Базилика

Монтальбано Уильям

КОЛУМБИЯ

Десятью годами ранее

 

 

ГЛАВА 15

Однажды днем, когда на Карибы налетел тропический шторм, слишком незначительный, чтобы получить имя, человек с длинными баками, канадский бизнесмен по имени Дейв Сканлон, вылетел из Монреаля в Панаму и через компьютер зарегистрировался в одном из крупных отелей на тихоокеанском побережье перешейка. Тем вечером он провернул одно тихое дельце в полуразвалившемся доме в старой части города с человеком, который на протяжении уже трех десятилетий занимался подобными частными делами и имел в Латинской Америке тщательно собранную сеть из друзей, умевших держать язык за зубами. Канадца ждали. Он задал несколько вопросов, без разговоров заплатил наличными и не произвел особенного впечатления. Следующим утром Дейв Сканлон выписался из отеля так же анонимно, как и прибыл.

Больше его не видели.

Ничто не связывало его с сутулым испанским бизнесменом по имени Игнасио Крус, который два дня спустя вышел из пыльного автобуса в Сан-Хосе, Коста-Рика. Крус без следа исчез из Сан-Хосе и мало походил на уругвайца в очках по имени Херардо Фуэнтес, который прилетел в Эквадор сонным воскресным днем, прибыв из Медельина в Гуаякиль.

Другой путешественник, светловолосый и широкоплечий, возможно немец, забрал огромный груженый полноприводный микроавтобус с местной пригородной парковки, под видом завязывания шнурков выудив ключи из выхлопной трубы. Блондин также исчез вместе с фургоном и его содержимым; ничего особенного, ибо в своей северной протяженности Анды — горы таинственные, где легко потеряться. Люди появляются и исчезают, задавая немного вопросов. Большей частью все происходящее там существует вне границ закона и не подчиняется никакому правительству. Если вы знаете, где искать, то в изобилии сможете разжиться новейшими видами сложного вооружения, урожай которого собрать в волшебных Андах так же легко, как и листья коки.

Тремя месяцами позже весна омыла покрытые буйной растительностью колумбийские горы, и следом солнце выманило новую поросль из красной земли и озарило столетиями отрезанные от мира отдаленные деревни, где царили гордость, невежество и насилие. Было начало субботнего утра, прекрасный день для прогулки верхом и для убийства.

Сидевший на корточках у грязной обочины крестьянин пристально вглядывался в содержимое небольшого кожаного мешка. Казалось, он пересчитывал что-то ценное, губы беззвучно шевелились в мучительном сосредоточении. Он вздрогнул, когда из-за поворота пыльной дороги у подножия покрытой травой возвышенности, скорее холма, чем горы, появился человек верхом на двигавшейся рысцой лошади.

Завернувшись в плащ и спрятав мешочек в карман грязных и обвислых штанов, крестьянин нырнул в кусты, но всадников было трое, и они быстро поймали его, вытолкав обратно на дорогу.

Всадники были богатыми людьми, в одежде из заграничного твида и мягкой кожи, и прибыли они этим чудесным утром из города черепичных крыш, расположенного в лежавшей внизу долине, чтобы объехать свои земли, как в течение четырех веков поступали землевладельцы в Латинской Америке. Их лошади были норовистыми и дорогими животными: эмблемы, бережно выращиваемые, с гордостью и небрежностью используемые, от которых в конце концов без сожаления избавлялись, как от надоевшей одежды или женщин.

Двое молодых мужчин издевались над крестьянином, грязным, пахнувшим землей и съежившимся от страха. Они теснили его лошадьми, хлестали плетками.

Мужчина постарше с расстояния нескольких шагов наблюдал, как запыхавшийся крестьянин, подняв руки, чтобы защититься, потерял равновесие и неуклюже упал. Молодые люди смеялись, глядя, как он с полосками грязи на лице тяжело поднимается на ноги. Крестьянин стянул свою шляпу и, пока всадники кружили вокруг него, стоял молча, уставившись под ноги.

— Ты нарушил границы чужого владения.

— Прошу прощения, сеньор.

— Ты знаешь, чья это земля?

— Это не моя земля.

— Ты знаешь, кто владелец?

Жест в сторону мужчины постарше, прикуривавшего тонкую сигару от блестевшей на солнце фигурной золотой зажигалки.

— Это Дон Патрисио, patron. Это его земля.

— А я кто?

Крестьянин со страхом взглянул на светловолосого молодого человека на фыркающей черной лошади.

— Его сын сеньор Эрнесто, который учится в Америке.

— Что ты здесь делаешь? — спросил второй молодой человек.

— Я заблудился, простите.

— Врешь! Ты знаешь, где находишься. Ты знаешь, что чужакам не разрешается появляться здесь, — крикнул тот, которого звали Эрнесто. Он подался вперед с плеткой наизготовку, ударив так, что на лбу крестьянина выступила кровь.

— Простите меня, я не сделал ничего дурного, — произнес крестьянин, не поднимая глаз.

— У тебя странный акцент, нездешний, — осуждающе произнес другой всадник, одной рукой без усилий сдерживая свою чалую лошадь. — Откуда ты?

Крестьянин указал на восток, на морщинистую группу крутых горных кряжей и узких долин, на сотни километров растянувшихся в сторону моря.

— Что у тебя в кармане? Что ты украл?

— Ничего.

Из промасленной кобуры, за которую было заплачено больше тысячи долларов в фирменном магазине на Беверли Хиллз, всадник на чалой лошади выдернул пистолет с отвратительным длинным дулом. Пистолет был черный и такой же лоснящийся, как его волосы, стянутые сзади в хвост.

— Что у тебя в кармане? Последний раз спрашиваю.

Мужчина постарше тихо сказал:

— Не нужно, Карлос. Это не касается безопасности.

— Но он животное, вор.

Карлос злился. «Кольт» застрял, когда он вытаскивал его. Продавец уверял, что кобуру когда-то носил Док Холидей, и все-таки «кольт» застрял.

Мужчина постарше сказал:

— Он не делает нам ничего плохого. Кажется, неделю не спал, а не мылся и того больше.

Затем он обратился к крестьянину:

— Покажи, amigo. Покажи мне, что у тебя.

— Si, patron, — последовал быстрый ответ.

Грязными пальцами, неуклюжими, как лопата, крестьянин вытащил мешочек из кармана и передал его через завитки сигаретного дыма хозяину по имени Патрисио.

Разноцветные кусочки глины, обработанные костяные обломки и черный камень с глубокими насечками высыпались на мягкую ладонь Патрисио.

Хозяин молча рассматривал сокровища крестьянина.

— Мусор какой-то, — сказал его сын Эрнесто.

Карлос втиснул пистолет обратно в предательскую кобуру и ударил крестьянина по голове, компенсируя досаду.

— Я думал, он нашел что-то ценное, — сказал он.

Молодые люди закурили.

— Где ты нашел это? — спросил патрон спустя некоторое время.

Крестьянин, заслонив глаза от солнца, указал вверх на холм.

— Там есть пещера.

— Зачем ты полез в пещеру?

— Я искал змей.

Крестьянин был напуган. Речь его была невнятной.

— Змеи, я убиваю змей и продаю кожу.

— А также съедаешь мясо. Да? — спросил патрон. Крестьянин кивнул. — Что еще ты нашел в пещере, сеньор Змеелов?

— Там было очень темно. Я нашел это, там были и другие вещи, но они слишком большие, и я не смог их унести. У меня с собой только маленький фонарь. Я испугался. Это ваша земля, простите. Возьмите это… это подарок.

Эрнесто смял сигарету и сказал:

— Vamos. Хочу в джакузи.

Лошадь Карлоса послушно сделала два шага по направлению к тропинке.

— Подожди, — приказал хозяин. — Ты отведешь нас в пещеру, Змеелов?

— Как пожелаете, хозяин. Это недалеко.

— Черт, Papi, — заныл Эрнесто. — Зачем нам тащиться в эту вонючую пещеру? Мы можем скупить все музеи, набитые точно таким же барахлом, если тебе этого так хочется.

— Заткнись, — резко ответил хозяин. — Это следы материальной культуры индейцев. Камень был обработан человеком, он, может быть, доисторический. Это наша земля, это наше наследие — и твое тоже, студент. Сколько поколений жизнь нашей семьи была лучше, чем жизнь нашего друга Змеелова? Совсем немного.

Он отпустил стрелка.

— Карлос, отправляйся назад и передай повару, чтобы задержал обед, может, на час.

Крестьянину он сказал:

— Змеелов, мы с сыном пойдем с тобой.

Карлос развернул свою великолепную чалую лошадь и уехал.

Они привязали лошадей к кустам и около двадцати минут взбирались вверх по холму. Крестьянин шел легко, потертая шерстяная ruana, служившая ему верхней одеждой и одеялом одновременно, развевалась за его спиной.

Когда-то здесь выращивали кофе, но нынче большей частью это была поросшая кустарником плодородная красная земля вулканического происхождения, невспаханная и заброшенная. Отец с сыном изо всех сил старались не отставать. Когда наконец они достигли вершины холма и, пошатываясь, вышли на почти плоскую поляну с большим тенистым красным деревом, крестьянин уже ждал их.

— Вот и пришли.

— Слава тебе, Господи, за эти небольшие милости, — сказал его сын. Он промокнул лоб шелковым платком.

— Я не вижу пещеры… — начал было отец, но замолчал, увидев, что свисает с дерева.

Змеелов сбросил свою шляпу. Сутулость, раболепие крестьянина, а также его провинциальный акцент исчезли. Он превратился в незнакомца с резким голосом, который вел себя, как хозяин. Только мертвый взгляд остался прежним.

— Кто ты? — спокойно спросил Патрисио Кабальеро.

— Я же говорил тебе. Я ловлю змей.

Мой испанский был резче. Я отказался от мелодичных интонаций и более мягко произносимых гласных. Моя речь больше не походила на испанский язык бедняка с Анд, это был грубый язык, в котором безошибочно узнавался карибский акцент. Я был дома.

— Иногда мне кажется, что я — судья. Главный судья. Я ждал тебя, неделями ждал. Если бы ты не появился сегодня, ты пришел бы завтра. Может, это произошло бы где-нибудь еще, но мы бы обязательно встретились. Я долго ждал. Что для меня еще одна неделя, еще один день?

— Papi, что происходит?

— Заткнись, Эрнесто.

Кабальеро отдышался. Он потянулся в карман рубашки за новой сигарой.

— Тебя, наверное, как-то зовут? Как твое имя, фамилия, сеньор Змеелов?

— Имя — неважно. Но я хочу, чтобы ты знал, кто я. Это важно. Когда-то я был законником в Майами.

— Ты что, из наркополиции? Или сам по себе? Может, истребитель вредителей за вознаграждение? Ковбой, который пришел, чтобы похитить нас, запихнуть в самолет? Ты действительно вообразил, что такое возможно?

Улыбка крестьянина не поднималась выше его пустых глаз.

— О нет, не так изящно.

— Papi, я его знаю! Я знаю, кто он такой, — в страхе и волнении лепетал юноша. — Он тот вор-полицейский, который убил Педро и украл наши деньги. Ты помнишь? Около двух лет назад Сантьяго убил его семью, но денег мы так и не увидели. Ты должен его помнить!

Хозяин замер. Он тихо спросил:

— Ты убил моего брата Педро?

— Да.

— А мы убили твою жену и детей. Я помню.

Сигарный дым тяжело повис в неподвижном горном воздухе.

— Да он сумасшедший. Loco! — заорал его сын. — Когда остальные копы приехали, то увидели, как он голый катается по земле. Loco! Ты ненормальный, — снова выпалил Эрнесто Кабальеро, брызжа слюной.

Крестьянин не пошевелился.

— Ты сумасшедший, Змеелов? — спросил Патрисио Кабальеро.

— Сумасшедший.

Я подумал об этом, чертя в пыли полукруг носком сандалии.

— Это не так плохо. Безумие придает свою ясность. Да, будем считать, что так и есть. Я псих.

Отец показал жестом на красное дерево.

— Это произведение искусства безумца? Или запугивание? А может, бутафория? Напоминание о том, что может произойти, если мы не уйдем тихо? Мы уйдем тихо. Но ты никогда не покинешь эту страну живым, полагаю, ты это знаешь. Ты встал на тропу самоубийцы.

Я пожал плечами.

— Я не настолько безумен, чтобы беспокоиться об этом. Это виселица. Виселица, на которой все кончится.

— Ты не можешь убить нас! То есть…

На грани паники юноша искал опору. Он закричал:

— На помощь! На помощь! Карлос, Мануэль, помогите! Ради Бога! Помогите!

Патрисио Кабальеро, похоже, было неловко за поведение сына. Он сдерживал свой страх. Он был хозяином.

— Итак. Это не экстрадиция, не справедливый суд, не по-американски. Ты собираешься убить нас, так? Наша смерть станет расплатой за твою семью. Я прав?

Отец переместился, загородив бормочущего юношу. Еще немного, и он оттолкнет его и набросится на крестьянина. Неплохой план, если у мальчишки хватит ума броситься бежать.

— Это только начало, — тихо сказал я. Я хотел, чтобы они знали. — Я собираюсь убить всех Кабальеро.

— Это невозможно!

Теперь Кабальеро разозлился.

— Мы будем травить тебя до скончания века. Тебя ничто не спасет. Ты тоже умрешь, и не только ты, весь твой род. Родители, братья, дяди, родственники, друзья, люди, которые никогда не слышали имени Кабальеро. Кем бы они ни были, где бы ни находились. Они все умрут. Если не завтра, то на следующей неделе, в следующем году. Так поступаем мы, так поступают Кабальеро.

Кабальеро швырнул сигару в кусты. Это был сигнал, вызов.

Я обдумал подобный вариант.

— Есть только я, больше никого. Не повезло тебе, Кабальеро.

Я смотрел, как из травы, куда упала сигара, появились первые завитки дыма.

Я оборвал продолжительное молчание коротким движением головы.

— Пора.

Глава рода сказал:

— Не думаю, что ты отпустишь нас, если я попрошу прощения за то, что убил твою семью. Или, например, если мы заключим сделку…

— Ты хочешь дать мне денег? Немеченые банкноты, а может, кругленький счет на Кайманах или в Швейцарии?

— Если пожелаешь. Мы можем это обсудить. Мы же цивилизованные люди. А печальные вещи случаются.

Поднялся легкий ветерок и ласково потрепал дымок, зависший рядом с Кабальеро.

— Вещи, о которых мы позже сожалеем. Это жизнь, — продолжал хозяин, — но всегда все можно исправить. Уверен, ты понимаешь, о чем я. Даже у боли есть своя цена…

Он что, не понял?

— Сделка — на дереве. Пора.

— Он псих, papi, сумасшедший. Он не может этого сделать. Давай поймаем его.

— Осторожно!

— У него даже пистолета нет.

— У него есть пистолет.

— Он не сможет остановить нас обоих, — кричал мальчишка. Но он ошибался.

Юноша подпрыгнул, сжался, укоротив сто восемьдесят сантиметров своего роста, и взвыл от боли, когда пуля раздробила ему плечо.

— Повернись.

Я ударил отца рукояткой пистолета и связал его, прежде чем он очнулся. Мальчишка корчился на земле, позабыв о том, что надо быть мужественным. Он заплакал, когда я дернул раненое плечо, чтобы связать ему руки. У моих девочек не было времени, чтобы поплакать.

— Я понимаю твои чувства. Любой отец поймет, — оправдывался Кабальеро. — Возьми меня, но отпусти моего сына. Он всего лишь мальчик.

— Иди к дереву. Помоги сыну.

— Лучше застрели меня, — произнес Патрисио Кабальеро с некоторым достоинством. Он пробежал несколько неуклюжих шагов, прежде чем я успел подставить ему подножку.

— Срок этого предложения истек.

Огонь разгорелся уже не на шутку. Белый дым окутывал меня, и я укрепил петлю.

— Adios.

— Да пошел ты, — ответил отец.

Его сын словно в изнеможении обвис, намочив в штаны, но затягивающаяся петля привела его в чувство.

— Papi, papi, — кричал он. — Я не верю. Этого не может быть. Скажи ему, чтобы он прекратил. Спаси нас.

— Прости меня, сын. Постарайся быть храбрым, — сказал отец.

Я прошел туда, где стояла крупная гнедая лошадь, к которой я привязал конец веревки. Я оседлал ее и погнал вперед, прочь от дерева. Лошадь тронулась неуверенно, но быстро привыкла к нагрузке. Проехав несколько шагов, я натянул вожжи. Лошадь взбрыкнула, но я сдержал ее и ехал медленно, чтобы она привыкла к своей ноше.

Спиной к дереву, пустым взглядом глядя на зеленые холмы вдали, я не обращал внимания на ужасные крики позади меня и растущий рев пламени, охватывавшего сухие кусты.

Спустя некоторое время снова наступила тишина, и ветер погнал огонь вниз с холма, прочь от вершины и дерева-виселицы.

Скоро мимо качавшихся фигур пролетели две певчие птички. Высоко над ближайшей долиной парил в небе ястреб.

Острым ножом я перерезал веревки и, не оглядываясь, уехал прочь.

 

ГЛАВА 16

Семья Кабальеро вышла из церкви узкой, безупречно одетой черной линией: сплошной шелк с итальянскими фирменными этикетками. У меня был самый лучший бинокль, но надобности в нем почти не было. Я знал их всех: все лица, все биографии и большинство их преступлений. Я убил главу семьи и его третьего сына. Оставались двое старших — Горацио и Эдуардо, которые теперь стояли рядом, как самые близкие родственники покойных, перед двумя блестящими гробами, вынесенными из церкви группой слуг.

Четвертый и младший сын Кабальеро, Луис, еще нескладный подросток, стоял в шаге позади с двумя сестрами и их мужьями. Вереница скорбящих была длинной — персонал и сельские жители, но сами похороны должны были пройти исключительно в семейном кругу. Это я услышал по радиоприемнику, моей единственной связи с миром. Как и бинокль, походное обмундирование, ножи и боеприпасы, он был лучшим из того, что можно было купить на украденные кокаиновые деньги.

Прошел почти год, и я многому научился с тех пор, как удрал из психбольницы через высокую кирпичную стену. Я понял: когда мужчина полон решимости, он может совершить поистине невероятные поступки, если у него есть время, деньги и мотив. Несколько сотен тысяч долларов и собственная точка зрения. Мощное сочетание. И сила утраивается, учетверяется, если человек к тому же желает, нет, даже жаждет рискнуть, отказаться от предоставленного ему шанса выжить.

Имея в достатке деньги и располагая временем, я начал не спеша, с самых низов. Сначала был Хорхе Фуэнтес, он же Куэвас, последний жестокий мужчина, которого знала моя жена Лиза. Я нашел его в Алабаме, он там жил, занимаясь на авиабазе продажей жилых фургонов молодежи, которая не могла себе их позволить. Перед смертью Хорхе, всхлипывая, рассказал мне, где найти похитителя с грубым голосом. Как оказалось, он приходился дальним родственником Кабальеро. Остановка номер два. Когда жизнь начала потихоньку покидать его в подвале в Коннектикуте, грубый голос перешел на визг; он расписал мне все родовое древо клана Кабальеро.

Наркополицейский Энди Риджуэй снабдил меня, в ответ на мой телефонный звонок о помощи, дискетой с важнейшими разведданными ФБР. Услуга, оказанная одним полицейским другому. Никаких расспросов, никаких «успокойся, Пол», «где ты», «приезжай, поговорим». Да благословит тебя Господь, Энди.

Ко дню похорон я жил в колумбийских горах почти три месяца на полном самообеспечении, с боевой задачей и билетом в один конец. Светловолосый немец, который мог оказаться журналистом или покупателем кофе, исчез, превратился в неряшливого и, возможно, беспутного путешественника, который мог, когда настанет время, превратиться в другого, никому не известного campesino. Путешественника видели редко, время от времени он появлялся в провинциальных городах и задерживался там только для того, чтобы закупить продовольствие и один раз — лошадь. Когда какая-нибудь любопытная душа спрашивала, откуда он, путешественник жестом указывал вдаль, в неопределенном направлении. Он спал, не раздеваясь, двигался с внушительной скоростью, но с осторожностью черепахи, пробуя местный воздух, рельеф, впитывая акцент и цвет кожи, когда выбирал свой путь.

Наблюдение. Ожидание. И снова наблюдение.

Я разработал план. Выбрал место и время. Я быстро выяснил, что по субботам хозяин любит покрасоваться верхом на своем великолепном жеребце, разъезжая по сельским тропкам. Оставалось только выждать, сидя у нужной тропинки в нужное время. На это ушло три недели. Вопивший сынок стал премиальным бонусом.

Поначалу эта суровая жизнь закалила меня, но потом я заболел: плохая вода. Я пролежал в укрытии несколько мучительных дней. Я был худым, как щепка, а взгляд приобрел безумное выражение. Затем началась лихорадка. Я горстями глотал дорогие лекарства, и, видимо, болезнь отступила. Но, может, и нет, потому что несколько дней меня била дрожь, несмотря на стоявшее в зените солнце.

Между мной и часовней на вершине пологого холма, с которого открывался прекрасный панорамный вид на сельские окрестности, находилось кладбище семьи Кабальеро. Оно появилось недавно, одновременно с богатством семьи. Кабальеро выбрал это место, когда его третья жена, не приходившаяся матерью его детям, сорвалась на своем светло-желтом «Феррари» с утеса из-за передозировки кокаина. Она была красивой женщиной, бывшая Мисс Колумбия, которая, по слухам, получила титул благодаря получасовой демонстрации своих прелестей не только в купальнике для пяти членов жюри за кулисами.

При жизни Кабальеро дал своей молодой жене все, не стал он экономить на ней и после ее смерти. Шесть рабочих из Италии потратили не один месяц, чтобы соорудить мавзолей в стиле барокко. Позже Кабальеро перенес туда и могилы своих родителей. Теперь он и его сын будут лежать рядом с ними.

Вокруг церкви я насчитал восемь человек из службы безопасности и еще десяток, рассредоточившихся между церковью и кладбищем. Как только рассвело, два человека с винтовками прошли всего в нескольких метрах от того места, где, укрывшись наломанными ветками и хворостом, лежал я, терзая себя кровоточащими воспоминаниями и тешась охотничьими иллюзиями.

Они усердно искали, так же как на протяжении двух дней после убийства отца и сына обшаривали обожженный склон. Но они не нашли и следа убийцы Хозяина ни тогда, ни в скорбный день похорон.

Осмотр местности тем ранним утром проводили агенты службы безопасности, работавшие на похоронах.

Интуиция подсказывала мне, что они не вернутся, но я ошибался.

Кабальеро шли к кладбищу. Меня это удивило, честно. Я ожидал пышный, разряженный стеклянный катафалк с большими колесами, который везли бы покрытые попонами черные лошади. Может, пешая прогулка была семейной традицией: Кабальеро недалеко ушли от своих крестьянских корней. Латиноамериканские крестьяне ходят на сельские кладбища пешком, потому что зачастую на похороны собирается довольно много людей не настолько богатых, чтобы добираться туда каким-либо иным способом. Я наблюдал, как семья Кабальеро длинной вереницей двигалась за толстым молодым человеком в полном священническом облачении, которого газеты прозвали «декоративным священником». Грязная дорога немного поднималась вверх, и было приятно смотреть, как они потели. «Декоративный священник» давал газетам серьезные интервью и говорил, что его миссия — утешать «свежеиспеченных богачей в горе». Все это — часть новой эры христианства, утверждал он, редко утруждая себя упоминанием того, что никогда в действительности не был настоящим священником, или того, что, в соответствии со вкусами Кабальеро, здорово пристрастился к наркотикам и питал известную любовь к маленьким мальчикам.

Оставшиеся у церкви группы людей распадались и покидали семью Кабальеро, а ближайшие родственники покойных и несущие гроб выстроились цепочкой по одному, словно черные муравьи, и пошли вслед за пыхтевшим священником. Похороны выбивались из составленного мною мысленного графика, но мне было все равно. Пусть идут. Это ничего не меняло.

Напали на меня без предупреждения.

Это был грузный, но гибкий человек, campesino, пахнувший навозом и вооруженный тяжелым старым ружьем. Если бы он не был крестьянином, то застрелил бы меня, но колумбийскому крестьянину не так легко застрелить чужака. А вдруг этот незнакомец с дорогущим биноклем, Боже упаси, окажется другом семьи Кабальеро или кем-то из команды охранников, о котором никто не удосужился упомянуть?

Я метнулся в сторону, голову уберег, но приклад с глухим звуком ударил по левому плечу. Я лягнул campesino один раз, другой, затем вскочил на ноги и отбросил нападавшего, прежде чем он снова атаковал меня.

Мы катались в грязи, как звери. Campesino бил меня по голове и спине ружьем, но ударов я почти не чувствовал. Когда я сжал руками его шею, он бросил оружие и перешел в рукопашную. Мужчина был сильным и очень старался, но ему недоставало опыта. Я прицелился и ударил в область сонной артерии. Спустя минуту я спихнул с себя неподвижное тело и немного отдышался.

Я видел, как хвост траурной процессии исчез за воротами кладбища, и потянулся за биноклем, но шорох в кустах за моей спиной дал понять, что я совершил еще одну ошибку: слуги Кабальеро не патрулировали поодиночке, их было двое.

Я бросился вперед, чтобы дать отпор очередной атаке, но второй мужчина был умнее. Краем глаза я заметил, как он убегал: коричнево-желтое пятно рубашки, удалявшееся среди деревьев. Догнать его? Нет времени. Он все равно убегал и не представлял никакой угрозы. Ему понадобится полчаса, чтобы вернуться и поднять тревогу. К тому моменту все будет кончено.

Но… я услышал, как кто-то пронзительным голосом просит подкрепления. Послышались ответные крики, которые могли исходить только из портативной рации.

— Черт!

Я видел, как внизу несшие гроб люди в белых рубашках и рабочие с виллы и ранчо почтительно покидали кладбище, на котором остались только толстый священник и семья Кабальеро. Я насчитал троих сыновей, их женщин и других мужчин, образовавших черную группу, и горстку остальных, вероятно, близких родственников. Священник осенил крестным знамением два гроба, стоявшие рядом, и начал читать из молитвенника. Я видел, как шевелились его губы, наблюдал, как остальные стояли, опустив головы. Еще немного, и — пора.

Должен признать, что мне повезло. Эдуардо, начальник охраны, был примерно в сотне метров от кладбища, когда услышал по рации истеричные вопли с холма. Я видел, как он вдруг согнулся словно от боли, прижав к уху рацию. Затем резко выпрямился и, как сумасшедший, помчался к воротам кладбища.

Я в последний раз смерил взглядом плотную группу людей, стоявших вокруг двух гробов. Священник, скорбящие, мертвецы.

Отличная мишень.

Начальник охраны добежал до входа на кладбище. Он кричал. Скорбящие в тревоге вскинули головы, их тела оцепенели. Один из сыновей сунул руку под пиджак и вытащил автоматический пистолет. Сколько пользы оружие могло бы ему принести?

Я глубоко вдохнул, прицелился в пространство между священником и двумя гробами. Два, один, пли: я выпустил ракету по мишени.

Я бежал четыре дня, голодный, без сил, потный, дрожащий. Мне не приходило в голову, что можно остановиться, но подгоняло меня не желание выжить.

Это было высвобождение того, чего я так страстно желал и что должно было случиться в свое время. Поэтому я бежал, пока это не произошло. Очень скоро я бросил лошадь, и дважды люди Кабальеро чуть было не поймали меня. В первый раз мне пришлось застрелить двоих из них, а во второй раз меткий выстрел из винтовки с большого расстояния настиг меня скользящим ранением в бок.

На третий день к погоне присоединились солдаты, выносливые горные отряды, которые знали свое дело. Я не мог понять, кто и почему прислал их, или какую роль должны были они сыграть, но когда появились вертолеты, понял, что из этой западни мне не вырваться. От вертолетов можно спрятаться в горах, заросших густым лесом, но трудно убежать от них далеко, когда с земли их поддерживают военизированные отряды.

Солдаты были заброшены на вертолетах до наступления сумерек на третий день и почти сразу вступили в ожесточенную перестрелку с моими преследователями. Я решил, что это путаница на поле боевых действий: ведь и те, и другие были охотниками, преследовавшими одну добычу. Как бы то ни было, перестрелка дала мне несколько лишних часов.

Однако к полудню четвертого дня все, должно быть, поняли, как понял это и я, что скоро все кончится. К тому моменту меня шатало от изнеможения, я разговаривал сам с собой, с женой, с дочерьми, ругался с людьми, которых убил, и с людьми, которых не знал, напевал обрывки музыки, не имевшей ни мелодии, ни начала, ни конца.

Вертолет заметил меня сразу после полудня, после чего от него не стало житья: он неотступно следовал за мной словно назойливый комар, пока я медленно карабкался вверх. Стрелок в открытом окне вертолета мог десять раз застрелить меня, но выстрела не последовало.

Когда я наконец добрался до высокого и скалистого горного отрога, то упал в изнеможении под скалой, где было тенистое укрытие. Я был готов душу продать за стакан холодной воды.

Это была красивая скала, из тех, что художники и поэты воспевают в своих произведениях. Не придумать места лучше для последнего пристанища вора. Воздух благоухал. Над узкой долиной, обрамленной чередой туманных пиков, наслаждаясь, медленно парил кондор. Я осторожно пополз по узкому склону туда, где заканчивалась скала, и сел.

Свесив ноги, я наклонился вперед.

Спуск был отвесный, метров триста; достаточно высоко. Внизу я разглядел сверкавшую солнечными зайчиками запруду в том месте, где река вливалась в полукруг из валунов. Блестящий бычий глаз. Мутило от страха. Голова кружилась от облегчения и испарений. Должно быть, меня привело сюда подсознание: это было место для прыжка.

Вертолет спугнул кондора. Машина зависла на моем уровне на расстоянии около сотни метров, немного покачиваясь: то ли поток воздуха, поднимавшийся со дна долины, создавал турбулентность, то ли пилот боялся.

Я выбросил винтовку днем раньше, когда кончились патроны. Но у меня оставался пистолет; мало шансов, скажете вы, но все же я мог попасть в вертушку. Только к чему себя утруждать? Я все равно не мог прицелиться. По какой-то безумной ассоциации вертолет и кондор навеяли воспоминания о том дне, когда я повел свою лодку в залив Бискейн, чтобы половить скумбрию. Когда я неторопливо плыл к отметке «двадцать три», появилась пара резвящихся дельфинов. Они играли в салки с лодкой — красивый, грациозный балет в нескольких километрах от самых жестоких и беспощадных улиц Америки. Почему я об этом вспомнил? Я не знал ни тогда, ни сейчас.

Справа прогремел выстрел. В меня? Скорее всего в вертолет, так как он переместился и завис над поляной внизу слева от меня, восстанавливая равновесие. Из вертолета выбросили веревочную лестницу, и два солдата проворно начали спускаться в сопровождении грузной фигуры в белой рубашке.

Кто это? Шериф?

Все, занавес. Si, senor. Остались даже не часы, а минуты. Я понимаю. И рад этому. Наркоманы и солдаты с одной стороны. Солдаты и шериф — с другой. Карабкаться больше некуда. Выхода нет. В ловушке! Вот ужас! Теперь все пойдет как по маслу! Я засмеялся, хохот, эхом отразившийся от холма, спугнул стаю попугаев.

Справа раздались еще выстрелы; на небольшом расстоянии от меня от скалы со свистом отскочила пуля. Им не желания не хватало, а расстояния и угла прицела, решил я. Угол покачивания задницей пропорционален квадрату ее массы — говаривали на школьном дворе, когда я был в старших классах. Только правда ли это?

Как хотелось парить там, свободным, как кондор, вновь встретиться с женщинами, которых я знал, чтобы спросить, правда это или нет. Но это была плохая идея, потому что стрелкам справа карабкаться еще долго, а те, кто слева, возьмут меня довольно скоро. Я внимательно наблюдал, как два солдата и шериф экстренно о чем-то договаривались.

Затем…

Что они задумали? Два солдата присели на корточки у основания дерева, небрежно отбросив винтовки в сторону. Шериф начал карабкаться в одиночку, с трудом продвигаясь по узкой тропинке и крутому склону.

Играешь на публику, шериф?

Хочешь покрасоваться перед камерами, как герой, который в одиночку задержал loco gringo? Извини, но этому не бывать. Преступник вот-вот слиняет от тебя, шериф.

Очередная бессмысленная очередь выстрелов справа, на этот раз им ответили гранатой и умелым выстрелом из серьезного тяжелого орудия.

И что теперь? Солдаты сражаются с наркоманами, это ясно, и я начал понимать, в чем дело. А дело было в том странном шерифе, что слева.

Я совершенно отчетливо видел фигуру, с трудом карабкавшуюся вверх, большую часть времени — на четвереньках. У шерифа на груди висела фляга, и что-то металлическое блестело у него на шее.

Оружия у него не было.

Ну и шериф!

Наконец все стало ясно.

Я с трудом встал на ноги, крича:

— Оставь меня! Здесь тебе не место. Уходи, я останусь здесь!

Шериф замер на месте. Я рассматривал его лицо, трудноузнаваемое из-за струившегося пота, в царапинах от камней и ежевики. Лицо расплылось в хорошо знакомой улыбке.

— Никому не разрешено уединяться, когда я в городе, в особенности это касается тебя, hermano, — крикнул кардинал католической церкви и друг, которого я всегда называл Рико. — Если ты задумал какой-нибудь театральный уход, то хотя бы выпей со мной перед этим! Кардиналы созданы для удобства, а не для скорости. Мне и так пришлось нелегко, чтобы только забраться сюда.

Мой гнев угас, пока я наблюдал, как мой друг подбирался ближе, каждый шаг давался ему труднее, чем предыдущий. Один раз он чуть не упал. Потом поскользнулся и рухнул в какие-то колючие кусты.

Много прошло времени после нашей последней встречи.

Рико постарел.

— Проклятый Ватикан, — пожаловался он, когда наконец, пошатываясь, добрался до уступа, задыхаясь от приложенных усилий. — Тепличная жизнь, и она тебя потихоньку затягивает. «Ваше превосходительство то, ваше превосходительство сё», а потом ты вдруг понимаешь, что бац — и вот они, десять килограммов, которых у тебя раньше не было, и куда бы ты ни приехал, первым делом начинаешь искать лифт.

Но взгляд остался прежним.

Его глаза блестели, как кремень, строгие, сметливые словно у ястреба, высматривающего добычу.

Наконец кардинал отдышался и церемонно отстегнул флягу. Он сделал несколько больших глотков, после чего предложил флягу мне.

— Давно не виделись, а? Хочется сказать, что ты хорошо выглядишь, но правда такова, что ты выглядишь ужасно, amigo.

— Не нужно было приходить.

— Хочешь, пей все. Тебе вода нужнее.

Он сделал шаг ко мне, но я остановил его предупреждающим взводом курка.

— И так близко. Брось ее мне.

Я пригубил, но тут же выплюнул.

— Это не вода, это ром.

Рико рассмеялся:

— Ты не думал, что я смогу спуститься по веревочной лестнице из вертолета и забраться на эту кошмарную гору? Здесь только один сумасшедший, это ты, hermano.

— Брось меня, Рико. Я здесь, потому что хотел этого, и забрался я туда, куда хотел.

— Как скажешь, Пол. Не принимай близко к сердцу.

— Как ты здесь оказался? Зачем?

— Земля-то вертится, ты это должен понимать. Даже в Ватикан доходят кое-какие новости. Если бы El Jefe Кабальеро и его сын-студент погибли в автомобильной катастрофе, может, я бы и помолился за их души и от служил благодарственный молебен об избавлении. Но когда я узнал, что сеньора Кабальеро и его мальчика линчевали, почему-то я вспомнил о старом друге, чей взгляд горел огнем мести, когда я потерял его из виду. К чему бы это, подумал я.

— Они корчились. Это было хорошо.

— Поэтому, как только я об этом услышал, то прыгнул в самолет, потому что боялся, что мой старый друг, который становится подлым hijo de puta, когда ему этого хочется, возможно, не остановится на двух трупах; и еще я подумал, что если доберусь сюда вовремя, то смогу помочь ему, прежде чем произойдет что-нибудь похуже… — он пожал плечами. — Но я опоздал, во всяком случае для этой части своей миссии. Кабальеро и его сын, а потом там, на кладбище, — это ужасно, Пол.

— Око за око, так сказано в Библии.

— Неверная трактовка, amigo. Это было страшное преступление, и, думаю, ты это понимаешь.

На этот раз я осторожно отпил. Ром струился словно огонь. Я чувствовал себя так, словно научился летать.

— Может, отдашь мне пистолет, Пол? — тихо спросил Рико.

— Конечно, он мне не нужен. Сейчас не нужен. Держи.

Рико поймал пистолет. Он вытащил все патроны, выбросил их в пропасть и заткнул пистолет за пояс.

— Я думал, что воспользуюсь им в последний раз, но теперь решил, что веселее будет ощутить ветер.

— Ты не прыгнешь, Пол.

— Еще как прыгну. Свободное падение с двойным поворотом, а может, даже тройным, — сострил я. — Говоришь, страшное преступление? Кто-то, может, и скажет, что я поступил неправильно, но погибли не его жена и дочери. Мне хорошо.

— Я так не думаю, тебе совсем не хорошо, Пол.

— Ладно, может, я и псих, но так уж получилось, и здесь все закончится.

Мы сидели несколько минут в звенящей тишине, но я должен был сказать Рико еще кое-что.

— Крепкий и приятный этот ром, Рико, я его допью, а потом ты вернешься обратно вниз к вертолету и полетишь домой.

Это было трудно произнести даже после всех мучительных, ужасных лет.

— Те деньги, тогда ночью, в машине. Я украл их.

Я плакал.

— Я знаю, Пол, — спокойно сказал кардинал. — И прощаю тебя. Я давно тебя простил.

Я задыхался. Моя самая сокровенная, самая постыдная тайна раскрыта.

— Почему ты ничего не сказал? Надо было. Может, это ничего не изменило бы, но… я думал, что деньги помогут Лизе и детям. Но они не помогли… Лиза и девочки, я… из-за них все это…

Рико тихо произнес:

— Ты только одного не знаешь, amigo: я украл их первым. Когда-нибудь я расскажу тебе все.

Что-что? Ром. И слезы. Вселенная закружилась. Пусть. Всего лишь один легкий толчок. Adios.

— Не двигайся, — приказал Рико. — Хватит жалеть себя, послушай, что я скажу: деньги здесь ни при чем, Пол. Главное для меня — это ты. Ты мой друг. У меня немного друзей. Я не дам тебе уйти. Когда-нибудь ты еще пожалеешь о том, что хотел сделать. Но ты будешь прощен. Как и я был прощен.

— Не приближайся! Сделаешь шаг и отправишься вместе со мной!

— Никто из нас никуда не отправится, не сегодня.

— Ты — чертов кардинал, ты хоть чего-то стоишь. А я — вор, убийца.

— Все души одинаковы. Иисус был распят рядом с вором, разве не так?

Я швырнул флягу в пропасть и вскочил на ноги, крича сквозь слезы:

— Не читай мне нотаций, мне не нужны уроки катехизиса! Я все изгадил, Рико, все. И вот чем это кончится. Не убивай себя.

Кардинал тоже стоял, кричал, его руки молотили воздух словно поршни.

— Ты спас меня, Пол, вытащил меня из той машины, когда я тонул. Я не дам тебе уйти без борьбы.

— Благослови меня, святой отец, — взмолился я, — ибо я согрешил.

И сделал шаг.

В это мгновение кардинал метнулся ко мне вдоль неровного края. Он схватил мою руку, завертелся с ней, словно спятивший метатель дисков, пытаясь изменить направление моего падения и отчаянно ища ногами точку опоры, чтобы притянуть оба тела назад, к скале, прочь от бездны.

Мы балансировали, кажется, целую вечность и орали, сцепившись, словно обезумевшие. Это была почти первобытная борьба между стремлением к жизни и желанием смерти.

Рико победил.

В действительности все зависело от физического состояния, силы и контрсилы, наклона и силы тяжести. Может, все дело было в угле покачивания, но после всего сказанного и сделанного основные физические законы удержали двух мужчин от полета навстречу смерти. Вот и все, что произошло.

Ни один из нас никому об этом не расскажет. Но никто из нас никогда бы не поверил, что это было так просто.

В одно мгновение я падал. В следующее — я уже лежал, прижавшись спиной к колючим каменным уступам.

Тяжело дыша, с красным от напряжения лицом, Рико опустился надо мной на одно колено. Последнее, что я помню, это как Рико выдернул из-за пояса пистолет и как красиво блеснули на нем солнечные лучи, прежде чем Рико ударил им меня по голове.