1

— До поезда осталось три часа двенадцать минут и восемнадцать секунд, — прокричала Катенька Винская, вбегая в спальню родителей в розовой ночной рубашке. Она чуть не поскользнулась на задравшемся желтом ковре и кинулась открывать коричневые, в потеках, шторы. Она бросила на себя взгляд в зеркало и увидела, что улыбается; позади нее в комнате царил полный беспорядок, повсюду были разбросаны вещи, саквояж собран наполовину.

Поднималась заря над домом с верандой, стоявшем на главной улице Безнадежной, станицы на Северном Кавказе, достаточно отдаленной, чтобы местные называли ее «медвежьим углом».

Но родителей в спальне Катенька не обнаружила.

— Папочка! Мамочка! Вы где? — позвала она.

Потом увидела доктора с женой, уже полностью одетых, в открытой кухне-столовой. Она знала, что ее отец успокаивает маму: с дочерью во время этого путешествия ничего не произойдет, они вовремя поспеют на вокзал, билеты на поезд забронированы, поезд не опоздает, она сядет в аэропорту Шереметьево на самолет «Аэрофлота» и благополучно долетит до лондонского аэропорта Хитроу. А мама успокаивала папу, что Катенька взяла достаточно еды, чтобы не проголодаться во время путешествия, одежду, подходящую для лондонского климата: говорят, там никогда не прекращается дождь и не рассеивается туман. Как показалось Катеньке, они волновались больше, чем она сама.

Катенька знала, что родители сходят с ума от беспокойства, потому что она согласилась на эту загадочную работу в Лондоне. Они так гордились Катенькой, получившей «отлично» на госэкзамене по истории в Московском университете, но когда ее преподаватель академик Беляков показал ей объявление в газете гуманитарных факультетов, отец умолял ее отказаться. Что за люди живут в Лондоне — они что, настолько богаты, что могут нанять себе личного историка? Но Катенька была не в силах устоять. Исследовать семейную историю, проследить забытое прошлое…

Она представляла себе образованного молодого графа Воронцова или князя Голицына, который живет в ветхом лондонском особняке, где полно старинных самоваров, икон и семейных портретов, и который хочет узнать, что стало с его семьей, дворцами, произведениями искусства, относящимися к восемнадцатому столетию, периоду ее специализации, — она мечтала родиться в это время, время изысканности и благородства… Раньше она никогда за границей не бывала, хотя почти пять лет провела в университетском общежитии в далекой Москве. Нет, такую возможность нельзя было упускать: молодым историкам, специализирующимся на восемнадцатом веке, не часто выпадает шанс заработать столь необходимые доллары и поехать в Лондон.

Катенька видела, как доктор Валентин Винский курит сигарету и мерит шагами комнату, а ее мама Татьяна — милое легкое создание с выкрашенными в ярко-красный цвет волосами — хлопочет на кухне. Ей помогала свекровь, которую все называли бабушкой или Бабой. В кухонном чаду Баба — низенькая широкоплечая крестьянка в цветастом платье, красном платке, в каких-то старых носках, закрепленных под коленом резинками, — двигалась словно динозавр в тумане первобытных времен.

От кастрюль с супом и разнообразными гарнирами поднимался такой ароматный густой пар, что обеих женщин было едва видно. Казалось, этот аппетитный пар пропитал собою все стены, как в миллионах других советских домов.

— Вот вы где! — воскликнула Катенька, врываясь в комнату. — Вы давно встали?

— Я глаз не сомкнул! — ответил отец. Он был высокий, смуглый с зелено-карими глазами. Хотя его седые волосы поредели и он вечно уставал, Катеньке он казался похожим на одного из самых красивых киноартистов сороковых годов. — Все собрала?

— Не спеши, папочка!

— Нужно поторопиться….

— Ой, папочка! — Отец и дочь обнялись, у обоих в глазах стояли слезы.

Родители всегда были сентиментальными, а Катенька, младшая из троих детей, была нежным и добрым по натуре «цветочком», баловнем семьи. Ее отец разговаривал мало. Он редко смеялся, а когда открывал рот, говорил как-то нечленораздельно, — но его боготворили те, чьих детей, а то и внуков и даже правнуков он принимал.

«Я не представляю, как мне удалось воспитать такую уверенную, наделенную даром убеждения дочь, как ты, Катенька, — однажды сказал он ей. — Но ты свет моей жизни! Тебе, в отличие от меня, все по плечу». Он не ошибался — она чувствовала, что обладает силой и уверенностью ребенка, которого холили и лелеяли в счастливейшей из семей.

— Не волнуйся, малышка, твой завтрак поспеет вовремя, — сказала Баба, у которой почти не осталось зубов во рту.

— Иди разбуди Клопа, не то он пропустит твой отъезд! — «Клопом» называли Сергея Винского, Катенькиного деда.

Катенька бросилась по коридору к ванной, миновала свою маленькую комнатку с односпальной кроватью, торшером и тумбочкой (стандартный советский набор), да еще со скрученным по углам, испещренным пятнами портретом Майкла Джексона.

Она услышала, как бежит в ванной вода, и почуяла знакомый затхлый запах старых полотенец — еще один атрибут душного провинциального дома. Двери ванной комнаты открылись, и ее встретил густой сладковатый аромат дедовой браги. Клоп, невысокий, обветренный человечек, привыкший жить в деревне, одетый в жилетку и отчаянно пожелтевшие спереди штаны, вышел из ванной, которая была завешана бельем так, что напоминала цыганскую кибитку. Уперев руки в бока и пожевывая беззубым — если не считать редких золотых островков — ртом, он громко пукнул и сказал:

— Слышишь, что я говорю? Доброе утро и удачи тебе, милая девочка! — хрипло захихикал он. Так происходило каждый день. Катенька к этому уже привыкла, но после возвращения домой из университета она стала относиться к этим традициям как-то отчужденно.

— Кошмар! Думаешь, ты в коровнике? — сказала Катенька. — Да что я говорю? Коровы и те ведут себя приличнее! Давай, Клоп, шевелись! Завтрак уже на столе! Я скоро уезжаю!

— И что? Зачем мне торопиться? У меня свои традиции! — усмехнулся он.

— Да, и своими традициями ты дорожишь как никто другой! А провожать меня ты не собираешься?

— С какого перепугу? Скатертью дорога! — Очередная ухмылка. — Послушай, Катенька! Я по радио слышал о новом убийстве! В Киеве орудует серийный убийца, который ест своих жертв, — мозги, печень, можешь представить?

Катенька, покачав головой, вернулась в гостиную.

Клоп жил в своем собственном мире. Теперь, когда сменился строй, он грустил по Советскому Союзу.

Встречаясь со старыми друзьями, он громогласно честил «новых русских»: черные, жиды, бюрократы чертовы!

Ничто не сравнится с негодованием крестьян в маленьких деревушках, подумала Катенька.

Однако крушение коммунизма привело, в числе прочего, и к совершенно неожиданным последствиям: по России прокатилась волна зверских серийных убийств, имели место даже случаи людоедства. Кроме моциона у Клопа было еще одно хобби — он жил историями об убийствах. Катенька вздохнула и вернулась на кухню, чтобы в последний раз — перед Лондоном — позавтракать дома.

2

Когда Катенькины родные пошли провожать ее на вокзал, они нарядились как на праздник.

Стоял изумительный день, воздух был бодрящим и удивительно прозрачным. Хорошо в такой день начинать новое дело! Почерневшая корка снега еще покрывала поля, луга и единственную асфальтированную улицу станицы — улицу Суворова (которая до прошлого года была улицей Ленина) с ее унылыми приземистыми домами, единственным украшением которых были разноцветные ставни — у кого красные, у кого голубые. В России весна — лучшее и самое любимое время года. Катенька ощущала, как под грязным покровом прошлогоднего снега начинает бурлить вода. Остатки льда таяли на глазах, свежие ручьи клокотали, пенились, то сливаясь друг с дружкой, то снова разделяясь на рукава. А из-под побежденной снежной корки уже пробивались первые подснежники, стволы деревьев начинали источать сок, жаворонки и синички, приветствуя весну, наполняли воздух радостными трелями.

На Катеньке была кроличья шубка и белые сапожки, джинсовая турецкая мини-юбка и алый свитер, ее любимый, украшенный стеклярусом. Ее отец, в фетровом пальто поверх медицинского халата, нес ее единственную сумку к их белой «Волге». Автомобиль был старым и ржавым, но его просторный салон и добротность напоминали о том хорошем, что было в СССР. «Волга» доктора была предвестником важных событий в домах, к которым она подъезжала: там ожидался визит либо аиста, либо старухи с косой. Клоп, в потертом засаленном коричневом костюме, красной рубахе, застегнутой на все пуговицы, но без галстука, с медалями на груди (за Сталинград, Курск, Берлин), сел с Бабой и Татьяной в машину. Катенька, семейный талисман, станичная героиня, села впереди.

Жители станицы вышли на улицу, чтобы попрощаться с ней, когда «Волга» проезжала по бывшей улице Ленина мимо построенного еще в семидесятые годы панельного дома.

Катенька помахала розовощеким женщинам в белых халатах из магазина «Мясо — Молоко»; завитым машинисткам из сельсовета, самому председателю, который походил на южноамериканского эстрадного певца в своем белом костюме и с пышной прической. Бесо и другие ингуши из магазина «Овощи» забросили в окошко «Волги» пакет со свежими помидорами. А казак Стенька, покрытый татуировками качок и хвастун из ночного клуба «Вегас-Калифорния», в кожаной куртке и «вареных» джинсах, расщедрился на банку мексиканского пива и флакончик духов «Почему бы и нет?» греческого производства. Хозяин маленького киоска по имени Гайдар, глава смуглого азербайджанского семейства в барашковых папахах, бросил в машину батончик «Твикс». Катенька тут же отдала подарок отцу, который в течение дня испытывал непреодолимую потребность в сладком и с волчьим аппетитом поглощал шоколадные батончики. Но где же Андрей?

Вот он, улыбается своей ласковой, нежной улыбкой.

Его манящие глаза, как она решила, просто созданы для долгих прощаний при отъезде. Одетый в обычные темно-синие джинсы, он ожидал на ступеньках небольшого вокзала. Как и ее отец, Андрей не хотел, чтобы она ехала в Лондон, и прошлой ночью умолял ее подождать до конца весны, когда они смогут поехать в отпуск и позагорать в Крыму.

Его поцелуи и доводы почти убедили Катеньку, пока она игриво не осадила его: «Андрюша, не так быстро. Я подумаю». Он надулся, она его утешала, думая о том, как же ей нравятся его зеленые глаза, — но разве их можно сравнить с Лондоном, Москвой, кандидатской, за которую она принялась, ее командировкой как историка? Она хотела стать писателем-историком России времен Екатерины; она мечтала, что будет жить в Москве, издавать солидные книги и, возможно, когда-нибудь ее изберут в Академию наук…

Андрей, как и отец, вызвался донести ее небольшой багаж. В конце концов после небольшой перепалки порешили на том, что каждый возьмется за одну ручку и так они донесут сумку до поезда. Все вошли в вагон, затем в купе. Доктор Винский обнял Катеньку и поцеловал лоб, на глаза ему навернулись слезы.

Андрей прошептал: «Я тебя люблю».

Катенька стояла у открытого окна, посылая родным и жениху воздушные поцелуи. Потом лязгнули колеса, поезд дернулся и, пронзительно засвистев, с грохотом умчался вдаль, на север, к сердцу России.

* * *

Поезда на полустанках вечно напоминают о прошедших днях и утраченных друзьях. Мгновение все молчали, Татьяна промокнула глаза носовым платком: ее беспокоила Катенькина работа — какое исследование она будет проводить? Как она справится одна? Зачем ей нужно было уезжать? Женщина обняла Андрея.

Баба, живой пример того, как сочетается коммунистическая догма с крестьянским суеверием, перекрестилась. Клоп лишь однажды уезжал из Безнадежной — в июне 1941-го, когда его призвали в Красную армию, и лишь один раз возвращался — в мае 1945-го… Но тогда поезд со шлейфом белого пара унес его в Москву, а оттуда он дошел до самого Берлина. Лучшее и самое страшное время его жизни, говорил он жене: убитые друзья, новые друзья, «За Родину! За Сталина!» Сталин — вот это был человек!

Доктор Винский продолжал стоять на платформе, хотя все уже ушли. Было 10 часов утра, но в его приемной в поликлинике на улице Ленина, между бывшим райкомом партии и магазином «Молоко», уже толпились пенсионеры с весенней простудой и тающими сбережениями.

Он закурил сигарету и посмотрел вслед удаляющемуся поезду.

Винский очень гордился Катенькиной храбростью — а смог бы он сам решиться на подобное? Он вырос в родительской семье здесь же, в Безнадежной, а в восемнадцать лет уехал на таком же поезде в далекий Ленинград, чтобы выучиться на врача. Баба тогда купила ему новый костюм, новые ботинки и парусиновый чемоданчик.

Они были людьми небогатыми, но во всем Ленинградском мединституте никого так не баловали родители, как его. Он был первым в семье Винских — да что там, во всей станице, — кто получил высшее образование.

Доктор Винский уже не впервые задавал себе вопрос: зачем он, молодой врач, вернулся в это богом забытое место на окраине империи? Он мог бы продолжить обучение, он мечтал стать гинекологом, сделаться профессором в Москве. Но вернулся сюда — в дом с голубыми ставнями, где родился и жил до сих пор. Вернулся, чтобы жить со своими родителями-крестьянами и заведовать местной поликлиникой.

Может, он бы и не преуспел в Ленинграде, а может, просто струсил. Но это был его дом, его тянуло сюда.

Доктор Винский ненавидел расставания: он не любил, когда кто-нибудь покидал дом, а сейчас уехала его единственная дочь. Ему уже было далеко за пятьдесят, и он знал, что со своим больным сердцем никогда никуда не уедет.

Он щелчком отправил сигарету на рельсы. Что это за семья, историю которой должна исследовать Катенька?

В России всегда лучше оставить прошлое в покое.

Прошлое может омрачить настоящее. Если бы академик Беляков не уверял, что Катенька будет в безопасности, отец бы никогда не отпустил ее в Лондон.

Катенька, думал он, — это прекрасная райская птица, посаженная в тесную клетку. Он и никто другой должен отпустить ее в полет. В отличие от старика отца, доктор так и не вступил в партию, но в нынешнее смутное время, когда в стране воцарились хаос, повальная продажность и демагогия, он всеми силами души стремился вернуть себе уверенность в будущем.

Она поедет в тот мир и в то время, где он не сможет ее защитить. Наверное, поэтому его так тревожило предстоящее Катенькино путешествие.

3

Само путешествие — поездом до Москвы, затем перелет из Шереметьева — было таким головокружительно захватывающим, что Катенька записывала каждое мгновение в тетрадь, которую приобрела специально для этого случая. Она описала своих соседей по купе, процедуру таможенного досмотра в аэропорту, пассажиров самолета, сидевших рядом с нею (она впервые летела самолетом), а затем — поездку в вагончике грязного лондонского метро, которое сами англичане называют просто «трубой». Каким мрачным и жалким оно выглядело после мраморного великолепия станций-дворцов знаменитого московского метрополитена!

Наконец, как она шла, сгибаясь под тяжестью чемодана, от станции на площади Слоан-сквер. И вот она на месте, не сводит широко раскрытых от удивления глаз с небольшого уютного, сияющего неброской роскошью отеля на Кадоган-гарденз в лондонском районе Челси, где ей забронировали номер.

Администратор, высохший мелкий клерк с прической на пробор, казалось, совсем не рад был ее видеть. А когда понял, что она русская, и вовсе сделался подозрительным, внимательно проверил ее паспорт, как будто в нем могли содержаться следы какого-нибудь биологического оружия КГБ. Когда он убедился, что номер для нее заказан и оплачен, его мнение о ней изменилось на глазах: она выросла из агента КГБ до подруги какого-нибудь мафиози.

— С какой целью вы приехали в Лондон? Осмотр достопримечательностей или?.. — спросил он, не поднимая глаз от конторки.

— Я историк, — ответила она по-английски с запинками, стараясь не рассмеяться над его смущением. Ей показалось, что он покачал головой: проститутка, шпионка… но историк — этого он не мог понять.

Наверху, в номере, она подивилась двуспальной кровати под балдахином, отделанной мрамором ванной с двумя — да-да, двумя! — раковинами и двумя — да-да, двумя! — пушистыми халатами и целой пещерой Аладдина, полной бесплатных шампуней, мыла, пены для ванной (которые она тут же запихнула в сумку, чтобы отвезти домой), да еще и кабельное телевидение! Этот номер разительно отличался от ее дома на Северном Кавказе и комнат в общежитии в Москве, где она провела почти пять лет.

На письменном столе лежали конверты с предусмотрительно надписанным обратным адресом и стопка чистой бумаги. Она полюбовалась набитыми гусиным пером подушками, роскошными покрывалами, занавесями с ламбрекенами — ну просто как во дворце! А на нижнем уровне номера обнаружилась гостиная, в которой громко тикали огромные напольные часы, стояли уютные глубокие диванчики и повсюду — стопки журналов в ярких глянцевых обложках: от известного журнала «Вог» до впервые увиденных Катенькой «Лондонских иллюстрированных новостей».

Как вся эта обстановка характерна для англичан! Всетаки здорово, подумала Катенька, что с английским языком у нее дела обстояли неплохо и в школе, и в университете и многое из выученного она еще помнила.

Портье передал ей записку в конверте, на котором была отпечатана ее фамилия: «За вами заедут завтра в 9 утра. Водителя зовут Артем».

Это показалось ей настолько символичным, что она спрятала записку в дневник — для потомков. Прежде чем отправиться на прогулку по площади Слоан и дальше по Кингз-роуд, она позвонила родителям, чтобы сообщить: с нею все в порядке. Трубку поднял отец, который всегда очень смущался, когда говорил по телефону.

— Катенька, никому там не верь, — предупредил он ее.

— Не беспокойся! Здесь русских боятся, папа. В отеле подумали, что я либо шпионка, либо подружка мафиози.

— Обещай, что не будешь рисковать, моя милая, — попросил он.

— Ой, папа! Не буду. Обещаю. Я целую тебя, папа. Передай привет маме, Бабе и Клопу!

Про себя она рассмеялась — понимает ли он, где она оказалась? Отца Катенька обожала, представляла, как он стоит у телефона возле книжного шкафа, поздней ночью курит сигарету в этом далеком сельском доме в отдаленной станице, в «медвежьем углу», — а она здесь, в Лондоне! Но когда Катенька легла в роскошную мягкую постель с невероятным количеством подушек и закрыла глаза, то невольно удивилась: боже, а что же она здесь делает? Несмотря на бешено колотившееся сердце, она просто умирала от любопытства.

4

На следующее утро после «английского завтрака» — тосты, мармелад и жареный бекон с помидорами, — Катенька увидела в коридоре бритоголового русского, который с плохо скрываемым презрением разглядывал ее. Значит, это и есть Артем, решила она, когда он кивком указал на дверь, а выйдя на улицу, повел ее к большому черному «мерседесу», который восхитительно пах новой кожей и полиролью.

Артем словно нехотя забрался на сиденье прямо перед ней; она услышала щелчок: заблокировались все четыре двери. Водитель агрессивно ворвался в поток машин, Катеньку отбросило назад, и «мерседес» помчался в неизвестность. Катенька с дурным предчувствием рассматривала массивные плечи и мускулистую шею шофера. Она ощутила себя маленькой и беззащитной и не могла отделаться от мысли: неужели ее отец, над которым она совсем недавно посмеивалась, прав и она окажется в руках торговцев женщинами?

А вдруг все ее путешествие — это только западня, устроенная каким-нибудь криминальным авторитетом?

И теперь ее продадут в публичный дом? С другой стороны, с какой стати какому-то вору в законе обращаться к академику Белякову и заставлять автора капитального труда «Законодательство и государственное строительство в эпоху Екатерины ІІ.

Комиссия по законоуложениям» разместить для него объявление в газете гуманитарных факультетов МГУ?

Ведь Белякова просили выделить для предполагаемого исследования лучшего выпускника исторического факультета. Зачем же бандиту искать историка, коль скоро улицы Москвы кишмя кишат покладистыми девицами в сапогах и мини-юбках, и эти девицы просто мечтают, чтобы их продали в Лондон или Нью-Йорк?

— Куда мы едем? — поинтересовалась она у Артема.

— Домой, — пробормотал Артем, как будто даже этот ответ дался ему с большим трудом.

— А кто меня ждет?

— Хозяин, — это слово стоило ему невероятных усилий.

— Мистер Гетман? — уточнила она. Артем не отвечал.

— Артем, он очень богат?

Артем небрежно, с чувством превосходства, хмыкнул и нажал клавишу кондиционера на приборной доске с таким видом, будто управлял по меньшей мере сверхзвуковым истребителем Миг.

— Как вы попали к нему на работу?

— Я служил в спецназе в Афганистане, — ответил он.

Его слова позабавили Катеньку, поскольку каждый головорез и громила в ночном клубе клянется, что воевал в спецназе в Афганистане. Если бы они все говорили правду, Россия победила бы в той войне.

— Мистер Гетман — олигарх?

Повисла еще одна долгая пауза, наполненная презрением; «мерседес» выехал с внутреннего кольца Риджент-парка на обособленную подъездную аллею.

Высокие ворота задрожали и медленно отворились.

Катенька услышала, как автомобиль прошуршал колесами по гравию, и открыла рот от красоты и величия дома — идеально спланированного особняка времен королевы Анны, расположенного в угодьях Риджент-парка, прямо в центре Лондона, в одном из укромных местечек, принадлежавших (как она убеждала себя позже) легендарным миллионерам прошлого, которые исчезли неизвестно куда.

Артем обошел автомобиль и открыл Катеньке дверь.

— Сюда, девушка, — произнес он, не глядя на нее.

Затем повернулся и широко зашагал по ступенькам.

Катенька, немного нервничая, проследовала за ним в черно-белый холл, где пахло свежей краской и полиролью, где висели портреты румяных английских графов в мешковатых панталонах и бархатных камзолах. Они пристально смотрели на Катеньку. На широкой лестнице с блестящими дубовыми перилами ее взгляд привлекла еще одна картина: всадник в красном мундире на всем скаку простирает вперед руку с саблей, словно увлекая за собой в атаку отряд.

Но где же Артем? Катенька огляделась по сторонам: дом казался тихим и заброшенным. Она открыла одну из дверей, которая качалась на петлях, и увидела широкую спину Артема. Он поворачивал за угол.

Вздохнув с облегчением, она побежала за ним по длинному мрачному коридору, вдоль стен которого висели старинные английские гобелены, и открыла черную дверь. Ее тут же ослепил яркий свет, лившийся из череды окон. Прикрыв глаза рукой, она прищурилась и попыталась собраться.

Она стояла в самой большой кухне, какую ей только доводилось видеть. Все поверхности были из черного мрамора. Хромированный холодильник до самого потолка.

Плита, стиральные машины казались огромными, как автомобили, а их панели управления напоминали не столько о кухонных принадлежностях, сколько о космических полетах.

Она не туда забрела? Может быть, ей следовало скромно ожидать в холле? Катенька уже хотела было повернуть назад и уйти, когда заметила стройную седовласую женщину, которая с широкой улыбкой встала из-за соснового стола. Катенька остановилась, Артем направился к алому креслу с высокой спинкой — чуть ли не папскому престолу, на котором сидел крупный мужчина со встрепанными вьющимися волосами. Он смотрел в телевизор, занимавший всю стену, на экране которого были видны разные комнаты и подъездные аллеи к дому.

— Хозяин, — обратился Артем, останавливаясь у «папского престола». — Вот девушка. Куда ее проводить?

«Это чудовищная ошибка», — билось у Катеньки в мозгу, она тут же захотела обратно домой, беспокоясь лишь о том, как добраться в аэропорт. Но неряшливый мужчина в индийском льняном полосатом пиджаке при этих словах подпрыгнул и протянул руки, радушно приветствуя ее.

— Вы, должно быть, Катенька Винская? Добро пожаловать, проходите! Мы с нетерпением ждали вас!

— Он говорил по-русски с сильным одесским акцентом, который она слышала лишь в старых фильмах. — Спасибо, что приехали встретиться с нами! С нами? С кем это — с нами? Хозяин обратился к шоферу:

— Ладно, Артем, до одиннадцати ты свободен.

Похоже, что Артема это огорчило: он вышел из кухни тяжелыми шагами, резко толкнув дверь. Но после его ухода Катенька почувствовала себя свободнее.

— Проходите, располагайтесь, — пригласил неряшливый господин. — Я Паша Гетман.

«Ага, — подумала Катенька, — вот, значит, как выглядит настоящий олигарх, миллиардер, который небрежно разгуливает по коридорам и кабинетам самого Кремля!» Но хозяин отвлек ее от этих мыслей — он подставил ей стул.

— Мама, иди сюда. Неси медовик. Он готов? — Затем повернулся к Катеньке.

— Какой чай предпочитаете? А молоко какое? Приступим?

Павел, казалось, ни минуты не мог усидеть на месте.

В нем так и бурлила энергия. Его перебил телефонный звонок, Павел ответил по-русски, потом перешел на английский. Казалось, он обсуждает цены на нефть.

Потом, прикрыв трубку огромной мягкой ладонью, он сказал:

— Катенька, познакомьтесь с моей мамой, Розой Гетман.

«Значит, — подумала Катенька, — это и есть мои работодатели». Она внимательнее посмотрела на женщину, которая приближалась к ней с серебряным подносом в руках. Из голубого фарфорового чайника шел пар. На тарелке были разложены медовики и куски яблочного штруделя, а чашки из сервиза были расставлены на блюдечках. Поставив поднос на стол, Роза Гетман принялась разливать чай.

— Паша вечно куда-то спешит, — объяснила она Катеньке, посмотрев на сына с улыбкой.

— Нет времени на пустяки, жизнь и так коротка, а мои враги хотят сделать ее еще короче. Поймешь это — поймешь все, — объяснил Павел, который, казалось, мог вести несколько разговоров одновременно.

Катенька не знала что и думать об этих одесситах, которые казались такими высокомерными, такими умными, такими нерусскими (из жалоб дедушки она знала, что большинство олигархов — евреи), что она чувствовала себя рядом с ними жалкой провинциалкой.

Но тут, когда ее настроение снова упало, Роза подала ей тарелку.

— Попробуйте медовик. Вы такая худенькая, мы должны вас откормить. Скажите, дорогая, как прошел полет? Вам понравился отель?

— Боже, прекрасно, — ответила Катенька. — Я раньше никогда не летала, а отель просто великолепен. Этот завтрак, пушистые полотенца…

Катенька осеклась и вспыхнула, вновь почувствовав себя провинциалкой.

Роза наклонилась вперед и коснулась ее руки.

— Я так рада, — сказала она с тем же одесским акцентом, что и у Паши. Она была одета с неброской элегантностью; Катенька с восхищением рассматривала ее шелковый шарф. Ее некогда белокурые, а теперь седые волосы были завиты на манер кинодив пятидесятых. На ней были блузка из кремового шелка, непритязательная плиссированная юбка, а из драгоценностей — только лишь обручальное кольцо и брошь в виде бабочки, украшавшая кашемировый кардиган. Но более всего на Катеньку произвело впечатление ее некогда красивое — нет, до сих пор очень красивое — лицо, бледная кожа, теплые голубые глаза самого необычного оттенка, какой ей только доводилось встречать.

Паша закончил разговор, но почти тут же зазвонил большой телефон на столе. Он нажал кнопку и начал по-русски вести беседу о художественном аукционе.

— Мама, начинайте без меня, — произнес он, вновь прикрывая трубку ладонью. Теперь Катенька могла сосредоточить все внимание на этой незнакомке, немолодой, но почему-то очень симпатичной ей женщине, у которой — Катенька вдруг это поняла — было все, только счастья не было.

— Я так рада, что вы приехали, — сказала Роза. — Мы хотим провести историческое исследование, поэтому я обратилась к академику Белякову.

— Вы специалист по восемнадцатому веку? — серьезно спросила Катенька, доставая из рюкзака записную книжку.

— Нет, конечно же! — вмешался Павел, опуская трубку телефона. — Я начинал в Одессе с продажи билетов на концерт — с того момента размах увеличился. Сначала торговал металлами, потом машинами, потом нефтью и никелем, но о восемнадцатом веке я не знаю ничего. Мама тоже…

— Паша, не будь таким напыщенным индюком, — сказала Роза. — Катенька, нам нужен лучший историк — профессор порекомендовал вас. Вам же доводилось проводить исследования? Вы работали в архивах?

— Да, в государственном архиве, над законодательными инициативами Екатерины Второй, а недавно над своей диссертацией «Влияние на местные органы власти и управления указа Екатерины Второй от 1775 года…»

— Отлично, — воскликнула Роза, — потому что мы хотим, чтобы вы провели генеалогическое исследование.

— Хотим раскопать историю нашей семьи, — добавил Павел.

— Выяснить происхождение вашей семьи начиная с восемнадцатого века?

— Нет, дорогая, — ответила Роза, — только с двадцатого. Мы хорошо заплатим. Пятьсот долларов в месяц вас устроит?

У Катеньки по спине пробежал холодок. Она расправила плечи.

— Нет-нет, не стоит. — Предложенная сумма вызвала тревогу, это было больше чем слишком много, а значит, что-то было нечисто. Что бы сказал ее отец? Что касается Клопа, то он относился к этим олигархам как к антихристам. — Думаю, эта работа не для меня. Я специалист только по восемнадцатому веку.

— Другими словами, вы отказываетесь от этой работы? — Павел посмотрел на мать, взял чашку чая.

— Паша! — одернула сына Роза. — Не дави на нее. Она вправе задавать вопросы.

Она повернулась к Катеньке.

— Это ваша первая работа, не так ли?

Первая работа, первая поездка за границу, первый олигарх, первый дворец — все первое. Катенька кивнула.

— Слушайте, — сказал Павел. — Вы работали с одними архивами, почему бы не поработать с другими? Какая разница? Екатерининские архивы, сталинские архивы…

Катенька напряглась. Сталинская эпоха! Еще один тревожный звоночек! Вот в эту эпоху заглядывать никак не следовало! «Никогда не спрашивай у людей, чем занимались их деды», — как-то сказал ей отец.

«Почему?» — «Потому что одни деды доносили на других!» Однако ее многоуважаемый руководитель, академик Беляков, бросил же ее в этот серпентарий.

Она преодолела немалый путь — как ей теперь уезжать?

Она глубоко вздохнула, чувствуя полнейшую неуверенность.

— Я не могу этим заняться. Я не знаю этот период и не хочу ввязываться в то, что имеет отношение к партии и органам безопасности, — ответила она с горящими щеками. — Я плохо знаю Москву и не могу принять этот непомерный гонорар. Вы обратились не к тому человеку. Я чувствую свою вину, потому что вы оплатили мне перелет и отель, но обещаю, я возмещу все расходы…

— Вот те на! — Павел со стуком поставил чашку на стол, чай пролился. Хозяин пробормотал что-то вроде: «Провинциалка с советским менталитетом».

Катеньку шокировала его вспышка, она уже хотела встать и откланяться, когда одновременно зазвонили оба телефона: мобильный и стационарный.

— Павел, поговори у себя в кабинете, — тут же велела Роза, — или я выброшу твои телефоны в окно.

Когда он ушел, она взяла Катенькины руки в свои ладони.

— Прошу прошения. Теперь мы можем побеседовать.

— Она замолчала и испытующе посмотрела на Катеньку.

— Пожалуйста, поймите, дело не в простом тщеславии или любопытстве. И дело не в Пашиных деньгах. Дело во мне.

— Но мистер Гетман прав, — сказала Катенька. — Я не могу этого сделать. Я ничего не знаю о двадцатом веке.

— Выслушайте меня, и если все же решите уехать, я пойму. В любом случае, я хочу, чтобы вы посмотрели Лондон перед тем, как улетите домой. Но если бы вы могли нам помочь… — Ее глубокие голубые глаза затуманились. — Катенька, я выросла с пустотой в душе, я никогда не могла об этом ни с кем поговорить, я даже не позволяла себе об этом думать. Я знаю, что не одинока. В России много таких, как я, — людей, которые ничего не знают о своих родителях. Мы ничем не отличаемся от остальных, мы вступаем в брак, рожаем детей, стареем, но я никогда не смогу быть спокойной, я ношу это чувство в себе. Вероятно, именно поэтому я воспитала Пашу таким уверенным в себе экстравертом — я не хочу, чтобы он прожил жизнь так, как я.

Она нахмурилась и засмеялась — Катеньке показалось, что зазвенели колокольчики.

— Я никогда не говорила об этом со своим покойным мужем и даже с Пашей. Но недавно Паша захотел сделать мне подарок. Я призналась, что мое единственное желание — узнать, кто мои родители. Он ответил: «Мама, коммунистов больше нет, КГБ кануло в Лету, я заплачу любые деньги, чтобы тебе угодить». Поэтому вы здесь.

— Вы… сирота? — спросила Катенька. Она не представляла себе, каково это — быть сиротой.

— Даже не знаю, — ответила Роза. — Где мои родители? Кто они? Я не знаю, кто я. Никогда не знала. Относитесь к этой работе как хотите — как к вызову, историческому проекту, подработке на время каникул или просто как к доброму делу. Это мой последний шанс. Прошу вас, прошу, скажите мне, что вы поможете выяснить, что случилось с моей семьей!

5

В новой, бешеной Москве стояла весна. Этот беспощадный, залитый неоном город стал восточным мегаполисом на американский лад, со всеми его БМВ, «Ладами», коммунистами и олигархами, чиновниками и шлюхами.

С украшенных лепниной алых карнизов дома на улице Грановского свисали сосульки. Время от времени они со звоном падали на землю, и дворники на этой маленькой уединенной улочке отгородили часть тротуара забором ради безопасности пешеходов.

Между тем весна была уже не за горами — набухали почки сирени и жасмина.

На стоянке у дома было припарковано несколько престижных иномарок. Отыскивая первый подъезд, Катенька медленно шла вдоль стены и читала надписи на мемориальных досках. Было время, когда здесь жили видные советские деятели: маршалы и наркомы, вожди партии и руководители органов госбезопасности, имена из прошлого, которое теперь старались не вспоминать. Ей снова захотелось бросить все и убежать. Она не справится, ей вообще не стоило браться за это дело — и тем не менее она пришла сюда.

Три дня Катенька с Розой Гетман пили чай, прогуливались по Риджент-парку, беседовали о детстве Розы, о ее приемных родителях, об отголосках первых воспоминаний. И Катенька согласилась. Вопреки своему природному чутью, вопреки папиным советам, она была здесь, в Москве, — ради Розы. Катенька подошла к дубовым дверям с окошками, вдавила кнопку старомодного звонка — квартира № 4. Она стояла долго, никто не открывал, и она уже хотела было уйти, когда наконец послышался старческий голос. Мужчина откашлялся.

— Слушаю! — сипло произнес он.

Катенька невольно улыбнулась тому повелительному тону, в котором обычно разговаривали старые бюрократы.

— Это Екатерина Винская. Историк-исследователь. Я звонила, и вы назначили мне встречу.

Повисло молчание. Слышалось лишь тяжелое дыхание, потом замок щелкнул. Катенька вошла в вестибюль, увидела еще одну дверь, открыла ее, поднялась по загаженной, но некогда великолепной мраморной лестнице к следующей двери с усиленными замками. Она собиралась постучать, но дверь распахнулась — пред нею предстал блестящий коридор с рядами сапог и туфель.

— Есть здесь кто-нибудь? — позвала она.

— Кто вы? — спросила темноволосая женщина средних лет, с длинным носом, в потрепанной черной одежде. По ее манерам Катенька сразу поняла, что женщина получила хорошее образование.

— Я историк, мне назначена встреча с маршалом.

— Он вас ожидает, — ответила женщина, указывая на блестящий паркетом коридор, ведущий на кухню.

— Снимайте туфли! — добавил старческий голос. — Идите сюда! Где вы застряли?

Катенька сняла обувь, надела какие-то пожелтевшие тапочки и пошла на звук голоса. Значит, вот как живут начальники! Она никогда не бывала в подобных квартирах. С высоких потолков свисали люстры; стены были отделаны карельской сосной, мебель в стиле ардеко тридцатых годов тоже была сосновой. В Г-образный коридор выходило множество дверей, но Катенька вошла в комнату для посетителей. Дерзкое весеннее солнце, проникавшее сквозь четыре окна, на мгновение ее ослепило, но потом глаза привыкли, и Катенька увидела пианино, заставленное семейными фотографиями, на одной стене — трехметровый портрет Ленина на Финляндском вокзале, на другой — портрет самого маршала, кисти Герасимова: красивый, с резкими чертами лица военный при полном параде, с золотыми погонами, вся грудь в медалях и орденах.

Справа Катенька увидела стол с кипой советских и зарубежных журналов; новехонький мобильный телефон заряжался на подоконнике, проигрыватель компакт-дисков «Сони» играл Концертную симфонию Моцарта. По четырем углам комнаты размещались колонки. Катенька была поражена: правду говорят, руководители советского государства и в самом деле жили как цари.

В глубоком кожаном кресле, спиной к окну, сидел достойный представитель ископаемых «хомо советикус».

— Здравствуйте, девушка, проходите! — Катенька ожидала, что у маршала будет прилизанная прическа, землистый цвет лица и брюшко, характерное для пожилых людей. Но этот «экспонат», худой, с точеными чертами лица, сидел с прямой спиной, в синем советском костюме, с единственным орденом Красного Знамени за мужество, проявленное во время Великой Отечественной войны.

У него были коротко стриженные густые волосы, а орлиный нос делал его похожим на персидского шаха.

Катенька тут же узнала в сморщенном оригинале красавца маршала на портрете.

Оригинал встал, поклонился, указал рукой на стул напротив, снова сел.

— Прошу, присаживайтесь! Вот так. Девушка…

— Екатерина, — представилась она, опускаясь на предложенный стул.

— Екатерина, чем могу быть полезен?

Катенька достала свою тетрадь, карандаш; руки немного дрожали.

— Ираклий Александрович… — Она перевернула слишком много страниц, уронила карандаш, подняла его, растерялась, всей кожей чувствуя, как его голубые глаза изучающе смотрят на нее.

Она никогда раньше не встречалась с такими важными людьми. Маршал был лично знаком со всеми советскими руководителями начиная с Ленина и заканчивая Андроповым. Провинциальная скромность дочери врача из Безнадежной, опасливо-подозрительное отношение советских людей к чиновникам, москвичам, особенно чекистам, боязнь власти как таковой, — все это снедало Катеньку. Она вспомнила рассказы Розы Гетман и как раз хотела кое о чем спросить маршала, но он первым задал ей вопрос.

— Сколько, вы полагаете, мне лет?

— Я знаю, сколько вам лет, — ответила она, решив придать себе более решительный вид. — Вы ровесник века.

— Правильно! — засмеялся маршал. — Неплохо сохранился для своих 94 лет? Знаете, я все еще в состоянии танцевать! Марико! Это моя дочь Марико, она ухаживает за мной. Поставь лезгинку, дорогая!

В дверях с подносом в руках появилась уже знакомая ей женщина. Катенька решила, что в старом маршале гораздо больше жизни, чем в его дочери.

Марико поставила поднос на стол у окна и поменяла диск.

— Папа, не переусердствуй. У тебя уже одышка. Никаких сигарет! Смотри не обожгись, чай горячий! — предупредила она, бросила взгляд на Катеньку и удалилась.

Когда раздались первые аккорды лезгинки, маршал Сатинов встал, поклонился, затем с неожиданной грацией принял классическую позу кавказского танцора: руки на поясе, одна нога отставлена, другая — на пуантах. Катенька вынуждена была признать, что он все еще сохраняет отличную физическую форму.

Сатинов сделал несколько па, потом снова сел, улыбнулся.

— Значит… Екатерина… Винская… я правильно запомнил? Вы историк?

— Я пишу кандидатскую у академика Белякова — по указам Екатерины Второй.

— Вы ученая красавица, да? Цветочек из провинции? — Катенька зарделась. Как удачно, что она надела свою лучшую юбку с блестками и большим разрезом. — Что ж, я сам советская история. И место мне в музее. Спрашивайте, что хотели, пока я перевожу дыхание.

— Я занимаюсь необычным исследованием, — начала она. — Вам что-нибудь говорит фамилия Гетман?

Внезапно голубые глаза вновь пронзительно посмотрели на Катеньку, хотя выражение лица маршала не изменилось.

— Богатый банкир… как там принято сейчас говорить? Олигарх.

— Да, Павел Гетман. Он нанял меня, чтобы я выяснила историю его семьи.

— Генеалогическое древо для нуворишей? Уверен, князья Долгорукие и Юсуповы занимались тем же в царской России. Гетман — необычная фамилия, возможно, еврейская. Думаю, из Одессы, но выходцы они из Галиции, вероятно, из Львова, из семьи интеллигентов…

— Вы правы, они из Одессы. Но вы знакомы с кем-то из семьи Гетманов лично?

Повисло неловкое молчание.

— Моя память уже не та, что раньше… но нет, я с такими не знаком, — наконец произнес Сатинов.

Катенька сделала пометку в своей записной книжке.

— Исследование семейной истории инициировала мать Павла Гетмана.

— На его деньги.

— Разумеется.

— Да, когда у вас есть деньги, можно кое-что узнать. Но эта фамилия мне ничего не говорит. Кого она пытается разыскать?

— Саму себя, — ответила Катенька, не сводя с маршала глаз.

— Ее девичья фамилия Либергарт. Никаких ассоциаций, товарищ маршал?

На лицо Сатинова легла тень.

— Не припоминаю… Я в своей жизни помог стольким людям, но фамилии… — Он вздохнул, заерзал в кресле. — Рассказывайте дальше…

Катенька тоже вздохнула.

— Мать Павла Гетмана зовут Роза. Единственное, что ей известно: отец, профессор теории музыки в Одесской консерватории, и его жена, преподаватель литературы, удочерили ее в конце тридцатых годов. Их фамилия Либергарт, Енох и Перла Либергарт. Они поженились уже немолодыми, собственных детей заводить было поздно, поэтому они удочерили пятилетнюю девочку. У нее были светлые кудряшки, поэтому они ее называли «зильберкинд» — серебряное дитя.

— А до этого? — спросил Сатинов.

— У Розы лишь отрывочные воспоминания о раннем детстве, — сообщила Катенька, восстанавливая в памяти недавние беседы в пьянящем воздухе лондонской весны. — Смех красивой женщины в твидовом костюме с прелестным белым воротником, красивый мужчина в мундире; помнит, как играла с другими детьми, помнит путешествия, вокзалы, потом приемных родителей…

— Обычная история для тех времен, — перебил Сатинов. — Дети часто терялись и устраивались в другие семьи, было допущено много ошибок, пережито много трагедий. Но, может, она выдумала эту историю? Такое тоже часто случается, особенно когда газеты пестрят небылицами о том времени.

Голубые глаза цинично дразнили ее.

— Ну, доверять ей моя работа, да… я ей верю. Либергарты никогда не поощряли ее желания копаться в прошлом, потому что полюбили ее как свою собственную дочь. Они не хотели потерять Розу — и боялись привлечь внимание. Удочерением руководил кто-то из высших чиновников, все в те дни было покрыто тайной.

— Но, конечно, после смерти Сталина…

— Да, — продолжала Катенька, — после смерти Сталина Роза настояла на том, чтобы Либергарты сделали официальный запрос. Они сообщили Розе, что ее родители погибли во время Великой Отечественной войны — это примерно соответствовало времени, когда Розу удочерили.

Сатинов развел руками.

— И она поверила?

— Она верила в это десятилетиями. Она любила своих приемных родителей. Енох умер еще в 1979 году, но Перла до недавнего времени была жива. Она умерла уже после свержения социализма. И только тогда Перла призналась Розе, что они ей солгали. Либергарты не делали официального запроса, потому что никогда не знали фамилии настоящих родителей.

— Скажите, Катенька, эти Либергарты… хорошие, добрые люди? — спросил Сатинов, внезапно подаваясь вперед.

Катенька почувствовала, что ступает на очень зыбкую почву. Она с грустью подумала о своих привычных занятиях: о документах эпохи правления Екатерины Второй в РГАДА, о благородных временах «золотого века» России. Но все же она — историк, а какой же историк откажется от захватывающей возможности лично встретиться с живой реликвией, такой как Сатинов? Ведь это дыхание недавней истории — к тому же истории, во многом скрытой под покровом тайны!

— Роза говорит, что они были оторванными от мира сего учеными, не способными заботиться о детях. Профессор Либергарт не мог даже сварить яйцо и не умел водить автомобиль. Роза рассказывала, что однажды он пошел на работу, надев туфли не на ту ногу. Перла была «синим чулком», тучной женщиной, не умевшей готовить, шить и застилать кровать. Никогда не пользовалась косметикой, не делала прическу. Она всю жизнь посвятила переводам сонетов Шекспира на русский язык. Поэтому Роза росла как маленькая взрослая, сама заботилась о своих эксцентричных пожилых родителях. Она помнила ужасы войны: осаду Одессы, массовые расправы немцев и румын над одесскими евреями. Но несмотря ни на что, они любили ее той беззаветной любовью пожилых родителей, которым Господь дал ребенка, когда они уже и не ждали.

Сатинов положил себе в чай немного сливового варенья и облизал ложечку. Затем, удостоверившись, что за дверью никого нет, достал пачку сигарет «Люкс», вынул сигарету и лихо, как юноша, прикурил ее от серебряной зажигалки.

— Мне запрещают курить, да ладно — изыди, сатана!

Он глубоко затянулся, прикрыв глаза от удовольствия.

— Так все же, что вы от меня-то хотите?

— Когда Розе в подростковом возрасте понадобилась операция, ее родители так взволновались, что позвонили кому-то в Москву. Этот человек все устроил.

— Вероятно, дядя?

— Однажды в Одессе проходило большое партийное совещание. Розе кажется, где-то в пятидесятых годах. В город приехало много начальства. Однажды она увидела во дворе школы черный «ЗИЛ-лимузин», в нем сидел человек в форме, большая «шишка». У нее появилось чувство — ей просто показалось, что ждал он именно ее. Всю неделю, каждое утро, он ждал ее у школы. Я не знаю, кто был этот человек, маршал Сатинов.

Катенька посмотрела Сатинову прямо в глаза, тот заерзал в кресле.

— Роза простила Либергартам их ложь, но она молила, чтобы мать назвала имя. Перед смертью Перла призналась Розе, что москвичом, которому они звонили, были вы. Вы помогали ей с операцией. Может, вы и были человеком в лимузине?

Сатинов вытащил еще одну сигарету. Катенька видела, что маршал ее внимательно слушает.

— Выдумки это все, — сказал он.

Внезапно Катенька ощутила раздражение. Она наклонилась вперед в своем неудобном кресле.

— Мы с Розой хотим знать, почему вы помогли ей, товарищ маршал. Она убеждена, что вам известно, кто были ее родители.

Сатинов казался рассерженным, он отрицательно покачал головой.

— Девушка, вы хоть понимаете, сколько так называемых «историков» звонят мне и задают неуместные вопросы? Лишь потому, что я стар, они ожидают, что я помогу им опровергнуть величайшие достижения ХХ века: строительство социализма, победу в Великой Отечественной войне, дело всей моей жизни.

— Он встал.

— Спасибо, Катенька, что навестили меня. Прежде чем вы уйдете, позвольте подарить вам автобиографию.

Он передал ей книгу, на обложке которой красовался сам маршал при полном параде. Книга называлась: «На службе Великого Октября. Великая Отечественная война. Строительство социализма. Воспоминания, дневники и речи Маршала Советского Союза И. А. Сатинова».

Катенька поняла, что ее выпроваживают. Она была уверена, что маршал что-то скрывает.

— Вы подпишете ее на память? — спросила она, чуть запыхавшись, настроенная стоять на своем.

— С удовольствием. — Катенька подошла к его креслу. Она инстинктивно почувствовала, что нравится маршалу, поэтому наклонилась поближе, тряхнув головой, чтобы убрать волосы.

Игриво похлопав ее по ладошке, он написал: «Прекрасной искательнице правды. Ираклий».

— Книга опубликована на многих языках: на польском, чешском, — гордо заявил маршал, передавая ей книгу. — Даже на монгольском.

— Спасибо, товарищ маршал. Вы первый известный герой войны, с которым я встречаюсь, и я уверена, вы бы помогли мне, если бы это было в ваших силах. Существует вероятность, что родители Розы погибли во время войны. А может, их репрессировали еще до войны? Если так, должны были остаться документы в архивах КГБ. Теперь родственникам репрессированных разрешено знакомиться с этими документами, но кого мы будем искать вслепую? Вы могли бы нам помочь?

— Я люблю красивых женщин, несмотря на то что я старая развалина. — Сатинов усмехнулся, откровенно любуясь ею.

— Должно быть, вам довелось обнимать не одну, — сказала Катенька.

Наступило молчание.

— Что ж, у меня остались кое-какие связи, хотя большинство моих друзей отправились к Ленину.

— Куда?

— В небесное политбюро. Вы же не коммунистка, как я понимаю?

— Нет, но мои родители настоящие коммунисты.

— Я стал марксистом в шестнадцать и ни разу не пожалел о своем выборе.

Он ей ничего не скажет, поняла Катенька, внезапно ощущая подавленность. Она едва ухватилась за единственную ниточку, ведущую к прошлому Гетманов, и уже подвела Розу! Должно быть, разочарование отразилось на ее лице, потому что Сатинов взял ее руку и крепко сжал в своих ладонях.

— Катенька, в нашей стране прошлое — это тайна за семью печатями. Вероятно, вы не найдете стариков, но займитесь молодежью! Обращайтесь к молодым, они заслуживают внимания! Вы знаете о дворе Екатерины Второй, но ничегошеньки не знаете обо мне и моей работе. Если вы хотите до чего-то докопаться, вам необходимо погрузиться в эпоху социалистического строительства. Поговорите с теми исследователями, которые роются в архивах. Копайте глубже, ищите ниточки. Все происходило как бы за кулисами, но что-то выходило и на поверхность. Если найдете имя, которое вас заинтересует, путеводную ниточку, приходите ко мне снова — я постараюсь вам помочь.

Но в то же время Катенька чувствовала, что маршал не хотел, чтобы она сдавалась, поэтому она собрала все мужество для последнего «броска».

— Товарищ маршал, могу ли я задать вам последний неудобный вопрос, ответ на который сохранит мне много времени и сил, — и тогда я смогу вернуться к Екатерине Второй?

— Вам стоит усерднее копать, если хотите добиться результатов в своей работе, — тут же ответил Сатинов, провожая гостью к двери. — Иначе вы ничего не узнаете. Какой вопрос вы хотели задать?

Сердце Катеньки забилось так сильно, что хотелось кричать.

— Вы настоящий отец Розы?

6

Катеньку всегда привлекали библиотеки. Некоторые из ее друзей считали их скучными, пахнущими плесенью. Их суровую тишину прерывали лишь редкие покашливания, недозволенный шепот и шелест страниц. Но для Катеньки библиотеки казались таинственными, как отели: и те и другие были секретными городками, где обитали случайные путники из тысячи разных миров, которых обстоятельства свели вместе на несколько часов.

Не зная, из чего исходить в своих изысканиях, Катенька начала оттуда, откуда все начинают, — с читального зала Ленинской библиотеки на Воздвиженке. Ей уже приходилось работать здесь раньше, у нее был читательский билет, но только теперь она заметила, что фасад построенного при Сталине здания украшают бронзовые барельефы героев советского времени — писателей и ученых.

Когда она шла между забитыми книгами стеллажами, огибая заваленные томами столы, за которыми сидели группы потягивающихся, зевающих студентов и дотошных старцев с землистого цвета лицами, все искоса наблюдали за ней. Катенькой вновь овладел азарт открытий, она вспомнила необычные глаза Розы, вспомнила, как та умоляла Катеньку ей помочь.

И та взялась за гуж, даже не зная толком, с чего начать и куда это ее заведет. Она села за свободный стол у высокого окна и попыталась собраться с мыслями. От чего ей оттолкнуться?

Обычно она замечала в библиотеке только студентов, но теперь обратила внимание и на стариков в коричневых пиджаках с галстуками — они перелистывали бумаги и делали бисерным почерком пометки на пожелтевших блокнотных листках. Зачем им столько информации, когда жизнь уже, считай, позади? Быть может, у кого-то из них есть путеводная нить для нее? Если бы она могла проникнуть в их память, где были спрятаны старые тайны, то ктонибудь из них, конечно, мог бы открыть то, что ее интересует. Что им известно? Чему они были свидетелями? Глядя на одного из таких читателей, который слюнявил палец и щурился, перелистывая страницы, она вспомнила слова Сатинова: «Все происходило за кулисами, но что-то и всплывало на поверхность». Все в то время было тайной — за исключением чего? Разумеется, за исключением газет!

Она медленно, затем чуть не бегом отправилась к столу библиотекаря, и та показала ей большие, в зеленых переплетах, подшивки газет за тридцатые годы. Катенька знала, что рост Сатинова начался в 1939 году, когда он вошел в состав Центрального комитета. Где-то в этих подшивках, повторяла она себе, должен быть ключик к тому, что связывало его с семьей Розы. Эти газеты с пожелтевшими страницами были словно из другого мира, написанные неестественным языком большевиков, который заставил ее улыбнуться: их нелепостям, новым пятилеткам, достижениям колхозов и МТС, доменным печам в Магнитогорске; героям-летчикам, пролетариям, шахтерам-стахановцам. За окном постепенно сгущалась тьма, а она сидела, читала «Известия» и «Правду» и начинала понимать, что Сатинов и Роза пришли из другого мира, не настолько уж давнего, но такого же далекого, как Марс и Юпитер. Дважды она встретила упоминание о «товарище Сатинове», который выступал с речью о производстве чая в Абхазии, затем был вызван товарищем Сталиным в Москву и назначен на ответственный пост в ЦК партии, — но ни одного намека на его личную жизнь, друзей и связи.

Она несколько раз обошла огромную библиотеку, просто чтобы не уснуть, чтобы размяться. Несколько раз она боролась с искушением бросить все и почитать западные издания или «Огонек», но каждый раз возвращалась к газетам с их рассказами о прошлом.

Она уже хотела было сдаться, когда стала листать один из номеров «Правды» за март 1939 года и на пятой странице обнаружила фотографию молодого Сатинова — с зачесанными назад волосами, в мундире и сапогах, — а рядом с ним стоял крепко сбитый мужчина в перетянутой портупеей гимнастерке НКВД.

Ниже шла статья о первом пленуме ЦК, избранного XVIII съездом партии:

«Товарищ Сталин сказал много теплых слов в адрес советских людей нового поколения, выдвинутых кандидатами в члены Центрального комитета. Позднее в товарищеской беседе с делегатами товарищ Сталин с отеческой теплотой вспоминал, как в 1917 году он познакомился с товарищами И. А. Сатиновым и И. Н. Палицыным, тогда молодыми петроградскими рабочими. “Они были юными, они были друзьями по оружию, преданными большевиками. Партия поручала им много непростых заданий, — говорил товарищ Сталин, — а вот теперь они снова встретились в рядах высшего партийного руководства…”»

Она дважды внимательно прочитала заметку, сделала выписки, записала новую фамилию: И. Н. Палицын. Она осмотрелась: читальный зал заметно опустел. Лампы на половине столов были потушены.

Молодежь уже ушла, сидели лишь старики; у них осталось так мало времени, как и у Розы с ее невероятно гнетущим чувством потери. Может, это то имя, которое она ищет?

Катенька так громко захлопнула подшивку, что один из пожилых читателей прямо подпрыгнул, словно его пробудили ото сна.

Время уходить. У нее назначена встреча.

7

Мотоциклист в кожаных штанах, светло-коричневой куртке-косухе и шлеме с рогами — в стиле викингов — притормозил у ночного клуба «Черный пес» на набережной Москвы-реки, в нескольких минутах ходьбы от английского посольства, прямо напротив Кремля.

Время от времени по Москве-реке проплывала одинокая льдина, и потемневший снег еще лежал на земле, покрывая ее затейливыми узорами, но в воздухе уже витал запах весны. Стемнело, но ночь была теплой.

Катенька слышала, как в клубе местные музыканты играют песню «Ветер перемен» группы «Скорпионз».

Может, она не туда пришла? Она была не москвичкой и плохо знала город. Странное место для встречи двух историков.

Байкер слез с мотоцикла, подошел к ней, снимая шлем и протягивая ладонь в кожаной перчатке.

— Екатерина? Это вы? Я Максим Шубин.

— Ой, здравствуйте… — Катенька почувствовала, как краснеет, потому что он оказался значительно моложе, чем она предполагала. У Максима были длинные темные волосы — взъерошенная грива, большие карие глаза, а небольшая бородка, казалось, отросла за выходные, скорее случайно, чем намеренно. Увидев узкие кожаные штаны, украшенные молниями, она постаралась не рассмеяться.

— Вы не похожи на исследователя, — призналась она.

— А вы не похожи на ученого. Хотите выпить? Давай перейдем на «ты», — улыбнулся Максим. Швейцар, панк-рокер с большим количеством пирсинга в носу и на губах, провел их в клуб. Наверху было подобие гостиной, густо прокуренное, где в глаза бросались пустые стаканы, пластмассовые стаканчики и недоеденные бутерброды. Пол трясся от гула игравшей на первом этаже группы, но по крайней мере они могли здесь поговорить.

Максим нашел свободное местечко на диване, подозвал похожую на бродяжку официантку в резиновых сапогах, чулках и кожаных шортах, заказал два холодных пива.

— Ты недавно в Москве, угадал?

— Я училась здесь, провожу исследование, но…

— Дай угадаю по твоему акценту — ты с Северного Кавказа? Из Минвод или Владикавказа?

— Ты догадлив, — ответила Катенька. С каждым глотком ледяного пива к ней возвращалась уверенность. Чего она не замечала, так это того, что на носу у нее осталась пена от пива, а одежда выдавала в ней приезжую провинциалку. — А ты москвич?

— Родился я в Питере.

— Как романтично! В городе Петра Великого! Окно в Европу.

— Ты правда так считаешь? — спросил Максим. — Я, например, считаю именно так. Честно говоря, это тихая заводь, поэтическая тихая заводь, город пустых дворцов. Но там жив дух свободы. Возможно, это и сыграло определенную роль в том, что я работаю в фонде «Возрождение». — Он подергал лацканы куртки.

— Как ты меня нашла? Чем занимаешься?

— Я прочла твою статью об НКВД во времена репрессий в «Вопросах истории», ну и, разумеется, слышала о тех исследованиях, посвященных жертвам репрессий, которые проводятся «Возрождением», вот я и позвонила. Очень любезно с твоей стороны, что ты согласился так быстро встретиться.

Максим выглядел столь робким, что Катеньке пришло в голову: он согласился с ней увидеться только потому, что она девушка, но она тут же отбросила предположение о столь низменных мотивах у такого бескорыстного борца за правду.

— Я пишу кандидатскую по Екатерине Великой…

— Тогда что заставило тебя оставить этот изысканный, благородный, романтический двор императрицы ради отвратительных убийц-психопатов сталинской эпохи? — наклонился к ней Максим, пристально глядя на девушку карими глазами.

— Не знаю, — призналась она. — Я не хотела браться за эту работу. Поначалу я отказалась.

— Но потом все же согласилась? Ты когда-нибудь встречал человека настолько красивого и загадочного, что не мог ему отказать?

— Очень редко, — признался он, склонив голову набок и вызывающе глядя на нее.

— Я имела в виду, в своих исследованиях, — холодно уточнила она, откидываясь на спинку дивана.

— Да, по своей работе я нередко встречаю людей, которых так потрепали зубы прошлого, что я готов сделать все, лишь бы они обрели самих себя, — в этом мое призвание. — Теперь он казался молодым и открытым — Катенька решила, что таким он ей больше нравится.

— Я встретила как раз такого человека. Ее зовут Роза Гетман, ей так досталось от прошлого, что я просто обязана ей помочь…

Максим внимательно слушал, как Катенька рассказывала о своем путешествии в Лондон, об олигархе, его дворце, прогулках по Риджент-парку, как она звонила человеку, бывшему единственной ниточкой, связывающей Розу с прошлым, — влиятельному старому коммунисту, — как ездила на встречу с ним…

— Эта история похожа на миллионы историй, на тысячи дел, над которыми я сейчас работаю, — наконец произнес Максим. — С деталями, извини, помочь не смогу — много работы, но дам несколько набросков, в каком направлении следует двигаться… Знаешь, позвони мне на следующей неделе, я свяжу тебя с коллегой, который как раз тебе и нужен.

Он хлебнул пива, и Катенька поняла, что разговор окончен. Его заигрывания она отвергла, а случай, которым она интересовалась, был таким заурядным, что Максим не видел смысла ей помогать.

— Кстати, кто был этим старым коммунистом? — спросил Максим, вставая.

— Его фамилия Сатинов, — ответила Катенька, думая, как она скажет Розе, что нигде не нашла поддержки.

— Ираклий Сатинов? — Максим резко сел.

— Да.

— И ты его видела?

Она кивнула.

Максим закурил, предложил Катеньке сигарету.

— Он никогда ни с кем не встречается, Катенька, — быстро произнес он, меняясь в лице. — Я уже пятнадцать лет пытаюсь пробиться к Сатинову, но никому из моих коллег по университету, никому из историков этого не удавалось. Остальные старые «динозавры» мертвы, Сатинов последний из них, хранитель всех секретов, последний выдающийся деятель двадцатого века, оставшийся в живых. Он был посвящен в святая святых и очень много знает. Если он согласился на встречу — значит, ты ему интересна.

Значит, он может помочь.

Катенька посмотрела на Максима, не совсем понимая смысл его слов.

Максим протянул руки.

— Если ты поделишься со мной результатами своего исследования, я сделаю для тебя, что смогу. Не смотри на меня так, Катенька, — поверь мне, я нужен тебе, чтобы проникнуть в исчезнувший мир Сатинова. Легче разобраться в египетских иероглифах, чем в лабиринтах сталинского Кремля. Что скажешь? Договорились?

Катенька снова подумала о Розе и вздохнула.

— Договорились, но помни: я серьезный историк, а не легкомысленная девушка.

Он засмеялся и заказал еще две бутылочки пива.

Они подняли бутылки.

— За наше невероятное сотрудничество!

Они чокнулись бутылками и выпили.

— А теперь расскажи мне о своей встрече с товарищем Сатиновым. Я хочу знать все до мельчайших подробностей, все важно, даже цвет его носков.

Макс расспрашивал ее «с пристрастием», слушал очень внимательно, потом снова задавал вопросы, и еще, и еще. Хотя они находились в прокуренном дешевом баре, оба так погрузились в беседу, что вполне могли вообразить, будто работают сейчас в архиве.

Потом Макс заявил:

— Вне всякого сомнения, ему что-то известно о семье, которую ты ищешь. И это что-то очень важное.

— Не понимаю, почему он мне просто все не рассказал, — сказала Катенька. — Я могла бы вернуться к своим занятиям.

— Нет, это совсем не в его характере, — объяснил Максим. — Не следует думать об этих большевиках как о современных политиках. Они были религиозными фанатиками. Марксизм являлся для них религией, они считали себя членами тайного военного братства, как крестоносцы или рыцари-тамплиеры. Они были жестокими, безнравственными параноиками. Они верили, что погибнут миллионы, прежде чем они создадут идеальный мир. Семья, любовь, дружба — ничто в сравнении со священным Граалем. При Сталине люди умирали из-за сплетен. Для такого человека, как Сатинов, конспирация — это все. Но Сталин умер сорок лет назад, уже три года как нет СССР, — возразила Катенька. — Что сейчас мешает Сатинову раскрыть секреты?

— Ты должна понять, что молчание и конспирацию такие люди, как Сатинов, можно сказать, впитали с молоком матери. Когда Сталин был жив, его аппаратчики молчали отчасти потому, что они верили в то, что делали, отчасти потому, что были прирожденными конспираторами, а отчасти из страха. Это не тот страх, который проходит, он остается навсегда. После смерти Сталина они молчали, потому что хотели защитить Идею, Советский Союз, священный Грааль. Для такого, как Сатинов, конспирация не просто привычка, а суть поведения революционера.

Помолчали, вникая в смысл сказанного.

— Ты нашла что-нибудь, чтобы еще раз встретиться с ним? — наконец спросил Максим.

Катенька пожала плечами и выпустила облачко сигаретного дыма.

— Я надеялась, что тебе придет что-нибудь в голову. Я перелопатила гору газет — никаких личных связей, только это. — Она передала ему копию статьи и снимок, который нашла в «Ленинке».

— Не думаю, что это нам сильно поможет…

Максим взял статью со снимком, внимательно изучил и присвистнул.

— Иван Палицын. Я знаю, кто это. Ветеран НКВД, который исчез вскоре после того, как вышла эта статья. Он был большой шишкой в тридцатые годы, но его не упоминают ни в мемуарах, ни в воспоминаниях. Ничего не сообщалось о его аресте, и мы не знаем, что с ним произошло.

— Но как нам это может помочь?

— Никогда не знал, что Сатинов и Палицын были друзьями, а они должны были быть очень близкими друзьями, их дружба всем известна, если даже Сталин упоминает о ней в «теплой товарищеской беседе». Может, это тупик, но ты нашла ниточку к прошлому Сатинова. Разве не об этом он тебе говорил?

Внезапно Катенька ощутила волнение. Грохот музыки, болтовня других посетителей бара — все, что окружало ее, отодвинулось куда-то далеко-далеко. Она могла думать в этот момент об одном — о Розе и ее загадочной семье.

— Неужели этого достаточно, чтобы он стал со мною разговаривать? — удивилась она.

— Думаю, тебе нужно еще немного покопаться, чтобы удостоверится, — медленно проговорил Максим. — У тебя есть фамилия — Палицын. Запроси его дело в архивах КГБ — я помогу — и выясни, что с ним произошло, была ли у него семья, дети. Это самое простое. Потом иди к Сатинову. Доводилось работать в архивах?

— Архивы я люблю, — ответила Катенька, обхватывая себя руками.

— За что?

— Ощущаешь дух жизни. Я сидела в Государственном архиве, держала в руках любовные послания Екатерины и Потемкина, страстные записки, пропахшие ее духами, орошенные его слезами, когда он лежал, умирая, в степи.

Максим усмехнулся.

— В КГБ совсем другие архивы. Там такие страдания! Нацисты знали, что поступают неправильно, поэтому все уничтожили; большевики были уверены в своей правоте, поэтому все сохранили. Нравится тебе или нет, но ты русский историк, искатель потерянных душ, а в России правда всегда написана не чернилами, а кровью невинных. Эти архивы священны, как Голгофа.

В шелесте страниц слышен плач детей, грохот поездов, эхо шагов в подвалах, одиночный выстрел из нагана, дуло которого выплевывает девять граммов свинца. У нас в России каждая бумажка пропитана кровью.

8

Два дня спустя Катенька вышла из гостинцы «Москва», в которой остановилась, и пошла вверх, мимо Кремля, Большого театра, гостиницы «Метрополь», к Лубянке.

Толпы служащих выплескивались из метро и текли мимо киосков, набитых журналами с яркими глянцевыми обложками. Потоки машин обтекали середину площади с опустевшим цоколем памятника Дзержинскому. И вот перед нею выросла громада штаб-квартиры КГБ — несокрушимый замок из розового и серого гранита, наполненный бесчисленными кабинетами, архивами, переходами и темницами. С 1917 года это здание бывшей Российской страховой компании превратилось в оплот бесстрашных, безжалостных и неподкупных рыцарей Коммунистической партии. Этот оплот существовал под различными наименованиями — ЧК, ОГПУ, НКВД, КГБ, — теперь появились новые внушавшие омерзение буквы, однако Катенька понимала одно: КГБ уже никогда не будет господствовать в России.

Она не хотела сюда идти, любой русский избегает Лубянки — национального склепа. Но стоило ей припомнить свой телефонный разговор с Розой, как она ускорила шаг. По телефону Роза не стала обсуждать Катенькины открытия, но попросила продолжить поиски… Если бы только Катенькин отец узнал, что ее исследование приведет на Лубянку, он бы никогда не позволил ей согласиться на эту работу. «Оставь это! Не стоит рыскать на кладбищах. Это слишком опасно, — сказал бы он. — Ты знаешь, как сильно я тебя люблю? Никто никого еще так не любил с начала времен! Вот!» Как чудесно иметь таких любящих родителей!

Катенька вновь подумала о Розе, о том, как ей хочется узнать, кто были ее родители.

Она остановилась у высоких двойных дубовых дверей тюрьмы, толкнула их и вошла в сводчатое, отделанное мрамором фойе. Два сержанта в форме с синими погонами проверили ее документы, позвонили наверх и велели ей подниматься по мраморной лестнице, настолько высокой и широкой, что по ней можно было ехать даже на танке. На лестнице стоял бюст Андропова. Она оказалась в длинном коридоре с красной ковровой дорожкой, на стенах висели портреты чекистов прошлого. Макс говорил ей, что внутри этого здания-крепости находится та самая внутренняя тюрьма, где встретили, возможно, свой конец родители ее нанимательницы.

Впрочем, с такой же вероятностью они могли получить свои девять граммов свинца и в Бутырке, и в Лефортово, и в особой следственной тюрьме, созданной Берией в Сухановке, бывшем монастыре в окрестностях Москвы. Вчера вечером Максим связался с ней.

— Мне звонили с Лубянки. Твои документы готовы.

— Но ты уверен, что мне стоит просмотреть дело Палицына? Маршал Сатинов советовал мне забыть о взрослых и начать с детей.

— Помнишь, что я рассказывал тебе о Сатинове и старых большевиках? Конспирация — их кредо. Его слова лишь подтверждают, что ты должна начать поиски со взрослых, потом вернемся к детям, — засмеялся Максим.

— Я начинаю осваивать эту науку, — сказала она.

Подожди, пока не просмотришь архивы. Не забывай, Катенька, чтобы найти бриллиант, нужно просеять горы мусора.

Она, следуя инструкциям Максима, повернула направо, потом налево, увидела дверь с надписью «Полковник Лентин, начальник архивного отдела».

Катенька постучала, ее пригласили войти, она вошла в квадратный кабинет с опущенными белыми шторами с оборками. Воздух в кабинете был настолько спертым, стекла так запотели, что Катенька поняла: полковник ночевал в своем кабинете. Но где же он сам?

— Доброе утро, — раздался голос.

Катенька обернулась.

Плотный прилизанный мужчина в штатском как раз застегивал пуговицы на рубашке и поправлял галстук у зеркала за дверью.

— Прошу прощения! Я приведу себя в порядок. Присаживайтесь!

Катенька присела за стол и положила перед собою записную книжку. Внутренний голос подсказывал ей, что в этом месте следует подчиняться даже предложениям присесть, но в этот момент любопытство побороло страх. Что случилось с другом Сатинова, Палицыным, много лет назад, возможно, именно в этом здании?

Она ощутила, что ее заразил энтузиазм Максима, его охотничий азарт.

— Ну вот! — Полковник Лентин сел за стол, послюнявил палец, открыл папку, лежавшую на столе.

Он говорил на прекрасном, правильном русском языке.

— Вы историк, изучающий восемнадцатый век под руководством академика Белякова, — а почему вы вдруг заинтересовались делами времен культа личности?

Катеньке почему-то подумалось, что Лентину должны нравиться те примитивные мексиканские «мыльные оперы», которыми было теперь наводнено российское телевидение. Его щетина, похоже, давно не видела бритвы, а на его жирных ресницах еще лежали остатки сна. Но его маленькое лицо, цепкая челюсть и плоский нос делали его похожим на животное. Да, Лентин был похож на гэбистскую обезьяну, на павиана.

— Не знал, что Екатерина Великая проводила реформы в 1930-х годах — или я чего-то недопонял?

— Меня никогда не интересовал культ личности. Я просто провожу небольшое семейное исследование, — проговорилась Катенька. — Чтобы заработать немного денег и оплатить свои научные изыскания.

— Понимаю, — ответил «павиан». — Что ж, ваш приятель Максим Шубин и ему подобные тоже кое-что исследуют, но сдается мне, что вам стоит держаться от них подальше. К вам у нас претензий нет, но эти гуманитарии — американские марионетки, которые радуются нынешнему униженному положению России.

Они подрывают устои нашего государства, надеясь, что мы просто исчезнем. Но без нас, госпожа Винская, Россия погрязла бы в коррупции, над ней господствовали бы американцы. Мы, гэбисты, серьезно относимся к своим клятвам. Мы всегда будем стоять на страже Родины.

Катенька вздохнула.

Эти привычные лозунги ничегошеньки не значили в том мире, в котором жили они с Максимом.

— Я понимаю, о чем вы говорите, товарищ полковник, — сказала она «павиану». Тут дверь кабинета открылась и вошел пожилой мужчина в белом халате с металлической тележкой, на которой лежала гора синих папок; к углу каждой на резинке был прикреплен номер, на обложке — наклейка.

— Вот и мы, товарищ полковник. — Старик смачно сплюнул в медную плевательницу на своей тележке, возле которой крепко спала жирная рыжая кошка.

— Доброе утро, товарищ… господин архивариус, — поздоровалась Катенька, вставая и слегка кланяясь. Она узнала в нем настоящую архивную крысу, Квазимодо секретных материалов. В каждом архиве есть такие экземпляры, произошедшие от своеобразного вида троглодитов, которые некогда населяли полутемные подземные туннели и подвалы московских домов.

Они наделены определенной властью, Катенька как историк знала, что к ним нужно относиться с должным уважением, чтобы завоевать их благосклонность.

— Два дела из архива, товарищ полковник! Приятного дня! — Он передал папки «павиану», потом подтолкнул тележку к двери. Из-под кошки выполз очень тощий котенок.

— Можно узнать ваше имя-отчество, товарищ архивариус? — быстро спросила Катенька.

— Кузьма, — ответило привидение, сплюнув в плевательницу с монограммой КГБ. Это подарок за долгую службу?

— Я так вам благодарна за помощь, товарищ Кузьма. Вы, наверное, сами знаете настолько много, что впору самому писать воспоминания. Как ее зовут?

— Катенька кивнула на кошку.

— Кремер, — ответил Кузьма.

— Вы любите одесский джаз?

Кузьма кивнул.

— А как зовут котенка? Цфасман?

Кузьма даже не взглянул на Катеньку, не улыбнулся, просто на минутку остановился, поглаживая кошек, мурлыча что-то себе под нос, как отец, чьим детям сделали комплимент. Катенька угадала.

— Маленький Цфасман, да? Мой отец любит джаз, я выросла на этой музыке. Можно я в следующий раз принесу Цфасману и Кремер молока?

Кузьма в ответ лишь смачно сплюнул, плевок совершил два кульбита, прежде чем оказаться в наполненной до краев плевательнице. Катенька притворилась, что оценила это искусство.

— Спасибо, товарищ Кузьма, до свидания, Кремер и Цфасман. Архивариус захлопнул дверь.

— Вот ваши документы, дышите пылью на здоровье, — произнес «павиан». — Посмотрим.

Он зачитал вслух:

«Следственный архив, май/июнь 1939 года

Дело № 16373, Главное управление госбезопасности

Иван Николаевич Палицын».

Он взял папку и так резко положил ее на стол, подняв облако пыли, что Катенька невольно вздрогнула. Она пробежала глазами привычные архивные реквизиты на обтрепанной коричневой обложке: «фонд», «опись», «папка».

— Я могу делать записи?

— Да, но мы оставляем за собой право просматривать их. В 1991 году мы позволили скопировать слишком много материалов зарубежным агентам влияния, к процедуре стали относиться спустя рукава. Что вы надеетесь найти?

— Имеет ли Палицын какое-либо отношение к моим клиентам…

— Вы можете найти некоторые ответы, но даже сейчас вам не дозволено знать все.

— Вы не знаете, у него была жена, дети? — «Павиан» кивнул, положил поверх других папок тоненькую папочку. — На жену Палицына заведено отдельное дело, вот оно. Хотите посмотреть?

Катенька взяла папку и прочла:

«Следственный архив, май/июнь 1939 года

Дело № 16374

Александра Самойловна Цейтлина-Палицына».

— Самойловна, Цейтлина. Нерусское отчество, фамилия, в те дни в партии было полно таких, позже многие оказались предателями, — сказал «павиан», заглядывая ей через плечо. Он открыл первую страницу дела. В нем имелась фотография.

— Вот, смотрите: снимок, сделанный в день ареста.

Катенька взглянула на фото, ее сердце учащенно забилось.

Она увидела женщину с полными полуоткрытыми губами и проницательным взглядом.

— Она красавица, кем бы ни была. — Катеньку внезапно очаровала и тронула эта фотография.

— Да, она была хорошо известна, эта Далила. Потом она исчезла!

— Можно посмотреть дело? — Катеньке не терпелось избавиться от контроля «павиана».

— У вас полчаса. — Он пододвинул ей папку, потом сел за стол, не сводя с Катеньки взгляда.

— Чтобы просмотреть эту папку?

— Обе. Таковы правила.

— Можете пока заняться своими делами, товарищ полковник, — самоуверенно заявила Катенька.

— Моя работа — наблюдать за вами, — был ответ.

9

Катенька положила снимок поверх папки, которую придвинула к себе поближе. Глаза, в которых отразилась вспышка допотопного фотоаппарата, казалось, выражали чувство вины и избегали Катенькиного взгляда.

— Привет, — прошептала Катенька, как будто фотография могла ей ответить, послать какой-нибудь знак, подмигнуть этими умоляющими глазами. — Ты кто?

К внутренней стороне папки была приколота потертая, грязная полоска бумаги, где должны расписываться все, кто смотрел дело, но она была пустой. Никто никогда не читал его. Катенька взяла первую страничку с краткой биографией:

«Александра Самойловна Цейтлина-Палицына (она же товарищ Песец) родилась в Санкт-Петербурге в 1900 году. Национальность: еврейка. Член партии с 1916 года. Последнее место работы: редактор журнала «Советская женщина».

Образование: Смольный институт благородных девиц…

Родители: отец — барон Самуил Цейтлин, банкир, затем работал специалистом в наркомате финансов, в наркомате внешней торговли, в Госбанке, уволен в 1928 году, в 1929 г. сослан, в 1937 г. арестован и осужден на 10 лет лагерей. Мать — Ариадна Цейтлина, урожденная Бармакид, умерла в 1917 году.

Брат матери: Мендель Бармакид, еврей, член партии с 1904 года, в 1911–1939 гг. член ЦК ВКП(б) , арестован в 1939 году.

Брат отца: Гидеон Цейтлин, писатель.

Беспартийный. Еврей.

Супруг: Иван Палицын, родился в 1895 г. в Санкт-Петербурге, русский, член партии с 1916 г., в браке с 1922 года, арестован в 1939 году, последнее место работы: замнаркома внутренних дел СССР.

Дети: дочь Воля, 1935 года рождения, сын Карлмаркс, 1936 года рождения».

— Приятно познакомиться, — сказала Катенька себе под нос. Сашенька и ее муж были бы сейчас уже стариками, но возможно, они еще живы — в деле ничего не говорилось о том, что они погибли. А их детям сейчас всего лишь около шестидесяти. Она не была уверена, имеет ли эта женщина какое-то отношение к ее исследованию, но Катенькино сердце учащенно забилось. — Интересно, что с вами произошло?

— Вы разговариваете сами с собой, — заметил «павиан». — Соблюдайте тишину, пожалуйста.

— Прошу прощения. — Катенька перевернула страницу и нашла форму, заполненную 16 мая 1939 года, с Сашенькиным описанием. «Цвет глаз: серый.

Цвет волос: темная шатенка с каштановыми прядями». Имелись ее смазанные отпечатки пальцев.

Катенька перевернула страницу: помятый, испачканный листок бумаги с шапкой «Главное управление госбезопасности. Управление по особо важным делам». Посередине крупным жирным шрифтом, который выглядел честным и открытым, как будто ему нечего было прятать, был набран следующий приказ: «Цейтлина-Палицына вместе со своим мужем Палицыным была разоблачена как белогвардейская шпионка и агент охранки, троцкист-вредитель и агент японской разведки. Считаю необходимым ее арест и проведение обыска. 16 мая».

Вокруг подписи, печати, какие-то закорючки. Первой стояла фамилия: «Капитан Мельский, начальник 9 отдела 4 управления ГУГБ». Но кто-то жирной ручкой по этой надписи и ниже детским почерком написал:

«Руководить всей апирацией буду лично я. Б. Кобулов, комиссар госбезопасности второго ранга».

И ниже:

«Апирация завершен.

Александра Цейтлина-Палицына арестована и доставлена во внутреннюю тюрьму. Б. Кобулов, комиссар госбезопасности второго ранга».

«Павиан» не сводил с Катеньки глаз, но та не обращала на него внимания. История ее захватила.

Значит, Сашеньку с мужем взяли в 1939 году. Почему?

Когда Катенька перевернула еще одну страницу, она увидела свидетельские показания человека по имени Петр Саган, бывшего ротмистра жандармерии, сотрудника охранки, а позже школьного учителя, работавшего в Иркутске под вымышленным именем.

Саган заявил, что Сашенька с Иваном в 1917 году жили в Петрограде, — и Сатинов тоже! Но очень скоро его обвинения сделались до чудовищного невероятными.

Казалось, что призрак восстал из могилы, неся своими лживыми обвинениями горе и страдания. Но потом она посмотрела на дату показаний Сагана: 5 июня, уже после Сашенькиного ареста. До 1 июня Сагана на Лубянке не было. Значит, Сашеньку арестовали по другому обвинению. По какому?

Катенька жадно листала показания, отпечатанные еле видным шрифтом на 15 листах, каждый из которых был помечен слабой корявой подписью Сагана. Как странно, подумала она: эти едва заметные штрихи пера — все, что осталось от некогда полных жизни участников трагедии. Она попыталась представить их себе во плоти и крови — и невольно мороз пробежал по коже.

Потом она обнаружила листок бумаги с пометкой:

«Извлечение из показаний Вениамина (Бени) Лазаревича Гольдена: приложение к делу Александры Цейтлиной-Палицыной».

Писатель Беня Гольден.

Катенька слышала о нем, о его шедевре — рассказах о гражданской войне в Испании. Она стала читать:

«Б. Гольден: Используя развратные методы соблазнения Мата Хари, Александра Цейтлина-Палицына сначала совратила меня, пригласив в редакцию под предлогом заказа статьи для своего журнала, а позже склонила меня к развратным встречам в номере 403 гостиницы «Метрополь», который Литфонд забронировал для приезжих авторов, сотрудничающих с «Советской женщиной», где она работала редактором.

Под маской новой советской женщины Цейтлина-Палицына призналась мне, что является агентом охранки и троцкисткой, и попросила представить ее офицерам французской разведки, которые завербовали меня в Париже в 1935 году, когда я приезжал на Международный конгресс писателей в составе советской делегации.

Она уже завербовала своего дядю Менделя Бармакида, члена Центрального комитета ВКП(б), а я завербовал другого ее родственника — Гидеона Цейтлина, чтобы он помог мне спланировать убийство товарищей Сталина, Молотова, Кагановича и маршала Советского Союза Ворошилова на ужине в Сашенькином доме, обрызгав ядом пластинки, к которым будет прикасаться товарищ Сталин. Первая попытка, совершенная в ее доме, когда товарищ Сталин приезжал к Палицыным на дачу на майские праздники в 1939 году, провалилась, потому что мне не удалось обработать граммофон…

Свидетели: следователь по особо важным делам ГУГБ НКВД Б. Родос».

Катеньку затошнило. Значит, Беня Гольден, этот талантливый элегический писатель, перевернул все с ног на голову и во всем обвинил Сашеньку. Может, это из-за показаний Гольдена арестовали Сашеньку?

Как он мог? Слова Гольдена казались просто нелепыми, однако датированы они были 6 июня, еще позже, чем показания Петра Сагана. Катенька поспешно перевернула страницы. Она читала минут пятнадцать. После довольно живописного коллажа из печатей, треугольных, квадратных и круглых, красных и синих, она прочитала документ, составленный на полгода позже:

«Канцелярия Главного военного прокурора, 19 января 1940 года

Предварительное следствие по делу террористической шпионской группы Цейтлиной-Палицына-Бармакида завершено, можно передавать в суд…

Направлено в Военную коллегию Верховного Суда СССР 21 января 1940 года».

Катенька почувствовала нервное возбуждение, как будто 21 января 1940 года перед судом должен был предстать кто-то из ее родственников. Сашенькины глаза вопросительно смотрели на Катеньку с фотографии. Максим был прав: эти старые бумаги таили много трагедий, здесь были живые чувства и живая боль. Что ждало людей на этом суде? Сашенька выжила или умерла?

Катенька нетерпеливо перевернула еще один листок. Больше страниц не было.

— Пять минут! — сказал «павиан», барабаня пальцами по столу. Катенька заметила, что он читает журнал для болельщиков «Манчестер юнайтед». Она записала основные данные и новые имена: Беня Гольден — известный писатель. Мендель Бармакид — забытый аппаратчик.

Гидеон Цейтлин — писатель. Катенька протянула руку за делом Палицына. Сначала фотография Сашенькиного супруга и друга Сатинова Ивана Палицына — анфас, профиль: крепкий, спортивный мужчина, довольно симпатичный, настоящий русский пролетарий, рабочий-путиловец; густые седеющие волосы, раскосые татарские глаза. Но на снимке глаза его были черными, а губа рассечена. Наверное, его били, подумала Катенька. На Иване была разорванная гимнастерка НКВД.

Она посмотрела ему в глаза и увидела… усталость, презрение, злость, но никакого страха или беспокойства, как в глазах жены.

— Четыре минуты, — напомнил «павиан».

Она просмотрела его биографию. Он был шишкой в ЧК, охранял самого Ленина в Петрограде и Москве в 1917–1919 гг. Шагая по трупам своих начальников в период репрессий, он наверняка и сам нес долю ответственности за эти репрессии — до того дня, как…

Катенька нашла постановление об аресте, незадолго до ареста жены… Именно поэтому он не выглядел испуганным, а злым и усталым: да, он знал, что его ждет, но устал от процедур, которые знал назубок. Что с ним случилось? Она читала и перечитывала дело, записывала даты, пыталась проследить хронологию.

Вроде бы говорилось много, но трудно было что-либо из этого толком понять: выражались привычным в то время «эзоповым языком» — иносказаниями. Она пролистала назад: Палицын стал признаваться 7 июня, продолжал в июле, августе, сентябре. Он тоже предстал пред судом.

— Время вышло, — сообщил «павиан».

— Прошу, еще секундочку! — Она пролистала несколько страниц, перепрыгнула к концу дела. Ей необходимо было выяснить, что произошло с Палицыным.

Она нашла подписанное признание:

«Обвиняемый Палицын: Я признаю себя виновным в шпионаже в пользу японской и немецкой разведок, служил Троцкому и планировал террористический заговор против руководства Советского Союза».

Но в его деле не было приговора — и нигде не упоминался ни Сатинов, ни их общее прошлое.

Она записала в блокнот даты и вздохнула; ей хотелось плакать.

Почему? Из-за людей, которых она даже не знала?

— Тут нет приговора, — вслух сказала она. — Может, их не расстреляли, может, они живы?

— В деле сказано, что они погибли? — спросил полковник. Она отрицательно покачала головой. Тогда… — Он встал и потянулся.

— Но тут много чего в деле не хватает, товарищ полковник. Никаких подробностей приговора. Может, Палицыных отправили в лагеря, а после смерти Сталина реабилитировали? Я хочу просмотреть еще документы. Хочу выяснить, что стало с этими людьми.

— Это такая игра, девушка? Возможно, вам повезет.

А возможно, и нет. Я передам вашу просьбу своему начальнику, генералу Фурсенко. Я всего лишь маленький винтик. — Внезапно Катенька почувствовала грусть. Она все еще не выяснила, почему Сашеньку и ее мужа отдали под суд. Признание ротмистра Сагана было сделано уже после их ареста. Катенька не поверила рассказу Бени Гольдена о его любовной связи с Сашенькой. Может, и россказни Сагана — тоже вымысел? И она не понимает, какое это имеет отношение к Сатинову. Когда Катенька пододвигала папку с делом Сашеньки через стол полковнику, она случайно перевернула пустой листок, где расписывались те, кто изучал дело. На обратной стороне были нацарапаны фамилии начиная с 1956 года — ее сердце учащенно забилось: Ираклий Сатинов.

«Павиан», послюнявив палец, стал перелистывать страницы и проверять, все ли документы на месте.

У Катеньки появилась еще пара минут. Она открыла дело Ивана Палицына, кое-что привлекло ее внимание.

Написанный от руки приказ от 4 мая 1939 года:

«Совершенно секретно

Капитану госбезопасности Зубенко, спецтехгруппа ГУГБ Немедленно организовать наблюдение в пределах Москвы за тов. Цейтлиной-Палицыной Александрой Самойловной, редактором журнала «Советская женщина», Петровка, 23, и организовать прослушивание в номере 403 гостиницы «Метрополь». Докладывать лично мне, копий не делать».

Катенька не могла отвести глаз от подписи. «Иван Палицын, комиссар госбезопасности второго ранга».

Сашенькин муж.

* * *

Потом Катенька шла по московским улицам — вниз, мимо Большого театра, к Кремлю. Она сжимала свою тетрадь, а глаз скользил по бесчисленным киоскам, набитым пиратскими компакт-дисками, сенсационными брошюрками с историческими «открытиями», американской порнографией, итальянскими журналами с описанием жизни «звезд».

Там можно было купить даже написанное Петром Первым «Юности честное зерцало». Но все это не касалось Катенькиного сознания. Один раз она даже налетела на мужчину, который не замедлил громко обругать ее, а другой раз натолкнулась на «Ладу», припаркованную прямо на тротуаре. Она изо всех сил старалась осмыслить то, что прочитала в делах Палицыных. Наконец она обогнула гостиницу «Москва», где жила сейчас, свернула еще и еще — на Красную площадь.

Вероятно, в конечном счете, признание Бени Гольдена было правдой. Неужели у Сашеньки на самом деле случился роман с известным писателем в номере 403 «Метрополя»? Но это так опасно — соблазнить жену чекиста, в распоряжении которого все возможности ЧК: слежка, «прослушка», арест. Ваня каким-то образом узнал о романе жены и собственными руками подрубил сук, на котором сидел: затеял расследование без санкции сверху.

«Докладывать лично мне, копий не делать. Палицын».

— Ревность, — прошептала Катенька. — Их всех уничтожили из-за страха одного мужчины оказаться рогоносцем? Неужели все погибли из-за его ревности?

10

— Значит, Палицын следил за любовными утехами своей жены и известного писателя? — тем же вечером сказал Максим, сидя в кожаном костюме на своем мотоцикле возле ночного клуба у английского посольства. — Он получал доклады, все эти охи, ахи, вздохи.

— Палицын был взбешен, — продолжала Катенька. — Он приказал арестовать Беню Гольдена.

— Нет-нет, — возразил Максим. — Беня Гольден известный писатель, да и Сашеньку многие знали, она же племянница Менделя Бармакида, «совести партии». И если дело было лишь в любовном романе, почему арестовали самого Палицына? Беню арестовали, он донес на свою любовницу Сашеньку, а уже она на своего мужа.

— Нет, Катенька, ты кое-что упустила. Их не могли арестовать без одобрения Сталина. — Максим закурил. — Ты должна понимать, в архивах полно обмана и искаженных фактов. Мы должны научиться расшифровывать их иероглифы.

Катенька вздохнула. Становилось прохладно, и мини-юбка совсем не защищала ее от ветра.

— И что мне теперь делать?

— Не унывай. Ты славно потрудилась, у тебя получилось лучше, чем я ожидал. — Максим посмотрел на свой «командирский» будильник. — Подожди, сейчас лишь девять вечера: может, стоит позвонить товарищу маршалу? Тебе будет нужна его помощь, чтобы получить остальные документы из архивов КГБ — то, что тебе раньше не показали. Теперь, когда ты больше знаешь, тебе есть о чем спрашивать. Нам нужно, чтобы он подтвердил, что Палицыны — именно те, кого мы ищем.

Что ж, с делами они покончили. Макс угостил Катеньку сигаретой, дал прикурить. Они вдвоем прикрыли огонек от ветра.

Когда их руки соприкоснулись, глаза Макса сузились, и Катенька ощутила, как пристально он на нее смотрит.

— Скажи, а куда ты потратишь деньги олигарха? На шмотки? Или на косметику? Ты же на них точно не тратишься! — Он расхохотался. — Катенька, для историка ты слишком привлекательна.

Он наклонился к девушке и убрал волосы с ее лица.

— Не так быстро, — холодно одернула она, позволяя поцеловать себя только в щеку. Его щетина оцарапала ей кожу.

Щелчком отбросив сигарету на набережную Москвыреки, Максим натянул свой шлем, завел мотоцикл и умчался в сторону Каменного моста. Катенька посмотрела ему вслед, потом дотронулась до щеки, которую он поцеловал, и повторила его слова: «Для историка ты слишком привлекательна». Смешно!

Может, он в какой-то мере ее учитель, но больно уж любит напускать на себя важный вид! Только она сама решает, кто будет целовать ее, а кто — нет. Затем она медленно, глядя на восемь сияющих звезд Кремля, побрела к таксофону и набрала номер.

— Слушаю, — ответил старческий голос с грузинским акцентом.

* * *

— В этот раз танцевать не буду, — предупредил Сатинов, холодно улыбнувшись. Он восседал в своем кресле на Грановского, как обычно, в окружении фотографий своей семьи, под собственным портретом в парадной маршальской форме. — Я заболел.

— Отец, не кури! Он рисуется перед красивой девушкой, — сказала Марико, внося чай. — Ему уже нужно быть в постели.

Она явно злилась, как будто Катенька в чем-то провинилась.

— Вы не должны были приходить, уже слишком поздно. Марико с грохотом поставила поднос на стол и вышла из комнаты, бросив недовольный взгляд на Катеньку.

— Марико, что это ты… — Марико захлопнула дверь, хотя скрип половиц выдал, что она ушла недалеко.

— Да уж, — заметил Сатинов, — постарел я.

Катенька присела на тот же стул, что и в прошлый раз, и скрестила ноги. Старик одобрительно поглядел на девушку.

— По вашему виду можно подумать, что вы веселились в ночном клубе. А почему бы и нет? Почему такой цветок, как вы, такой молодой и свежий, должен проводить свою молодость в пыльных архивах? — Он закурил сигарету и прикрыл глаза.

— Товарищ маршал, а почему вы продолжаете курить? — спросила Катенька несколько нахально.

— Может, у вас на исследование осталось не так уж много времени, как вы думаете, или вы мной увлеклись? Ну-с, девушка, что вы обнаружили?

— В 1956 году вы приезжали на Лубянку и изучали дела Александры и Ивана Палицыных. Они были вашими старыми друзьями, еще до революции. Они — та связь с прошлым, которую вы хотели, чтобы я нашла.

— Вы, кажется, теперь лучше разбираетесь в этом деле, — заметил он.

— Да. Эти люди стали для меня живыми, близкими.

— А! Так исследовательница екатерининских деяний понемногу погружается в наше время! Вы вдыхаете сладкий аромат цветов и горький дым пепелищ? Что ж, значит, вы настоящий историк!

— Спасибо, товарищ маршал!

— Напомните мне, — произнес маршал, внезапно подаваясь вперед, — ваша фамилия Винская? Почему вы согласились на эту работу?

— Меня рекомендовал академик Беляков. Я была его лучшей студенткой.

— Разумеется, — заметил Сатинов, закрыв глаза и пожевывая сигарету. — Я вижу, что вы умная девушка, неординарная личность. Академик Беляков был прав, что выбрал именно вас из тысячи студентов, с которыми встречался за годы своей преподавательской деятельности… Подумайте над этим.

— Я думала, вы мне поможете. — Катенька начала раздражаться. Она видела, что маршал играет с ней в кошки-мышки, как играл за свою долгую жизнь со множеством подчиненных. Сатинов прямо у нее на глазах превращался в скользкую рептилию, и Катенька почти ощущала, как по его жилам течет холодная кровь.

— Товарищ маршал, пожалуйста, ответьте на мой вопрос. Са-енька и Иван Палицыны — именно те люди, которых я должна найти, верно? Что с ними произошло?

Сатинов покачал головой. Катенька заметила, как на щеке у него подергивается нерв.

— В деле нет приговора суда. Могли они выжить?

— Маловероятно, но возможно. В прошлом году одна женщина нашла своего супруга, которого арестовали в 1938 году, — он жил в Норильске. — Он печально улыбнулся. — Вы ищете философский камень, который уже много людей искали, но никто так и не нашел.

— Мне на самом деле нужна ваша помощь. Мне необходимо увидеть документы — те, что хранятся в архивах КГБ, — сказала она.

Он вдохнул дым, как обычно, продолжая тянуть время.

— Ладно, — произнес он. — Я позвоню своим друзьям в органах — они такие же древние развалины, как и я, ждут на своих дачах смерти, ловят рыбу, играют в шахматы, проклинают «новых русских». Я постараюсь.

— Спасибо. В деле упоминается, что у Палицыных было двое детей, Воля и Карлмаркс. Что стало с ними?

— Понятия не имею. Как и многие дети в то время, они, вероятно, тоже исчезли.

— Но куда?

— Это уже ваша работа — выяснить, — холодно заметил он, ерзая в своем кресле. — Откуда, вы говорили, приехали? С Северного Кавказа, да?

Катенька ощутила волнение. Он сменил тему, значит, она на правильном пути.

— Можно спросить: вы знали Палицыных? Какими они были? Он вздохнул.

— Преданными большевиками.

— Я видела ее фотографию в деле. Она была такой красивой, необычной…

— Раз увидишь — не забудешь, — тихо заметил он.

— Но глаза печальные, — добавила Катенька.

Лицо Сатинова окаменело, складки вокруг восточного носа сделались резкими. Он прикрыл веки.

— Она не одна такая была. Подобных фотографий — миллионы. Миллионы репрессированных так же, как она.

Катенька чувствовала, что Сатинов закрывается, и снова надавила:

— Товарищ маршал, я знаю, что вы устали, я уже ухожу… но Роза Гетман — их дочь?

— Все, девушка, вам пора! — В комнату вошла Марико в черной шали, накинутой на плечи на манер испанской мантильи. Она встала между Катенькой и Сатиновым. — Вам здесь совершенно нечего делать. Что это за вопросы вы задаете? Отец слишком устал. Уходите.

Сатинов откинулся в кресле, с присвистом дыша.

— Мы еще побеседуем, — тяжело произнес он. — Если Бог даст.

— Извините, что утомила вас разговором. Я засиделась…

Он не улыбнулся, просто протянул руку, даже не глядя на нее.

— Я устал. — В руке он держал листок бумаги. — Вы должны встретиться с этим человеком. Не медлите. Можете опоздать. Передавайте от меня привет.

11

Через два дня Катеньку разбудил звонок телефона в маленьком тесном номере в недрах колоссального здания гостиницы «Москва». Кровать, прикроватная тумбочка, торшер и стол были здесь единственной мебелью. Покрывало на кровати, как и ковер, и шторы на окнах — все было одинакового желтого цвета. Ей снилась Сашенька, женщина с фотографии обращалась к ней: «Не сдавайся! Дави на Сатинова…» Почему Сатинов так упирается? Он согласится встретиться еще раз? Она еще не совсем проснулась, когда схватила телефонную трубку.

— Слушаю. — Она думала, что это звонят ее родители или Роза Гетман, которая регулярно справлялась о том, как продвигается исследование. «Катенька, привет, нашла в пыли самородок?» — этой фразой Роза обычно начинала разговор.

— Это полковник Лентин. — Катенька изумилась: звонил «павиан» из архивов КГБ. — Хотите посмотреть документы?

— Конечно, — воскликнула Катенька; сердце учащенно заколотилось в груди. — Было бы замечательно.

— Замечательно? Да, верно, замечательно. Вы такая энтузиастка. Встретимся в кафе-баре «Пианино» на Патриарших. В два часа дня.

Катенька натянула сапоги и джинсовую мини-юбку с блестками. Впервые в жизни она сама зарабатывала деньги, но все не могла привыкнуть к мысли, что это именно ее деньги. Она заплатила 80 долларов за номер, но больше не потратила ни копейки. Она повторяла себе, что делает все это исключительно ради Розы — чтобы у той, как и у самой Катеньки, была семья.

Лифтом она спустилась в вестибюль из серого мрамора, пропахший крысами, прошла через него в другой, меньший, там поднялась по ступенькам, свернула по коридору налево, затем направо, приподняла красную занавесь и оказалась в маленьком уютном буфете на три столика. Ее встретили аппетитный запах масла и шипение яиц на сковороде.

В крошечной кухне хлопотала старушка. Молодой журналист-англичанин и древний старик-армянин сидели за столиками на своих обычных местах и потягивали кофе эспрессо.

— Доброго утро, сеньорита, — с сильным акцентом проговорила старушка в синем переднике. Ее смуглое лицо с выдающейся вперед челюстью было покрыто сплошной сетью морщин. — Омлет по-испански?

— Как обычно, — ответила ей Катенька. Старая повариха была испанкой и утверждала, что работает здесь еще со времен гражданской войны в Испании.

— В Москве нет повара лучше! — воскликнул армянин, посылая старушке воздушный поцелуй.

Через час Катенька медленно шла по Тверской, как теперь стали называть улицу Горького, пока не свернула налево — под арку, которая вела на Патриаршие пруды. Посреди площади был большой сквер, где зелень деревьев обрамляла два маленьких озерца. Здесь поблизости, как ей было известно, жил Михаил Булгаков, когда создавал свой шедевр — «Мастера и Маргариту».

В летнем кафе она купила порцию мороженого и сидела на лавочке, наблюдая за гуляющими парочками, играющими детишками, за старичками, которые, в свою очередь, разглядывали ее. Интересно, почему «павиан» решил назначить ей встречу именно здесь, а не у себя на Лубянке? Он что, принесет документы прямо сюда?

Быть не может! Тогда в чем дело? Она не доверяла ни ему, ни его «конторе».

Ровно в два часа Катенька вышла с площади и огляделась. Вот оно — черно-белая вывеска: «Кафебар “Пианино”». Она вошла. Из динамиков доносилась песня Рода Стюарта. Небольшой бар был пуст, если не считать худого как призрак седовласого бармена, который курил сигарету, разливая по трем рюмкам водку, и двух мужчин за хромированным столиком.

Один из них был «павиан» — полковник Лентин в зеленом спортивном блейзере с теннисным уимблдонским галстуком. Он встал и протянул руку.

— Проходите, присаживайтесь. — Он провел ее к свободному стулу. — Позвольте вам представить моего товарища, Олега Сергеевича Трофимского.

— Польщен, Катенька, польщен. Присаживайтесь!

— У Трофимского была широкая, неправильной формы голова, напоминающая чем-то ядро, каким стреляли из средневековых мортир, а его вилообразная борода делала его похожим на стареющего колдуна. Бармен принес водку и поставил стопки на стол.

— Нет-нет, — запротестовал «колдун». — Дима, подай нам своего старого шотландского виски. Эта молодая девушка слишком культурная, чтобы хлестать водку.

Бармен пожал плечами и вернулся к стойке бара.

— Дима когда-то работал у нас, — объяснил «колдун» Катеньке, — поэтому — скажем так — мы опекаем его заведение. Он знает мои вкусы, верно, Дима?

Бармен округлил глаза и принес янтарную жидкость.

— Пейте осторожно. Это виски пятьдесят лет выдерживали в дубовых бочках на островах Шотландии. Как называется? «Лафрей». Попробуйте: понравилось? Чувствуете привкус торфа? В тамошней почве много торфа. Когда я работал в нашем посольстве в Англии — о самой работе, с вашего позволения, распространяться не буду, — я часто бывал на островах Каледонии. Британская королевская семья пьет лишь такое виски, когда наезжает поохотиться в Шотландию. Ну же! Пейте!

Катенька сделала маленький глоток.

— Вы историк, верно? — спросил «колдун», пощипывая свою бородку.

— Я специализируюсь на восемнадцатом веке.

— Я сам занимался историей, детально изучил Бархатную книгу геральдики: династия Романовых, Саксен-Кобурги, даже побочные линии. Это мое, так сказать, хобби. Но теперь, когда я вам кое-что рассказал о том, как живут цивилизованные люди, давайте перейдем сразу к делу. Вы занимаетесь чем-то совершенно другим? Культом личности?

— Да, историей одной семьи, — обтекаемо ответила Катенька.

— Знаю, знаю, полковник Лентин мне рассказывал. И вас не удовлетворили те документы, которые вам показали?

— Я бы хотела увидеть остальные, — ответила она.

— Это можно устроить. Вы их увидите.

— Спасибо, — удивилась Катенька. — Когда?

— Мы приспосабливаемся к изменившимся условиям жизни, верно, полковник Лентин? С распростертыми объятиями встречаем новую эру! Но остаемся патриотами. Не хотим быть американцами. Не сомневайтесь, девушка, мы, компетентные органы, — совесть страны. Мы снова сделаем ее сильной державой!

— А что насчет документов? Когда я их увижу?

— Вы молодая, торопитесь. Скажем, завтра?

— Да, пожалуйста. — Катенька чувствовала какой-то подвох.

— Мы можем решить все завтра, товарищ полковник? — спросил «колдун».

— Понадобится дня три, — ответил «павиан», явно вторая скрипка в этом дуэте. — Может, неделя.

— Неделя так неделя, — сказал «колдун». — Это будет стоить не слишком дорого.

— Не слишком дорого? — переспросила Катенька. — Но…

— Ой, посмотрите на нее! — театрально воскликнул «павиан».

— Только посмотрите на это озабоченное личико! Хаха! Вы недавно в Москве, как слепой котенок в большом городе. Да, все имеет свою цену, мы с полковником приспосабливаемся к новым условиям! Дима, еще виски. Давайте за это выпьем!

12

На следующий день пополудни Катенька входила под высокие своды нового ГУМа. У нее была назначена встреча в ресторане «Боско», где стройные, загорелые, длинноногие девицы в сапогах и мини-юбках, с блестящими цепочками от Версаче на шеях сидели за столиками с низенькими толстяками в итальянских костюмах.

Воздух был пропитан ароматами молотого кофе и дорогих духов. Это заведение было таким шикарным, что Катенька легко могла вообразить, будто бы она в Венеции или Нью-Йорке, хотя до сих пор нигде не была, кроме Лондона.

— Боже, как здесь здорово! — воскликнула она, не замечая метрдотеля, татарина, старавшегося выглядеть итальянцем. Он хмуро оглядывал ее платье с блестками и белые сапоги. — Вы только посмотрите! Какой вид!

Она задохнулась от восторга, любуясь огромной, во всю стену, панорамой Кремля.

Отсюда яркие игрушечные купола Василия Блаженного казались скорее татарскими, чем русскими. Вот у самой кремлевской стены высится похожий на египетские гробницы Мавзолей из красного гранита — там покоится Ленин. А вон там, чуть дальше, почти незаметный на фоне кремлевской стены — мраморный бюст самого Сталина, тело которого было при Хрущеве беспардонно вынесено из Мавзолея.

Катенька не могла не восторгаться этой русской жемчужиной — Кремлем с его православными церквями, зелеными с золотом царскими палатами, знаменитыми красными звездами.

Она видела накрытое зеленоватым куполом здание Президиума Верховного Совета СССР, где в свое время работали Ленин и Сталин, а теперь сидел президент Ельцин.

Александра Цейтлина-Палицына знавала Ленина и Сталина в самые первые годы советской власти, подумала Катенька и вдруг ощутила некое беспокойство: она словно говорила с женщиной, которую знала только по фотографии в следственном «деле».

— Чем могу служить, мадемуазель? — спросил метрдотель. — Столик с видом на Москву?

— Она со мной, — раздался голос позади нее. Павел Гетман в своем клетчатом пиджаке, голубой в полоску рубашке, мятых черных брюках и мокасинах неуклюжей походкой направился к Катеньке. Брюки были слишком мешковатыми, рубашка без воротника, застегнута не нате пуговицы, однако он излучал уверенность космополита с оттенком высокомерия одессита.

После вчерашнего свидания с «колдуном» и «павианом» Катенька позвонила Розе, та попросила ее посоветоваться с Павлом, который тут же согласился с ней встретиться. Катеньке показалось, что сейчас Павел бросится к ней обниматься, но в последнее мгновение он остановился и протянул руку. Катенька вспыхнула, но тут ей на помощь пришел метрдотель.

— Господин Гетман, добро пожаловать! Ваш столик, как обычно. Господа, мадемуазель! Прошу следовать за мной!

Три бритоголовых телохранителя Гетмана, голубые наколки которых проглядывали из-под аккуратных воротничков, сели за соседний столик. Катенька прошла вслед за Пашей, отметив про себя, что ходит он словно дрессированный медведь, чьи громадные руки-лапы готовы вот-вот схватить шарики, которые ему бросает дрессировщик.

— У меня мало времени, — сообщил Павел, когда они сели за стол.

— Я не знала, что вы в Москве. Я думала, вы в Лондоне.

— Воды? — Павел потянулся за водой и разлил ее. Официанты поспешили на помощь, но, казалось, Павел не придал этому ни малейшего значения. — Я вернулся домой. Скоро выборы. Президенту нужна наша помощь — нельзя допустить коммунистов к власти. Мама сейчас летит сюда. Вы понимаете, это ее последний шанс узнать, кто она на самом деле. Представьте, Катенька, каково это — не знать? Сколько я ее помню, у нее в душе всегда была такая пустота. Вы ведь знаете своих родителей?

— Разумеется.

— Счастливое детство?

Она кивнула, не в силах скрыть удовольствия при одной мысли о своих родителях.

— Мой отец врач. Родители очень меня любят, мы живем с дедушкой и бабушкой в их старом доме.

— Нам с вами так повезло. Я знаю, что вы разговаривали с мамой, но я бы тоже хотел знать, что вы откопали.

Пока Катенька объясняла, у Павла не переставая звонил мобильный. На один звонок ответили телохранители и сообщили ему суть. Рыжая девушка в кожаной мини-юбке, сапогах и поясе от Шанель поздоровалась с Павлом.

Подходили знакомые бизнесмены — обменяться рукопожатием. Но Катенька преодолела все эти вторжения и сумела довести свой рассказ до конца. Павел нагнулся к Катеньке и внимательно слушал, вперив в нее свои проницательные темные глаза.

— Значит, Сатинову что-то известно, но он слишком стар и загадочен. Типично для того поколения, для которого таинственность стала фетишем. Вы многое узнали!

Катенька зарделась от удовольствия.

— Но в тех делах было не все, я встречалась с гэбистами, чтобы поговорить об остальных документах. Мне так неловко… Я, разумеется, сказала, что это невозможно, но они попросили…

— Что?

— Деньги! Это отвратительно!

— Сколько? — поинтересовался Павел.

— Я сказала им, что это просто смешно.

— Послушайте, — перебил Павел, — не хочу показаться… Я старше вас… Извините, что в Лондоне я вспылил. Мама уже меня отругала. Но вы не от мира сего. Я встречал много жадных девушек. Я вижу, что вы на них совсем не похожи. Мама говорит, что вы делаете все не ради денег, просто искренне хотите нам помочь. Поэтому я надеюсь, что вы и дальше будете нам помогать. Сколько они хотят?

— Но мы не обязаны им платить, — запротестовала Катенька.

— Не органам же! Они непорядочные люди.

— Просто скажите, сколько они запросили?

— Они упомянули… Это огромные деньги, это преступление, они мафиози… — вздохнула она. — Пятнадцать тысяч долларов! Какой грех! Что стало с Россией?

Павел пожал плечами и развел руками.

— Что ж, это мой подарок маме. Правда, дорого стоит. Но я думаю, что семья дороже любых денег. Поймешь это — поймешь все. Я заплачу.

— Нет.

— Перестаньте указывать, что мне делать! — зарычал он, комкая скатерть, чуть не сбросив на пол все чашки. — Это мои деньги, а мне нужна информация!

— Ладно, хорошо… — наконец сдалась Катенька.

— И еще одно. Сатинов сказал, что я должна увидеться с этим человеком и не тянуть со встречей.

Она передала Павлу клочок бумаги.

— Это тбилисский номер.

— Да.

— Тогда чего вы ждете? Поезжайте, Катенька, не откладывая.

— Прямо сейчас?

— Конечно, заберите свои документы и вещи из гостиницы. А когда вернетесь, я дам вам денег, и вы встретитесь с жуликами-гэбистами. — Он набрал номер на своем мобильном. — Это я. Забронируйте билет на самолет до Тбилиси на сегодня. На четыре часа? Отлично. На имя Екатерины Винской. Поселите ее в гостинице «Метехи». Всего доброго.

Он повернулся к соседнему столику.

— Эй, Тигр! — Неуклюже ступая, к ним подошел один из телохранителей. — Отвези Катеньку в гостиницу, оттуда в Шереметьево. Прямо сейчас.

13

Уже стемнело, когда Катенька приземлилась в аэропорту Тбилиси — настоящем базаре с крикливыми таксистами, торговцами, солдатами, вооруженными людьми и мужчинами, похожими на разбойников. Но ее ожидал водитель с табличкой «Винская» в руках и его «Волга», которую, казалось, не так-то легко будет сдвинуть с места. Когда они въехали в город, стали слышны выстрелы на полутемных улицах: маленькая страна находилась в горниле гражданской войны. Гостиница «Метехский замок» оказалась уродливым сооружением современной австрийской постройки: большой открытый вестибюль с рядами металлических балконов, уходивших вверх, к невообразимо высокой стеклянной крыше, стеклянные кабинки лифтов. Вокруг здания расхаживали боевики с блестящими портупеями и видавшими виды автоматами.

Оставив вещи в гостиничном номере, Катенька взяла такси и направилась в центр города, минуя блокпосты с вооруженными людьми в пестрой форме, — вероятно, служащими некоего частного охранного подразделения. Сами полицейские в собственном городе выглядели помятыми и какими-то потерянными.

Величественные старинные здания приходили в упадок, но в городе явно чувствовался восточный колорит.

Катенька никогда раньше не бывала в Грузии: семья свой отпуск проводила на Черном море, в Сочи. Но у нее были привычные ассоциации: корзины фруктов и бочонки вина, легко нажитые капиталы, знаменитые курорты… В СССР Грузия считалась своеобразной жемчужиной: она славилась богатейшими урожаями винограда и овощей, целебной водой «Боржоми» в известных всякому темно-зеленых бутылках, великолепными красными винами. Знали и о другой стороне медали: о коррупции в верхах республики, стремившихся жить с восточной роскошью, о не в меру строптивой интеллигенции, о горячих и самоуверенных грузинских любовниках, не уступающих Казанове. Грузия подарила миру Сталина и Берию и других известных коммунистов с такими немного забавными грузинскими именами: Серго Орджоникидзе, Абель Енукидзе, а еще — маршал Ираклий Сатинов.

Такси везло Катеньку в самый центр города, через площадь Свободы (которая при царе называлась площадью Эриванского, потом площадью Берии, еще позднее — площадью Ленина), затем по широкому красивому проспекту Руставели, в царское время Головинскому проспекту, с его театрами и дворцами.

Водитель не знал, как проехать к нужному дому, спрашивал у прохожих. Выяснив что нужно, он круто развернул машину, не обращая ни малейшего внимания на правила уличного движения, и мимоходом указал Катеньке на обгоревший скелет гостиницы «Тбилиси» — некогда самой большой и шикарной к югу от Москвы. Наконец они остановились у крутой, выложенной брусчаткой дорожки, ведущей к церкви с круглыми башенками, характерными для грузинских православных церквей, и кивнул в темноту:

— Приехали!

Катенька расплатилась долларами и осторожно стала спускаться по темной улице. Дома между высокими стенами были увиты виноградом, на каскадах балконов, которыми как гроздьями были увешаны здешние дома, висели фонари, раздавался смех. Седой как лунь бородатый мужчина с густыми волосами — казалось, грузины никогда не лысеют — посветил фонариком.

— Куда направляетесь? Заблудились? — Катенька заметила у него пистолет, но не испугалась.

— Ищу кафе «Библиотека».

— Пошли! — Он говорил по-русски плохо, однако взял ее за руку и повел по булыжной улочке, пока они не подошли к дому, полностью утопающему в винограднике. Он открыл двойные дубовые двери, и они оказались в вестибюле, отделанном потрескавшимися мраморными плитами и освещенном свечкой. Справа была огромная дверь с облупившейся краской — добровольный проводник толкнул ее, быстро крича что-то по-грузински. Ружье грозно дыбилось у него за плечами, и казалось, оно вот-вот потребуется.

— Проходите! Это кафе «Библиотека»!

Раскрыв рот от удивления, Катенька вошла в кафе.

Там пахло великолепно: ткемали, имбирем, яблоками и миндалем. Это была старая библиотека, между столами и за стойкой бара стояли книжные полки.

Стены были увешаны географическими картами; знаменами царских гвардейских полков, грузинских меньшевистских войск и отрядов Красной армии; многочисленными рисунками как религиозного, так и порнографического толка; живописными полотнами, иконами, принадлежностями традиционного грузинского национального костюма, кинжалами и саблями. Здесь же стояли бюсты Сталина, Моцарта, царицы Тамары и какого-то древнеримского сенатора.

Некоторые из полок прогнили и упали, бесценные старинные тома разлетелись по полу, где и лежали веером, разбросав свои желтые пергаментные страницы.

За низеньким столиком при неярком свете лампы сидел, читая, пожилой мужчина в берете; американские туристы в желтых футболках и широких шортах, с кошельками на поясах, выставленными напоказ для вящего соблазна всевозможных проходимцев, чокались грузинским вином; два седовласых грузина громко спорили о политике.

— Шеварднадзе — предатель, агент КГБ! — кричал один.

— Звиад — псих, агент КГБ! — возражал его собеседник.

— Нужен столик? Вина? Поужинаете? — спросил высокий худой грузин в голубом берете, в черкеске с газырями — талия туго-туго затянута поясом, на поясе кинжал. Он поклонился. — Вы выглядите усталой.

— Вы знаете Одри Цейтлину? Я хочу с ней поговорить.

— Старую англичанку? Она наша икона, наш счастливый талисман! Мы каждый день приносим ей еду: она проработала в этом кафе много лет, учила нас и наших детей английскому! Прошу наверх! Катенька последовала за ним на второй этаж и дальше — к маленькой комнатке в конце коридора. Он постучал в дверь.

— Ануко! — позвал он.

«Ох уж эти грузины с их уменьшительными именами!» — подумала Катенька.

— Ануко! К тебе гостья. Никто не отвечал.

Напряженно вглядываясь в полутьму, он открыл дверь.

14

— Я всегда надеялась, что вы приедете, — сказала Лала сдавленным голосом пожилого человека. Поверх ночной сорочки она накинула халат, длинные седые волосы были распущены. От нее остались лишь кожа да кости. Она была такой бледной, что казалась почти прозрачной. По ее глазам, таким огромным сияющим омутам, Катенька поняла, что в этом тщедушном теле живет дерзкий, несгибаемый дух. — Я ждала вас пятьдесят лет. Почему вы так долго?

— Здравствуйте, — нерешительно поздоровалась Катенька, опасаясь, что пришла не туда, и удивляясь: пожилая женщина, казалось, знала, кто она. — Меня к вам прислал маршал Сатинов.

— А, Сатинов. Он был нашим спасителем, нашим ангелом-хранителем. Он, конечно, уже старик. Хотя я еще старше. Присаживайтесь, присаживайтесь.

Катенька села в мягкое кресло в углу маленькой комнаты, где пахло старостью: нафталином, кремом для рук и заплесневелыми простынями. Возле кровати стояла единственная свеча; Катя увидела пожелтевшие фотографии вельмож в белых крахмальных воротничках и шляпах времен короля Эдуарда, а также высокомерной школьницы в белом переднике и много-много книг.

— Девушка, подоткните под меня подушку и принесите стаканчик вина. Попросите внизу у Лаши, он нальет. Потом мы сможем поговорить. Будем разговаривать всю ночь. Когда тебе столько лет, спишь мало. Кто захочет дожить до такого возраста? Мне больше ста лет. Вы мне верите? Посмотрите мой паспорт. Это ужасно. Все мои друзья умерли. А это не смешно! Мой муж умер сорок лет назад. Но я продолжала ждать. Я ждала вас, милое дитя! И вот вы приехали, вас прислал маршал Сатинов. Он хочет, чтобы вы нашли моих пропавших детей, так ведь? Вы записываете, дорогая?

Как во сне Катенька полезла в сумочку и достала записную книжку и ручку.

— Я расскажу вам о Сашеньке, Снегурочке и Карло.

— Подождите, Сашеньку я знаю, но кто такие Снегурочка и…

— Неужели вы ничего не знаете, дорогая? Снегурочка и Карло — Сашенькины дети. Их настоящие имена — Воля и Карлмаркс. Я сейчас расскажу их историю, но сперва открой окно, пожалуйста.

Катенька с большой радостью впустила в комнату напоенный ароматами свежий воздух. За окном цвел сказочный сад. Сквозь щели стареньких ставен в комнату сочились запахи фиалок, роз и этот особый миндально-яблочный аромат цветов ткемали. Внизу на кухне кипели котлы, источавшие запах хачапури, щедро приправленных имбирем и мускатным орехом.

И вот тут-то, потягивая вино и наслаждаясь ломтиками хачапури, доставленными воинственным грузином из кафе, Катенька отправилась в путешествие во времени: в ту невообразимо далекую эпоху, когда жил в Петрограде, в собственном доме на Большой Морской улице, богатый банкир-еврей со своей легкомысленной женой. Они растили маленькую дочурку, а помогала им в этом нянюшка-англичанка, родители которой держали таверну «Живи сам и не мешай жить другим!» в деревушке Пегсдон недалеко от городка Хитчин, что в графстве Хартфордшир.

Казалось, что Лала Льюис, как назвала ее девочка («И вы, Катенька, тоже должны меня так называть!»), знала все-все о семье Цейтлиных. Она подробно описала грустную нескладную девочку-подростка, которую обижала и презирала собственная мать, отстраненно любил отец и холила-лелеяла преданная нянюшка.

Лала своим рассказом словно оживляла волшебную картину: чудесные автомобили, сверкающие хромированными фарами, обитые кожей и драгоценным тиковым деревом; кареты и сани с форейторами, одетыми в овчинные тулупы и меховые шапки. Постепенно все смешалось: миллионеры и революционеры, графы, дядюшки и шоферы, всплески страстей и самоубийства…

— Я влюбилась в барона Цейтлина давным-давно в этом самом доме в Тбилиси — он когда-то принадлежал Цейтлиным.

Лала рассказала Катеньке, как позже он попросил ее выйти за него замуж в кабинете ресторана «Донон» в Петербурге.

— Самуил все потерял в 1917-м, но он заново начал свою карьеру при советском режиме, однако опять все потерял в 1929-м, и мы вернулись сюда. Мы думали, что будем здесь в безопасности. Мы чувствовали, что у нас мало времени, поэтому не стали терять его даром, — рассказывала она. — Мы любили друг друга. У нас каждый день был медовым месяцем, каждый поцелуй как дар. В Москве Сашенька и Ваня (так все называли ее мужа) сделали карьеру. Они всех знали, были знакомы с самим Сталиным. Сашенька работала редактором журнала, а Ваня в НКВД. Может, он и был убийцей, но казался веселым, общительным парнем.

Мы очень хотели к ним поехать: я любила Сашеньку так же сильно, как и Самуил. Понимаете, именно наша любовь к Сашеньке свела нас вместе. Потом НКВД арестовало Самуила, его осудили; я ждала, когда придут и за мной. Я продолжала работать в кафе, преподавала английский, присматривала за детьми, стала лучшей учительницей английского в городе. Я учила детей начальства и до сих пор преподаю — в свои-то годы! Но я забегаю вперед. Когда арестовали Самуила, я долго горевала. Письма и деньги, которые я отправляла, возвращались обратно: это означало, что он умер. Потом арестовали Сашеньку и Ваню. Тогда я и вовсе отчаялась. И представьте мое изумление, когда Самуил вернулся. Поэтому я поклялась, что буду ждать и Сашеньку.

— Лала, вы устали? — спросила Катенька, беспокоясь о здоровье Лалы, но жаждала продолжения рассказа.

— Хотите немного поспать?

Она заметила, как по щекам пожилой женщины текут слезы.

— Я устала, но я так долго ждала этого разговора.

Понимаете, когда Самуил был в лагере, мне позвонил товарищ Сатинов с предложением, от которого я не могла отказаться. Слушайте меня, Катенька. У меня хватит сил лишь на один рассказ.

— Я слушаю, слушаю.

* * *

— Ираклий Сатинов был нашим героем. У него была молодая жена и маленький ребенок — и все привилегии, какие давало ему служебное положение.

Его могли бы расстрелять за то, что он помог Сашенькиным детям, но он все устроил. Когда все были подхалимами, негодяями и убийцами, он один отважился остаться порядочным человеком. Если вы записываете, отметьте это!

— Обязательно, — заверила Катенька, вспоминая хитрюгу маршала и его притворную болезнь, стоило ей спросить о Сашеньке и ее детях.

— В бывшем дворце наместника — тогда там располагался штаб коммунистов — Сатинов рассказал мне, что с Сашенькой и Ваней случилось ужасное и я должна позаботиться об их детях. Он велел мне ехать в Ростов на вокзал, где я нашла в столовой детей и их няню Каролину. Они были усталыми, голодными и грязными, но я тут же их полюбила всем сердцем.

Мне казалось, что это я сама их вырастила, — ведь о них заботилась Сашенька. Заботилась так, как в свое время я о ней! Снегурочка так напомнила мне Сашеньку, что я расцеловала ее тут же и увидела, что она оттаяла в моих объятиях!

Карло был очаровательным, смелым и веселым, как и его отец, но глаза и улыбка у него были дедушкины, даже ямочка как у Самуила. Они тут же доверились мне — кто знает почему: может, почувствовали, что я не чужой человек их матери. Ой, это было так трогательно! Сперва их лишили отца, потом матери, потом Каролины — она была им почти матерью. Я покинула гостиничный номер, пока Каролина спала, — я все еще чувствую свою вину перед ней. Но, надеюсь, она меня поняла, потому что тоже рисковала жизнью ради их спасения.

— Что с ней произошло? — спросила Катенька, но пожилая женщина не останавливалась, как будто боясь растратить хоть толику сил на посторонние вещи.

Катенька внезапно поняла, что Лала рассказывает ей историю, которую сам Сатинов не мог ей поведать.

Лала отхлебнула красного вина, пролив несколько капель на сорочку. Дрожащей старческой рукой она не смогла нащупать пятно, чтобы вытереть, и вскоре оставила бесплодные попытки.

— Я умоляла оставить детей со мной, но он сказал, что меня могут арестовать — и что тогда? Я поняла, что получаю детей на кратчайшее время — значит, надо использовать его максимально! Наши пять дней и ночей, проведенных вместе, были волшебно счастливыми. Я потеряла Самуила, но обрела внуков.

Сатинов дал мне достаточно денег, выправил метрики, поэтому мы могли передвигаться открыто и есть от пуза. Я была для них семьей. «Где мама? Когда она вернется?» — спрашивали дети, но Сатинов велел мне сказать, что их родители погибли в результате несчастного случая. Это был ужасный момент. Больше, чем обычно, они льнули ко мне; подушка, эта нелепая подушка заменила Снегурочке отца и мать, а Карло по ночам обнимал своего розового кролика. Мне хотелось целовать этих детей, баловать, утешать, излечить душевные раны, я хотела окружить их любовью. Но я не могла их подпускать слишком близко, потому что знала, что скоро должна исчезнуть. Они спали в моей постели — да, в этой самой постели, — я наслаждалась каждой минутой, каждой секундой, когда лежала между ними, плакала из-за них и Сашеньки, но я не могла пошевелиться и беззвучно рыдала. Будто подземный ручеек. По утрам подушка была вся мокрая.

Однажды утром Снегурочка меня поцеловала.

— Лала, мы поедем домой? Где сейчас мамочка? — спросила она.

— Я думаю, она за нами наблюдает.

— Как звездочки с неба?

— Да, как звездочки. Она смотрит на вас, дорогая!

— Почему она ушла и оставила нас?

— Она не хотела, дорогая. Я знаю, она любит тебя и Карло больше всех на земле, а по ночам, где бы вы ни были, она целует вас в лобик — вот так, чтобы вы не проснулись. Но сегодня утром ты почувствуешь легкое дыхание ветерка и узнаешь, что она приходила.

— А папочка?

— А папочка по ночам целует вас в лобик с другой стороны.

— Ты будешь для нас как мамочка? Ой, Катенька, дорогая, можете представить, что это был за разговор? Сначала я должна была отвезти их в детский дом за город. Адское место. Даже одно посещение оставляло неприятные воспоминания. Но в их метриках стояло направление в детский дом неподалеку от места жительства их приемных родителей. Сатинов просчитал все до мелочей, в метриках нигде не было сказано, что они дети врагов народа, обычные сироты. Как ему удалось, не знаю. Я не хотела с ними расставаться, я полюбила их всей душой, Снегурочку и Карло. Дорогое дитя, я и сейчас чувствую запах их кожи, вижу их глаза, слышу их голоса… Я должна была их оставить, но хуже всего — я должна была разлучить брата с сестрой. Они больше никогда не встретятся. Удар за ударом!

Слезы заструились по щекам Лалы, Катенька тоже так растрогалась, что расплакалась, молча опустилась на кровать и обняла пожилую женщину. Наконец Лала, сделав глоток вина, откусила хачапури и откашлялась.

— Вы в состоянии продолжать? — спросила Катенька.

— Да. А ты — слушать? — спросила пожилая женщина, вытирая глаза и переходя на «ты». — Я неплохо выгляжу для своего возраста, верно?

— А кто их усыновил? Можете припомнить?

— Я никогда не знала фамилий. Сатинов об этом позаботился. Знал только он. Но я помню тот день, когда встретилась с ними, как будто это было только вчера. Какая мука! Карло играл паровозиками в комнате детдома им. Л. П. Берии. Снегурочка устраивала обед для подушек. Потом пришли приемные родители. Вероятно, они были хорошими людьми, но совсем не походили ни на меня, ни на Сашеньку — не такие приятные. Еврейская пара — они не говорили, но я поняла, что они откуда-то с Черноморского побережья, из Одессы или Николаева — люди добрые, но не способные иметь своих детей.

Ему уже было за сорок — непослушные вьющиеся волосы, какой-то ученый; она — типичный «синий чулок». Я хотела рассказать им, что мама Снегурочки тоже еврейка, поэтому, можно сказать, они родня. Я рассказала о любимых игрушках и играх Снегурочки, и они стали играть с ней. Это позже послужило мне утешением. Они приходили два-три дня подряд, играли со мной и Карло, потом я оставила их вместе со Снегурочкой, надеясь, что они получше узнают друг друга. Но этого не произошло. Снегурочка постоянно прибегала ко мне. «Где Лала? — кричала она. — Лала, ты же нас не бросишь, правда? Где Карло, я хочу остаться с Карло! Карло!»

Когда Снегурочку забирали, она билась в рыданиях.

«Лала, ты же обещала, Лала, помоги, Лала!» Она хотела остаться со мной, со своим братом. Наконец нянечки и охранники усадили ее в машину. Она билась и плакала: «Лала, ты же обещала!» Ее новые родители сели в машину, и они уехали. Я опустилась на пол и завыла как раненый зверь на глазах у всего детского дома…

Катенька очень устала, но несмотря на весь трагизм повествования, почувствовала охотничий азарт.

— Эта пара из Одессы, должно быть, Либергарты. Роза — это Снегурочка.

Но Лала продолжала свой рассказ, как будто не слыша.

— То же было с Карло и крестьянами.

— Крестьянами? — переспросила Катенька, записывая.

— Семейной парой, которая усыновила Карло. Как только Снегурочку увезли, он расплакался: «Где Снегурочка? Хочу поцеловать Снегурочку! Лала, ты же меня не бросишь, правда, Лала?» Я с трудом пережила этот день. Он вырывался, когда его забирали. Я до сих пор слышу их голоса. В некотором роде ему было проще — он был еще маленьким, всего три годика. Я молилась, чтобы он забыл Сашеньку и Ваню, — вероятно, так и произошло. Ему должны были дать другое имя. Говорят, три года — пограничный возраст между тем, что ты помнишь, и тем, чего уже не помнишь.

Катенька снова взяла Лалу за руку.

— Лала, у меня для вас прекрасная новость.

— Какая? О Сашеньке? — Она стала всматриваться в темный проем двери. — Сашенька здесь? Я верила, что она вернется.

— Нет, Лала. Я не знаю, где Сашенька.

— Она мне так часто снится. Я уверена, она жива. Мы все думали, что Самуил умер, а он вернулся из царства мертвых. Найди ее, Катенька! Приведи ко мне.

— Я сделаю все, что в моих силах, но у меня для вас другая новость. Я думаю, мы нашли Снегурочку. Фамилия семьи, которая ее удочерила, — Либергарт, они назвали ее Розой. Я позвоню ей сегодня и привезу к вам. Тогда вы сможете ей все сами рассказать.

Лала посмотрела на Катеньку и отвернулась, прикрыв рукой глаза.

— Я знала, что ждала не напрасно. Этот Сатинов — ангел, ангел, — прошептала она. Потом выпрямилась, повернулась к Катеньке. — Я хочу встретиться со Снегурочкой. Но не тяните. Я не вечная.

Катенька встала, у нее кружилась голова. Казалось, она сама пережила эти трагические расставания.

— Я должна вернуться в гостиницу, позвонить Розе. Но пожилая женщина протянула к ней руку.

— Нет-нет… останься со мной. Я так долго ждала, я боюсь, что ты не вернешься. Что это только сон. Сон, который так часто мне снился: Самуил с бокалом грузинского вина ведет меня в старую библиотеку, где полно старых книг и разных диковинок, в пустом доме, увитом виноградом и сиренью. И Сашенька на санях с бубенцами мчится по Петербургу, смеется и кричит: «Быстрее, Лала, быстрее…» И я просыпаюсь в этой маленькой комнатке, одна.

— Конечно, я останусь, — ответила Катенька, присаживаясь назад в уголок в кресло. Она была рада, что не придется возвращаться в пустую гостиницу на окраине Тбилиси.

Теплой ночью ее разбудила Лала, которая сидела в кровати. Ее арестовали у ворот института, барон. Да, жандармы ее арестовали… Чем сегодня займемся, Сашенька? Поедем кататься на коньках, дорогая? Нет, если будешь хорошо себя вести, купим печенья в английском магазине на Невском. Пантелеймон, запрягай сани…

Катенька подошла к кровати. У Лалы глаза были открыты, к груди она прижимала фотографию: Сашенька в белом переднике — форме Смольного института.

— Лала, спи, спи, — успокаивала ее Катенька, гладя по голове.

— Сашенька, это ты? Ой, моя дорогая! Я знала, что ты вернешься, как я рада тебя видеть… — Лала откинула голову на подушку. Катеньке показалось, что ее спящее лицо не постарело, она все та же милая девушка, которая приехала из Англии много-много лет назад.

Катенька вернулась в свое кресло и расплакалась, сама не понимая почему, пока снова не заснула.

15

В Тбилиси наступило благоухающее весеннее утро.

Когда Катенька проснулась, шторы были уже открыты.

Лала, в заношенном розовом халате, держала чашечку кофе по-турецки и лаваш.

За окном грузины по пути на работу пели «Сулико».

Грузины так любят музыку! Из сада снова поднимался такой характерный для Грузии запах цветов ткемали — смесь миндаля и яблок. Из кафе шел густой аромат свежего кофе, доносилось звяканье ножей и вилок.

— Доброе утро, дитя, — поздоровалась с ней Лала. — Я сбегала вниз, принесла кофе.

Катенька расправила плечи, протерла глаза. Ей нужно было вернуться в гостиницу и позвонить Розе. Ее работа близка к завершению, хотя остались еще белые пятна. Жив ли Карло? И еще очень хотелось знать, что стало с Сашенькой и Ваней. Будто прочитав ее мысли, Лала сказала: Я в глубине души знаю, что Сашенька жива. И знаю, кто может помочь ее найти.

* * *

К десяти утра следующего дня Катенька уже была в Москве, шла по Тверской. В студенческие годы она была завсегдатаем книжного магазина на Тверской.

Сейчас она позвонила в третий подъезд знакомого здания. Дверь щелкнула и открылась, девушка оказалась в пустом каменном парадном с обычным запахом капусты, поднялась в крошечном шатком лифте на самый верх. Но когда створки со стоном отворились, Катенька задохнулась от удивления: вместо лестничной площадки с тремя-четырьмя квартирами она увидела просторный, с высоким потолком холл, изящно отделанный сосной. Квартира была наполнена той темной благородной старинной мебелью, какую обычно можно встретить только в музеях. Вдоль стен — книжные шкафы, сплошь заставленные книгами и журналами советского времени, а на стенах — картины в золоченых рамах.

Здесь не было того подавляющего величия, какое исходило от апартаментов маршала, зато эта квартира была аристократически изысканной и уютной, как жилище утонченного эстета царской эпохи.

— Добро пожаловать, Катенька, — пригласила женщина, стоящая посреди комнаты. Прекрасно одетая, с крепкой фигурой, большой грудью, в одном из тех твидовых костюмов, которые носила Марлен Дитрих в сороковые. И прическа в том же стиле, которая ей настолько шла, — хоть сейчас на обложку модного журнала. Катеньку поразили ее прекрасные карие глаза, высокие скулы, густые брови и волосы, выкрашенные в черный цвет, — она была похожа на актрису или оперную певицу.

— Я Софья Цейтлина, — представилась женщина, протягивая руку. — Отец называл меня Мушь. Проходите, я покажу вам квартиру. Это кабинет моего отца…

Она провела Катеньку в маленькую комнату, все еще заваленную бумагами и книгами, кивнула на горы томов.

— Это его труды. Вы можете помнить из юности — или, вероятно, вы слишком молоды…

— Нет, мне знакомо его имя, — ответила Катенька.

— В библиотеке моего отца есть все книги Гидеона Цейтлина, они стоят в одном ряду с Горьким, Эренбургом, Шолоховым…

— Титан советской эпохи, — заметила Мушь, которая говорила по-русски как дворянка. — Вот!

Она указала на черно-белые фотографии на стене: на них был запечатлен черноглазый мужчина с седеющей бородкой и такими же глазами и улыбкой, как у дочери.

— Это мой отец с Пикассо и Эренбургом в Париже, а это он с маршалом Жуковым в канцелярии Гитлера в 1945 году. А это он с одной из своих подружек. Я называла его папа-момзер. Что касается нас, моя сестра с мамой погибли во время блокады Ленинграда, но мы с отцом выжили, прошли через войны, революции, репрессии, не утратив чувства юмора. Честно говоря, мне неловко говорить об этом, но мы процветали. Выпьем чаю? — Они прошли по внушительному коридору, и Катенька оказалась за большим кухонным столом. — Вы пишете об отце?

— Не совсем, я пришла не поэтому… — Катенька зарделась, но Мушь отмахнулась.

— Разумеется, нет, с чего бы это? Новое поколение. Но вы упоминали, что вы историк. — Она закурила сигарету «Голуаз» в серебряном мундштуке, предложила пачку Катеньке.

— Нет, благодарю. — Катенька рассказала Муши о встрече с Розой и Павлом, всю историю, вплоть до вчерашнего свидания с Лалой. — Она направила меня к вам. У нее был адрес. Думаю, она сохранила его после смерти Самуила. Теперь нам известно, что моя клиентка Роза Гетман — Снегурочка, Сашенькина дочь.

— Господи! Снегурочка! — Мушь, утратив все свое высокомерие, разрыдалась. — Поверить не могу! Как мы хотели найти эту девочку! А Карло?

— Надеюсь, мы найдем и его.

— Но Снегурочка жива и здорова? Поверить не могу! — Мушь подпрыгнула и кинулась обнимать Катеньку, как будто она сама давно потеряла родных. — Вы ангел, принесший добрую весть! Я могу ей позвонить? Когда с ней можно увидеться?

— Надеюсь, очень скоро, — ответила Катенька. — Но осталось еще много вопросов. Я пришла не только сообщить вам добрую весть, но и спросить: вы когда-нибудь разыскивали Сашеньку и Ваню?

— До самой смерти мой отец пытался выяснить, что произошло с ними и детьми. Не один раз во время сталинского режима он сам был на волосок от гибели, хотя являлся одним из любимых писателей диктатора. В конце войны мой отец поехал в Тбилиси встретиться со старшим братом Самуилом — и Лалой Льюис, разумеется. Они были счастливы вместе. Братья были так рады воссоединиться, они не виделись много лет. Самуил заставил отца пообещать, что тот выяснит судьбу Сашеньки и ее семьи, как только сможет.

— Отец что-нибудь узнал? — спросила Катенька, вытаскивая записную книжку.

— Да. Еще при жизни Сталина папа подал запрос в ЧК. Ему сообщили, что Сашенька с Ваней в 1939 году получили по десять лет лагерей. В 1949-м, когда Сашенька должна была освободиться, мы снова послали запрос, но нам сообщили, что ей дали еще десять лет без права переписки. Во время «оттепели» после смерти Сталина нам сказали, что они оба умерли в лагерях во время войны — от сердечного приступа.

— Значит, нет никакой надежды?

— Мы решили, что нет, — ответила Мушь. — Но в 1956 году одна бывшая зэчка позвонила нам и рассказала, что была с Сашенькой на Колыме, что она совсем недавно видела Сашеньку — она была еще жива, когда в марте 1953-го умер Сталин.

Сердце Катеньки учащенно забилось.

* * *

Позже, в этот же день, черный бронированный «мерседес» забрал ее из гостиницы «Москва» и повез в штаб-квартиру Павла Гетмана — бывший княжеский особняк на Остоженке. Катеньке не терпелось увидеть своими глазами «княжеские хоромы», как называла его резиденцию пресса.

Говорили, что это гнездо политических и финансовых интриг, так что она была даже немного разочарована, когда машина миновала пост охраны и остановилась перед изысканным, но небольшим двухэтажным особняком, декорированным белым мрамором, с изогнутыми пилястрами в восточном стиле. Холл, как показалось Катеньке, напоминал гарем турецкого султана: повсюду диваны да фонтаны. Ее встретила очаровательная брюнетка — секретарша олигарха, русская девушка примерно Катенькиного возраста. Одета она была в деловой черный костюм с узкой юбкой и золотистым поясом, на ногах — туфли с невероятно высокими каблуками. По ее уверенной хозяйской манере Катенька сразу же догадалась, что эта «девушка от Версаче» занимается не только тем, что набирает тексты. Секретарша, стуча каблучками по мраморным плитам пола, провела Катеньку, чувствовавшую себя убожеством в своем джинсовом наряде, мимо комнаты, набитой электронными приборами и телеэкранами; у входа в нее стояли охранники в синей форме. Затем — мимо столовой, где молодой человек проверял, как накрыт стол, расставлены цветы, правильно ли разложены приборы. Наконец они пришли в светлый и просторный современный офис, где повсюду блестело стекло и сверкал хром. Паша приветливо махнул ей рукой.

Павел разговаривал по телефону; под дорогими полотнами современных живописцев на диване сидела Роза.

— Дорогая девочка, ты так славно потрудилась, — сказала Роза, трижды целуя Катеньку и радушно обнимая. — Просто не могу поверить, что ты все выяснила. Я позвоню Цейтлиной немедленно… Как только ты упомянула Палицыных, Сашеньку и Ваню, у меня возникло чувство, что я их откуда-то знаю.

— Вы не говорили, что у вас есть брат.

— Я хотела с чего-то начать, даже сейчас мне нелегко произносить его имя, говорить о нем… — Роза замолчала, на секунду прикрыла глаза. — В любом случае, я не была уверена, что вы что-то найдете. Но, Катенька, не знаю, как вас благодарить! Вы подарили мне меня.

Сейчас фиалковые глаза были вновь открыты.

Катенька увидела, что Роза с трудом сдерживает рыдания.

— Хотите, чтобы я продолжала? — Катенька поняла, что очень хочет выяснить, что стало с остальными членами семьи Розы, особенно с Карло. Но ее не покидало чувство вины. Неужели ее захватила драма, трагедия чужих людей?

— Да, вот деньги для КГБ, — сказал Павел Гетман, обходя стол и обнимая Катеньку. Он передал ей конверт. — Я знал, что нанял нужного человека.

При этих словах Катенька поймала взгляд Розы и они заговорщически улыбнулись.

— Идите, найдите Палицыных. Живы ли они, жив ли хоть кто-нибудь из них…

* * *

Деньги в сумочке жгли Катеньке руки. Она никогда не держала в руках столько денег, она была уверена, что их украдут или она их выронит. Катенька с облегчением вздохнула, когда вошла в кафе-бар «Пианино» на Патриарших и встретила двух гэбистов, «павиана» и «колдуна».

Она с минуту повертела в руках толстый конверт, потом открыла и показала им доллары.

— За эти огромные деньги я бы хотела побыстрее увидеть документы. Вы говорили, завтра, не так ли?

— Здесь вся сумма? — спросил «павиан», заглядывая в конверт.

— Да, господин Гетман не послушал моего совета и решил заплатить, — ответила Катенька.

— Все с портретами Авраама Линкольна? — уточнил «колдун».

— Понятия не имею, — презрительно сказала она, ее воротило от их гангстерского жаргона.

— Цветок Северного Кавказа! Ты узнáешь, как делаются дела! — засмеялся «колдун». Когда она протягивала конверт через стол, он похлопал ее по руке. — Красавица. Красавица, как ты.

Катенька, вздрогнув, отдернула руку.

— Завтра в моем кабинете вы получите дела Сашеньки, Ивана, Менделя и Гольдена, — пообещал «павиан». — Все, что у нас есть.

Катенька встала, но «павиан» схватил ее за руку своей липкой лапой.

— Эй, красавица, подожди, к чему такая спешка? Пожалуйста, передайте господину Гетману, что это лишь начало нашего сотрудничества. И вам как историку будет интересно. У нас много любопытных материалов периода «холодной войны», которые могут заинтересовать западную прессу и издателей. Вы же были в Лондоне. Мы выплатим вам процент, если вы сможете заинтересовать газеты или лондонские издательства…

— Я передам господину Гетману.

— Глоток старого виски? — предложил «колдун». — Это знаменитая марка — «Гленфиддич»! Его предпочитают все королевские фамилии Европы! За наше историческое партнерство с Англией!

— Я опаздываю, — ответила Катенька, мечтая оказаться подальше от этих омерзительных людей, которые, казалось, изо всех сил тужились, чтобы переплюнуть чекистов, уничтоживших Сашеньку и Ваню.

Она выбежала на улицу. Весенняя Москва словно пробуждалась к новой жизни. Патриаршие утопали в сирени и фиалках. Катенька купила себе порцию мороженого и сидела, любуясь подснежниками, пробившимися из-под корней деревьев, наблюдая за гордыми лебедями на прудах, — своими широкими белоснежными крыльями они защищали молодняк, еще покрытый серым пухом.

Из автомата она позвонила Сатинову. Трубку сняла Марико.

— Отец болен. Он слег. Еле дышит.

— Но мне нужно многое ему рассказать. Я нашла Снегурочку, а Лала Льюис рассказала мне, какой он герой, как помог детям…

— Вы уже достаточно с ним наговорились. Не звоните больше. И Марико бросила трубку.

16

«Выездное заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР на спецобъекте 110 (так называлась Сухановская тюрьма — особая тюрьма, созданная Берией в Видном под Москвой, в бывшем Екатерининском женском монастыре). 21 января 1940 г., 3.00.

Председательствующий В. В. Ульрих: Обвиняемый Палицын, вы ознакомились с обвинительным заключением? Понимаете суть предъявленных вам обвинений?

Палицын: Да. Я, Иван Палицын, предъявленные обвинения понимаю.

Ульрих: Заявляете ли вы отвод кому-либо из судей?

Палицын: Нет.

Ульрих: Признаете ли вы себя виновным?

Палицын: Да, признаю.

Ульрих: Вступили ли вы в сговор с Менделем Бармакидом и вашей женой Александрой Палицыной с целью убийства товарища Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б)?

Палицын: Моя жена никогда не участвовала в этом заговоре.

Ульрих: Да полно, обвиняемый. Вот перед нами подписанные вами собственноручно показания, в которых вы признаете, что вы и означенная Александра Палицына…

Палицын: Если это нужно партии…

Ульрих: Партии нужна правда. Хватит играть, начинайте говорить как есть.

Палицын: Да здравствует ВКП(б)! Я с шестнадцати лет — верный и преданный большевик! Делу партии никогда не изменял. Всю сознательную жизнь я всеми силами служил партии и лично товарищу Сталину. То же могу сказать о своей жене Александре. Но если партия потребует…

Ульрих: Партия требует одного: вы признаете свою вину по всем пунктам обвинения?

Палицын: Да, признаю.

Ульрих: Вам есть что добавить к этому, обвиняемый Палицын?

Палицын: Я остаюсь всей душой преданным ВКП(б) и лично товарищу Сталину! Я тяжко провинился перед ними, совершив непростительные преступления. Если ко мне будет применена высшая мера наказания, я умру с радостью и с именем Сталина на устах. Да здравствует партия! Да здравствует Сталин!

Ульрих: В таком случае суд удаляется на совещание.

3.22: Суд возвращается.

Ульрих: Именем Союза Советских Социалистических Республик. Военная коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению Палицына И. Н.

Установлено:

Палицын И. Н. являлся членом антисоветской троцкистской группировки, связанной с провокаторами царской охранки и белоэмигрантскими кругами и направляемой японской и французской разведками. В состав названной группировки входили также: жена обвиняемого Александра Самойловна Цейтлина-Палицына, Мендель Бармакид и писатель Вениамин Гольден.

Суд постановляет:

признать Палицына И. Н. виновным в совершении преступления, предусмотренного статьей 58-й УК РСФСР (измена Родине), и приговорить его к высшей мере наказания — смертной казни (расстрелу).

Приговор окончательный, обжалованию и опротестованию не подлежит. Привести в исполнение незамедлительно».

Катенька сидела за столом в кабинете «павиана» на Лубянке, читала стенограмму судебного заседания по делу Ивана Палицына и оригиналы его показаний с признанием своей вины.

«Павиан» полировал свои ногти и читал спортивный журнал. Но Катенька, у которой мурашки бегали по спине, видела лишь жестокий приговор судьи. Ваня Палицын больше не являлся для нее просто исторической фигурой. Он был отцом Розы — и Катеньке нужно было как-то сообщить Розе, что ее отец погиб такой нелепой смертью. Она искала среди бумаг свидетельство о приведении приговора в исполнение, когда открылась дверь и в кабинет, прихрамывая, вошел Кузьма — «архивная крыса». Он толкал перед собой тележку, у ножек которой отирались кошки.

— Я пришел за документами, товарищ полковник, — пробормотал он, укладывая папки на тележку и направляясь к двери.

Катенька вернулась к изучению протоколов допроса Палицына: он признался в преступлениях, которые приписывал ему Петр Саган, оба признания также были подшиты к делу. Но было в них что-то странное: подлинники показаний, подписанные «Иван Палицын» в правом верхнем углу каждой страницы, были грязными, как будто валялись в луже талого снега.

Или следователь пролил на них свой кофе? Лишь перевернув несколько страниц, Катенька поняла, что это пятна крови. Она поднесла лист бумаги к глазам, понюхала — ей показалось, что она ощутила медный привкус крови… Катенька почувствовала омерзение к «павиану», к этому ужасному месту.

— Прошу прощения, товарищ полковник, — обратилась Катенька; из головы не выходила Роза и ее семейные страдания. — Тут нет свидетельства о смерти. Где оно?

— Все в деле, — ответил полковник.

— Ивана Палицына расстреляли?

— Если в деле сказано, что расстреляли, то расстреляли, если нет — то нет.

— Вчера я встречалась с Софьей Цейтлиной. Она сказала, что Сашеньку приговорили к «десяти годам без права переписки». Что это означает?

— Это значит, ей было запрещено получать передачи, посылать и получать письма.

— То есть она могла остаться в живых?

— Конечно.

— Но в этих делах ничего нет. Тут так многого не хватает.

«Павиан» пожал плечами. Его безразличие просто бесило Катеньку.

— Я думала, мы договорились. — Катенька почти кричала. Они оба оглянулись на Кузьму, который неспешно двигался к двери своей прихрамывающей походкой.

— Я не волшебник, — вспылил «павиан».

Как много значат слова, даже написанные на старой бумаге! Только теперь она поняла то, что говорил ей Максим: начинаешь просматривать архивные дела, будто щепу давно срубленных деревьев. И постепенно дело обретает плоть и кровь, оно говорит, оно поет песнь о жизни и смерти. Все эти штампы, подписи и резолюции на пожелтевших листках могут вызывать самые живые чувства, даже любовь или ненависть!

«Павиан» обошел стол и вытащил исписанный листок: «Направить дело Палицына в Центральный комитет ВКП(б)».

— Что это означает?

— Это означает, что в этом деле приговора нет. Оно в другом, не у нас. А это уже не моя проблема.

Кузьма смачно сплюнул в мощное жерло наградной плевательницы.

— Товарищ Кузьма, рада вас видеть, — сказала Катенька, вскакивая с места. Толстая рыжая кошка сидела на тележке и облизывала тощего котенка. — Как Кремер и Цфасман, наши джаз-кошки?

На этот раз Кузьма раскрыл свой беззубый рот и громко крякнул от удовольствия.

— Я им кое-что принесла. Надеюсь, им понравится, — сказала она, доставая из сумочки бутылку молока и баночку кошачьего корма.

Кузьма поспешно схватил протянутые угощения, громко сморкаясь и что-то бормоча себе под нос. Он достал из своей тележки коричневое блюдце, налил в него молока, кошки тут же принялись его лакать своими розовыми язычками. Потом он смачно сплюнул; Катенька поняла, что характер плевка передает его настроение.

«Павиан» усмехнулся, покачал головой, но Катенька, не обращая на него внимания, улыбнулась Кузьме и принялась за следующее дело. Позади раздавалось довольное урчание.

«Следственный архив. Июнь 1939 года

Дело № 16375

Бармакид Мендель Абрамович».

Сашенькин дядя, двоюродный дедушка Розы, соратник Ленина и Сталина, заслуживший прозвище «совесть партии», — но в деле лежал лишь один листок бумаги.

«Наркому Л. П. Берии, комиссару госбезопасности первого ранга Замнаркома Б. Кобулова, комиссара госбезопасности второго ранга 12 октября 1939 года

Обвиняемый Бармакид М. А. скончался сегодня в три часа утра. Военврач Медведев осмотрел заключенного и констатировал смерть. Медицинское заключение прилагается».

Значит, Мендель умер естественной смертью. По крайней мере, она узнала судьбу одного из членов этой семьи.

— Положите документы на стол, — приказал «павиан».

— Но я еще не просмотрела дело Сашеньки!

— Еще две минуты!

— Мы заплатили за эти документы, — вне себя прошептала она.

— Не понимаю, о чем вы, — ответил он. — Две минуты.

— Вы отнимаете мое время. Нарушаете договоренность!

— Одна минута пятьдесят секунд.

Катенька с трудом выносила это грязное место, где страдали дорогие ее сердцу люди, давно уже умершие.

Ей хотелось плакать, но не на глазах у «павиана». Она вернулась к делу Сашеньки: в описи было указано, что ее показания занимают 167 листов дела. Однако их не было в этой папке. Вверху была написана только одна фраза: «Направить дело Палицыной в Центральный комитет ВКП(б)».

Она проклинала себя за грубость с «павианом».

— Нет Сашенькиного признания — я могу его прочитать?

— Вы оскорбили меня и в моем лице Советский Союз и компетентные органы! — Он указал на гипсовый бюст Феликса Дзержинского. — Оскорбили «железного Феликса»!

— Пожалуйста, извините меня!

— Я доложу об этом своему начальнику генералу Фурсенко. Вряд ли он разрешит.

— В таком случае я очень сомневаюсь, что господина Гетмана заинтересует ваше предложение продать шпионские секреты зарубежным газетам.

«Павиан» уставился на нее, пососал щеку, потом встал и раздраженно открыл дверь.

— Пошла на хер, сучка! Такие, как ты, свое отслужили! Вы все валите на нас, но Америка за пару лет нанесла России вред больший, чем Сталин за десятилетия! И твой олигарх пусть катится к черту! Ваше время вышло — убирайтесь!

Катенька встала, собрала свои вещи и медленно, стараясь сохранить достоинство, вышла, минуя Кузьму и его кошек. Она плакала: ее глупая вспыльчивость все испортила.

Теперь ей никогда не узнать, что случилось с Сашенькой, никогда не найти Карло. У нее закружилась голова. Надежда умерла.

17

— Опять вы? — скривилась Марико. — Я же вам уже сказала: больше не звоните!

— Но, Марико, пожалуйста! Послушайте одну секундочку, — отчаянно умоляла Катенька. — Я звоню из телефона-автомата возле Лубянки! Я встречалась в Тбилиси с Лалой… Одну секундочку. Я хочу поблагодарить маршала Сатинова. Я узнала, что ваш отец, рискуя жизнью, спас Снегурочку и Карло. Они тоже хотят его поблагодарить.

Молчание. Она слышала, как дышит Марико.

— Мой отец очень болен. Я ему все передам. Не звоните больше!

— Но прошу вас…

Никто не отвечал. Застонав от разочарования, она позвонила Максиму.

— Ну что? — весело приветствовал он Катеньку. — Исследовать историю двадцатого века не так-то просто — со мной подобное происходит постоянно. Не отчаивайся. У меня есть отличная идея. Встретимся на площади Пушкина.

Катенька остановила «Ладу», дала водителю два доллара. На встречу она приехала первой. Стоял изумительный весенний день: ветер был свежий, с еще холодной сини неба светило робкое солнышко. У статуи поэта, окутанной выхлопами машин и запахом сирени, девушки ждали возлюбленных. Очкастые студенты зубрили свои конспекты. Экскурсоводы в синтетических курточках просвещали американских туристов, а к ресторану «Пушкин» подъезжали лимузины немецких банкиров и русских нуворишей.

— читала Катенька надпись на памятнике,

Стихи Пушкина ее успокоили, придали уверенности.

Мотоцикл въехал прямо на тротуар. Максим стянул свой шлем с рогами и поцеловал Катеньку в своей фамильярной манере.

— Ты выглядишь расстроенной, — заметил он, беря ее за руку. Давай посидим на солнышке, ты мне все расскажешь.

Когда они уселись, Катенька рассказала ему о своей поездке в Тбилиси, о ночи у постели Лалы, о том, что Роза — Сашенькина дочь. Потом о своей недавней встрече с сотрудниками бывшего КГБ.

— Ты отлично потрудилась, — заверил ее Максим.

— Я поражен! Но позволь, я кое-что тебе объясню. Софья Цейтлина сказала, что в органах ей сообщили: Сашеньку осудили на десять лет без права переписки.

Обычно так говорили, когда речь шла о высшей мере наказания.

Катенька обомлела.

— А как же бывшая зэчка, которая уверяла, что видела Сашеньку в лагере в 1950-х?

— КГБ любило запутывать таким образом людей. В деле сказано, что Мендель умер от «сердечного приступа». Еще один эвфемизм. Это означает — он умер во время допроса: его забили до смерти.

— Значит, эти документы написаны особым языком? — спросила Катенька.

— Боюсь, что да. В период репрессий было много случайностей, но в то же время в том мире не было простых совпадений: все связано невидимыми нитями. Нужно лишь их найти. «Направить дело Палицыной в ЦК ВКП(б)», — повторил он. — Я знаю, что это означает. Поехали со мной. Садись.

Катенька забралась на его черный мотоцикл, натянула джинсовую юбку на колени. Вокруг хрипели бесчисленные моторы, Максим маневрировал в беспорядочном транспортном потоке. Он вырвался на Тверскую, круто свернул налево у памятника основателю Москвы Юрию Долгорукому, затем — вниз с крутого холма. Катенька закрыла глаза и подставила лицо свежему ветру, который неистово трепал ее волосы.

Они остановились у бетонного корпуса брежневских времен с замызганным стеклянным фасадом и потемневшим фризом с барельефами Маркса, Энгельса и Ленина над вращающимися дверями.

Максим ловко соскочил с мотоцикла, снял шлем и пригладил волосы. Так он больше походил на «металлиста» восьмидесятых, чем на историка. Он первым вошел в прохладный мраморный вестибюль, Катенька за ним. В вестибюле лепились торговые точки, где продавали компакт-диски «Бон Джови», кепки и шляпы, перчатки — почти как на толкучке в былые времена. Но в глубине вестибюля, у лифтов, охраняемых двумя совсем юными солдатиками, стоял мраморный бюст Ленина. Макс предъявил свой читательский билет, Катенька — паспорт. Взамен паспорта ей выдали разовый талон.

Максим повел ее вверх по лестнице. Мимо столовой, где было душно и пахло борщом, к лифтам, которые с пыхтением доставили их еще выше, — Катенька не успела даже оглянуться, как Максим завел ее в читальный зал со стеклянными стенами и удивительным видом на Москву.

— Нет времени любоваться крышами, — прошептал он, когда старые коммунисты неодобрительно посмотрели на них, оторвавшись на время от документов. — У нас есть тут местечко.

Они сели в уголке, закрытом от посторонних глаз стеллажами с книгами.

— Жди здесь, — велел он. Она с улыбкой слушала, как громко скрипит при ходьбе его байкерский прикид.

Через минуту он вернулся с кипой коричневых папок и сел возле Катеньки. От него приятно пахло кожей, кофе, бензином и лимонным одеколоном.

— Это, — прошептал он, — партийный архив.

Видишь эти папки с шифром 558? Это личный архив Сталина. Официально он закрыт, и не думаю, что его когда-нибудь откроют. — Он бросил ей первую папку.

— Я раньше просматривал эти документы и заметил фамилию Сатинова. Когда написано, что дело направлено в Центральный комитет, это означало: лично товарищу Сталину. Здесь все, что писали Сталину. Ну же, Катенька, смотри на букву «С».

Она открыла папку и обнаружила записку с пометкой Поскребышева:

«5-го мая 1939 года, 21.00.

Тов. И. В. Сталину

Совершенно секретно. Мне стало известно, что т. И. Н. Палицын распорядился организовать наблюдение за своей женой Александрой — членом ВКП(б) , не согласовав это ни с Политбюро, ни со мной как наркомом.

Подпись: Л. П. Берия, комиссар госбезопасности первого ранга, нарком внутренних дел СССР».

— Видишь, — начал объяснять Максим, — до Берии дошло, что Палицын следит за своей женой.

— Как он мог узнать?

— Вероятно, из-за крошечной бюрократической ошибки.

Для Берии всегда делались копии прослушанных разговоров, и уже он решал, какие из них направлять Сталину. Палицын, ополоумев от ревности, приказал записи разговоров жены показывать ему лично, только ему. Помнишь, он написал: «Копий не делать»? Возможно, секретарь, как обычно случается с секретарями, забыл и по привычке отправил копии пленок Берии, который по законам того времени вынужден был доложить лично Сталину о таком вопиющем нарушении правил в отношении партийной номенклатуры. Берия не испытывал ни малейшей враждебности к Палицыным. Более того, он знал, что после ужина на майские праздники Сталин поотечески симпатизировал Сашеньке. Видишь? — Максим постучал по листку. — Тон записки абсолютно нейтральный. Сталин часто терпимо относился — а порой и с юмором — к семейным сплетням.

— Но потом он прочел записи разговоров?

«Товарищу И. Н. Палицыну, комиссару госбезопасности третьего ранга

Согласно вашему приказанию было установлено наблюдение за Александрой Цейтлиной-Палицыной и прослушивание номера 403 гостиницы «Метрополь».

4 мая 1939 года

12.00

Цейтлина-Палицына вышла из своего кабинета на Петровке и направилась к «Метрополю», поднялась на лифте, вошла в номер 403.

12.15 в этот же номер вошел писатель Беня Гольден. Ушли по отдельности в 15.03. Обед и вино были доставлены в номер».

Катенька перевернула страницу и увидела место, помеченное красным карандашом.

«Гольден: Господи! Как я тебя люблю. Я так люблю тебя, Сашенька!

Александра Цейтлина-Палицына: Не могу поверить, что я здесь.

Гольден: Что такое, дорогая? Я не порадовал тебя в прошлый раз? Разве ты не выкрикивала мое имя?

Цейтлина-Палицына: Как я могу о таком забыть? Мне казалось, я все придумала. Что это бред.

Гольден: Иди ко мне. Расстегни мне брюки. Какое блаженство! Стань на колени, нагнись. Позволь мне раскрыть «подарок». Бог мой! Какое зрелище! Какая сладкая (вычеркнуто слово) ! Какая (вычеркнуто слово) ты! Если бы только этот женсовет, эти твои коммунистические клячи с костлявыми задами тебя сейчас видели!»

Катеньке на миг показалось, что она в машине времени перенеслась в тот номер «Метрополя» и подглядывает в замочную скважину. Она обратила внимание, что слова были трижды подчеркнуты красным карандашом.

«Цейтлина-Палицына: Господи! Беня, я люблю твой (слово неразборчиво) , не могу поверить, что делаю это. Я думала, что умру от наслаждения…»

— Этот красный карандаш — пометки самого Сталина, — сказал Максим, вытаскивая толстую кожаную залоснившуюся записную книжку формата А4 из горы папок. — Вот список посетителей кремлевского кабинета Сталина на Троицкой площади. Посвященные называли этот кабинет «Уголком». Поскребышев вел записи обо всех посещениях. Посмотрим вечер 5-го мая.

Он открыл записную книжку, где каллиграфическим почерком Поскребышева были указаны имена, даты, время.

Катенька прочла:

«21.00 Л. П. Берия

Ушел в 21.30

21.30 И. А. Сатинов Ушел в 21.45

21.40 Л. П. Берия Ушел в 21.52».

— Что? Сатинов был в кабинете у Сталина сразу после того, как Берия показал ему записи разговоров. Почему?

— Берия приходит к генсеку и отдает записи. Сталин с красным карандашом в руке читает эту «клубничку».

Вызывает Сатинова со Старой площади. На столе звонит вертушка. Поскребышев сообщает: «Товарищ Сатинов, вас ждет товарищ Сталин. За вами послана машина». Сталин уже потрясен тем, что делали Сашенька с Беней.

Максим перевернул записку Берии и перешел к следующему листку.

«Я ошибся в этой развратнице. Я полагал, она достойная советская женщина, что она учит работниц и крестьянок быть хорошими хозяйками. Она жена одного из главных чекистов. Кто знает, какие секреты она разглашает? Она ведет себя как дешевая потаскуха.

Тов. Берии: следует их проверить. И. В. Сталин».

— А ты знаешь, что означало «проверить»? — спросил Максим. Это означало арестовать. Теперь видишь: несколько случайностей — и дело дошло до самого Сталина.

Катенька покачала головой, сердце защемило. Если бы Сталин не приехал к ним на дачу, если бы Сашенька не завела роман, если бы не глупая Ванина ревность…

— В бумагах есть еще что-нибудь? — поинтересовалась она. Максим вздохнул.

— Нет. Не в этом архиве. Но в Русском государственном архиве секретных документов на площади Маяковского хранится множество бумаг Сталина, и возможно, когда-нибудь будущие поколения узнают, если захотят, что произошло. Но сейчас этот архив закрыт. Доступны лишь эти документы. Еще одна маленькая деталь. — Он перевернул записку Берии и указал на правый верхний угол, где крошечными буквами красным карандашом было написано: «Бичо под личную ответственность».

— Что это означает? — спросила Катенька.

— Я думал, что все знаю о сталинской эпохе, — ответил Максим, — но впервые поставлен в тупик.

Катенька едва держалась на ногах от усталости и печали.

— Наверное, я никогда не найду ни Сашеньку, ни маленького Карло, — прошептала она. — Бедняжка Роза! Как я ей скажу?

18

На улице уже стемнело. Все еще находясь под впечатлением от совершенных открытий, Максим с Катенькой неловко распрощались, как два подростка после неудачного свидания. Когда Максим уехал, Катенька медленно побрела по залитой светом неоновых реклам Тверской, к памятнику Юрию Долгорукому.

Она чуть замедлила шаг, чтобы поправить сумку, неловко свисавшую с плеча, и вдруг заметила, что кто-то преследует ее.

Она ускорила шаг — ее тень тоже. Она стала идти медленнее, позволяя себя обогнать, но ее преследователь тоже замедлил шаг. Неожиданно она испугалась: это КГБ? Или бандиты? Потом человек сплюнул в водосточный желоб.

— Кузьма! — выдохнула Катенька. — Что вы…

Он молча толкнул ее в сторону, за памятник Юрию Долгорукому. Поблизости никого не было. В руках он держал большую холщовую сумку, которую он открыл и выпустил толстую рыжую кошку и трех котят.

— Удобно! — произнес он своим странным голосом.

— Очень удобно, — согласилась Катенька, все еще чувствуя тревогу. Чего он от нее хочет?

Кузьма полез в сумку, вытащил старомодный желтый конверт, перевязанный красной ленточкой, и, оглядевшись, протянул его девушке. И хотя выглядело все комично, Катенька понимала, что это не шутка. Он рискует своей жизнью.

— Для вас, — пробормотал он.

— Что это?

— Прочтете — узнаете! — Он, оглядываясь, стал пятиться от нее в сторону Тверской.

— Кузьма! Подождите! Я хочу вас поблагодарить!

— Кузьма дернулся от нее как черт от ладана, но она с силой, которой сама подивилась, схватила его за руку. — Когда написано «дело запросил Центральный комитет» — что это означало?

Кузьма вернулся, приблизился к ней, его щетина защекотала ей ухо.

— Инстанция! Высшая инстанция запросила! — Катенька понимала: дело запросил лично Сталин.

— А где они теперь?

— В его закрытом архиве. — Он намекал на землю, на подвалы, на тюремные камеры, на могилы.

— Значит, я никогда не узнаю, что произошло? Кузьма пожал плечами и воздел глаза к небу.

— Лучше синица в руках… — И он ушел, смешался с серой толпой спешащих по Тверской людей.

* * *

Конверт жег ей руки. Катенька едва сдерживалась, чтобы не открыть его прямо на улице. Она огляделась, как будто за ней следили, но решила: если КГБ организовало за ней слежку, она все равно об этом никогда не узнает. Катенька не могла дождаться, когда окажется в своем номере. Поэтому она быстро перешла через дорогу и направилась в неопрятный вестибюль гостиницы «Интурист» — жуткого сооружения из стекла и бетона, построенного в середине семидесятых.

Потолок — кажется, из белых пластмассовых квадратов — был слишком низок. Пол был покрыт выцветшим линолеумом. Охранники за стареньким коричневым столом — типичные русские «вышибалы», неприветливые и невоспитанные.

Зато здесь бурлила жизнь, как на восточном базаре.

Множество желающих толпилось у примитивных игральных автоматов, а на оранжевых диванчиках хватало ярко раскрашенных проституток.

Когда к Катеньке подошел охранник, она указала на проституток: страж пожал плечами — ладно, свою долю он позже все равно получит. Устроившись на диване рядом с двумя девицами в сапогах и коротких юбках, открывавших белые, покрытые синяками ляжки, Катенька угостила их сигаретами, за которые те жадно схватились.

Катенька сама закурила и разорвала конверт. В нем лежало несколько безделушек и пачка фотокопий документов. Первый датировался маем 1953-го, через два месяца после смерти Сталина:

«К сведению всех ответственных сотрудников КГБ

Дело Палицына — Цейтлиной

По соображениям безопасности на все запросы родственников вышеупомянутых осужденных следует сообщать, что они осуждены на десять лет лагерей или погибли во время Великой Отечественной войны.

Подпись: И. В. Серов, председатель Комитета госбезопасности СССР».

Катеньку охватили злость и растерянность, которые сменились печалью. Неужели это значит, что все, что она узнала от Софьи Цейтлиной и из архивов КГБ, — беззастенчивая ложь? Катенька вновь вгляделась в печатный текст.

«Выездное заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР, спецобъект 110 НКВД. 22-го января 1940 года, 14.30.

Слушается дело по обвинению Цейтлиной-Палицыной А. С.

Председательствующий — председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР армвоенюрист В. В. Ульрих».

Катенька пролистала до конца, до приговора — но опять эта сводящая с ума отписка: «Направить документы по делу Палицыной в ЦК ВКП(б) ».

Потом Катенька стала читать протокол судебного заседания, и прочитанное так ее шокировало, что она запихнула бумаги обратно в конверт и вылетела из гостиницы на улицу, повернула направо и побежала к Кремлю. Сквозь сиреневый туман весенней ночи ей светили его рубиновые звезды.

* * *

— На этот раз вы зашли слишком далеко! — заявила Марико, не повышая голоса, отчего ее слова звучали еще более угрожающе.

Маршал Сатинов сидел в своем кресле в хорошо проветриваемой, со вкусом отделанной гостиной с кислородной маской на лице, а возле кресла стоял большой кислородный баллон на колесиках. Казалось, он весь сморщился за каких-то несколько дней. Но его дьявольские глаза следили за каждым Катенькиным движением.

— Пожалуйста, позвольте мне поговорить с вашим отцом всего минутку, — просила, задыхаясь после бега, Катенька. — Мне так много нужно ему рассказать, он сам просил меня сообщать ему, что я узнала…

Она умоляюще посмотрела Сатинову в глаза, полуприкрытые ресницами. Сначала в них ничего не отразилось. Но потом ей показалось, что старик подмигнул. Он снял кислородную маску.

— Ох, Марико, хватит шуметь, — произнес он с трудом. — Принеси нам чай.

Марико громко вздохнула и затопала прочь из комнаты.

— Как вы попали сюда?

— Один из жильцов впустил меня в подъезд, потом я увидела, что ваша дверь приоткрыта, и вошла.

Сатинов раздумывал над сказанным.

— Это сама судьба. Не забывайте, зачем вы здесь. — Казалось, ей улыбался череп, обтянутый кожей. Катенька присела на диван, он развел своими морщинистыми руками, будто говоря: «Ну же, продолжай, дитя, я слушаю».

— Я нашла Снегурочку. — Он удовлетворенно кивнул.

— Лала Льюис мне все рассказала. Вы герой. Вы спасли детей. Снегурочка хочет с вами встретиться, чтобы поблагодарить.

Он покачал головой и махнул рукой.

— Слишком поздно, — проскрежетал он. — А ее брата вы нашли?

— Пока нет. Я все еще пытаюсь узнать, что стало с Сашенькой. Оставьте родителей в покое! Сосредоточьтесь на Карло! Дети это будущее…

— Сашенька с Ваней были вашими лучшими друзьями, верно?

— Сашенька… таких, как она, больше не было, и дети… — Его голубые глаза потеплели, на мгновение Катеньке показалось, что в них стоят слезы.

Она заставила себя продолжать:

— Поэтому Сталин и позвал вас к себе в кабинет, когда прочитал записи разговоров Бени и Сашеньки?

Он знал, что вы знакомы еще с юности, с Петрограда, что вы почти как второй отец Снегурочке. Он видел вас вместе на Первомае. Значит, он хотел выяснить, что же известно лично вам?

Сатинов заморгал и промолчал.

— Берия вышел, а вы вошли в 21.30 — я видела журнал учета посетителей. Но что произошло после? У Сашеньки случился роман. Ваня ревновал и прослушивал номер гостиницы, где они встречались. Как это вылилось в тайный сговор с Саганом и уничтожение целой семьи?

— Не знаю, — прошептал Сатинов.

— Почему Сталин затребовал все материалы по этому делу? — Она не сводила с него взгляда. На нее смотрели холодные, налитые кровью глаза. — Тоже не будете отвечать? Почему вы делаете вид, будто не знаете, что произошло?

— Просто найдите Карло, — прохрипел Сатинов. — Вы уже близко.

— И что имел в виду Сталин, когда написал «Бичо под личную ответственность»?

Повисло долгое молчание, Сатинов тяжело дышал.

— Внимательно читайте мои мемуары, — произнес он наконец.

— Хотите — верьте, хотите — нет, но я прочла каждое слово ваших бесконечных рассуждений о мирном сосуществовании и о вашей героической роли в строительстве социализма, но там нет ни слова о человеколюбии. — Он пристально смотрел на нее, но Катю понесло. — Вы снова и снова мне лжете. КГБ скрывало свои преступления, но сегодня мне в руки попался протокол суда над Сашенькой. Вы были на суде своего лучшего друга!

Он уже не дышал, а скрипел.

— Читайте. — Она вытащила первый листок протокола.

— Я без очков.

— Тогда я прочту. Вот, слушайте. Это вы, маршал Сатинов! Вы не просто присутствовали на суде, вы были одним из судей! — Она почти кричала на него.

— Прочтите, что именно я сказал на суде. — Он ловил ртом воздух.

— Вы вершили суд над своим лучшим другом. Сашенька на суде увидела вас, своего лучшего друга. Что она подумала, когда увидела? Что пришло ей на ум? Я думала, вы герой. Вы спасли Снегурочку и Карло, но руководили расправой над их матерью! Ее приговорили к высшей мере? Или она умерла в лагере? Скажите мне, скажите! Вы в долгу перед ее детьми!

Лицо Сатинова напряглось, он дышал с трудом, открытым ртом.

К своему стыду, Катенька едва не плакала.

— Как вы могли так поступить? Как вы могли?

— Что здесь происходит? — В дверях появилась Марико с подносом. — Папа, что с тобой?

Выходя из комнаты, Катенька оглянулась: на лице старика опять лежала маска, его губы посинели, костлявая рука поднята, крючковатый палец указывал на дверь.

19

«Председательствующий Ульрих: Александра Цейтлина, вы признались в том, что в собственном доме собирались убить наших героических вождей — товарища Сталина и других членов Политбюро. Мы читали ваши показания. Вам есть что добавить?

Обвиняемая: Я планировала убить великого Сталина у себя на даче. Я втерла мышьяк и цианид в занавески комнаты, где должен был находиться товарищ Сталин.

Председательствующий Ульрих: А в граммофон?

Обвиняемая: И в граммофон тоже. Я слышала от своих близких, включая моего мужа Ивана Палицына, что товарищ Сталин после обеда любит послушать музыку, поэтому я обработала граммофон цианидом!

Член суда Сатинов: Обвиняемая Цейтлина-Палицына, расскажите нам подробнее…»

Сатинов впервые на этом процессе задал вопрос. В Катенькиных ушах звучали голоса всех этих людей, собравшихся под сводами Сухановской тюрьмы, в комнате, залитой посреди ночи ярким электрическим светом. Лысый Ульрих сидел на председательском месте между Сатиновым и третьим членом суда — все в парадных габардиновых гимнастерках и начищенных до блеска сапогах.

Едва выйдя из квартиры Сатинова после столь драматически закончившейся беседы, Катенька позвонила Максиму, рассказала все слово в слово, с трудом сдерживая слезы. Но Макс подбодрил ее.

Велел ей Сатинов ознакомиться с его выступлением на суде — так пусть она прочитает не откладывая.

Сатинов советовал ей почитать его мемуары — это ведь тоже что-нибудь да значит! Максим предложил встретиться завтра в полдень у бывшего ЦГАОР — архива близ площади Маяковского, где хранятся особо секретные государственные документы.

Сейчас была глухая ночь, и Катенька в своем крошечном гостиничном номере читала материалы процесса Сашеньки. Она налила себе немного водки — для храбрости и для того, чтобы снять усталость.

Сквозь маленькое оконце ей светили рубиновые звезды Кремля.

«…Как вы достали цианид? Расскажите трибуналу!»

Катенька представляла, как Сашенька стоит в конце Т-образного стола, бледная, исхудавшая, избитая, но все равно красивая. Что она подумала, когда, борясь за жизнь, увидела среди членов суда Ираклия Сатинова?

Она должна была сдерживать любые проявления чувств, даже сделать вид, что не узнает его, — ведь все наблюдают и за ее реакцией, и за ним.

Представьте ее удивление, потрясение, но прежде всего тревогу: ее дети в безопасности? Или присутствие Сатинова означает, что дети…

«Обвиняемая: Сейчас расскажу, гражданин судья.

Мой муж Иван Палицын достал цианид в лаборатории НКВД.

Сатинов: Откуда вы знали, какие пластинки следует обрабатывать?

Обвиняемая: Мне было известно, что товарищ Сталин любит грузинские народные напевы, песни из кинофильмов «Волга-Волга» и «Веселые ребята», арии из опер Глинки и Чайковского. Поэтому обработала ядом именно их.

Сатинов: Вы служили японским милитаристам, польским панам и английским империалистам в сговоре с Иудушкой Троцким?»

У Катеньки все похолодело внутри, когда она представила себе, о чем в этот момент думала Сашенька: Снегурочка и Карло — где они? Что с ними?

«Обвиняемая: Да, Троцкий приказал совершить эти убийства, выполняя волю японских милитаристов и английских колонизаторов.

Сатинов: А связь с белогвардейцами, с бывшим ротмистром Саганом, который направлял ваши действия от имени Троцкого, заставлял использовать методы, которым он вас обучил еще в юности?

Обвиняемая: Вы имеете в виду сексуальную распущенность? Да, я использовала эти методы, чтобы вербовать агентов, например таких, как Беня Гольден.

Сатинов: Писатель Гольден стал вашим агентом?

Обвиняемая: Я попыталась его завербовать, как учил меня бывший ротмистр Саган, но должна признаться перед лицом партии: Гольден — дилетант, беспартийный обыватель, не отличающийся особой бдительностью, но он никогда не имел отношения к нашему заговору, который считал «игрой».

Ульрих: Вы меняете свои показания?

Обвиняемая: Перед лицом товарища Сталина и партии я должна говорить только правду. Я виновна, виновны мой муж и бывший ротмистр Саган, но Гольден — просто дитя, не способное ни на какой злой умысел».

Катенька не могла сдержать улыбки. Теперь она точно знала, что Сашенька по-настоящему любила Беню Гольдена. Разве в этом явном поклепе на него было меньше нежности, чем в ином страстном признании?

«Сатинов: Товарищи судьи, меня переполняет отвращение от поистине змеиного коварства и развращенности этой женщины, этой «черной вдовы». Мы готовы совещаться по поводу вынесения приговора?»

Катенька с трудом сдерживала слезы, читая этот трагикомический пассаж. Неужели Сатинов говорил всерьез? Верила ли в это сама Сашенька? Она, должно быть, смотрела на старого друга, посылая ему мысленно один вопрос — вопрос матери: «Устроены ли дети? В безопасности ли они? Или ты нас предал?»

Катенька прикурила сигарету и продолжала читать.

«Обвиняемая: Я хочу заявить суду, что очень сожалею о содеянном и испытываю огромное чувство стыда за свои поступки, что в будущем… Потомки запомнят меня мерзавкой».

Потомки? Это сигнал Сатинову?

«Ульрих: Хорошо, товарищи судьи. Готовы? Хотите что-нибудь добавить?

Член суда Ланская: Какая бездна подлости! Добавить к этому нечего.

Ульрих: Товарищ Сатинов?

Сатинов: Обвиняемая Цейтлина-Палицына призналась в ужасающих преступлениях: она всю жизнь носила маску и притворялась. Прошу у суда прощения за свои слова, но благодаря бдительности органов НКВД мы, советские люди, можем сегодня радоваться тому, что великий и всеми горячо любимый отец народов товарищ Сталин жив и здоров, что его верные соратники товарищи Молотов, Ворошилов, Микоян, Андреев и другие члены Политбюро ограждены от гнусных происков троцкистских предателей и шпионов, они больше могут не опасаться этой гадины.

Они в безопасности, в полной безопасности. Существует лишь одно возможное наказание — как мы всегда поступаем с бешеными собаками… Спасибо, товарищ Ульрих».

Катенька едва дышала. Она еще и еще раз перечитывала эти строки: это явно был знак. Сатинов дважды повторяет «в безопасности» — один раз о Снегурочке, второй о Карло. Значит, Сатинов не предавал Сашеньку! Он на самом деле сказал: «Дорогой друг, путь душа твоя будет спокойна, дети в безопасности! Повторяю, дети в безопасности! »

Какое облегчение испытала Сашенька! Однако приговора в деле не было: она выжила или нет? Опять эта проклятая отписка: «Документы направлены в ЦК ВКП(б)». Над Москвой занималась утренняя заря, когда Катенька бессильно уронила голову на лежащие перед ней бумаги.

«Ульрих: Спасибо, товарищ Сатинов!

Суд удаляется на совещание».

20

Утреннее солнце, взошедшее на белесо-голубом небосводе, заливало своими лучами памятник Маяковскому на Тверской, мимо которого проходила Катенька, миновав с одной стороны князя Юрия Долгорукого, а с другой — Пушкина. Ее рано разбудил телефонный звонок Максима, потом она снова легла, очень болела затекшая шея. И сейчас шею и все тело продолжало ломить, как будто ее всю ночь избивали, взбодрил лишь двойной эспрессо в кафе на Тверской: хороший кофе — одно из преимуществ демократии, подумалось Катеньке.

С громоздкой сумкой в руках она миновала станцию метро «Маяковская», повернула налево под одну из тех красных гранитных арок, которые придают Москве мрачное, неприветливое великолепие. Улочка, на которую она вышла, казалась тупиком. Но, когда идти было вроде уже некуда, улочка сделала крутой поворот, потом еще, превратившись в совсем узенькую тропинку. Катеньку приводила в восторг эта извилистая улочка в самом сердце расчерченной на правильные квадраты гигантской Москвы. Повернув еще раз, она уперлась в желтую стену с белым верхом и черные стальные ворота, которые стояли открытыми. Внутри виднелась лестница.

Мотоцикл Максима был припаркован у мемориальной доски с барельефом Ленина.

— Выглядишь усталой — плохо спала? Ты принесла то, что я говорил? — спросил Максим.

Катенька кивнула на сверток.

— Я такого дорогого еще никогда не покупала. Пришлось даже позвонить Паше Гетману, чтобы он дал «добро».

— Для него триста долларов пустяк. Ты говорила, зачем нужны деньги?

— Думала, лучше ему не знать.

— Это наша единственная надежда. Она за это мать продаст. — Максим по-свойски взял ее за руку. — Я боюсь, ты становишься еще больше, чем я, одержима тайнами пятидесятилетней давности. Готова?

— Да, но как мы попадем внутрь? Ты говорил…

— Не беспокойся, я все продумал. Теперь запомни, — посерьезнев, продолжал он, — у тебя назначена встреча, чтобы ты могла обсудить возможность подачи заявления о предоставлении перечня документов, хранящихся в этом архиве, и могу тебя заверить, отклонят даже саму возможность подачи заявления. Вперед, Катенька, удачи.

— Мне как-то не по себе. Наш план сработает или меня арестуют?

— Одно из двух, — засмеялся он. — Только подумай, еще две недели назад ты бы никогда не решилась на такой трюк. Держись уверенно, как будто знаешь, куда направляешься, как будто всегда получаешь желаемое. Увидимся.

Она видела, как он завел мотоцикл и рогатый шлем исчез в боковых переулках. Катенька повернулась и вошла в серое высокое здание с колоннами, балконами, каменными изображениями знамен — в стиле сталинского ампира.

У деревянной стойки дремали на колченогих стульях два солдата внутренних войск МВД. Но при виде Катеньки они тут же оживились. Более проворный их этих двух недавних призывников подвинул журнал записи посетителей, изучил ее паспорт с ухмылкой, которая должна была показать, каким высоким доверием Российского государства он облечен. Затем сверился с целой россыпью инструкций и списков под стеклом, нашел в одном списке ее фамилию и выписал ей разовый талон. Напустив на себя вид, который ему самому казался донельзя мужественным, он передал эту бумагу Катеньке, оставив у себя ее паспорт, и величественным жестом указал на лифты: «Выдача разрешений на допуск в архивы — четвертый этаж».

Она даже оглянуться боялась, но уловила чье-то присутствие, потом заметила худощавого лысого молодого человека в мягких туфлях, который вешал в гардеробе пальто и пристально разглядывал Катеньку.

«Странные люди эти архивные крысы», — размышляла Катенька, спеша по лестнице к лифту.

Его двери уже закрывались, когда чья-то рука придержала их и в лифт вошел архивариус, та самая «архивная крыса», нервно, но молча ей кивнул. Он натягивал свой желтый, как у лаборанта, грязный халат.

Лифт был тесным, они находились довольно близко друг к другу, архивариус постоянно извинялся за неловкость, но все его извинения заканчивались невнятным бормотанием под нос. Катенька прижалась к стене лифта, неприятно близко к его одутловатому лицу с редкими рыжими волосинками, синеватобагровыми прыщами и каплями пота. Она нажала на кнопку пятого этажа, но он нажал на четвертый, а когда лифт, скрипя и шатаясь, остановился, архивариус вышел и придержал двери.

— Ваш этаж. — Он не спрашивал, он утверждал. — С заявлениями сюда.

Но Катенька дважды отрицательно покачала головой. Он удивился и остался стоять, озадаченный, когда двери лифта закрылись. Катенька съежилась, поняв, что ее «застукали». Максим же говорил: «Пришлых на пятый этаж не пускают».

Лифт остановился на площадке перед дверями с непрозрачными стеклами, тут же стояла какая-то линялая пластиковая пальма и висела большая портретная рама. Сам портрет отсутствовал. Табличка гласила: «Отдел изучения диалектического материализма, политэкономии и истории КПСС». К ней кто-то скотчем прилепил листок с надписью от руки: «Российский государственный архив секретных политико-административных документов».

— Лучше, если ты там никого не встретишь, — говорил Максим. Однако она ожидала, что в любой момент на нее прыгнет прыщавая «архивная крыса».

В длинном коридоре с закрытыми сосновыми дверями стояла тишина. Тут было намного жарче — еще не отключили отопление. Катенька сверялась с табличками на каждой двери. Она повернула направо, потом еще раз направо, пока не услышала музыку и характерный голос — исполняли известную арию из оперы Глинки «Жизнь за царя». Потом она повернула еще раз — музыка стала громче, когда она подошла к последней двери.

«Агриппина Константиновна Бекбулатова, завотделом рукописей», — гласила табличка. Вот так имечко! Катенька прислушалась: музыка не умолкала.

Может, ей назначить встречу? Нет, Максим сказал, это слишком опасно.

Она постучала. Никто не ответил. Она постучала еще раз. Тишина. Катенька, проклиная упрямых динозавров вроде Сатинова, непреклонных бюрократов и крушение надежд, просто толкнула дверь.

Огромная бледная женщина преклонного возраста спала на диване в одном белье, лицо она прикрыла маской с логотипом «Америкен эйруэйз».

В комнате было жарко, музыка гремела из современного проигрывателя компакт-дисков, от духов разболелась голова. Катенька лишь успела увидеть два вентилятора, горы пожелтевших рукописей и две громадные ляжки, как женщина стянула маску и набросилась на Катеньку.

— Как вы посмели сюда ворваться! Вы кто? Где ваши манеры? Или вы никогда не слышали о том, что нужно стучаться? — Женщина-гора смерила Катеньку взглядом, как будто никогда не видела молодую девушку в джинсовой юбке и сапогах в святая святых архива. — Кто позволил вам ко мне врываться?

— Никто. — Катенька тут же спасовала. Тогда уходите и не смейте возвращаться! — закричала женщина, чьи большие молочно-белые груди оттягивали и без того растянутый бюстгальтер.

— Простите, простите. — Катенька, заикаясь и краснея, начала извиняться. — Меня просто просили вам кое-что передать. Вот… это для вас…

Она подняла сверток.

Женщина сердито сняла сеточку для волос.

— Я ничего не жду, — заявила она, хитро косясь на сверток.

Терять Катеньке было нечего — ее терпению пришел конец.

— Это подарок… — Она оглядела коридор, предполагая, что «мадам» может не понравиться, если коллеги увидят, как ей делают презент. — Я бы предпочла поговорить у вас в кабинете.

Агриппина нахмурилась, наконец вспомнив, где она и что на ней надето.

— Одну минутку! — Она оттолкнула Катеньку от двери и закрыла ее. Музыка прекратилась. Дверь снова распахнулась.

— Я Агриппина Бекбулатова, — заявила женщина, протягивая крепкую руку. — Захотелось часок вздремнуть. Прошу! Присаживайтесь!

Катенька присела на красный диван, еще хранивший тепло от только что возлежавшего на нем могучего тела. Агриппина не скупилась на румяна и губную помаду. На ней было типичное советское синее платье с кружевным декольте и уймой блесток на бедрах. Причесана она была так, как это было принято среди женщин — руководящих работников брежневской эпохи: высоко взбитые волосы выкрашены в медно-каштановый цвет.

— Вы знаете, моя работа — собирать воспоминания членов партии, каталогизировать и хранить в этом спецархиве.

— Агриппина Константиновна, спасибо, что согласились меня принять, — сказала Катенька.

Раскрыв рот, она еще не знала, что будет врать, ведь любую ложь легко распознать, потому что вся коммунистическая верхушка знакома друг с другом, они вместе ходили в школы, потом в вузы, затем переженились, стали жить на соседних дачах и воспитывать новое поколение «золотой молодежи».

Но Катенька уже слышала свой ставший вдруг чужим голос.

— Товарищ Бекбулатова, — начала она, — я принесла вам подарок от… Марико Сатиновой. Вы, несомненно, с ней знакомы?

Катенька сжала зубы, стараясь унять внутренний трепет.

— От Марико? — повторила Агриппина, склонив набок голову. Да.

— Я, разумеется, знакома с товарищем Сатиновым, — с благоговением произнесла Агриппина. — Не слишком хорошо, встречались как-то на концерте в консерватории и, естественно, по службе.

— Естественно, — согласилась Катенька. — Но неужели вы не знаете Марико?

Агриппина покачала головой.

— А именно она прислала подарок?

— Да-да, и хотела представить меня вам. Она наслышана о вас благодаря вашей преданной и важной работе с ее отцом, товарищем маршалом.

Ноздри Агриппины затрепетали, она расправила плечи, выпятила грудь и, казалось, раздулась от гордости.

— Товарищ Сатинов упоминал мое имя?

— Разумеется! Я друг семьи, и он, естественно, упоминал вас, рассказывая о том, как вы ему помогли в написании мемуаров. Он сказал, что без вас книги бы не было.

— Да уж, легендарные товарищи Громыко и Микоян, над книгами которых мне посчастливилось работать, говаривали, что их воспоминания не были бы завершены без моего участия в качестве редактора.

— Это нисколько меня не удивляет, — заверила Катенька, чувствуя, что ложь, когда она удается, заразная штука, которая ведет к другой лжи. — Товарищ Сатинов так мне и сказал: «Мой юный друг, иди к Агриппине Константиновне, этому редактору от Бога, этой хранительнице святого огня, она научит тебя, как работать над мемуарами, она обучит тебя мастерству…»

— Ты коммунист, товарищ…

— Екатерина Винская. Да, я была пионеркой, потом комсомолкой, я историк, пишу о роли товарища Сатинова в штурме Берлина.

— Эх, нас так мало осталось… Какое удовольствие познакомиться с вами! — сказала Агриппина. Она осеклась, перестала улыбаться. — Но почему мне не позвонил сам товарищ Сатинов? Он знает, что…

— Он очень болен, — ответила Катенька. — Рак легких.

— Я слышала. Но я должна перезвонить его дочери, этой Марико, и проверить… — Она потянулась к телефону.

— Агриппина Константиновна, подождите, — немного поспешно воскликнула Катенька. — Марико сегодня у него в… кремлевской больнице. Поэтому я и пришла без звонка. Товарищ Сатинов в момент просветления велел Марико передать вам подарок — вы поймете, что от него. Катенька похлопала по свертку.

— Это мне?

— Вам.

— От Марико Сатиновой и маршала?

Агриппина подвинулась к краю кресла, чтобы быть ближе к свертку. Катенька со свертка руки не убирала.

— У вас здесь хранятся черновики воспоминаний маршала? — Катенька следовала наставлениям Максима.

— Да, в этой папке. — Палец, унизанный перстнями, указал на горы пожелтевших рукописей, которые занимали каждый свободный сантиметр кабинета. — Вы понимаете, наши знаменитые товарищи диктовали свои воспоминания помощникам или лично мне, а потом уж была моя работа — подготовить книгу к публикации, согласно указаниям Центрального комитета выпуская те подробности, которые могли сбить с толку читателя. Не все вошло в окончательный вариант мемуаров маршала Сатинова, как и в мемуары других наших лидеров.

— Маршал Сатинов хотел, чтобы я просмотрела именно эти отрывки… чтобы я могла оценить вашу редакторскую правку. До последнего дня перед болезнью он просил Марико передать вам этот сувенир как еще одно выражение его благодарности.

— Катенька взяла сверток в руку. — У вас остались записи?

— Я должна позвонить маршалу или поговорить с директором архива…

— Как пожелаете, — ответила Катенька, — в таком случае я передам этот подарок директору.

Это решило все дело. Агриппина встала на колени и склонилась над грудой бумаг — Катенька опять могла «наслаждаться» видом ее пояса с подвязками, пока та бормотала себе под нос, называя каждую рукопись.

Наконец она с победоносным видом достала воспоминания Сатинова. Тяжело дыша, с красным лицом, она опустилась назад в кресло и уставилась на сверток.

Катенька ждала, пока Агриппина передаст ей документы, которые лежали у женщины на коленях.

Но та не торопилась, а с ожиданием смотрела на Катеньку — выщипанные брови удивленно изогнулись.

Катенька оглянулась.

Атмосфера в комнате изменилась, запахло грозой.

— Ой, Агриппина Константиновна, чуть не забыла: подарок от Сатинова, — произнесла наконец Катенька, передавая ей увесистый сверток. Агриппина широко улыбнулась, схватила пакет и достала огромный флакон «Шанель № 5» за триста долларов.

— Мои любимые! — воскликнула она, прижимая к себе флакон.

— Как маршал вспомнил?

— Я могу посмотреть рукописи? — спросила Катенька.

— Только в моем кабинете, — ответила Агриппина.

— Тут не опубликованы только несколько фрагментов.

Их, кроме меня, никто не читал. — Катенька взяла в руки пачку листов, и ее кольнуло какое-то дурное предчувствие. — Кладите ноги на диван. Наслаждайтесь прохладным воздухом от вентилятора и музыкой Глинки. Можете делать записи.

Катенька быстро пролистала страницы. Многое из этого она читала в напыщенной книге Сатинова… Еще одна пустая трата времени. Но когда Агриппина побрызгала запястья, шею и даже за ушами бесценным нектаром мадам Шанель, Катенька наткнулась на коечто интересное.

21

Моя беседа с И. В. Сталиным Январь 1940 года

Воспоминания Ираклия Сатинова

Однажды в 2 часа ночи, когда я работал у себя в кабинете на Старой площади, зазвонил телефон и Поскребышев сообщил мне, что товарищ Сталин выслал за мной машину и приглашает на «ближнюю дачу».

Сталин меня любил. Я уже дважды был у него на даче с докладом о своей работе. Мы заключили пакт о ненападении с гитлеровской Германией, но все мы понимали, что война будет, и будет скоро. Партия доверила мне курировать вопросы создания новых образцов танков и артиллерийских орудий для Красной армии. Поэтому очередной вызов меня не встревожил, хотя, когда идешь докладывать Сталину, никогда не знаешь, чем это закончится.

Мороз был градусов 20, если не больше. Мы промчались по Можайскому шоссе, свернули на отходившую от него дорогу в лес, поросший дубами, соснами, елями, кленами и березами. На фоне снега резко выделялся караул.

Мы миновали два КПП и наконец оказались перед дачей, где Сталин жил постоянно, — это был простой двухэтажный дом, недавно выкрашенный в защитный цвет на случай близкой войны.

Сотрудник охраны встретил меня у входа и провел внутрь. Кабинет Сталина, всегда заваленный книгами и журналами, был слева по коридору, но Сталин неожиданно вышел из двери справа — там была библиотека, плотно заставленная книжными полками.

— Добрый вечер, бичо. — Он всегда называл меня «бичо», по-грузински это значит «мальчик», «малыш».

— Заходи, пей, закусывай. Ты ужинал? Товарищ Берия уже приехал, сейчас соберутся и остальные, — добавил Сталин.

Разумеется, я уже ужинал, но в те годы мы все работали по ночам, как привык работать Сталин.

Вслед за ним я прошел в большую комнату, украшенную плакатами с портретами киноартистов.

Рядом с огромным обеденным столом стоял небольшой столик, уставленный блюдами, — у Сталина было заведено самообслуживание. У стола с бокалом вина в руке стоял Л. П. Берия. Увидев меня, он поздоровался, тоже по-грузински — нас же было здесь трое грузин в заснеженной России!

Сталин налил вино в бокалы — сначала мне, потом себе — и сел за стол. Я устроился между ним и Берией.

— Ну что, — сказал Сталин, набивая трубку табаком из папирос «Герцеговина Флор», — что там по делу Палицыной?

Я мог только надеяться, что мое лицо не выдаст того волнения, какое я всегда испытывал при упоминании этого имени.

— Она казалась такой твердой большевичкой, настоящей советской женщиной, — продолжал Сталин.

— Помню, я видел ее в кабинете Владимира Ильича в Петрограде. — Он печально покачал головой. — К сожалению, некоторые способны десятилетиями скрывать свое истинное лицо.

Я бросил взгляд на Берию.

— Она во всем созналась, — сказал тот.

— И на суде никаких осложнений не возникло, — вставил я.

— Ты же был с ней близко знаком, правда, бичо? — обратился Сталин ко мне.

Я молча кивнул.

— Они разоружились? Раскаялись? — спросил Сталин, пуская кольца дыма из трубки.

— Иван Палицын разоружился, — хрипло расхохотался Берия.

— Он хорошо держался и в последнее мгновение выкрикнул: «Да здравствует товарищ Сталин!»

Сталин, полуприкрыв веки, посасывал трубку.

— Но Мендель Бармакид, вот старый дурак! — продолжал рассказывать Берия. — Он отказался разоружиться.

— Он всегда был ярым приверженцем партийной этики, — заметил Сталин с явной симпатией.

— Я обращался с Бармакидом так, как вы распорядились, — ответил Берия.

Мне он когда-то рассказывал, как «организовал» автокатастрофу одному товарищу, слишком известному, чтобы его арестовать и расстрелять.

— Бичо, а тебе интересно послушать про Менделя Бармакида? — обратился Сталин ко мне.

— Да, — ответил я, хотя, по совести говоря, мне было страшновато.

— Расскажи, Лаврентий, — приказал Сталин.

— Я ему говорил: «Признайся — и товарищ Сталин сохранит тебе жизнь», — стал объяснять Берия. — И что ж, ты думаешь, он сделал? Как заорет: «Ни за что! Я невиновен и до последнего вздоха останусь верным большевиком!» Да взял и плюнул в лицо — сначала мне, потом Кобулову!

— Вот тут он ошибся, — задумчиво проговорил Сталин.

— Кобулов вышел из себя — ну, и дал ему как следует, от души. Вот и все.

— Какая неуместная гордыня. — Сталин посмотрел на меня. — А курировал это дело ведь ты, бичо?

— Да, товарищ Сталин. Согласно вашему указанию. — При этом я невольно бросил на Берию угрюмый взгляд.

У Сталина была необыкновенно развитая интуиция, он мгновенно перехватил этот взгляд.

— И что же?

— Да ничего особенного, — промямлил Берия, пнув меня ногой под столом. Но, как бы ни был он изворотлив и коварен, скрыть что-либо от Сталина еще никому не удавалось.

— Имело место отступление от норм социалистической законности, товарищ Сталин, — сказал я, превозмогая себя.

— Конкретнее, — потребовал Сталин.

Берия снова пнул меня под столом, но было уже поздно.

— В НКВД работают люди преданные и знающие свое дело, — произнес я, покрываясь холодным потом, — но в данном случае мы столкнулись с редким случаем обывательского подхода и скудоумия.

— Вам, товарищ Берия, об этом известно?

— Я узнал об этом, товарищ Сталин, и провожу служебное расследование.

— А мне казалось, что вы очистили органы от окопавшихся там мерзавцев. Виновные понесут наказание! — Сталин повернулся к нам по очереди, пристально всматриваясь в глаза. — Та-ак! Товарищи Берия и Сатинов, создайте комиссию в составе товарищей Шкирятова, Маленкова и Меркулова. Я жду их выводов в кратчайший срок!

В этот самый момент мы услышали, как во дворе заурчали моторы и захлопали дверцы машин. Сталин поднялся из-за стола и пошел встречать прибывших на обед членов Политбюро. Мы с Берией остались одни.

— Мать твою так, баран безмозглый! — воскликнул он, с силой ударив меня под ребра. — На кой ляд ты при нем язык распускаешь?

Но тут в столовой появились Молотов, Ворошилов и другие высшие руководители страны.

Когда мы раскладывали по своим тарелкам закуски, Сталин подошел ко мне очень близко.

— Ах, какая она красавица, эта Сашенька! — сказал он вполголоса. — Нам приходится принимать нелегкие решения!

22

— Закончили, любезная? — спросила Агриппина. От спертого воздуха Катеньку подташнивало. Максим был прав: она помешалась на этих чужих людях — на семье, которая не имела к ней никакого отношения, хотя их история захватила девушку. Она хотела узнать, что же с ними произошло, но эти пропущенные страницы из мемуаров Сатинова лишь больше все запутали. И печальнее всего, теперь она была уверена, что Сашенька умерла. Придется позвонить Розе и сказать, что ее родителей, обоих, расстреляли.

Последними словами Сашенькиного мужа были: «Да здравствует Сталин!», и дядя Мендель умер не от сердечного приступа — его забили до смерти.

Но как именно погибла Сашенька? Ее до смерти насиловали охранники? Морили голодом? Забили сапогами? Лишь один человек мог дать на это ответ: она должна бежать к Сатинову. Как бы ни разозлил его Катенькин последний визит, она просто должна его увидеть, пока он не умер.

— Спасибо, — выдавила она Агриппине.

— Пожалуйста, передавайте привет товарищу маршалу и его дочери, поблагодарите за подарок, за то, что меня не забывают.

— Конечно, передам. — Катенька уже бежала к лифту.

Едва сдерживая слезы, она ждала несколько минут, но лифт не приехал. Внезапно она заметила, что не одна здесь. Возле нее стоял все тот же прыщавый архивариус, который вышел на четвертом этаже. Он облокотился на свою тележку и напевал. Наконец он откашлялся.

— Этот лифт не работает. Вы должны поехать на служебном.

Катенька заметила, что он сказал «должны», но она была так расстроена, что не придала этому значения.

Он что-то напевал, когда они шли по коридору, пока не достигли еще более грязного и ржавого лифта, который, скрипнув, стал опускаться. В кабинке на полу валялись опилки и куски картона.

Что скажет Роза? Катеньку охватило отчаяние.

Сатинов больше с ней не будет встречаться, Марико просто не пустит ее на порог. Она никогда не найдет Карло.

Наконец лифт резко дернулся, но они приехали не на первый этаж, а куда-то в подвал. Архивариус придержал створки дверей.

— Прошу.

— Но это не мой этаж, — возразила Катенька. Он оглянулся по сторонам.

— У меня есть для вас документ.

— Извините, — ответила Катенька, внезапно испугавшись, — я вас не знаю. Я должна…

Она надавила на кнопку первого этажа, но мужчина придерживал дверь.

— Я Аполлон Щеглов, — представился он, как будто она должна была знать его имя.

— Я опаздываю. Я спешу, — настаивала Катенька, снова и снова нажимая на кнопку. Лучше синица в руке… — процитировал он басню Крылова. Катенька уставилась на него.

Улыбку Щеглова украшали два золотых зуба.

— Помните, кто сказал? — улыбнулся он. — Давайте намекну вам. Цфасман и джазовые кошки.

Конечно же, это таинственные прощальные слова Кузьмы!

— Мы, архивариусы, знаем друг друга. Мы тайное братство. Пойдемте. — Он повел ее в ярко освещенный коридор. — Это одно из самых надежных мест на земле, Катенька, если позволите вас так называть. Здесь хранится наша национальная история.

Все еще нервничая, Катенька последовала за ним.

Они подошли к белой стальной двери — такие бывают на подводных лодках или в бомбоубежищах. Щеглов повернул хромированное колесо, открыл по очереди три замка, затем ввел код в электронное устройство.

Дверь медленно отворилась — толщиной она была более полуметра.

— Эта дверь может выдержать ядерный взрыв. Если на нас американцы сбросят водородную бомбу, в Москве останемся в живых мы с вами, президент в Кремле и генералы в Генштабе.

Еще одна дверь, точная копия первой. Продолжая напевать, Щеглов вошел в маленький кабинет. На его крошечном письменном столе царил порядок, лежали папки, но рядом весь широкий стол был накрыт красочной картой, где были отмечены долины, реки, дома, стояли игрушечные солдатики, пушки, знамена, лошади — все прорисовано до мельчайших деталей.

— Я все сделал и раскрасил сам. Хотите, покажу? Или вы спешите?

Катенька еще никогда в жизни так не спешила.

Сатинов умирал, забирая Сашенькин секрет с собою в могилу. Она обязана просто бежать к нему. Ну а если у «архивной крысы» есть нужные ей документы? Она знала: совершенно секретные, закрытые документы хранятся здесь, внизу, не случайно же он велел ей следовать за ним. Она решила его умаслить.

— Я с удовольствием посмотрю на ваших игрушечных солдатиков, — ответила она.

— Это не игрушки. Это восстановление исторических событий, — возразил он. — Тут совпадает все до мельчайших деталей, вплоть до пушечных снарядов и киверов драгун. Вы же историк — что это за битва?

Катенька обошла стол.

С одной стороны она увидела армию Наполеона, с другой — русские гвардейские полки.

— Конечно же, это 1812 год, — медленно проговорила она. — Это, должно быть, батарея Раевского, здесь войска Барклая де Толли, это корпус князя Багратиона, когда они сошлись лицом к лицу с французскими маршалами Мюратом и Неем. А вот и сам Наполеон. Это битва при Бородино!

— Ура! — ответил он. — Давайте я вам покажу, где лежат наши документы.

Он открыл еще одну стальную дверь, ведущую в огромное пространство, заставленное металлическими шкафами, где хранились сотни тысяч пронумерованных папок.

— Многие из этих документов будут засекречены и после нашей смерти. Это работа всей моей жизни, я бы ничего не показывал, если бы считал, что это как-то угрожает безопасности нашей Родины. А ваше исследование — всего лишь сноска, хотя и весьма интересная. Присаживайтесь за мой стол, сейчас я найду ваши материалы.

— Почему вы мне помогаете? — спросила она.

— Только в качестве одолжения уважаемому товарищу архивариусу, моему дяде. Да, Кузьма мой дядя. Мы потомственные архивариусы, мой отец работал в государственном архиве, там же работал мой дед.

— Великая династия архивариусов, — заметила Катенька.

— Между нами говоря, именно так я и считаю! — засиял от радости Щеглов, золотые зубы сверкнули в электрическом свете. — Вы не можете делать пометки даже в своей записной книжке. Не забывайте, девушка, ничего из этого не должно быть опубликовано. Согласны?

Катенька кивнула и села за стол. Он взял тоненькую бежевую папку с книжной полки, открыл ее, послюнил палец и перевернул несколько страниц.

— Сцена первая. Пронумерованный список из 123 фамилий, подписанный Сталиным и другими членами Политбюро 9 января 1940 года.

Катенькино сердце затрепетало. Список смертников.

Щеглов, что-то бормоча, вел пальцем вниз по списку.

«82. Палицын И. Н.

83. Цейтлина-Палицына А. С.

84. Бармакид Мендель».

Она увидела, что список, адресованный Сталину и членам Политбюро, был подписан зелеными чернилами, аккуратным мелким почерком:

«Л. П. Берия, наркомвнудел СССР».

Щеглов вел пальцем по небрежным пометкам возле напечатанных фамилий:

«Согласен. Молотов

Раздавить этих предателей, как гадюк. Я голосую за высшую меру! Каганович

Пристрелить этих шлюх и негодяев, как собак. Ворошилов

Всех расстрелять. И. Сталин».

— Значит, их приговорили к расстрелу, — сказала она. — Но их…

— Сцена вторая. — Щеглов с улыбкой бросил документ через стол, потом повернулся к книжным полкам, несколько секунд кое-что искал, прежде чем дать ей служебную записку, от которой веяло пронзительной тоской, грязными столами, жирными пальцами и горькой тюремной правдой.

«Коменданту спецобъекта № 110 Голышеву

От 21 января 1940 года

Сообщите майору В. С. Блохину, начальнику расстрельной команды, что нижеперечисленные заключенные приговорены к расстрелу…»

Внизу шел список из 123 фамилий. Сашенька с Ваней шли в самом начале. Толстыми красными нитками к документу были прикреплены более ста бумажных полосок с пометками о приведении приговора в исполнение, с именами и датами.

Ее руки задрожали: она нашла бумажку Вани Палицына.

«По приказу замнаркома тов. Кобулова мы, нижеподписавшиеся… 21 января 1940 года… в 04.41… привели приговор в исполнение…»

И дальше закорючка полупьяного непосредственного исполнителя приговора: «В. С. Блохин». Катенька слышала о нем от Максима: главный сталинский палач носил кожаный мясницкий фартук и кепку, чтобы защитить свою любимую форму НКВД от брызг крови.

Катенька почувствовала, что перед ней находится само зло и ничтожество. Она не плакала: была слишком потрясена, ощущала головокружение и слабость.

На остальных бумажках было то же самое. Катенька подумала, что каждый такой клочок бумаги — это конец чьей-то семьи. Она едва заставила себя поискать Сашеньку в этом списке, стала в спешке перелистывать страницы, почти вырывая их.

— Я не могу найти ее бумажку. — Катенькин голос дрожал. Щеглов взглянул на часы.

— У нас мало времени, скоро придет мой коллега. Вернемся на полгода назад, когда дело только открыли. Посмотрите на это. Сцена третья.

Он положил перед ней пожелтевший листок бумаги с грифом «Кабинет товарища Сталина». Всю его поверхность покрывали каракули, начертанные зеленым и красным карандашами: изображения волков, иногда встречались слова. Но секретарь Сталина проставил точную дату : «5 мая 1939 года. Отправлено в архив в 23.42».

Тем вечером Берия показал Сталину запись разговоров Сашеньки и Бени в номере «Метрополя».

Она знала, что Сталин, прочитав записи, возмутился, назвал Сашеньку «развратной… уличной девкой».

Она достала свой блокнот и сверилась со списком визитеров.

«21.00 Л. П. Берия

Ушел в 21.30

21.30 И. А. Сатинов Ушел в 21.45

21.40 Л. П. Берия Ушел в 21.52».

Когда Берия покинул кабинет Сталина в 21.30, Сатинов уже ожидал в приемной. Сталин вызвал Сатинова и спросил о Сашенькином романе.

Катенька вгляделась в сталинские рисунки и начала понимать, что происходило в кабинете.

«Вопросы к товарищу Сатинову: Сашенька в Петрограде», — написано посреди страницы, обведено кружками, квадратиками, нарисована лисья мордочка, подписано «товарищ Песец». Сатинов, должно быть, спокойно ответил на этот вопрос, поскольку дальше следовало: «старые друзья, преданная большевичка».

Потом Сталин опять вызвал Берию, и они устроили Сатинову перекрестный допрос.

Следующие каракули с трудом можно было разобрать.

— Я не понимаю, что здесь написано, — сказала Сашенька. Архивариус провел пальцем по тексту и прочел вслух: «Песец в Петрограде надежная/ненадежная? Л. П. Берия: Молотов и Мендель в Петрограде?»

Катенька поняла, что это были вопросы к Сатинову.

Она стала понимать, что ему довелось пережить за эти девять минут. Что он мог ответить? Должно быть, побледнел, вспотел, быстро соображая, что сказать. У него была очаровательная жена и маленький ребенок, но он был также преданным коммунистом и честолюбивым мужчиной. Его слова в эти девять минут могли либо стоить жизни ему, его жене и ребенку, либо спасти его жизнь и карьеру.

Когда Сталин спросил о надежности Сашеньки в петроградский период, Сатинову пришли на ум два слова: ротмистр Саган — он знал о нем лишь из краткого общения с Менделем в конце 1916 года.

Было ли Сталину известно о Сашенькиных попытках перевербовать Сагана и о том, что это делалось по заданию ЦК партии? Если же никто об этом не знал, то слова Сатинова бросали тень на Сашеньку — хотя Саган ведь умер 22 года назад!

А что, если Молотов и Мендель — те двое, кто знал о ее задании, — уже обсуждали этот вопрос со Сталиным?

Тогда Сатинова могли обвинить в неискренности, в том, что он обманывал партию и самого Сталина, — и что тогда? Возможно, смерть.

Что сделал Сатинов? Запаниковал и сказал больше, чем хотел?

Или он все просчитал и хладнокровно отвечал на вопросы?

— Наверное, мы никогда не узнаем. — Она поняла, что разговаривает вслух.

— Но мы знаем, что он сказал это… — ответил Щеглов, показывая на слово, написанное Сталиным на исчерканном листке бумаги.

«Ираклий С.: ротм. Саган. Петроград. САГАН»

Катенька покрылась холодным потом. Значит, это Сатинов рассказал Сталину и Берии о Сашеньке и Сагане из охранки. Ей стало жаль Сатинова, потом ее охватила злость, потом опять жалость. Он, вероятно, ответил бы по-другому, если бы знал, что Саган жив, сидит в одном из лагерей, его имя педантично внесено в списки заключенных НКВД.

Не прошло и суток, как Саган уже был в Москве и Кобулов выбивал из него показания против Сашеньки.

— Если бы Сатинов не проболтался, — прошептала Катенька, все были бы живы.

— Или ему тоже грозила бы вышка, — заметил Щеглов. — Вы уже все посмотрели?

Он стал собирать бумаги и раскладывать их по местам, где они, вероятно, останутся навечно.

— Значит, Сатинов обрек на смерть своих лучших друзей, — размышляла Катенька, — но потом, рискуя всем, спас их детей. Это его оправдывает? Щеглов кивнул в сторону лифта, чтобы поскорее выпроводить Катеньку из кабинета, но она схватила его за руку.

— Подождите, тут кое-чего не хватает. Сталин создал специальную комиссию, чтобы расследовать дело Сашеньки. Где оно?

— Здесь стоит номер дела, но самого дела нет. Извините, лишь одному Богу известно, где оно.

Он провел ее к лифту и нажал кнопку вызова.

— Спасибо, что показали мне документы, — сказала она, целуя его на прощание. — Вы были очень добры. Я не могу вам передать, что это для меня значит.

— Вы преувеличиваете, — ответил он, пожимая ей руку.

Войдя в лифт, она стала сопоставлять мемуары Сатинова и загадочную надпись Сталина «Бичо под личную ответственность» в документах, которые ей показал Максим в архиве ЦК.

«Бичо», по-грузински «мальчик» — так Сталин называл Сатинова. «Под личную ответственность» — значит, он хотел, чтобы Сатинов лично наблюдал за истреблением семьи, которую он любил.

— Господи, — внезапно все поняв, вздохнула Катенька. — Сатинов видел, как она умирала. Что же они с нею сделали?

23

Выбежав из архива на площадь Маяковского, Катенька поймала попутку, которая отвезла ее на улицу Грановского. Девушка, сгорая от нетерпения, нажала сразу на пять кнопок звонков — двери зажужжали, открылись, она бросилась по лестнице в квартиру Сатинова. Она опять была не заперта, Марико стояла в прихожей, как раз под хрустальной люстрой.

— Марико, я знаю, что вы скажете, но прошу вас: маршал должен узнать, что я обнаружила. Он подсказывал мне каждый шаг, а я не понимала. Я знаю, что он хочет со мной поговорить.

Катенька замолчала, пытаясь отдышаться. Марико не выставила ее за дверь, она вообще ничего не сказала, и Катенька, которая по-настоящему никогда к ней не присматривалась, заметила, что впервые Марико не злится. Ее смуглое заостренное лицо выглядело бесконечно усталым.

— Входите, — спокойно пригласила она. — Можете к нему пройти.

Она двинулась по коридору, мимо гостиной.

Катенька поспешила за ней.

— Проходите.

Сатинов с закрытыми глазами лежал на кровати, весь обложенный подушками. Его лицо, волосы, губы приобрели сероватый оттенок. Медсестра у постели возилась с кислородной маской и баллоном, но когда увидела Марико с Катенькой, коротко кивнула и вышла из комнаты.

Катенька, которой так много нужно было спросить, внезапно растерялась. Сатинов шумно и неритмично дышал, иногда его грудная клетка вздымалась, а иногда он не дышал по нескольку секунд. От усилий и страха он вспотел. Катенька знала, что должна испытывать жалость к умирающему, но чувствовала лишь злость и раздражение.

Как он может вот так уйти? Как может так легкомысленно оставить Розу, не сказав, что случилось с ее матерью?

Катенька взглянула на Марико, та жестом указала на низкий стул у кровати.

— Можете с ним поговорить, — сказала Марико. — Пару минут. Он спрашивал о вас. Он думал о вас и вашем исследовании. Поэтому я и позволила вам войти.

— Он меня слышит?

— Думаю, да. Иногда он шевелит губами. Он что-то сказал о маме, но трудно разобрать. Доктора говорят… Мы не уверены…

Марико облокотилась о дверной косяк, выпрямила спину и потерла лицо руками. Катенька встала, склонилась над кроватью, вновь взглянула на Марико.

— Говорите, говорите. Катенька взяла руку Сатинова в свои ладони.

— Это Катенька. Ваш исследователь. Говорю «ваш», потому что у вас изначально были на руках все карты, вы руководили мной… Если вы меня слышите, дайте знать. Можете пожать мне руку или моргнуть. — Она подождала, пока он еще раз вздохнет; он задрожал всем телом, потом успокоился. — Я знаю, вы любили Сашеньку и Ваню. Я знаю, вы допустили чудовищную ошибку, и знаю, что вы спасли их детей. Но что стало с Сашенькой? Что вы видели? Скажите, как она умерла?

Никакой реакции. Катенька поняла, что этот старик — сама двусмысленность. Он помогал и поддерживал ее, одновременно ставя палки в колеса и вводя в заблуждение, так же он предал Сашеньку, а потом спас ее детей. Ей было его жаль, но в то же время она еще никогда так не злилась.

Несколько минут он лежал спокойно, потом тяжело задышал, его тело изогнулось. Вошла медсестра, надела ему кислородную маску и сделала укол — он снова успокоился.

— Через минуту придут мои братья, — сказала Марико. — Они спят дальше по коридору. Мы всю ночь провели без сна.

Катенька встала и направилась к двери.

— Мне очень жаль, — извинилась Катенька. — Спасибо, что позволили мне войти… Жаль, я не привела с собой Розу… Мне о многом нужно было его спросить. Я сама найду дорогу к выходу.

Внезапно они услышали голос маршала; Катенька обернулась, они обе бросились к постели. Губы Сатинова шевелились.

— Что он говорит? — спросила Катенька. Марико взяла его за руку и поцеловала в лоб.

— Папа, это я, Марико, я здесь, с тобой, папочка.

Его губы снова беззвучно зашевелились. Спустя пару минут они перестали двигаться; в комнату вошли родственники маршала, Катенька направилась к выходу.

* * *

На улице ее ждал Максим. Катенька бросилась к нему, в пахнущие кожей и сигаретным дымом объятия. Она была так рада, что он здесь.

— Он умирает? Ужасное зрелище. Но ты сделала все, что могла…

— Все кончено. Сил больше нет. Я позвоню Розе, сопоставлю свои записи и сведу ее, с кем она попросит.

— А сейчас что будем делать?

— Я вернусь домой. Хочу увидеть своих друзей, одного парня, который приглашал меня поехать с ним отдыхать. Может, это и к лучшему, что мы не узнаем, как умерла Сашенька. Папа был прав. Не следовало соглашаться на эту работу. Возвращаюсь к Екатерине Великой. Но ты отлично справилась, — заверил Максим. — Катенька, пожалуйста, приходи работать ко мне. Мы многого можем достичь вместе.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, спасибо. В подобных историях нет ни цветов, ни ягодок — сплошная рана. Может, это и дела давно минувших дней, но рана кровоточит, а горе безутешно. Переворачивать старые могилы не по мне. Слишком больно. Прощай, Максим, спасибо за все.

Она вытерла слезы и пошла прочь.

— Катенька! — позвал Максим. Она оглянулась.

— Катенька, можно я тебе позвоню?

24

Но перед убедительными аргументами Павла Гетмана Катенька спасовала.

— Вы просто не можете вот так все бросить и уйти, — кричал он, когда она позвонила сказать, что умывает руки. Потом добавил более спокойным голосом: — А как же моя мать? Она вас полюбила. Мы хотим, чтобы вы сделали для нас одну последнюю вещь. Считайте это личным одолжением Розе.

Прошло три дня после этого разговора, и Катенька с Розой летели в Тбилиси с несколькими телохранителями Павла, которые доставили их прямо в маленькую комнатку над живописным кафе в старом особняке.

— Лала, — позвала Катенька пожилую женщину. — Я кое-кого вам привезла.

Лала Льюис со своим неизменным бокалом грузинского вина в руках села в постели и вгляделась в дверной проем.

— Это она? Сашенька? — спросила Лала.

— Нет, Лала, почти Сашенька. Это Роза Гетман, Сашенькина дочь, которую вы называли Снегурочкой.

— Ох, — вздохнула Лала, простирая руки. — Подойди ближе. Я очень стара. Присядь на кровать. Дай на тебя посмотреть. Дай взгляну в твои глаза.

— Здравствуй, Лала, — дрожащим голосом произнесла Роза. — Прошло пятьдесят лет с нашей последней встречи.

Катенька видела, как Роза — нарядная, в белой блузе, голубом кардигане и бежевой юбке, седые волосы уложены в старомодную прическу — медленно подошла ближе, озираясь по сторонам. Казалось, она на мгновение заколебалась при виде протянутых рук древней старухи, но потом улыбнулась и как будто узнала Лалу, присела на ее кровать.

Лала схватила Розу за руки, не просто их пожала, а потрясла. Обе женщины молчали, но Катеньке было видно, что плечи Розы вздрагивают, а по щекам Лалы ручьями катятся слезы. Чувствуя себя лишней, она отошла к окну и выглянула на улицу. Ее тут же окутали звуки и ароматы Тбилиси: поющие мужчины на улицах, запах ткемали, лаваша, кофе и цветущих яблонь.

Это последний акт драмы, убеждала она себя. Она выполнила просьбу Павла: свела вместе двух женщин, причинив себе немыслимую боль. Теперь она вернется домой, к папе и маме и к Андрею.

Лала гладила Розу по лицу.

— Детка, я так мечтала вновь увидеть твою мать. Я должна тебе все о ней рассказать, потому что с ней никто не мог сравниться. Взгляни, вот ее институтская фотография в Смольном. Видишь? Я забирала ее каждый день в ландо барона. Самуил, барон Цейтлин, — твой дедушка, которого ты никогда не видела, но он все о тебе знал. Ни дня не проходило без мыслей о тебе и твоем брате Карло. В детстве ты так была похожа на мать — она-то вылитый ангелочек, — а глаза у тебя фиалковые, как у бабушки Ариадны. Ох, мое дорогое дитя, я, обычная девчонка из Англии, прожила довольно долгую жизнь, видела падение самодержавия, видела, как к власти пришли варвары, а теперь вижу здесь тебя — даже трудно поверить.

— Я уже не ребенок, — засмеялась Роза. — Мне пятьдесят девять.

— Намного моложе меня! — ответила Лала. — Помнишь те дни, которые мы провели вместе…

Роза кивнула.

— Кажется, помню… Да, помню, я увидела тебя в столовой на вокзале. Ты принесла любимое печенье Карло. Помню, как мы шли, держа тебя за руки…

— В то время я сама старалась выжить, — продолжала Лала. — Я потеряла свою дорогую Сашеньку, твоего деда. И потом была вознаграждена несколькими днями счастья с тобой и Карло. Когда я отдавала тебя новым родителям, я просто убивала себя. Я жила лишь одной надеждой на возвращение кого-то из близких мне людей. И знаешь, вернулся тот, кого я меньше всего надеялась увидеть.

— Лала, — перебила Катенька, — лишь Сталин мог сохранить Самуилу жизнь. Вы никогда не думали почему?

Лала кивнула.

— После смерти монстра вся страна была в печали и трауре. Некоторые заводы даже приостановили работу. Но я обрадовалась. Самуил был уже очень болен. Я спросила: «Теперь ты можешь мне рассказать, почему тебя освободили?» Он ответил, что не знает точно, но в 1907 году он дал приют и сотню рублей рябому грузинскому революционеру — позволил тому пожить несколько дней в сторожке, пока полиция его ищет. Позже он понял, что это был Сталин, а тот никогда не забывал добра.

Лала посмотрела на Розу, которую продолжала держать за руку.

Иногда она подносила ее ладони к губам и целовала.

— Теперь я могу умереть спокойно, — сказала она.

— Ты единственная моя связь с матерью, — ответила Роза. — Знаешь, я почти все детство ненавидела своих родителей. Они бросили меня, а я не знала почему. Не знала, что я сделала не так, почему они от меня отказались. Хотя и постоянно о них думала. Иногда мне снилось, что они умерли; я часто смотрела на Большую Медведицу, потому что помнила, как папа говорил мне, что всегда будет там.

Лишь повзрослев, я поняла, что с ними что-то произошло. Но за всю жизнь я не смогла их оплакать.

Она повернулась к Катеньке.

— Ты так много узнала, дорогая. Спасибо от всего сердца. Ты изменила мою жизнь. Я знаю, что ты хочешь вернуться домой, в аэропорту тебя ждет Пашин самолет, чтобы лететь во Владикавказ. Можешь ехать, когда захочешь.

Катенька расцеловала Розу с Лалой и поспешила к двери, потом остановилась.

— Я не могу пока уйти, — сказала она, возвращаясь.

— Можно я останусь и послушаю? Боюсь, я прониклась этой историей больше, чем следовало.

Роза подскочила к ней и обняла.

— Конечно, я так рада это слышать. Я тебя полюбила. — Она снова опустилась на кровать. — Лала, благодаря Катеньке я узнала о тебе и моих родителях. Но пожалуйста, расскажи мне о Карло.

Лала сделала глоток вина и прикрыла глаза. Он был самым милым ребенком на свете, похожим на медвежонка, с восхитительными карими глазами — воплощение любви, сама нежность. Он гладил меня своими ручонками по лицу и целовал в нос. День, когда я позволила его забрать, был самым ужасным днем моей жизни. Мы были в детском доме им. Л.П. Берии — ты только представь, что за детский дом в честь этого человека? За день до этого, Снегурочка, я видела, как тебя забирают Либергарты. Я понимала, что это люди интеллигентные, евреи, профессора, но ты вырывалась, дралась и кричала; я проплакала несколько часов. Я бы оставила тебя, имей хоть малейшую возможность. Но Сатинов сказал: «Твой муж не вернется; за тобой в любой момент могут прийти — что тогда случится с детьми? Нет, мы должны устроить их в стабильные, любящие семьи».

На следующий день приехали крестьяне с Северного Кавказа. Они были колхозниками — русские с примесью казацкой крови, — но такими примитивными: они в Тбилиси приехали на телеге, привезли с собой овощи на рынок. Необразованные и грубые, в волосах солома. Но тогда было не время для сомнений. Нам и так повезло, что Сатинов все организовал. Однако Карло был таким ранимым. Он нуждался в особом печенье, потому что при нехватке сахара в крови он терял сознание. Его нужно было убаюкивать, не менее одиннадцати поцелуев на ночь — Каролина мне показала. Когда его забрали, я кинулась на пол, обезумев от горя, вероятно, упала в обморок. Я ничего не помню, но вызвали врача. Я была безутешна…

Внезапно Катенька почувствовала легкое волнение.

«Сатинов все организовал». Конечно, как она могла забыть! Что он сказал во время их второй встречи?

«Ваша фамилия Винская? Как вы получили эту работу?

Да, академик Беляков не ошибся, выбрав вас из сотен своих студентов».

Она вспомнила, как была раздражена, думала, что он с ней играет. Но он не играл. Он ей на что-то намекал. Какой наивной она была! Объявление Гетмана появилось в факультетском вестнике, но оказалось, что лишь она одна обладала необходимой квалификацией для этой работы, хотя даже не пыталась получить ее. К ней в библиотеке подошел академик Беляков и сказал: «Задание ваше.

Другие кандидаты не подходят».

— Почему вы пригласили именно меня? — спросила Катенька у Розы. — Вы встречались с другими кандидатами?

— Нет, — ответила она. — Сначала мы послали письмо маршалу Сатинову. Он был единственным, чье имя я знала. Единственной ниточкой. Он отказался нам помочь, заявил, что это не к нему. Он настоял на том, что нам нужен историк, и свел нас с академиком Беляковым, который разместил наше объявление.

— А что сказал вам Беляков?

— Сказал, что было много кандидатов, но вы самая лучшая — нам не стоит ни с кем больше встречаться.

Катенька встала, понимая, что Роза с Лалой с удивлением наблюдают за ней. Ее сердце учащенно забилось: только Сатинов знал фамилии приемных родителей. Неужели это означает, что он знал и о ней?

Если да, то, получив письмо Розы, он лишь позвонил своему другу академику Белякову и сказал: «Когда к тебе обратятся миллионеры с просьбой подыскать студента для проведения исследования, посоветуй им Винскую». Она искала Карло в архивах, а он был намного-намного ближе.

— Я должна идти, — сказала она Розе, стоя уже в дверях, и побежала вниз по лестнице. — Я должна поговорить с отцом.

25

— Мы хотели иметь собственного ребенка, — рассказывала Баба, когда они все собрались в убогой передней своего дома с голубыми ставнями.

Катенька оглядела знакомую комнату дома, в котором выросла. На каждом лице было написано страдание, и в этом была ее вина. Ее крепкая бабушка в цветастом халате и с красной косынкой на голове сидела посреди комнаты на старом колченогом стуле — на лице тревога. Катенька никогда не видела ее такой расстроенной. Ее вспыльчивый, сварливый дед Клоп мерил шагами комнату, проклиная ее. Но больше всего ее беспокоил отец.

Доктор Винский приехал прямо из поликлиники, все еще в белом халате, чтобы встретить ее в аэропорту.

Увидев свою любимицу дочь, он обнял и расцеловал ее.

— Я так рад, что ты дома, — сказал он. — Свет моих очей! Все в порядке? С тобой все хорошо?

Она взглянула в его серьезное, задумчивое лицо, такое красивое, с ямочкой на подбородке, и почувствовала себя бомбой с часовым механизмом, которая вот-вот взорвется.

— Что случилось? — спросил отец. И тогда она ему все рассказала.

Он ничего не ответил, лишь закурил сигарету.

Катенька нервничала, ожидая его реакции, но он не стал с ней спорить. Просто слушал и размышлял над сказанным.

— Папочка, скажи мне, я должна молчать? Может, нам все забыть?

— Нет, — ответил он. — Если это правда, я хочу найти свою сестру. Хочу знать, кто мои настоящие родители. Но думаю, это мало что изменит. Я знаю, кто я. Эти люди всю жизнь меня любили и навсегда останутся моими родителями, а я — их любимым сыном. Но это может разбить им сердце — а тогда и мне. Позволь, я с ними поговорю…

Оставшуюся часть пути проделали молча. По приезде в станицу Катеньку должна была охватить радость от возвращения домой. Но теперь родная Безнадежная казалась ей другой; их дом изменился, как будто его тряхнуло и все мелочи сложились не в привычном порядке.

Сначала дед с бабкой все отрицали. Это все ошибка.

Катенька все придумала, она слишком увлеклась Сашенькиной историей, вероятно, настолько, что потеряла разум.

— Это нож мне в сердце, — сказала Баба. — Ложь, клевета! Такое придумать!

Клоп был в ярости.

— Неужели мы не любили вас? Неужели были плохими родителями? Значит, вот ваша благодарность! Заявить, что мы никто!

— Он повернулся к Катеньке. — Зачем ты бросаешь такую клевету нам в лицо? Стыдись, Катенька! Или в Москве у этих богатых евреев такие шутки, розыгрыши?

Катеньку снедали боль и сомнения. Она посмотрела на отца.

Никогда еще она не видела на его лице такую муку.

— Мама, папа, — сказал он, опускаясь на колени у ног пожилой крестьянки и беря ее за руку. — Вы мои родители. Вы навсегда останетесь моими любимыми мамочкой и папочкой. Если меня усыновили, это ничего для меня не изменит. Я любил вас всю жизнь, я не видел от вас ничего, кроме любви и доброты. Я знаю, кто я. Я навсегда останусь тем маленьким мальчиком, которого вы любили. Если вы мне ничего не скажете, я пойму. В те дни люди не слишком-то распространялись о таких вещах. Но если расскажете всю правду, мы выслушаем и не перестанем вас любить.

Его слова глубоко тронули Катеньку, она посмотрела на Бабу и увидела, как она смягчилась. Старики обменялись взглядами, потом бабушка пожала плечами.

— Я все расскажу, — сказала она мужу.

— Вранье, — заявил Клоп, но уже намного спокойнее.

Катенька подумала, что некоторые тайны хранились настолько долго, что уже казались настоящими небылицами. Клоп махнул рукой с заскорузлыми пальцами. — Говори, если считаешь нужным.

Он сел на диван и закурил.

— Рассказывай, мама. — Доктор Винский тоже закурил. Он встал и налил в рюмку чачи, передал матери. — Я хочу знать правду, какой бы она ни была.

Баба собралась с духом, глотнула чачи, оглядела комнату и развела руками.

— Мы с Клопом были женаты восемь лет, но детей так и не было. Господь не давал нам деток. Будучи настоящим коммунистом, я, тем не менее, пошла к священнику за благословением, ходила к знахарке в соседнюю станицу. Но зря. Клоп не желал это обсуждать… Но однажды я услышала в колхозной конторе, что большая шишка из Москвы едет к нам в район осмотреть нашу новую тракторную станцию. Он разговаривал с колхозниками и захотел побеседовать с нами. Это был товарищ Сатинов.

— Вы уже были знакомы? — спросила Катенька.

— Да, — ответила Баба. — В 1931 году во время коллективизации и раскулачивания он к нам уже приезжал. Всех кулаков выслали, многих расстреляли прямо здесь, в станице, были обыски и голод — ужасное время. Клопа признали кулаком. Нас должны были арестовать. Остальных в этом списке уже расстреляли. Операцией руководил товарищ Сатинов; не знаю почему, но он что-то придумал и наши фамилии вычеркнули из списков. Мы обязаны ему жизнью. Девять лет спустя, в 1939-м, он нас осчастливил во второй раз. Он попросил усыновить трехлетнего мальчика. «Любите его, как бесценный дар, — велел он. — Возьмите эту тайну с собой в могилу. Воспитайте его как собственного сына». Однажды нам позвонили из детского дома, мы поехали в Тбилиси и забрали… маленького мальчика с карими глазами и ямочкой на подбородке. Самого прекрасного мальчугана на свете.

— Ты был нашим сыном, нашим родным сыном, — добавил Клоп.

— Мы полюбили тебя сразу, как увидели, — сказала Баба. Вы когда-нибудь звонили Сатинову? — спросила Катенька.

— Лишь однажды. — Клоп повернулся к сыну. — Ты хотел стать врачом. В медицинский трудно поступить, а никто из моих родных даже школы не закончил. Поэтому мы поехали в Москву, я позвонил товарищу Сатинову — тебя зачислили в Ленинградский университет.

— Когда ты был маленьким, — продолжала Баба, — ты кое-что помнил. Ты плакал и звал маму, папу, няню. Вспоминал о даче и путешествии. У тебя был плюшевый кролик, которого ты так любил, что мы стали выращивать собственных кроликов в саду. Ты их кормил, давал имена, любил их так, как мы любили тебя. Я носила тебя ночью на руках, и в конце концов ты забыл прошлое и полюбил нас. Мы так сильно тебя любили, что не могли сказать… Это чистая правда. Если мы были неправы, скажи.

Когда отец целовал своих родителей, Катенька не могла смотреть, она вышла на веранду. Она ничего не замечала вокруг — видела лишь любящее лицо своего отца и рыдающую бабушку.

26

Тело Ираклия Сатинова лежало в квартире на Грановского в лакированном дубовом гробу. Рядом с гробом на подставке стоял портрет Сатинова, которого раньше Катенька не видела, — молодой, лихой комиссар на коне, в руке маузер, за спиной винтовка. Он вел красных казаков в бой по заснеженным равнинам. Катеньке показалось, что в Гражданскую Сатинов был даже моложе ее сегодняшней.

Несколько дней спустя Катеньке домой позвонила Марико и сообщила, что минувшей ночью ее отец умер. Она пригласила Сашенькиных детей проститься с умершим.

Роза уже была в Москве, поэтому Павел послал свой самолет за Катенькой и ее отцом. Роза чуть не прыгала от радости.

— Я снова увижу Карло, — радовалась она по телефону. — Не могу в это поверить. Не знаю, что ему скажу. Не знаю, что надеть. Твой отец счастлив так же, как и я?

Лежа ночью в постели, Катенька рисовала себе картину воссоединения брата с сестрой, как были бы рады этому Сашенька с Ваней, как все пройдет, кто к кому бросится в объятия? Кто будет плакать, а кто — смеяться? Ее спокойный отец останется сдержанным, а Роза страстно его обнимет… Все случилось благодаря ей, и она хотела, чтобы история закончилась, как в голливудском фильме.

В этот момент, когда стало светать и небо посерело, Катенька встала и побежала в гостиную. Она знала, что найдет там отца, лежащего на диване и курящего в потемках. Он протянул ей руки.

— Ты еще не собрался! — удивилась она.

— Я никуда не еду, — ответил он. — Это мой дом. Здесь вся моя семья…

Она присела рядом с отцом.

— У тебя нет желания увидеться с сестрой? Сатинов так хотел, чтобы вы встретились. Прошлое не изменишь, но если ты не поедешь, люди, которые убили твоих родителей, одержат победу.

Некоторое время отец молчал.

— Папочка, прошу тебя!

Он медленно покачал головой.

— Я думаю, довольно уже нами манипулировать, как считаешь?

Перелет до Москвы оказался тяжелым: Катенька чувствовала себя жалкой и одинокой среди этой роскоши переоборудованного Пашиного «Боинга». Она не могла перестать злиться на отца, который так ее подвел; тем не менее она уважала его спокойную решимость. Она продолжала размышлять над жизненной трагедией своих дедушки и бабушки и каждый раз открывала новые стороны — во всем виноваты злые люди, которые считают, что могут играть судьбами других людей, а сейчас играют с самой Катенькой.

Роза ждала ее у ангара на частной посадочной полосе возле аэропорта Внуково. За ее спиной возвышался Паша с двумя телохранителями, а уже за ними, сияя стальными боками, урча двигателями, полукругом стояла привычная кавалькада автомобилей: черный «бентли» и два «ленд-круизера».

Увидев Катенькин потупленный взор, Роза обняла ее.

— Не беспокойся, Катенька. Я тоже расстроена, но я его понимаю. Слишком много воды утекло. — Она пожала Катенькину руку. — Самое главное — я нашла свою семью и племянницу, которой у меня никогда не было. У меня есть ты, дорогая.

Они стояли так несколько мгновений, как будто были одни во вселенной, потом Паша нежно поцеловал мать в макушку.

— Поехали домой, — сказал он, провожая их к машине. — Всему свое время, мама.

Захлопнув дверь, он прошептал Катеньке:

— Его можно понять. Это не твоя вина, Катенька. Неужели ты не видишь? Они просто чужие люди. Твой отец не хотел найти свое прошлое. Оно нашло его.

Сейчас Катенька и Роза, ее вновь обретенная тетя, которую она уже успела полюбить, стояли, держась за руки, ожидая своей очереди среди желающих проводить Сатинова в последний путь. Даже без брата Роза настояла на том, чтобы все-таки проститься с человеком, который так круто изменил ее жизнь: один раз разрушив, другой сохранив, а теперь запоздало раскаявшись.

* * *

Другие скорбящие, как показалось Катеньке, так и остались в семидесятых: обрюзгшие женщины в узких юбках с огромными рыжими шиньонами, их мужья, пухлые приземистые аппаратчики с зачесанными чубчиками на лысеющих макушках, в коричневых костюмах, увешанных медалями. Но были тут и молодые военные и несколько детей, наверное, внуки Сатинова. Родители цыкали на них, чтобы те прекратили хохотать и баловаться в такой неподходящий момент.

Катенька, держа Розу за руку, ступила на чуть возвышающийся постамент и заглянула в гроб.

Помимо воли она взирала на лицо Сатинова с нежностью, несмотря на все его игры. Смерть и аккуратная работа парикмахера и бальзамировщика вернули ему мужественную красоту и безмятежное величие советского героя старого поколения. Вся грудь в медалях и орденах, на плечах золотые погоны маршала Советского Союза, густые седые волосы торчат «ежиком».

— Я помню, как играла с ним давным-давно, — сказала Роза, глядя на маршала. — Он был тем человеком в лимузине, который приезжал к школе в Одессе.

Она наклонилась к гробу и поцеловала Сатинова в лоб, но оступилась, когда спускалась с постамента; Катенька успела ее подхватить.

— Со мной все хорошо, — сказала Роза, — слишком много впечатлений.

Она усадила ее на стул и пошла на кухню принести Розе воды. Марико с двумя родственниками, явно грузинами, вероятно, братьями, пили чай с лавашом.

— Ой, Катенька, — сказала Марико. — Я так рада, что вы пришли. Хотите чаю или вина?

Марико выглядела усталой в своем черном костюме, но Катеньке показалось, что за последние несколько дней она помолодела и похорошела.

— Завтра гроб выставят в зале Дома Красной армии, — гордо сообщила она.

— Благодаря вашему отцу я нашла Сашенькиных детей, — объяснила Катенька. — И вам ни за что не догадаться: благодаря ему я узнала, что Сашенька — моя бабушка. Можете себе представить?

Марико привела на кухню Розу. Через некоторое время братья ушли, женщины остались на кухне одни.

Марико налила чай и предложила перекусить.

— Знаете, а я помню, как каталась по паркету в этой квартире, — сказала Роза, прихлебывая чай.

— Ваша квартира тоже была в этом здании, верно?

— Не просто в этом здании, — отрезала Роза. — Это и есть наша квартира, я до сих пор вижу, как входят мужчины в начищенных до блеска сапогах: горы фотографий, кучи бумаг на полу, нас обнимает красивая женщина в слезах.

Катенька бросила взгляд на молчащую Марико: они с Розой были почти ровесницы, но прожили разные, почти противоположные жизни.

— Я родилась в 1939-м, — ответила Марико, делая глоток красного вина. — Думаю, приблизительно в это время нам и дали эту квартиру. От подарков партии никто не отказывался — своеобразная проверка на преданность… Но никогда не думала, что она нам досталась вот так. Я не знаю, что сказать.

Роза протянула руку и положила ее на руку Марико.

— Так приятно с вами познакомиться. Если бы ничего не произошло, мы бы выросли вместе.

— Жаль, что этого не случилось. Должно быть, вам тяжело здесь находиться… Тяжело узнавать некоторые вещи, отцу тоже было нелегко.

— Он мне помог, — призналась Катенька, — но он не желал, чтобы я узнала кое-что из того, что мне удалось выяснить.

— Он хотел найти Сашенькиных детей, — сказала Марико, — но он всю жизнь посвятил Советскому Союзу и партии. Он должен был вам помочь, не поступаясь своими принципами: боялся, что кто-нибудь узнает о его ошибке. Отец много трагедий повидал в жизни, но, думаю, всегда помнил о Сашеньке. О ней и ее семье. Должно быть, он каждый день приходил к ним в гости.

— Но мы так и не узнали, что с ней произошло! — с горечью воскликнула Катенька.

— Документы отсутствуют. Только ваш отец знал, но унес эту тайну с собой в могилу.

Больше добавить было нечего. Марико встала, собрала тарелки и чашки, сложила в раковину.

— Соболезную вашей утрате, — произнесла Роза.

Марико вытерла руки полотенцем.

— Я… — Она внезапно замолчала. — Спасибо, что пришли.

* * *

Через несколько минут Катенька с Розой спускались по каменным ступеням на улицу, где их ожидал Пашин «бентли». Шофер открыл дверь. История — такая грязная вещь, такая неблагодарная!

Катенька вспомнила горестные слова своего отца. «Я тоже не люблю, когда история манипулирует нами».

— Катенька! — Она подняла голову. — Катенька!

Ее звала Марико, стоя на верхней ступеньке лестницы. Дверь все еще была открыта; Катенька повернулась и побежала назад в дом.

— Возьмите это. — Марико передала ей желтый конверт. — Отец заставил меня пообещать, что я это уничтожу. Но я хочу, чтобы оно было у вас. Дерзайте, Катенька, это наша с вами история. Ваша и Розы. Не потеряйте.

27

Максим, мне в последний раз нужна твоя помощь, — сказала Катенька по телефону, когда они вернулись в особняк Гетманов.

— Как приятно снова слышать твой голос, — ответил Максим.

— Я соскучился по тебе. Я хочу тебе кое-что показать. На улице. Где еще можно спокойно поговорить и подумать! За тобой заехать?

Через полчаса Катенька услышала знакомый рев его мотоцикла. Внезапно она обрадовалась его приезду, побежала на улицу, и вскоре они уже колесили по недавно заасфальтированной дороге, за которую заплатили олигархи и министры, имеющие здесь собственные дачи. В каком-то месте Максим свернул с трассы на ухабистую дорожку в лес.

Солнечные лучи пробивались сквозь густую березовую листву, сквозь сосны и липы. Катеньке нравилось подскакивать на колдобинах, нравилось, как при езде они задевают ветки березок. Наконец они остановились на лужайке возле старомодной деревянной избы. Катенька сняла свой шлем и увидела, что стоит, окруженная зарослями клубники и кустами черной смородины.

— Какая красота! — воскликнула она, встряхивая волосами.

— Я купил бородинского хлеба и сыра, чтобы перекусить, пока мы будем разговаривать. Еще сок.

— Никогда не предполагала, что ты такой домовитый, — заметила она. — Я удивлена.

Максим выглядел смущенным, но довольным. Он разложил еду на земле и сел.

— Ну? Кто начнет?

— Ты! — одновременно воскликнули оба и рассмеялись.

— Нет, — сказал Максим, — сначала хочу услышать твои новости и чем я могу помочь. Интересно… как съездила домой?

— Отлично, — ответила она. Катенька опустилась на траву, забавляясь солнечными зайчиками, которыми солнышко играло на лице Максима. От жары воздух пах смолой.

Он разломил черный хлеб, порезал сыр и раздал бутерброды.

— Как твой жених?

— Понятно, на что ты намекал, когда спросил, как съездила.

— Нет-нет, я не это имел в виду, я просто…

— Интересно? У него все по-прежнему, но я больше не уверена, что останусь в станице. После встречи с Розой и Павлом, поисков Сашеньки… — Она удивилась, заметив, как он занервничал при этих словах. — Кое-что изменилось, изменилась я сама. Поэтому я подумываю остаться на лето в Москве. Могу заняться своим исследованием или, если захочешь, могу помочь тебе в фонде…

— Отлично! — Максим так радостно улыбнулся, что Катенька чуть не рассмеялась. Но ее обрадовала реакция Максима, хотя она и решила этого не показывать. Он и так чересчур самодовольный.

— Как бы там ни было, — сменил он тему, возвращаясь к делу, — что тебе передала дочь Сатинова?

Катенька достала из кармана пиджака конверт, оторвала верх и вытащила старый документ из архива.

— Я лишь мельком взглянула. Это недостающие бумаги.

«Совершенно секретно

Товарищу Сталину И. В., товарищу Берии Л. П. Докладная записка о проведенном расследовании по приказу Центрального комитета — товарищей Меркулова, Мелихова, Шкирятова — о непристойном поведении на спецобъекте № 110 с номером 83, приговоренным к высшей мере наказания, 21 января 1940 года. Подшито к делу 12 марта 1940 года».

Катенька заметила каракули — кружки, ромбики, крестики зеленым карандашом — вокруг заголовка и выдохнула:

— Это личная копия Сталина.

— Верно, — согласился Максим.

— Как она попала к Сатинову?

— Очень просто. После смерти Сталина в 53-м каждая шишка прошерстила архивы и изъяла документы, которые свидетельствовали против нее. Обычно их сжигали. — Он внимательно изучил документ, рассеянно взял в рот сигарету, зажег спичку, но так и не прикурил. — Давай теперь переведем. Высшая мера наказания — пуля в затылок. Спецобъект № 110 — спецтюрьма Берии, Сухановка, бывший женский монастырь святой Екатерины в Видном, где пытали и расстреляли Ваню и Сашеньку. Это была настолько секретная тюрьма, что заключенные имели лишь номера, значит, номер 83 — это…

— Сашенька, — перебила Катенька. — Это ее номер в списке приговоренных к расстрелу.

Она наклонилась над документом и стала читать.

— Сначала допросили коменданта Голубева…

«Комиссия: Товарищ комендант, вы несли ответственность за исполнение высшей меры наказания над осужденными 21 января 1940 года. По приказу Центрального комитета за приведением приговора в исполнение должен был следить товарищ Ираклий Сатинов. Почему вы начали раньше и таким бесчинным, антибольшевистским способом? Голубев: Приговор был приведен в исполнение согласно уставу НКВД.

Комиссия: Я предупреждаю вас, товарищ Голубев, это серьезное нарушение. Ваше поведение играет на руку нашим врагам. Вы работаете на наших врагов? Тогда вас самого ожидает «вышка». Голубев: Я признаю перед Центральным комитетом, что это была серьезная, глупейшая ошибка. У меня был день рождения. Мы начали отмечать еще в обед, а спиртное помогает приводить приговор в исполнение. Коньяк, шампанское, вино, водка. К полуночи, когда пришло время выводить заключенных, товарищ Сатинов задерживался, а без него мы начать не могли… Комиссия: Товарищ Сатинов, почему вы задержались?

Сатинов: Я заболел, серьезно заболел, я доложил о своей болезни коменданту и приехал в Сухановку, как только смог.

Комиссия: Товарищ Сатинов, вы были знакомы с осужденными, а именно с Александрой Цейтлиной? Может, вас постиг нервный срыв, вызванный буржуазной сентиментальностью?

Сатинов: Нет, слово коммуниста. Я просто отравился. В наше неспокойное время враги народа должны быть уничтожены».

— Понимаешь, что произошло? — спросил Максим.

— Палачи были в стельку пьяные, Сашенька, Ваня и остальная сотня заключенных ожидали расстрела, а Сатинов так расстроился, что сказался больным. И что происходит?

«Голубев: Когда мы напились, то стали обсуждать безнравственное поведение врагов женского пола, в особенности заключенной Цейтлиной-Палицыной — небезызвестной Сашеньки. Мы были наслышаны о ее отвратительной сексуальной распущенности, о том, как она использовала свои дьявольские женские чары, чтобы соблазнять и заманивать других предателей, а поскольку товарищ Сатинов еще не приехал, мы, под влиянием выпитого испытывая отвращение к ее предательству, решили начать с нее. Мы привели ее в мою столовую и…»

Зеленой ручкой возле этого предложения Сталин написал: «Хулиганы».

— Теперь послушаем Блохина, — сказал Максим.

«Комиссия: Товарищ майор, вам было приказано привести в исполнение приговор над 123 заключенными, однако вы подали жалобу о поведении коменданта».

— Блохин — лучший сталинский стрелок, — объяснил Максим.

— Он лично расстрелял за пару ночей 11 тысяч заключенных поляков в Хатыни. Он всегда носил поверх формы кожаный фартук мясника и фуражку.

«Блохин: В полночь я прибыл, чтобы приступить к своим обязанностям командира расстрельной команды и привести в исполнение приговор над 123 осужденными. Я хочу доложить Центральному комитету, что обнаружил коменданта и его товарищей абсолютно пьяными в присутствии заключенной Цейтлиной, с которой они обращались в манере, не подобающей советским офицерам и противоречащей чекистской морали. Она уже была частично раздета.

Я выразил решительное несогласие, предложил лично привести приговор в исполнение, но меня выставили за дверь. Я попытался дозвониться товарищу Сатинову. Когда он приехал, я все доложил ему. Эти пьяные беспардонные негодяи насмехались над моим профессионализмом и мастерством в этом деликатном деле. Они заключали пари и кричали».

Зеленым подчеркнуто «пари». «Где-то в 00.33 они вывели заключенную Цейтлину во двор возле служебных гаражей, хорошо освещенный фонарями.

Температура на улице была приблизительно 40° мороза.

Голубев: Когда она вышла во двор, мы привели приговор военного трибунала в исполнение, но в пьяном угаре, из-за непростительной задержки товарища Сатинова… мы привели его в такой недопустимой, легкомысленной и развратной манере. Да, я признаю, нам была интересна эта агент-соблазнительница как женщина».

Катенька похолодела.

— Господи, — прошептала она.

— Они ее изнасиловали?

— Нет, если бы изнасиловали, так бы и сказали, — ответил Максим. — Но их явно заворожила ее красота, ее репутация соблазнительницы.

Они слышали о записи утех Сашеньки и Бени.

«Сатинов: Я приехал в 3.06 и заметил во дворе нечто необычное, там, где водитель припарковал мою машину. Я раньше говорил Центральному комитету, что моя задержка частично была вызвана этим безобразием.

Комендант Голубев был пьян и попытался утаить то, что совершил. Я выслушал майора Блохина и сверился со списком приговоренных к расстрелу.

Я заметил, что отсутствует заключенная Цейтлина, и приказал коменданту отвести меня к ней. После этого приказал коменданту Голубеву и майору Блохину начинать.

Заключенных приводили в камеру, специально оборудованную для этих целей. Я, от лица ЦК, засвидетельствовал расстрел 122 заключенных. Будучи преданным партии коммунистом, я обрадовался ликвидации этих врагов народа, предателей и негодяев.

Голубев: Мы попрали высокие моральные принципы Коммунистической партии, но я душой и сердцем предан делу партии и лично товарищу Сталину. Я готов к суровому наказанию, вверяю свою судьбу в руки ЦК. Около трех, наконец, приехал товарищ Сатинов. Он повел себя неподобающим образом, проявив буржуазную сентиментальность…»

Сталин красным карандашом обвел это обвинение и написал:

«Сатинов сочувствие???»

— Что же произошло? Что увидел Сатинов? — спросила Катенька — казалось, это было жизненно важно для нее.

«Сатинов: Она была полностью… раздета. Комендант Голубев проявил извращенный инфантилизм и порочное мещанство, как я уже лично доложил товарищу Сталину. Признаюсь, разговаривая с Голубевым, я дважды его ударил, он упал на землю. Это говорил во мне разъяренный коммунист, а не буржуазная сентиментальность».

Максим присвистнул.

— Значит, то, что произошло с Сашенькой, заставило Сатинова, этого железного человека беспощадного поколения, потерять над собой контроль. Очень нетипично — подобная выходка на глазах у чекистов могла бы означать смертный приговор без суда и следствия.

— Но что он увидел? — Катенька поняла, что почти кричит.

— Подожди… — Максим продолжал читать. — Вот.

Он указал на самый конец документа. В лабиринте зеленых каракулей Сталин написал: «Брандспойт».

— Брандспойт? Я ослышалась? Максим покачал головой.

— Не думаю. Я слышал о подобном во Владимирской тюрьме в 1937 году. Думаю, они привязали Сашеньку к столбу и облили из брандспойта. Стояла необычайно холодная ночь. Они заключали пари, сколько времени пройдет… прежде чем она заледенеет. Как статуя.

Оба долго молчали. Вокруг в лесу слышался щебет жаворонков и зябликов, пчелы кружились вокруг цветущих вишен, а сирень просунула между серебристыми березками свои белые и сиреневые грозди. Оплакивая свою бабушку, которую она никогда не знала, Катя думала о том, чего натерпелась Сашенька той длинной страшной зимней ночью 1940 года. Потом Максим обнял Катеньку.

— Что мы здесь делаем? — наконец спросила она, выскальзывая из его объятий. Я еще поискал и кое-что нашел. Записи о погребении Сашеньки, Вани, даже дяди Менделя. После расстрела их кремировали, прах похоронили на одной из дач НКВД, в березовой роще, недалеко от Москвы. Позже, по приказу НКВД о массовых захоронениях, на могилах высаживали клубнику и черную смородину. Посмотри, вон на дереве табличка. Прочти.

«Здесь погребены останки невинно убиенных жертв политических репрессий.

Да будет земля им пухом!»

— Она здесь, да? — спросила Катенька, становясь поближе к Максиму. Он снова обнял ее, на этот раз она не возражала.

— Не только Сашенька, они все, — ответил он. — Они все, вместе.

28

Вечерело — этот розовый зернистый летний закат, казалось, подсвечивал Москву снизу, а не освещал сверху. Максим привел Катеньку в особняк Гетманов.

Она стояла на лестнице и махала ему на прощание.

Охрана пропустила девушку внутрь. В доме царила необычная тишина, Розу она нашла на кухне.

— Ты должна выпить чаю с медовиком, — заявила Роза, едва взглянув на девушку. Катенька поняла, что у нее заплаканное лицо и красные глаза. — Садись.

Катенька наблюдала, как Роза делает чай, добавляет в него мед и две чайных ложечки коньяка в каждую чашку. Похоже, ее тетя не очень-то скучала.

— Вот, — велела Роза, — выпей. Нам обеим нужно взбодриться. Не волнуйся об отце. Я чувствую, что тороплю его. Знаешь, у меня до сих пор перед глазами стоит тот крепыш со своим любимым кроликом. Я думала о нем всю жизнь, так стремилась его найти — но, разумеется, мы уже чужие люди. Скажешь, как мне поступить?

— Да, конечно, — заверила Катенька, продолжая дрожать от того, что узнала вместе с Максимом: перед глазами так и стояла мертвая Сашенька. Внезапно ей захотелось поделиться своими переживаниями, рассказать Розе все, сообщить, какой именно смертью умерла Сашенька, как это случилось, как она выглядела, что увидел Сатинов. — Мне есть что вам рассказать…

Она стала доставать копию документов из рюкзака.

— Подожди, — остановила Роза, — прежде чем я это прочту, хочу спросить… Я знаю, что отца расстреляли… но как умерла мама?

— Я как раз и подошла к этому, — ответила Катенька, но что-то заставило ее оставить документы у себя.

Она глубоко вздохнула, готовая продолжать, но у нее перед глазами возникла Сашенька, вся в снегу, ее кожа белела в электрическом свете прожекторов; Катенька почувствовала колючий снег на голых ногах и обжигающе ледяную воду из брандспойта на обнаженном теле, потом оцепенение, когда вода замерзла, покрывая ее корочкой льда… Увидала Сатинова, напуганного, стоящего перед Сашенькой несколькими минутами позже. Если бы он сломался, если бы не смог засвидетельствовать остальные 122 расстрела со сталинской жестокостью, его бы тоже пытали, пока не выяснили, как удалось спасти Сашенькиных детей…

Катенька почувствовала на себе нежный, но проницательный взгляд Розы и одернула себя — есть тайны, которые должны остаться тайнами.

Она посмотрела в умные фиалковые глаза женщины и увидела, что она с напряжением ждет, готовая принять и этот удар. Катенька взяла ее руки в свои ладони.

— Как и остальные. Ее расстреляли.

Роза не сводила с нее взгляда, потом улыбнулась.

— Я так и думала. Хорошо, что мы это узнали. Но что ты хотела мне показать?

Катенька намеренно положила докладную записку о расследовании причин Сашенькиной смерти подальше, чтобы сверху оказались другие документы.

— Мне Кузьма, старая архивная крыса, передал несколько документов, включая и признание вашей матери. Я стала читать его полностью, оно занимает 200 страниц безумных рассказов о тайных встречах с вражескими агентами, о ее планах убить Сталина, распылив на граммофон цианид — все, чтобы дать Сатинову время устроить вас с Карло в новых семьях. Но этот кусок кажется мне немного странным. Можно я прочту?

«В 1933 году в награду за наше верное служение партии нам с Ваней позволили полечить в Лондоне мою неврастению. Мы обратились в известную клинику под названием «Кушон-хаус» [15]Букв. «Подушкин дом» (англ.).
на Харлей-стрит и под видом лечения встретились с агентами британских спецслужб и самим Троцким, который попросил организовать убийство товарища Сталина.

Следователь Могильчук: В «Кушон-хаусе»?

Обвиняемая Цейтлина-Палцына: Да».

— «Кушон-хаус» — страное название, даже для Англии, — пояснила Катенька. — Я проверила. Нет в Лондоне никакого «Кушон-хауса». Нигде такого нет. Никаких ассоциаций?

Роза засмеялась.

— Пошли со мной. — Она взяла Катеньку за руку и повела наверх в свою спальню. — Видишь?

— Что?

— Посмотри! — Роза указала на кровать. — Вот!

Роза взяла старую потрепанную подушку, всю в дырочках, наволочка которой так протерлась и была так изъедена молью, что стала почти прозрачной, так выгорела от времени, что стала почти белой.

— Это моя подушка, подружка детства, единственная вещь, которую я взяла в свою новую жизнь.

Она обняла ее, как ребенка.

— Видишь, она меня помнит! — сказала Роза. — Мама говорила мне, что любит меня, так? Она дала мне знак. Если бы я когда-нибудь узнала, кто я есть, я бы поняла, как она меня любит.

Неожиданно в комнате возникло напряжение, Роза повернулась к Катеньке спиной и посмотрела в окно.

— Есть там еще что-нибудь?

В словах Розы звучала надежда, и Катенька поняла: она хочет что-то сказать ее отцу.

— Да, теперь я понимаю, о чем она. Вы говорили, что отец любил кроликов. В своем признании Сашенька говорит, что они с Ваней прятали цианид в кроличьих клетках на даче. Поэтому я думаю, она и Карло оставила послание…

— Я хочу сама ему об этом рассказать, — заявила Роза, — но так, чтобы не спугнуть его. Думаю, я немного подожду и позвоню, возможно, приеду, чтобы с ним встретиться. Как думаешь?

— Конечно! Но не тяните слишком долго, — улыбнулась Катенька.

29

День был необыкновенный, подумала Катенька, спускаясь вниз. Но он еще не закончился.

Когда она через просторный холл шла на кухню, то услышала, как подъехала колонна автомобилей.

Вернулся Павел. Захлопали двери, потом раздался громкий голос Павла, его неловкие спотыкающиеся шаги и незнакомый сиплый голос, который внезапно замолчал.

— Бог мой, это она! — услышала Катенька.

Катенька обернулась и увидела худого старика с удлиненным чувственным лицом, в потрепанной синей кепке. Ему было лет восемьдесят или все девяносто, но в нем так и бурлила жизнь. Одет он был в мятый коричневый костюм, слишком мешковатый для его худощавой фигуры. Старик тут же ей понравился.

— Это ты, Сашенька? — спросил старик, напряженно вглядываясь в Катеньку. — Ты? Господи, я сплю? Вы так на нее похожи — те же серые глаза, тот же рот, даже осанка. Это какой-то фокус?

— Нет, не фокус, — ответил Павел за его спиной. — Катенька, не ты одна проводила исследование. Я кое-кого нашел.

Катенька уронила на пол рюкзак и отступила.

— Вы кто? — неуверенно спросила она. — Вы кто такой, черт возьми?

Старик вытер лицо белым льняным платком. Кто здесь задает вопросы? Я или эта девушка-фантом? — Катенька отметила его ярко-голубые глаза. — Меня зовут Беня Гольден. А вас? Скажите, бога ради!

Он взял ее руку и поцеловал.

— Беня Гольден? — воскликнула Катенька. — Но я думала, вас…

— Ну… — Беня пожал плечами, — все так думали. Можно я присяду? Можно мне коньячку?

Он осмотрелся: шикарный отреставрированный особняк, картины старых мастеров, мягкие диваны.

— По дому видно, что у вас все есть. Плесните мне «Курвуазье», пока я не заснул. Путешествие было долгим. Посмотрите, мои руки дрожат.

Они перешли в гостиную, Павел налил всем коньяку.

— Значит, вы слышали обо мне? — спросил Беня спустя несколько минут.

— Конечно. Даже читала ваше «Сражение за Испанию», — ответила Катенька.

— Не знал, что у меня такие юные поклонницы. Что у меня вообще остались поклонники. — Он помолчал. — Знаете, вы вылитая Сашенька, женщина, которую я любил всем сердцем давным-давно. Вам это ктонибудь говорил?

Катенька покачала головой, вспомнив Сашенькино лицо на тюремной фотографии.

— Она моя бабушка, — сказала она. — Я пыталась выяснить, что с ней произошло.

— Вы были в этих отвратительных архивах?

— Да.

— И узнали, как нас пытали и ломали?

— Все, — кивнула Катенька.

— Тогда вы можете мне объяснить, почему это произошло, я имею в виду со мной и Сашенькой?

— Трудно найти одну причину, — медленно произнесла Катенька. — Просто цепь случайностей. Я так много узнала… Но расскажите, как вы выжили?

— Нечего рассказывать. Меня избили головорезы Сталина, я сказал им все, что они хотели. Но на суде я заявил, что солгал, потому что меня избивали. Я думал, меня расстреляют, но не мог встретить смерть, зная, что предал Сашеньку. Однако мне дали десять лет, отправили на Колыму. Освободился я во время войны, но потом меня опять арестовали и выпустили уже в 50-х. От меня осталась лишь оболочка, но в лагере я встретил женщину, медсестру, настоящего ангела, она вернула меня к жизни. Нашла мне работу редактора в журнале в Биробиджане, еврейском регионе возле русско-китайской границы; в этом благословенном месте мы с тех пор и живем.

— Вы продолжаете писать?

— У меня отбили всякую охоту. Я рад, что дышу. У вас есть что-нибудь пожевать? Я всегда хочу есть.

— Разумеется, — ответил Павел. — Мы можем приготовить все, лишь назовите!

— Я съел бы кусок мяса, любезный князь, с гарниром, и выпил бы бутылочку красного вина, — сказал Беня. — У вас есть французское вино? Или я слишком размечтался? Раньше я любил французское красное вино… Я пил его в Париже. У вас есть французское вино? Не составите мне компанию?

Он вновь замолчал; Катенька увидела, что в его глазах стоят слезы.

Он взял ее руку и еще раз поцеловал.

— Встреча с вами — как последнее лето в моей жизни. Я каждый день вспоминаю вашу бабушку. Мы были лучшими любовниками на земле, хотя и были вместе лишь одиннадцать дней. — Он глубоко вздохнул. — Я каждый день дарил ей цветок…

Сердце Катеньки подпрыгнуло. Она потянулась за рюкзаком и достала маленький конверт из Сашенькиного дела, которое ей передал Кузьма.

— Это что-то для вас значит? — Она протянула Бене помятый старый конверт, на котором женским почерком было написано: «Б. Гольдену, Союз писателей СССР».

Он взял конверт, открыл и достал ветку мимозы, такую сухую, что она чуть не рассыпалась у него в руках.

— Она послала это вам, — сказала Катенька. — Но письмо пришло слишком поздно, вас уже арестовали.

Союз писателей передал это в НКВД, они уже подшили к делу.

Беня что-то пробормотал себе под нос, будто не веря, покачал головой. Потом поднес цветы к лицу, понюхал их старые лепестки, поцеловал, а когда смог говорить, гордо расправил плечи, радостно улыбаясь Катеньке сквозь слезы.

Неожиданно он сорвал с головы свою кепку с дерзкой улыбкой победителя и бросил в глубь комнаты.

— Даже пятьдесят лет спустя, — произнес он, — я помню, что это значит.

30

На Москву лениво опускались сумерки. Сонное оранжевое солнце, утратив свою лучистую важность, не хотело скрываться за горизонт. Закат набросил нежно-розовую вуаль на холодные воды реки, а под деревьями залегли темно-синие тени. Неделю спустя Катенька с Максимом прогуливались у Патриарших прудов, вокруг все цвело, и цвет разносился теплым ветерком, засыпая все вокруг, будто снегом. Катенька была рада, что сейчас находится вдалеке от семьи и прошлого. Она бродила по парку в самом центре ошеломляющего города, и здесь имело значение лишь настоящее.

Они с Максимом не виделись с последней встречи в лесу, ей было что рассказать, и только он мог это понять, только им двоим это было интересно. Не касаясь друг друга, они шли так близко, что казалось, их связывают невидимые нити.

— Я так рада, что мы живем в наше время, — призналась Катенька. — Не думаю, что я была бы такой смелой, как Сашенька или Ваня, если бы жила тогда.

— Думаю, ты была бы даже храбрее, — ответил Максим, когда они направились в летнее кафе у пруда.

— Слава Богу, в наше время подобная храбрость не нужна, — сказала Катенька. — Мы живем в свободной России. Впервые за всю историю. Можем делать что хотим, говорить что хотим. Никто за нами не следит — со страхом покончено.

— Надолго ли? — спросил Максим с таким серьезным лицом, что Катенька подумала: он слишком мрачен. Внезапно ее охватила радость от того, что она жива и молода, она закружилась на месте и беззаботно его поцеловала.