1.00 ночи

Дождавшись двадцатого гудка, Эстер повесила трубку. Она звонила из приемной фотоателье. Набрала номер еще раз. К телефону опять никто не подошел. Эстер бросила трубку.

— Луп, — позвала она, — Луп!

Луп вышла с веником из съемочного павильона.

— Que pasa, Es?

Эстер кинула ей увесистую связку ключей.

— Дома что-то неладно. Никто не отвечает. Мамаша Фиббс пошла в церковь, пришлось малыша Бобби оставить одного, а сейчас почему-то к телефону никто не подходит.

— Может, он просто спит. Все-таки час ночи.

— Может быть. Но мне все равно надо съездить домой. Думаю, часа за полтора обернусь. Ключи оставляю вам с Флоренсией.

— No problema. Ester.

— Если закончишь раньше, чем я вернусь, прикорни там на диванчике.

— Ладно. Думаю, Флоренсия уже спит.

— Это слышно, — сказала Эстер, выходя из ателье.

— Будь поосторожней! — крикнула Луп ей вслед. — Con cuidado!

Эстер вывела машину со стоянки и рванула в сторону Уилшира, стараясь лишний раз не натыкаться на полицейских. Бобби не пришел домой. Она прождала его до начала одиннадцатого, но он так и не появился. Зачем она себя с ним так вела? Неужели нельзя было поласковее? Разве это мужская работа — чистить сортиры, выносить помои, мыть посуду? Кто угодно взбеленится. Его тоже можно понять, ведь надо же хоть чуть-чуть пообвыкнуть. А она его так отметелила. Любой бы вышел из себя.

Но его не было дома. Что он делал? Господи, где он?

Через двадцать минут быстрой езды Эстер добралась до Креншо. Она резко остановила машину и выскочила из нее. На полпути к дому она почувствовала, что теряет сознание.

Малыш Бобби неподвижно лежал на ступеньках.

Какое-то мгновение Эстер соображала — бежать к нему со всех ног или подойти на цыпочках.

Как сумасшедшая Эстер бросилась к малышу.

— Хороший мой, — прошептала она, дотрагиваясь до мальчика. Тельце его со сна было теплым, податливым.

Бобби пошевелился. Эстер почувствовала, что жизнь вновь обретает краски.

— Мама, — сонно пробормотал Бобби, приподнимаясь. Он прижимал к себе котенка.

— Как ты здесь очутился? — ласково спросила Эстер.

Бобби тер глаза кулачками.

— Они сказали, что впустят меня домой. Они оставили дверь открытой, а Багира выскочила на улицу. Я пошел ее искать. Они пообещали, что не будут запирать двери, но, наверное, забыли.

— Кто такие «они»?

— Папины друзья. — Бобби принялся ласкать котенка.

— Так папа дома? — удивилась Эстер, вглядываясь в окна спальни. Сквозь занавески просачивался слабый свет.

— Ага.

— Давно ты здесь?

Бобби наморщил лоб, щурясь от уличного фонаря.

— Давно. Папа пришел с друзьями, они шумели, смеялись, и я проснулся. Когда я спустился вниз, Багира выбежала из дома, и белая тетя обещала меня впустить...

— Белая тетя? — Эстер отпирала дверь.

— Ага. Я стучался, стучался, но никто почему-то не вышел. Я даже звонил в звонок.

Эстер вошла в дом. Ни в гостиной, ни в холле никого не было, но ясно чувствовалось, что здесь кто-то чужой. Непривычно пахло дешевыми духами и серой от горелых спичек.

— Малыш, возьми себе на кухне чего-нибудь поесть.

— В это время я уже должен спать. У нас завтра контрольная, — ворчливо ответил Бобби, копируя бабушкины интонации.

— Ну поешь хоть немного. Совсем чуть-чуть.

— Ладно. Пошли, Багира, я дам тебе молока.

Мальчик понес котенка в кухню. Дверь за ним закрылась.

Эстер окинула взглядом лестницу. Сверху не доносилось ни звука. Она начала подниматься и, дойдя почти до конца, расслышала неясный стон. Эстер остановилась, прислушалась. Тишина. Потом — игривый женский смех.

Эстер расправила плечи и решительным шагом направилась в спальню, резко распахнув дверь.

На какое-то мгновение ее охватило чувство нереальности. У нее никогда не было голубой спальни. Потом до нее дошло, что кто-то обернул ночник синей тряпкой, отчего комната наполнилась голубоватым светом.

Когда глаза свыклись с лазурным полумраком, открылась следующая картина: в ее постели лежала субтильная, узкобедрая белая девица, совершенно голая. Рядом с ней — Бобби, тоже нагой. Обритый светлокожий парень в одних шортах сидел со шприцем, делая себе инъекцию. Он посмотрел на Эстер и улыбнулся. У него были небесно-голубые глаза.

Бобби медленно спустил ноги с кровати и, шатаясь, встал.

— Эс, ты же должна быть на работе, — тупо пробормотал он, направляясь к Эстер. Она дождалась, чтобы он подошел поближе, и влепила хорошую пощечину. Увидев, что она замахивается снова, Бобби перехватил ее руку.

— А что такого, — промычал он нечленораздельно, — все нормально. — Он смотрел на нее сквозь тяжелые полуоткрытые веки; зрачки были сильно сжаты. Бобби вело.

— Ты зачем привел этот сброд сюда? — процедила она сквозь зубы. — Что твоя наркота забыла в моей спальне, в доме, где ребенок? Как ты посмел выгнать мальчика?..

— Ах, детка, ты просто не поняла. Эта девушка — давняя подружка Алонсо. Мы зашли слегка отдохнуть. Вот и все, и нечего шуметь.

— Выметайтесь отсюда, чтоб духу вашего не было, — зло сказала Эстер.

— Слушай, прекрати, это все мура. — Бобби едва держался на ногах.

— Грязная опустившаяся скотина, — еле слышно выговорила Эстер.

— Бобби, это еще что за телка? — протянула девица из постели. — Пусть проваливает, а ты иди ко мне.

Эстер прорвало.

— Сама проваливай, ты, занюханная шлюшка. Вон отсюда сию же секунду, или, клянусь Богом, я вызову полицию, и всех вас заметут. — Она направилась к выходу, но Бобби ее остановил.

— Не смей заикаться про полицию, Эс, — комкая слова, бормотал он, — только попробуй.

— Ты еще будешь угрожать? Ты, ничтожество, дерьмо! А ну быстро отсюда, глаза в мои на тебя не глядели! — Она вырвалась и выскочила из комнаты. — Убирайтесь сейчас же! Сию же секунду — или я звоню в полицию! Вон!

На столе в коридоре Эстер увидела учебник Бобби. Она запустила им в кровать, но угодила в окно; стекло со звоном посыпалось.

Эстер сбежала по ступенькам, едва сдерживая слезы. На полпути в кухню она судорожно всхлипнула, ее скрутило пополам, как от удара в живот. Ничего не различая из-за слез, почти вслепую, на ватных ногах она добрела до кухни и, рывком выдвинув ящик, выхватила самый острый мясной нож. В эту секунду она оглянулась. Малыш во все глаза смотрел на нее, испуганно застыв с поднятой ложкой.

— Нет, нет, нет! — закричала Эстер и отшвырнула нож. Багира, спрыгнув с колен мальчика, юркнула за холодильник. — Господи Иисусе! — Эстер с плачем выбежала из кухни. В гостиной она остановилась, ничего не соображая. Мир, казалось, рухнул, она чувствовала себя как во время землетрясения. Бобби стоял на ступеньках, уже одетый, в незастегнутой рубашке, с ботинками в руках. Он начал спускаться. Эстер бросилась ему навстречу.

— Эс, остынь малость, остынь, крошка...

Одной рукой она вцепилась ему в волосы, другой царапала лицо. Он попытался было ее оттолкнуть, но она продолжала колотить с удвоенной силой, теперь уже норовя ударить ему в пах. Наконец Бобби удалось ее оттолкнуть. Эстер, потеряв равновесие, покатилась по лестнице; опустошенная, потрясенная, затихла на нижней площадке.

— Сука ненормальная! Сука ненормальная! — вслед ей орал Бобби.

Маленький Бобби подбежал к матери и, сжав кулаки, крикнул отцу:

— Не трогай маму! Оставь маму в покое!

— Именно это я и собираюсь сделать. Пошли из этого дурдома, — бросил он оставшимся в спальне и начал спускаться. За ним шли бритоголовый парень с девицей.

Бобби перешагнул через Эстер, но, помедлив на пороге, обернулся.

— Иначе и не могло быть. — И вышел, хлопнув дверью.

Эстер прислонилась к стене и дала волю слезам.

— Мамочка, не плачь, не плачь. Я с тобой.

Она крепко прижала сына и зарыдала, раскачиваясь из стороны в сторону.

 

2.22 ночи

Куини просилась гулять.

Ирвинг Роузуолл ломал голову над вопросом, как лучше убить Георгину. Сбросить ее с какого-нибудь балкона старинного замка — весьма в духе времени, но уж больно кроваво и неэстетично. Отравить — можно, конечно, но это слишком буднично, приземленно. Нет, он определенно склонялся к тому, чтобы ее задушить. Например, шелковым шнурком от ее вечернего платья. В этом есть нечто изящное, драматичное и вместе с тем леденящее душу. И весьма приличествует такому созданию, как Георгина. Но где оставить тело? В спальне? Банально. В библиотеке? Уже было. Или скинуть ее, обнаженную, в компостную яму перед службами? Ирвинг Роузуолл долго забавлялся этой идеей, но в конце концов отверг и ее, как чересчур грубую и прямолинейную. В результате он убедил себя в том, что единственно правильный выход — опустить убиенное тело в зеркальный водоем, лицом вниз. И непременно в полупрозрачной ночной сорочке. И чтоб луна освещала соблазнительный труп. Возбуждающе, сексуально — и вместе с тем изысканно, начисто лишено вульгарности! Да, именно так! Очень в характере Георгины! Констебли будут готовы заложить душу дьяволу, лишь бы узнать, когда ее прикончили — до того, как бросили в фонтан, или же несчастная жертва просто утонула.

Но Куини рвалась на улицу. Немедленно!

— Идем, идем, — проговорил Ирвинг Роузуолл, поднимаясь из-за шаткого стола, который стоял в уютной нише его комнаты, служившей одновременно и спальней и столовой. Маленький терьер от радости закрутился волчком. Глаза собаки светились восторгом. — Ну, ну. Только давай потише, — приговаривал Роузуолл, вытаскивая из шкафа свитер. Ему все время было зябко — даже в августе, даже в Лос-Анджелесе. Но чему удивляться, если тебе за семьдесят.

Он снял с крючка поводок, и псинка пошла описывать круги по всему дому; потом остановилась у двери, низко опустив голову и яростно виляя хвостом.

— Вот, уже выходим, — бормотал под нос Роузуолл, пристегивая поводок к ошейнику. Собака счастливо залаяла.

— Тише, уже поздно, ты же знаешь! — Он открыл дверь, и собака рванула со всех сил, волоча его за собой.

Он до сих пор не переставал удивляться. Он всю жизнь привыкший вставать в шесть утра, вдруг обнаружил, что он воистину ночной человек. Теперь вся его жизнь протекала ночью — ночью он готовил, ел, мылся, — даже ухитрился подыскать круглосуточную химчистку. Но особенно он любил писать по ночам. И находил в этом неизъяснимую прелесть. Черт побери, это выглядело даже артистично! Весь свет в доме погашен, кроме настольной лампы, рядом — стакан дымящегося чая; стрекот электрической машинки; негромкая музыка. Как ему нравилось все это! Порой он засиживался до утра, до того момента, когда уже начинали носить газеты. Он писал почти пять лет, пристрастившись к этому занятию практически сразу же после того, как ушел на пенсию. Через год после смерти Рахили. Всю жизнь он запоем читал — все, что угодно, любой печатный текст, что весьма раздражало Рахиль. В первый же день после свадьбы она запретила ему выходить к столу с книгой или журналом. Через пять минут она поймала его на том, что он читает этикетку на банке с маринадом. Рахиль была настолько потрясена, что даже не рассердилась. Дома они практически не разговаривали по-английски, и потому книги оставались для него единственной отдушиной. Он читал даже в тот момент, когда Рахиль умирала, и, когда медсестра спросила, в котором часу та скончалась, он, к стыду своему, не смог ответить; когда он читал, он полностью терял представление о времени, он забывал обо всем, кроме того мира, который был заключен в печатных знаках.

Зато теперь он создавал свою собственную вселенную. Он стал писателем! И это — после тридцати семи лет честной службы у Франковича, в магазине одежды больших размеров, в Уилшире! После того как он тридцать семь лет кряду натягивал на гигантские задницы дурно сидящие штаны, которые больше смахивали на провисшие палатки, — подумать только, он стал настоящим художником, литератором, романистом!

Нет, он еще ничего не издал, но его однокашники по вечерним курсам при Калифорнийском университете в один голос твердили, что это дело времени. В группе он слыл знаменитостью. Он — это ж надо! Даже профессор, человек, отнюдь не склонный раздавать комплименты направо и налево, и тот говорил, что его произведения «достойны публикации»! Ирвинг Роузуолл смаковал эти слова. «Достойны публикации!» Каждый звук тут ласкал его слух, вселял силы, заставлял выпрямить спину.

Очутившись на улице, Куини больше не спешила. Страстный, исступленный зов природы перешел в тихий шепот. Маленькая черно-белая собачка неторопливо семенила по дорожке, тщательно принюхиваясь к оставленным меткам. Роузуолл, обернув поводок вокруг руки, послушно следовал за собачкой, останавливаясь там, где присаживалась она, двигаясь с места, когда ей того хотелось, весь погруженный в свои мысли.

По иронии судьбы, едва начав писать, он начисто забросил чтение.

Вся печатная продукция теперь пылилась невостребованной; неразрезанные книги скромно дожидались часа, чтобы встать на одну из полок огромных, тянувшихся вдоль стен стеллажей; пожелтевшие, невскрытые газеты пылились на обеденном столе; около кровати грудой были навалены журналы за много месяцев. Современные события перестали волновать Роузуолла. Его вообще больше ничто не интересовало, кроме собственного творчества. Да разве могло быть иначе! Ведь воображаемый мир был куда более реальным и ярким, чем его, Роузуолла, настоящая, весьма серая и однообразная жизнь. А люди, Бог мой, а люди! К примеру, Георгина, уже покойная, но при жизни — о, что это была за женщина! Ненасытная, чертовски честолюбивая, коварная! В течение суток она последовательно уложила в постель самого лорда, двух его сыновей и управляющего замком, исключительного любовника, который знал толк в своем деле и у всех вызывал дикую ревность. Вот это женщина! Готовая заниматься любовными утехами и на сеновале, и на шелковых простынях! Но в конце концов угодившая в собственную ловушку, от чего и погибшая.

А чего стоит Жильбер! Настоящий лорд Эшкрофт! Биржевой игрок. Немощный старый вдовец, рабски вожделеющий к телу Георгины.

А еще — его сыновья, Филипп и Хаули. Инь — ян. Зло и добро. Каин и Авель. Но настолько ли добродетелен Филипп? И так ли порочен Хаули? И кто такой Малькольм, таинственный управляющий? Откуда он взялся? И какие цели преследовал?

И зачем кому-то понадобилось душить Георгину и бросать ее тело в фонтан?

Ирвинг Роузуолл улыбнулся в темноте. Он любил готические романы не меньше, чем свои собственные.

Куини наконец выбрала место, достойное ее собачьего внимания. Она трижды обежала вокруг фонарного столба, прогнула спину и глубокомысленно, серьезно справила нужду.

— Молодец, хорошая девочка, — машинально похвалил Роузуолл.

Синий фургон въехал на пустынную улицу, проплыл мимо Роузуолла и завернул за угол.

— Пойдем, моя хорошая. — Роузуоллу вдруг захотелось домой, к машинке. Он предвкушал тот момент, когда будет найдено тело Георгины. Описание должно выйти чувственным. Цветущее тело, спелая грудь, дрожащие капли воды. Полупрозрачная ночная сорочка — или оставить Георгину нагой? Чтобы угодить нынешней публике, нельзя пересолить ни в ту, ни в другую сторону.

— Идем, идем, — снова позвал Роузуолл. Собачка выдрала задними лапами несколько пучков травы, после чего вышла на дорожку, ведущую к дому. Роузуолл шел за ней.

— Эй, жидовина!

Ирвинг Роузуолл был настолько погружен в свои мысли, что никак не отреагировал на звук. Он прошел несколько шагов, покуда по натянувшемуся поводку не понял, что Куини остановилась. Он посмотрел на собаку. Она страшно нервничала и глухо рычала.

— Эй, жидовина!

Роузуолл обернулся, чтобы рассмотреть, кому принадлежит голос. В него выстрелили в упор.

Когда Ирвинг Роузуолл чуть пришел в себя, он осознал, что лежит на спине, глядя в ночное небо сквозь переплетения телеграфных проводов. Куини жалобно скулила, вылизывая ему лицо. Он попробовал поднять руку и не смог. Ему стало жутко холодно.

Куини отчаянно лаяла на кого-то.

Змея! Где-то поблизости притаилась змея! Он слышал ее шипение!

Роузуолла стала сотрясать дрожь. Он понял, что умирает.

«Нет, — кричало все его существо, — я же еще не закончил! Ведь никто не узнает, кто задушил Георгину и бросил ее тело в фонтан».

Куини снова лизнула его в лицо; она теребила его лапами и скулила. Потом задрала морду и издала душераздирающий вой.

Ирвинг Роузуолл этого уже не слышал.

 

4.00 утра

— Четыре часа утра. Говорит Тихуана, Мексика.

Начинаем передачу «Радиошоу Жанны Холмс», записанную по трансляции вчера вечером.

Несколько секунд в эфире звучал струнный квартет Моцарта — легко, изящно, чарующе.

— Добрый вечер, дорогие жители Южной Калифорнии и Великого Юго-Запада. У микрофона — ведущая Жанна Холмс. Со мной в студии — гость нашей программы, с которым мы уже беседовали на этой неделе, — кандидат в Калифорнийское законодательное собрание, верховный магистр Калифорнийского клана Джесс Аттер. Мы с ним говорили о недавних событиях в Лос-Анджелесе, о столкновении под окнами Главного полицейского управления между вооруженными формированиями американской нацистской партии и членами Революционной коммунистической партии Америки. Во-первых, Джесс... можно мне вас так называть?

— Разумеется, Жанна.

— Да, мы ведь старые друзья.

— Новые друзья, смею заметить, что гораздо лучше.

— Спасибо, Джесс. Так вот, во-первых, мне бы хотелось, чтобы вы прояснили ситуацию нашим слушателям, имеет ли нацистская партия хоть какое-то отношение к Калифорнийскому клану, а то у них может сложиться превратное представление. Так существует какая-то связь между этими организациями?

— Абсолютно никакой, Жанна. Абсолютно никакой.

* * *

В темном гараже Уолкер, раздетый догола, энергично отжимался, сцепив руки за головой, а ступнями вплотную прижавшись к стене. Каждый раз, приподнимаясь, он крякал, с силой проталкивая воздух через плотно сжатые зубы. Он выполнял упражнение быстро и очень ритмично.

* * *

— Национал-социализм — идея, выросшая на чужой почве, привнесенная извне. Он не в силах справиться с множеством нерешенных проблем, которые стоят сегодня перед всеми американцами, и в особенности перед жителями Калифорнии. Американская нацистская партия — несерьезная организация. Она не способна выработать правильную линию поведения. Я думаю — нет, я знаю, что большинство ее членов — это незрелые, недисциплинированные люди, которые вступают в партию только для того, чтобы распивать пиво и щеголять в форме. Им очень нравится одеваться в кожу, бравировать свастикой и выхваляться перед девицами. Это больше всего напоминает фарс!

* * *

Не сбиваясь с ритма, Уолкер разомкнул руки и вытянул их вдоль туловища. Он коснулся пальцев одной ноги, потом другой. Его обнаженное тело было покрыто испариной, призрачно отливавшей в лунном свете. Он увеличил темп.

* * *

— Джесс, чем Калифорнийский клан отличается от нацистской партии?

— Как я уже говорил, Калифорнийский клан объединяет в своих рядах элитные кадры беззаветно преданных идее белых христиан, решивших посвятить жизнь святому делу защиты этой страны от засилья евреев, негров, атеистов, коммунистов, чье тлетворное влияние разлагает великую нацию. Для выполнения этой задачи мы не погнушаемся никакими средствами.

— Включая применение силы?

— Жанна, Калифорнийский клан готов предпринять любые шаги, чтобы спасти эту страну от господства евреев, монголов и прочих нехристиан. Мы резко отмежевались от крайне левых Европы и Южной Америки. Мы многому научились благодаря безжалостности и готовности к самопожертвованию. И, зная, что Господь на нашей стороне, мы будем делать все, что от нас потребуется, чтобы достичь намеченной цели.

— То есть вы хотите сказать, что оправдываете последние убийства в Лос-Анджелесе?

— Убийство, Жанна, всегда нежелательно, но порой его просто не избежать. Иногда это единственный способ высветить проблему, привлечь внимание к явно творящейся несправедливости. Американские евреи должны отдавать себе отчет, что они не могут безнаказанно смущать умы, развращать и деморализовывать великую нацию. Мы этого никогда не допустим. Кто-то обязан за все расплачиваться. И они должны быть готовы к тому, что выбор падет на них.

— Следует из этого, что вы считаете убийцу героем и были бы рады видеть его среди членов Клана?

— Пожалуй, да. Его можно назвать героем. В античном понимании слова. Этот человек в одиночку принял на себя бремя борьбы с международным сионизмом. Согласитесь, это героический шаг. Что касается его вступления в наш Клан, то, как я уже говорил в начале, он определенно принадлежит к тем ясно представляющим свою задачу личностям, которые Клан всегда готов приветствовать. Мы будем рады таким добровольцам.

— Так вы действительно заинтересованы в новых членах?

— Конечно, мы с нетерпением ждем встречи со столь отважными ребятами. Вроде морских пехотинцев! Ха-ха-ха!

* * *

Уолкер опять сцепил руки над головой. Пот заливал лицо, тело, затекал в пах. Мускулы на животе ходили ходуном. С каждым движением он дышал все труднее и труднее, но не сбавлял темпа. Он не позволял себе остановиться.

 

6.30 утра

В Лос-Анджелесе начинался тяжелый день. Накануне управление метеослужбы обещало изменение движения воздушных потоков в районе залива Санта-Моника, и прогноз полностью оправдался. За ночь похолодало, но из-за сильной жары температура в верхних слоях атмосферы оставалась прежней. В результате смог висел над побережьем мертвой пеленой. Машины на перетруженных автомагистралях извергали в уже отравленный воздух выхлопные газы, что никак не способствовало улучшению атмосферы, перенасыщенной окисью азота, серой, угарным газом и свинцом. Раскаленное августовское солнце превращало эту гремучую смесь в зловонную копоть, от которой слезились глаза, першило в горле, горели ноздри. Следующее тревожное предупреждение распространялось дальше, к востоку — на Алхамбру, Пасадену, в сторону Сан-Бернардино и Риверсайда. Детей не пускали на улицу. Фирмы, насчитывающие в штате более пятидесяти человек, должны были обеспечить организованную перевозку служащих. Предрасположенным к туберкулезу предписывалось оставаться дома. На центральных улицах мелькали люди в больничных масках. В Лос-Анджелесе начинался воистину скверный день.

Голд пил кофе с пончиками. По столу были разбросаны фотографии тела Ирвинга Роузуолла. На некоторых снимках встречалось изображение собаки Ирвинга — маленького терьера Куини. Она стояла, скаля зубы на каждого, кто смел приблизиться к телу хозяина.

У приехавших на место происшествия полицейских вид еще одного трупа не вызвал особых эмоций, но преданность собачки растрогала даже самых толстокожих. Особенно после того, как соседка сказала, что Ирвинг — вдовец, у которого совсем не осталось родственников. А еще больше — когда Куини искусала троих из «скорой помощи», пытавшихся установить причину смерти Роузуолла, хотя она была очевидной — пулевое ранение в грудь с очень близкого расстояния. Несколько полицейских сразу вызвались забрать собаку с собой, но тут встрял Долли Мэдисон, явившийся в шинели, накинутой поверх пижамы. Он вызвал ребят из ветнадзора, которые, понятное дело, были не в восторге от звонка в полпятого утра. Они наконец прибыли, набросили сеть на бедную псинку и погрузили ее в один из пластиковых ящиков своего драндулета. Полицейские обложили их по всем статьям.

Голд откусил застывшее тесто, липкая начинка заляпала ему рубашку. Ругнувшись, он промокнул пятно салфеткой.

Голд рассматривал фотографии маленькой отважной собачки, несшей посмертную вахту у тела поверженного хозяина. Голд знал, что у газетчиков есть копии, и не далее как в вечернем выпуске этот снимок облетит весь мир. Репортеров была тьма-тьмущая. Не успел Голд появиться, как телевизионщики наставили на него камеры. Корреспондент из «Пари-матч» объявил, что с тех пор, как стихла волна террористических выступлений в Европе, эта история находится в центре внимания мировой общественности.

Голд отхлебнул остывшего кофе и вытянул из пачки еще один снимок. На нем крупным планом были сфотографированы три красных креста, нарисованных на асфальте в нескольких футах от тела Роузуолла.

— По одному за ночь, да, лейтенант? — крикнул через перегородку репортер. — Парень отлично знает свое дело.

Голд поморщился от неприятных мыслей. Эту историю в управлении называли «Кресты», а самого убийцу — Убийца с крестом.

Голд закурил. До него донеслось легкое похрапывание Заморы. Тот дремал, положив голову на свернутую куртку. Голда самого клонило в сон. Он отвез Уэнди с ребенком к Эвелин, вернулся домой и два часа кряду тупо глядел в потолок, не в силах уснуть. Потом его вызвали по делу Роузуолла. В голове была страшная мешанина. Стоило чуть дольше посмотреть на снимки Роузуолла, как перед глазами вставало избитое, заплаканное лицо Уэнди, и ужас, смешанный с яростью, закипал в нем. Стоило больших усилий сосредоточиться на текущей работе.

Голд был в тупике и знал это. Он никогда не был следователем в прямом значении слова, никогда не верил уликам и очевидцам; его не убеждали пробы краски, микроскопические ворсинки, фотороботы и компьютерные распечатки. Его сила была в другом. Угроза, шантаж, надежная сеть осведомителей. Чуть-чуть поддать жару — и крысы зашевелятся. Подстроив ловушку, надо только вовремя закрыть дверцу. Рано или поздно твой герой себя проявит. Только, боялся Голд, это будет скорее поздно, чем рано. А он не мог позволить себе роскоши ждать. Слишком много людей требовали от него быстрых результатов. И, он знал, в дальнейшем их число будет только расти.

А времени совсем не оставалось.

Ровно в семь тридцать в кабинет ввалился член Городского совета Харви Оренцстайн в сопровождении трех помощников с хмурыми и серьезными лицами.

— Вас что, мама не научила стучаться? — проворчал Голд.

Замора немедленно продрал глаза, чуть не свалившись со стула, и, часто мигая, огляделся.

— Вот видите, ребенка разбудили, — ехидно вставил Оренцстайну Голд.

— Лейтенант, — начал Оренцстайн, — в двенадцать я назначил у себя пресс-конференцию. Мне бы очень хотелось, чтобы вы там выступили.

— Грешникам в аду тоже хочется холодной водички. Но это вовсе не означает, что им дадут напиться.

— Тогда доложите мне, как продвигается расследование.

— Если я и буду что докладывать — а я и не подумаю — о результатах следствия, каковых просто нет, то сделаю это через официальные каналы полицейского управления.

Оренцстайн закипал.

— Так что, черт возьми, я должен говорить прессе?

Голд улыбнулся.

— Сэр, это ваше личное дело.

Замора хмыкнул.

— Нет, вы только посмотрите, — брызгая слюней, распалялся Оренцстайн, — народ хочет знать, чем занимается полиция, чтобы положить конец убийствам!

Голд улыбнулся еще ласковее.

— Народу вы можете сказать, что в течение дня мы будем допрашивать подозреваемых.

Оренцстайн, помедлив, спросил:

— Это правда?

— Истинная.

— Вы что, хотите сказать, что нет даже примет убийцы?

— Разве что удастся разговорить эту собачку. — Вздохнул Голд, положив на стол одну из фотографий. — Она пока единственный свидетель. Все остальные видели его только со спины, с довольно далекого расстояния. Он, как призрак, растворяется в ночи. Фактически мы даже не знаем, один ли это человек. Их может быть сотня. Хотя мне кажется, что убийца действует в одиночку.

Оренцстайн замотал головой.

— Быть того не может!

Голд улыбнулся в третий раз.

— Сэр, а шли бы вы куда подальше.

Оренцстайн стоял в растерянности. Он украдкой поглядел на помощников и сел, почти вплотную придвинувшись к Голду.

— Лейтенант, зачем разговаривать в таком тоне? Мы могли бы вместе заниматься этим вопросом. Ведь у нас одна и та же цель!

— Не уверен. Чего, например, хотите вы?

— Естественно, чтобы убийца был задержан.

— Любопытно. А я-то думал, что вы хотите стать мэром.

Оренцстайн, казалось, не заметил колкости.

— Джек, можно я буду называть вас Джеком?

— Вы это только что сделали.

— Джек, многие считают, что Гунц чересчур затягивает дело.

Голд хотел возразить, но Оренцстайн продолжал:

— Отношения Гунца с национальными меньшинствами складываются не лучшим образом. Он унижал испано-говорящих полицейских, его репутация среди черных — чудовищная; он отталкивает женщин сальными шуточками, он примитивный расист, с ним все понятно. И за это расследование он взялся без особого рвения. А почему? Жертвами все время оказываются евреи, а Гунц — антисемит, ясно как дважды два. — Оренцстайн для пущей важности выпрямился. — Ко всему этому делу до последнего момента не относились достаточно серьезно, покуда на улицах не появились трупы евреев, а международная печать не вынесла его на первые полосы. И мы оба знаем, что было множество предупреждений. А сколько человек задействовал Гунц? Двадцать? Всего-то?! Но это же возмутительно! Это преступно! — Оренцстайн опять наклонился к Голду: — Джек, Гунца необходимо выставить в истинном свете! Такой человек — и шеф полиции здесь, в Лос-Анджелесе, где столько евреев! Это просто безнравственно! Я очень рассчитываю, что ты поможешь мне выдворить его с этого поста. Так будет лучше для всех. — Он склонился еще ниже. — Мы должны это сделать во имя нашего народа! Голд долго медлил с ответом. Он аккуратно сложил фотографии, смел со стола крошки и сахарную пудру, выбросил стаканчик из-под кофе. Потом раскрыл руку и начал поочередно загибать пальцы.

— Во-первых, — произнес он, — если кто и недооценил опасность ситуации, так это не Гунц, а я.

Он загнул следующий палец.

— Во-вторых, сегодня в шесть утра Гунц дал в помощь следствию еще сорок человек. Невзирая на мои возражения, смею добавить. Итого, уже шестьдесят. В-третьих, пожалуй, нет другого человека, который так же сильно ненавидит Гунца, как я. Он, конечно, фанатик. Но в полиции трудно сыскать человека без предрассудков. Откуда, по-вашему, нас набирают? Из воскресной школы? Как вам известно, нет среди кандидатов в полицейскую академию и лауреатов Нобелевской премии. В-четвертых, вы мне отвратительны куда больше, чем Гунц. Вы явились, размахивая флагом Израиля, произносите громкие речи о нашем народе и хотите на этом заработать политический капитал, прикрываясь трогательной заботой об Анне Штейнер, Ирвинге Роузуолле и, самое интересное, о Хани Дью Меллон. Тогда как вами движет одна мысль — по трупам этих несчастных пробраться к власти. Да вы после всего — просто дрек мит пфеффер! Вы оскорбили меня как человека, как офицера полиции и, наконец, как еврея. Меня от вас блевать тянет. В-пятых, — Голд загнул мизинец, — вон из моего кабинета и никогда больше не появляйтесь здесь.

Воцарилась гробовая тишина. Слышно было только попискивание компьютера с нижнего этажа. Помощники безмолвно таращились то на Голда, то на Оренцстайна.

Оренцстайн медленно поднялся, одернул пиджак. В его тихом голосе звучала угроза:

— Человеку с вашей репутацией лучше бы не наживать новых врагов.

— Человеку с моей репутацией уже нечего терять. — Голд передернул плечами. — А теперь попрошу вас закрыть за собой дверь.

Оренцстайн в сопровождении помощников мрачно вышел в коридор. На пороге обернулся, многозначительно подняв палец.

— Я вам этого не забуду!

— В чем и не сомневаюсь, — рассмеялся Голд. — Ничуть.

Оренцстайн с силой хлопнул дверью. Замора, давясь от хохота, что-то быстро записывал в блокнот.

— Ну просто черт меня побери!

— Что? — переспросил Голд.

— Не фильм, а конфетка! Просто черт побери! — Он взглянул на Голда. — Как ты думаешь, я не слишком молод для твоей роли?

— Салага! А почему бы тебе не сыграть самого себя?

— Нет, не выйдет. Роль уж больно хиловата. А мой режиссер этого не любит.

Голд встал и потянулся за пиджаком.

— Надо же кому-то в жизни быть и на вторых ролях. Такова жизнь. Пригладь вихры. Мы уходим.

— Куда?

— На похороны. Надо выразить соболезнование.

* * *

Перед войной Бойл-Хайтс был средоточием еврейской жизни Лос-Анджелеса. На холмах, к востоку от центра, лепились друг к другу небогатые каркасные дома, почти вплотную примыкая к синагоге. Теперь здесь осталась всего одна община, и «Таймс» не замедлила разразиться статьей, что порой, дескать, не набрать положенных десяти человек для совершения обряда. По мере того как удавалось скопить деньжат, евреи уезжали в более престижные районы, где ничто не напоминало им о том времени, когда их деды должны были вкалывать по двенадцать — четырнадцать часов в день, чтобы выбиться из нужды. Нынешние предпочитали селиться в Эсчино, в долине, в Западном Лос-Анджелесе, Беверли-Хиллз, Пасифик-Палисадес, Малибу и Санта-Монике. В Бойл-Хайтс ныне осталось совсем немного старых евреев, у которых уже не было сил — или денег — сниматься с места. Теперь здесь жили в основном мексиканцы, и стены были исписаны именами вроде Сли-пи и Допи, Локо и Негро, Чуэй и Уайт Бой, Чиндо и Чако. Этакий латиноамериканский вариант сказки про Белоснежку и семь гномов.

В Бойл-Хайтс было несколько еврейских кладбищ, и люди через весь город ехали сюда, чтобы почтить память близких. Одно из кладбищ называлось «Кедры Сиона», здесь и должны были сегодня хоронить Анну Штейнер.

Голд поставил машину так, чтобы они с Заморой могли наблюдать за похоронной процессией, которая как раз медленно входила на кладбище. Толпа кишела газетчиками, телевизионщиками — всеми, кто в эти дни смаковал подробности убийства Анны Штейнер, однако у самого входа путь представителям масс-медиа преградила полиция; репортеры сгрудились, расталкивая друг друга, чтобы успеть отснять наиболее эффектные кадры. Было много просто любопытствующих; на похороны явились старейшины еврейской общины, представители городской власти — двое членов совета и вся еврейская часть такового — Вакс, Пикус, Ярославски, Галантер, Бернсон, — кроме, к слову сказать, Харви Оренцстайна, — а также множество посетителей кафе «Вест-Пик», которые хотели сказать последнее «прости» покойной.

Голд с Заморой увидели из машины, как неподалеку затормозили два белых фургона, откуда высыпали парни из Еврейского вооруженного сопротивления в голубых форменных рубашках. Они тут же заняли вооруженную позицию по сторонам дороги, у кладбищенского входа. Некоторые держали палки и бейсбольные биты, но большинство было по-настоящему вооружено пистолетами и полуавтоматами. Фотокоры издали защелкали затворами аппаратов, что прибавило значимости серьезным лицам юнцов, которые делали вид, что ничего не замечают.

— Нет-нет, с меня хватит, — проворчал Замора, краем глаза взглянув на Голда.

Голд вздохнул и покачал головой.

— Нет, на этот раз они получат пропуск. Я не могу больше заниматься жалобами на самого себя. Бумажная работа смерти подобна. Пойдем, я знаю другую дорогу.

Голд повел Замору вдоль ограды. Они вышли к западному входу. Голд просунул руку сквозь прутья решетки и отодвинул засов. Калитка, скрипнув, отворилась.

— Ты, видно, хорошо знаешь эти места, — заметил Замора.

Голд улыбнулся.

— Еще бы, мои родные места. Откуда вам, молодым, знать! Мы жили здесь, покуда не переехали с матерью в Ферфакс. Я раздевал машины и сплавлял детали одному типу, который жил вон там, через улицу. Кстати, надень-ка. — Он протянул Заморе ермолку, сам надел вторую.

Они быстро шли между надгробий с обветшавшими, потрескавшимися звездами Давида, с полустерыми надписями на иврите. Гроб с телом Анны Штейнер уже стоял рядом со свежевырытой могилой. Голд и Замора старались не смешиваться с толпой. Они подошли как раз в тот момент, когда мэр заканчивал заготовленную речь. После него член Городского совета сказал несколько слов о ненависти в людских сердцах, которую необходимо всячески искоренять. Раввин прочел надгробную молитву и Кадиш на иврите. Гроб опустили в могилу. Толпа в молчании потянулась к выходу. Голд пробрался к хилому больному старику. Тот прихрамывал, опираясь на трость. С двух сторон его поддерживали мэр и раввин.

— Мистер Штейнер!

Старик, прикрывая от солнца глаза, с недоумением посмотрел на Голда. Он был явно растерян.

— Мистер Штейнер, я лейтенант Джек Голд. Примите мои соболезнования.

Старик молчал. Болезненно морщась, он присел на край хорошо сохранившегося надгробия и принялся массировать колено искривленными ревматическими пальцами. Мэр взглянул на часу и, поколебавшись секунду, быстро пошел вперед, догоняя своих помощников. Раввин тихо ждал поодаль. Штейнер искоса посмотрел на Голда.

— Вы знали мою Анну? Я что-то вас не припоминаю. Может, вы бывали в нашем кафе?

— Нет. Я полицейский. И хочу найти убийц вашей жены.

Старик всматривался в толпу, уже выходившую с кладбища.

— Кто эти люди? — спросил он. — Неужели они знали мою Анну?

— Право, затрудняюсь сказать.

Штейнер затряс яйцевидной головой. Он выглядел очень больным. Продолжая растирать ногу, вновь обратился к Голду.

— Как же я буду без Анны? — Казалось, он ждал ответа.

Голд опустился рядом, молча тронул его худое костлявое плечо.

— Что же мне делать теперь, когда Анны нет на свете? — повторил Штейнер с тяжелым немецким акцентом.

— Ничего, все наладится, — сочувственно проговорил Голд, — и вам станет легче.

Старик покачал головой.

— Мне легче уже не будет.

Несколько минут они молчали, потом к ним приблизился раввин.

— Я должен отвезти мистера Штейнера назад, в больницу.

Голд, кивнув, поднялся. Они помогли старику встать.

— Машина ждет у ворот, — сказал раввин Штейнеру, потом посмотрел на Голда. — Он отказался от инвалидной коляски. Захотел идти сам.

Раввин, поддерживая Штейнера, повел его к выходу. Голд глядел им вслед. «А ведь он ни разу не спросил „за что?!“, — подумал Голд. — Впрочем, побывав в Дахау, разучишься задавать подобные вопросы».

Замора подошел к Голду.

— Тяжко на это смотреть. Когда мы наконец поймаем убийцу, он должен получить по меньшей мере тысячу лет.

Голд надел солнечные очки.

— Он никогда не будет за решеткой.

— Почему?

— Потому что я его убью.

Замора медленно кивнул.

— Ну что ж.

Они уже ехали в Центр Паркера, но Голд внезапно крутанул руль, и машина, нарушая все мыслимые правила, резко развернулась — в противоположном направлении.

— Что случилось? Куда это мы?

— Сегодня день посещения кладбищ. День поминовения.

— Нет, это же второго ноября.

— Пусть так. Считай, что сегодня — мой личный День поминовения.

За последнее время Замора достаточно изучил Голда, чтобы лишний раз с ним не спорить.

— Как прикажете, босс.

Голд остановил машину около крошечной католической церкви Санта Мария Горетти. К церкви примыкало неухоженное холмистое кладбище. По соседству находилось заброшенное гетто. Голд необычайно долго прикуривал новую сигару. Замора, вытащив блокнот, углубился в записи.

— Подожди здесь. Я скоро.

— Что? — спросил Замора, оторвавшись от блокнота. — Прошу прошения, я не расслышал. Я просматривал свои заметки. Делайте то, что считаете нужным. А я покуда приведу в порядок рукопись.

— Ты молодец, малыш, — улыбнулся Голд, выпуская дым.

— Но у меня правда много работы. Сделайте одолжение, дайте чуть-чуть потрудиться.

Голд фыркнул. Слегка задыхаясь, он миновал небольшой холм, и вошел на кладбище. Он медленно проходил мимо крестов, мимо надгробий с изображением Богоматери, мимо статуй страдающего Христа. Он не был здесь уже несколько лет и потому не срезу нашел могилу с надписью:

АНЖЕЛИКА СЕН-ЖЕРМЕН.

Голд опустился на бетонную скамью. Он никогда не был особо благочестивым, и молитвы редко слетали с его губ. Но он часто приходил сюда — куда чаше, чем теперь, — просто воздать должное памяти. Чтобы помнить. Чтобы не забывать ее. Он приходил сюда, ибо больше было некому. Четырнадцать лет назад, на обратном пути из Алжира, в Лос-Анджелес заезжала бабушка Анжелики, но, когда она позвонила Голду, в ее голосе чувствовались растерянность и смущение. Она сетовала, что у нее не хватает денег, чтобы перевезти тело на родину. Голд ее успокоил, сказав, что похоронит Анжелику сам, взяв на себя все расходы. Бабушка поколебалась и приняла предложение.

— Она была хорошей девушкой, — сказала почтенная леди.

— Да, — согласился Голд.

— Покуда не пристрастилась к наркотикам. Она была очень хорошей.

— Я знаю.

— Обещайте, что устроите ей хорошие похороны.

— Непременно.

Он не стал вдаваться в подробности, почему так не хотел отправлять прах на Юг. Позже — гораздо позже — он признался самому себе, что не мог предать ее даже после смерти. Он забрал тело из морга, сославшись на устное разрешение кого-то из родни. Потом обзвонил все церкви города, но всюду встретил отказ. Наконец он наткнулся на священника, служившего в этом бедном приходе, который согласился с ним встретиться. Он оказался коренастым седоволосым ирландцем, в его речи временами проскальзывал дублинский акцент. Помнится, его звали Скелли.

— Как насчет виски? — спросил он Голда, когда тот сидел в его приходском доме, и, не дожидаясь ответа, налил два стакана. — Как вы знаете, — начал отец Скелли, — по нашим обычаям нельзя хоронить самоубийц в освященной земле. Церковь не разрешает этого.

— Она очень хотела, чтобы ее похоронили по католическому обряду.

Скелли замотал головой.

— И речи быть не может об отпевании. Это строжайше запрещено. Некоторые епархии придерживаются более либеральных взглядов, но, боюсь, мой кардинал таковых не разделяет.

Они сидели и пили. Голд ждал. Все это Скелли мог сказать ему по телефону. Значит, была надежда.

— Но в разговоре с одним из ваших коллег — моим земляком — я узнал, что это довольно-таки спорный вопрос, и неизвестно, добровольно ли она ушла из жизни. Безусловно, существует официальное свидетельство о смерти, но церковь не всегда стоит на одной точке зрения с чиновниками. По крайней мере, в этой стране. — Скелли отпил виски. — Так что если вы дадите мне какое-нибудь подтверждение, что девушка не просто ушла из жизни. А погибла, скажем, от чьей-то руки...

Они с Голдом хорошо поняли друг друга.

— Можете мне поверить, все останется в глубочайшей тайне. Мы, священники, не нарушаем обещаний.

— Отец, вы хотите выслушать мою исповедь?

Скелли покачал головой.

— Возраст не тот, чтобы обращать вас. Мне нужно убедиться, что церковь напрасно отвергает бедную христианскую душу. Необходимо, чтобы кто-то их тех, кто был с ней в этот роковой момент, сказал, что смерть ее была — в некотором роде — случайной...

Теперь настал черед Скелли ждать.

Тогда Голд произнес фразу, которую потом не один раз слышал в связи с Уотергейтским делом.

— С этим не будет никаких осложнений.

Скелли, провожая Голда, взял его за руку.

— Быть может, вы заметили, что мы строим около школы баскетбольную площадку. Мои прихожане очень любят баскетбол. Это хоть как-то заполняет их досуг. Но, к моему горькому сожалению, нам придется свернуть строительство. Не хватает денег.

Голд понимающе кивнул.

— Бизнес есть бизнес, так, святой отец?

— Как и повсюду, лейтенант. А чеммы хуже других?

На следующий день Анжелику похоронили. Голд, Скелли да двое могильщиков. Скелли прочел положенные молитвы по католическому требнику, и фоб на веревках опустили в раскисшую землю. Скелли захлопнул книгу, сказал несколько слов о трагически прерванной в расцвете лет жизни, о неисполненном назначении, о воле Провидения. Моросящий дождь перешел в ливень. Скелли перекрестился и поднял воротник. Потом они с Голдом отправились в тихий мексиканский бар неподалеку от кладбища и остаток дня провели за текилой, которую запивали пивом. На следующий день Голд получил от Скелли конверт со счетом на три тысячи долларов. Он вытащил деньги из красного чемоданчика.

* * *

Голд сидел в окружении могил. Из воспоминаний его вывел чей-то голос. Он увидел молодое, типично американское лицо над крахмальным воротничком.

— Что?

— Я спрашивал, не могу ли я вам чем-то помочь. У вас очень расстроенный вид.

— Здесь по-прежнему настоятелем отец Скелли?

— К сожалению, отец Скелли умер в прошлом году. Может быть, я могу чем-либо помочь?

Голд покачал головой.

Молодой священник настаивал.

— Я чувствую, вам необходимо поговорить о том, что вас тревожит, открыть душу.

— Я еврей, — резко ответил Голд.

Молодой человек одарил его первоклассной семинарской улыбкой.

— Все мы дети Божьи...

Голд встал.

— А шел бы ты, святой отец... — И быстро двинулся к выходу.

* * *

Вернувшись в Центр Паркера, Голд набрал номер Стэнли и Эвелин Марковиц. Трубку взяла Эвелин. Узнав Голда, заговорила растерянно и смущенно.

— Как там Уэнди?

— А как может быть в ее состоянии, Джек! Рано утром ее мучили кошмары, и она проснулась в истерике. Стэнли дал ей сильное успокоительное, она до сих пор спит. Звонил Хоуи, но я не стала ее будить. Мне кажется, она не захочет с ним разговаривать.

— Вчера ей пришлось несладко. Пусть побудет с вами, сейчас ей необходимо ощутить, что она в безопасности что за нее есть кому заступиться.

— До сих пор не могу поверить в этот кошмар. Никогда еще я не видела Стэнли таким разгневанным. Ведь он относится к Уэнди как к собственному ребенку. Как к Питу... — Она скомкала фразу, но потом быстро продолжила: — Я просто в ужасе. И больше всего меня потряс Хоуи. Как он мог такое допустить! Кокаин! Я и представить себе не могла...

— Бывает, откроешь дверь, чтобы впустить кошку, а вместо нее влетает тигр. Хоуи не мог контролировать ситуацию. Он рассчитывал при помощи кокаина сделать карьеру. Многие так погорели, не один Хоуи.

— Но почему бедная Уэнди должна страдать! Как жить с сознанием того, что мы даже не можем возбудить дело против этих подонков! Что они на свободе!

— Мне нечего добавить!

После короткой паузы Эвелин сказала:

— Я видела тебя в утреннем выпуске новостей. Еще кого-то убили ночью. Одинокого старика с маленькой собачкой. Господи, куда катится мир!

Голд ждал неизбежного вопроса.

— Когда ты только поймаешь Убийцу с крестом?

— Скоро, очень скоро.

— Мы говорили со Стэнли за завтраком, а не переехать ли нам в Палм-Спрингс. Этот город все больше становится похож на Нью-Йорк. Нигде не чувствуешь себя в безопасности.

Голд подыскивал ответ.

— Что ж, неплохая идея.

Эвелин вздохнула.

— Джек, прости, что я не сдержалась на бар мицве у Питера. Не знаю, что на меня нашло.

— Ну, не будем об этом.

— Нет, меня просто несло. Я как с цепи сорвалась. Я, видимо, сильно устала. Но это меня совершенно не извиняет. Я не имею права так себя вести.

— Эв, я все понимаю.

— Я все равно очень виновата перед тобой. И была бы рада, если бы ты к нам пришел. Кстати, ты совершенно покорил Питера! Тут недавно Стэнли пригласил известных кинозвезд, кумиров рока, но Питер остался совершенно равнодушен. А стоило ему увидеть тебя, легендарного полицейского, да к тому же отца его сестры — и он совершенно без ума! Вот и думай после этого, что знаешь детей!

«Вот дьявол, к чему она клонит?» — думал Голд.

— Так вот, Джек, мы со Стэнли все обсудили, нам бы очень хотелось, чтобы ты вошел в жизнь Питера. Чтобы вместе с нами воспитывал мальчика, особенно сейчас, когда он взрослеет. Как ты на это смотришь?

— Право, не знаю, что и сказать.

— Если захочешь пообщаться с Питером — ну, сходить с ним на бейсбол или в кино... Только скажи нам заранее, примерно за неделю, и мы с радостью его отпустим.

«Сын напрокат», — подумал Голд.

— Естественно, мы не будем менять заведенный порядок. Ты для него — только мой бывший муж, отец Уэнди. Зачем травмировать мальчика! Я не хочу, чтобы он считал, будто мы ему лжем.

«Определенно сын напрокат».

— Стэнли настаивает, чтобы мы компенсировали твои траты, когда ты будешь забирать мальчика.

«Нет, это просто „Эскорт-служба, отец и сын“. Неизвестный папа. Пожалуй, стоит наклеить себе на лоб», — думал Голд.

— Чтобы все было по-хорошему. Пойми, мы действительно хотим, чтобы ты принял участие в жизни Питера.

У Голда помутилось в голове. Он смотрел на фотографию Ирвинга Роузуолла и его собачки. Он вспомнил, что в далеком детстве, лет в шесть-семь, у него самого был пес. В Бойл-Хайтс. Манчестерский терьер с примесью. Вот только как звали собаку, он забыл.

— Джек, Джек, ты меня слышишь?

Внезапно Голд почувствовал себя смертельно усталым. Опустошенным. Старым.

— Джек!

— Эв, давай оставим все как есть. Зачем менять, когда прошло столько времени!

— Ну...

— Какая разница?! — Голд чувствовал, как в нем закипает гнев, — он не знал, на кого или на что, — и старался держать себя в руках. — Давай оставим все как есть. Так будет лучше. Идет?

— Конечно, Джек, если ты...

— До свиданья, Эв.

Голд повесил трубку. Несколько минут он сидел, тупо уставясь в стену. Страшно хотелось выпить. Зазвонил телефон. Вместо того чтобы ответить, он вышел из кабинета и отправился вниз, слушать допрос.

 

11.22 утра

Эстер зажгла под чайником огонь, вложила в пластиковую воронку бумажный фильтр и насыпала туда шесть ложек кофе.

— Ну что ж, лучше сейчас, чем потом, — сказала мамаша Фиббс, сидевшая у стола. На ней было черно-белое вязаное платье с длинным подолом. Волосы собраны в пучок.

Эстер достала из посудного шкафа две чашки и, поставив их на стол, села напротив мамаши Фиббс. Она всхлипнула и высморкалась в смятую салфетку. Ее глаза вновь наполнились слезами.

— Лучше сейчас, чем потом, — решительно повторила мамаша Фиббс.

— Ах, мама! Ну как вы можете относиться к этому столь безразлично! — воскликнула Эстер.

Лицо старухи напряглось.

— Как, спрашиваешь ты? Очень просто. И знаешь почему? Потому что этот парень никогда не изменится. Он навсегда останется преступником, вором и наркоманом. И ничем другим. Он выбрал, как это называют, свой образ жизни. Он отвернулся от Господа. Мне горько и больно об этом говорить, но это правда. И теперь я должна позаботиться о том, на какие средства будут существовать мои сноха и внук. Вот что меня теперь беспокоит.

Эстер протянула ей руку, мамаша Фиббс взяла ее пальцы и крепко, ласково сжала их.

— Разве можно просто взять и вычеркнуть его из своей жизни, мама?

— Просто? — фыркнула старуха. — Чего уж проще! Он свел моего Чарльза в могилу, и тот умер, терзаемый горем. Теперь я одинокая старая вдова, которой приходится проводить ночи в пустой постели. Думаешь, мне легко? И ты сама изнываешь от одиночества всякий раз, когда он попадает в тюрьму. Ты чахнешь, впустую растрачивая жизненные силы. Трудишься, стирая пальцы до костей, чтобы заработать деньги на адвокатов и тому подобные вещи. И ты считаешь, что это — просто? Ничего подобного. Говорю тебе, милая, этот парень — конченый человек. Именно так ты должна к этому отнестись. Считай, что он умер, и думай о том, как тебе жить дальше. Тебе и Малышу Бобби.

— Вы думаете, мы никогда его больше не увидим? — По щеке Эстер скатилась слеза.

— Конечно, он еще вернется: как только у него кончатся деньги и ему потребуется очередная доза, он станет колотить в дверь, выпрашивая подачку, словно собака. Если дома никого не будет, он взломает дверь и унесет телевизор. Такой уж он человек, Эстер.

Эстер опустила лицо и приложила к глазам смятую салфетку.

— Не забывай, у тебя на руках маленький ребенок. Да и сама ты еще молода. Ты волочишь ноги, словно восьмидесятилетняя старуха, и все из-за Бобби. Пора положить этому конец. Забудь о прошлом и не упусти возможности наладить свою жизнь.

Раздался звонок. Эстер поднялась на ноги.

— Кто бы это мог быть, черт побери? — Она пошла к парадному входу. За сетчатой дверью стоял Кларк Джонсон.

— Миссис Фиббс, мне нужен Бобби.

— Его здесь нет.

— Миссис Фиббс, я хотел бы войти.

— Я же сказала — его здесь нет.

— Мне нужно войти. Я на работе.

Эстер смотрела на него сквозь сетку.

— Миссис Фиббс, вы должны впустить меня. Именем закона.

Эстер отперла замок и распахнула дверь.

— Входите. Но Бобби здесь нет. Он ушел.

Джонсон вошел в дом.

— Сегодня утром Бобби не явился на обследование. Вы не знаете, где он сейчас?

— Я же говорила вам — он ушел.

— Хотите сказать, навсегда?

— Навсегда, мистер Джонсон. Навсегда.

— И вы не знаете, где он и куда пошел?

— Понятия не имею.

— Когда он ушел.

— Этой ночью.

Он смотрел на Эстер сквозь стекла очков в тонкой золоченой оправе.

— А что случилось?

Эстер пожала плечами.

— Он ушел. Смылся. Вот что случилось.

— Вы поссорились?

— Можно сказать, да.

— Из-за чего?

— Это личное дело, мистер Джонсон.

— Из-за наркотиков?

— Нет.

— Он опять их принимает?

— Откуда мне знать?

Джонсон вздохнул, глядя в опухшие, покрасневшие глаза Эстер.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Все в порядке.

— Нет ли у вас ощущения, что ваш супруг представляет собой опасность для вас и... — он заглянул в записную книжку, — и для вашего сына?

— Нет.

— Миссис Фиббс, нам стало ясно, что ваш муж нарушил правила, обязательные для условно освобожденных. Боюсь, он ударился в бега. Мне придется задать вам несколько вопросов и составить протокол. Вы позволите мне сесть?

— Разумеется, мистер Джонсон. Я не хотела быть невежливой, просто я немного расстроена. Хотите кофе?

— Буду очень благодарен. — Впервые на памяти Эстер Кларк Джонсон улыбнулся. Усевшись в кресло, он оглядел гостиную. — Прекрасная комната. Вы живете здесь с сыном вдвоем? После того как Бобби ушел?

— Ага.

Он вновь улыбнулся.

— Очень хорошая комната.

— Сейчас принесу кофе.

— Спасибо, миссис Фиббс.

За дверью кухни, подслушивая и подглядывая, стояла мамаша Фиббс.

— Кто это, Эс? — шепотом спросила она.

— Мистер Кларк Джонсон, полицейский. Он ищет Бобби.

Эстер взяла из шкафа еще одну чашку и отвернулась к плите.

— Смотри-ка, огонь погас.

— Я его выключила, — рассеянно отозвалась мамаша Фиббс, продолжая выглядывать из-за двери. — Откуда мне было знать, скоро ли ты вернешься.

Эстер включила конфорку и, подойдя к стойке, оперлась о нее спиной.

— Что ты делаешь, Эс?

— Мама, я жду, пока закипит чайник, чтобы налить гостю кофе.

— Он остался там один. — На лице мамаши Фиббс появилось странное выражение.

— Ничего, потерпит.

Мамаша Фиббс подошла к Эстер.

— Эс, мне кажется, что оставлять гостя одного нельзя.

— Мама...

— Я крикну тебе, когда вода согреется. Ты же знаешь, что, если следить за чайником, он никогда не закипит.

— Мама...

— Позволь мне сделать все самой. Иди в комнату и займи мистера Джонсона разговором. — Мамаша Фиббс подтолкнула Эстер к выходу в гостиную. Эстер остановилась в дверях, озадаченная и смущенная.

— Кофе будет через несколько минут.

— Ну вот и хорошо, Эстер. Можно, я буду вас так называть?

В первый раз Эстер посмотрела на него так, как обычно женщины смотрят на мужчин. Мистер Джонсон был невысокого роста, хорошо сложен, но красавцем его назвать было нельзя. До Бобби ему было далеко.

— Так можно вас называть Эстер? — спросил он еще раз.

— Называйте меня как хотите, но для ужина поздновато, — небрежно бросила Эстер, пытаясь унять внезапное волнение.

Джонсон откинул голову и хрипло, по-пиратски расхохотался, что было совершенно неожиданно со стороны этого своеобразного человека.

— Очень смешно. Что это значит?

— О чем вы?

— То, что вы сказали. То самое выражение.

— Так любила говорить моя тетка Розали. Она родом с Юга.

— Ваша семья оттуда? С Юга?

— Как и все прочие.

— Не все. Моя семья около полутора сотен лет жила в окрестностях Сиэтла. Во всяком случае, столько, сколько мы себя помним.

«Экий сноб», — подумала Эстер.

Она опустилась во второе кресло.

— А что теперь будет с Бобби? Я хочу сказать — когда вы его поймаете.

Джонсон щелкнул авторучкой и положил ее на стол.

— Боюсь, что, где бы его ни поймали, ему почти наверняка грозит заключение. — Он внимательно посмотрел на Эстер. — Это беспокоит вас?

— Ну... — Эстер достала сигарету и сунула ее в рот, но прежде, чем она успела поджечь ее, Джонсон наклонился, взял коробок и, чиркнув спичкой, поднес ее Эстер. Пламя лизнуло кончик сигареты, и Эстер почувствовала, что краснеет. — Все же он отец моего ребенка. Мы женаты уже десять лет. Я всегда о нем беспокоилась, мистер Джонсон. Мне невыносима сама мысль о том, что он опять попадет за решетку.

— И насколько сильна ваша обеспокоенность, миссис Фи... Эстер? Вы по-прежнему намерены время от времени встречаться с ним?

В глазах Эстер загорелся злой огонек.

— Если вы имеете в виду, что Бобби станет приходить ко мне по ночам, то — нет, этого не будет.

— Эстер...

— Но если вы думаете, что я стану доносчицей и позвоню вам, когда Бобби хотя бы попытается вернуться домой, то вы серьезно заблуждаетесь. Я вычеркнула Бобби из своей жизни, но не собираюсь помогать вам засадить его в тюрьму.

— Да нет же, я...

— Тогда прекратите расспрашивать меня, я все равно ничего не знаю.

— Эстер, прошу вас... Вы совершенно не понимаете меня.

Из кухни выскочила мамаша Фиббс.

— Чайник кипит, Эстер. — Она улыбнулась Джонсону. — Здравствуйте.

Джонсон встал из кресла.

— Мистер Джонсон, это моя свекровь, миссис Ванда Фиббс. Мама, это мистер Кларк Джонсон.

— Прошу вас, называйте меня Кларк, — сказал он Эстер. — Миссис Фиббс, мне очень приятно с вами познакомиться. Жаль, что наше знакомство состоялось при таких обстоятельствах.

— Мне тоже жаль. Эс, если ты не займешься кофе, вода выкипит.

— Извините. — Эстер вслед за свекровью вышла на кухню. Дверь закрылась, и мамаша Фиббс обернулась к невестке.

— Что это на тебя нашло, черт побери? — прошипела она.

— О чем вы?

— Мистера Кларка Джонсона ты заинтересовала, разве не видишь?

— Ох, мама, — усмехнулась Эстер, заливая кофе кипятком.

— И не говори мне «ох, мама»! Я все еще женщина и могу угадать это в глазах мужчины, даже если ты не способна на такое.

— Мама, вы сумасшедшая.

— Сумасшедшая, как лиса. Отправляйся в комнату и постарайся быть любезной с этим беднягой. От лишней улыбки тебя не убудет. Может, от этого будет хоть какой-то прок. Может быть, хотя бы одной из нас не придется коротать век, распевая блюз Пустой Постели:

— Мама, как вы можете такое говорить! Ведь я все еще замужем за Бобби.

Лицо старой женщины выразило холодную решимость.

— У Бобби теперь другая жена — пачка этого чертового героина. Она сведет его в могилу, как старого черного паука-вдовца. Ты должна позаботиться о себе, девочка. Приступай к делу прямо сейчас и здесь.

Женщины долго сверлили друг друга взглядами.

Внезапно Эстер хихикнула, словно малолетняя девчонка.

— Вы действительно так думаете, мама? Вы действительно считаете, что я ему нравлюсь?

Мамаша Фиббс улыбнулась в ответ.

— Еще бы.

— Но, мама... он весь такой правильный! — простонала Эстер.

— Ничего. И такой сгодится.

Только теперь Эстер заметила, что на ней надета футболка, в которой она спала. И даже голова не прибрана.

— Боже, я выгляжу настоящей ведьмой. — Она провела пальцами по волосам.

— Совершенно очевидно, что мистер Джонсон так не считает. Иди туда и постарайся обращаться с ним по-человечески.

С двумя чашками кофе в руках Эстер остановилась перед дверью, стараясь успокоиться и придать лицу надлежащее выражение. Мамаша Фиббс подмигнула ей. Эстер толкнула дверь и вошла в комнату.

Джонсон резво вскочил на ноги. Эстер поставила перед ним чашку, уселась на диван и, вытянув ноги, принялась за свой кофе.

— Миссис Фиббс... Эстер... — проговорил Джонсон, усаживаясь в кресло. — Мне кажется, вы совершенно не понимаете моих намерений. Боюсь, мы начали не с того конца.

— Вот как? — отозвалась Эстер, глядя поверх ободка чашки.

— Да. Видите ли, — запинаясь, произнес он, — я расспрашивал вас... так сказать... от себя лично.

Эстер молча смотрела на него.

— Ну... видите ли... я постоянно думаю о вас. С тех пор как вы вошли в мой кабинет вместе с вашим мужем.

— Неужели? И часто вы думаете о замужних женщинах?

— О нет, конечно нет, — пробормотал он. — Такого прежде не случалось. Я хотел лишь сказать, что вы произвели на меня глубокое впечатление. Когда пришли ко мне в кабинет. И я подумал: вот сильная, независимая, умная, изысканная женщина. И очень привлекательная. Любой мужчина мечтает о такой женщине. Я подумал: ваш супруг чертовски везучий человек, несмотря на трудности, которые выпали на его долю.

— По-моему, он думает иначе.

Джонсон улыбнулся.

— Надеюсь, не обижу вас, если скажу, что мне жаль его...

Почувствовав, что ее губы подрагивают, готовые улыбнуться, Эстер напрягла мышцы лица, стараясь придать ему серьезное выражение.

— Так что же я... э-э... хочу сказать, Эстер... в общем, я купил билеты на завтрашнее вечернее представление в Пасадена-Сити-колледж. Я подумал, может быть, мы могли бы...

— Мистер Джонсон, что вы задумали?

Он быстро заморгал.

— Извините, я не пони...

— Так вот как вы обращаетесь с женами ваших подопечных!

— Прошу вас, я...

— Итак, я должна стать вашей любовницей в обмен на снисходительное отношение к моему мужу?

Из кухни донесся звук разбитой чашки.

— Нет, нет! Миссис Фиббс... Эстер! Ничего подобного!

— Мне совершенно безразлично, сколько женщин попались на вашу удочку. Меня вы на этот крючок не поймаете. Как бы то ни было, Бобби сбежал, и я не собираюсь забивать себе голову такой ерундой. Но я готова поспорить, что вы потеряете работу, добиваясь таким образом благосклонности женщин!

— Эстер! Прекратите! — ужаснулся Джонсон. — Вы поняли меня совершенно превратно. Я не собираюсь шантажировать вас. Я не такой человек. Я пришел к вам только тогда, когда мне стало ясно, что ваш муж покинул вас и что ваш брак расстроился. И я никогда, никогда ничего не требовал от жен моих подопечных. Никогда!

«Но почему я?» — подумала Эстер.

— Но почему я? — спросила она.

— Что?

— Почему я? — повторила она. — За что мне такое счастье?

Джонсон заговорил, тщательно подбирая слова:

— Я не какой-нибудь вертопрах. Я человек серьезный. Может быть, даже чересчур. Может быть, я старомоден, но ничего с этим поделать не могу. Ни одна из моих знакомых не пожелала бы связываться с таким занудой, как я.

«Это уж точно», — подумала Эстер и хихикнула, словно школьница. Джонсон, приободрившись, решительно продолжал:

— В тот самый день, когда мы встретились у меня в кабинете, я почувствовал: мы с вами родственные души. Я понял это сразу. Словно мы были знакомы раньше. Вам знакомо это ощущение, Эстер? Мне казалось, что мы знаем друг друга всю жизнь. И что вы, как и я, человек серьезный. Теперь же, узнав, что ваши отношения с мужем прекращены, я был бы полным дураком, не попытавшись познакомиться с вами поближе. Я хотел бы быть рядом с вами. Узнать о вас все. И чтобы вы поняли, кто я и что я.

Эстер медленно провела рукой по волосам и внимательно посмотрела на Джонсона.

— Так что у вас за билеты и на какое время?

— На завтрашний вечер, — с готовностью отозвался он. — Пасадена-Сити-колледж. Вечер современных танцев.

«Боже мой, — подумала Эстер, — этому человеку верить нельзя».

— Танцевальная студия Элвина Эйли. В восемь вечера. А потом мы могли бы пообедать и потанцевать.

Эстер улыбнулась.

— Буги-вуги?

Он вновь рассмеялся — удивительно сердечным смехом, звук которого, казалось, пронимал Эстер до самых костей.

— Точно. Буги-вуги.

Эстер на секунду задумалась.

— Завтра вечером? Что у нас завтра — пятница?

Джонсон кивнул.

— А как насчет субботы?

— Они дают лишь одно представление, — с сожалением произнес Джонсон.

— Мне очень жаль, мистер Джонсон...

— Зовите меня Кларк.

— Мне очень жаль, но вечером по пятницам я работаю.

Кухонная дверь распахнулась, и оттуда выскочила мамаша Фиббс.

— Извините за вмешательство, но на кухне все слышно. Эс, а почему бы тебе завтра не отработать за два дня и не отложить оставшееся на субботу? Я уверена, твои хозяева не станут возражать. Теперь лето, и ты сама мне говорила на прошлой неделе, что все равно никто в субботу на работу не ходит. Отпросись на вечер. Я уверена, что Луп и та, другая девушка, будут счастливы получить отгул на вечер в пятницу. К тому же ты принимаешься за свой большой отчет в воскресенье вечером, так что ты должна иметь, по крайней мере один отгул на этой неделе.

Джонсон улыбнулся мамаше Фиббс и обернулся к Эстер.

— Боюсь, что вам некуда деваться. Соглашайтесь.

Эстер рассмеялась.

— Да, похоже на то.

— Ну что ж. Позвонить вам часиков в семь?

Эстер замялась, переводя глаза с Джонсона на свекровь. Мамаша Фиббс одарила ее тяжелым взглядом и кивнула.

— Хорошо, мистер Джон...

— Кларк.

— Хорошо, Кларк, позвоните мне в семь.

Из прицепленной к поясу Джонсона рации раздался сигнал.

Он отключил его нажатием кнопки.

— Пора возвращаться. — Его лицо приняло серьезное выражение. — Эстер, еще пару слов по делу. Я не прошу вас сообщать мне, если появится или позвонит Бобби, но постарайтесь уговорить его — пусть он придет сам. У нас еще есть возможность не доводить дело до тюрьмы, если он явится вовремя.

Эстер кивнула.

— Если он позвонит, я передам ему ваши слова. Но мне кажется, что он этого не сделает.

Джонсон поднялся на ноги и протянул руку мамаше Фиббс.

— Рад был с вами познакомиться, мадам.

Мамаша Фиббс улыбнулась в ответ.

— Мне тоже очень приятно, мистер Джонсон.

Эстер проводила гостя до дверей.

— Так до завтра? — сказал он, улыбаясь. — В семь часов?

Эстер кивнула.

— В семь.

— До свидания. — Он скрылся за сеткой. Эстер закрыла за ним дверь, обернулась к мамаше Фиббс, и, как только их взгляды встретились, обе женщины расхохотались.

 

2.03 дня

Помощник коронера вытянул из холодильника для хранения трупов тяжелый ящик.

— Вот он, ваш человек, — сказал Хониуелл. — Алонсо Фирп.

— Он был им когда-то, — добавил помощник, нервно хихикнув. Это был худой, женоподобный негр с розовым пятном на шее.

— Вы искали этого парня? — спросил у Голда Хониуелл.

— Похоже, да. У него голубые глаза?

Помощник протянул руку и, приподняв веко трупа, улыбнулся.

— Синие, что твой Тихий океан, — пробормотал он с сожалением в голосе. — Эх, красивый был мужчина.

— Как он погиб? — спросил Голд у Хониуелла, стоявшего по ту сторону тела.

— Все из-за его подружки. Похоже, Алонсо проснулся в дурном настроении. Должно быть, эта шлюшка шумела в ванной и разбудила его. И он принялся выколачивать из нее дух. Постарался на славу. Я разговаривал с ней около часа назад, ее лицо — сплошной синяк. Покончив с этим делом, Алонсо опять забрался в постель. Видать, решил вздремнуть после утренней зарядки. Как только захрапел, девица встала над ним и выстрелила в него из его же пистолета.

— Вот так девка!

— Белокожая, к тому же маленькая и худющая. Трудно поверить, что она на такое способна.

— Я слишком стар, Хони, чтобы чему бы то ни было удивляться.

Помощник коронера кашлянул.

— Так вы закончили с мистером Кадавером? А то я еще не завтракал.

Выйдя в коридор, Голд закурил сигару, чтобы заглушить запах химикалий и смерти.

— А что там со вторым парнем?

Хониуелл вытащил записную книжку.

— Девка назвала мне его полное имя. Роберт Руперт Фиббс. Его фото будет у меня сегодня, но попозже. Когда все это произошло, он находился в соседней спальне. Увидев, что она натворила, взревел, словно пожарная сирена. Говорит, они занимались сексом на троих, и девка в него втюрилась. И поэтому она не раздумывая разделалась со стариной Алонсо. То-то она опечалилась, когда Фиббс сбежал.

Двое санитаров прокатили мимо них в морг тележку с трупом. Голд уселся на деревянную скамью с жесткой спинкой. Хониуелл продолжал:

— Фиббс лишь во вторник вышел из тюряги. Ему было велено сегодня утром явиться на обследование по поводу наркотиков, но он не пришел. Полицейский, которому было поручено за ним приглядывать, составил на него протокол. Вот адрес, по которому он проживал. — Хониуелл протянул Голду листок бумаги. — Это дом его жены, но мой человек из отдела условных освобождений утверждает, что жена его выгнала из дома.

Голд прочел адрес.

— Это еще не значит, что он там больше не появится.

— Верно. Его приметы подходят под описание, которое вы мне дали. Мускулистый, симпатичный, с усами. Думаю, это тот самый парень, который вам нужен.

— Что еще интересного?

— Девка говорит, что Фиббс и Фирп совершили вчера ночью кражу. Они вышли часов в девять и вернулись к одиннадцати. Принесли немного денег и наркотиков — кокаина и героина. Они ходили домой к Фиббсу, чтобы он взял чистую одежду, и заодно пошарили там по комнатам. Неожиданно вернулась жена Фиббса и устроила скандал. Нынче утром Фиббс, испуганный убийством, взял все деньги и унес с собой. Девка сказала, что, если не кончились патроны, она и Фиббса бы прикончила. Голд присвистнул.

— Ну и баба, черт возьми!

— Я же говорю — настоящий мужик в юбке.

Голд посмотрел на Хониуелла:

— Что-нибудь еще?

— Нет, ничего.

Голд встал со скамейки.

— Большое спасибо, Хони. Я твой должник.

— Да брось ты. Это было нетрудно. После того как нашли Фирпа, остальное получилось само собой. Я не сделал и пяти телефонных звонков.

— И все равно я твой должник. Если тебе что-нибудь потребуется — звони.

Хониуелл ухмыльнулся.

— Не хочешь вернуться в Голливуд и работать со мной? Я скучаю по твоей гнусной роже.

— Так было бы лучше всего. А то эти гребаные переезды совсем меня замучили.

— Но как только ты поймаешь этого...

— Дай мне немного времени, Хони. Я поймаю его, как только смогу.

— Ага, — кивнул Хониуелл. — Ну, как только поймаешь, врежь этому ублюдку и от меня.

Теперь улыбнулся Голд.

— Ты слишком хорошо меня знаешь, Хони.

— Ага.

 

2.57 дня

Дезерт-Виста, залитый солнцем спальный городок, выстроенный из камня и песка покрытой лесами Южной Калифорнии, раскинулся вдоль шоссе Пирблоссом, словно мусор, выбрасываемый из окон проезжающих машин. Когда-то по центральной улице городка проходила основная магистраль, по которой жители Лос-Анджелеса добирались до сияющего огнями Лас-Вегаса с его забавами и развлечениями. Однако после постройки шоссе, соединявшего два штата, антикварные магазинчики, автозаправки и закусочные «обеды как у мамы» в основном были закрыты и заколочены досками. Составлявшие основную часть населения рабочие — «голубые воротнички» и отставные военные, бежавшие от кошмара больших городов, делали покупки в громадных торговых центрах Викторвилля и Барстоу. Единственной достопримечательностью города был музей, посвященный стареющей кинозвезде, игравшей ковбоев, да и тот был на грани разорения. Температура летом редко опускалась ниже 30° С и зачастую целыми неделями держалась на отметке 35° С. Специалисты по ремонту кондиционеров пользовались небывалым для своей профессии почетом, и три последних мэра города были либо ремонтниками, либо продавцами подобного рода аппаратуры.

Рабочий станции обслуживания, к которому обратился Уолкер, ухмыльнулся и указал ему дорогу, к штаб-квартире Калифорнийского клана: вверх по крутой дороге, недавно проложенной среди опаленных солнцем холмов, затем вдоль железнодорожных путей, выходящих из города и вновь вверх по заросшим полынью холмам, возвышавшимся среди пустыни.

Штаб-квартира представляла собой хаотическое нагромождение недостроенных кирпичных зданий, расположенных у гребня одного из бурых холмов. Задняя стена примыкала к склону, и на голой рыжей земле все еще виднелись следы ножей бульдозеров, стоявших неподалеку. Передний двор, голое пространство, на котором не росла даже трава, тянулся на сотню футов и кончался у зубчатого обрыва. На флагштоке, укрепленном в залитой бетоном и полузасыпанной песком тракторной покрышке, развевались на горячем ветру два полотнища — флаг Соединенных Штатов и стяг Клана: две буквы "К", наложенные на желтый силуэт штата Калифорния на фоне голубого шелка. Было такое ощущение, что флаг изготовлен вручную.

Уолкер припарковал фургон среди прочих машин: трех «харли-дэвидсон», пикапа, трех седанов, стоявших у окончания пыльной дороги на плоской площадке чуть ниже здания, и вылез из кабины. Из дома вышли двое мужчин и, стоя в широком патио, наблюдали за тем, как он поднимается по склону. Один из мужчин был субтильный блондин. Второй, должно быть, весил не меньше трехсот фунтов. У него была огненно-рыжая борода, закрывавшая его свитер до половины, и толстое, вечно потное брюхо, складки которого свисали над поясом, на котором держались джинсы. Подойдя поближе, Уолкер увидел, что оба носят на ремнях пистолеты.

Рыжебородый поднял руку, приказывая Уолкеру остановиться.

— Чего надо? — В его хриплом голосе слышался южный акцент.

Уолкер щурился от нестерпимо яркого света.

— Я хотел бы поговорить с мистером Джессом Аттером.

— Зачем?

— Я хочу вступить в Клан.

Двое в патио переглянулись и заулыбались. Тощий блондин спустился на несколько футов. На нем был надет кожаный жилет, на лице — тонкая щегольская бородка.

— А с чего ты взял, что Клан в тебе нуждается?

Оба заржали. Уолкер рассмеялся вместе с ними.

— Откуда ты?

— Из Лос-Анджелеса.

Блондин покачал головой.

— Страна чудес Третьего мира. У них там мэром негр, население смешанное, а всеми делами заправляют евреи; Как ты мог там жить?

— Потому-то я и хочу вступить в Клан. Потому-то и хочу встретиться с Джессом Аттером.

— Подожди здесь, — сказал блондин и вошел в дом.

Рыжебородый оперся спиной о кирпичную стену и уставился на Уолкера, положив руку на кобуру.

Уолкер провел рукой по волосам и посмотрел на мокрые от пота пальцы.

— Чертовски жарко, верно?

Рыжебородый промолчал бесстрастно взирая на непрошеного гостя.

Из дома вышел блондин и махнул Уолкеру рукой. Чувствуя, как бьется сердце, он поднялся по ступенькам, и, как только он вошел в патио, рыжебородый грубо остановил его, упершись ему в грудь рукой.

— Что у тебя с собой, парень? — спросил он, наблюдая за тем, как блондин хлопает по телу Уолкера и водит руками вверх и вниз по его ногам и талии.

— Все в порядке, — сказал блондин.

Рыжебородый открыл дверь, и Уолкер вошел в дом.

Внутри горел слабый свет и было прохладно. Когда глаза Уолкера привыкли к полумраку, он разглядел шестерых или семерых человек, сидящих и полулежащих в большой комнате, стены которой были окрашены ровным тусклым черным цветом. На полу расстелен дешевый золотистый ковер, а вокруг расставлены кресла и кушетки. Две молодые женщины — одна из них толстая и краснолицая, вторая — изящная и симпатичная — пытались унять трех малышей, гонявшихся взапуски по полу. Один из малышей расплакался. По стенам были развешаны большие подсвеченные черно-белые фотографии, плакаты и открытки. Справа от Уолкера висел снимок трех эфиопских детишек со сморщенными, изуродованными голодом телами. Они ели непереваренные остатки кукурузы из взрезанного дымящегося желудка коровы. Над плакатом на белой полосе надпись, исполненная плотным, аккуратным шрифтом: «ПИЩА ЛЮДСКАЯ». На соседней фотографии — изможденный, измученный голодом негритенок, уткнувшийся лицом в задний проход коровы. Под снимком подпись: «СВЕЖАЯ ПИЩА». Рядом висела фотография нацистского концлагеря. Несколько солдат союзников мрачно смотрели на поле, усеянное черепами и скелетами: «БЕРЛИНСКОЕ РАГУ». Затем — снимок тридцатых годов, с которого задумчиво глядел Гитлер, стоявший на балконе в Берхтесгадене, — «ВОТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НА ЭТО СПОСОБЕН». Зернистая фотография двадцатых изображала сцену линчевания. Многие из стоящих в толпе были одеты в ку-клукс-клановские белые плащи с капюшонами: «ТОЛЬКО МЕРТВЫЙ НИГГЕР ХОРОШ». Бегин, Садат и президент Картер в Кэмп-Дэвиде; улыбаясь, они пожимают друг другу руки: «ЖИД-ЧЕРНОМАЗЫЙ И КЛОУН». Джесс Джексон, читающий с кафедры проповедь. На изображение Джексона наложены концентрические круги мишени. Яблочко красовалось точно на лбу Джесса: «ИЗБРАННЫЙ ПРЕЗИДЕНТ».

— Ты выглядишь так, будто в церковь пришел.

Уолкер перевел взгляд на широкий пустой письменный стол, стоявший прямо перед ним. За столом сидел худощавый мужчина в белой рубашке и галстуке. Его черные волосы были аккуратно зачесаны назад, на лице — массивные черные очки, кожа бледная, одутловатая.

— Ты похож на паписта, впервые попавшего в Ватикан. «О-о! Святой отец! — поддразнил он Уолкера высоким жеманным голоском. — Нельзя ли мне поцеловать вашу католическую задницу? Лизнуть ваш итальянский член?»

Присутствующие весело зафыркали. Женщины расхохотались во весь голос. Дети бросили игру, недоуменно повертели головами и вновь принялись носиться по комнате.

— Или, быть может, польский хрен, чтобы быть точным?

Опять смешки.

— Это вы — Джесс Аттер? — пробормотал Уолкер.

— Он самый. — Аттер улыбнулся и отхлебнул из банки, которую держал в правой руке. — Так чего тебе от меня нужно?

Уолкер нерешительно оглянулся на мужчин и женщин, которые смотрели ему в спину.

— Я... я слышал о вас по радио. «Шоу Жанны Холмс»... — Уолкер замолчал.

— Было дело, — медленно проговорил Аттер, слегка сжимая кончиками пальцев банку, отчего та щелкнула.

— Вы говорили, что ищете новых людей. Пополнить ряды.

Аттер улыбнулся.

— Неужели?

— В общем, я бы хотел... я хотел бы присоединиться к вашим парням. Хочу стать членом Клана.

Улыбка Аттера стала еще шире.

— Правда?

— Да, сэр. — Уолкер сглотнул и посмотрел на посмеивающихся над ним людей.

— Тини! Предложи новичку стул.

Рыжебородый подтолкнул поближе новенькое хромированное, обитое кожей кресло, и Уолкер медленно уселся.

— И что-нибудь выпить, Тини.

Тини сорвал кольцо с банки и протянул ее Уолкеру. Уолкер, запинаясь, нервно поблагодарил.

— Тебе удобно? — спросил Аттер.

— Да, сэр, — почтительно отозвался Уолкер, торопливо глотая пиво.

Аттер откинулся на спинку своего вращающегося кресла.

— Тебе нравится наша штаб-квартира? — лукаво спросил он.

— Да, конечно, — отозвался Уолкер, оглядывая комнату. По стенам среди плакатов торчали подставки, на которых были уложены винтовки и карабины, полуавтоматические МАК-10 и армейские автоматы М-16. Тут же висело несколько мечей. За спиной Аттера, словно театральный задник, была натянута увеличенная копия флага Клана, развевавшегося на улице. Рядом стояли каталожные ящики, копировальная машина, огромный принтер. Вдоль стены тянулись полки, на которых выстроились в ряд персональные компьютеры.

— И это лишь начало, — сказал Аттер, самодовольно улыбаясь. — Настало время истины. Америка поднимается на борьбу против своих внутренних врагов.

Уолкер не мог понять, ожидает ли Аттер ответа. Наконец он пробормотал:

— Верно. Вы совершенно правы.

— Ты согласен с убеждениями, которые отстаивает Клан?

— Целиком и полностью, — с воодушевлением ответил Уолкер.

— И ты хочешь вступить в наши ряды? Стать нашим соратником в решающей схватке?

— Да, сэр. Больше, чем чего бы то ни было.

— Чего бы то ни было? Это серьезное заявление.

Одна из женщин прищелкнула языком.

— Знаешь ли, — сказал Аттер, отбросив иронический тон, — стать членом Клана нелегко. И быть им не так-то просто. Мы предъявляем к нашим братьям серьезные требования. Преданность, верность, самоотверженность. Нашим требованиям отвечают очень немногие люди. Объясни мне, почему ты хочешь стать членом Калифорнийского клана? Объясни мне это своими словами.

Уолкер почувствовал себя неуютно.

— Видите ли, я прочитал «Кларион», и я согласен со всем, что вы говорите. Ваши братья — единственные люди, которые говорят правду. Я верю в то, что вы отстаиваете.

Аттер еще раз отхлебнул из банки и вновь щелкнул ею, легонько сжав пальцами.

— Расскажите своими словами, исходя из своего опыта: зачем вы хотите стать членом клана. Объясните подробнее.

Уолкер опустил глаза и уставился на картинку, изображенную на банке. Горный ручей в Колорадо.

— Я... я... мне трудно подобрать слова. Не то что вы, в вашем «Кларионе». Вы сказали там все, о чем хотел бы сказать и я.

— А конкретно? — настаивал Аттер. — Что вы имеете в виду?

Уолкер нахмурился. Его глаза метались по комнате, словно в поисках подсказки.

— Я... э-э... — начал было он и вновь замолчал.

— Ну, давай же, — велел Аттер. — Соберись с мыслями.

Уолкер посмотрел на свою банку. Затем он поднял лицо и посмотрел в глаза Аттера.

— Вы сами знаете. Евреи. Ниггеры.

— Да? И что же евреи и ниггеры?

Уолкер пожал плечами.

— Вы сами знаете. Как евреи захватили всю страну. И отдали ее ниггерам.

— Продолжай. Расскажи нам об этом.

Уолкер медленно заговорил, спотыкаясь на каждом слове.

— Дело в том, что Америка должна была стать другой. С самого начала предполагалось, что она будет не такой, какая она теперь. С самого начала — когда писали конституцию и все такое прочее. Когда писали Конституцию, вовсе не думали давать воли неграм. И равенства. Равенства с белыми людьми. Ниггеры были рабами. Все они были рабами. Все те, кто писал Конституцию и Декларацию независимости, — у них у всех были рабы. У всех. Никто и не думал, что ниггер может сравняться с белым человеком.

Внезапно Уолкер прервал свою речь, словно смутившись от того, что наговорил так много.

— Все это так, — сказал Джесс Аттер. — Что еще?

Уолкер нервно мотнул головой. Жаль, что не осталось пилюль. Проглотил бы одну прямо сейчас.

— Как теперь преподают историю? Ни слова правды о старых временах! О том, как все было, не рассказывают. Как все было на самом деле.

— Ну, ну, — приободрил его Аттер. — А как же было на самом деле?

Уолкер пожал плечами. Откинув голову назад, он плеснул немного пива в рот и вытер губы наружной стороной руки.

— Евреи — они все врут. Во всех книгах по истории. И все такие книги написаны евреями. Посмотрите на их имена — и вы поймете. Они не пишут правды. Они искажают факты. Заставляют всех говорить только о том, что им хотелось бы слышать. Прямо как ниггеры. Евреи ставят все с ног на голову. От этого все беды. Евреи до добра не доведут.

Аттер наклонился вперед и оперся локтями о стол.

— Продолжай.

Уолкер начал входить во вкус. Ему редко доводилось встречать человека, который был готов выслушать его.

— Евреи вечно подстраивают всякие гадости. Это ослабляет Америку. Они выставляют белых людей дураками. Чудовищами. В своих книгах, газетах, по телевизору, в кинофильмах. Они все евреи — писатели, актеры и все прочие. Все они. Журналисты. Телерепортеры. Все они жиды. Они заправляют всей этой — как они ее называют? — массовой информацией. Вся эта дерьмовая массовая информация в руках жидов. Они делают все, чтобы прибрать ее к рукам. — Уолкер кивнул Аттеру. — Вы сами писали об этом в «Кларионе».

Аттер смял пальцами жестянку.

— Верно, я писал обо всем этом в «Кларионе». Но мне нравится, как ты все это излагаешь. Продолжай.

— Короче, евреи представляют только одну сторону — ту, которая им выгодна. Они врут, а бороться с этим невозможно, потому что все в их руках. Услышать правду просто негде. И вот они врут, выставляя себя в лучшем свете, будто бы они герои, говорят, что ниггеры — хорошие, мексиканцы и китайцы — хорошие, и все потому, что сами они — всего лишь потомки ниггеров. У них все хорошие, кроме белых христиан. Они выставляют белых христиан дураками. И так все время.

— А зачем они это делают?

— Чтобы ослабить Америку, — отрывисто произнес Уолкер. Он почувствовал, что все присутствующие отнеслись к его словам с одобрением. Наконец-то Уолкер попал туда, куда стремился. — Чтобы Америка прогнила до мозга костей.

— Зачем?

— Чтобы коммунисты смогли взять верх. Просто войти и победить. Евреи всегда об этом мечтали. Евреи изобрели коммунизм...

— Карл Маркс, — сказал Аттер, одобрительно кивнув.

— И потом, когда они наводнят Америку своими полчищами, словно крысы, они станут насаждать коммунизм, подстрекать к беспорядкам и захватят Америку. Ведь Америка — это настоящая земля обетованная, и евреям не остается ничего, кроме как попытаться все здесь разрушить. Они выдумали профсоюзы, агитируют ниггеров, они продали бомбу Советам. Вот так. Вы и сами это знаете.

Уолкер еще отпил пива и продолжал, не дожидаясь вопросов:

— Они готовят Америку к большому захвату. Делают из белого человека мягкотелого труса, боящегося даже собственной тени, неуверенного в себе. Вот такой у евреев план. Вот затем-то они и втравили нас во вьетнамскую войну, затем обеспечили нам поражение, так что теперь мы чувствуем страх и слабость. Когда явятся коммунисты, им останется лишь все прибрать к рукам. Никаких проблем, никакой борьбы. Вот что задумали евреи. И все идет точно по их плану.

— А зачем евреи борются за победу международного коммунизма?

— Чтобы покончить с христианством раз и навсегда. И тогда Иуда победит Христа. И эти ублюдки, эти слизняки станут плевать на него. Затем они обратят белых людей в рабство и заставят работать на своих фабриках; они поставят над нами ниггеров и сделают их нашими хозяевами. Они отдадут наших женщин ниггерам, чтобы те их трахали, и уже через поколение не останется ни одного белого человека, кроме иудеев. Хотя они и не настоящие белые, но они хитры и коварны, а все эти полунегры будут идиотами, так что евреи будут править миром без всяких затруднений и становиться все богаче и богаче.

Уолкер, слегка запыхавшись, умолк. В комнате царила гробовая тишина. Джесс Аттер встал и обошел вокруг стола. Сев на край столешницы, он скрестил руки на груди.

— Да, это правда. Все, что ты говоришь, — правда. Это настоящий позор, что в мире так мало людей, которые были бы способны видеть истину, как ты.

Лицо Уолкера засияло.

— Значит, ты хочешь вступить в нашу организацию? — спросил Аттер, глядя на Уолкера сверху и улыбаясь ему.

— Больше, чем чего бы...

— ...чего бы то ни было, — закончил за него Аттер, вызвав одобрительный смех в комнате. Высказанная таким образом поддержка согрела душу Уолкера.

— Мы не только занимаемся дебатами, — продолжал Аттер. — Нам не пристало сидеть, созерцая свой пупок, как это делают в большинстве известных нам добропорядочных проамериканских организаций...

Опять раздался смех.

— Шататься по закоулкам клуба, попивая пивко и хвастаясь друг перед другом, какие мы крутые парни. Подобная болтовня не спасет цивилизацию. Мы готовимся к действию. К действию, направленному на решение назревших проблем.

— Да-да, правильно! — нетерпеливо воскликнул Уолкер.

— Именно поэтому я стал кандидатом в Законодательное собрание штата, — заявил Аттер, расхаживая по толстому ковру. — Мы должны оттуда выдавать информацию. Мы должны сделать так, чтобы люди слышали слово правды. Мы должны быть готовы к самопожертвованию ради возрождения нашей национальной расы. Каждый член Клана — солдат на передовой линии фронта борьбы за выживание арийско-христианской расы. — Аттер стоял прямо перед Уолкером и смотрел на него сверху вниз. — Ты готов к такому самопожертвованию?

— Да, сэр.

— Ты уверен в этом? Нам не нужны липовые патриоты. Ты уверен, что готов принести себя в жертву ради нашего дела?

Уолкер сглотнул застрявший в горле комок.

— Я уже начал.

Аттер вопросительно заглянул ему в лицо.

— О чем это ты?

Уолкер нервно оглядел комнату.

— Говори же, сынок. Мы здесь в полной безопасности.

Уолкер еще раз сглотнул.

— Вы знаете об этих евреях в Лос-Анджелесе? Которых пришили?

Молчание.

— Это я сделал. Я — тот самый Убийца с крестом.

Аттер долго смотрел ему в глаза. Его улыбающиеся губы сложились в жесткую гримасу. Почувствовав, что тишина за его спиной стала угрожающей, Уолкер смутился. Он заставил себя улыбнуться.

— Так ты и есть тот самый герой? — мягко спросил Аттер.

Уолкер кивнул.

— Да. Да, это я.

Аттер быстрым шагом отошел от стола и остановился у плаката с изображением концлагеря, повернувшись спиной к Уолкеру и к остальным, и принялся рассматривать фотографию. Уолкер смотрел ему в спину и пытался понять, что же произошло. Чувство покоя и удовлетворенности, владевшее им мгновение назад, ушло словно вода сквозь сито.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Даже дети притихли, глядя во все глаза.

Наконец раздался голос Аттера.

— Тебе не удалось обмануть меня ни на минуту, — сказал он, не оборачиваясь.

— Что? — спросил Уолкер с застывшей на лице улыбкой.

Аттер обернулся.

— Я сказал, тебе не удалось обмануть меня ни на секунду.

Уолкер потряс головой, словно желая вытряхнуть пыль из ушей.

— Я не пони...

— Но, готов поклясться, остальных ты сумел обвести вокруг пальца, а? — крикнул Аттер, обращаясь к своим людям. — Я готов спорить, вы попались на удочку этого иуды, поверили тому дерьму, что он тут наговорил.

В мозгу Уолкера закружился вихрь, и он никак не мог собраться с мыслями.

— Прошу вас, я...

— Кто ты такой? — заорал Аттер с перекошенным от ненависти лицом. — Кто тебя подослал? ФБР? Департамент правопорядка? А может быть, ты один из наемных шпиков Джерри Кана?

— Мистер Аттер, тут какая-то ошибка...

— Впрочем, ладно. Можешь не отвечать. Я и так знаю, что ты из ФБР. Мне лишь хотелось посмотреть, станешь ли ты продолжать молоть эту чепуху. Когда ты вошел в дверь, я уже знал, что ты из ФБР. Мне известно, что ты побывал здесь три дня назад, получив задание внедриться в ядро нашей группы.

Уолкер растерялся. Он был настолько вне себя, что его губы шевелились, не издавая ни звука.

— Если ты и твои приятели думаете, будто у Джесса Аттера нет друзей в верхах, то вы глубоко заблуждаетесь. Нашу деятельность одобряют очень многие люди. Многие из них занимают высокие посты. И они шлют мне предупреждения! — воскликнул Аттер. — Предупреждения о том, что ко мне подосланы ищейки, собирающие информацию для того, чтобы покарать Джесса Аттера и помешать ему исполнить священную миссию. Уберите отсюда этого иуду, любящего евреев! Чтобы я его больше не видел!

Сильные руки сгребли Уолкера и вытащили его из кресла.

— Что я сделал? — завопил Уолкер. — Что я сделал?

— Прекрати строить из себя невинную овечку! — гневно произнес Аттер. — Какое тебе дали задание? Что ты мне должен был пришить? Заговор? Убийство?

— Прошу вас, скажите, что я такого сделал? — воскликнул Уолкер.

Аттер подошел поближе.

— Я тебе скажу, что ты сделал, — тихо прошипел он. — Ты опять недооценил Джесса Аттера. И тут ты крупно ошибся. Я с самого первого дня знал, кто этот лос-анджелесский герой. Я знал это даже раньше. Я планировал его действия. Я постоянно с ним общаюсь. Я отдавал ему приказы, ты, ренегат! Я отдавал ему эти чертовы приказы!

— Это неправда! — Уолкер бросился на Аттера, и Тини нанес ему короткий жесткий удар по почкам. Уолкер всхлипнул и упал на колени. Симпатичная женщина ударила его в пах, и Уолкер, корчась и извиваясь, растянулся на полу.

К нему подошел Аттер.

— Неужели ты думаешь, что такой вот Убийца с крестом мог действовать в Южной Калифорнии и чтобы я не знал о каждом его шаге? Ты вошел сюда в тот самый момент, когда я рассказывал своим людям о последнем его сообщении. Ты здорово ошибся, легавый! Вышвырнуть отсюда эту дрянь!

Тини и другой здоровенный парень проволокли Уолкера по полу к двери. По пути ему досталось еще несколько пинков. Один из детей плюнул ему в лицо. Вытащив Уолкера на залитый жарким солнцем двор, громилы швырнули его из патио на пыльную землю.

— Уноси отсюда свою задницу, ты, — процедил Тини, и громилы вернулись в дом.

Лежа в пыли, Уолкер перевернулся. При каждом ударе сердца его спину и крестец пронизывала острая боль. Он поднялся на ноги и, шатаясь, поплелся назад к двери.

— Это неправда! Неправда! — крикнул он. По его щекам катились слезы.

Из патио вышли Тини и его приятель. Тини держал в руках автомат М-16.

— Если ты еще способен соображать, то сейчас же унесешь подальше свою задницу, сынок, — рявкнул Тини.

— Но это неправда! — крикнул Уолкер. — Неправда!

Он сделал еще один нетвердый шаг, и Тини дал очередь из автомата. Вокруг Уолкера поднялись облачка пыли, неторопливо рассеявшиеся в воздухе.

— Я сказал тебе: мотай отсюда! — медленно проговорил Тини. — А ну-ка вали!

Уолкер стоял, всхлипывая и глотая слезы. В маленьких окошках штаб-квартиры показались лица людей, выглядывавших наружу.

— Это неправда! — негромко воскликнул Уолкер.

Тини спустился из патио, встал напротив него и молниеносным движением своих мясистых рук плашмя ударил прикладом автомата по незащищенному животу Уолкера. Тот повалился на колени, схватившись за живот. Он судорожно хватал воздух, и при каждом вдохе его подбородок ударялся о грудь.

Он поднял голову и посмотрел на Тини.

— Это неправда, — проговорил он сдавленным голосом, почти стонал.

Тини навел дуло автомата на щеку Уолкера чуть ниже его правого глаза.

— Хочешь подохнуть? — спросил он Уолкера.

Уолкер проглотил застрявший в горле комок.

— Да, — прошептал он.

На несколько секунд пустыня, казалось, затаила дыхание и замерла в неподвижности. Затем на двор неуклюже опустился большой, уродливый ворон. Тини отвел ствол винтовки от лица Уолкера.

— Вали отсюда, сынок, — мягко проговорил он. — Пусть твоим страданиям положит конец кто-нибудь другой.

Тини отступил назад и ткнул пальцем в сторону стоящих автомобилей.

— Давай иди!

Уолкер зарыдал. Он закрыл лицо руками и, плача раскачивался, стоя на коленях.

Тини жестом подозвал своего напарника. Они взяли Уолкера за руки и, подтащив его к краю выжженного солнцем пустынного дворика, спустили его по склону по направлению к импровизированной стоянке. Уолкер остался лежать там, где упал, и продолжал плакать, уткнувшись лицом в пыль.

— Заводи свою тачку и мотай отсюда, пока у тебя есть такая возможность! — крикнул сверху Тини.

Двое громил двинулись к дому.

Через некоторое время Уолкер поднялся, залез в фургон и двинулся в путь по дороге, петлявшей среди побуревших холмов.

 

8.15 вечера

Свет был по-прежнему погашен.

Натан Сэперстейн по кличке Нэтти, подогнал белый «корниш» к западному концу улицы Сансет, нырнул в подземный гараж ресторана «Ле Парк», с визгом затормозил и сунул ключи от машины одетому в красную куртку дежурному по имени Грегорио.

— Добрый вечер, мистер Сэперстейн. Вы оставляете машину надолго?

Сэперстейн улыбнулся ему, и Грегорио послал ему в ответ куда более приветливую улыбку.

— Полагаю, мне придется задержаться на ужин, Грегорио. Несколько часов машина мне будет не нужна. Присмотри за ней повнимательнее.

— Конечно, мистер Сэперстейн, — заверил его юноша и, облизнув губы, прыгнул в кресло водителя.

«Вот нахальный паршивец!» — весело подумал Нэтти.

Прежде чем открыть блестящие хромированные двери ресторана, Нэтти, по своему обыкновению, осмотрел себя в установленном справа от входа голубоватом стекле. И, как обычно, остался доволен увиденным: низкорослый, похожий на гнома, он тем не менее выглядел весьма импозантно и был безукоризненно одет. Натан Сэперстейн уже очень давно смирился со своим полутораметровым ростом, точнее — с нехваткой такового. Он понял, что сила человека, его возможности и общественное положение практически не зависят от физических данных. Вот и сегодня, когда Нэтти Сэперстейн вошел в зал суда, помощники окружного прокурора, которые выступали в качестве защитников футбольной команды, лишь сглотнули слюну и потупили глаза. Нэтти поломал карьеру не одному многообещающему молодому человеку, разнося в клочья обвинения, казавшиеся ошеломленному противнику совершенно неопровержимыми. Молодые прокуроры бросали жребий, кому в очередной раз выступать против Нэтти. Его называли сторонником строгой дисциплины, и это определение нравилось Сэперстейну. Оно свидетельствовало о неукротимой свирепости, и богатому клиенту, пожелавшему иметь в своим арсенале столь грозное оружие, приходилось выкладывать немалые деньги. В желающих недостатка не было. Нэтти Сэперстейн был ходячей легендой Лос-Анджелеса — города, полного легенд. Проще говоря, он был лучшим адвокатом города по уголовным делам. Точка. Если вы убили жену или зарезали любовницу, если вас застукали на таможне и нашли в чемодане с двойным дном пару ключиков, если вы растратили имущество компании на удовлетворение низменных желаний, если вы сделали что-то подобное и при этом богаты, то, возможно, вам придет на ум фамилия Сэперстейн. Мафиози, кинозвезды, торговцы наркотиками — все они прибегали к дорогостоящим услугам Нэтти Сэперстейна. Ходили слухи, что Джон Де Лорен обратился было в его контору, но там у него создалось впечатление, что Нэтти ему не по карману. Несколько лет назад произошел нашумевший случай, когда престарелая суперзвезда, узнав о том, что ее юная мужеподобная протеже из Италии путается также и с ее малолетним сыном, позвонила Нэтти и заручилась его поддержкой, а лишь потом вошла в соседнюю комнату и пристрелила мерзавку. Прежде чем действовать, она хотела быть уверенной в том, что Сэперстейн возьмется представлять ее интересы в суде. Нэтти, разумеется, не опровергал, не подтверждал эти слухи.

Нэтти внимательно оглядел себя в голубом окне и улыбнулся. Кое-кто утверждал, что он позаимствовал стиль одежды у писателя Томаса Вулфа; другие утверждали прямо противоположное. Нэтти хранил по этому поводу молчание. Сегодня он надел легкий костюм-тройку ванильного цвета, темно-синюю рубашку с белым воротником, голубой галстук и фетровую шляпу, цвет которой идеально подходил к костюму. К каждому костюму Нэтти подбирал шляпу соответствующего цвета. Это был его стиль. Десятки лет назад Нэтти понял, что, когда ты работаешь адвокатом в Голливуде, следует одеваться эффектно — это вселяет в клиента уверенность.

Из-под шляпы на узкие плечи Нэтти ниспадали тщательно уложенные седые волосы. Мода восьмидесятых диктовала возврат к коротким прическам, но звезда Нэтти вспыхнула в конце шестидесятых, когда он, хорошенько подумав, принял решение отрастить длинные волосы. И теперь, то ли из самолюбия, то ли из суеверия, он отказывался обрезать их. К тому же молоденькие мальчики обожали длинные волосы. Нэтти наклонился поближе к своему отражению и поправил напомаженные кончики усов наподобие велосипедного руля, придав им идеальную симметричность. Усы были частью его стиля, к тому же молоденьким мальчикам они тоже нравились.

Удостоверившись в том, что его внешность безукоризненна, Нэтти открыл дверь ресторана и вошел внутрь.

Метрдотель Генри ринулся ему навстречу с масленой улыбкой на губах.

— Месье, ваши гости уже здесь. Я усадил их за ваш столик.

— Да, я знаю, спасибо. Чем будешь потчевать на ужин, Генри?

— Морские окуни очень хороши, мсье Сэперстейн...

Столик Нэтти — кабинет в дальнем углу у задней стены — был к его услугам каждый вечер за исключением воскресений. По воскресеньям ресторан «Ле Парк» был закрыт. За столом Нэтти не имел права сидеть никто другой, даже если хозяин обедал в другом месте. Проходя по залу, завсегдатаи — на лицах многих из них можно было безошибочно прочесть их национальность — махали ему рукой и здоровались. Нэтти приветствовал их сухой улыбкой. Он вошел в свой кабинет вслед за ослепительно красивым юным блондином с такими голубыми глазами, что они казались нарисованными. Нэтти прижался к юноше и, сунув под стол руку, положил ладонь на его ногу и легонько стиснул пальцами его мужские сокровища. Юноша улыбнулся и сдвинул колени.

— Нэтти, йа так много хотель сказать тебе, — произнес он с отчетливым берлинским акцентом.

— Так рассказывай же, — улыбнулся Нэтти, принимая стакан мартини, принесенный официантом.

— Сегодня Эллен гадаль мне по картам. — Юноша просиял и кивнул безвкусно одетой молодой женщине, сидевшей напротив. — И карты биль такой кароши!

Нэтти вовсе не был женоненавистником. Просто они были ему не нужны — разве что в качестве клиентов. В таких случаях он мог быть галантным, словно змей-искуситель. Сидевшее напротив несчастное создание было безвредной фантазией Эрика и забавляло его в дневные часы.

— Что сказали кароши карты, Эллен? — спросил он.

Эллен была бледная, массивная женщина, одетая в свободного покроя платье черного цвета. Ее глаза были щедро подведены черной тушью. Желая произвести на приятелей глубокое впечатление, Эллен признавалась, что она — колдунья.

Эллен таинственно улыбнулась.

— Карты сулят нашему Эрику удачу, — мягким голосом проговорила она, шевеля пунцовыми губами.

— Про ту роль, Нэтти. Роль в кино, куда я ходиль экзаменоваться. Я говориль тебе, что имею кароши данные.

Нэтти пригубил мартини.

— Это чудесно.

— Я готофф взять ту роль, Нэтти. Я ее знаю. Карты биль очень благожелателен. Верно, Эллен?

— Очень, очень.

Нэтти улыбнулся ей.

— Мне вышла пиковая дама, — сказал Эрик. — Эллен говориль, пиковая дама никокта не прихотит. Правда, Эллен?

— Никогда.

— Эллен сказаль, клиенты хорошо заплатиль бы за карты, который мне выпали.

— Карты сулят великое будущее, — сказала Эллен. — Успех в делах. Удачу. Гармонию. Счастье.

— Это очаровательно. — Нэтти открыл черный ониксовый портсигар и, вынув длинную сигарету, прикурил ее от золотой зажигалки.

— И любоффь, — добавил Эрик, улыбаясь ему. — Карты предсказали про романтический, страстный любоффь.

Нэтти еще раз стиснул под столом его гениталии.

— У нас и есть такая любовь, — сказал Нэтти. Эрик вздохнул и положил голову ему на плечо.

* * *

В другом конце ресторана, в баре, скрытом за увитой плющом решеткой, Голд заказал вторую порцию двойного виски. Он видел, как Нэтти и его гости заказывали блюда, как им принесли закуски, как они их съели и официант, забрав тарелки, принес салат. Голд перехватил взгляд бармена, и тот принес ему еще стакан. Около столика Нэтти остановились двое одетых в деловые костюмы молодых людей, которых Голд счел адвокатами. Пришли засвидетельствовать свое почтение его величеству. Нэтти что-то им сказал, молодые люди рассмеялись и отошли от столика. Голд, прихватив с собой выпивку, направился к телефонной будке, стоявшей подле автомата, торгующего сигаретами.

В трубке послышался голос Эвелин.

— Это Джек звонит. Как там Уэнди?

— Джек, подожди секунду. С тобой хочет поговорить Стэнли.

Минуту спустя трубку взял доктор Стэнли Марковиц.

— Стэнли, как она?

— Спит. Опять пришлось дать ей сильное снотворное. Мы наняли для Джошуа сиделку. Мне бы не хотелось, чтобы она очень уж задумывалась над тем, что произошло. Чтобы она на этом зациклилась. Ты же знаешь, ее здорово избили.

— Знаю.

— К тому же ее изнасиловали в задний проход. Ты знал об этом?

Стоя в будке, Голд повернулся так, чтобы не терять из виду столик Нэтти. Юный блондин произносил тост; Нэтти и сидящая напротив безобразная женщина держали в руках бокалы с вином. Все трое смеялись.

— Джек, ты слушаешь?

— Да, я слушаю. Я не знал об этом, Стэнли.

— И все же мне кажется, что нам повезло. Ее могли убить. Не сомневаюсь в том, что она страшно напугана.

— По ней этого не скажешь. Вчера вечером, когда я вез ее домой, она была взбешена и яростно ругала Хоуи, но в целом держала себя в руках.

— Джек, тебе часто доводилось вести дела об изнасиловании?

— Нет.

— Так вот, сейчас у нее обычный послешоковый синдром. Некоторым женщинам он доставляет мучительные страдания. И Уэнди — как раз такая женщина. Об этом я и хотел тебе сказать.

— Да?

— Мы с Эвелин все обсудили и решили увезти Уэнди и ребенка на несколько недель в Кабо. Увезти ее отсюда. У нас там есть дом, и я полагаю, что перемена обстановки сразу даст благотворный эффект и способствует выздоровлению. Она и видеть не хочет Хоуи, а больше ее в городе ничто не удерживает. Что скажешь, Джек?

— Мне кажется, это удачная мысль.

— Правда? Отлично. Эвелин вылетает с ними завтра утром, а я отправлюсь следом, как только позволят обстоятельства. Я уверен в том, что Уэнди необходимо отвлечься от того, что произошло вчера ночью.

— Полностью с тобой согласен, Стэнли. Спасибо тебе.

— Нашей девочке пришлось такое пережить... А мы и понятия не имеем, что тут можно сделать.

Официант зажег у столика Нэтти фейерверк. В воздух взметнулись языки пламени. Юноша захлопал в ладоши.

— Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь, Стэнли, — сказал Голд.

Повесив трубку, Голд набрал свой рабочий номер. Трубку поднял Замора.

— Что-то ты сегодня задержался, — заметил Голд. — Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Слушай, Джек, почему бы нам вдвоем не прошвырнуться вечерком по Вест-Сайду. Наш парень непременно попробует сделать это ещё раз.

— Хорошая мысль, Шон, но давай будем действовать порознь. Имея две машины, мы сможем покрыть вдвое большую площадь.

— Как скажешь, Джек, — разочарованно протянул Замора. — Я лишь хотел бы быть с тобой в тот момент, когда ты прищучишь этого мерзавца.

— Не волнуйся, Шон. Я обещаю тебе, что ты будешь рядом.

— Хорошо.

Голд вернулся к стойке и заказал еще виски. Он следил за Нэтти Сэперстейном, глядя сквозь увитую плющом решетку.

— Ф том раскладе быль только один плохой карта, — говорил Эрик, кладя в рот кусочек омара.

— Что за карта? — рассеянно произнес Нэтти, накручивая на вилку ломтик языка.

— Скелет. Карта смерти.

Нэтти сунул язык в рот. Между его губ осталось торчать волоконце, и он всосал его в рот.

— Кто-то из моих близких скоро будет умирайт, — сказал Эрик. — Правда, Эллен?

Эллен намазывала маслом кусок хлеба.

— Кто-то из самых близких. И очень скоро.

— Наверное, это есть моя бабушка. Она живет в Берлине. Она очшень больна.

Нэтти поднес к губам бокал каберне.

— Сколько ей лет?

— Девяносто один.

— Как ее зовут?

— Берта.

Нэтти поднял стакан.

— Я пью за Берту. Которая в Берлине. Вечно жить невозможно, но Берта, уж конечно, постаралась на славу.

— Нэтти! — Эрик рассмеялся и шлепнул его по руке.

Бармен включил маленький телевизор, стоявший у кассы. На экране появилась Одри Кингсли.

«...руководство и работники нашей станции хотели бы извиниться перед телезрителями, которые были возмущены тем, что мы назвали виновника убийств, имевших место в Вест-Сайде, христопродавцем. Мы понимаем, что многие наши зрители могли быть оскорблены такого рода выражением, и мы получили немало телефонных звонков, в которых нам указывали на нашу ошибку. И это действительно была ошибка, точнее — оговорка, о которой мы глубоко сожалеем. Сейчас в эфир выйдет Джефф Беллами с последними известиями о расследовании по делу Убийцы с крестом».

Несколько секунд экран занимала «говорящая голова» Джеффа Беллами, потом замелькали кадры: пресс-конференция мэра, шеф Гунц на пресс-конференции, прямой репортаж из Вествилля, где были усилены наряды полиции, кадры о пеших патрулях Джерри Кана, обходящих округ Ферфакс, потом на экране показался Джек Голд, старательно уклоняющийся от репортерских микрофонов около Центра Паркера.

— Гляди-ка, — сказал Голду парень, стоявший слева. — Это же ты!

Голд осушил стакан, бросил на стойку двадцатку и быстро вышел, оглянувшись на столик Нэтти Сэперстейна. Официант как раз предлагал им десертное меню.

— Когда же вы схватите Убийцу с крестом? — крикнул вслед Голду парень из бара.

Голд пересек бульвар Сансет и устроился за рулем своего старого «форда». Уже стемнело, и, прежде чем развернуться, Голд включил фары. Он проехал по бульвару на восток, свернул на Западную улицу, потом поехал обратно по направлению к Креншо. Вынув адрес, нацарапанный Хониуеллом на клочке бумаги, он нашел нужный квартал и остановил машину на противоположной стороне улицы. В доме, который он искал, было два этажа, и его стены явно нуждались в ремонте. Забор был испещрен надписями и рисунками.

Когда Голд был маленьким, по соседству жили сплошь белые — их было, во всяком случае, не меньше девяноста процентов. Голд мог припомнить лишь нескольких цветных и пару мексиканцев, а вот на улице Креншо жили в основном эмигранты из Европы — армяне, греки, поляки, итальянцы и несколько выходцев из Оклахомы. Там жили, даже несколько евреев. Но в течение пятидесятых-шестидесятых годов улицу заполонили чернокожие. В последнее время появились корейцы, и их становилось все больше.

В доме горел свет.

Голд не стал выключить рацию, но уменьшил звук. Пошарив под сиденьем, он достал серебристую фляжку и, отвернув крышку, сделал солидный глоток. Усевшись поудобнее, он принялся наблюдать за домом.

Спустя полчаса открылась дверь, и на запущенную побуревшую лужайку упал луч света. Из дома вышла маленькая чернокожая женщина лет шестидесяти, за ней показался мальчик девяти-десяти лет. Он нес на плече рюкзак, набитый чем-то похожим на книги. Они сели в стоящий у обочины старый «бьюик» и уехали. Через несколько минут на улицу вышла стройная женщина с коричневой кожей.

Она напомнила Голду Анжелику. Разумеется, Анжелика была куда красивее, но какое-то сходство все же было.

Это должна была быть жена Фиббса. Голд прочел в бумажке ее имя. Эстер.

Эстер Фиббс держала в руках пару завернутых в полиэтилен швабр и пластиковое ведро. Уложив свою ношу в багажник стоявшего на улице фургона, вернулась к дому и заперла дверь. Затем забралась в фургон и поехала по направлению к северу.

Голд подумал, не поехать ли ему следом. Она вполне могла ехать на встречу с Бобби Фиббсом. Она могла солгать полицейскому и как раз в этот момент ехать к своему мужу.

Поразмышляв, Голд решил оставаться на месте. Он еще раз глотнул из фляжки и принялся рассматривать дом. В квартиру никто не входил. Теней в окнах не появлялось.

Голд жевал сигару и наблюдал, внимательно слушая радио.

Он ждал больше часа. Ничего — ни в доме, ни по радио. На улице ни души, если не считать двух школьников в спортивных куртках, которые прошли по тротуару, перебрасываясь баскетбольным мячом.

Голд завел мотор и отъехал от обочины. Проезжая под уличным фонарем, он посмотрел на часы. Пятнадцать минут одиннадцатого. Голд сжал в зубах сигару и поехал назад в «Ле Парк».

Автомобиля Нэтти на стоянке не оказалось. Чтобы удостовериться в этом, Голд трижды объехал площадку. Затем он включил первую передачу и направил свой «форд» вверх по улице, ведущей к Голливудским холмам. На пути к вершине пожиратель бензина закашлялся и задымил, и Голд остановил машину, чтобы остудить мотор. Отсюда, даже сквозь неизбежный смог, Лос-Анджелес выглядел великолепно — огромное множество ночных огней, сияющих словно рождественская елка.

Наконец «форд» перестал дымить, и Голд поехал дальше.

Отыскать дом Нэтти Сэперстейна было нетрудно. Уже шестьдесят лет, с момента постройки в двадцатые годы, он был знаменит на весь Лос-Анджелес установленной на крыше сиреной, которую, впрочем, никогда не включали. Дом не был очень уж большим или роскошным, но его архитектура в стиле египетского дворца и яркая розово-зеленая штукатурка стен постоянно привлекали внимание экскурсоводов, путешествовавших по Голливудским холмам на автобусе.

Голд остановил дымящийся «форд» на вершине холма и вылез наружу. На подъездной дорожке стоял «роллс-ройс» Сэперстейна. Голд осмотрелся и, не увидев никого вокруг, быстро прошел вокруг дома, направляясь к арке дверей, ведущих к балкону, окаймляющему стены дома. В доме играла музыка. Голд шагал беззвучно и осторожно, стараясь не задеть датчики сигнализации. Он аккуратно отодвинул ветку с листьями и заглянул в скошенное окно.

* * *

На подушках дивана, листая журнал, развалился юный немец — обнаженный, если не считать черных узеньких трусиков. Его гибкое молодое тело, намазанное кремом, блестело. Нэтти Сэперстейн стоял у полированного бара красного дерева, одетый в длинное кимоно из черного шелка, перехваченное на поясе лентой того же цвета, и насыпал в крошечный стеклянный флакончик кокаин. Его серебристые волосы были собраны сзади в пучок. Добавив соды и немного воды, он нагрел флакончик в пламени маленькой золотой бунзеновской горелки, встряхивая его время от времени, чтобы отделить кокаин от примесей. Вода во флакончике закипела, и Нэтти процедил содержимое флакона через шелковый лоскуток. На ткани остались маленькие зернышки — чистый кокаин. Нэтти осторожно взял зернышко и положил его на решетку чашечки маленькой трубки. Чиркнув золотой зажигалкой, он поднес пламя к кокаину и резко вдохнул. Подержав дым в легких почти минуту, он медленно выдохнул. Юноша, лежащий на диване, хихикнул. Нэтти обернулся к нему, улыбаясь.

— Иди сюда, — низким голосом проговорил коротышка. Юноша медленно приподнялся и подошел к Сэперстейну, шагая мягко, словно кот. Нэтти протянул руку, и юноша скользнул ему в объятия, потираясь телом об Сэперстейна. Они страстно поцеловались, и Нэтти положил свободную руку на обтянутые трусиками ягодицы парня. Юноша отпрянул, кокетливо хихикая.

— Это мне?

Нэтти улыбнулся и положил в трубку еще немного кокаина. Юноша, продолжая хихикать, взял пальцами черенок, и Нэтти поднес к чашечке огонек зажигалки. Парень всосал дым между стиснутыми зубами, крепко зажмурив глаза. Нэтти положил трубку на стойку бара. Юноша вновь зашелся от смеха.

— Зря потратил затяжку, — мягко упрекнул его Нэтти.

— Прости меня, — отозвался юноша и обвил руками тонкую шею Нэтти. Тот погладил его соски и лизнул в шею. Сунув руку в трусики юноши, он вынул его необрезанный член и ласкал, пока тот не поднялся в эрекции.

* * *

Голд вернулся к машине. Под горку «форд» бежал гораздо резвее.

 

10.30 вечера

Хаймен Гусман по прозвищу Гершель с трудом поднял свое двухсотшестидесятифунтовое тело с дивана, стоявшего в его двухэтажной квартире, и выключил телевизор, немедленно разбудив тем самым свою малютку жену Рут, уже около часа дремавшую в соседнем кресле.

— Гершель, — сонным голосом спросила она, увидев в его руке связку ключей, — ты что — в ресторан собрался? В такое-то время?

Гершель не мог припомнить, когда его в последний раз звали настоящим именем — Хайменом. Его все звали Гершелем, и жена не была исключением. По имени его отца. По названию ресторана. Даже когда он был ребенком и его старик был еще жив, завсегдатаи звали мальчика «молодым Гершелем». Теперь, спустя тридцать лет после смерти отца, он стал собственно Гершелем. Теперь он уже и сам так себя называл.

— Да, — буркнул он. — Схожу туда.

— Зачем? — спросила Рут, вновь погружаясь в сон.

— Сегодня собирался прийти Джеки Макс. Может быть, приведет с собой еще несколько человек. Я должен быть на месте.

В ответ послышалось сопение.

Гершель вышел, беззвучно заперев замок. Проезжая по холмам в сторону Лорел-Каньона, он перебрал в памяти все, что ему предстояло сделать. Печеночный фарш — Джеки Макс обожал котлеты из печени с луком. Содовая — Джеки терпеть не мог льда в содовой, но теплое пиво он ненавидел еще больше. Хлеб — достаточно ли его напекли утром? Джеки Макс был бы очень разочарован, если бы у Гершеля не нашлось котлет из печенки с луком. Он мог бы устроить скандал в присутствии своих парней. Разумеется, он ограничился бы насмешкой, но это все равно повредило бы репутации заведения. Такой уж у него стиль. От Джеки Макса всегда можно ожидать дурацкой выходки.

Гершель Гусман и Джеки Макс были — как бы это выразиться — друзьями, если вам будет угодно так сказать, уже в течение тридцати лет. Аккурат с той поры, когда старший Гершель умер и ресторан достался сыну. Тогда Макс был молодым безработным писателем-юмористом. Он подрабатывал на роли конферансье в стрип-шоу на западном конце улицы Сансет и шлялся по телестудии Си-би-эс, расположенной в квартале Ферфакс неподалеку от заведения Гершеля в надежде найти кого-нибудь, кто мог бы помочь ему реализовать свои таланты.

Гершелю было жалко худосочного, постоянно голодного бродягу. Как-то вечером он по своей инициативе соорудил для Джеки отменную печеночную котлету толщиной в три пальца и украсил ее свежим укропом. Котлета была горячая и издавала соблазнительный аромат. Он положил ее на стол Джеки Макса, который с видом голодающего человека сидел, прихлебывая остывший кофе и читая недельной давности журнал. Парень посмотрел на сандвич, затем поднял глаза на Гершеля.

— Я это не заказывал.

— Знаю.

— Но... у меня нет денег. Мне нечем заплатить.

— Ну и ладно. Заплатишь, когда станешь знаменитым. Как и все вокруг.

На лице Джеки Макса появилась серьезная мина.

— Я обязательно стану знаменитым. Но я вовсе не такой, как все вокруг. Я отработаю вам за бутерброд.

— Ешь, парень, — рассмеялся Гершель. — И не беспокойся. Это всего-навсего сандвич.

— Нет, Гершель, я хочу отработать. Может быть, помыть чашки и миски?

— Для этого у меня есть судомойки. Сделай одолжение, съешь сандвич — и все тут.

— Минутку, — отозвался Макс, оглядывая помещение. — У вас старые ценники. Я могу сделать новые. Мой старик рисовал вывески. Утром я приду сюда и все вам сделаю. Новые ценники украсят магазин. Зачем вам оставаться внакладе?

С этими словами Джеки набросился на сандвич, улыбаясь Гершелю, и, набив рот, принялся пережевывать печенку. И утром он, конечно же, явился с карандашами и кисточками и нарисовал новые ярлыки, без спросу завысив все цены на двадцать процентов. Гершель выразил удивление, и Джеки Макс спросил:

— Сколько они тут провисели?

— Два года.

— Долгонько, — непререкаемым тоном заявил Джеки.

— Но цифры не совпадают с ценами, указанными в меню.

— Я и их переделаю.

С этого дня Макс приходил сюда каждый день после полуночи. Обсудив с другими юмористами новые шуточки, он заказывал печеночный паштет с пивом и, когда ему приносили сандвич, громко и с достоинством говорил официантке:

— Запишите за мой счет.

Он регулярно сменял ценники и этикетки. И меню тоже. Затем окрасил помещение внутри, потом снаружи. Внешний вид здания не менялся лет двадцать, и Макс сделал из старого дома конфетку. Гершель любил и уважал его куда больше, чем всех прочих постоянных своих посетителей вместе взятых. В сущности, он и в грош не ставил телевизионщиков и киношников. Вот его отец был одним из тех, кого прельщал мишурный блеск, окружающий этих типов. Младший же Гершель видел в них лишь шумную толпу лентяев, жестоких друг с другом, неверных своим женщинам, людей, которым нельзя было доверять в серьезном деле. Он ни капли не жалел актеров, не желавших честно трудиться и ночами напролет сидевших в его ресторане, жалуясь на безработицу. А их агенты и менеджеры и того чище! Ящик его стола был забит чеками двадцатипятилетней давности, подписанными юными балбесами, утверждавшими, что они и есть будущие Сэмы Голдвины, и исчезавшими, как только почта приносила банковские протесты.

Нет, по мнению Гершеля Гусмана, для которого шестнадцатичасовой рабочий день был нормой жизни, всех этих шоуменов явно переоценивали.

Именно поэтому Гершелю тогда, тридцать лет назад, так понравился этот худосочный юнец, Джеки Макс. Он был исключением из правил.

Гершель до сих пор обожал рассказывать посетителям о том дне, когда Джеки Макс пришел и сказал ему:

— Гершель, я больше не могу рисовать тебе вывески.

— Вот как? Стало быть, возвращаешься домой? Отлично. Этот хренов Голливуд — не место для тебя.

— Нет, Гершель, не в том дело. — Лицо Макса расплылось в улыбке. — Я начинаю делать собственный сериал.

— Ого! Еще какой сериал! На второй месяц после выхода в эфир сериал «И это любовь?» стал телевизионным шоу номер один. Шутливые получасовые сценки о бруклинском мусорщике, женившемся на даме из высших кругов Манхэттена, казалось, вернули зрителям Америку 50-х годов с ее добродушным сердечным юмором. Пронзительный вопль соседа: «Мистер Макс! Сделайте нам одолжение, примите ванну!» — стал едва ли не самой популярной национальной хохмой. Шоу было бесспорным лидером экрана, и Джеки Макс мгновенно превратился в звезду первой величины. Он был сценаристом, директором, исполнителем главной роли. К третьему сезону он стал также и менеджером. И в этот самый год шоу получило название "Джеки Макс и «Это любовь?». В следующем году сериал уже назывался просто «Шоу Джеки Макса».

Сериал продержался восемь сезонов, сказочно обогатив Джеки Макса. После его завершения в 1964 году Макс снялся в двух фильмах, которые сам же финансировал. Обе ленты направились прямиком в мусорную корзину, и голливудские сплетники, всегда готовые подхватить дурной слух, объявившие Джеки королем малого экрана, заговорили о том, что якобы кино ему не по силам. Джеки исчерпал себя, утверждали они, его успехи — в прошлом. Его звезда закатилась. Макс потихоньку уехал в свое имение в сельском районе штата Нью-Йорк и жил там на протяжении десятка лет. Это было десятилетие революций, перемен, наступления наркотиков. Добродушный, печальный юмор Джеки Макса остался за рамками эпохи, в которой слово «респектабельность» вызывало неизменный смех.

Начиная с семьдесят восьмого года Джеки Макс вновь стал время от времени появляться на подмостках — в ночных клубах, на концертах и — что наиболее примечательно — в теледебатах Мэрва и Дины, Давида и Дика. Как же он изменился! Прибавил в весе пятьдесят фунтов, пепельные волосы засеребрились сединой. Он стал носить английские галстуки, и юмор его стал острым, жестким, отчаянно-веселым. Его шутки приобрели оскорбительный, скандальный оттенок в традициях Дона Риклеса. Однако если Риклес был любезен и галантен, Джеки Макс держался холодно и сдержанно. Эдакий Мистер Самообладание. Его колючие реплики блистали интеллектом. Вам бросают в лицо оскорбление, но вы не в силах сдержать смех. Карсон буквально давился от хохота, сидя за своим столом. Публика ревела от восторга. Приглашенный на передачу гость, которому были адресованы ядовитые стрелы красноречия Джеки, натужно улыбался и краснел.

Джеки Макс вернулся!

Лас-Вегас, Атлантик-Сити, Тао-Лейк. Поначалу он представлял таких артистов, как Синатра, Мартин, Дэвис. Затем и сам стал суперзвездой. В начале восьмидесятых Джеки развлекал публику Невады по тридцать недель в год, а оставшееся время выступал на концертах, и число его поклонников росло на пять-шесть миллионов за год.

Затем последовало приглашение от Нелли Саймон. Новая бродвейская постановка. Одна из главных ролей написана специально под Джеки Макса. Гораздо меньше денег, чем он получал раньше, но какой престиж, какой почет!

Гершель впервые в жизни съездил в Нью-Йорк, чтобы увидеть своего друга, купающегося в лучах славы. Его игра не показалась Гершелю очень уж смешной, но публика считала иначе, а ведь это главное, не так ли?

Шоу выдержало два сезона, и теперь нью-йоркская труппа приезжала в Лос-Анджелес. Сегодняшнюю вечеринку в ресторане Гершеля давали в ознаменование первого дня возобновления репетиций. Джеки Макс настоял на том, чтобы отпраздновать дату в старом, привычном заведении. Вечеринку планировали начать после восьми — также привычное Джеки Максу время посещения знаменитого ресторана Гершеля.

Притормозив свой «эльдорадо» у бульвара Лорел-Каньон, Гершель улыбнулся. Остановившись на улице Сансет, он наблюдал за проезжавшими мимо машинами.

Все эти годы Джеки Макс был ему верным — как бы это сказать? — другом. Каждый раз, готовясь выступить в «Тропикане», «Гостинице в пустыне» или «Цезаре», он звонил Гершелю и приглашал его и Рут на спектакль, полностью их обеспечивая за свой счет. И они нередко приезжали. Рут любила Лас-Вегас. И оттого Лас-Вегас нравился и Гершелю.

Наибольшее впечатление на Гершеля Гусмана Джеки Макс произвел, когда он лежал в фешенебельном номере лас-вегасского отеля на новенькой кровати, обнаженный, если не считать усыпанной бриллиантами звезды Давида, мерцавшей среди волос на его лобке. Его обхаживала шикарная шлюха.

Гершель постучал в дверь номера Макса.

— Кто там? — послышался из-за двери голос Джеки.

— Гершель.

— Рут с тобой?

— Осталась внизу.

— Входи. Дверь не заперта.

Гершель открыл дверь и увидел суперзвезду Джеки Макса, совершенно голого, забавляющего шутками лас-вегасскую проститутку, которая усердно полировала предмет его мужской гордости, скрючившись подле Джеки на кровати.

— Вот, Гершель, — сказал Джеки, — проверяю новую секретаршу. В данный момент она — как бы это выразиться? — отбивает телеграмму в устной форме.

Проститутка хихикнула, не отрываясь от своего дела.

— Можно сказать и так: печатает письмо. Девица еще раз хихикнула, промурлыкав что-то неприличное.

— Неясно выражаешься, крошка. Да оно и понятно — с набитым ртом... — И обернулся к Гершелю. — Её прелестная головка словно создана для бизнеса!

Вновь смешок.

— Так знайте, мисс Флетчер: если я и возьму вас на работу, но просить вас сварить кофе не стану!

Это оказалось последней каплей. Проститутка разразилась смехом, и Джеки Макс, вытащив из ее рта красный, мокрый от слюны член, шлепнул себя по брюху.

— Полагаю, вы уже поняли, мисс Флетчер: этой работы вам не видать как своих ушей.

Схватившись за живот, девица задохнулась от хохота.

* * *

Сворачивая на Ферфакс-авеню и вспоминая этот случай, Гершель рассмеялся.

Джеки Макс — человек особенный, это уж точно. И поэтому нынче вечером все должно быть на уровне.

Так что перестань волноваться, сказал он себе. Разве может что-нибудь не получиться? Что-нибудь! Когда работает ночная смена? Да все, что угодно!

Как-то у него в ночную смену работала официантка, любившая пошалить в женской уборной. Что вы хотели бы? Кофе? Чай? Или, может быть, меня? Вторая кабинка слева? Отлично, буду через пять минут.

Еще одну ночную официантку, невинное с виду создание, он застукал на продаже марихуаны посетителям, на лицах которых, впрочем, читался явный интерес.

Несколько дней назад парень, едва ли шестнадцати лет от роду, перерезал на кухне горло судомойке, причем в самый разгар суеты после окончания представления в соседнем театре.

Разве может что-нибудь случиться? В ночную смену — все, что угодно.

Гершель поставил «эльдорадо» на своей стоянке, которая — он отметил это с удовлетворением — была заполнена почти до отказа, и пешком прошел полквартала до ресторана. Было 11.15 вечера.

 

11.40 вечера

Уолкер медленно бродил по Вест-Сайду, пытаясь понять, что же ему хочет сообщить Господь.

Он был уверен в том, что Господь хочет передать ему послание, но никак не мог его понять. Как всегда, он был недосягаем, невидим, неслышен. И тем не менее он был рядом. Вокруг и везде.

На то он и Господь. Уолкер отлично это понимал.

Ему сегодня был знак свыше. Джесс Аттер и его парни. Это было испытание. Вот такое же испытание выпало Иисусу в пустыне. Господь поставил на его пути препятствие, желая убедиться в его твердости и решительности.

Все они — евреи. Теперь Санни был уверен в этом. Все люди либо евреи, либо простофили. Дьяволы и ведьмы. Антихристы. Он должен поразить их огнем и болью. Он заставит их заплатить за свои деяния. Их руки в крови. В крови Христа-младенца. Да падет на их головы мщение Господне.

Евреи должны быть наказаны за все, что они натворили. И тогда человечество обретет наконец свободу.; Господи, помоги Убийце с крестом.

 

11.41 вечера

Сидя в своем запаркованном на бульваре Креншо «форде», Голд заметил хорошо сложенного мужчину, который прошелся до границы квартала, повернулся, двинулся назад и прошел мимо. Он проходил тут уже третий раз. На сей раз он прошел под тускло светившим уличным фонарем. Это был мужчина, фотографию которого нынче вечером принес посыльный Хониуелла. Это был Бобби Фиббс.

Фиббс еще раз прошел мимо дома. Теперь он остановился, окинул взглядом улицу и быстро двинулся к двери. Вынув из кармана брюк ключ, он сунул его в замочную скважину. Ключ не поворачивался. Фиббс внимательно осмотрел его, подсвечивая фонариком.

— Сука! — злобно прошипел он, дергая дверную ручку. — Сука паршивая!

Отойдя от парадной двери, Фиббс пошел в обход дома. Его тень мелькнула в маленьком заднем дворике, обнесенном живой изгородью. Он подошел к окну и постучал по ставням. Они были заперты изнутри на крючок. Фиббс порылся в кармане и вынул нож с трехдюймовым лезвием на пружине. Выпустив лезвие, он сунул его в щель деревянной рамы.

— Не двигайся, подонок, — произнес Голд, приставив к его затылку дуло пистолета. — И не оборачивайся.

— Сволочь! — негромко выругался Фиббс. — Вот сволочь!

— Спокойно, — сказал Голд, стоя за его спиной, и осторожно выхватил нож из пальцев Фиббса.

— Слушай, — усмехнулся Фиббс, — ты никак подумал, что я решил взломать двери своего дома? Это мой дом, парень. Я потерял ключ. Говорю тебе серьезно, браток. Я живу здесь. Давай-ка я покажу тебе документы.

Фиббс сделал попытку обернуться, и Голд шмякнул его о стену дома.

— Попытаешься еще раз — и я снесу тебе башку. Слышал, что я говорю?

— Хорошо, хорошо. Как скажешь. Я лишь хотел объяснить, что ты ошибаешься. Черт побери, я живу здесь. Нельзя же ограбить свой собственный дом.

Голд завернул его руки за спину, защелкнул наручники и быстро пригнул Фиббса к земле.

— Эй, да послушай же меня! — раздраженным голосом произнес Фиббс. — Это мой дом!

— Заткнись, Бобби.

— Э, да тебе известно мое имя! В таком случае ты знаешь о том, что я живу здесь. Вчера ночью мы повздорили с моей старушкой, я вернулся, чтобы забрать одежду, а эта психованная сучка сменила замки. Я собираюсь поутру заняться поисками работы, и мне нужны чистые...

Голд врезал ему локтем по пояснице, и Бобби, хрюкнув, повалился на бок, привалившись к стене.

— Заткни пасть, говорю тебе! — рявкнул Голд.

Он вытащил из кармана сложенную наволочку, развернул ее и натянул на голову Бобби.

— Эй, в чем де...

Голд врезал рукояткой пистолета ему по затылку. Колени Бобби подогнулись, он сполз по стене и повалился на утоптанную землю.

Голд выбежал на подъездную дорожку и осмотрел улицу. Ни слева, ни справа никого не было. Он вернулся назад и поднял на ноги ослепленного, закованного в наручники Бобби.

— Иди туда, куда я скажу, и — ни звука, подонок!

Голд торопливо провел Бобби к машине и, открыв пассажирскую дверцу, втиснул его крупное тело в салон, поставив его на колени на пол и уперев его закрытое наволочкой лицо в сиденье. Затем быстро обошел машину и сел за руль. Он отъехал от обочины, крутя руль левой рукой и отстегивая ремешок пистолета правой, затем с силой прижал дуло к ткани наволочки.

— Расслабься, — прорычал он. — Не двигайся. Не разговаривай.

Около пяти минут они ехали на север по направлению к центру города, пока не оказались на пересечении пяти шоссе, расходящихся в стороны по типу клеверного листа. Голд остановил машину на пустынной улице, застроенной промышленными складами. Улица кончалась тупиком, перекрытым проволочным заграждением, за которым сновали автомобили, проезжающие по пересечению автострад. Голд вытащил Фиббса из машины и подтолкнул его к участку заграждения с порванной проволокой и покосившимися столбами. Голд шел за Фиббсом, крепко упираясь ему в спину бейсбольной битой, которую он достал из багажника своей машины. Фиббс шел, спотыкаясь на каждом шагу, пока наконец не налетел с размаху на один из столбов. Голд спустился следом. Фиббс попытался встать на ноги. Из-под наволочки доносилось его тяжелое дыхание. Голд потянул его вверх, взявшись за наручники.

— Послушай... — заговорил Бобби дрожащим, испуганным, приглушенным голосом. — Кто ты, черт побери? Откуда ты взялся?

Голд не ответил. Он провел Бобби по узкому коридору между рядами колонн. В дальнем конце коридора было выстроено помещение, образованное полотнами расходящихся надземных дорог. Стены, потолок, замусоренный пол — кругом разрисованный бетон: «Янки! Вон из Сальвадора!», «Мартин и Роза», «Если надо кого-то без шума убрать — обращайтесь к Рубену». В куче сигаретных окурков что-то зашуршало, удаляясь. Несколько лет назад тут был известный салон игральных автоматов, пока его не заполонили алкаши и наркоманы. Люди перестали сюда ходить. Говорили, что в этой крысиной норе водятся привидения.

Голд вытолкнул Фиббса на середину и отошел в сторону. Оба они обливались потом.

— Ты из полиции? — крикнул сквозь наволочку Бобби, стараясь перекрыть голосом рев проносящихся над ними и вокруг них машин. — Если ты полицейский, так арестуй меня, мать твою! Тащи меня в свою хренову тюрьму! Только прекрати эти свои штучки!

Голд оперся о грязный столб и вынул из кармана сигару. Прикурив, выпустил струю дыма в сторону Бобби.

— Чего тебе надо? — завопил тот.

Голд выдохнул еще одну струю дыма.

— Чего тебе...

— Хорошо повеселился вчера ночью, Бобби?

Бобби слегка повернул голову, словно стараясь разглядеть Голда сквозь наволочку.

— Что тебе понравилось больше — трахать эту белую суку или избивать ее?

— Слушай, ты! Я и понятия не имею, мать твою, о чем ты толкуешь.

— Ты просто кайф ловишь, насилуя и избивая. Ты в жизни не получал большего удовольствия, а, Бобби?

— Ты с ума сошел! Ты с ума сошел, мать твою!

— Вы с Алонсо отменно развлеклись вчера ночью, не так ли? Ну что ж, теперь повеселимся по-другому. Сегодня ночью. Не сходя с этого места. Я и ты. А как забава закончится, ты расскажешь мне все, что я хочу знать. Кто устроил разборку. Кто давал тебе адрес жертвы. Кто дал тебе ключи. Но прежде мы повеселимся, крошка. Повесели-им-ся!

Голд размахнулся и сильно ударил битой, целя по ногам. Коленная чашечка Бобби треснула с хлопком, словно лампочка, брошенная с третьего этажа. Бобби вскрикнул и распластался, словно краб, на загаженном бетоне, дергая уцелевшей ногой, пытаясь унять боль.

— Это не я! Не я! Это Алонсо! — кричал он. — Это все Алонсо! Он принес мне список! А получил его от своего адвоката! Нэтти Сэперстейн! Это он все устроил! Нэтти Сэперстейн! Нэтти Сэперстейн!

Голд наклонился над Бобби и вновь занес биту для удара.

— Ты так от меня не отделаешься, Бобби, — сказал он. — И не рассчитывай так легко отделаться.