ГЛАВА 17

Трясущейся рукой я поставил чашку с кофе на блюдце. Папа стоял надо мной, положив руку мне на плечо.

— Ты в порядке, hermano? — с тревогой спросил он. Думаю, наверное, он понял, о чем я сейчас вспоминал.

— В порядке, я в порядке, — соврал я, пытаясь прийти в себя. Лишь некоторое время спустя я смог рассказать ему, что чувствовал. — Ты знаешь, что я пойду с тобой до конца. И если почувствую, что моя хватка начинает ослабевать, то попрошу Ивановича нафаршировать меня, как индейку, теми чудесными голубыми пилюлями.

Треди улыбнулся. Он знал все о безумствах и голубых пилюлях. Он забрал меня с той скалы в вертолет, на котором прилетел, и, наверное, сотворил чудо. Без каких-либо расспросов, без признания в убийствах я был доставлен в лечебницу, находившуюся под патронатом церкви, где-то в лесах на границе между Соединенными Штатами и Канадой. Тогда я был Пол, просто Пол, и с тех пор так и остался Полом. Не думаю, что кто-то знает обо мне больше, потому что я был очень неразговорчив. Я проводил бесчисленные часы с врачом по имени Дженнифер, единомышленницей Ивановича, у которой был чопорный черный пучок волос и очки в роговой оправе.

Она помогла, но я все равно не рассказал ей всего. Я много читал, гулял по лесу, думал о вещах, на которые у меня раньше не хватало времени. И прежде всего — о Боге. Джимми Кернз, которому я благодарен, был моей связью с прошлым. Он звонил мне минимум раз в неделю, и иногда — чудеса техники — вместе с ним на линии оказывался Рико, хотя один из них был в Майами, а другой в Ватикане. Зима оказалась суровой, но я не прекращал прогулок, а в середине короткой и прекрасной весны примчался из Майами старина Джимми.

Широко улыбаясь, как он это умел, Кернз вручил мне конверт.

— Твой билет на свободу, дружище Пол.

Это было больше чем реабилитационное заведение. На этот раз я оказался в убежище-палаццо под управлением католической братской общины в горах северной Италии. Я рубил лес, работал, много читал в готической библиотеке. Именно там я впервые увидел Ивановича, и там же, когда Рико в очередной раз навестил меня, я сообщил ему, что хотел бы кем-нибудь стать. Прошло еще немало лет учебы и размышлений в разных местах, прежде чем я очутился в Ватикане в черном, почти священническом облачении, попивая чай с моим другом, тогда еще кардиналом, который, совершенно того не ожидая, но, по-моему, в душе радуясь этому, однажды стал папой.

— Посмотрим, сможем ли мы свести все воедино, — сказал папа. — Расскажи мне все, что ты знаешь о Карузо.

Я подробно рассказал о расследовании гибели Карузо, один бессмысленный шаг за другим, рутина, свидетели, в общем, все. Папа слушал внимательно и лишь один раз прервал меня, вытащил из кармана своей белой рясы серебряную ручку, попросил произнести имя по буквам и сделал короткую запись.

Я сказал:

— Видаль хотел меня видеть. Ты не знаешь, что такое он узнал в Южной Америке?

— Он хотел поговорить о семье Кабальеро. Я сказал ему, что тебя это особо интересует, — спокойно сказал папа.

Цель вошла в перекрестье прицела, палец напрягся.

Папа объяснил:

— Из того, что он смог узнать здесь по телефону и компьютеру, Видаль сделал вывод, что Кабальеро снова в игре. Я послал его в Южную Америку выяснить все наверняка. А вот что он обнаружил.

Мягкое нажатие. Спуск.

— Кабальеро — это история.

Чудесное облегчение.

— История.

Папа сказал:

— Похоже, что нет. Может, это женщины. iQuien sabe? У меня не было возможности увидеться с Густаво вчера, когда он вернулся; он прибыл прямо из аэропорта, выгрузив груду документов и компьютерные диски. Мои личные агенты сейчас их просматривают. Только что пришла оставленная им записка, в ней сказано, что «Кабальеро и „Ключи“ — две стороны одного зла».

— Что касается «Ключей», то не вижу связи. С чего это наркобаронам опекать кучку религиозных фанатиков? Они даже не знают, какой рукой креститься.

Папа налил мне и себе еще кофе.

— Пол, все с самого начала было связано с «Ключами», — со вздохом сказал он. — Начало было вполне невинным, но потом они превратились во враждебное мне движение, опасное для будущего и единства всей церкви. Полагаю, их цель — расколоть церковь и в конце концов получить контроль над неуступчивой авторитарной ветвью, которую они хотят удалить из Рима — от меня. Боюсь, что на истинных верующих, включая здешних лидеров «Ключей», оказывают влияние как агитацией, так и деньгами.

Треди мерил комнату шагами, взгляд его был холодным, голос — напряженным.

— Представь себе, какая это удача, не просто наркотики, а ситуация, когда банда преступников из-за кулис контролирует мировую сеть воинствующих христианских фундаменталистов. Они знают, что я стану бороться с ними до последнего. Может, для следующего папы они не будут представлять такой угрозы, или он сам не будет им опасен.

Он допил кофе, большие руки осторожно держали тонкую бело-голубую чашку.

— Я послал двух друзей, хороших священников, добыть информацию. Грех самонадеянности и неосведомленности. Мой грех. Они были умны, храбры, а я послал их на смерть, прости меня Господь.

— Рико, я…

Папа переживал.

— Я продумал все, Пол. Карузо — человек спокойный; они знали, что он мой друг, и он уверил их в том, что я симпатизирую их взглядам. Он писал экстремистский бред, который они поспешно печатали, думая, что это могут быть мои мысли. Карузо стал их тайным оружием, но и моим тоже. Он рассказывал мне обо всем, что узнавал о «Ключах», и когда я буду готов, то смогу нанести им удар как еретикам, за все, что он писал.

Густаво Видаль, упокой Господь его душу, был мистер «Тайный агент». Он знаменитость, и «Ключам» нравилось, что он на их стороне. Они позабыли обо всех его убеждениях, касавшихся социальной справедливости. Наш дружище Видаль улыбался, слушал и наблюдал. Но он был моим человеком. Он никогда ничего не забывал и прекрасно чувствовал себя среди чисел. Так, с двух сторон, мои друзья проникли в «Ключи» и пустили им кровь.

Папа продумал все. Но он не планировал, что может произойти убийство.

— Они мертвы, и я в ответе за это. Словно я их убил, Пол.

— Нет, Рико, нет, — я тщетно старался его успокоить.

В глазах папы стояли слезы. Крошечная чашечка с треском лопнула в его кулаке. Остатки кофе забрызгали белую мантию и персидский ковер, но, казалось, он этого не заметил.

Я знал, наедине Треди будет оплакивать своих друзей. Но я знал также, что он сдвинет землю и небеса, если сможет, чтобы убедиться: смерть его друзей, его священников была не напрасной.

— Ты отбиваешь третью подачу, Пол. Мы должны с этим покончить. Но никаких старых долгов не теперь, — мягко попросил он. — Я готов простить тех, кто убил Карузо и Видаля, как и они простят своих убийц. Только узнай, кто стоит за всем этим, Пол. Узнай, и я уничтожу их по-своему. Уничтожу их и все то зло, что они породили.

Он подошел и крепко меня обнял. Затем снова вернулся к своей роли первосвященника мира.

— Я найду их. Но прощу ли? Никогда. Я — не папа. Я — простой брат. Месть — это больше в моем вкусе.

На обратном пути из дворца меня, как иногда случалось, остановил суетливый управляющий папы. Ни слова не говоря, он вручил мне письмо, запечатанное в конверт. Я принес его на почту и отослал Бобби. Посреди кризиса, который, как опасался папа, мог расколоть церковь, Рико посылал своему непутевому брату Бобби очередной взнос на развитие его рыбной фермы.

 

ГЛАВА 18

Когда я вернулся в колледж святого Дамиана, взгляд швейцара у дверей общежития показался мне каким-то странным. Затем я заметил двух семинаристов, которые, ухмыляясь, глядели в мою сторону. Оказавшись у двери своей комнаты, я понял, в чем дело. На двери висела записка, написанная мелким почерком ректора, плохой знак.

В комнате на кровати лежала аккуратно завернутая в цветочную обертку красная гвоздика. Открытка была без подписи. Только старательно нарисованный чернилами дымящийся пистолет. Похоже, тридцать восьмого калибра.

В записке от ректора говорилось: «Брат Пол, я уверен, что вы не меньше моего осведомлены, что в месте проживания семинаристов цветы — неуместный подарок, как получаемый, так и приносимый в дар».

Не волнуйтесь, господин ректор. Что, если «Цветочник» прислал бы милый букетик на мои похороны, а? Карузо получал предостережения от «Цветочника», очаровательная Тереза Лонги это подтвердила. Я мог только предполагать, что и Видалю тоже присылали цветы. Теперь — моя очередь.

Видаля хоронили два дня спустя. Папа пришел на похороны. Глава «Ключей» — тоже; как низко и с какой почтительностью он поклонился, чтобы поцеловать перстень папы.

По моей просьбе Галли тайно проверил всех, кто имел какие-либо дела с «Ключами». Пока ничего определенного не всплыло, но он обнаружил двух или трех молодых парней, один из которых был священником с подозрительным удостоверением личности, работавшим в штаб-квартире «Ключей». С ними следовало поговорить. И еще, возможно, нам с Лютером стоило бы нанести неофициальный ночной визит в старый палаццо, где располагалась штаб-квартира «Ключей». Опыт у нас уже есть.

Я подумал о Треди, священном, внушительном и одиноком человеке, и я думал о других, разделивших с ним его призвание, ставших священниками и ушедших от мира ради полезной, но часто неблагодарной роли одиночки. Тяжело решиться стать католическим священником; еще труднее жить согласно заповедям. Карузо питал слабость к женщинам. В комнате Видаля мы нашли гашиш. Галли, самый мягкий и гуманный из всех полицейских, которых я когда-либо знал, увидев это, решил, что ему срочно нужно поговорить по мобильному телефону.

Он отошел в сторону, чтобы я потихоньку забрал наркотик. Но я рассказал папе. Мы разговаривали по телефону почти каждый день, оба чувствовали, что темп возрастает и мы стремительно приближаемся к кульминации в сценарии, который мог написать только смертельный невидимый враг.

Я, должно быть, сказал по поводу гашиша что-то такое, что не показалось папе забавным, потому что Треди вдруг стал серьезным:

— Мы люди, Пол, всего лишь люди. Как тебе то, что иногда я пропускаю стаканчик-другой? Или что у меня порой появляются «непристойные мысли», как мы, священники, это называем? — строго спросил он. — Или что иногда я просыпаюсь с возбужденным пенисом? Карузо всю свою священническую жизнь боролся с влечением к женщинам. В крошечном теле Видаля был заключен такой большой ум, что его хватило бы на целую деревню. Наверное, иногда ему очень хотелось хоть ненадолго выйти за положенные пределы. Не будь строг к Карузо и Видалю. Или к себе. Все мы слабые, но дивные создания Божьи.

Ничто так не питает самолюбие, как лекция на тему морали и здравого смысла в исполнении папы римского. Особенно когда ты этого заслуживаешь.

Я еще зализывал свои душевные раны, когда в конце этой ужасной недели повстречал Лютера, но его эмоционального подъема хватало на нас обоих. Лютер с увлечением, превосходившим голод, изучал большое меню.

— Я буду все, начиная с первой строчки.

— А я буду все то, что ты будешь курить, пить и нюхать.

Он одарил меня широкой улыбкой:

— Пол, мне хорошо, правда, хорошо. Я — лев, который только что убил антилопу.

Мы сели за столик на улице там, где в древнем Риме располагался рыбный рынок. Тогда это был берег Тибра, но теперь мы находились в нескольких кварталах от воды: за многие века инженерное искусство укротило реку, забравшую больше жизней, чем любая другая река за пределами Китая. Наш столик находился рядом с потертой римской колонной. Была ли она подлинной классической колонной или плодом вдохновения владельца траттории, я сказать не могу. Но я знал наверняка, что еда здесь была подлинной.

Лютер заказал carciofi alla giudia — маленькие артишоки, целиком пожаренные во фритюре. Я — fiori di zucchini: цветы тыквы с завернутым в них филе анчоуса и слегка обжаренный сыр моцарелла. Мы взяли на двоих бутылку охлажденного «Пино гриджо», вина, немного сладкого на мой вкус, но угощал Лютер.

— Ты свободен сегодня? Как тебе это удалось?

— Сегодня вечером папа дома, все спокойно. Сказал, что попробует остаться в живых самостоятельно. Прогнал нас — Диего и меня. Сказал, что нам нужно отдохнуть.

Лютер расправился с артишоками и терзал толстый ломоть хрустящего хлеба. Одобрительно глядя вокруг, он сказал с набитым ртом:

— Отличное место. Мне нравится. Волшебно.

— Лютер, мы ели здесь уже десятки раз, даже больше.

— Сколько истории! Мне это нравится — в смысле история. Смешение культур.

Евреи жили в Риме еще до Рождества Христова. Если вы слышали о послании святого Павла к римлянам, то знайте, что на самом деле это было послание к римским евреям. Устойчивое, ценное, но не всегда легко переносимое соседство. Более трех веков, с шестнадцатого по девятнадцатый, папы загоняли евреев в устроенное рядом с Тибром гетто, ворота которого на ночь запирались и выставлялась охрана. Сегодня старое гетто — подтверждение двухтысячелетней истины: чтобы вернуться «домой», римлянин идет на улицы общаться.

По соседству с нами находилось самое оживленное место старого Рима. Улицы вокруг большой синагоги восемнадцатого века, католических церквей с трех ее сторон и тыльной части, обращенной к Тибру, представляли собой народный театр al fresco: на стульях с прямыми спинками сидели старухи, краем глаза поглядывая на внуков, болтавших, сидя в седлах своих мотороллеров. Опустились сумерки, и мы ощущали себя за столиком на улице, словно зрители в цирке, таком же жизнерадостном и вечном, как сам Рим.

Лютер заказал spaghetti alle vongole, маленьких сочных моллюсков в соусе из растительного масла, чеснока и peperoncino. Я ел fettuccini con і funghiporcini, тонкую лапшу с белыми грибами.

— Я разговаривал с Его святейшеством, — объявил Лютер, когда на хлебной тарелке выросла шаткая кучка из раковин. — Снял камень с души.

Я кивнул. Камень был не маленький.

— Я рассказал ему эту историю, все до конца. Я говорил два часа, Пол; а он, епископ Рима, два часа сидел и слушал, не отрывая взгляда от моего лица. Он знает больше о моей жизни, чем кто-либо еще; больше, чем, наверное, я сам, потому что когда я закончил, то понял себя лучше. Но у меня было чувство, что он все время был на одну главу впереди меня. Я рассказал ему о женщинах, насилии, о той ночи на грузовом судне, идущем из Нигерии, о которой я буду помнить всю свою жизнь.

Я рассказал ему о том, что еще в университете мы учили ребят, как воровать в армии еду и снаряжение; о том, как мы продавали это на черном рынке, а вырученные деньги шли на зарплату и счета за электричество, чтобы школу не закрыли. Я рассказал ему о том, о чем я никогда не рассказывал тебе, Пол. Черт, я рассказал ему даже то, о чем сам уже позабыл.

Лютер, наверное, заметил вспышки ревности в моих глазах и положил свою большую ладонь на мою руку.

— Дело в том, Пол, что он — папа. Он знает свое дело, умеет держать обещания. Ты мой брат; я разговариваю с тобой в любое время, когда хочу, рассказываю тебе все. Как сейчас. Но он — папа!

— И классный священник.

— Великий человек, Пол. Святой.

Мы выпили за папу. Я заказал еще одну бутылку вина. Лютер заказал себе saltimbocca alla romana, телятину с ветчиной и немного сыра, блюдо, изобретенное неподалеку от того места, где мы ели. Я тоже решил не нарушать традицию и заказал abbacchio arrostito, жареное мясо молодого барашка с порцией гарнира из broccoletti in padella, капусты брокколи, слегка обжаренной с чесноком и лишь намеком на красный перец.

Мы обменялись историями о Треди, понаблюдали, как седовласый мужчина на мотоцикле решительно бился за место на дороге с рассерженной молодой женщиной в ярком «Фиате», и сделали по большому глотку легкого белого вина. Наконец Лютер отодвинул пустую тарелку и сказал:

— Я ни на кого не держу зла, — и перешел к сути. — Когда я дошел до той части об Эдеме, монастыре и жизни в нем, — Лютер уставился на скатерть, словно пребывал в замешательстве, — мне еще никогда не было так тяжело, я рассказал папе, что я не настоящий священник.

Я был мошенником, лжецом. Я ждал, что он как-то отреагирует, что-то скажет, прогонит меня. Но выражение его лица и его взгляд не изменились. Я не мог понять, что он об этом думает. Но я расскажу тебе кое-что, Пол. Никогда раньше я так не боялся. Я хотел, чтобы этот человек меня уважал, но мне пришлось признаться ему, что я был жуликом, обманщиком, притворщиком.

Теперь настала моя очередь утешать Лютера. Я знал, как ему больно, знал это наверняка.

— Он понял, — бормотал я. — Уверен, Треди все понял.

— О да, приятель, он понял.

Лютер перешел на шепот.

— Когда я закончил, внутри меня словно образовалась какая-то пустота, мы очень долго молчали. Я подумал: «Может, мне нужно просто встать и уйти. Спрятаться где-нибудь. Довершить свой позор. Я этого заслуживаю».

Но потом он задал мне вопрос, только один вопрос. «Лютер, — сказал он, — с того момента, как ты начал притворяться священником, ты жил как священник?» — И я сказал: «Да, Ваше святейшество, я жил как священник», — и это правда, Пол, клянусь тебе, это правда.

— Я знаю это, Лютер.

— «Ты раскаиваешься в том плохом, что сделал, Лютер? В грехах, во всех грехах?». Я ответил, что да, и он сказал: «Я выслушал твою исповедь. Теперь ты должен искренне покаяться». Я покаялся. Он простил меня. Теперь я чист.

— Молодец. Не он — великий. Ты — великий. Я горжусь тобой, — сказал я. И это было правдой. Лютер противостоял своим демонам лучше, чем мне когда-либо удавалось. Я поддразнил его, чтобы снять напряжение.

— И что теперь? Тебя лишили духовного сана?

— Нет, он сказал, что я могу заниматься тем, чем занимался, носить то, что носил, сутану и все такое, только не могу причащать. Это, вероятно, был самый плохой поступок, который я совершил, хотя он этого не сказал.

Лютер осушил свой бокал.

— А теперь мы должны разобраться со всем этим делом, с угрозой жизни Его святейшества. Ты ищи того, кто убил Карузо и Видаля, а мы будем осматривать нью-йоркские достопримечательности. Папа сказал, что отошлет меня в одно место, чтобы я мог подумать хорошенько, обучиться всему, что знает настоящий священник, тому, в чем я только притворялся. Потом он сказал, что рукоположит меня. Я стану настоящим священником.

Треди уже делал мне такое предложение. Но я не принял его и никогда не приму.

— Это было бы замечательно, Лютер. Ты ведь и сам этого хочешь.

— Больше чего-либо еще в жизни, Пол.

Мы не стали заказывать десерт, выпили кофе и отправились бродить по мощеным улицам с постепенно редеющей толпой. Это был чудесный вечер, незабываемая ночь. Это была трапеза величайшей радости для нас обоих.

Мы были приблизительно в двух кварталах от ресторанчика, и Лютер рассказывал о том, что когда-нибудь поедет в качестве миссионера домой, в Африку. Вдруг он напрягся.

Он реагировал быстрее меня, всегда. Я не был к этому готов и вряд ли заметил бы ствол ружья на крыше легкового автомобиля через дорогу; лицо прицелившегося стрелка было в тени.

— Пол! — закричал Лютер и так сильно оттолкнул меня, что я рухнул головой вперед на мостовую.

В это мгновение раздался выстрел, и Лютер упал, словно поваленное ветром дерево.

Когда через несколько секунд я подбежал к нему, его глаза уже закатились.

Я знал, что пуля предназначалась мне, я знал, что он умирает.

Наверное, я плакал, потому что, когда несколько часов спустя папа влетел в больницу, я видел его как в тумане.

Лютер умер не сразу. Недалеко от гетто была больница, и когда «скорая» наконец приехала, они забрали его в операционную и продержали там довольно долго.

Затем вышла женщина-хирург и обратилась ко мне. Ее лицо было серым от усталости, а взгляд — остановившимся от переживаний.

— Мы сделали все, что смогли, — сказала она. — Ваш друг… боюсь, что больше ничего сделать нельзя… мне очень жаль, — сказала она то, что думала. — Я отправляюсь домой к детям. Но мои коллеги останутся здесь…

У нее дрожали руки.

— Мне очень жаль.

Лютера перевезли в небольшую отдельную палату, чтобы он мог спокойно умереть, а больничный капеллан, сморщенный итальянский священник с добрым лицом, вошел, чтобы совершить соборование, последний печальный обряд.

Я сидел рядом, держа Лютера за руку, и мне показалось, что прошло довольно много времени. Не уверен, что в тот момент у меня в голове были какие-нибудь мысли. Я был раздавлен, опустошен. Может, я молился.

Треди пробился в палату, словно атакующий полузащитник. Довольно внушительная толпа попыталась вломиться за ним следом: ватиканские и итальянские полицейские, доктора, медсестры, капеллан.

— Вон! — скомандовал папа. — Все — вон.

Они ушли. Я поднялся, чтобы уйти тоже.

— Пол, останься, — сказал он более мягким тоном. — Останешься с нами.

Папа принес с собой черный кожаный портфель. Из него он достал засаленный молитвенник, свою епитрахиль, миро и облатку для причастия. Зажег свечу и вручил ее мне.

— Рико, Лютер умирает.

— Посмотрим.

— Врач сказала…

— Я слышал, что она сказала.

— Капеллан уже совершил соборование перед смертью.

— Это — не соборование.

Его пальцы порхали, перебирая тонкие, как папиросная бумага, листки молитвенника.

— Он оттолкнул меня, когда в меня стреляли. Поэтому теперь он лежит здесь.

— Я слышал о том, что произошло.

— Это сделали они. Все вернулось. Все начинается сначала.

Он знал, что я имел в виду. История возвращается. Сначала я. Потом — он.

— Сейчас это неважно, — пробормотал папа. Из кармана своей белой мантии он выудил очки в полуоправе и надел их. Никогда прежде я не видел его в очках; и думаю, никто не видел.

— Держи свечу ровно, Пол, — нетерпеливо сказал он. — Ты — мой свидетель.

Он начал читать на латыни. Я сразу понял, что это не соборование перед смертью, но что это, я не знал. Особые молитвы? Что же?

Потребовалось время, чтобы понять это, пока лились слезы, а свеча дрожала в моих бессильных руках. Это был обряд такой же древний, как и сама церковь. В присутствии свидетелей, в строго определенной форме епископы проводили этот обряд на протяжении двух тысяч лет со времен Христа. Лютера рукополагали в священники.

Я не знаю, сколько прошло времени, но к концу Треди, наверное, устал вглядываться в маленькие латинские буквы, ибо он закрыл книгу, положил ладони Лютеру на голову и произнес несколько слов, призывая Святой Дух.

Папа с трудом улыбнулся.

— Добро пожаловать в клуб, Лютер, — сказал он. Он наклонился и поцеловал Лютера в лоб.

Я был слишком расстроен и ничего не сказал, у меня просто не было на это сил. Я не чувствовал, как горячий воск свечи капал мне на руки.

Наклонив голову в безмолвной молитве, Треди с минуту стоял перед кроватью Лютера. Он перекрестился.

— Это так, на всякий случай, — тихо обратился он к неподвижному телу на кровати. — Когда-нибудь мы сделаем это должным образом. Большая церковь, чудесный орган, все дела.

Затем Треди повернулся ко мне. Он источал мощные волны силы и решимости.

Может, он действительно был святым.

— Рико, он умирает, — начал я. — Какая разница…

— Пожалуйста, заткнись, Пол. И задуй свечу, а то сожжешь тут все.

Я попытался, но не смог. Он задул свечу, подошел ко мне и обнял. Затем папа поцеловал меня в щеку и сказал шепотом заговорщика:

— Лютер выдержит, Пол.

Когда Треди ушел с тем же шумом, с которым и входил, на приборе, отслеживавшем жизненные функции Лютера, было 12:31 ночи.

Я слышал, как снаружи заводятся моторы, представил синие проблесковые маячки эскорта, обмен сообщениями по рации, чтобы расчистить римские улицы для возвращения Треди в Ватикан.

Не прошло и нескольких минут, как почти у всех, кто находился в больнице, возникла непреодолимая потребность посетить палату, где молился папа. После первых нескольких человек я с таким свирепым видом закрыл дверь, что у остальных пропало желание заходить.

Теперь остались только мы двое, Лютер и я.

И еще что-то вроде ауры, оставленной Треди.

В 2:23 ночи сердце Лютера остановилось.

Зазвучал сигнал тревоги, и я с испугом подскочил к его кровати, пытаясь в панике сообразить, что делать. Но почти сразу в палате появились медсестра и врач с длинной иглой. Наверное, они увидели показания прибора, которые передавались на монитор медсестер.

Они что-то сделали, и сигналы возобновились, а на экране снова запрыгала зеленая линия.

Тогда я опустился на колени, положил голову на кровать и начал молиться.

В 4:41 утра снова раздался сигнал тревоги.

На этот раз медсестру и врача с иглой пришлось ждать дольше, и, казалось, что работали они без большого энтузиазма. Снова линии жизни возобновили свой безмолвный танец, но врач и медсестра покинули палату, не проронив ни слова. Красноречивая тишина.

Я знал, что еще немного, и все будет кончено.

Рико, где ты?

Я то открывал, то на минуту-другую закрывал глаза весь остаток этой самой длинной ночи, однако медленно подпрыгивавшие линии не исчезали.

Однажды, когда я сжал руку Лютера, мне показалось, что я почувствовал ответное пожатие.

В 7:03 я окончательно проснулся.

Пришла хирург, которая оперировала его той ночью. Она стояла неподвижно, как столб, в изголовье кровати, глядя на мониторы, изучая безмолвную, завернутую в одеяло фигуру. Я не знаю, сколько она так простояла.

Когда наконец она взглянула на меня, я увидел, что выражение страдания, не оставлявшее ее взгляд прошлой ночью, сменилось чем-то, подобным благоговейному трепету.

— Что с ним случилось? — тихо спросила она.

Ледяное лезвие глубоко вошло в мою душу.

— В него стреляли. Вы это знаете.

Я отчаянно сосредоточился на мониторах.

— Он не… он не может быть мертвым. Смотрите, на мониторе линии двигаются. Линии продолжают двигаться, разве вы не видите?

Она снова взглянула на Лютера.

— Нет, он не умер, — сказала она. — Должен был умереть. Но он жив и, возможно, будет жить.

Я долго сидел в темной церкви. Рим — город, в котором достаточно храмов. Повсюду в городе церквей встречаются тихие уголки, где можно спрятаться от бурь повседневной жизни. Тем утром я нуждался в утешении. Я устал так, что было трудно пошевелить и пальцем; нервы были измотаны, я был безумнее, чем когда-либо.

Но, несмотря на нервное потрясение, поиск убийц священников был моей профессиональной задачей; то же, что защищать Треди. Кто-то из моего прошлого вышел на улицы Рима, чтобы убить меня, а пуля угодила в Лютера. Это было уже личное, дважды личное. Я не знал, кто это был или, точнее сказать, кем он был послан, но я знал, кто мог оказаться среди его друзей. Я должен позаботиться о них. Это было неразумно, я знал это. Но я должен был получить плату за страдания Лютера и мой страх. Как сказано в Писании.

Две старухи в черном прошли между рядами до середины прохода и зажгли свечи под алтарем в барочном стиле. Священник в старомодной сутане вошел в пределы церкви, словно полицейский на свой участок, и, проходя мимо, пристально оглядел боковые алтари. Он посмотрел на меня. Должно быть, я выглядел так же плохо, как и чувствовал себя, поскольку почти ощутил, как он мысленно определил меня в нишу, отведенную в его мозгу для «не молящихся усердно бродяг, скрывающихся от суеты». Меня попросили выйти. То, что он обо мне подумал, было правдой.

Вы либо верите, либо нет, и если да, то не имеет смысла объяснять это неверующему.

Лютер был жив. Я верил.

Вереница врачей проследовала за женщиной-хирургом в палату Лютера. Врачи задали ей множество вопросов, смотрели на монитор, разглядывали Лютера, словно тот факт, что он жив, каким-то образом подрывал основы их науки. Наконец врачи пожали плечами, всплеснули руками и ушли. Они же были итальянцами, воспитанными с убеждением, что большинство вещей можно объяснить, а другие, немногие, просто случаются. Медицина имеет свои границы. Спасенная жизнь Лютера была игрой, сыгранной на другом поле.

После того как ушли врачи, пришли полицейские. Три скучающих молодых римских детектива. Все они были одеты более изысканно, чем им полагалось, и знали меньше, чем следовало бы. Я рассказал, что Лютер стал жертвой случайного выстрела. Уличный грабитель. Обознался. Нет, я не видел стрелка даже мельком, и не кажется ли им, что Лютер сейчас не в том состоянии, когда можно отвечать на вопросы? Они мне не поверили, но всем нам было на это плевать.

Позже я позвоню Тилли и расскажу ей ту же историю. Эта новость не займет больше нескольких абзацев в местных газетах. Если бы кто-нибудь узнал о позднем визите папы в больницу, можно было не сомневаться, что пресс-офис Ватикана опровергнет этот слух.

Только ушли полицейские, как влетел посыльный папы, Диего Альтамирано.

— Как он, Пол? Его святейшество…

— Он был очень серьезно ранен, но врачи полагают, что он выживет.

— Слава Богу.

Казалось, его это по-настоящему тронуло.

— Тогда мне нужно срочно уйти. Его святейшество… ну, он молится, начал еще до рассвета в своей личной часовне. Пожалуйста, скажите отцу Лютеру, что, что… ну, вы знаете, что сказать.

Я сам многое хотел сказать Лютеру, но это подождет. Он спал, залечивал раны, пребывая там, куда смог дотянуться Треди и куда я никогда не попаду.

Было утро, я беспокойно дремал в ортопедическом кресле у кровати, как вдруг кто-то по-дружески хлопнул меня по плечу, и я очнулся.

— Иди домой, Пол, поспи. Ты выглядишь хуже Лютера.

Его звали Митч, и он был родом из Норвегии. На нем были такие же, как у Лютера, открытые сандалии и серая шерстяная сутана, а еще у него были натруженные руки и тот уверенный вид, каким обладают далеко не многие.

— Теперь мы позаботимся о нашем брате, — сказал второй. Это был монах по имени Луис из Восточной Африки. Я так и не запомнил, был ли он из племени хуту или тутси, но Лютер любил похвастаться, что Луис был лучшим поэтом в Риме.

Когда я вернулся в общежитие колледжа, был почти полдень. Михаил Иванович сидел на ступеньках, лениво запустив пальцы в свою огромную черную бороду. Какое совпадение!

— Как ты, Пол?

— Прекрасно, великолепно. Сегодня чудесный день.

— Однако ночь была тяжелой.

— Ничего особенного. Лютера застрелили, Треди совершил чудо. Меня от всего этого трясет. Обычные дела.

— Но Лютер должен поправиться. Ты — тоже.

— Конечно, поправлюсь. Вообще-то я уже сам хотел позвонить вам. Так, обсудить кое-что.

— Умница. Но я заскочил к тебе потому, что собираюсь уехать на несколько дней в горы. Может, поедешь со мной? Лютер в хороших руках. Ты же знаешь, он силен, как бык, а его люди будут с ним рядом круглые сутки. Мы бы могли погулять, поговорить, выпить литров восемь той чудесной «Вальполичеллы».

Мы оба понимали, что ему пришлось «заскочить» ко мне, потому что папа вытащил его из постели и приказал тащить волосатую юнгову задницу сюда, дабы успокоить главного психа, брата Пола.

— Я бы, правда, с удовольствием, Михаил, но Лютер и все такое. Два убийства…

— Пол, это всего несколько дней свежего воздуха; дела могут подождать. Ты заслуживаешь небольшого отдыха.

Нуждаюсь, хотел он сказать.

— Продолжительный уик-энд, и ты вернешься другим человеком.

Я знал, что он был прав, я действительно не хотел ехать, но старый безумный брат Пол находился в безвыходной ситуации. Я бы уперся, Иванович ушел бы, но папа рассердился бы. Может, Треди и не послал бы за мной людей в белых халатах. Но он делал это раньше. Подумав немного, я решил, что отъезд из Рима на несколько дней окажется для меня очень кстати. Ни Треди, ни Ивановичу об этом знать не нужно. И я позволил себя уговорить.

— Ладно, поедем, — наконец сказал я, после того как Иванович отполировал лирикой все, от чистоты горного воздуха до вымышленной аморальности широкобедрой служанки в доме, где живут священники и где мы должны остановиться.

— Только я всю ночь был на ногах. Мне нужно принять душ и поспать, к тому же сегодня вечером в колледже святого Дамиана важное собрание персонала и масса административной рутины, которой придется заняться после. Помнится, в прошлый раз мы выехали довольно поздно? Давай попробуем опять. В час или два ночи. Легче ехать, и мы появимся там как раз к восходу солнца над той расщелиной в горах.

Это согрело романтическую душу украинского психиатра.

— Отлично, я буду готов в любое время после полуночи. Только брось клич. И возьми, пожалуйста, это. На случай, если вдруг у тебя возникнут проблемы со сном.

Он вручил мне бумажный пакет с плоской коробочкой внутри. Можно туда даже не заглядывать.

— Голубые шарики? Опять?

— Всего на день или два.

— Они бьют по мозгам, словно осел лягнул. Я забываю даже, где оставил выпивку.

— Ну, это вряд ли. Увидимся вечером. Вернувшись в общежитие колледжа святого Дамиана, я таки принял душ и вытащил одну голубую таблетку из покрытой фольгой упаковки. Но только для того, чтобы спустить ее в унитаз. Иванович хотел разгладить извилины моего сморщенного мозга. А я хотел напитать свой гнев.

Я проснулся, когда магазины снова открылись после перерыва в четыре часа дня. Потом, взяв напрокат мотороллер, объездил полдесятка скобяных лавок и магазинов для садоводов в различных частях города. Час я просидел в подвале общежития. Сначала пальцы не слушались, но навык восстановился, когда я закончил. Есть вещи, которые никогда не забываются.

В тот вечер я сделал все, чтобы меня заметили, и много выступал на собрании персонала. Потом отправился в больницу. Врачи сказали, что Лютер отдыхает и ни в чем не нуждается. Два монаха установили в его палате посменное дежурство. У одного из них была увесистая деревянная дубина, стоявшая на полу прислоненной к его стулу.

Около одиннадцати я покинул спящее общежитие и тихонько скользнул в ночь. Позже я порезал руку о стекло, но окна поддались легко; пришлось повозиться только с одной неуступчивой дверью и двумя неподатливыми замками. При сложившихся обстоятельствах — просто легкая прогулка.

Глаза так и разбежались при виде сокровищ.

Однако после этого мне пришлось здорово побегать, включая кратковременную и анонимную остановку в Ватикане, но, когда появился Иванович, я ждал его на ступенях общежития колледжа святого Дамиана и испытывал ощущение свободы и покоя, правда, в той степени, в какой это было доступно неуравновешенной психике брата Пола.

Обычно после полуночи даже Рим отдыхает от монстра — автомобильного движения. Но только не той ночью.

На Луонготевере, идущей на север из центра, машины двигались бампер к бамперу. Трижды полицейские машины с включенными сиренами прокладывали дорогу беспомощно плетущимся в их кильватере пожарным машинам. Когда мы пересекли Тибр по украшенному статуями Муссолини мосту и двинулись по направлению к автостраде, то поняли, в чем дело: из палаццо на вершине холма поднимались клубы дыма.

— Ужасный пожар, — сказал Иванович.

Я молча кивнул, ибо меня уже окутал кокон голубой пилюли. Порезанная рука чертовски болела, и ныли мышцы плеча. Стена была высокой, и взбираться по ней оказалось нелегко. Но разум был расслаблен, а сознание дремало где-то поблизости.

 

ГЛАВА 19

На следующей неделе по пути в Неаполь, лишь только автострада повернула от Рима на юг, как я уснул в ватиканском автобусе, прислонившись головой к окну. Я изрядно подлечился благодаря неустанным заботам Михаила Ивановича, опекавшего меня с раннего утра и до спускавшихся на горы сумерек, когда ежевичная граппа брала реванш. Когда подбородок Михаила начинал утопать в его бороде, я тащил нас обоих спать. Первые несколько дней я спал по двенадцать часов. Понемногу я почувствовал, что мои мозги приходят в норму. К пятому дню у меня закончились голубые пилюли, и, когда я сказал об этом Ивановичу, он ответил, что нет причин для беспокойства.

Я так и не рассказал ему, что все время, проведенное в горах, продолжал проигрывать в голове смертельное проклятие, которое Патрисио Кабальеро наложил на меня, когда я вел его к виселице. После бойни на кладбище — прицел, мишень, готовность, пуск — я был уверен, что никого из Кабальеро, кто мог бы объявиться и начать разыскивать меня, больше не осталось. Но, видимо, одного я упустил. Что ж, упустил — значит упустил.

По возвращении в Рим я отправился прямо в больницу. Лютер выглядел бледным, старым и уставшим. Но он был жив, даже очень. Когда я вошел, Лютер сидел на постели и читал «Ритуал». Он тут же просиял от радости:

— Пол! С возвращением.

Когда охранявший его монах ушел в поисках капуччино, Лютер смерил меня оценивающим взглядом.

— Как ты? Я беспокоился о тебе.

Обо мне!

— Я в порядке. Это ты…

— Я ходячее чудо, так меня уверяют. Больничный священник просто в шоке, и все монахини. Врачи не знают, что и говорить. Это здорово, если не считать того, что так не бывает. Ничего чудесного, просто один упрямый сукин сын выжил, получив очередную пулю…

— Лютер, я не знаю, как сказать, но я твой должник…

— То же самое я сказал Его святейшеству, когда он прокрался сюда как-то ночью. Я сказал: «Надеюсь, вы пришли не для того, чтобы удостовериться в своем чуде, Ваше святейшество», и он рассмеялся. «Лютер, — сказал он, — люди умирают тогда, когда того хочет Господь. У Него, наверное, на твой счет задумано нечто большее». Я сказал: «Конечно, я не хотел умереть, прежде чем меня рукоположат, зато теперь я священник».

Я одобрительно кивнул. Папы должны разбираться в церковных тонкостях.

— И как был папа?

— Прекрасно. Мы поговорили несколько минут, и он ушел. Он приехал на мотороллере, Пол, веришь? На нем был большой шлем. Никто не обратил на него внимания. Может, он оставил Диего внизу. Во всяком случае, надеюсь. Мне бы не хотелось, чтобы он разгуливал так…

Он замолчал, и я понял, что его рана болит. Оставалось сказать только одно.

— Лютер, этот выстрел был предназначен мне. Я… мне нужно рассказать тебе кое-что о себе…

— Пол, послушай. Я заметил стрелка краем глаза: молодой, в красной бейсбольной кепке с длинным козырьком, он стоял в дверном проеме. Стрелял в меня, потому что я был первой, самой удобной мишенью. Любой из нас мог стать его жертвой. Или оба. Так что береги задницу.

В офисе Треди придумали для меня бессмысленную и расплывчатую должность, чтобы я мог сопровождать его во время коротких визитов в Неаполь, и мне пришлось два часа ехать в автобусе, который вез ватиканскую свиту и агентов безопасности из Рима в Неаполь.

По пути, облаченный в свой великолепный и не совсем священнический черно-белый костюм, я увлеченно читал опубликованное в «Мессаджеро» сообщение о том, что папа намеревался причислить к лику святых монахиню, жившую в тринадцатом веке, которая, видимо, предпочла умереть, но остаться добродетельной. В другой заметке с первой полосы приводились слова начальника пожарной команды, который утверждал, что пожар, возникший в результате поджога, причинил ущерб штаб-квартире «Священных Ключей». Подумать только.

В должное время автобус с ватиканской свитой и два замыкавших колонну автобуса с журналистами въехали под жарким средиземноморским солнцем на итальянскую авиабазу на севере города. Долгие автобусные поездки — не для Его святейшества. Когда мы въехали в шумный Неаполь, папа присоединился к нам на вертолете и возглавил колонну в своем папамобиле. Это привилегия папы. К тому же так безопаснее.

На территории базы находился VIP-бар, но большинство моих собратьев-прелатов проигнорировало предложенные бутерброды и манящие бокалы белого вина. Вместо этого они все как один направились в туалет. Визиты папы могут обернуться мучительной проверкой на терпение для стареющих мужчин в длинных одеждах. Уборные на дороге встречаются не часто и располагаются на большом расстоянии друг от друга. Я мыл руки, когда в зеркале над раковиной увидел знакомое лицо и, обернувшись, обнаружил епископа Беккара, главу «Священных ключей», ожидавшего своей очереди.

— Доброе утро, ваше превосходительство. Как дела?

— Хорошо, спасибо.

Когда я приходил к нему с Франко Галли, на мне была светская одежда, и тем не менее он мгновенно понял, кто я. Я ему не нравился, но он не знал и половины всего.

— Полагаю, вы тоже чувствуете себя неплохо.

Не часто в двух предложениях можно выразить столько лицемерия.

— Сожалею о вашем несчастье, — сказал я.

— Господь всем нам посылает испытания. Надо терпеть, — сказал он с натянутой улыбкой, которой желал превратить меня в соляной столб.

Постепенно визиты папы стали несколько напоминать вальс. Иногда добавлялось какое-нибудь нововведение, но в основном все происходило на раз-два-три. В Неаполе в плотном кольце охраны Треди отправится в кафедральный собор на встречу с местными священниками и монахинями. Затем — обед с местными знаменитостями и лидерами других религиозных конфессий, потом главное событие — месса в Палаццо Реале, в сердце старого Неаполя. Затем он уделит какое-то время молодежному собранию и отправится на вертолете домой, чтобы поспеть в Ватикан к ужину. А те из нас, кто поедет на автобусе, будут надеяться попасть домой до полуночи или плотно поужинать в пути.

Я вышел из бара на бетонированную площадку, где расположились репортеры, ожидавшие прибытия папы, который должен был появиться в не слишком похожем на военный вертолете, выпрошенном на день у итальянских военно-воздушных сил. День был чудесный: всего несколько пухлых облачков на небе.

С большого расстояния я видел, как в Неаполитанском заливе отражалось солнце, а вдали возвышался величественный конус Везувия.

Не заметить Марию в толпе репортеров было невозможно. Она распустила волосы, и черные локоны каскадом струились по спине. Мария была оживлена и раскована. Будучи циником средних лет, не нуждавшимся в доказательствах, я списал это — с завистью и надеждой, что это так, — на то, что у нее появился приятель. Возможно, я ошибался, и под новым внешним видом билось все то же горячее сердце духовной наставницы.

— Брат Пол, как поживаете? Я надеялась увидеться с вами сегодня. У вас есть свободная минутка?

Чтобы убедиться, что есть, она потянула меня за руку в тихий уголок.

— Поездка пошла тебе явно на пользу, linda, выглядишь чудесно, — начал я, а она заняла стратегическую позицию, позволявшую ей одновременно видеть меня и приближавшийся вертолет Треди.

— Вы так добры. Приятно было выбраться из Рима, только я совершенно без сил. Работала с добровольцами в штаб-квартире «Ключей», мы убирали там после пожара.

— Мои соболезнования по поводу пожара.

— Пожар был наименьшим злом из всего, что произошло. Огонь уничтожил только компьютерный центр и некоторые кабинеты, расположенные поблизости. Но противопожарная система точно взбесилась, многое испортила вода, и еще все пропиталось гарью. Я потом несколько часов отмывалась, но все равно чувствую этот запах.

— Просто кошмар этот пожар.

Ай-ай! Я причинил больше ущерба, чем намеревался. У меня не было времени копировать компьютерные диски, а небольшое короткое замыкание иногда может покрыть массу грехов. Я вызвал пожарных через несколько минут после начала. Если бы я знал о слишком буйном нраве противопожарной системы, то придумал бы что-нибудь другое.

— Но пожар нас не остановит, Пол. Епископ Беккар говорит, что мы должны возродиться подобно легендарному Фениксу, чтобы взлететь еще выше.

Затем Мария сразила меня наповал видимо заранее подготовленной атакой:

— Именно о «Священных Ключах» я хочу поговорить с вами, Пол. Я знаю, что вы любите церковь и придерживаетесь широких взглядов. Я бы хотела, чтобы вы познакомились с некоторыми моими друзьями из «Ключей». Потом, как-нибудь вечером, когда мы будем в Риме. Послушаете, поговорите. Мне бы хотелось, чтобы вы пошли со мной.

Вербовка. Брат Пол — религиозный боец-штурмовик. Achtung!

— Ну, я… но, Мария… да, я предан вере, но…

— Вы — человек Господа, Пол, человек у которого особые отношения с Его святейшеством.

Ага. Его святейшество.

— Конечно, вы нужны нам сами по себе. И если бы вы пришли к нам и узнали о нас правду, о нашем обществе и наших чаяниях, кто знает, может, однажды вы бы смогли объяснить Его святейшеству…

Ей нужен тайный агент! Неужели в Ватикане шпионаж — заразная болезнь? Я подумал о Треди, о его нелепом плане заслать двух священников в «Ключи». И что с ними стало?

— Мария, я польщен. Я понимаю, что сделать такое предложение нелегко. Но что я могу объяснить или рассказать Его святейшеству о твоей организации такого, чего он еще не знает?

— В этом-то все и дело. Вы попали в самую точку!

Она была взволнована, подалась вперед и взяла мою руку.

— Я… Мы думаем, он относится к нам с подозрением, потому что не понимает, что мы хотим церкви только блага. Разве вы этого не видите?

— Думаю, что вижу, — медленно сказал я.

Осторожно, Пол, осторожно.

— Я не особенно силен в политике, Мария, но у меня такое чувство, что «Ключи» и ты не уверены в намерениях Его святейшества в отношении церкви и того направления, в котором он может ее повести.

— Печально, но это правда. Мы верим, что церковь должна полагаться на Его святейшество, доверять ему в том, что касается надлежащего руководства и направления. А если нет…

Она замолчала.

— Если нет, то что?

Найдут нового папу?

— Тогда мы сделаем все, что в наших силах, чтобы убедить его. Мы — единственная истинная вера. Без единого руководства, которое может дать только папа римский, мы будем как дикари, такие же, как и любая другая религия.

— И ты считаешь, что я мог бы стать связующим звеном.

— Да, Пол, да.

— Такое предложение — большая честь для меня, linda.

Я взял ее руку. От волнения ее ладонь была потной.

— Я обещаю над этим подумать.

Когда в аду наступит ледниковый период.

В очередной раз я увидел Треди при большом стечении народа и во всем его великолепии. Он стоял в полный рост — улыбающаяся, всем знакомая фигура, приветствующая верующих, — когда папамобиль прокладывал себе дорогу сквозь огромную толпу вдоль береговой линии Неаполя.

Любой папа больше всего уязвим на крупных городских торжествах. Обычно самое опасное время — это те несколько минут на площади, стадионе или улице, когда папа едет в диковинной прозрачной машине, известной всем как папамобиль. Как вы, наверное, догадались, в Ватикане решили, что у папамобилей должны быть стенки, сразу после того как стреляли в Войтылу, когда в 1981 году он проезжал в открытой машине по площади Святого Петра. В современном папамобиле стенки кажутся стеклянными, в действительности они пуленепробиваемые. Но пуля пуле — рознь. Агенты безопасности и снайперы следят за каждым мгновением проезда папамобиля. Все полицейские, затаив дыхание, ждут, когда пассажир покинет эту дурацкую машину.

Неаполь — город вседозволенности. Второе имя города — Хаос, но в тот день месса прошла гладко, как по маслу. Выйдя из папамобиля широким шагом, Треди взобрался на десятиметровый алтарь с задником, на котором по задумке художника была изображена так, как она могла предположительно выглядеть семь веков назад, сестра Кончетта, которую вскоре должны были причислить к лику святых. Круглолицая, изможденная и добродетельная.

Вместе с десятком собратьев-епископов, отправлявших с ним службу у алтаря, Треди прославлял старую монахиню со всей искренностью. Его проповедь была о могуществе братства и добродетели справедливости и предназначена для того, чтобы убедить в этом город, охваченный жестокой, коварной доморощенной мафией под названием «каморра».

Когда Треди приблизился к кульминации мессы, причащению, я прошел за алтарь, чтобы найти стихарь и надеть его поверх своего костюма священника. Братия не умеет сосредоточиваться, это удел священников. Но братии, подобно не имеющим монашеского сана, но хорошо разбирающимся в вероучении католикам, разрешается раздавать причастие, после того как облатки будут освящены. На мессах, проводимых папой, причащается такое несметное множество народу, что все священники и им подобные выходят на подиум, когда подходит время раздавать тело Христово.

Под алтарем, в комнате для переодевания находился план, согласно которому площадь разделяла толпу на огромные прямоугольные секторы, границами которых служили веревочные ограждения. У каждого сектора был свой номер. В этой знакомой, разработанной несколько недель назад схеме мое имя стояло в двадцать восьмом секторе — подходящая моему скромному чину область, слева и почти до конца длинной площади перед дворцом испанского короля, когда-то правившего Неаполем.

Суетливый невысокий епископ подошел ко мне и сказал:

— Святой отец, людей больше, чем мы ожидали. Как только вы закончите в двадцать восьмом секторе, не будете ли вы так любезны помочь в тридцать четвертом?

— С удовольствием.

Я не стал его поправлять. Брат, отец ему без разницы. Ему нужны были люди и ловкие пальцы. Я видел, как опытным священникам удавалось раздавать почти тридцать облаток в минуту, отчетливо произнося слова: давая облатку, нужно сказать на языке мессы «тело Христово» каждому причащающемуся. Хитрость, к которой прибегают священники, заключается в том, что на латыни слова «Corpus Christi» понятны всем и произносятся немного быстрее. Я не самый быстрый раздаватель облаток в церкви, но и лентяем меня назвать нельзя: двадцать человек в минуту — мой лучший результат.

Мы, наверное, были впечатляющим зрелищем: длинная тонкая черно-белая линия, двигающаяся по направлению к алтарю, чтобы взять облатки. Большинство священников пришли с собственными дароносицами и были удостоены чести пользоваться ими на мессе, которую служил папа. Я, понятное дело, не был удостоен подобной чести, как и собственной дароносицы, но мне повезло, когда я наугад выбрал дароносицу из запасных, ожидая своей очереди. Дароносица была большой и тяжелой: вес ее говорил о том, что, возможно, она из чистого серебра. Это была старая, потертая дароносица; ее первый владелец, должно быть, давно отбыл за воздаянием в мир иной.

В двадцать восьмом секторе меня ждали сотни людей. Я медленно шел вдоль веревочного ограждения, раздавая облатки находившимся передо мной причастникам, а затем, наклоняясь вперед, тем, кто стоял за ними во втором ряду.

— Il corpo di Cristo… Il corpo di Cristo… Il corpo…

К тому моменту, когда я дошел до конца ряда и вернулся обратно, чтобы начать сначала, людей, получивших причастие, сменили два новых ряда причастников, превратившихся хотя бы на короткое время в благочестивых католиков с открытыми ртами.

При раздаче этих пресных облаток иногда происходят странные вещи. Люди падают в обморок. Они задыхаются. Маленькие дети писаются. Некоторые случайно роняют облатку и, страшно ругаясь, опускаются на пол, чтобы поднять свой личный кусочек вечности. Но в Неаполе все прошло гладко. Там были итальянцы, и они знали, как причащаться.

Я поспешно продвигался, почти рывками, чаще видя зубные протезы, чем лица, хотя было несколько достойных запоминания лиц и, наконец, одно, которое я не забуду никогда.

Спустя пятнадцать минут рука ныла, а дароносица почти опустела. Я разглядывал толпу, думая, кому еще раздать земные блага, разламывая пополам оставшиеся облатки, чтобы всем хватило. В эту минуту все и случилось.

Я наклонился вперед ко второму ряду, оказавшись лицом к лицу со смуглым молодым человеком с густыми обвислыми усами. Не итальянец. Латиноамериканец, автоматически пронеслось в голове. Большинство людей, принимая причастие, благоговейно опускало взгляды, но его глаза горели ненавистью.

Когда я протянул правую руку, подавая ему облатку, то же сделал и он. Я скорее почувствовал, чем увидел, направленное на меня длинное лезвие. Я отшатнулся, зацепив край лезвия дароносицей и отведя его в сторону.

Облатки разлетелись в разные стороны, я услышал треск разрываемой ткани и ощутил жжение в предплечье. Я покачнулся и поморщился от боли. Наверное, казалось, что я поскользнулся или у меня сердечный приступ.

— Padre, padre, — кричали люди. Какой-то молодой человек нырнул под веревку и поддержал меня. Примчался ответственный за безопасность.

— Кровь. У вас кровь, padre.

— Я в порядке, все нормально, — ответил я. Люди подбирали разбросанные облатки, кто-то подал мне накрахмаленный белоснежный носовой платок, а я пристально всматривался в толпу.

Он ушел. У него было всего несколько секунд, чтобы сбежать, и он воспользовался ими в полной мере, ибо не осталось ни следа от латиноамериканца, который подошел к причастию, чтобы убить меня.

По крайней мере, папа был в безопасности. К тому времени, когда я догнал Треди на внутренней арене, он сидел на троне с высокой спинкой, длинными подлокотниками и резным орнаментом. Встреча папы с молодежью была организована в виде диалога. Группы студентов разыгрывали сцену, а ведущий, призванный объяснить происходящее на сцене, читал отрывок из усердно собранных принципов морали. На это папа должен был ответить собственным поучением. Ватиканские организаторы заимствовали эту практику из поездок Святого поляка. Треди впервые применил подобный опыт, и я видел, что ему скучно.

Я опоздал, потому что добирался до медпункта, где ворчавший молодой врач любезно зашил мне предплечье. Я сказал ему, что упал на металлическую стойку. После всех этих стежков и перевязок пришлось еще немного подождать, пока мне делали обязательную прививку от столбняка. Врач дал мне пригоршню обезболивающих таблеток и отправил восвояси, проворчав вслед, чтобы я больше не падал. К тому времени ватиканский кортеж давно уехал, и я обошел пол-Неаполя. К счастью, сочетания моего воротничка и ватиканского удостоверения личности хватило, чтобы убедить полицейского подвезти меня на молодежное собрание.

— Эй, Пол, как дела? Потрясающее шоу, да?

Похоже, ему нравится.

Глаза Диего Альтамирано сияли энтузиазмом, когда он подошел ко мне, стоявшему у подножия сцены.

— Да, потрясающее.

— Приятель, не знаю, как ты, но я бы принял душ, и чем горячее, тем лучше.

Он потянулся.

— Такое ощущение, что я сам причастил всю эту толпу. Все эти бесконечные облатки…

— Душ был бы кстати.

— Я впервые причащал такое количество народа. Такая суматоха! А тебя там не было?

— Был.

Я подумал было о том, чтобы сообщить о нападении в полицию и в службу безопасности Ватикана, но решил этого не делать. У того, кто хотел меня зарезать, будет сегодня не меньше хлопот, чем у любого другого, кто бродит по городу, забитому людьми из сопровождения папы. Вряд ли он сразу же предпримет вторую попытку. Все-таки с моей стороны было бы непрофессионально не предупредить хотя бы Диего. В конце концов, он стоял на последней линии защиты папы.

— Диего, кто-то сообщил полицейским, что по улицам бродит недовольный папой псих с ножом. Высокий, тощий, черные глаза, опущенные черные усы. Смотри в оба.

— Брат Пол, вы же знаете, этим я и занимаюсь.

Нудное действо на сцене медленно близилось к финалу под прохладные аплодисменты, и я уже решил, что этим все и закончится, но вдруг на сцене возник вкрадчивый молодой монсеньор с микрофоном.

— Ваше святейшество, как вы знаете, студенты со всего мира съезжаются в Неаполь, чтобы учиться в наших прекрасных университетах. В качестве особого номера программы некоторые из них подготовили музыкальное приветствие, чтобы таким образом отметить ваше латиноамериканское происхождение.

Семь или восемь музыкантов, нервничая, вышли на сцену с причудливой смесью инструментов: гитарой, чаранго, большим барабаном «бомбо», мексиканским рожком и даже индейской флейтой. Все говорило о грядущей катастрофе. Музыканты были большей частью неряшливы и молоды, кроме одной эффектной женщины с маракасами в руках. Треди вяло улыбнулся.

Я с удовольствием прослушал половину первого номера их выступления: энергичная, ритмичная и увлекающая мелодия, переполняемая жизнью и яркими красками. Не знаю, была ли это фольклорная музыка или сальса, правда, в неаполитанской обработке, но она унесла меня в далекое прошлое и нашла ответ в моей душе. Моя душа парила. Ко второму номеру уже все присутствующие были во власти полной жизни и энергичной мелодии. Стоявший рядом со мной Альтамирано двигался в такт музыке. Я видел, как папа отбивал ритм носком ботинка.

Когда зазвучала третья или четвертая композиция, Треди встал, прошелся в такт музыке и щелкнул пальцами над головой. Он наклонился к музыкантам и заговорил с женщиной с маракасами. Я не слышал, о чем они говорили, но прочитал по его губам: два слова на испанском.

— Bailamos, linda, — пригласил папа. Надо быть латиноамериканцем, чтобы понять страстность и интимность выражения. Пресс-бюро Ватикана корректно сообщило, что папа сказал: «Не желаете ли вы потанцевать, сеньора?»

В одно мгновение на лице женщины отразилась вся палитра эмоций: удивление, шок, восторг одновременно с широкой улыбкой неподдельной радости.

Его святейшество папа Пий XIII невинно прошелся в танце по сцене, держа женщину на расстоянии вытянутой руки. Это был старомодный, братско-сестринский вариант танца, короткий, не сливавшийся полностью с пульсацией ритма, но весьма экспрессивный.

Столпотворение.

Все вскочили на ноги. Одобрительные аплодисменты молодых людей волна за волной накрывали танцующего папу. Танец папы станет хитом в теленовостях и появится на первых полосах всех газет. Пребывая в ликующем состоянии после этой встречи, я решил ехать домой вместе с репортерами: это веселее, чем с ватиканской тусовкой, с которой я ездил все время.

— Вот это шоумен, Пол. Какая реклама веры!

Тилли пребывала на вершине восторга. Но Тилли — репортер, как всегда, боролась с Тилли — ревностной католичкой. Она спросила уже серьезнее:

— Думаешь, это «домашняя заготовка»?

— А вдруг он знает Кармен Де Лама, женщину, с которой танцевал?

— Уверена, раньше он никогда ее не видел. И все-таки она — кто?

— О, Кармен из Панамы; в Неаполе ведет семинар для будущих врачей на медицинском факультете. Как выяснилось, она очень религиозная мать четверых детей, а также, возможно, лучший детский хирург во всей Латинской Америке.

Может, он действительно ее знал.

Это было радостное возвращение домой, я даже не думал, что может существовать другое мнение о танце папы, пока мы не приехали в Рим и я не столкнулся с Марией, выходившей из второго автобуса с прессой. Ее волосы спутались, плечи поникли, а взгляд прекрасных глаз был пуст.

Я спросил:

— Вы попали под дождь, linda?

— Мне плохо, сердце болит.

— Расскажи дяде Полу.

Она едва сдерживала слезы.

— Папы не танцуют, Пол. Настоящие папы никогда не танцуют.

Я сказал ей что-то утешительное. Я не разделял ее мнения, но мог понять. Сам я пребывал в приподнятом настроении. Рука, правда, чертовски болела. Если бы мне удалось снова увидеть того, кто меня ранил, я бы его узнал. Сидя в автобусе, я вдруг понял, куда отправлюсь искать его, прежде чем он найдет меня.

 

ГЛАВА 20

По возвращении домой у меня не оказалось времени на размышления об угрозах или танцующих папах. В колледже святого Дамиана назревал кризис, уладить который мог только отважный брат Пол. Так сказал мне отец ректор, пребывавший в хмуром одиночестве, когда я разыскал его, обнаружив записку у подъезда и другую — на моей кровати. По крайней мере, на этот раз не было гвоздик.

— Конечно, подобное происходило и раньше, этого следовало ожидать. Но сегодняшний случай, скажем так, вопиющий. Вот — признание, — сказал ректор, сидя за темным деревянным столом, из-за которого он наводил ужас на поколения будущих священников. Сложив домиком ухоженные пальцы, он сухо изложил детали преступления. В общежитии колледжа святого Дамиана существовала тщательно разработанная система консультаций для семинаристов, и он знал, что я в курсе. Мы оба также знали, что в конце семестра ректор уходит на пенсию. Он хотел уйти достойно, но тихо.

— Что именно вы хотите, чтобы я сделал, отец ректор?

— Я хочу, чтобы вы решили эту проблему, брат Пол. Уладили бы это. Вы должны знать как. Я… подобные вещи…

Есть определенная правда жизни даже в Ватикане, и часть ее заключается в том, что вы можете помещать молодых людей, призванных быть священниками, в самое идеальное окружение, можете посылать их учиться на целый день, молиться за них всю ночь, изнурять их наставлениями и физическими упражнениями, но вы не избавите их от сексуального желания. Я хотел было сказать отцу ректору, что иногда даже папа просыпается с возбужденным пенисом, но не стал этого делать. Потому что, если он поперхнется своей вставной челюстью, то можете не сомневаться, как не сомневаетесь в том, что в церквах есть свечи, что именно брату «Уладь-это» придется возвращать старого козла к жизни.

Первое, что я сделал, это смыл дорожную пыль, для чего потребовалось раздобыть целлофановые мешки и обернуть повязку на руке, чтобы я, ай-ай, ее не намочил. Вы когда-нибудь пытались найти целлофановые мешки в Риме воскресным вечером в доме, где живут семинаристы? Все это не прибавило мне желания заниматься тем, чем я был вынужден заняться, а именно — пойти к семинаристу по имени Петр Муэсен, флегматичному датчанину (так я думал) со второго курса факультета теологии.

Это был высокий, худой молодой человек с остро выступавшим кадыком и самыми лучшими мозгами в этом учебном заведении. Когда я вошел, он съежился.

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил, — сказал он из дальнего угла маленькой комнаты, сидя, склонив голову к коленям, на аккуратно застеленной кровати.

— Я брат, а не священник, Петр. И пришел сюда не для того, чтобы говорить с тобой о грехах, а для того, чтобы просить тебя об одолжении.

— Простите, брат. Я думал, отец ректор…

Он осторожно прощупывал почву.

— Просить меня об одолжении? Разве вы не разговаривали с отцом ректором?

— Да, я разговаривал с ним, Петр. Он рассказал мне, что ты питаешь плотские чувства к одному из наших студентов.

— Правда, брат Пол. Это Огастус, — сказал он, назвав темноволосого, хорошего телосложения студента-первокурсника из Австрии, у которого было больше мускулов, чем мозгов. — Огу красивый. Мне хочется его трогать.

— Огастус знает, что он тебе небезразличен? Ты его, гм, трогал?

— Нет, конечно, нет. Мне так стыдно. Ох уж мне этот ректор-шмектор.

— Давай разберемся, правильно ли я понял. Последние несколько дней на тебя накатывает желание. И ты побежал рассказывать ректору. Ты думаешь, что не годишься в священники.

Губы дрожат, вот-вот брызнут слезы. Пристыженные небеса.

— Петр, ректор просил напомнить тебе — убежден, он тоже испытывал подобное, — что на определенной стадии обучения каждый священник сталкивается с подобными искушениями. Вот что это. Искушения. Они посылаются, чтобы испытать нас. Это могут быть женщины, алкоголь или даже воровство. Искушения существуют для того, чтобы их побеждать. Как только ты их победишь, ты станешь лучшим священником, потому что выдержал испытание. Вот что ректор просил передать тебе.

А вот что сморщенный старый ублюдок сказал в действительности: «Избавь этот дом от его присутствия, брат. Сейчас же». Что, он предполагал, я сделаю? Отправлю бедолагу ночевать на железнодорожный вокзал?

Я всего лишь брат, но кое-какая власть у меня есть. Какая-то часть моего вранья достигла цели. Я видел, что настроение Петра потихоньку меняется, поэтому решил продолжить.

— Я хочу помочь моему другу священнику, который сейчас в больнице. Это непростое задание, и если ты сочтешь его слишком тяжелым, пожалуйста, скажи.

Теперь он сидел на краю кровати, выпрямив спину, и внимательно слушал.

— Отец Лютер выздоравливает после тяжелого ранения, но у него небольшая потеря памяти из-за травмы. Я хочу, чтобы ты стал его компаньоном и помог ему восстановить память.

— Но как я узнаю…

— Ты будешь ходить на занятия, как обычно, каждое утро. Потом ты будешь посещать больницу и подробно рассказывать отцу Лютеру, чему вас учили в этот день. Принеси ему свои книги. Если он решит, что знает тот или иной предмет, ты остановишься и расскажешь ему что-нибудь еще. Если он не помнит, ты будешь рассказывать ему все, что знаешь; читать свои записи по тому или иному курсу с самого начала, если будет необходимо. Ты будешь питаться в больнице и спать там, пока отец Лютер не будет уверен, что сможет обходиться без тебя. Ты сделаешь это, Петр?

— Да, оте… брат. Я смогу! Я сделаю!

У Лютера был статус особо важной персоны, поэтому, когда некоторое время спустя мы с Петром появились в больнице, никто не осмелился предупредить меня о том, что часы посещений закончены. Когда я вошел в палату, Лютер разговаривал с монахом, который за ним ухаживал.

— Эй, смотрите, кто вернулся с бала. С кем танцевал, Пол?

— По правилам Ватикана танцевать могут только епископы и вышестоящие. Мы же должны тяжко влачить ноги.

Я рассказал ему о Петре.

— Отлично. Моим ребятам есть чем себя занять, а не сидеть со мной еще и по ночам, — сказал он. После того как другой монах ушел, Лютер жестом указал на толстую повязку, которую не смогла должным образом спрятать даже рубашка с длинным рукавом, и тихо сказал: — Расскажи мне про руку, Пол. Это случилось в Неаполе?

Я рассказал ему об усатом нападавшем. Его глаза сузились, и я увидел, что в них зажегся старый огонь.

— Когда нападают в такой ситуации, как на тебя, защититься невозможно. Пока раздаешь причастие. Мерзавец. Повезло тебе с дароносицей.

— Да, но хорошая новость в том, что охотятся они за мной. Может, это никак не связано с папой. Надежда на это есть, хотя боюсь, что слабая.

Мы еще немного поговорили на эту тему, стараясь разбавить страх фамильярностью, но, как бы я ни старался нарезать яблоко, сердцевиной его всегда оказывался папа. Круг уменьшился, приближался час расплаты.

Один, два, три.

Джимми Кернз. Лука Карузо. Густаво Видаль.

Три священника, три союзника папы. Мертвы.

Четвертый — брат Пол. На очереди. Но Лютер уже ранен; сопутствующий ущерб.

Если в этом заключалась логика, последовательность; если так бьют барабаны мщения, то ничего не остановить.

Пять.

Его святейшество Пий XIII.

Затем Лютер сказал:

— Парень, который в меня стрелял, я не очень его разглядел, но запомнил образ, лицо, правда. Я бы точно узнал его, приди он сменить мне судно, только усов у него не было никаких. Я уверен.

Двое наемных убийц? Один для меня. А другой для папы?

Когда я уходил, Лютер сказал:

— Одна вещь об этом пареньке, Петре. Он должен будет… — Лютер сделал паузу, чтобы обдумать то, что хотел сказать, — …ну, что касается всего этого, обучать меня. Возможно, я кое-что знаю, чего-то нахватался. Но точно знаю, что многие из этих знаний должны быть гораздо глубже. Боюсь, я не одолею.

— Не переживай ты так. Есть простой выход.

— Какой?

— Если ты решишь, что для тебя это слишком мудрено, то сможешь стать простым братом.

Он снова рассмеялся, смех прежнего Лютера. Угроза миновала. У меня в глазах стояли слезы благодарности, когда я и моя ноющая рука покинули больницу.

Следующее утро я провел в офисе Франко Галли, рассматривая на экране компьютера фотографии светских и духовных лиц с ватиканскими паспортами.

Предчувствие меня не обмануло, еще до полудня я вернулся в больницу с фотографиями, чтобы Лютер посмотрел на лица. Среди них была фотография мексиканца по имени Луис Кубильяс. Два года назад, когда была сделана фотография, у него были прямые усы. Тогда он начал работать в «Ключах».

Теперь, когда он взялся резать причащавших его людей, усы Луиса были куда гуще и длиннее. Его имя к тому же было и в записной книжке Карузо. Усатый Кубильяс, как выяснилось, не был священником. И братом тоже. Он был диаконом; это полуцерковный чин, подходящий людям, желающим быть религиозными, но не отказывающимся от светского образа жизни.

Диаконы могут жениться. Чин диакона принимают будущие священники. В любом случае у диакона есть право при определенных обстоятельствах надевать одеяние священника.

Это означало, что Кубильяс мог быть тем человеком в одежде священника, которого близорукий отец Певеч видел с Карузо на галерее.

Может, Кубильяс засунул Видаля в пианино? Его имени не было в списке гостей в тот вечер, но это не преграда для охотников выпить и закусить за чужой счет в таком райском месте, как Ватикан. И Кубильясу наверняка хватило бы сил для подобной работенки.

Галли был счастлив, что наконец у меня есть настоящий подозреваемый. Но Лютер не помог.

— Ни один из них, даже приблизительно.

Лютер категорически покачал головой и отдал мне пачку фотографий. Кубильяс, анфас и в профиль, был среди них под третьим номером.

Я постарался скрыть разочарование.

— Ну, раз ты уверен…

— Я уверен. То лицо было, я не знаю, моложе, лучше, круглее, нежнее; лицо, которое, возможно, мне знакомо. Извини, но я никак не могу вспомнить.

Следующие два дня я провел, добывая информацию о диаконе Кубильясе. Наблюдал за людьми, входившими и выходившими из закопченной штаб-квартиры «Ключей». Ничего.

Я даже нанес поздний визит по адресу, который Кубильяс оставил в Ватикане как свое место жительства в Риме. Тихая квартира в зеленом и дорогом квартале города. Второй этаж, две спальни, милое местечко. Абсолютно нетронутые замки. Необитаемое жилище. Гулкая пустота. Как в могиле.

Когда однажды вечером в конце той недели я зашел к папе, он неотрывно смотрел в экран компьютера. Он махнул рукой, чтобы я подошел.

— Думаю, это интересно, может решить проблемы церкви, мировые проблемы. Что ж, позволь сообщить тебе, это колоссальный труд, — сказал он. — Бывают дни, когда я желаю, чтобы на конклаве Святой Дух заставил меня проголосовать за того косоглазого бразильца.

Приближался первый визит папы в Нью-Йорк, и Диего Альтамирано сообщил мне: папа так много работает над своими речами, что кардиналам не останется и пятнадцати минут.

Можно подумать, раньше было по-другому…

Я спросил:

— Предпочитаешь на гриле или жареную в масле?

— А?

Я кивнул в сторону монитора.

— Ходят слухи, что ты работаешь над поваренной книгой о блюдах из тилапии…

— Чертова тилапия!

Я был рад услышать его смех.

— Реальность такова, что, как сообщил мне брат, проклятые рыбешки сдохли. Я получил сообщение этим утром. Вирус или еще что; погибло целое поколение рыбы будущего. Бобби очень расстроен. Я пытался дозвониться до него, но он уже куда-то уехал. Только Господь знает, во что он влезет в следующий раз.

Мне не пришлось долго ждать, чтобы узнать, почему Треди просил меня зайти. Он бросил мне тоненькую черную папку с листками внутри.

— Почитай, это интересно, а я пока закончу речь, — предложил он. На обложке была надпись: «Только для Его святейшества».

— Это сделала для меня сестра Гертруда. Ты ее знаешь?

— Понаслышке.

Сестру Гертруду знали все. Это была высокая монахиня-ирландка и главный компьютерный специалист, почти легендарная фигура, которая практически в одиночку перевела всю бухгалтерию Ватикана из пятнадцатого века в двадцать первый.

— При личной встрече она производит даже большее впечатление, — пробормотал папа, снова повернувшись к компьютеру.

«Анализ компьютерных дисков, подброшенных к воротам святой Анны», — начала свой отчет монахиня. Я с большим вниманием принялся читать.

«Диски содержат текущие финансовые и административные сведения, подтверждающие систематическую незаконную деятельность общества „Священных ключей“», — говорилось в отчете. Далее приводились роскошные подробности, говорившие о том, что «Ключи» получают крупные и регулярные денежные перечисления, миллионы — это слишком много для религиозного учреждения — из банков Колумбии, Майами, Швейцарии и с Каймановых островов. Поток денег вливался в банк Ватикана, и большая его часть снова уходила на счета в Люксембурге и на острове Гернси. Хорошо продумано, но довольно просто.

Классное отмывание денег. Наркотических денег. Что еще? Из своих собственных расследований я знал, что всеми деньгами «Ключей» управляли светские лица; самые праведные в Ватикане не умеют считать дальше количества бусин на четках. Я бы мог поклясться, что такие духовные представители «Ключей», как епископ Беккар, ни о чем подобном и не знали.

Диски являли собой необходимое Треди средство борьбы против «Ключей». Должностное преступление, совершенное должностными лицами внутри церкви, старо, как сама церковь. И столько же лет способу, с помощью которого церковь с ними борется. Как учреждение церковь процветает на обмане.

— То, что доктор прописал, а? — сказал я, когда папа пулеметной очередью завершил штурм клавиатуры.

— Да, это должно положить всему конец, — ответил он. — С теми материалами, которые Густаво Видаль, упокой Господь его душу, привез из Южной Америки, круг вот-вот замкнется.

— «Ключи» и Кабальеро. Я до сих пор не могу поверить. Ты собираешься расправиться с «Ключами»?

Треди только хмыкнул. Затем он меня ошарашил:

— А что тебе известно о компьютерных дисках, которые были подброшены к моей входной двери, hermano?

— Ты же знаешь, я не настолько туп, чтобы не разбираться в компьютерах. Компакт-диски, например, самый легкий способ хранить большое количество информации; к настоящему моменту они почти повсеместно вытеснили более громоздкие и старые кассеты с пленкой. Технология…

Он пристально смотрел на меня; казалось, прошло много времени. Я понял: он знал, что я не буду врать ему напрямую. У меня не было времени скопировать диски. Я чувствовал, что еще немного, и у меня начнутся угрызения совести, но не по поводу совершенной кражи. Кроме того, худшим из того, что произошло в старом палаццо, был побочный ущерб. Лютер.

В конце концов, Треди махнул на это рукой. Думаю, мы оба понимали, что есть тайны, которые папам знать не следует. С долгим вздохом папа потянулся, размял плечи и подошел к портативному бару в углу. Налил два больших стакана неразбавленного солодового виски, которое он предпочитал, когда не пил ром, и принес мне стакан.

— Твое здоровье, — сказал папа.

На лице Треди были следы усталости и мешки под глазами, которых я никогда раньше не замечал. Он надавил на глаза большим и указательным пальцами, словно хотел прогнать боль. У меня не было раньше возможности рассказать ему о Неаполе, и когда я подошел к эпизоду об усатом человеке с ножом, то понял, что новый груз лег на его плечи.

Я подумал, что очень сильно люблю этого праведного и одинокого человека, которого честолюбие и история заставили играть роль, сулящую больше разочарований и страдания, чем успеха.

Страдания — величина постоянная, не так ли? На мгновение перед моими глазами возник трагический и незабываемый образ доктора Лонги, любовницы Карузо, изучавшей бездушные рентгеновские лучи, которые обещали их ребенку смерть.

Возможно, Треди читал мои мысли, ибо он спросил:

— Ты найдешь того, кто стоит за этим, Пол? Кто убил Карузо и Видаля? Кто стрелял в Лютера?

— Думаю, да. Я думаю, что мексиканец убил Видаля и ранил Лютера. Возможно, Карузо тоже. Но есть еще кто-то, более важный, рано или поздно я достану и его тоже.

— Я собираюсь почтить их память — Карузо и Видаля. Не по имени, но они поймут. Я знаю, Он поймет.

Треди указал пальцем вверх, строго вверх.

— У Карузо, гм, была подруга, врач, она будет польщена, — сказал я. — Она произвела на меня очень сильное впечатление.

Это было еще мягко сказано. Я много о ней думал, не зная, что с этим делать.

Треди кивнул. Он встал и начал расхаживать по комнате.

— Да, красивая женщина, и ее еще более красивая умирающая дочь. Спасибо, что рассказал мне о них. Я приглашал их сюда, я тебе не рассказывал? У нас был долгий и хороший разговор. Она ненавидит церковь, ты знаешь. Я попытался объяснить ей, что любил Луку Карузо так же сильно, как она, но не знаю, поверила ли она.

Папа молча походил еще немного, грузный человек, шагавший по хрупкому остову древней церкви. Наконец он сказал:

— Пол, ты же не считаешь, что Карузо — единственный священник, который влюблялся в красивую женщину? Думаешь, он один испытывал это желание?

— Все мы люди, Рико.

Знал ли он о Тилли?

— А церковь? Иисус был божественным, но тоже человеком. Это то, во что мы верим, не так ли? Значит, церковь должна пролагать тропинку через пропасть, объясняя заблудшим и всему роду человеческому, что — божественно и что — благо.

Простому брату лучше помолчать, поэтому я держал рот на замке и внимал: Треди пробовал на слух то, что только что набил на компьютере.

— Все мы знаем, что по ключевым вопросам то, чему учит церковь, и то, с чем из всего этого соглашаются люди, сильно отличаются друг от друга, не так ли? Контрацепция, обет безбрачия, женщины-священники, разводы, моральные уступки. Разве можно быть католиком и вести себя словно в кафе: принимать из церковного учения только то, что нравится, и отбрасывать остальное? И вы до сих пор считаете себя католиками, продолжая так поступать? Ты скажешь, Пол, что существует огромное разнообразие мнений по этим вопросам, но они больше похожи на противоречия. Глубокие, жестокие, непреодолимые. Это огромные пропасти, грозящие нас разъединить.

Я слушал.

— Я не боюсь этих вопросов. Но если я подниму один из них, вгрызусь в него, опасность будет заключена в том, что остальные начнут гноиться. Не могу же я вовсе не обращать на них внимания, поставить догматические заслоны и спрятаться за ними. Проблемы останутся.

Он сделал еще один глоток виски.

— А если я скажу, что нужно обратить внимание на все эти проблемы и что я собираюсь нанести удар по всем направлениям одновременно? Это встряхнет хотя бы одного-двух или нет?

Или раздует в церкви пожар, подумал я. Раскол. Самое ненавистное для Ватикана слово.

Но затем Треди объяснил, что он собирается сделать.

— Возможно, когда я подберусь к наивысшей точке, меня не станет, — сказал он, пожав плечами. — Если так, то следующий, кто придет после меня, доделает за меня остальное.

Треди осушил свой стакан, и я увидел, что его глаза вновь зажглись огнем.

— Что скажешь, hermano?

— Думаю, ты — гений.

Я поднял свой стакан в знак приветствия.

— Многие решат, что ты святой…

— Но, — закончил он за меня, — остальные проклянут меня за ересь.

Он фыркнул от смеха.

— Производственная опасность, связанная со сферой деятельности.

Как только я вышел, вокруг меня принялся кружить Клаудио Руссо, жилистый начальник безопасности Ватикана.

— Брат Пол, пожалуйста…

Он повел меня в тихую приемную.

— Думаю, вам следует на это взглянуть.

Когда он вручил мне четыре белые карточки из плотного картона, я понял, в чем дело. Руссо сказал:

— Как вы знаете, Его святейшество получает много корреспонденции, и не вся она лестная, поэтому для проблемных писем существует отдельная процедура. Большинство таких писем присылают люди с причудами, но эти… они приходят на протяжении последних нескольких недель, и мы полагаем, могут означать серьезную угрозу для Его святейшества.

Трудно не согласиться. На каждой открытке был рисунок, сделанный красными чернилами, которые я хорошо знал. Карикатурно изображенная фигурка человечка в папском облачении. На всех открытках папа был мертв и истекал кровью.

— Их случайно не с цветами доставили?

Руссо казался испуганным.

— Нет, почему, какие цветы? Только открытки, через почту Ватикана.

Убийца насмехался над нами. Сначала надо мной. Теперь над папой. Мишень четыре. Мишень пять. Вот о чем я думал. Но я ошибался, в списке убийцы была еще одна жертва.

— Я согласен с тем, что это серьезно, Клаудио, — сказал я Руссо. — Думаю, Его святейшеству следует знать. Проинформируй также итальянцев, американцев и Интерпол.

Очередная гвоздика была мне прислана без записки. Ее доставили в общежитие колледжа солнечным утром два дня спустя, но я не обратил на нее большого внимания, потому что в то утро Треди уничтожил «Священные Ключи».

Все началось с ватиканского пресс-секретаря на обычном полуденном совещании. Сообщение номер пять из девяти, что-то в этом роде.

С целью вклада в единство церкви и развития базового религиозного образования, объяснял он, общество «Священных Ключей» согласилось на предложение Его святейшества и отныне преобразуется в миссионерский орден для обучения детей начальных школ в бедствующих странах Западной Африки.

Подразумевалось, но так и не было сказано, что папа будет чертовски рад не слышать ничего больше о новостях и добрых делах общества. Сообразно с их новой миссией публикация нынешних книг и журналов «Ключей» будет прекращена, а печатные органы общества переориентированы на выпуск срочно требующихся и одобренных Ватиканом катехизисов на различных африканских языках.

— Беккар был похож на смерть. Если это и не прямое запрещение, все равно это хорошо, потому что теперь они полностью прекращают свою прежнюю деятельность. С тем же успехом они могут закрыться и исчезнуть.

Тилли зашла позлорадствовать после посещения прощальной пресс-конференции «Ключей».

— Беккар сказал, что он наконец встретился с Его святейшеством, чтобы обсудить постоянно меняющиеся потребности в наше переменчивое время, и что, как слуга церкви, он исполнит пожелания папы римского. Блестяще, так и напишу об этом старом козле.

Комментариев из Ватикана по этому поводу не последовало, но каким-то образом в руки главных ватиканских журналистов попали кое-какие внутренние документы и статьи из публикаций «Ключей», которые подавались, неофициально, конечно, как явно раскольнические и еретические. Когда эти материалы со временем попали ко мне, я понял, что самые яркие статьи — ставшие главными уликами! — принадлежали Луке Карузо и Густаво Видалю.

Крутые меры, предпринятые папой в отношении «Ключей», наделали в Ватикане немало шума. Мне было интересно, как Треди привязал наркотики и отмывание денег к ядовитой теологической беседе между папой и братом епископом. Когда все закончилось, Беккар, должно быть, понял, что религия ни при чем и что именно наркотики лишили его всякой защиты, сыграв обществу похоронный марш.

Меня порадовали новости. Рассуждая логически, падение «Ключей» давало Треди передышку, он получал больше пространства для маневра. Но Лютер был ближе к сути.

— Пол, если «Ключи» были так необходимы наркобандитам, нет никакой надежды, что они тихо отстанут. То, что сказал старый епископ, ничего не значит. Наркоши будут драться. Готов поспорить, — предупредил он.

— Что, ради всего святого, они могут сделать? Треди сровнял «Ключи» с землей.

— Я знаю это, Пол. Если не считать того, что «Ключи» все еще существуют.

— Да, но только название. Все кончено…

Лютер посмотрел на меня.

— Представь, приходит какой-нибудь новый папа и говорит: ой, Треди ошибался. Добро пожаловать, «Ключи». Как ты думаешь, сколько времени им потребуется, чтобы снова заняться отмыванием денег вместе со своими старыми друзьями — или новыми?

— Треди еще не стар, он силен. Он…

Но потом я тоже все понял. Уничтожение «Ключей» заставит Кабальеро форсировать события. Теперь, чтобы убить папу, они будут действовать быстро.

 

ГЛАВА 21

Я поговорил с ватиканскими полицейскими начистоту. Я бился с Галли и Руссо, начальником личной охраны папы, пока не посинел, а они оба не стали серыми. Колумбийская наркомафия охотилась за папой, потому что он давно расстраивал их планы, еще в пору своей деятельности на Карибах. Это я и рассказал. Я не могу раскрыть источник информации, сказал я им, но они должны отнестись к этому так, словно сведения эти были даны им свыше. Я не рассказал, как Треди разозлил Кабальеро, да они и не спросили. Я тщательно старался не проводить никаких прямых параллелей между опасностью и «Ключами». Но ватиканский полицейский Франко Галли был неглупым человеком.

— Монсеньор Карузо и отец Видаль, — спросил он, — их убила наркомафия, Пол?

Я кивнул.

— Не из-за наркотиков, а потому что они были союзниками папы. Они собирали информацию для Треди и знали слишком много.

Руссо задал вопрос, который все мы не решались задать.

— У этих убийц есть свои люди внутри церкви, Паоло? Они — в церкви?

— Боюсь, такое действительно возможно.

Убийцы становятся все более дерзкими. Колумбийцы могут напасть на папу в любой момент. Галли и Руссо со мной согласились. Усилить охрану вокруг и внутри Ватикана. Тщательнее досматривать людей в публичных местах, где появляется папа. Все в пределах Ватикана должны наблюдать, не появится ли человек с густыми опущенными усами, который может быть одет, как священник. Впрочем, усы он мог уже сбрить. У них была фотография Кубильяса, и они ее тайно раздали сотрудникам.

Если Треди останется в Ватикане и будет вести себя тихо, то защиту его можно обеспечить. Руссо, Галли, я, несколько итальянских полицейских, которых позвали для консультаций, и агенты американской секретной службы, спешно прибывшие в Ватикан, — все понимали, что самой большой опасности папа может подвергнуться во время визита в Нью-Йорк.

— Захочет ли Его святейшество даже рассмотреть предложение о том, чтобы отложить поездку и ждать, пока мы поймаем этого парня, или, по крайней мере, предложение вести себя менее активно? — спросила угловатая начальница подразделения секретной службы, отвечавшая за безопасность поездки в Нью-Йорк.

— Нет, я так не думаю, — вздохнув, ответила она на собственный вопрос после долгого молчания остальных.

Я классифицировал Кубильяса как лучшего полупрофессионала среди наемных убийц. Я с жаром бил в барабаны, предупреждая о нем, но сам был убежден, что если Кубильяс попытается убить папу в Нью-Йорке, ему это не удастся или его поймают, прежде чем он вообще сможет предпринять эту попытку.

Как показало время, я ошибался в обоих пунктах, но по обе стороны Атлантики не было и следа Кубильяса, и спустя несколько дней после закрытия «Ключей» я зашел к Тилли. Я надеялся, что она пригласит меня на ужин и, может, даже на продолжительный десерт, но было ясно — кастрюли кипят, стол накрыт на двоих, — что она ждала другого гостя.

Откровенно говоря, я немного ревновал, но когда попытался уйти, Тилли меня остановила.

— Останься, Пол, пожалуйста. Еды много, я поставлю еще одну тарелку. Должна прийти Мария. Она так нуждается в поддержке!

Это была правда. Красивая женщина Мария, у которой на полке лежала золотая олимпийская медаль и у ног — целый мир, выглядела ужасно. Она была не причесана и мрачна, даже не накрасила глаза. Почему я решил, что ее траур связан с религией? Черная шелковая блузка, черные джинсы, остроконечные ковбойские сапоги, мрачный взгляд, и никакого намека на украшения.

— Мария, кто умер? — спросил я, стараясь быть деликатным. Словно обухом. Ошибка.

— Мы знаем, кто умер, Пол. Общество «Священных Ключей». И мы знаем, кто был убийцей: это папа, чтоб его…

Ничего себе.

Тилли словно наседка хлопотала вокруг, то прижимая Марию к груди, то откидывая ее спутанные волосы, то быстренько наливая ей стакан холодного «Пино гриджо».

Это могло показаться трогательным, если бы не представляло собой невероятный балет двух противоположностей. Я, наверное, выглядел озадаченным, так как Тилли нервно произнесла:

— Мы с Марией расходимся во мнениях о том, в каком направлении должно лежать будущее нашей церкви, Пол, но мы ни за что друг друга не предадим. Мы вместе. Сестры.

Мария усмехнулась:

— Сестры в церкви, которая вот-вот погибнет. Наверное, вы еще не слышали, что епископ Беккар, честный и праведный человек, ушел из «Ключей» в отставку и, если папа разрешит, уйдет в монастырь монахов-молчальников в Андалусии. Какая огромная утрата!

— Ну, будет, будет, мы договорились не обсуждать церковную политику, — успокаивала ее Тилли. — Будем разговаривать о мужчинах, шмотках, деньгах, сексе. О чем угодно, только не о церковной политике.

Мария недолго пошмыгала носом и улыбнулась. Может, они болтали о мужчинах и тряпках после моего ухода, но пока я оставался с ними, мы, подогреваемые вином, устроили поминки по «Ключам». Мария, как выяснилось, не являлась полноправным членом общества, просто энтузиастом-добровольцем. Она говорила, что ее связь с «Ключами» началась почти как хобби, но со временем превратилась в центр ее жизни в Риме, заострила и сузила ее взгляды на церковь.

— Они были mi gente — «моими людьми», как мы это называем по-испански. Мы разговаривали на одном языке, у нас были общие идеалы. Мне жаль, что вы не познакомились с ними, Пол, когда это было еще возможно.

Я кивнул с притворной симпатией. Я подумал, что это разобьет Марии сердце, и, возможно, Беккару и тысячам истинно верующих, как они, если связь «Ключей» с наркомафией станет известна. Но не от меня.

Как всегда, Тилли была сама практичность.

— «Ключи» были той частью твоей жизни, в которой ты могла себя проявить, но ты найдешь что-нибудь, что их заменит. Ты профессиональная журналистка, хорошая журналистка. Это ремесло, которое сможет увести тебя по множеству различных направлений, дать огромное удовлетворение. Если будешь придерживаться этой мысли, то горы свернешь. Поверь мне, я знаю, что говорю.

Мария с чувством стиснула руку Тилли.

— Думаю, ты права, querida, но сейчас, в эту минуту, я чувствую опустошение. Опустошение и злость.

Умение избегать столкновений с мотороллерами для жителей Рима превратилось в инстинкт за то время, что они прогуливаются по узким мощеным улицам в старом районе города, никогда не знавшем тротуаров. Пешеходы, заслышав раздражающий звук мотора приближающегося сзади мотороллера, воспринимают это как предупреждение. Надо уступить дорогу.

Я возвращался домой после ужина прогулочным расслабленным шагом, думая о Тилли и Марии, о Треди и Лютере, о том, о сем. Должно быть, подсознание запомнило мотороллер цвета слоновой кости, проехавший мимо, когда я огибал кольцевую транспортную развязку на площади Венеции. Может, все из-за гена старого полицейского, который подвел меня во второй раз. На голове водителя был большой синий шлем с красными звездами, и мотороллер стоял, припаркованный, перед высокой черной оградой театра Марчелло, когда я поворачивал направо, на площадь Кампителли. В этом месте владельцы двухколесных коней любят делать остановку, чтобы выкурить сигаретку, но водитель этого мотороллера не курил. Может, меня предупредил ангел-хранитель, но когда две минуты спустя я услышал рев несущегося на меня мотороллера, то мгновенно понял, что это — тот самый человек.

Развернувшись вполоборота, я увидел, как он неподвижно и прямо сидит в седле, словно всадник, вставший на стременах. В правой руке, высоко поднятой над головой, он держал что-то похожее на меч, зловеще блестевшее в лунном свете. Я смог расслышать его вопль, перекрывавший рев двигателя.

Сжавшись, закрыв голову руками и прячась за маленьким коричневым «Фиатом», я ощутил струю воздуха от страшного удара. Он промахнулся всего на несколько сантиметров и, задев багажник машины, осветил тьму яркими искрами.

Ему пришлось развернуть мотороллер и снова атаковать меня, когда я, пошатываясь, встал на ноги, отчаянно оглядываясь в поисках укрытия. Я выбежал с площади на старинную улочку деи Дельфини.

Когда он сделал второй заход, я, широко шагая, взобрался на кучу булыжников и спустился в небольшое углубление в песке, куда утром дорожные рабочие собирались положить камень. Мне удалось совершенно отчетливо разглядеть его оружие, когда он замахнулся снова: мачете. Оно было новым, блестящим, возможно, даже посеребренным, из разряда тех показных и покрытых выгравированными надписями клинков, которые латиноамериканские фермеры и занимающиеся сельским хозяйством бизнесмены дарили друг другу, чтобы отпраздновать первый приз, полученный быком, или рождение внука. Я знал, кто был этим мотоциклистом в шлеме, даже не видя его усов.

Я увернулся от третьей атаки, метнув несколько камней в сторону мотоциклиста. Эти камни называются sanpietrini, закругленные вверху, а внизу вытянутые в форме пирамиды, чтобы их было легче укладывать. Сеньор Мачете с легкостью увернулся от них и развернулся юзом, чтобы снова напасть на меня. По диагонали я перебежал за его спиной и нырнул в еще более узкий проулок. Там стояли две машины, и за ними находились металлические строительные леса, окружавшие остов заброшенного старого палаццо.

Прыгнув на багажник первой машины и перебравшись на крышу, я избежал разящего удара, но в последнюю секунду он превратил удар в выпад на манер фехтовальщика, и я почувствовал, как мою ногу сзади словно ожгло огнем. Когда наступательный импульс пронес его мимо, я прыгнул на следующую машину и снова перебрался на крышу. Началась погоня, преследователь дышал в спину. В последнюю секунду я спрыгнул с машины на леса, схватился за ржавую перекладину и, качнувшись на руках, поджал ноги под себя.

Леса закачались, когда мачете ударило по ним в нескольких сантиметрах от того места, где я был еще секунду назад. Он, видимо, тоже потерял равновесие, я увидел, как мотороллер занесло и машина выскользнула из-под седока.

Пока я висел на лесах, пытаясь отдышаться и найти точку опоры, он спрыгнул с мотороллера и уже стоял на ногах. Он отбросил мачете, словно игрок с битой, потерпевший неудачу, отшвырнул шлем и выхватил нож из внутреннего кармана кожаной куртки.

— Ты покойник, — сказал он по-испански. Забравшись на нижний ярус лесов, обладатель густых усов, который хотел зарезать меня в Неаполе, управляющий «Ключей», записанный в документах Ватикана как Луис Кубильяс, начал карабкаться вверх.

Он был в ярости. Трижды ему не удалось убить какого-то брата средних лет, застигнутого врасплох: тем вечером на лестнице, на мессе в Неаполе и здесь, в переулке. А я? Раненая рука горела, я был напуган, но чувствовал, что старая злость возвращается, возвращается тот черный огонь, который Иванович так старался погасить. Я долго совершал ошибки. Я никогда не стану знаменитостью, и вспомнят обо мне очень немногие. Но я не умру на шатких строительных лесах от удара ножом какого-то латиноамериканца-недоучки, выскочившего из моего прошлого. Ya basta! Вот он, шанс, который мне больше не представится. Я решил взять человека с мачете и заставить его рассказать мне, кто его послал.

Железные строительные леса — привычная черта римской городской архитектуры, и эти представляли один из видов: узкое сооружение наподобие детского конструктора, которое крепилось к осыпающемуся фасаду дворца шестнадцатого века. Кубильяс, если его действительно так звали, уже не изрыгал проклятия, а ворчал что-то, с трудом карабкаясь по тонким, едва различимым металлическим ступеням. Наверное, по лесам можно было забраться на крышу, но на это я не мог надеяться.

Палаццо располагался в темном переулке шириной метра три, который, казалось, заканчивался тупиком. Когда-то это был дом, построенный в стиле изящной архитектуры Ренессанса, но теперь поблекшее старое здание выглядело заброшенным, громоздким, оконные проемы зияли за осколками стекла, ставни были полузакрыты. Когда я взбирался, то краем глаза заметил разобранные местами полы, дыры в стенах, закопченные камины с покосившимися полками.

Леса были старыми и шаткими. Они крепились на болтах и анкерах, привинченных к осыпающемуся фасаду, их основание символически подпирали деревянные блоки. Узкие лестницы вели с этажа на этаж, передвигаться было трудно из-за особенностей конструкции и обломков материалов, которые оставили после себя рабочие.

С самого верха до земли с лесов свисала веревка с крюком на спущенном вниз конце и блоком, закрепленным над лесами у крыши. Это был простой и эффективный способ подъема ведра с цементом или штукатуркой, а возможно, и случайной бутылочки вина туда, где велись работы. Ведро находилось наверху, у блока, а веревка свободно свисала с лесов.

Три четверти пути наверх, я был возбужден и пыхтел, как заядлый курильщик. Мышцы болели, рана на ноге кровоточила, а на руке проснулась пульсирующей болью. Чтобы выиграть секунды, я сбросил с платформы лесов несколько каменных глыб в человека с ножом. Когда я проходил по верху предпоследнего лестничного пролета, крепеж лесов надо мной оторвался с усталым скрипом и каскадом осыпающейся штукатурки и пыли. В тот момент мы оба чуть было не свалились.

Потом я нашел, что мне было нужно. Одолев очередной поворот, хрипя, с белыми от пыли лицом и волосами, я решил выждать.

Это был небольшой молоток-кирка, ржавый от времени, с ручкой, лоснившейся от ладоней; заостренная головка инструмента криво держалась в пазу рукоятки. Кто-то его забыл. А я — нашел. Кто нашел, тот и хозяин. Этого он от меня не ожидал. Он был нападающим, львом, а я — напуганной зеброй. Теперь настала моя очередь. С гортанным криком я бросился на него, размахивая молотком. Он отступил на две ступеньки и только вытащил нож, как леса еще раз судорожно качнулись.

Я сделал обманное движение, он парировал его. Я вынудил его отступить к боковому краю лесов, которые раскачивались, борясь с собственным весом и силой тяжести. Он попытался ударить ножом, но я схватил его за руку. Я был силен и непобедим. Отразив удар ножа, я замахнулся молотком, а он, выставив левую руку, пытался защитить лицо, но мы оба знали, что было слишком поздно.

Молоток устремился к его голове, словно карающий меч. Но вдруг головка молотка отскочила и, скользнув по стене здания и ничего не задев, улетела вниз.

Эта временная передышка придала ему новую силу. Мне мешала раненая рука, и мгновение я словно посторонний зачарованно наблюдал, как нож устремился мне в грудь.

Он тяжело дышал, брызжа слюной и осыпая меня ворчливыми проклятиями. Я ударил его и, когда он крякнул от боли, нож в его руках задрожал. Я отбил его руку и, шатаясь, начал карабкаться по последнему лестничному пролету.

Леса зловеще раскачивались, слишком тяжелые, слишком старые, слишком изношенные. Как и бедный брат Пол. Дальше лезть некуда, надо мной больше ничего нет, кроме блока, ведра и над всем этим — крыши. Я был слишком старым, слишком медлительным и слишком усталым.

Мне нужно было оружие. Но ничего не было. Последний раунд, брат Пол. Отчаяние. Я буду лягаться, царапаться, постараюсь обмануть, в крайнем случае мы умрем вместе. Arrivederci.

Пошатываясь, он появился из-за угла на верхней платформе с ножом наготове в одной руке, а другой рукой вцепившись в перила, так как леса покосились. Теперь он торжествующе улыбался. Не хуже моего он знал, что это конец.

Я увидел это случайно: закругленный на концах кусок железа длиной не больше лома. С ножом не сравнить, но все же лучше, чем ничего.

Он тоже запыхался, левую сторону его лица пересекла яркая красная полоса: рукоятка молотка причинила больше вреда, чем незадачливая головка.

Я видел, что он оценивает возможную угрозу от железного бруска и готовится к последней атаке. Но брусок предназначался не ему. Я воткнул железку в крошащуюся штукатурку там, где были закреплены леса. Анкерный болт поддался почти мгновенно и с раздражающим скрежетом вылез из стены.

Я резко повернулся и прыгнул на нападавшего — с голыми руками, очередным воплем и безумным взглядом. Он рефлекторно отступил назад и полетел вниз вместе с рушащимися лесами.

Я позволил инерции падавших лесов подтащить меня к веревке и уцепился за нее, а нападавший со страшным грохотом рухнул вместе с лесами вниз, в проулок. Отталкиваясь от стены ногами, я осторожно спустился по веревке на груду ржавых труб.

Нападавший был здесь. Его зажали обломки, и как минимум он сломал ногу. Возможно, и спину тоже. Не повезло.

— Помогите. Ayudame. Святой отец, пожалуйста…

Он бормотал что-то по-испански и на плохом итальянском. Он решил, что я священник? Я отодвинул несколько обломков и наклонился к нему поближе.

Он перекрестился слабеющей рукой.

— Благословите, святой отец, ибо я согрешил… — начал он.

— Покайся как следует, сын мой. Кто послал тебя? Покайся. Расскажи мне.

— Угу, — сказал он, пребывая не совсем в своем уме, и я услышал нечленораздельные причитания, которые вскоре затихли.

В разваливающихся дворцах никто не жил, и никто не появился, чтобы выяснить, кто устроил весь этот грохот. Но это было вопросом времени, и я разработал план. Скажу, что Кубильяс был моим другом, шли мимо, просто ужасный несчастный случай со смертельным исходом. Поеду с ним в больницу, где назову себя ватиканским полицейским, а Кубильяса — подозреваемым в убийстве. Лучше не говорить сразу, что он убийца, но Галли я подниму с постели очень скоро. У моих ног в судорогах боли лежал тот, кто даст нам возможность сокрушить колумбийцев, пришедших убить папу.

Переведя дух, я присел на мгновение, придерживая раненую руку и оценивая степень порезов и синяков, оставленных на память о лесах. Пульс у Кубильяса был слабым, но быстрым: в довершение ко всему, что уже причинило ему страдания, он, похоже, впал в шоковое состояние. Жители Рима, как и все жители больших городов во всем мире, слышат лишь то, что хотят слышать. Какая-то любопытная душа, однако, очень скоро, похоже, высунула свой любопытный нос из окна. Я услышал чьи-то шаги, как раз когда Кубильяс застонал, и снова наклонился к нему, чтобы услышать, не признается ли он в чем-то стоящем.

Это меня и спасло: я физически ощутил поток воздуха от летящей пули, когда та пронзила пространство в том месте, где мгновением раньше была моя голова. С ужасным грохотом пуля срикошетировала от обломков лесов. Почти сразу прогремел второй выстрел, но к тому моменту я уже бросил Кубильяса и на четвереньках карабкался по спутанным ниткам старых металлических труб к дальнему концу переулка.

Стрелок был хорош, очень хорош. Третий выстрел раздробил средневековую кирпичную кладку в нескольких сантиметрах над моей головой, но еще через несколько секунд я скользнул за угол и побежал прочь, пошатываясь. Я слышал тяжелые шаги стрелка в переулке, из которого только что выбежал, но на его пути лежали леса. Сначала он устроил невероятный грохот, но потом, видимо, отказался от погони, поскольку я спокойно хромал в сторону освещенной площади Венеции под защиту автомобильного движения и пешеходов.

В дальнем конце площади находился полицейский участок, и я крикнул стоявшему снаружи молодому охраннику, что при обрушении здания завалило прохожего. Когда он бросился внутрь, чтобы поднять тревогу, я поспешил в телефонную будку. Ватиканская полиция соединила меня с квартирой Франко Галли.

Он забрал меня спустя пятнадцать минут, и когда спросил, куда ехать, я жестом указал в направлении голубых полицейских мигалок.

— Это Кубильяс, если его так действительно зовут. Он напал на меня и застрял под обвалившимися лесами.

Я с трудом сдерживал ликование. Мы взяли их.

— Ты сам-то не сильно пострадал? — спросил ватиканский полицейский.

— Немного испугался. Был на волосок от гибели.

— Отличная работа, Паоло.

Галли выставил на крышу своей машины полицейскую мигалку и подъехал к процессии машин и фургонов спасателей.

— Ты выглядишь уставшим и пыльным, Паоло, — мягко сказал он. — Давай не будем смущать наших друзей-карабинеров. Жди здесь, а я узнаю, в какую больницу отвезли Кубильяса.

Он уже собирался выйти из машины, но я положил ладонь ему на руку.

— Кубильяс пришел не один, с ним был человек с пистолетом. Возможно, он давно ушел, но предупреди их, чтобы были осторожней. И ты будь осторожен.

Мне пришлось ждать изматывающие пятнадцать минут. Когда Галли вернулся, то молча скользнул за руль и, опустив голову, уперся лбом в его холодную поверхность.

— Что случилось? — спросил я.

— Все верно. Леса обрушились, возможно, от незначительного землетрясения, которого не почувствовали даже соседи, а также верно и то, что под обломками был найден пострадавший.

— Кубильяс. Я же тебе говорил.

— Увы, жертва мертва.

О черт! Мы были так близко к цели и опять остались ни с чем.

— Чтоб его. Он был ранен, но я не думаю, что смертельно.

Галли пустым взглядом уставился в жестокую ночь.

— Ты был прав.

— В чем именно?

— Этот человек мертв, потому что его застрелили, Паоло.

Меня затрясло. Наверное, я отключился, потому что следующее, что запомнил, — это Галли, который осторожно тряс меня.

— Паоло, Паоло, ты в порядке? Может, отвезти тебя в больницу?

Минута предельной концентрации — я собрался с мыслями и унял дрожь.

— Да так, запоздалая реакция на драку с Кубильясом в переулке, — сказал я, и, видимо, Галли мне поверил так как повез меня домой. Двое полицейских ехали в напряженной тишине, понимая, что опоздали и игрой завладели плохие парни.