите мне, какую игру вел Карузо. Это помогло бы найти его убийцу.
Я вручил Треди конверт.
— Эти материалы мы взяли из компьютера Карузо. Просмотрите их.
— Да, Пол, конечно.
Папа вдруг стал очень серьезен. Он задумчиво вертел в руках конверт.
— Явных подозреваемых нет?
Я подумал об элегантном и высокомерном отце Видале, но папа предупредил, что его трогать не надо. Я сказал:
— Эти материалы или нагонят на вас сон, или заставят поволноваться, потому что Карузо, добропорядочный друг папы, ко всему прочему, к сожалению, оказался вдохновителем тайных нападок в адрес святого престола в стане экстремистских правых. Может выглядеть шизофренией, но это больше, чем просто безумие. В довершение всего, вам грозит опасность. И…
Папа пристально посмотрел на меня.
— И ты чувствуешь за спиной чье-то дыхание, да?
Мы целую неделю не разговаривали с Треди. Я решил не сообщать ему по телефону о своем падении, предпочитая сделать это лично. Но он всегда умел читать мои мысли, и к тому же я был уверен, что некоторые синяки еще заметны.
— Кто-то помог мне свалиться с лестницы. Мне повезло.
Очевидно, чувствуя себя неуютно из-за того, что приходилось выслушивать вещи, не предназначенные для младших по возрасту и рангу охранников-священников, Диего сказал:
— Ваше святейшество, может, мне следует выйти? Я могу пройтись пешком…
— Нет Диего, останься. Мы с Полом решили вспомнить старые времена, когда у нас были кое-какие неприятности, которые, мы надеемся, никогда больше нас не потревожат. Возможно, так и будет. Мы просто принимаем дополнительные меры предосторожности.
— Хорошо, Ваше святейшество, — сухо ответил Диего.
— Расскажи мне об этом, Пол, — приказал папа.
Я рассказал. Коротко и по существу.
Пока я говорил, его губы сжались в плотную, гневную линию. Морщинки под глазами обострились. Краска залила лицо. Он был зол и встревожен одновременно, и я догадался, что он собирался сказать мне.
— Нужно придумать тебе какую-то должность, Пол. Что-то важное, чем ты займешься по моей просьбе, — папская миссия. Скажем, Токио или Кейптаун, что тебе больше нравится. Ты бы поехал туда, чтобы выполнить миссию? Займет недели две.
— Нет, сэр, не поеду.
— Я твой папа, Пол.
— А я ваш друг, Ваше святейшество.
Он понимал, что охотники не будут довольствоваться просто мелкой рыбешкой.
Диего широко открытыми глазами смотрел прямо перед собой.
Первым сдался папа.
— Будь по-твоему, hermano. Я буду осторожнее, если ты так хочешь.
— Договорились. А теперь сделайте мне одолжение и разрешите Лютеру побыть с вами рядом, пока мы не разберемся с этим делом. С Лютером и Диего в качестве подкрепления мне будет спокойнее. Сделаете, как я прошу?
Папа поднял брови, удивленно посмотрев на Диего.
— Что ты об этом думаешь?
— Мне было бы приятно поработать с отцом Лютером, Ваше святейшество, — угодливо ответил молодой священник.
Треди принял решение.
— Пол, попроси Лютера прийти ко мне завтра утром и поговори с Иомури, — сказал папа, назвав своего главного секретаря. — Он придумает, что сказать начальству Лютера, чтобы разрешить ему оставаться рядом, пока все не уладится.
Без двух минут полдень лимузин промчался через ворота Ватикана. В Апостольском дворце Треди хлопнул меня по плечу и сказал:
— Спасибо, Пол, за эти распечатки. Я прочитаю их, и мы поговорим.
Затем он ушел, махнув рукой, что, вероятно, было благословением. Его молодой помощник хотел было последовать за ним, но я схватил Диего за руку и оттащил в сторону.
Думаю, он решил, что я хочу напомнить ему о том, что моего разговора с папой не было, но меня интересовало совсем другое:
— Расскажи мне о пистолете, Диего, — сказал я.
Он побледнел, опустил голову и принялся разглядывать старинные камни мостовой.
— Тридцать восьмой?
Он кивнул. В машине, по дороге обратно в Ватикан, я заметил кобуру под его пиджаком.
— Ты умеешь стрелять?
Он посмотрел на меня со всей своей латиноамериканской заносчивостью.
— Очень хорошо.
— Но папа не знает, что он у тебя есть.
— Нет, брат Пол.
— Папа не любит пистолетов.
— Нет, сэр.
— И будет большой скандал, если он узнает.
— Да, сэр.
— Он заберет его, а тебя отошлет куда-нибудь в не самое приятное место.
— Да, брат Пол.
Он был похож на щенка, которого застукали, когда тот всеми лапами влез в именинный пирог.
— Я не стану рассказывать папе, что у тебя было с собой оружие. Но больше чтобы я его не видел.
— Спасибо, брат Пол.
Я пошел назад, пересек реку и недалеко от Пантеона купил себе пиво и кусок пиццы. Было жарко, и я расположился прямо на солнце на чудесной площади, рядом с храмом, которому было почти две тысячи лет, но не снял свой черный пиджак священника.
Неудобства — цена, которую иногда приходится платить за то, чтобы носить на ремне «беретту». Так было много лет, и я должен был снова к этому привыкнуть. Я был осторожен, как и обещал папе.
ГЛАВА 13
Той ночью, когда будущие священники из колледжа святого Дамиана спали, свернувшись калачиком, в своих постелях, позвонил папа, чтобы поговорить кое о чем поважней бейсбола. Я бы не сказал, что он был пьян, но голос Треди звучал ниже обычного, а речь не отличалась особой четкостью. Я мог бы поспорить на бутылку рома, но я лишь простой брат.
— Мы тут с Диего читаем распечатки Карузо. Это все материалы?
Мне показалось, что я слышу позвякивание кубиков льда.
Я хочу быть искренним. Тогда я почувствовал, что ревную, и это был не просто приступ. Неразумно, сказал бы Иванович. Да, соглашусь. Но что было — то было. Треди в своем волшебном дворце с янтарным стаканом карибского золотистого, положив босые ноги на какой-нибудь бесценный ватиканский пуфик, посвящает в конфиденциальные документы Диего Альтамирано, подхалима и выскочку, который никак не решит, священнослужитель он или машина для убийства.
— Да, Ваше святейшество, документы Карузо — та еще мешанина: и морковь, и картошка, и лук, — безучастно ответил я.
— Ты прав, Пол. Кое-что из этого довольно резко, прямо какой-то новый Торквемада. Малость шизофренично, вынужден согласиться.
— Что-то — настоящее, что-то — химера…
— Два в одном.
— …и я думаю…
Но он знал, что я собирался сказать, поэтому сделал это за меня. Возможно, для того, чтобы его приятель Диего мог уловить суть.
— Вероятно, что-то из этого, одно или другое, взбесило кого-то до такой степени, что Карузо решили убить, столкнуть с купола.
— Так я и думаю.
— Думаешь, это были «Ключи», Пол?
Я уловил в его голосе тревожную нотку.
— Возможно.
Он хотел, чтобы я сказал «да».
— Пол, я должен кое-что тебе рассказать. Не вешай трубку…
Потом Треди сказал:
— Спокойной ночи, Диего, спасибо за компанию.
Несколько секунд спустя я услышал, как папа глотнул и сказал:
— Хорошо, Пол, начнем с самого начала. Мы с Лукой Карузо были вместе почти с самого начала, еще с тех старых, добрых и беспокойных кокаиновых времен. Став священником, он занялся миссионерской деятельностью именно в этом направлении. Ты знал об этом?
— Нет, не знал.
Черт, мне следовало проверить.
— Пол, Карузо был одним из местных помогавших мне священников. И глазом не моргнув, он подвергал себя невероятному риску. Словно в его жилах был лед.
— Наркодилеры его тоже ненавидели?
— Думаю, да.
По спине у меня пробежал холодок. Я вспомнил языки пламени и снова ощутил запах горящих тел моей семьи.
Папа надеялся, что Лука стал жертвой религиозных фанатиков. Гораздо хуже, если он пал жертвой жестокого, связанного с наркомафией прошлого, объединявшего всех нас.
— …я помог Карузо, привез его сюда в Ватикан, действительно более безопасное место. Ему прекрасно удавалось то, чем он занимался, Пол, но под конец Луке стало скучно. Я видел это. И тогда я дал ему дополнительное задание, попросил оказать мне любезность и помочь с одной небольшой проблемой. Знакомая история?
— Ты попросил его проникнуть в «Ключи»…
— Да простит меня Господь. Он начал писать всякий бред правого толка, и им это нравилось; практически сразу после того, как я обронил фразу, что он мой друг, они опрометчиво приняли его к себе в компанию. Кое-что из тех материалов, что ты нашел в компьютере Карузо и передал мне, представляет собой его истинные убеждения, но все, что относится к этим католическим коммандос, — чушь. Он писал это для меня — все до последней буквы. «Ключи» думали, что он пишет то, во что верю я, но не могу высказать это публично. Они печатали это и прочую чепуху, о публикации которой не могло быть и речи, будь она из другого источника.
— Карузо был твоим агентом и, возможно, поставлял тебе много внутренней информации о «Ключах».
Может, я и тугодум, но не идиот.
Папа сделал еще глоток.
— А также и тот факт, что в «Ключи» стекается много денег — слишком много — и что большая их часть поступает из наркокартелей Южной Америки.
Черт! Я вспомнил о напичканной современными компьютерами комнате в штаб-квартире «Ключей».
— А Видаль?
Но я уже знал ответ.
— Видаль — другой мой старый друг. Я заслал его туда следом за Карузо. Он создал себе «респектабельный», должным образом консервативный религиозный фасад, чтобы подобраться поближе, но, в основном, отслеживал денежные потоки. Он латиноамериканец; у него прекрасные связи по всей Южной Америке. Это облегчало задачу.
— Так что пока ты абсолютно уверен в Видале.
Последовала долгая пауза, и когда папа снова заговорил, его голос и интонация были такими, какие я слышал всего раза два.
— Послушай, Пол. Я твой друг и твой папа. Видаль, как и ты, простой брат.
Что, брат Пол, съел?
— По моей просьбе отец Видаль поехал в Южную Америку, — продолжал папа. — Он возвращается через несколько дней; я хочу, чтобы ты поработал с ним, хорошо? И, пожалуйста, не приближайся к «Ключам», пока он не вернется.
Я и не приближался. Последующие дни прошли без пользы. Я не припоминаю, чтобы бедолаге Галли, мне и всем ватиканским полицейским удалось совершить что-нибудь выдающееся. В расследовании убийства такое иногда случается. Это всегда очень раздражает. Единственным полезным делом было то, что Лютера удалось внедрить в окружение папы, и ему там явно нравилось, поскольку, когда мы однажды вечером встретились за ужином, Лютер был в приподнятом настроении.
— Как тебе у папы?
Лютер всплеснул руками, как это делают итальянцы, когда хотят описать что-то сложное и труднообъяснимое.
Он сказал:
— Этот папа не зря ест свой хлеб. Он все время трудится — и днем, и ночью. Любит свою работу, живет ею. Думаю, он святой.
— Правда?
Мне никогда не приходило в голову считать Треди святым.
— Не потому, что он старается им быть, а потому, что это так и есть.
— Он произвел на тебя сильное впечатление, да? На такого старого циника, как ты.
— Ты разговариваешь с ним, и тебе хорошо — что еще я могу сказать, Пол? Однажды, когда у него закончилась его последняя на тот день встреча, он сказал: «Лютер, пошли ко мне». Он скинул туфли, взял два стакана, и вот я уже пью пиво с епископом Рима. Мы разговорились, и я вдруг понял, что рассказываю ему об Африке, о жизни, о себе, о чем я почти никому не рассказывал. Ну, тебе и еще кое-кому. Страшно, Пол, папа — страшный человек.
Как и я, Лютер долгими путями шел к тому, чтобы стать служителем церкви. Меня привела эмоциональная травма, но по обрывочным рассказам, услышанным от Лютера за годы нашего знакомства, и по обломкам, из которых я мысленно сложил картину его жизни, можно было понять, что причиной, по которой он здесь, вполне могло быть опустошение. Я знал, что когда-то он успел побывать и фермером, и солдатом, и правительственным чиновником, учителем и рыбаком-браконьером, но в какой последовательности, я не помнил. Наверное, Лютер тоже этого не помнил. Надо отдать должное Треди: он заставил открыться такого человека, как Лютер; но не за тем Лютера отправили в Апостольский дворец.
— Что с безопасностью? Треди ничего не угрожает?
Ответ Лютера последовал довольно быстро, но я видел, что мысленно он где-то в другом месте.
— Конечно, он не в безопасности, Пол. Ты знаешь, я знаю, он знает, Кеннеди тоже знал. И Кеннеди мертв, кому-то очень хотелось его завалить. Диего Альтамирано ходит за ним как привязанный, и у него добрые намерения, но… думаю, что если появится кто-нибудь с табличкой на груди, на которой будет написано «наемный убийца», ватиканские полицейские, возможно, проведут собрание, проголосуют, пошлют дымовые сигналы. Но против кого-то, кто настроен серьезно…
— Но там будешь ты. Этого хочет Треди. Ты ему нужен.
— Я буду, Пол. Но мне нужно еще раз поговорить с папой.
— Ради Бога, ты разговариваешь с ним каждый день.
— Я имею в виду серьезный разговор. Ему нужно знать…
Я спросил:
— Что? Что ему нужно знать?
Но Лютер уже бродил в других закоулках разума.
В молчании мы прогуливались по запруженным людьми улицам, наслаждаясь прохладой вечера. По крайней мере, я наслаждался. Где были мысли Лютера в тот момент, я не знаю. К реальности он вернулся, когда мы почти дошли до дома. Мы обогнули старый Циркус Максимус, и Лютер вдруг направился к гигантскому овалу амфитеатра, а я молча последовал за ним. Когда я его нагнал, он сидел на корточках у основания древней статуи в центре античного стадиона для бега. С него тек пот, глаза блестели. Я подумал, что он, возможно, заболел, но это было не просто недомогание.
— Пол, послушай. Слушай меня. Я хочу рассказать тебе кое-что об Африке… Это нелегко. Просто послушай, ладно?
Лютер закрыл глаза и начал свой рассказ.
— Никто не знает об этом, Пол. Это такая тайна, о которой не рассказывают; слишком стыдно. Я никому это никогда не говорил, но теперь вынужден рассказать эту историю. Это как исповедь, Пол. Понимаешь?
— Да.
Но я не понимал.
— Ты выслушаешь мой рассказ, Пол?
— Конечно.
Лютер улыбнулся.
— Ты мой брат, Пол.
Затем он снова погрузился в свои мысли и застыл. Налетел ветер, и у подножия статуи стало прохладно, но я терпеливо сидел и ждал, когда Лютер отвлечется от размышлений и начнет рассказывать о суровом месте, которое он называл Эдемом.
— Когда в тот день я появился там, место было таким прекрасным, что я сразу подумал: оно совершенно. Там было так хорошо! Пол, ты бы не поверил, что существует такая красота. Цветы, фрукты, аккуратные ряды посевов, вдали ручеек и гора, деревня с аккуратными домами и белоснежная церковь. За ней на холме располагался старый каменный монастырь, построенный во времена начала колонизации. В таком месте человек в абсолютном покое мог размышлять о жизни или о Боге. До ближайшей гравиевой дороги было четыре дня ходу, но каким-то образом я ощутил, что людей, которые живут здесь, это не особенно тревожило, потому что они понимали: все находится рядом.
Но когда я появился там, Пол, Эдема не стало. Да простит их Господь. Наверное, ты читал об этом или о чем-то подобном. Ручей был полон тел, и церковь тоже. Большинство из них были зарублены мачете, и только немногих забили лопатами и мотыгами. В церкви было много женщин и детей и еще несколько монахинь из Европы, пытавшихся их защитить. Плохое племя, Пол. Все самое ужасное в современной Африке происходит из-за плохого племени. Смертельная обида.
Больше десяти лет Лютер хранил молчание. Он взял мою руку в свою гигантскую ладонь и с силой сжал.
— Я должен был стоять на страже мира, носить голубую каску и все такое. Анекдот. Ради поддержания мира я убил кучу африканцев, в тот день я бы убил еще больше, но не застрелил ни одного, потому что те, кто это устроил, уже сбежали.
Вонь стояла страшная, мухи, личинки мух, большие жирные собаки, злобные из-за того, что кто-то мешает их пиршеству. Нам нужен был бульдозер, но, естественно, в Эдеме нет бульдозеров. Мои солдаты стреляли в собак и поджигали огромные костры из тел — так много было там детей, Пол.
Я поднялся в монастырь и обнаружил семерых священников, белых, в такой же, как и на мне сейчас, одежде. Старики. Кому они могли навредить? Перерезанные горла, изувеченные тела. Я думал, что уже все повидал на своем веку, но оказалось, что не все. Я побыл немного в монастыре, потом спустился с холма и отправил солдат, сказав им, что я их догоню, но остался. Они были рады выдвинуться до темноты, Господь свидетель; дьявол посетил Эдем, и мы знали об этом. Той ночью я остался один в монастыре с мертвыми священниками. Я не спал, потому что, если дьявол вернется, я хотел быть готовым к встрече. Но он не пришел, и следующим утром я похоронил священников. Затем спрятал оружие, снял униформу и остался в Эдеме. Несколько раз в первые две недели за мной присылали солдат, но я прятался от них. Меня не особенно искали. Еще один мертвый офицер, что с того? Будут еще войны, и будут еще офицеры.
Я пробыл там долго, очень долго; только я, книги миссионеров и все, что от них осталось. Никто больше не вернулся в Эдем, Пол. Табу. Но только не для меня. Я был счастлив там. Сменяли друг друга дни, времена года, даже в Африке есть времена года. Я наблюдал, как они проходят, и никогда об этом не задумывался, потому что все это время учился у мертвых священников. Я прочитал все их книги, подряд: по истории, религии, литературе — все, что попадало мне в руки; языки мне всегда давались легко, ты это знаешь, Пол. Я много узнал о мире, о Боге, о себе. Я начал подозревать, что оказался там неспроста. Думаю, я почувствовал себя наследником этих священников. Они пришли сюда в надежде творить добро, а вместо этого погибли в бессмысленной резне. Мне казалось, если я буду продолжать их дело, то каким-то образом исправлю эту ужасную несправедливость. Кажется безумием, да? Может, так оно и было. Ну и что? Я узнал все об этих священниках и их судьбе. В конце концов, будет ли безумием представить, что я стал ими? Разве это разумно? Я думал, да. Однажды, не знаю почему, я вдруг понял — просто понял и все, — что настало время уходить. Я пошел в комнату настоятеля и забрал большую бухгалтерскую книгу, которую он вел. Я взял ее с собой и принес в штаб-квартиру миссионеров в Риме. Так я здесь и оказался.
Он отпустил мою руку и откинулся назад на прохладный мрамор основания статуи. Через некоторое время я сказал:
— Это замечательная история, Лютер.
— Я должен рассказать ее папе.
— Он будет растроган.
— Нет, Пол, я так не думаю.
— Но…
— Я хочу рассказать папе о том, что записался в батальон мертвецов; вписал свое имя в книгу настоятеля, к остальным. Сказал, что я был одним из них, членом их ордена. Когда я появился в Риме, те, кто оставался здесь, были рады меня видеть, решили, что из-за шока я многого не помню: теологию, обряды. Поэтому они заново обучили меня вещам, которых в действительности я никогда не знал. Я просто плыл по течению, это было легко после стольких лет, проведенных с моими мертвыми святыми друзьями. Но теперь все изменилось, Пол. Мне нужно рассказать папе. Папа должен знать, что я не настоящий священник.
— Я ждала, что придет кто-то вроде вас, — произнесла она, не собираясь делать мне комплимент. Тереза Лонги была поразительной женщиной, манящей: острые скулы, зеленые глаза, длинные черные волосы, зачесанные назад и струящиеся по ее белому лабораторному халату. Возможно, ей было около сорока. Выдающийся хирург, знаменитый профессор. Неординарная женщина.
В жизни Луки Карузо должна была быть женщина. Просто потребовалось слишком много времени, чтобы найти ее. Сыщики Галли обшарили личные вещи Карузо, но не так тщательно, как оказалось, и тогда, расстроенный тем, что расследование зашло в тупик, я решил проверить их еще раз. Из его записной книжки я выписал имена примерно двадцати пяти женщин. Потихоньку отобрал из них наиболее вероятных кандидаток и принялся их обзванивать. Два дня напрасных ожиданий, зато по ходу дела я узнал о Луке Карузо много нового. Он начинал мне нравиться, правда.
Вероника Урло, невысокая брюнетка примерно двадцати пяти лет, работала на центральной телефонной станции Ватикана. Она не ожидала, что я найду ее, и нервничала, но после серьезного разговора, который я провел в своей лучшей добродушно-отеческой манере за чашкой капуччино, выложила мне все. Вероника была из разряда женщин, которых мы обычно называем «женщинами легкого поведения». Не будучи страшно умной или невероятно красивой в городе, который чуть не лопался от избытка женщин, сочетавших в себе и то и другое, Вероника строила отношения с мужчинами, как могла. В Ватикане недостатка в партнерах нет, пояснила она.
— Это, ну, понимаете, как развлечение, как сходить в кино, и всегда с серьезными людьми. Шишками. Может, некоторые из них и были священниками, но когда мы проводили время вместе, они всегда носили светскую одежду, и у меня появлялось чувство, словно это — наша тайна. Мне всегда нравилось то, чем я с ними занималась, ну, почти со всеми, ну, вы меня понимаете.
— Вы ложились с ними в постель.
— Понимаете, это не всегда происходило в постели. Мы и еще кое-что делали. Но мы всегда молились.
— А монсеньор Карузо? С ним ты тоже занималась любовью и, гм, прочими вещами в необычных местах?
— С Лукой? В необычных местах?
Она хихикнула и, как мне показалось, первый раз за всю беседу оживилась.
— О нет, вы не поняли. Не с ним. Мы просто разговаривали. Много разговаривали. Он считал, что я веду себя неправильно. Он говорил, что люди пользуются мной. В глубине души я знала, что он был прав, но понимаете…
Среди других женщин, чьи имена значились в записной книжке Карузо, две не представляли собой ничего особенного. Одна была пожилой дамой, заручившейся помощью Карузо, чтобы найти работу мужу. Другая была на последнем месяце беременности. Похоже, Карузо ее венчал, и она искренне сожалела о том, что он не сможет крестить ее ребенка.
Полицейская работа трудна, тяжела и неблагодарна. Но потом я встретил Терезу Лонги. Первые несколько минут, после того как я вошел в ее офис в Сиене, средневековом городе, примерно в трех часах езды на север от Рима, она молчала, притворяясь, что изучает рентгеновский снимок головы, прикрепленный на подсветке на стене.
— Это темное пятно — мозговая опухоль.
Она постучала по снимку карандашом.
— Я несколько часов рассматривала снимок, думала о нем. Я вижу ее даже без рентгена. Я поворачиваю ее в уме то так, то этак, рассматриваю со всех сторон — спереди, сзади, сбоку, ищу, как можно на нее повлиять. Но возможности нет. Никакой. Это смертный приговор. Шесть месяцев, а может, только четыре.
— Мне очень жаль, — сказал я. Но я не был пациентом, я искал убийцу, того, кто столкнул Луку Карузо с купола собора Святого Петра. Тереза Лонги казалась достаточно для этого сильной.
Я сказал:
— Если вы знаете, зачем я пришел, то не буду вам долго докучать.
Она впервые посмотрела на меня. Умна, холодна. Ей хватит духу совершить убийство.
— Вы здесь, чтобы спросить обо мне и Луке Карузо?
Как она узнала? Что, совесть нечиста?
— Я облегчу вам задачу, капитан… Вы капитан?
— Брат. Я просто брат.
— Брат-сыщик. Оригинально.
Она холодно улыбнулась. Она прекрасна, но внутри что-то скрывает. Тревога? Нет. Раздражение.
— Очень хорошо, брат. Признаюсь, Лука был моим любовником. Мы выросли в одном городе и знали друг друга с детства. Мы стали любовниками, когда нам было четырнадцать лет. Он стал священником, я выучилась на врача. Он отправился миссионером в Латинскую Америку. Когда он вернулся и начал работать в Ватикане, мы снова начали встречаться.
Она бросила на меня гневный взгляд. Язвительная. Дерзкая.
— Мы оставались любовниками до самой его смерти. Я любила его. Мне плевать, кто об этом узнает. Если хотите, можете напечатать это в «Оссерваторе Романо», брат-сыщик.
— Вы виделись с Карузо перед смертью? Когда-нибудь поднимались с ним на купол Святого Петра?
— Нет, увы. Было бы чудесно заняться там любовью. Но мы виделись не чаще четырех-пяти раз в году, когда удавалось урвать несколько дней, чтобы провести их вместе. В горах, на пляже, где-нибудь подальше, если получится. Никаких священников, никаких хирургов. Просто мужчина и женщина. Мы могли заниматься любовью ночью и днем. В Риме — почти никогда.
— Понимаю.
Я подумал, что она — одна из самых красивых женщин, каких я когда-либо встречал.
— Сомневаюсь, что вы вообще что-нибудь понимаете. Это был рай. Блаженство. Какое-то время я была замужем, но Лука был единственным мужчиной, которого я действительно любила.
— Мне очень жаль.
Она набросилась на меня.
— Вы думаете, что священник не должен любить, брат? Ложиться в постель с женщиной? Вы что, один из тех, кто так считает? Разве не об этом вы думаете в одиночестве поздно ночью, представляя, как это может быть? Я скажу вам: это волшебно, чудесно; это — счастье. Уходите и не мешайте, у меня горе.
— Если вы докажете мне, что вас не было в Риме, когда погиб ваш друг, я уйду, и вы никогда меня больше не увидите, профессор.
Она ждала чего-то подобного от человека, вроде меня.
— В те выходные я была в Милане, на конференции. Она полистала ежедневник на столе и выписала телефон.
— Поговорите с профессором Ди Рьензо или с любым другим.
— Вы не можете назвать кого-нибудь, кто, возможно, хотел причинить вред монсеньору Карузо? Того, кто знал о вас двоих, например? Кого это могло оскорбить?
— Италия — современная страна, брат. Никого, за исключением нескольких стариков в Ватикане, не волнует, спит ли женщина со священником или священник с женщиной.
И она была права. Так же, как и в том, что в день смерти Карузо находилась, где и сказала, в Милане.
— Значит, никто. Никто не мог…
— Скорей всего это мог быть «цветочник». «Цветочник» убил Луку.
От ее слов у меня перехватило дыхание. «Цветочник»? Она быстро все поняла.
— Вы должны знать о нем, брат-сыщик. Вам разве никто не рассказывал? Никто из друзей Луки? Хотя, может, он им не говорил. Каждый месяц кто-то присылал Луке домой красный цветок.
— Мне никто об этом не рассказывал.
— Досадно. Цветы присылали с открыткой, каждый месяц — одна и та же открытка.
— Что в ней было написано?
— Там не было слов. Только нарисованная от руки картинка. Изображение дымящегося пистолета.
— А Лука… монсеньор Карузо говорил, что это значит?
— Он говорил, что это — напоминание о старом долге.
— Он давно получал эти открытки?
— Около года, кажется. Может, дольше. Вам следует с этим разобраться.
Я молча кивнул, и она продолжила:
— А сейчас прошу прощения, брат-сыщик. У меня пациент.
Я был уже у двери, на душе было тяжело, когда она вдруг обратилась ко мне мягко, почти извиняясь:
— Вы молитесь, брат?
— Каждый день, профессор.
— Помолитесь о нас, пожалуйста.
Она посмотрела на меня, сильная и гордая, но ее голос был тихим.
— За меня и Антонию.
Она показала на рентгеновский снимок.
— Это наша дочь, моя и Луки. Антонии семнадцать. Скоро она будет мертва, так же как и ее отец. Я не верю в вашего Бога, брат, но буду молиться, чтобы Он разрешил мне встретиться с ними.
ГЛАВА 14
Обнесенный стеной комплекс зданий на холме недалеко от Ватикана свидетельствовал как об историческом достатке, так и о слабости церкви в нынешние времена. Несколько десятилетий подряд эта огороженная территория была шумным учебным центром для семинаристов из Нового Света, которые готовились стать священниками. Большей частью там учились американцы, но были канадцы и несколько латиноамериканцев из Мексики и с Карибских островов. Почти в каждой епархии епископ отбирал среди будущих священников самого талантливого, чтобы отправить на учебу в Рим. Они становились избранными — будущие лидеры своей церкви дома и связующие нити между католиками Северной Америки и Ватиканом, когда минули пять веков подозрений и недоверия ко всему, что исходило из Нового Света.
Когда-то, чтобы поступить сюда, надо было пройти жестокий конкурс. Но к тому времени, когда двадцатый век медленно, но верно подошел к своему концу, как и в большинстве других центров подготовки священников в Риме, в этом учебном заведении классы опустели, часть здания была закрыта, а прием существенно сократился. Церковь, поднаторевшая больше в искусстве латания дыр, чем выстраивания чего-либо заново, отреагировала на это, изменив название колледжа на «Руководящий центр», и стала устраивать там конференции ученых и чаще всего скучных церковных деятелей, объяснявших друг другу, почему количество священников уменьшается, в то время как число католиков по всему миру растет день ото дня.
Я направлялся к Центру, с трудом взбираясь на крутой холм в благословенной тени приближавшегося вечера, которая перемежалась с солнечными бликами от протекавшего внизу Тибра. Пока я поднимался, мимо меня непрерывной вереницей плавно скользили большие седаны с кондиционерами, до отказа набитые церковными бонзами. У высоких решетчатых железных ворот полыхали вспышки фотографов и толпились поклонники церковных знаменитостей. Я обнаружил четыре микроавтобуса телевизионщиков с блестящими серебряными тарелками на крыше и шумную компанию репортеров, проходивших проверку на металлоискателе. На проводимом в Центре заседании руководителей миссий присутствовал и Треди, но я бы не стал выбиваться из сил и, пыхтя, лезть на холм только ради папы. Моего ранга не хватило бы даже для того, чтобы сидеть в конференц-зале, если бы не одно обстоятельство: меня пригласил туда Густаво Видаль.
Тем утром мы разговаривали по телефону так, словно были почти друзьями. Его высокомерие и враждебность исчезли. Мы оба были людьми папы, работавшими в одной команде; об этом и свидетельствовало изменившееся отношение Видаля. Дела могли бы обстоять совсем по-другому, если бы Треди переговорил с кем-нибудь из нас раньше.
— Я только что с самолета, но правила этикета требуют моего участия сегодня вечером в собрании согласительной комиссии Его святейшества, — объяснил Видаль. — Мне очень нужно поговорить о Карузо и «Ключах». У меня большие новости из Южной Америки, требующие принятия мер. Мы должны действовать быстро. Как только Его святейшество прибудет, у нас, возможно, будет несколько спокойных минут.
В конференц-центре, в водовороте оживленной толпы светил церкви, шнырявших репортеров и оставшихся семинаристов этот маленький священник чувствовал себя совершенно свободно, даже властно.
Видаль приветствовал меня abrazo.
— Прошу извинить за некоторую суматоху, — сказал он. — Папа встречается наедине с некоторыми из епископов, но все успокоится, как только он сядет в конференц-зале.
Несколько минут мы прогуливались, и, когда молодой Диего Альтамирано проходил мимо, осматриваясь поверх голов, я познакомил их, машинально заговорив по-испански.
— Я прочитал много ваших книг, святой отец. Для меня большая честь познакомиться с одним из величайших умов церкви, — льстиво произнес Диего.
— Спасибо. Я знаю, что у Его святейшества появился новый помощник — латиноамериканец, и буквально слышу Анды в звуке вашего голоса. Я вернулся оттуда только сегодня утром.
Пока Видаль и Диего расспрашивали друг друга об общих знакомых, я заметил Лютера, стоявшего в углу, из которого хорошо просматривалась парадная дверь. Когда толпа на мгновение расступилась, я увидел, что он беседует с Тилли. На ней было простое белое хлопчатобумажное платье сантиметров на десять выше колен и с глубоким круглым декольте. Картинку довершали зачесанные назад волосы, оттенявшие чеканное серебряное ожерелье и такие же серьги. Макияжа не было. Ей он был и не нужен.
Видаль прервал мое любование Тилли.
— У нас с Диего много общих друзей, и я объяснял, что мы с Его святейшеством дружны еще со времен его епископства. Я что-то вроде его личного эмиссара в Латинской Америке, улаживаю кое-какие дела, которые церковь не любит обсуждать на публике. Он вызвал меня на завтра, чтобы я доложил ему о поездке.
Диего улыбнулся.
— Там и увидимся. А сейчас прошу меня простить…
Повернувшись ко мне, Видаль сказал:
— Мне еще нужно пообщаться с людьми. Возможно, нам удастся встретиться в библиотеке через, скажем, минут двадцать. Это вниз по ступенькам и налево, мимо большой комнаты отдыха.
Мы трое пожали друг другу руки и разошлись в разных направлениях. Пока Тилли тоже не исчезла в толпе, я задержал ее кое-какими не столь уж важными вопросами о Карузо: ее имя было в списке женщин из записной книжки убитого монсеньора.
— Лука? Разве я тебе не рассказывала? Когда-то он был одним из нас — милый, заботливый, добрый, остро чувствовавший глупость. А потом раз-два, и он примкнул к крайним правым, — сказала она. — И послал меня куда подальше, хотя я даже и не собиралась обсуждать с ним эту перемену. Кстати, примерно в то же время он выпал из поля зрения журналистов.
Знаю, мне вообще не следовало задавать следующий вопрос. Но он случайно сорвался у меня с губ.
— А ты когда-нибудь… то есть, Тилл, вы с ним…
Она пристально посмотрела на меня, выбирая, то ли ей это льстит, потому что, возможно, я ее ревную, то ли бесит, потому что я разговаривал с ней как полицейский.
— Слушай, братец, с кем я ложусь в постель — мое дело, даже если это ты.
Она взяла меня за воротник.
— Завтра вечером. Сначала ужин. Около восьми?
Хорошо. Почему нет?
Ей пора было присоединиться к светлым головам, но у Тилли остался еще один вопрос.
— Расскажи мне о собаке папы, — потребовала она.
— Какой собаке?
— Я слышала, что у него есть щенок, черный с белым. Мне нужно еще одно подтверждение, прежде чем я напечатаю это. Расскажи.
— Насколько я знаю, у папы нет собаки. Честное слово. И, по-моему, он не особенно любит собак.
Она пристально посмотрела на меня. Соврать ей, если она спросит о кошке? Наверное, да.
Доверив Лютеру и Диего охранять папу, а будущее церкви — светлым умам в обремененном речами конференц-зале, я бродил по библиотеке и большой комнате отдыха, где стояли стол для игры в пул, пианино и гигантский телевизор, спрятанный в шкафу.
Видаль так и не появился. Я заскучал и пошел его искать, но нигде не было и следа Видаля. В конце концов я ушел домой. Спускаться по холму было легче, но так же одиноко. Позже я рассказал Галл и, что в последний раз, когда я видел Густаво Видаля живым, тайный эмиссар папы загонял опаздывающих в конференц-зал.
— Я хочу поиграть на пианино! Я имею право играть на пианино; я играю каждое утро. А сегодня я не смог поиграть.
Он кричал, это была почти истерика, он разговаривал сам с собой. Иванович мог бы посвятить целый семинар этому бедолаге.
— А знаете, почему я не могу играть на пианино? Потому что в пианино отец Видаль. Почему отец Видаль в пианино? Сейчас моя очередь играть.
— Кто этот вопящий клоун?
— Священник Литтл. Живет здесь. Он нашел тело, — сказал Марко Галли, снова возглавлявший удрученную группу ватиканских полицейских, еще не успевших раскрыть первое убийство.
Я точно знаю, что они чувствовали; сконцентрироваться и так было тяжело, а тут еще эти вопли. Я подошел к нему.
— Отец Литтл, будьте так любезны, посидите спокойно, пока мы не окажемся готовы поговорить с вами.
Задеть чувство собственного достоинства — верный способ привлечь внимание большинства людей. Это естественным образом сработало и с отцом Литтлом: он вышел из шока.
— Вы знаете, кто я?
Он вытянулся в полный рост, лысый человек, в возрасте около шестидесяти пяти лет, с большим животом и в очках в черной оправе.
— Вы выдающийся профессор, — абсолютная догадка, — у которого много друзей в курии.
Он кивнул.
— С чем я вас и поздравляю. А теперь сядьте и заткнитесь.
Галли сдерживающим жестом положил ладонь мне на руку.
— Полегче, Паоло.
Но Литтл тихонечко отошел в сторону.
Медэксперт обернула термополоску вокруг шеи трупа, сняла показания, поколдовала с числами на карманном компьютере и объявила:
— Умер двенадцать часов назад, может, немного позже. Сказал бы я ей… Двенадцать часов назад Густаво Видаль, маленький священник с большими мозгами, живой и здоровый стоял посреди толпы народа, желая поговорить со мной. Думаю, он знал, кто мог убить его товарища Карузо, а также кто финансировал «Ключи» в Латинской Америке. Я подозревал, что все это было связано и он мог дать мне недостающие ниточки. Слишком поздно. Поздно на целую вечность. Убийца затолкал Видаля в недра большого пианино и закрыл крышку. Должно быть, это произошло, когда папа был наверху, на собрании. Возможно, Видаль уже был в своей «могиле», когда я проходил мимо расположенной в цокольном этаже комнаты отдыха в соседнюю библиотеку, где мы условились встретиться.
У коронера есть противная привычка давать по ходу дела комментарии, как на футболе.
— Никаких видимых повреждений, крови нет. Но кишечник, похоже… это мог быть яд?
Конечно, это был не яд.
— Нет, не яд, думаю… ага. У этого человека сломана шея, — объявила медэксперт.
Это кое-что проясняло.
— Но он не мог просто упасть и сломать себе шею.
Галли вздрогнул. Мне не следовало говорить этого.
— Паоло, ты был здесь прошлым вечером. Расскажи, кто здесь был еще.
— Ну, только папа и вся его охрана. Может, десяток кардиналов, множество епископов, репортеры, личные секретари, семинаристы, официанты, фокусники, шуты, воры-карманники, сутенеры, да кто угодно. Колдунов не видел, но не ручаюсь, что их не было… Такой бардак…
Галли шумно вздохнул. Я спросил его:
— Кто-нибудь видел что-нибудь, слышал что-нибудь, заподозрил что-нибудь, прежде чем появился этот Либерейс?
Я жестом показал на Литтла. Он неподвижно сидел на стуле словно прикованный, метал в меня гневные молнии и выстукивал пальцами гневный концерт на своих пухлых бедрах.
Галли бессильно пожал плечами.
— Ничего. Совсем ничего.
Снова пожал плечами.
— Свидетелей нет. А что нам известно? Убийца — мужчина или женщина? Был ли это тот же человек, что и на куполе собора? Поговори со мной, Паоло, прошу тебя.
Бедняга. Он был в таком же отчаянии, как и я.
— Видаля могла убить женщина, но я так не думаю. Прошлым вечером их здесь было не так много, а Видаль, как и его друг Карузо, был убит кем-то, кого он знал; кем-то сильным и расчетливым. Убийца выждал удобный момент, сломал Видалю шею, а затем хладнокровно спрятал тело. Очень сильная и спортивная женщина? Сомневаюсь. Уверен, это был мужчина, и очень может быть — священник. Прошлым вечером здесь были почти одни священники.
— А мотив?
— Твои предположения не хуже моих, amico mio.
На самом деле у меня имелось предположение, но сначала мне нужно было поговорить с папой.
Для меня никогда не составляло труда найти возможность пообщаться с папой, а в тот день это оказалось легче, чем обычно, ибо почти в ту же секунду в комнату отдыха стремительно вбежал Диего Альтамирано в сопровождении гвардейца-швейцарца, который, очевидно, бежал за ним следом от папских апартаментов.
— Брат Пол.
Он влетел в комнату.
— Что случилось… Его святейшество…
Диего заметил пианино и его содержимое, и на мгновение мне показалось, что еще немного, и Альтамирано прямо здесь продемонстрирует нам, чем позавтракал в Апостольском дворце.
— Отец Видаль… Боже мой! Что? Как?
Он перекрестился.
Есть ситуации, когда надо опекать и поддерживать, но это был не тот случай. Я взял молодого священника под руку и, не обращая внимания на запах, подвел его прямо к телу.
— Смотри, Диего. Смотри внимательно. Видалю сломали шею, словно цыплячью косточку. Ты у нас — ватиканское дарование, специалист по бою без оружия. Это трудно сделать?
Его лицо побледнело. Он уставился на меня безумным взглядом.
Галли сомневался, нервничал, беспокоился. Боялся ли он, что я побью закадычного дружка папы? Да черт с ним. Он должен был защитить Видаля. Черт с ними обоими. Я сильнее стиснул руку молодого священника.
— Диего, отвечай на вопрос, чтоб тебя!
Думаю, он понял, что я не шучу, ибо посмотрел на тело и наклонился, разглядывая покрасневший, с неровными краями, кровоподтек на шее. Затем он, закусив губу, поднял на меня взгляд.
— Это сделал правша. Дерзкий, но технически несложный удар. Отец Видаль… был невысоким человеком. Такой удар требует больше точности, чем силы.
По крайней мере, это было уже кое-что. Я хотел поблагодарить его, когда Диего окатил меня ледяным презрением.
— Это все, что вам нужно, брат Пол? Полагаю, мне следует вернуться в Ватикан и проинформировать Его святейшество, что убит еще один из его друзей. Я могу сообщить о том, что у вас есть подозреваемый?
— Я сам ему сообщу, если тебе без разницы.
Несколько минут спустя я и тень Его святейшества ехали обратно в Ватикан. Диего дулся. Я не возражал.
Папа заставил меня ждать. Такое случается, когда вы заглядываете без доклада к одному из самых влиятельных людей в мире в разгар его рабочего дня. Меня запихнули в одну из приемных для посетителей среднего ранга со множеством барочных жестких мраморных стульев и неизменным распятием. Могло быть и хуже. По истечении примерно часа в приемную заглянула одна из прислуживавших папе монахинь, высокая и степенная женщина из Перу по имени Hermana Люсия, и жестом позвала меня следовать за ней. Мы поднялись в маленькую, чистую и суперсовременную кухню, в которой она управлялась гораздо искуснее, чем Треди когда-либо будет управлять церковью.
— Его святейшество сказали, что вы любите рыбу, — сообщила она.
Hermana Люсия накормила меня восхитительным ceviche, за которым последовал бифштекс из черного тунца. К моменту, когда в кухне раздался звук нежного колокольчика и Люсия повела меня в покои Треди, я успел выпить две кружки холодного пива, чтобы успокоить расстроенные нервы.
Одним махом Треди отравил мне все удовольствие.
— Карузо, а теперь и Видаль. Это надо остановить, cono.
Он стоял всего в двух десятках сантиметров и долго, напряженно и хмуро смотрел на меня, затем хлопнул меня по плечу.
— Извини, Пол, все это меня расстроило.
В гостиной он стянул свою шапочку, бросил ее на стол и положил ноги в обуви на антикварный кофейный столик, однако быстро убрал их, когда появилась Hermana Люсия с кофе. Она была монахиней строгих правил.
Треди ложкой положил сахар в чашку с черной, как уголь, жидкостью.
— Поговорим, hermano.
Я с самого начала думал, что он знает больше моего, и был прав.
— Ведь это снова Майами, так? — спросил я, стараясь держаться спокойно.
Папа кивнул.
— Думаю, да. Опять те самые плохие парни. Но теперь игра куда сложнее.
Он сурово направил на меня указательный палец.
— И на этот раз все по-другому. Нам придется улаживать все иными способами. Мы будем действовать осмотрительно.
Он сказал «мы», но, естественно, имел в виду меня — пистолет без патронов по имени Пол.
— Не теряй самообладания. Ты мне действительно нужен. Колумбия не должна повториться.
Я безучастно кивнул папе, однако мысли мои были уже далеко. Колумбия… Ладони вспотели. У меня в руке была крошечная фарфоровая чашка с кофе, я поднял ее к губам, вкуса напитка не почувствовал.
Я ощутил пыль горного склона, шершавость завязанной веревки. Я видел солнце, нежными лучами проникавшее в кроны деревьев.
Я слышал цокот копыт.