Палач. Яд Берии и доза Бухарина

За несколько минут до полуночи Сталин отправил в Москву короткую телеграмму. Она состояла всего из одного слова. «Хорошо», – ответил он на предложение соратников отклонить апелляцию приговоренных к смертной казни преступников. Менее чем через час во двор тюрьмы Лубянки въехали несколько машин. В них сидели партийные руководители. Они должны были присутствовать на расстрелах Зиновьева и его товарищей.

Каменев держался достойно. Зиновьев же, напротив, был охвачен паникой. Главных «террористов» вывели из камер. Ежова и Ягоду сопровождал бывший парикмахер Карл Паукер. По должности на расстрелах важных преступников должен был присутствовать Андрей Вышинский, но он, говорят, очень боялся крови и обычно присылал вместо себя одного из своих главных следователей, Льва Шейнина. Анастас Микоян написал в мемуарах, что Ворошилов представлял политбюро.

Сталин никогда не присутствовал при пытках или казнях. Правда, в детстве он однажды видел, как на виселицу вздернули преступника. И конечно же, вождь был очевидцем расстрелов в Царицыне. Он уважал своих палачей. Расстрелы официально назывались «высшей мерой наказания». Большие любители сокращений, большевики называли их ВМН или просто «вышкой». Сам вождь обозначал приведение смертных приговоров в исполнение как «черную работу» и относился к ней как к выполнению приказа партии. Главным мастером по «черной работе» при Сталине считался Блохин, сварливый чекист с решительным лицом и зачесанными назад черными волосами; ему было за сорок. Он стал одним из наиболее «плодовитых» палачей двадцатого столетия. Иногда, чтобы не запачкать форму, Блохин надевал на расстрелы кожаный фартук мясника. Несмотря на то что это чудовище собственноручно расправилось с тысячами заключенных, его имя мало известно историкам. В театре при сталинском дворе Блохин всегда находился за кулисами. Но он все время был поблизости, готовый выполнить партийный приказ.

Зиновьев выкрикнул, что это фашистский заговор.

– Товарищи, я вас очень прошу, бога ради, позвоните Иосифу Виссарионовичу! – умолял он палачей. – Иосиф Виссарионович обещал сохранить нам жизнь!

Некоторые свидетели утверждают, что Зиновьев ползал перед чекистами на коленях и целовал им сапоги.

Каменев сказал:

– Мы заслужили смерть, потому что недостойно вели себя на процессе.

Он велел Зиновьеву взять себя в руки и умереть достойно. Зиновьев продолжал кричать. Лейтенанту НКВД пришлось застрелить его в расположенной поблизости камере. Обоих убили выстрелами в затылок.

Расплющенные пули извлекли из черепов, очистили от крови, сероватого мозгового вещества и вручили Ягоде. Вполне возможно, к наркому они попали еще теплыми. Неудивительно, что Вышинский предпочитал не посещать расстрелы и присылал вместо себя другого человека. Генрих Ягода написал на пулях «Зиновьев» и «Каменев». Он хранил эти страшные, но священные реликвии дома в своей знаменитой коллекции эротики и женских чулок. Тела расстрелянных кремировали.

Сталина всегда больше всего интересовало, как враги вели себя в последние мгновения жизни. Он наслаждался их унижением и уничтожением. «Человек физически может быть храбрым, но политически – трусом», – любил говорить Иосиф Виссарионович. Через несколько недель после расстрела Каменева и Зиновьева на торжественном банкете в честь основания ЧК Карл Паукер, который не только охранял Сталина, но и смешил его шутовскими выходками, изобразил в лицах расстрел Зиновьева и его мольбы о пощаде. Под громкий смех вождя и Ежова двое чекистов, изображавших охранников, втащили в комнату полненького Паукера с выбритой макушкой и в корсете. «Бога ради, позвоните Сталину!» – закричал он, как Зиновьев, потом решил прибавить кое-что от себя. Паукер, еврей по национальности, славился умением рассказывать еврейские анекдоты. При этом он говорил с еврейским акцентом, проглатывая «р» и постоянно кланяясь. Сейчас он решил объединить эти два приема. Бывший парикмахер упал на колени и, подняв руки вверх, закричал: «Услышь, о Израиль! Господь – наш Бог, и он един». Сталина представление развеселило. Он так долго хохотал, что Паукеру пришлось повторить номер. Когда вождю стало плохо от смеха, он махнул рукой и велел Паукеру замолчать.

* * *

Николай Бухарин в это время покорял вершины на Памире. Прочитав в газетах, что его имя упоминалось на процессе Зиновьева, он тут же вернулся в Москву. Раньше казалось, что ему простили старые грехи. Он стал главным редактором «Известий», вошел в партийную элиту и часто встречался со Сталиным. В 1935 году на банкете Иосиф Виссарионович даже громко произнес тост в его честь: «Давайте выпьем за Николая Ивановича Бухарина! Мы все любим Бухарчика. Кто старое помянет, тому глаз вон!» Трудно сказать, что заставляло Сталина продолжать играть в кошки-мышки с «любимым Бухарчиком», который с тревогой ждал в своей кремлевской квартире. Может, вождь хотел приберечь его для будущего показательного процесса (после самоубийства Томского). А может, старая любовь не исчезла полностью.

8 сентября ЦК вызвал Бухарина на встречу с Кагановичем. Кроме хозяина кабинета, Ежова и Вышинского, Николай Иванович с изумлением увидел своего старинного друга Григория Сокольникова. Чекисты привезли этого уважаемого старого большевика на очную ставку. Очные ставки считались одним из страшных сталинских ритуалов. На них, как при изгнании нечистой силы, добро, по мнению большевиков, обязательно должно победить зло. Одна из целей очных ставок, конечно, – запугать обвиняемого. Но не исключено, и это могло быть главной целью, таким способом старались убедить членов политбюро в вине задержанного. Лазарь Каганович играл роль беспристрастного наблюдателя. Сокольников рассказал о существовании «право-левого центра», в который входил и Бухарин. Заговорщики, естественно, хотели убить Сталина.

– Ты что, совсем с ума сошел и не несешь ответственности за свои слова? – Бухарин разрыдался.

После того как Сокольникова увели, Каганович громко сказал:

– Эта проститутка лжет от начала и до конца! Возвращайтесь в газету, Николай Иванович, и спокойно работайте.

– Но почему он лжет, Лазарь Моисеевич?

– Мы это узнаем, – не очень уверенно ответил Каганович.

Он продолжал любить Бухарина, но сказал Сталину, что его роль еще предстоит выяснить. Сталинская антенна уловила, что время Бухарчика еще не пришло. 10 сентября Андрей Вышинский объявил, что следствие против Бухарина и Рыкова прекращено за отсутствием состава преступления. Николай Бухарин вернулся на работу. Опасность, казалось, миновала. Следователи из НКВД тем временем начали готовить следующий процесс. Но кошка еще не наигралась с мышкой.

* * *

Сталин не торопился возвращаться в Москву. Он руководил параллельными кампаниями по уничтожению врагов. Вождя, впрочем, занимало тогда не только это. В Испании шла гражданская война. 15 октября на Пиренейский полуостров начали прибывать советские танки, самолеты и советники. Они поддерживали республиканское правительство. Республиканцы боролись с генералом Франко, которого, в свою очередь, поддерживали Гитлер и Муссолини. Сталин относился к испанской гражданской войне как к репетиции Второй мировой войны. Но еще больше он считал ее повторением Гражданской войны в России.

Междоусобная борьба с троцкистами дома и с фашистами за рубежом вызвала в Москве военную истерию и подбрасывала дров в топку Большого террора. Сталин стремился затянуть войну в Испании как можно сильнее, чтобы связать руки Гитлера, и при этом не обидеть западные державы. Сами республиканцы заботили его меньше всего. Более того, словно хитрый уличный мальчишка-торговец, Иосиф Виссарионович украл у испанцев несколько сотен миллионов долларов. Сначала он якобы спас золотой резерв Испании. Потом заставил расплатиться этим золотом за советское оружие, заломив очень высокие цены.

Иосиф Сталин продолжал отдыхать в Сочи. Он постоянно указывал соратникам по телефону, что делать в Испании. Ворошилову давал советы по военным делам, Кагановичу – по политическим, а Ежову – по вопросам безопасности. Когда НКВД фактически захватил власть на Пиренейском полуострове, Сталин не без удивления узнал, что ему противостоит не столько Франко, сколько ненавистные троцкисты. Он приказал уничтожать троцкистов, а вместе с ними на всякий случай и советских граждан. Советские дипломаты, журналисты и военные, находившиеся в Испании, столько же времени сражались с фашистами, сколько обвиняли друг друга в предательстве и сотрудничестве с врагом.

После краткого пребывания на новой черноморской даче, которую Лакоба построил для Сталина в Новом Афоне, в Абхазии, рядом с монастырем, возведенном по приказу Александра III, вождь вернулся в Сочи. Там к нему присоединились Жданов и Михаил Иванович Калинин. Ежов расширял списки врагов. Теперь в них входила не только старая оппозиция в полном составе, но и целые национальности. Первыми под удар сталинских репрессий попали поляки.

Ведя борьбу с оппозицией, Николай Ежов стремился занять место Ягоды. Он обвинял его в потворстве врагам, пассивности и хвастовстве. Письмо Ежова Сталину можно считать бесстыдной просьбой назначить его наркомом внутренних дел. «Без Вашего вмешательства результатов не будет», – убеждал он вождя.

Генрих Ягода тем временем тоже не сидел сложа руки. Его люди прослушивали телефонные разговоры Ежова со Сталиным. Узнав, что Ежевику вызывают в Сочи, Ягода решил опередить соперника. Однако в Сочи его ждал холодный прием. Карл Паукер отказался пропускать Ягоду на дачу вождя.

25 сентября Сталин решил заменить Ягоду Ежовым. Вождя поддержал Андрей Жданов. «Мы считаем абсолютно необходимым и настоятельным назначить товарища Ежова народным комиссаром внутренних дел. Ягода не справился с задачей разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. Сталин, Жданов».

Серго Орджоникидзе тоже приезжал в Красную Поляну обсудить назначение Ежова и свои разногласия с НКВД. Сталин понимал, что должен уговорить Серго согласиться с назначением Ежова наркомом, хотя семьи Ежевики и Орджоникидзе дружили.

Многие в стране, узнав о назначении Николая Ежова наркомом внутренних дел, облегченно вздохнули. Бухарин в числе прочих надеялся, что новый нарком закончит террор. Никто не мог предположить, что репрессии только начинаются. Лазарь Каганович хорошо знал своего протеже. Он высоко отзывался об умении Ежова блестяще проводить допросы и предложил Сталину сделать его генеральным комиссаром госбезопасности. «Товарищ Ежов хорошо справляется с делами, – сказал Железный Лазарь Серго. – Он расправляется с бандитами и контрреволюционерами-троцкистами по-большевистски». Так крошечный Ежевика стал вторым по могуществу человеком СССР.

Сталин был глубоко разочарован «серьезной болезнью» в НКВД. Он не без оснований считал наркомат внутренних дел гнездом старых большевиков. По его мнению, наркомат был наполнен сомневающимися в правоте политики партии поляками, евреями и латышами. Для контроля над этими самодовольными людьми, считавшими себя элитой, ему требовался человек со стороны. И раньше, и особенно сейчас Сталин стремился превратить НКВД в послушное орудие для исполнения своих приказов. Есть свидетельства, что в начале тридцатых годов он обсуждал назначение в НКВД Кагановича и Микояна, а незадолго до описываемых событий предлагал пост наркома Лакобе.

Нестор Лакоба отказался переезжать в Москву из солнечной Абхазии. Его край был похож на рай на земле, и он правил в нем, как средневековый князь. Конечно, Лакоба был предан Сталину, но ему больше подходила роль гостеприимного хозяина абхазских курортов, чем наркома, пытающего невинных людей в застенках Лубянки. Однако его отказ привлек внимание партийных боссов к правлению Лакобы. Все высшие должности и места в Абхазии были заняты родственниками и друзьями Нестора. Неудивительно, что эту республику нередко называли «Лакобистаном». К тому же Лакоба хотел превратить Абхазию из автономной в союзную республику. Подобные идеи были чрезвычайно опасны в многонациональном СССР.

Не было князя выше Лакобы. Сталин был недоволен таким положением друга. Еще раньше он запретил использовать во владениях Лакобы абхазские имена, а сейчас отверг его план повысить конституционный статус Абхазии.

31 октября Сталин наконец вернулся в Москву. Он поужинал в столице с Лакобой. Казалось, что все тихо и спокойно. Ничто не предвещало беды, но это было обманчивое впечатление. Когда Лакоба вернулся домой, Берия пригласил его на обед в Тифлис. Тот отказался. Тогда ему позвонила мать Берии и тоже попросила приехать. Лакоба отправился в Тифлис. 27 декабря они вместе пообедали и посетили театр. Там Нестору стало плохо. Он вернулся в гостиницу и долго стонал, сидя перед окном. «Эта змея Берия убил меня», – прохрипел Лакоба.

В 4.20 утра Лакоба скончался от сердечного приступа. Ему было всего сорок три года. Лаврентий Берия отправил гроб с телом соперника поездом в Сухуми. Врачи Лакобы были уверены, что его отравили. Берия приказал удалить все внутренние органы, а позже выкопал и уничтожил сам труп, ликвидировав доказательства убийства.

Лаврентий Павлович не ограничился одним Лакобой. Он расправился и со всей его семьей. Абхазского руководителя назвали «врагом народа». Он стал первой жертвой репрессий из близкого окружения вождя. Недаром Сталин задумчиво писал: «Яд, яд…» Он дал Берии карт-бланш и предоставил самому решать все споры на Кавказе. Еще до расправы с Лакобой Лаврентий Берия ездил в Ереван. После этого визита Армения лишилась своего первого секретаря. Агаси Ханджян или покончил жизнь самоубийством, или был убит.

Из всех уголков необъятной империи в Москву приходили сообщения о новых заговорах врагов и вредителей. Местные руководители быстро догадались, что на вредителей можно списать собственные промахи и ошибки, некомпетентность и коррупцию.

Часы неумолимо приближали начало войны с гитлеровской Германией. Однако напряжение росло не только на западе, но и на востоке. Здесь агрессивную политику проводила Япония. Тем временем советские граждане сражались в Испании.

* * *

Незадолго перед зловещей смертью Лакобы Берия арестовал Папулию Орджоникидзе, старшего брата Серго, сотрудника наркомата путей сообщения. Лаврентий Павлович хорошо знал, что его бывший покровитель, Серго, настраивал против него Сталина и предупреждал, что Берия – негодяй и мерзавец. Орджоникидзе отказывался жать руку Берии и даже построил высокий забор между их дачами.

Сталин ловко воспользовался местью грузинского сатрапа. При помощи ареста Папулии Орджоникидзе и других мер он начал давить на горячего Серго. Главный промышленник Советской России полностью поддерживал репрессивную политику режима, но возражал против арестов своих подчиненных. Главным героем следующего показательного процесса предстояло стать заместителю Серго Орджоникидзе, помощнику наркома Юрию Пятакову, опытному руководителю, который был когда-то троцкистом. Орджоникидзе и Пятаков ценили друг друга и с удовольствием работали вместе.

В июле 1936-го за связи с Троцким была арестована жена Пятакова. За несколько дней до начала процесса над Зиновьевым Ежов вызвал Пятакова. Он прочитал ему показания подсудимых, которые обвиняли его в участии в троцкистском заговоре, и сообщил, что Пятаков освобожден от должности заместителя комиссара. Юрий Пятаков предложил доказать свою невиновность оригинальным способом. Он был готов лично расстрелять всех приговоренных к смерти террористов, включая бывшую жену, и опубликовать в газетах покаянные статьи.

«Я указал ему на всю абсурдность этого предложения», – сухо докладывал Ежов Сталину.

12 сентября Юрий Пятаков был арестован. Серго, отдыхавший в это время в Кисловодске, проголосовал за его исключение из ЦК. Конечно же, Орджоникидзе чувствовал, что и над его головой сгущаются тучи. Бледный, уставший, непохожий на самого себя, Серго сильно болел. Политбюро приказало ему работать не больше трех дней в неделю. НКВД тем временем начал арестовывать его советников и специалистов, которые не были членами партии. Орджоникидзе обратился за помощью к Ежевике: «Товарищ Ежов, пожалуйста, разберитесь с этим вопросом. Я уверен, что произошла какая-то ошибка».

Серго Орджоникидзе был не одинок в своих страхах. Они с Кагановичем не только обладали неиссякаемой энергией и были хорошими друзьями, но и возглавляли гигантские промышленные комиссариаты. НКВД не обошел стороной и ведомство Железного Лазаря. Его техспецов, железнодорожников, тоже арестовывали десятками.

Сталин прислал Серго протоколы допросов Пятакова. Арестованный признавался в том, что он саботажник. Отстрел технических специалистов был любимым занятием настоящих большевиков, но в аресте брата Орджоникидзе явно чувствовалась рука самого Сталина. «Папулию не могли арестовать без согласия Сталина, – сказал Серго Микояну. – Сталин дал санкцию на арест, даже не позвонив мне. Мы с ним были такими близкими друзьями, а он неожиданно позволил им арестовать моего родного брата!» Во всех бедах Орджоникидзе обвинял Берию.

Серго обратился к Сталину. Он делал все, чтобы спасти брата, но, похоже, перегнул палку. Арест близкого родственника был проверкой на преданность. Не один Сталин осуждал соратников за буржуазный сентиментализм. Молотов тоже сурово критиковал Орджоникидзе за то, что он «руководствуется эмоциями и думает только о себе».

9 ноября у Серго Орджоникидзе случился еще один сердечный приступ. Пока он отлеживался в больнице, из Тифлисского совета был уволен его третий брат, Валико. Он провинился тем, что утверждал, будто Папулия невиновен. Серго оставил гордость и написал Лаврентию Берии. «Дорогой товарищ Серго! – радостно ответил Лаврентий Павлович. – После вашего звонка я тут же вызвал Валико. Сегодня Валико восстановлен на работе. Ваш Л. Берия». Берия перенял у Сталина любовь к игре в кошки-мышки. Так же, как вождь, он не всегда шел к цели прямым путем.

Сейчас Сталин относился к Орджоникидзе как к врагу. Накануне пятидесятилетия Серго была издана его биография. Сталин внимательно изучал ее и делал язвительные пометки к абзацам, в которых рассказывалось о героизме Орджоникидзе: «А как же Центральный комитет? Как же партия?»

Сталин и Серго Орджоникидзе вернулись в Москву отдельно друг от друга. К этому времени следователи НКВД уже засучив рукава работали с пятьюдесятью шестью сотрудниками наркомата тяжелой промышленности. Серго оставался единственным, кто мог еще хоть как-то сдерживать вождя. Наверное, поэтому правые, которым тоже приходилось тяжело, полностью его поддерживали. «Мой дорогой, добрый и горячо любимый Серго! – писал Орджоникидзе Николай Бухарин. – Держись!»

Как-то в театре, где Сталин и члены политбюро, как положено, заняли места в первом ряду, Орджоникидзе заметил бывшего премьера Рыкова с дочерью Натальей (она-то и рассказала автору об этом эпизоде). Всеми забытые Рыковы сидели в партере на двадцать каком-то ряду. Серго тут же бросил Сталина и помчался целоваться с опальным большевиком. Рыковы были тронуты до слез.

На параде 7 ноября Сталин заметил с трибуны мавзолея Николая Бухарина, который находился среди обычных зрителей. Он послал чекиста сказать: «Товарищ Сталин приглашает вас на мавзолей». Бухарин сначала испугался, что его сейчас арестуют, потом успокоился и с благодарностью принял приглашение.

Николай Иванович Бухарин, обаятельный, но склонный к истерикам интеллектуал, пользовался всеобщей любовью. По тону писем, которыми он забрасывал вождя и которые с каждым днем становились все более взволнованными и испуганными, хорошо видно, как вокруг шеи Бухарина все туже затягивалась петля. «Большой ребенок», – насмешливо заметил Сталин на одном из писем Бухарина. «Чудак-человек!» – на другом. Бухарин все не мог остановиться: он даже во сне разговаривал со Сталиным.

«Все, что связано со мной, подвергается резкой критике, – читаем мы в письме от 19 октября 1936 года. – Мне даже не предложили написать статью в честь дня рождения Серго. Может, я не заслуживаю этой чести? К кому мне обратиться, как не к любимому человеку, который не ответит зуботычиной? Я вижу ваши намерения, но пишу вам, как писал Ильичу. Я пишу по-настоящему любимому человеку, которого так же, как Ленина, часто вижу во снах. Наверное, это покажется вам странным, но это действительно так. Мне трудно жить под подозрением. Мои нервы на пределе. В одну из бессонных ночей я написал стихотворение „Великий Сталин“».

Другим старым другом Бухарина был Климент Ворошилов. Они были так близки, что Николай Иванович называл красного маршала «милая чайка» и даже писал для него речи. Ворошилов подарил Бухарину пистолет со словами о признательности и дружбе. В последнее время он старался не отвечать на письма опального друга. «За что ты меня так обижаешь?» – спрашивал в одном из посланий Бухарин.

Оказавшись в опасности, Николай Бухарин написал Климу длинное, полное просьб послание. В нем он, в частности, сообщал, что обрадовался расстрелу «псов», Зиновьева и Каменева. «Прости за такое путаное письмо, – извинялся любимец Ленина. – Тысячи мыслей мечутся в моей голове, как быстрые лошади, которых не могу сдержать. Обнимаю тебя, потому что я чист. Н. Бухарин».

Ворошилов решил, что должен порвать это подобие дружбы. Он приказал адъютанту переписать письмо Бухарина для членов политбюро. «Я вкладываю по просьбе товарища Ворошилова также его ответ Бухарину», – написал адъютант на конверте.

Ответ Ворошилова является образцом аморальности, жестокости, страха и трусости. «Товарищу Бухарину. Я возвращаю ваше письмо, в котором вы позволяете себе предпринимать злобные атаки на руководство партии. Если вы надеялись убедить меня в вашей полной невиновности, то вам удалось только убедить меня в обратном. Вы убедили меня, что я должен держаться от вас подальше. Если вы не отречетесь письменно от ваших грязных эпитетов в адрес руководства партии, я буду считать вас негодяем. К. Ворошилов, 3 сентября 1936».

Ворошилов разбил Бухарину сердце этим страшным письмом. «Мое письмо заканчивается словами: „Обнимаю тебя“, – горевал он, – а твое – „…буду считать тебя негодяем“».

Первоначально Ежов собирал материалы по делу левых Радека и Пятакова, но к декабрю ему удалось получить также показания против Бухарина и Рыкова. Декабрьский пленум напоминал суд над старыми большевиками. Сталин, как всегда, решил проверить, насколько созрели условия для их уничтожения. Конечно, Иосиф Виссарионович подавлял всех своей волей, но Большой террор не был делом рук одного человека. В выкриках партийных руководителей, требовавших крови врагов, явственно слышался энтузиазм фанатиков, иногда превращавший пленум почти в трагикомедию.

Ежов с гордостью докладывал об арестах двухсот членов «Троцкистского центра» в «Азово-Черноморской организации», трех сотен – в Грузии и четырехсот – в Ленинграде.

Сначала Николай Ежов хотел покончить с процессом против Пятакова и Радека, который должен был вот-вот начаться. Он зачитал членам политбюро то, как отзывался Пятаков о рабочих: «стадо овец».

– Свинья! – выкрикнул Берия.

В комнате послышались возгласы негодования. Потом, как следует из протоколов, кто-то воскликнул:

– Звери!

– Как низко опустился этот злобный агент фашистов! – подхватил другой голос. – Это коммунист-перерожденец и бог знает кто еще! Этих свиней нужно всех передушить!

– А что делать с Бухариным? – спросил кто-то.

– Нужно обсудить всех, – предложил Сталин.

– Бухарин – настоящий негодяй! – прорычал Лаврентий Берия.

– Какая свинья! – воскликнул другой товарищ.

Ежов сообщил, что Бухарин и Рыков входят во второй центр. Они были «террористами» и поэтому сидели вместе с этими убийцами. Бухарин должен был покаяться в грехах и выдать сообщников, но не сделал этого.

– Значит, вы считаете, что я тоже стремлюсь к власти? – спросил он Ежова. – Вы это серьезно? В этой комнате присутствует много товарищей, которые хорошо знают меня, мою душу…

– Трудно узнать чью-нибудь душу. – Берия усмехнулся.

– Против меня не было сказано ни одного слова правды. Каменев на процессе заявил, что до 1936 года встречался со мной ежегодно. Я попросил Ежова выяснить, когда и где мы с ним встречались, чтобы опровергнуть эту ложь. Мне сказали, что Каменеву не задали этот вопрос, и сейчас его уже об этом не спросишь.

Несколько партийных руководителей принялись инкриминировать Бухарину предательство, самыми яростными были Каганович, Молотов и Берия. В этот самый момент, когда Бухарин с трудом отбивался от обвинений, сыпавшихся на него с разных сторон, Железный Лазарь вспомнил о собаке Зиновьева.

– В 1934 году Зиновьев пригласил Томского к себе на дачу. Сначала они выпили чая, потом поехали на машине Томского выбирать для Зиновьева собаку. Видите, какая близкая между ними была дружба! Они так помогали друг другу, что отправились вместе выбирать собаку.

– А что за собака? – неожиданно поинтересовался Сталин. – Охотничья или сторожевая?

– Сейчас это уже невозможно установить, – пошутил Каганович, и все засмеялись.

– Так они выбрали собаку? – продолжал расспрашивать Сталин.

– Выбрали. – Железный Лазарь улыбнулся. – Они искали четырехногого друга, похожего на них.

– Собака была хорошая или плохая? – никак не мог успокоиться вождь. – Кто-нибудь знает?

В комнате вновь послышался смех.

– На очной ставке выяснить это не удалось, – пожал плечами Лазарь Каганович.

В конце концов Сталин почувствовал, что большинство старых членов партии все же не поддерживают его в деле Бухарина.

– Мы тебе доверяли, но, похоже, ошибались, – скорее печально, чем гневно подытожил он дебаты. – Мы верили тебе, продвигали по служебной лестнице и вот теперь видим, что ошиблись. Ведь так, товарищ Бухарин?

Сталин закрыл пленум, так и не поставив на голосование вопрос о том, что делать с обвинениями Ежова. Бухарин и Рыков смогли перевести дух, но они прекрасно понимали: это лишь временная передышка. События пленума стали опасным прецедентом. Они показали региональным руководителям, удельным князькам, что неприкосновенных людей нет. Уничтожить можно даже такого гиганта, как Бухарин.

При помощи Ежова Сталин также раздувал в стране истерию страха относительно будущих войн с Польшей и Германией и вполне реальных опасностей гражданской войны в Испании. Новый фаворит вождя помогал сплетать паутину, где нашлось место необъяснимым провалам в промышленности (на деле вызванным некомпетентностью советских руководителей) и сопротивлению региональных князьков, заговорам врагов и вредителей. Обстановка всеобщей истерии очень напоминала паранойю и зверства российской Гражданской войны, по которой нередко скучали старые большевики.

Сталин очень боялся, что через не такую уж надежную границу с Польшей в страну могут проникнуть шпионы. Польша была традиционным врагом России на западе. Именно Польша разбила Советскую Россию в 1920 году. Об антипольских настроениях красноречиво свидетельствует и тот факт, что на пленуме была совершена попытка обвинить в связях с этой страной даже Никиту Хрущева. Во время разговора в коридоре с Ежовым Сталин увидел Хрущева, неожиданно подошел к нему и ткнул пальцем в плечо.

– Как твоя фамилия?

– Хрущев, товарищ Сталин, – ответил перепугавшийся Хрущев.

– Нет, ты не Хрущев. – Вождь хитро улыбнулся. – Кое-кто говорит, что ты не Хрущев.

– Как вы можете верить этой лжи? – ужаснулся Никита Сергеевич. – Моя мать еще жива. Это можно легко проверить.

Сталин сослался на Ежова, но тот сказал, что никакой компрометирующей Хрущева информации у него нет. Иосиф Виссарионович сделал вид, что забыл сомнения относительно московского руководителя. Но этот разговор показывает, что он проверял даже членов ближайшего окружения.

Вождь был полон решимости подчинить своей воле строптивых руководителей регионов. Украина была особым случаем. Это вторая по значимости республика страны, зерновая житница, с хорошо развитой культурой. Украинские руководители Косиор и Чубарь продемонстрировали ненадежность во время недавнего голода, а второй секретарь Постышев вел себя как удельный князь в окружении собственной свиты.

13 января 1937 года Сталин написал телеграмму, в которой обвинял Постышева в недостатке «важнейшей партийной бдительности». Наводить порядок в Киеве отправился Лазарь Каганович. Он уже руководил этой республикой в конце двадцатых, поэтому Железного Лазаря здесь хорошо знали. Вскоре ему удалось найти «слабое место» Постышева.

Оказалось, удельный князь раздавил маленького человечка. У Поли Николаенко, говорили, не все в порядке с психикой. Она относилась к той породе людей, которым до всего есть дело. Неудивительно, что Поля критиковала Постышева и его жену, тоже занимавшую высокий пост. Постышева не нашла ничего лучше, как исключить надоедливую Николаенко из партии. Когда Каганович сообщил в Москву о Поле Николаенко, Сталин сразу понял: это как раз то, что нужно.

21 декабря 1936 года члены семьи Сталина и соратники приехали на дачу в Кунцево отметить его очередной день рождения. Песни и танцы продолжались до утра. Непрерывная борьба с внешними и внутренними врагами, раскрытие многочисленных заговоров не прошли даром даже для этого двужильного актера-драматурга. Иосифу Виссарионовичу часто досаждала хроническая ангина. Болезнь обострялась в периоды наивысшего напряжения. Сталин выписал из Мацесты профессора Валединского и назначил его семейным врачом в добавление к профессору Владимиру Виноградову. Этот известный медик имел большую практику еще до революции и сейчас жил в квартире, наполненной дорогим антиквариатом и прекрасными картинами. Больной пять дней пролежал на диване с высокой температурой. Его окружали светила советской медицины и члены политбюро. Врачи навещали Сталина два раза в день и дежурили около него по ночам. К Новому году вождь поправился. Он даже присутствовал на новогоднем вечере. Это был последний праздник, на который собралась вся семья в полном составе. 1 января 1937 года Сталин встретился с профессорами, которые приехали проверить его самочувствие. Он поделился с ними воспоминаниями о своей недолгой работе метеорологом и частых рыбалках во время сибирской ссылки.

В этот напряженный момент, когда вождь готовил свою самую рискованную после коллективизации авантюру – резню ленинской партии, – ему пришлось вновь отвлечься на дуэль с Серго Орджоникидзе.

* * *

Сталин вызвал на заседание политбюро Николая Бухарина и Юрия Пятакова. Пятакову, вспыльчивому промышленнику, вскоре предстояло быть главным героем на собственном показательном процессе. Бывший заместитель наркома тяжелой промышленности сейчас представлял собой наглядный пример методов работы следователей НКВД. Он подтвердил обвинения в адрес Бухарина в терроризме. «Живой труп. Это был не Пятаков, а его тень. Скелет с выбитыми зубами», – рассказывал Бухарин жене. Пятаков разговаривал низко опустив голову и все время старался закрыть лицо руками. Серго пристально смотрел на своего бывшего заместителя и друга.

– Вы дали эти показания добровольно? – спросил он.

– Да, добровольно. – Юрий Пятаков вяло кивнул.

Конечно, заданный Орджоникидзе вопрос кажется абсурдным.

Но это было единственным проявлением старой дружбы. Сделать что-нибудь еще означало бы пойти против самого политбюро. В нем же состояли такие фанатики, как Ворошилов, которые доводили себя до приступов бешенства и ненависти по отношению к врагам. «А твой заместитель оказался первоклассной свиньей, – сообщил Орджоникидзе Клим. – Тебе бы следовало знать, что нам рассказал этот сукин сын!»

Когда Серго прочитал подписанные Пятаковым протоколы допросов, он поверил в предательство старого друга и возненавидел его. Для Орджоникидзе эти месяцы стали самым тяжелым периодом в жизни.

Сталин следил за подготовкой предстоящего показательного процесса против «Параллельного антисоветского троцкистского центра». На самом деле это была атака на комиссариат тяжелой промышленности Серго. Именно в нем работали десять из семнадцати обвиняемых. Большая роль вождя в показательных процессах хорошо известна.

Придя в себя после ангины, Сталин вызвал в Кунцево генерального прокурора. Несложно представить эту встречу. Иосиф Сталин ходил взад-вперед по комнате, попыхивая трубкой и давая ценные указания. Трусливый Андрей Вышинский, бледный от страха, строчил в блокноте, стараясь не пропустить ни слова. «Эти злодеи не имеют никакого права быть советскими гражданами… они боятся советского народа, боятся наших людей… Их тайные соглашения с Японией и Германией являются соглашениями зайца с волком, – лихорадочно записывал прокурор мудрые мысли Хозяина. – Когда Ленин был жив, они выступали против Ленина…»

Сталинские мысли о врагах в 1937 году показывают более важную причину для убийств сотен тысяч людей, чем оппозиция большевистской партии. «Может, ваши ошибки объясняются тем, что вы потеряли веру», – говорил он, обращаясь к старым большевикам. Эти слова объясняют почти религиозную ярость надвигающейся резни.

От напряжения у Сталина вновь воспалились миндалины. Ему пришлось лечь на обеденный стол в столовой, чтобы профессора могли осмотреть его горло. Профессора остались в Кунцеве на ужин. Вскоре приехали и члены политбюро. За столом произносились тосты, рекой лились вино и водка. После того как гости вышли из-за стола, врачи с изумлением смотрели, как танцуют руководители Советской России.

Сталину в тот вечер было не до танцев. Его голова была занята важными задачами, стоявшими перед ним в этом страшном году. Вождь предложил выпить за советскую медицину, но тут же многозначительно добавил: «…Враги и среди докторов есть. Вы это скоро увидите!» Вождь был готов начать Большой террор.

 

Серго. Смерть

«безупречного большевика»

Юридическая мелодрама в зале суда началась 23 января 1937 года. В круговорот Большого террора немедленно попали тысячи новых потенциальных жертв. Карл Радек, с которым, не исключено, работал сам Сталин, много шутил, но это был черный юмор. Во время следствия, говорил Радек, его не пытали. Это он пытал следователей, месяцами отказываясь отвечать на вопросы.

Затем он произнес слова, которые, очевидно, услышал от самого Сталина: «Но в нашей стране есть полутроцкисты, четверть-троцкисты, троцкисты на одну восьмую, люди, которые помогают нам [троцкистам], не зная о существовании террористической организации, однако симпатизируя ей и нам». Смысл этого высказывания, конечно, ясен. Анализируя его вместе с выступлением Вышинского, можно сказать, что именно в начале 1937 года Сталин решил придать репрессиям полную беспорядочность и хаотичность. Те, кто не верил слепо в идеалы марксизма-ленинизма, должны умереть.

Процесс длился недолго. Он закончился 29 января. В 19.13 судьи отправились выносить приговор. Они совещались до трех часов ночи. Тринадцать обвиняемых, Пятаков в их числе, были приговорены к расстрелу. Радек получил десять лет. После вынесения приговора у Блохина появилась новая работа. Николай Ежов был награжден за успешно выполненное задание должностью генерального комиссара государственной безопасности и квартирой в Кремле.

200 тысяч москвичей, околдованных советской пропагандой, собрались на Красной площади, невзирая на 27-градусный мороз. Они пришли с флагами и транспарантами, на которых было написано: «Приговор суда – приговор народа». К собравшимся обратился Хрущев. Столичный руководитель гневно осудил Иуду Троцкого, как бы намекая, что если Троцкий – Иуда, то Сталин – Иисус. Кстати, Юрий Жданов слышал, как Сталин порой в шутку сравнивал себя с Иисусом Христом. «Поднимая свою руку на товарища Сталина, они поднимают руку против всего лучшего, что есть у человечества, – гневно клеймил предателей Никита Хрущев, – потому что Сталин – это надежда… Сталин – наше знамя, Сталин – наша воля, Сталин – наша победа». Советская Россия утонула в девятом вале ненависти, страха и кровожадности. Мария Сванидзе написала в дневнике, что низость и коварство Радека превосходили все мыслимые пределы. «Эти аморальные чудовища заслужили такой конец, – возмущалась она и изумлялась: – Как мы могли так слепо доверять этой банде негодяев и мерзавцев?»

Сегодня это трудно представить, но в те годы советский народ был убежден, что троцкисты пробрались в дирекцию буквально каждой фабрики и завода, каждой железнодорожной станции и других предприятий и саботировали их работу. Поверить в эту чушь, наверное, помогало то, что при индустриализации страны и выполнении пятилеток было допущено великое множество ошибок и промахов. Бездарное управление экономикой и головокружительные темпы пятилетних планов послужили причиной многих тысяч больших и маленьких аварий. Несчастные случаи происходили каждый день. Только в 1934 году, к примеру, на железной дороге произошли 62 000 аварий! Как такое могло случиться в стране, которую жители считали идеальной? Партийные руководители нашли выход. Они ловко свалили вину за собственные ошибки на врагов, которые завелись в продажной элите. Саботажников и вредителей на промышленных предприятиях и железных дорогах арестовывали тысячами. НКВД нанес очередной сильный удар по вотчинам Орджоникидзе и Кагановича.

Сталин тщательно готовил пленум ЦК, которому придавал особое значение. Этот пленум должен был формально открыть Большой террор против самой партии. 31 января политбюро поручило двум главным промышленникам СССР доложить о фактах вредительства в их комиссариатах. Сталин захотел предварительно просмотреть их речи. Серго признавал, что вредителей необходимо остановить, но считал, что теперь, когда они арестованы и обезврежены, следует успокоиться и вернуться к нормальной работе. Сталин сердито написал на черновике: «Где подробности, цифры, факты? Доложить, какие отделы особенно поражены саботажем и сколько в них вредителей». Серго при встрече согласился внести дополнения. Он, казалось, принимал критику, но втайне отправил доверенных сотрудников в регионы выяснить, не сфабрикованы ли дела против его техспецов чекистами. Такой поступок являлся прямым вызовом Сталину.

Больной Орджоникидзе понимал, что пропасть между ними расширяется с каждым днем. Сейчас Серго оказался на грани разрыва с партией, которой посвятил всю жизнь.

«Не понимаю, почему Сталин перестал мне доверять, – жаловался он Анастасу Микояну, вероятно, во время прогулок по заснеженному Кремлю. – Я безгранично предан ему и не хочу с ним бороться. Уверен, во всем виноваты интриги Берии. Он дает Сталину ложную информацию, а тот ему верит». Орджоникидзе и Микоян пребывали в полной растерянности. Поведение вождя вызывало у них замешательство. «Как он мог сажать в тюрьмы честных людей и затем расстреливать их за саботаж!» – вспоминал через много лет Микоян.

«Сталин затеял плохое дело, – говорил Серго. – Я всегда был ему очень близким другом. Сейчас же я не могу с ним работать, я покончу с жизнью». Анастас ответил, что самоубийство ничего не решит.

17 февраля между Орджоникидзе и Сталиным произошел горячий спор. Они выясняли отношения несколько часов. Серго ушел к себе в кабинет, а в три часа вернулся на заседание политбюро.

Вождь похвалил доклад Ежова, а выступления Серго Орджоникидзе и Лазаря Кагановича раскритиковал. Орджоникидзе и Каганович отправились в приемную к Поскребышеву, чтобы, как провинившиеся школьники, переписать свои доклады. В семь часов вечера Каганович и Орджоникидзе прогуливались по Кремлю и беседовали. «Он был болен, – вспоминал позже Железный Лазарь. – У него не выдерживали нервы».

Сталин намеренно закручивал гайки. НКВД провел обыск на квартире Серго. Санкционировать столь возмутительный поступок мог, конечно, только сам Сталин. К этому примешивались личные отношения между Орджоникидзе и Ежовым. Они дружили семьями и проводили выходные вместе, но дружба превращалась в пыль, когда приказывала партия. Орджоникидзе был зол и унижен. Он позвонил Сталину. «Серго, почему ты расстроен? – притворно удивился вождь. – НКВД в любую минуту может обыскать и мою квартиру».

Сталин вызвал Орджоникидзе. Тот помчался к Кобе, даже не захватив пальто. Зина с пальто выбежала за мужем, но он уже был на квартире Иосифа Виссарионовича. Она прождала полтора часа на улице. Провокации Сталина лишний раз подтверждали полное бессилие Серго. Он выскочил от Сталина очень возбужденный и, даже не надев пальто и шапки, понесся домой. Орджоникидзе начал переписывать свой доклад. Потом, если верить жене, вновь помчался к вождю. Тот встретил его попытки помириться презрительным: «Ха, ха, ха!»

Серго сказал Зине, что не может бороться с Кобой, потому что любит его. На следующее утро он остался в постели и отказался от завтрака. «Я плохо себя чувствую», – сообщил он супруге и попросил, чтобы его никто не беспокоил. Орджоникидзе сказал, что будет работать дома. В 17.30 послышался глухой звук. Зинаида Орджоникидзе бросилась в его комнату.

Мертвый Серго лежал на кровати. Его грудь была обнажена. Он выстрелил себе в сердце. На коже виднелись ожоги от пороха. Сначала Зина яростно целовала руки, грудь и губы мужа, словно надеялась оживить его, потом вызвала доктора. После того как врач констатировал смерть, она позвонила Сталину. Вождь был в Кунцеве. Охранники сказали, что Хозяин гуляет, но она закричала:

– Скажите Сталину, что это Зина Орджоникидзе. Скажите ему, чтобы он немедленно подошел к телефону. Я буду ждать на линии.

– Что за спешка? – недовольно осведомился Сталин, которого оторвали от прогулки по саду.

Зина велела ему немедленно ехать в Кремль.

– Серго сделал то же, что и Надя! – сказала она.

Услышав о самоубийстве Надежды Аллилуевой, Сталин бросил трубку. Для него это было большим оскорблением.

Судьба распорядилась так, что Константин Орджоникидзе, один из братьев Серго, именно в это время приехал к нему в гости. У здания он встретил шофера брата. Тот велел ему поторопиться. У входной двери стоял один из помощников Орджоникидзе.

– Нашего Серго больше нет, – сообщил он.

Через полчаса с дач приехали Сталин, Молотов и Жданов. Последний непонятно зачем надел на лоб черный платок. Каганович, Ворошилов и Ежов уже находились в квартире Орджоникидзе. Микоян, услышав новость о смерти друга, воскликнул: «Не верю!» и выскочил на улицу без верхней одежды.

Кремлевская семья вновь оплакивала потерю своего члена. Самоубийство Серго вызвало у Сталина и его соратников не только горе, но и гнев.

Зинаида сидела на краю кровати рядом с телом мужа. Вожди вошли в комнату, печально посмотрели на труп и сели на стулья. Ворошилов, всегда очень добрый к друзьям, принялся успокаивать Зину.

– Зачем утешать меня! – Она оттолкнула красного маршала. – Вы не смогли спасти его для партии!

Иосиф Виссарионович поймал взгляд Зины и жестом попросил ее выйти в кабинет. Они стояли и молча смотрели друг на друга. Сталин казался сломленным и жалким. Его снова предали.

– Что мы скажем людям? – наконец спросила вдова.

– Конечно, о смерти Серго следует сообщить в прессе. – Сталин кивнул. – Скажем, что он скончался от сердечного приступа.

– Этому никто не поверит! – резко возразила Зина. – Серго любил правду. Нужно напечатать все как есть.

– Почему не поверят? – Вождь плечами пожал. – Все знали, что у него слабое сердце. Поверят…

Дверь в комнату, где произошла смерть, была закрыта. Константин Орджоникидзе заглянул в щелку и увидел Кагановича и Ежова. Они что-то обсуждали, сидя у трупа своего общего друга. Неожиданно в столовой квартиры Орджоникидзе появился Лаврентий Берия. Он тоже приехал в Москву на пленум. Зинаида бросилась на бывшего чекиста и попыталась влепить пощечину.

– Крыса! – зло крикнула она.

Берия тут же исчез.

Громоздкое тело Серго вынесли из спальни и положили на стол. Приехал брат Молотова, фотограф, он взял с собой фотоаппарат. Сталин и вожди встали около трупа.

19 февраля газеты объявили о смерти Серго Орджоникидзе, которая наступила якобы в результате сердечного приступа. Фальшивое сообщение подписали несколько видных профессоров. «В 17.30, во время послеобеденного отдыха, Серго Орджоникидзе неожиданно почувствовал себя плохо, через несколько минут он умер от паралича сердца».

Пленум отложили до похорон Серго. Последнее препятствие, стоявшее перед Сталиным, было устранено. Смерть «безупречного большевика» потрясла Марию Сванидзе. Она подробно описала прощание с ним в Колонном зале, как он лежал «среди цветов, музыки, слез и почетных караулов». Мимо открытого гроба нескончаемой вереницей медленно шли тысячи людей. К Серго в Советском Союзе относились как к священному герою. Горе большинства людей было искренним. Николай Бухарин написал такие трогательные строки: «Он сверкал, как молния, среди пенистых волн». И одновременно с ними прислал очередное патетическое письмо Сталину. «Я хотел написать Климу и Микояну, – сообщал он, – но боюсь, что они обидят меня. Я понимаю, что клевета уже сделала свое дело. Я это уже не я. Не могу даже поплакать у гроба с телом старого товарища… Коба, я не могу жить в такой атмосфере. Поверь мне, я очень сильно тебя люблю и желаю тебе скорейших и решительных побед…»

Самоубийство Орджоникидзе хранилось в большой тайне. Сталин и другие члены политбюро, такие как Ворошилов, были разочарованы. Они считали, что Серго совершил недостойный поступок. На пленуме Сталин раскритиковал этого большевистского дворянина за то, что он вел себя как князь.

Сталин был главным в процессии, которая несла урну с прахом Серго Орджоникидзе. Ее поставили в нишу в кремлевской стене рядом с урной с прахом Кирова. Вождь уловил своей сверхчувственной антенной, что примеру Серго могут последовать и другие члены партии, которые сомневались в правильности ее политики. Во время похорон он напомнил Микояну о том, как тому удалось выжить во время разгрома Бакинской коммуны и избежать печальной участи стать двадцать седьмым бакинским комиссаром. «Ты был единственным, кто сумел спастись в этой темной и непонятной истории, – многозначительно проговорил он. – Анастас, не заставляй нас пытаться ее прояснить». Микоян решил не раскачивать лодку. Он не мог пропустить это недвусмысленное предупреждение мимо ушей. В стране сгущались сумерки.

«Я не могу больше так жить, – писал Бухарин Сталину через несколько дней после похорон Орджоникидзе. – Мое физическое и моральное состояние не позволяют мне прийти на пленум. Я объявляю голодовку. Буду голодать до тех пор, пока с меня не снимут обвинения в предательстве, вредительстве и терроризме».

Муки Николая Ивановича Бухарина только начинались. Анна, жена Бухарина, проводила его на первое заседание. Символично, что оно началось в сильную метель. Удивительно, но главные жертвы того пленума, Бухарин и Ягода, жили в Кремле по соседству со Сталиным и другими членами политбюро. Тем не менее чекисты обвиняли их в организации убийств. Кремль по-прежнему оставался деревней. Но с этой деревней по злобе и зависти, которые там царили, не могло сравниться ни одно другое селение на Земле.

23 февраля пленум ЦК начал работу. Первое заседание открылось в 18.00. Пленум проходил под впечатлением смерти Орджоникидзе, расстрела Пятакова, постоянно нарастающих арестов, кровожадности и истерии, который разжигали газеты.

Николай Ежов открыл пленум яростными нападками на Бухарина и его голодовку.

– Я не застрелюсь, – оправдывался Бухарин. – Если я застрелюсь, тогда будут говорить, что я совершил самоубийство, чтобы причинить вред партии. Но если я умру, как сейчас, от голода и болезни, вы ничего не потеряете!

– Шантажист! – послышались крики из зала.

– Негодяй! – крикнул бывшему другу Клим Ворошилов. – Лучше держи свою варежку закрытой! Какая низость! Как ты смеешь говорить такие слова?

– Мне очень трудно жить, – попытался объяснить Бухарин.

– А нам легко? – спросил Сталин. – Ты несешь вздор.

– Вы злоупотребили доверием партии, – возвышенно заявил Андреев.

Видя агрессивное настроение вождей, члены ЦК тоже начали доказывать свою верность.

– Не уверен, что есть смысл продолжать эту дискуссию, – заявил И. П. Жуков, однофамилец знаменитого маршала. – Эти люди должны быть расстреляны так же, как были расстреляны остальные негодяи!

Тирада была произнесена с такой злобой, что остальные участники пленума выразили одобрение громкими криками и хохотом. Наверное, многие в этот самый кульминационный момент охоты на ведьм пытались найти разрядку в смехе. Посыпались шутки.

Бухарин язвительно сказал, что в показаниях против него нет ни слова правды.

– Спрос рождает предложение. Это означает, что те, кто давал показания против меня, знают спрос!

Эти слова тоже были встречены взрывом смеха. Но если любимец Ленина рассчитывал разжалобить сердца товарищей по партии при помощи юмора, то он ошибался. Пленум постановил создать комиссию под председательством Микояна и поручить ей решить судьбу Бухарина и Рыкова. Когда обвиняемые вернулись в зал заседаний, осунувшиеся и уставшие после бессонных ночей, никто не захотел пожать им руки. Ежов еще не успел потребовать смертной казни, а Сталин уже издевался над своей жертвой:

– Товарищ Бухарин объявил голодовку. Кому направлен твой ультиматум, Николай? Центральному комитету?

– Но вы собираетесь исключить меня из партии.

– Попроси у Центрального комитета прощения.

– Я не Зиновьев и не Каменев. – Бухарин решительно покачал головой. – Я не стану лгать и возводить на себя напраслину.

– Если вы не признаетесь, то своим упрямством докажете, что являетесь фашистским наймитом, – заметил Анастас Иванович Микоян.

«Наймиты» дома ждали решения своей участи. В старой квартире Сталина и Нади в Потешном дворце Бухарин торопливо писал письмо новому ЦК и потомкам. Он попросил красавицу жену Анну, которой тогда было всего двадцать три года, заучить его наизусть, потому что знал: такое слишком опасно доверять бумаге. «Снова и снова Николай Иванович читал мне его шепотом, – писала Анна, – и я должна была повторять следом за ним. Если я ошибалась, он больно щипал меня за руку».

На другом берегу реки, в Доме на набережной, нетерпеливо ждал Рыков. «Они посадят меня в тюрьму!» – сказал он родным. Когда нападки на Рыкова стали особенно яростными, с его женой случился сердечный приступ. 21-летняя дочь, преданная и любящая Наталья, вместо матери каждый день помогала ему одеваться на пленум.

Комиссия решила судьбу старых большевиков. Большинство преданных сторонников Сталина, такие как Хрущев, хотели устроить показательный процесс, но «без применения смертной казни». Ежов, Буденный и Постышев, который понимал, что у него самого над головой сгущаются тучи, проголосовали за расстрел. Молотов и Ворошилов, как и подобает настоящим подхалимам, поддержали не очень понятное предложение товарища Сталина. Вождь сначала хотел отправить Бухарина и Рыкова в ссылку, потом передумал и написал на листе бумаги: «Передать дело НКВД».

Наконец вызвали Бухарина и Рыкова. Родные начали со слезами прощаться. Рыков попросил дочь позвонить Поскребышеву и узнать, какое вынесли решение. «Когда он мне понадобится, я вышлю машину», – ответил секретарь Сталина. За окном уже начали сгущаться сумерки, когда позвонил этот зловещий предвестник судьбы и предупредил, что высылает автомобиль. Наталья помогла любимому отцу надеть костюм, галстук, жилет и пальто. Они молча спустились на лифте и вышли на набережную. Посмотрев в сторону Кремля, Рыковы увидели черный лимузин. Отец с дочерью повернулись друг к другу, неловко пожали руки и трижды расцеловались по старинному русскому обычаю. «Отец молча сел в машину. Она повезла его в Кремль. – Наталья навсегда запомнила минуты расставания. – Больше живым я его никогда не видела. Только во снах».

Когда Александр Поскребышев позвонил Бухарину, Анна зарыдала и бросилась на грудь к мужу. Примерно так же будут проходить в ближайшие годы расставания миллионов людей. Через четверть часа вновь раздался звонок. Поскребышев сообщил, что пленум ждет его, но Николай Иванович Бухарин не торопился. Он опустился на колени перед совсем еще молодой Анной. «Со слезами на глазах он попросил прощения за то, что разрушил мне жизнь, – рассказывала она. – Но он умолял меня воспитать нашего сына большевиком. „Преданным, настоящим большевиком!“ – дважды повторил он». Бухарин заставил жену пообещать доставить письмо, которое она заучила наизусть, обновленной партии. «Ты молода, ты доживешь до этого», – улыбнулся он и поднялся с пола. Николай Иванович обнял, поцеловал Анну и сказал: «Смотри, не голодай, Анютка. История допускает неприятные опечатки, но правда все равно победит».

«Мы знали, – писала Анна Ларина, – что расстаемся навсегда». Она с трудом пробормотала: «Постарайся не лгать о себе», – но это было слишком большой просьбой. Застегнув кожаное пальто, Николай Бухарин растворился в темных аллеях вокруг Большого Кремлевского дворца.

После его ухода прошли считаные минуты. Около Потешного дворца остановилась большая черная машина. Из нее вышли чекисты во главе с Борисом Берманом. В отличие от коллег этот толстый ветеран-чекист был в стильном костюме. На его пальцах сверкали толстые кольца, на мизинце виднелся длинный ноготь. Пока они производили обыск в квартире Бухарина, Сталин на пленуме предложил передать дело НКВД.

– Кто-нибудь хочет выступить? – спросил Андреев, который в тот вечер вел заседание. – Никто? Есть другие предложения, кроме того, что сделал товарищ Сталин? Нет? Тогда давайте голосовать… Кто-нибудь против предложения товарища Сталина? Никого? Воздержавшиеся есть? Двое… Итак, предложение передать дело НКВД принимается с двумя воздержавшимися. Воздержались Бухарин и Рыков.

Николай Бухарин и Иван Рыков, когда-то правившие Россией вместе со Сталиным, были арестованы после того, как вышли из зала, где проходил пленум. Бухарин совершил всего один шаг, но он был похож на падение в тысячи километров. Несколько минут назад он жил в Кремле, имел машины, дачи и слуг, а сейчас въезжал в ворота Лубянки. Во внутренней тюрьме ему пришлось отдать все вещи. Его раздели, проверили задний проход. Затем одежду вернули, но пояс и шнурки на всякий случай забрали. После этого Бухарина отвели в камеру, где его уже ждал сокамерник. Как всегда, это был агент НКВД. Он изображал из себя заключенного и должен был вызвать сокамерника на откровенность. И все же любимцу Ленина повезло. Его, по крайней мере, не пытали, как остальных.

Анну Бухарину и частично парализованную после сердечного приступа жену Рыкова с дочерью Натальей вскоре тоже арестовали. Почти два следующих десятилетия они провели в трудовых лагерях.

Бухарин и Рыков были не единственными жертвами того отвратительного пленума. Ежов гневно клеймил позором Генриха Ягоду. Вячеслав Молотов зачитал доклад, с которым не успел выступить Орджоникидзе. В нем говорилось, что в наркомате тяжелой промышленности выявлено 585 вредителей. Каганович во время выступления с пеной у рта требовал безжалостно сорвать маски с врагов и саботажников на железных дорогах.

Нашел Сталин применение и «героической обвинительнице» из Киева. Он похвалил Полю Николаенко, обличавшую украинского руководителя Постышева, и назвал ее «простым членом партии», с которым Постышев обращался как с надоедливой мухой.

– Иногда простые люди оказываются значительно ближе к правде, чем некоторые высокопоставленные чиновники, – назидательно заявил вождь.

Постышева перевели на другую работу, но не арестовали. Сталин недвусмысленно предупреждал партийных руководителей, что никто – ни члены политбюро, ни удельные князьки, ни члены его собственной семьи – не могут отныне чувствовать себя в безопасности. «Мы, старые члены политбюро, скоро сойдем со сцены, – сказал он. – Таковы законы природы. Поэтому нам хотелось бы, чтобы у нас была достойная смена. Причем не один состав, а несколько».

Сталин – и как политик, и как человек – имел все необходимое для того, чтобы постоянно усиливать борьбу. «Чем дальше мы продвигаемся вперед, чем больше успехов достигаем, тем ожесточеннее становится сопротивление разбитых эксплуататорских классов и тем скорее они начнут прибегать к крайним формам борьбы», – сформулировал вождь свое видение Большого террора.

* * *

После февральского пленума 1937 года Ежевика начал превращать НКВД в таинственную секту священнодействующих палачей. Он отправил людей Ягоды инспектировать районы и арестовал их в дороге. Всего были расстреляны три тысячи чекистов. Начальник службы охраны Сталина, Карл Паукер, и его зять, Станислав Реденс, сохранили посты.

19, 20 или 21 марта Николай Ежов собрал уцелевших чекистов в Офицерском клубе. Там генеральный комиссар госбезопасности объявил, что Генрих Ягода морально разложился, был развратником, вором и немецким шпионом. На Германию бывший нарком, оказывается, начал работать еще в 1907 году, как раз когда вступил в партию. Не забыл Ежов и о своем росте. «Я могу быть мал ростом, но у меня сильные руки. У меня руки Сталина», – угрожающе проговорил он. Стало ясно, что казни и репрессии будут носить беспорядочный характер. «В борьбе против фашистских агентов появятся и невинные жертвы, – сообщил нарком. – Мы начинаем решительное наступление на врага. Пусть никто не обижается, если мы кого-нибудь заденем локтем. Лучше пусть пострадают десять невинных людей, чем один шпион ускользнет от расплаты. Лес рубят – щепки летят».

 

Уничтожение военачальников, падение Ягоды и смерть матери

Ежов «раскрыл» очередной заговор, на этот раз направленный против него самого. Ягода, оказывается, пытался отравить его, для чего якобы обрызгал ртутью шторы в его кабинете. Позже выяснилось, что Ежевика выдумал покушение. Тем не менее Генрих Ягода был арестован на кремлевской квартире еще до того, как политбюро формально санкционировало его арест. К этому времени власть политбюро была официально передана так называемой «пятерке», в состав которой входили Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов. Причем последний даже не являлся даже членом политбюро.

Обыск в жилищах Ягоды – их у бывшего наркома внутренних дел было два, квартира в центре Москвы и роскошная дача за городом – показал, какой разврат царил среди верхушки НКВД. Эротическая коллекция Ягоды состояла из 3904 фотографий и одиннадцати ранних порнофильмов. Его достижения в охоте на хорошеньких женщин ярко иллюстрирует женская одежда, хранившаяся в квартире. Складывалось впечатление, что Ягода руководил не милицией, а магазином женской одежды. Коллекция включала в себя 9 импортных женских пальто, 4 беличьи шубы, 3 плаща из тюленьей кожи, шуба из каракуля, 31 пару женских туфелек, 91 женский берет, 22 шляпки, 130 пар импортных шелковых чулок и 70 шелковых трико, 10 женских поясков, 13 сумочек, 11 женских костюмов, 57 блузок, 69 ночных рубашек, 31 женский жакет, 4 шелковые шали. Помимо этого Ягода обзавелся коллекцией из 165 трубок и мундштуков с порнографическими украшениями и одним резиновым фаллоимитатором.

Нашли при обыске и более страшные реликвии – две расплющенные пули, извлеченные из черепов Зиновьева и Каменева. Эти пули, как и порнографическое имущество Ягоды, перешли по наследству Ежову. Ежевика хранил сокровища у себя в кабинете.

Кроме шпионажа и морального разложения, бывшего наркома обвиняли в незаконных сделках с алмазами. Генрих Ягода не отпирался. Он лучше других был знаком с методами работы следователей на Лубянке и сразу же после ареста стал давать показания. Допросы начались 2 апреля.

В гигантскую сеть репрессий угодила очередная порция жертв. Прежде чем отсылать протоколы допросов Сталину, Николай Ежов внимательно проверял, чтобы в них не были упомянуты его протеже. Через три недели Ежов доложил об успехах. Ягода признался в том, что поддерживал Рыкова еще с конца двадцатых годов. «Действуйте, я вас не трону», – таким образом будто бы уговаривал Ягода Рыкова бороться с партией. Потом он обвинил Паукера и признался, что обрызгал ртутью шторы в кабинете Ежевики, чтобы избавиться от соперника. Сталина особенно заинтересовали показания Ягоды в отношении Енукидзе и Тухачевского. Авель Енукидзе, утверждал арестант, организовал заговор вместе с маршалом Тухачевским, старинным врагом Сталина еще со времен Гражданской войны.

Ко времени начала процесса над Бухариным и Рыковым Генрих Ягода сознался в убийствах Горького и сына писателя, в которых ему помогали врачи, а также в убийстве Кирова.

Конечно, бывший нарком знал, что вместе с ним погибнут его семья и друзья. В мире, созданном Сталиным, существовало правило, согласно которому при падении любого высокопоставленного чиновника арестовывали всех, кто хоть как-то с ним связан. Родные, друзья, любовницы и протеже безжалостно уничтожались вместе с «врагом народа». Вскоре после ареста Ягоды были расстреляны его зять и тесть. Та же участь постигла и писателей, входивших в его литературный салон. Жену Ягоды, сестру и родителей отправили в ссылку. Отец Ягоды отправил Сталину покаянное письмо. Он обвинял единственного сына в серьезных преступлениях и отрекался от него. Много лет назад два старших брата Генриха Ягоды отдали свои жизни за революцию. Сейчас 78-летний ювелир из Нижнего Новгорода терял и третьего сына. Мать и отец Ягоды погибли в лагерях.

В тюрьме с Ягодой произошла полная метаморфоза. «Впервые в жизни мне придется рассказать о себе всю правду», – бывший чекист вздыхал с таким видом, будто испытывал большое облегчение, снимая со своего сердца тяжелый груз. В камеру к Ягоде подсадили Виктора Киршона, писателя, которому часто давал советы Сталин и который будет вскоре расстрелян. Ему поручили разговорить заключенного. Генриха Ягоду очень интересовало, что о нем говорят в городе.

«Просто хочу спросить вас об Иде [жене] и Тимоше [любовнице], о ребенке, семье, – грустно говорил он Киршону. – Хотелось бы увидеть перед смертью знакомые лица». «Если бы я был уверен в том, что мне сохранят жизнь, то мне было бы легче сознаться в убийстве Горького и его сына», – размышлял Ягода. «Но невыносимо трудно говорить об этом в присутствии Тимоши, – признавался он следователям. – Можете написать в рапорте Ежову следующее: я сказал, что Бог все же должен существовать. От Сталина я не заслуживаю ничего, кроме благодарности за свою верную службу. От Бога же я заслуживаю самое суровое наказание за то, что тысячи раз нарушал Его заповеди. Посмотрите, где я сейчас, и судите сами: есть Бог или нет?»

Ягодовская белладонна принесла еще один роковой плод. Венгерский парикмахер и любимец кремлевских детей, 44-летний Карл Паукер, был арестован 15 апреля. Он чересчур много знал и очень хорошо жил. Сейчас Сталин перестал доверять старым чекистам – особенно тем, в чьих жилах текла нерусская кровь или кто имел связи с заграницей. Паукера тихо расстреляли 14 августа 1937 года. Он стал первой жертвой среди сталинских придворных.

Арестовали и «дядю» Авеля Енукидзе. 20 декабря его отправили в ссылку.

Наконец НКВД принадлежал Сталину. Следующей на очереди стояла Красная армия.

* * *

Вечером 1 мая 1937 года, после парада на Красной площади, на квартире Ворошилова, как всегда, состоялась вечеринка. Настроение было далеко не праздничным. Царила напряженная атмосфера. Сейчас все, что происходило в стране, было окрашено в багровые цвета борьбы с врагами. Буденный написал, что Сталин открыто говорил о надвигающихся репрессиях в том числе в рядах своей свиты. «Настало время покончить с врагами, которые сейчас есть и в армии, и в партии, и даже в Кремле», – сказал вождь. Эти слова доказывают, что он был готов уничтожать даже членов своего окружения, независимо от их статуса. Жертвами могли стать все, начиная от кремлевских врачей и кончая членами политбюро.

Семен Буденный предположил, что Сталин имел в виду маршала Тухачевского и старших командиров Красной армии, в том числе Иону Якира и Яна Гамарника. Эта троица стояла утром на мавзолее и принимала парад. Буденный утверждал, что очень хотел бы ошибаться. Создается впечатление, что усатого кавалериста беспокоила судьба коллег. Однако архивные документы неопровержимо свидетельствуют, что Буденный с Ворошиловым больше года уговаривали Сталина зачистить Красную армию. Более вероятным представляется, что гости, собравшиеся на квартире Ворошилова в тот майский вечер, не только поддерживали Сталина в страшных начинаниях, но и настойчиво убеждали усилить репрессии. Годом ранее Ворошилов, к примеру, показал вождю развединформацию из немецкого посольства, отправленную в Берлин. В ней сообщалось, что Михаил Тухачевский внезапно перестал быть франкофилом и сейчас отзывается с большим уважением к немецкой армии.

Михаил Николаевич Тухачевский, скорее всего, был самым талантливым советским военачальником довоенной поры. Ему надлежало стать главной мишенью чистки в армии. Этот утонченный дворянин, красивый, умный и способный, по словам Кагановича, не переносил дураков. За это Тухачевского ненавидели глуповатые Ворошилов и Буденный. Михаил Тухачевский ухаживал за привлекательными женщинами. Он был настолько обаятелен и неотразим, что Сталин прозвал его Наполеончиком. Лазарь Каганович перефразировал известное высказывание Бонапарта: «У Тухачевского в ранце лежит наполеоновский жезл».

Разумеется, Михаил Тухачевский был таким же безжалостным, как любой другой настоящий большевик. При подавлении выступлений крестьян в двадцатые годы он широко использовал ядовитые газы. В конце двадцатых и начале тридцатых этот локомотив военных идей выступал за резкое увеличение численности Красной армии и создание механизированных войск, которые следовало задействовать в так называемых «глубоких» операциях. Тухачевский понимал, что наступает эра танков и авиации. Эти новаторские идеи привели к конфликту со сталинскими друзьями, которые продолжали жить кавалерийскими атаками и бронепоездами.

Сталин пытался арестовать Тухачевского за измену в 1930 году, но Серго Орджоникидзе в числе прочих выступил против и помог ему вернуться на должность заместителя наркома обороны. В мае 1936 года у Тухачевского произошла еще одна ссора с очень обидчивым и мстительным Ворошиловым. Клима вывела из себя вполне обоснованная критика Михаила Николаевича. Со временем военачальники помирились. Трудно сказать, было ли это простым совпадением, но именно тогда арестовали первых военачальников Красной армии. Главная цель их допросов – показания против маршала Тухачевского. На январском процессе Генрих Ягода назвал новые имена врагов среди военных. Ягода, Енукидзе и отсталые военные подбросили дров в костер репрессий.

11 мая Тухачевский был снят с поста заместителя наркома обороны и сослан в Волжский военный округ. 13 мая Иосиф Виссарионович положил руку ему на плечо и тепло пообещал, что Тухачевский скоро вернется в Москву. Слово свое вождь сдержал. 22 мая Тухачевского арестовали и действительно привезли в Москву. Ежов и Ворошилов организовали аресты практически всего высшего командного состава Рабочее-крестьянской Красной армии.

Нарком внутренних дел лично проводил допросы задержанных. На встрече со Сталиным Андрей Вышинский, стараясь выслужиться, предложил применить пытки. «Сами решайте, – бросил вождь Ежевике. – Но Тухачевский во что бы то ни стало должен все рассказать. Не верится, что он действовал один». Получив карт-бланш, Ежов тут же бросился на Лубянку, чтобы насладиться мучениями маршала. Михаила Тухачевского жестоко пытали.

В самый разгар драмы, 13 мая, в возрасте семидесяти семи лет умерла мать Сталина. Свидетельство о ее смерти подписали три профессора и два простых доктора. В графе «причина смерти» значится «кардиосклероз». Александр Поскребышев одобрил официальное сообщение в газетах. Сталин сам написал на грузинском языке текст для венка: «Дорогой и любимой матери от ее сына Иосифа Джугашвили». Наверное, для того, чтобы подчеркнуть гигантское расстояние между Сосо и Сталиным, он использовал свою настоящую фамилию. На похороны матери вождь не ездил. Ему было не до подобных мелочей. Он занимался делом Тухачевского. Кеке похоронил Лаврентий Берия с женой и сыном Серго. Правда, Сталин позже интересовался, как прошли похороны, словно чувствуя вину за то, что не был на них.

Ежов часто бывал в кабинете Хозяина. Через несколько дней сломленный маршал наконец «признался» во всех предъявленных обвинениях. Енукидзе якобы завербовал его в 1928 году. Конечно, Тухачевский был немецким шпионом и вместе с Бухариным хотел захватить власть в Советском Союзе… Признание Тухачевского, сохранившееся в архивах, испачкано маленькими коричневыми пятнышками. Анализ показал, что это кровь.

Теперь Сталину предстояло убедить политбюро в вине военных. Якир, один из арестованных командиров, был большим другом Кагановича. На заседании политбюро вождь припомнил Железному Лазарю эту дружбу. Каганович, в свою очередь, указал Сталину, что именно вождь продвигал Якира по служебной лестнице. Тот немного помолчал, потом тихо сказал:

– Правильно, я помню. Будем считать, что дело закрыто.

Лазарь Моисеевич не мог не знать, как выбивают признания следователи Ежова. Тем не менее он поверил в существование заговора среди военных. Анастас Микоян тоже дружил со многими арестованными. Сталин зачитал ему выдержки из признания Уборевича, в которых тот признавался, что работает на немецкую разведку.

– Невероятно, но факт. – Сталин с наигранным изумлением покачал головой. – Они сами признали это.

Для того чтобы избежать «фальсификаций» и кривотолков, допрашиваемых заставляли подписывать каждую страницу протоколов допросов. Тем не менее Анастас Иванович заметил:

– Я очень хорошо знаю Уборевича. Он поразительно честный человек.

Сталин успокоил его и сказал, что военные сами будут решать, как поступать с коллегами.

– Они знают все подробности и лучше разберутся, где правда, а где ложь, – заверил вождь.

Наверное, чтобы другие не расслаблялись, Сталин бросил в котел репрессий и заместителя председателя Совнаркома Яна Рудзутака. Латыш был кандидатом в члены политбюро. Он стал первым арестованным из высшей элиты советского государства. «Он так крепко сдружился с этими филистимлянами, что отдалился от нас», – вспоминал Вячеслав Молотов. На иносказательном языке большевиков это значило – от «культурных друзей».

В 1920-х годах Ян Рудзутак был верным союзником Сталина. Потом он попал в опалу. Рудзутак даже обвинял Иосифа Виссарионовича в том, что тот оклеветал его сразу после убийства Кирова. «Вы неправы, Рудзутак», – холодно ответил тогда Сталин.

Рудзутак был арестован во время ужина вместе с несколькими актерами. Говорят, что женщины, взятые в тот вечер и доставленные на Лубянку, и через несколько недель ходили в вечерних туалетах, которые к тому времени превратились в рванье.

«Сам черт, наверное, не разберется в его друзьях и женщинах», – с отвращением высказался после ареста Рудзутака Молотов, а Каганович уточнил: «В молоденьких женщинах». Может, Рудзутака расстреляли за его веселость, общительность и любовь к вечеринкам? Молотов тем не менее счел своим долгом объяснить: «Думаю, сознательно он не участвовал в заговоре, но это не освобождает его от ответственности… В конце концов, у нас были материалы, которые доказывали вину Рудзутака».

После военных НКВД взялся за старых большевиков. Особенно многочисленными аресты были в Грузии. Именно там находилось больше всего упрямых «старых пердунов», которые так раздражали Сталина.

Сначала руководство, следуя партийной традиции, обсуждало списки арестованных. В архивах хранится немало таких подписанных вождями перечней. Они показывают, в какой атмосфере решались человеческие судьбы. Обычно партийные боссы делали пометки «за» или «согласен». Но иногда, явно желая показать Хозяину жестокость и решительность, добавляли крепкие слова.

«Безо всяких колебаний – да, – написал Буденный на постановлении об аресте Тухачевского и Рудзутака. – Необходимо покончить с этим отребьем».

Маршал Егоров, с женой которого Сталин флиртовал на ужине в ноябре 1932 года, уже находился под следствием. «Всех этих предателей нужно стереть с лица земли как самых больших врагов и отвратительных подонков», – тем не менее написал Егоров.

1 июня в Кремле открылось совещание высшего командного состава РККА. На нем присутствовали более ста командиров Красной армии, а также Сталин, Ворошилов и Ежов. Командиры долго не могли прийти в себя после того, как с трибуны сообщили, что их начальники в подавляющем большинстве были немецкими шпионами. Ворошилов «раскрыл» контрреволюционный заговор фашистской организации и хмуро признался, что сам был близок с некоторыми преступниками. Он был виноват в том, что не хотел в это верить!

На следующий день на совещании выступил Сталин. Он еще сильнее напугал военных, добавив тумана.

– Надеюсь, никто не сомневается в существовании военно-политического заговора, – угрожающе произнес вождь.

Он объяснил, что Михаила Тухачевского подстрекали Троцкий, Бухарин, Рыков, Енукидзе, Ягода и Рудзутак. Как в любом хорошем шпионском романе, Сталин постарался ввести в заговор женщину. Он хорошо знал о любви Тухачевского и Енукидзе к слабому полу и не мог не воспользоваться этой слабостью.

– В Германии, в Берлине, есть очень опытный шпион, – рассказал Сталин ошеломленным слушателям. – Ее зовут Жозефина Хейнце. Это очень красивая женщина. Она завербовала Енукидзе и помогла завербовать и Тухачевского.

Чекисты Николая Ежова не прекращали работу ни днем ни ночью. Военных арестовывали едва ли не во время совещания. Стоит ли удивляться, что в такой обстановке оставшиеся на свободе поддержали Сталина.

Климент Ефремович Ворошилов упивался местью.

– Я никогда не доверял Тухачевскому, никогда особенно не доверял Уборевичу. Они были негодяями, – заявил он на совещании своего комиссариата. Его ободрила недавняя критика вождя, который ругал Тухачевского за аморальное поведение. – Товарищи, мы еще не очистили наш комиссариат от всех врагов. Лично я не сомневаюсь, что среди нас остались люди, которые думают, что все это только слова и им ничего не будет. Они болтали: «Хорошо бы убить Сталина и Ворошилова». Наше правительство уничтожит таких людей.

– Правильно! – закричали из зала. Послышались аплодисменты.

– Морально они совсем опустились, – продолжил обличать врагов красный маршал. – Вы только посмотрите, что они вытворяли в личной жизни!

9 июня Андрей Вышинский допросил арестованных. Он дважды докладывал Сталину по телефону, а в 22.45 лично приехал в Маленький уголок. Члены политбюро рассмотрели просьбы обвиненных в измене офицеров о помиловании, передавая их друг другу. На обращении Якира Сталин написал: «Мерзавец и проститутка». «Абсолютно точная характеристика», – тут же согласился Ворошилов. Молотов, как глава правительства, подписал отказ в помиловании. Больше всех радовался Каганович. Он едва ли не танцевал от радости. «Для этого предателя и ублюдка может быть только одно наказание – расстрел!» – воскликнул Каганович.

11 июня Верховный суд постановил учредить Особый военный трибунал для суда над предателями. Военную коллегию возглавил похожий на змею Ульрих. Однако главными судьями были сами маршалы. Активнее всех вел себя Буденный. Он обвинял подсудимых во вредительстве. По его мнению, идея создания механизированных дивизий была не чем иным, как вредительством и саботажем.

«Мне кажется, что я сплю», – лаконично прокомментировал Михаил Тухачевский обвинения в свой адрес.

Никто больше не говорил о Жозефине, красавице шпионке, работавшей на Германию. Однако многих военачальников обвинили в шпионаже – они якобы служили «второй родине». Якир, например, был бессарабским евреем. Большинство судей пребывали в ужасе от происходящего. «Завтра я окажусь на их месте», – сказал позже друзьям один из них, командир корпуса Белов. Он оказался прав – так оно и получилось.

В тот же день, в 23.35, все подсудимые были приговорены к смерти. Ульрих бросился рапортовать Сталину, который ждал его вместе с Молотовым, Кагановичем и Ежовым. Он даже не стал читать приговоры, а просто сказал: «Согласен». Ежов с Ульрихом вернулись, чтобы организовать приведение приговора в действие. Рано утром на следующий день все обвиняемые были расстреляны.

Как всегда, Сталин проявил садистское любопытство.

– Какими были последние слова Тухачевского? – спросил он Ежова.

– Эта змея заявил, что предан родине и товарищу Сталину. Он просил о снисхождении. Ясно, что Тухачевский хитрил, он не сложил оружие.

Все обвинители, за исключением Ульриха, Буденного и Шапошникова, позже были тоже расстреляны. Если у Буденного и имелись какие-то сомнения относительно поддержки репрессий, то они вскоре рассеялись. Прошло совсем мало времени, и к нему приехали чекисты с ордером на арест. Усатый кавалерист выхватил пистолет и пригрозил убить всякого, кто приблизится к нему, а сам тем временем срочно позвонил Хозяину. Сталин отменил арест. Жена Буденного оказалась менее везучей.

Ворошилов начал гигантскую чистку в армии. Он писал в НКВД письма, в которых требовал арестовать тех или иных командиров – всего около трехсот человек. 29 ноября 1938 года нарком хвалился, что 40 тысяч человек арестованы и 100 тысяч командиров назначены на новые должности. Трое из пяти маршалов, пятнадцать из шестнадцати командармов, шестьдесят из шестидесяти семи командиров корпусов и все семнадцать комиссаров были расстреляны.

На неформальных встречах с военными Сталин горячо подстрекал их к охоте на ведьм в своих рядах.

– Можем мы ли открыто говорить о врагах народа или нет? – поинтересовался капитан третьего ранга Лаухин.

– Вы имеете в виду – публично? – уточнил Иосиф Виссарионович.

– Нет, между собой, в армии.

– Не только можете, но и обязаны, – ответил Сталин.

Офицеры обсуждали отдельных военных.

– Горбатов очень волнуется, – сообщил Куликов, командир дивизии Украины.

– Он не должен беспокоиться, если он честный человек, – заметил Сталин.

– Я бы не сказал, что он абсолютно чист, – объяснил Куликов. – Горбатов, несомненно, связан с ними.

– Значит, тогда ему есть чего бояться. – Вождь довольно улыбнулся.

Красная армия была последней силой, которая стояла на пути Сталина и могла его остановить. Одного этого соображения оказалось вполне достаточно, чтобы уничтожить высший командный состав. Но у вождя имелись наверняка и другие причины. Не исключено, что военные знали: Сталин в молодости был двойным агентом и работал на царскую охранку. Возможно, даже собирались что-то предпринять.

Официальным объяснением считается дезинформация немцев. Немецкие шпионы якобы убедили Сталина в том, что высший командный состав готовит переворот. Главный шпион Гитлера, Гейдрих, состряпал эту дезу и передал ее русским через ничего не подозревавшего чешского президента Бенеша. Однако в деле Тухачевского немецкими уликами как раз пользоваться не стали. В этом не было необходимости. Сталину не требовались ни дезинформация немцев, ни таинственное досье на самого вождя, якобы имевшееся в охранке, чтобы уничтожить Тухачевского. Избавиться от него Сталин намеревался еще в самом начале 1930-го, то есть за три года до прихода Гитлера к власти. Вождь и его близкие друзья были убеждены, что военным нельзя доверять и их следует уничтожать при малейших подозрениях. Как-то Сталин напомнил Ворошилову в записке об офицерах, арестованных летом 1918 года: «Мы хотели расстрелять этих офицеров скопом».

В резне Ворошилову помогал один человек, который олицетворял трагедию, свалившуюся на Красную армию. Сталину и Ежову нужно было освещать в прессе процесс над военными. Для этой роли идеально подходил главный редактор «Правды» Лев Захарович Мехлис – один из самых необычных придворных в свите красного царя. Выйдя на всесоюзную сцену, он скоро превратился из бича прессы в военного Мефистофеля. Его сравнивали с акулой, а Сталин называл Мехлиса фанатиком. Вождь с удовольствием рассказывал забавные истории об его рвении.

Несмотря на сравнение с акулой, своим заостренным лицом Мехлис больше напоминал какую-то птицу. Сходство с представителем мира пернатых ему придавал и нимбоподобный венчик черных волос.

Лев Мехлис сыграл в сталинских репрессиях такую же большую роль, как Берия или Молотов. Родился он в Одессе в 1889 году в семье евреев. Школу будущий мрачный демон бросил в четырнадцать лет, в большевистскую партию вступил довольно поздно, лишь в 1918 году. До того как стать большевиком, он успел пофлиртовать с другими партиями.

В годы Гражданской войны комиссар Мехлис безжалостно наводил порядок в Крыму. Здесь он расстрелял и повесил тысячи противников советской власти.

Со Сталиным Мехлис встретился во время польской кампании. Он стал одним из помощников вождя и узнал немало его секретов. Лев Мехлис был беззаветно предан товарищу Сталину. Работал с невиданной даже среди большевиков энергией и кровожадной яростью. Мрачный демон был чересчур энергичен и талантлив, чтобы оставаться на заднем плане, как Александр Поскребышев.

Женился Лев Захарович на враче, еврейке по национальности. Когда у него родился сын, Мехлис поставил в детскую кроватку портрет Ленина с красной ленточкой.

В 1930 году вождь назначил Мехлиса главным редактором «Правды». Журналистами Лев Мехлис руководил с той же жестокостью, внушающей уважение и страх.

В царской армии Лев Мехлис дослужился до артиллерийского капрала. Сейчас его назначили заместителем наркома обороны. Мехлис возглавил политический отдел Красной армии. Мрачный демон налетел на армию, как несущийся во весь опор конь Апокалипсиса.

Сталин и остальные члены пятерки в это время были заняты организацией поразительной лотереи. Ставкой в ней была жизнь человека. В результате ее проведения уничтожено целое поколение советских людей.

 

Кровавая баня

Никто не писал фамилий людей, которых нужно расстрелять, – просто назначались квоты. Речь шла о тысячах несчастных. 2 июля 1937 года политбюро приказало местным секретарям арестовывать и расстреливать наиболее враждебно настроенных к советской власти элементов. К смертной казни их приговаривали так называемые тройки – трибуналы, состоящие из трех человек. Обычно в состав тройки входили секретарь партийной организации, прокурор и начальник НКВД.

Сталин ставил перед собой цель – навсегда уничтожить всех врагов и сомневающихся, то есть тех, кого нельзя убедить поверить в социализм. Партийная верхушка хотела ускорить стирание классовых барьеров и тем самым построить на земле рай для трудящихся масс. Окончательным решением этого вопроса стала резня миллионов людей. Массовые убийства нисколько не противоречили теории и идеалам большевиков. Не стоит забывать, что большевизм являлся своего рода религией и основывался на систематическом уничтожении враждебных классов. К тому времени советский народ уже привык к пятилетним планам с их цифрами, заданиями и разнарядками. Наверное, поэтому появление таких же показателей, только по убийствам мало кого удивило. Подробности при этом не имели никакого значения и никого не волновали. Если уничтожение Гитлером евреев считается геноцидом, то кровавую баню, устроенную Сталиным, можно вполне назвать демоцидом («уничтожением народа»). Свою классовую борьбу большевики довели до каннибализма.

30 июля Николай Ежов и его заместитель Михаил Фриновский предложили политбюро рассмотреть приказ № 00447. В нем говорилось, что 5–15 августа регионы получат разнарядки по двум категориям. Первая означала расстрелы, вторая – депортацию. Чекисты предлагали расстрелять 72 950 человек и арестовать 259 450. Некоторые области были пропущены. В дальнейшем регионам разрешили самим составлять списки. Родные «врагов народа» тоже подлежали депортации. Политбюро утвердило предложение НКВД на следующий день.

Мясорубка была запущена в действие и начала набирать обороты. Охота на ведьм, разжигаемая и подпитываемая рвением местных властей, постепенно приближалась к своему пику. В этот страшный маховик затягивалось все больше и больше людей. Распоряжение Центра вызвало горячий отклик на местах. Регионы быстро выполняли разнарядки и просили увеличить квоты. В период между 28 августа и 15 декабря политбюро согласилось расстрелять сначала еще 22 500 человек дополнительно, затем еще 48 000.

От страшных преступлений Гитлера, который систематически уничтожал заранее выбранную цель (евреев и цыган), Большой террор большевиков отличался разве что неразборчивостью и случайностью. В Советской России смерть зачастую носила произвольный характер. Давно забытые язвительные высказывания в адрес власти или руководителей, заигрывания с оппозицией, самая обыкновенная зависть к коллеге, занимающему более высокий пост или живущему в более комфортабельной квартире – приносили пытки и смерть целым семьям. На причины никто не обращал внимания. «Лучше зайти слишком далеко, чем недостаточно далеко», – говорил Николай Ежов своим людям. Первоначальные квоты по репрессированным выросли до 767 397 арестованных и 386 798 расстрелянных.

Дело не ограничилось отдельными личностями. Одновременно Ежов начал наступление на нации и народности. Во время Большого террора чекисты уделяли большое внимание и национальной принадлежности своих жертв. Советские власти особенно не любили поляков и этнических немцев. 11 августа нарком внутренних дел подписал приказ № 00485, согласно которому уничтожению подлежали «польские диверсанты» и «шпионские группы». В результате была перебита большая часть компартии Польши. Погибли практически все поляки, входившие в партийную верхушку, а также советские граждане, имевшие какие-либо контакты с ними. Конечно же, уничтожались и жены с детьми. В ходе этого мини-геноцида арестовали 350 000 человек, из них 144 000 поляков. Из 247 257 расстрелянных 110 000 были поляками. Как мы увидим дальше, преследование поляков сильно затронуло и окружение самого Сталина. Всего же, по последним подсчетам, учитывая разнарядки и борьбу с народностями, в ходе чисток были арестованы до 1,5 миллиона человек, из которых около 700 тысяч, то есть каждый второй, расстреляны.

«Бейте и убивайте, не разбираясь», – приказывал Ежов своим подчиненным. Те, кто не проявлял должного рвения в ходе арестов «контрреволюционных элементов», уничтожались сами. Таких, однако, было немного. Основная масса чекистов взялась за дело засучив рукава. Стараясь превзойти друг друга в кровавом рвении, они рапортовали московскому начальству о гигантских количествах арестованных. Ежевика, несомненно выполнявший приказы пятерки и лично Сталина, подчеркивал, что ничего страшного не произойдет, если во время проведения операции будет расстреляна лишняя тысяча людей. Поскольку Сталин и Ежов постоянно увеличивали разнарядки, дополнительные убийства были неизбежны. Так же, как это происходило при проведении гитлеровского холокоста, Большой террор в России многим был обязан колоссальному «подвигу» партийного руководства. Нарком Ежов вникал во все мелочи. Он, к примеру, даже указывал, какие растения и кусты следует высаживать на местах массовых захоронений.

Как только началась массовая резня, Сталин практически перестал показываться на людях. Его можно было лицезреть только на встречах с детьми и официальными делегациями. В народе ходили слухи, что будто бы вождь не знает, что творит Ежов. За весь 1937-й Сталин только дважды выступал перед аудиторией, а в следующем году – всего один раз. Он отменил летний отпуск. В следующий раз вождь отправился на юг отдыхать только в 1945 году. На торжественных собраниях, посвященных Октябрьской революции, и в 1937-м, и в 1938-м, с докладами выступал Молотов.

Как-то зимой на улице среди сугробов встретились писатель Илья Эренбург и Всеволод Мейерхольд.

– Если бы только кто-нибудь мог рассказать обо всем этом Сталину! – с тоской сказал Эренбург.

Театральный режиссер Мейерхольд уверенно сказал Эренбургу:

– От Сталина все эти ужасы скрывают.

Ключ к разгадке тайны знал их общий друг, Исаак Бабель, любовник жены Ежова:

– Конечно, Ежов играет свою роль, но не он главный в этом деле.

Сталин являлся главным руководителем и вдохновителем Большого террора, но было бы в корне неверно винить в репрессиях только одного человека. Массовые и систематические убийства начались вскоре после того, как Ленин пришел к власти в 1917 году, и не прекращались вплоть до смерти Сталина. Новая социальная система, построенная большевиками, строилась на массовых репрессиях. Она оправдывала убийства, утверждала, что это нужно для достижения будущего счастья. Террор ни в коем случае не был результатом только чудовищности и кровожадности Сталина. Хотя будет неправильно утверждать, что на резню не оказали влияния властность Сталина, его злоба и поразительная мстительность. «Величайшее наслаждение заключается в том, чтобы выбрать врага, приготовить все для его уничтожения, безжалостно расправиться с ним и с чистой совестью лечь спать», – сказал как-то вождь Каменеву.

Сталин со своими соратниками и друзьями считал лучшими годы Гражданской войны. 1937-й можно, наверное, назвать путешествием в прошлое, возвращением в Царицын.

«Мы были в Царицыне с Ворошиловым, – рассказывал вождь офицерам Красной армии. – За неделю мы выявили врагов, хотя и не знали положения на фронте. Мы разоблачили их по делам и поступкам. И если сегодня политические работники будут судить людей по их настоящим делам, то вскоре мы разоблачим всех врагов и в Красной армии».

Тем временем надвигалась катастрофа в экономике. Из документов, сохранившихся в архиве Молотова, ясно, что голод и случаи людоедства отмечались даже в 1937 году.

О моральном разложении среди большевистских вельмож ходили легенды. Ягода жил во дворцах и торговал государственными алмазами, Якир, как крупный землевладелец, сдавал в аренду дачи. Жены маршалов, например Ольга Буденная и ее подруга, Галина Егорова, блистали на балах и банкетах в иностранных посольствах и салонах. Их ужины напоминали блестящие дореволюционные приемы, на которые со всей Москвы съезжались ослепительные женщины в модных туалетах.

«Почему цены поднялись на сто процентов в то время, когда в магазинах ничего нет? – удивленно задавалась вопросом в дневнике Мария Сванидзе. – Куда исчезли хлопок, лен и шерсть, когда работники получают медали за выполнение планов? А как быть со строительством дач и великолепных домов, на которые тратятся безумные деньги?»

Ответственность за террор и репрессии лежит на сотнях тысячах чиновников, которые отдавали приказы и проводили расстрелы. Сталин с соратниками убивали с энтузиазмом, почти весело. Аппаратчики в большинстве случаев превышали цифры разнарядок.

Сталин был удивительно откровенен со своим близким окружением относительно истинной цели репрессий. Конечно же, он хотел уничтожить всех врагов. Вождь постоянно сравнивал террор с резней бояр, которую три с лишним столетия назад устроил Иван Грозный.

– Кто вспомнит эту шваль через десять или двадцать лет? – Сталин саркастически усмехался. – Никто. Кто сейчас вспомнит имена бояр, от которых избавился Иван Грозный? Тоже никто. В конце они все получили по заслугам.

– Народ все понимает, Иосиф Виссарионович, – сказал Молотов. – Советские люди понимают и поддерживают вас.

– Иван Грозный убил слишком мало бояр, – многозначительно сказал Сталин Микояну. – Он должен был казнить всех бояр и создать новое государство.

В то время как регионы выполняли разнарядки и сами выбирали, кого репрессировать, Сталин убивал тысячи людей, которых знал лично. Николай Ежов приезжал к вождю с докладами буквально каждый день. В течение полутора лет были арестованы 5 из 15 членов политбюро, 98 из 139 членов ЦК и 1108 из 1966 делегатов XVII съезда. За это время Ежевика принес вождю 383 расстрельных списка. При этом каждый раз говорил: «Я прошу санкции осудить их всех по первой категории».

Большинство расстрельных списков подписывали Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов. На десятках стоят также подписи Андрея Жданова и Анастаса Микояна. Были очень «урожайные» дни. Например, 12 ноября 1938 года, Сталин и Молотов обрекли на смерть 3167 человек. «Я подписал много списков арестованных, фактически почти все, – признавался Молотов. – Мы обсуждали и совместно принимали решение. Тогда во главу угла ставилась скорость работы. Мог в эти списки попасть случайный человек?.. Да, иногда хватали невинных людей. Полагаю, что один или два из десяти осуждались несправедливо, но остальных приговаривали к смертной казни правильно». Сталин говорил: «Лучше срубить на одну невинную голову больше, чем промедлить на войне». В поименных расстрельных списках содержались фамилии 39 тысяч человек. Сталин делал на списках пометки для Ежова: «Товарищ Ежов, тех, чьи фамилии я пометил буквами „ар.“, – арестовать, если они еще не арестованы». Иногда Сталин просто писал: «Расстрелять все 138 человек». Когда Молотов получал расстрельные списки из регионов, он подчеркивал числа и никогда не обращал внимания на фамилии. Каганович с большой теплотой вспоминал неистовство тех дней: «Какие чувства! Какие эмоции!» Все советские руководители того времени несут ответственность за то, что зашли так далеко.

Вождь заявил, что сын не должен отвечать за грехи отца, но потом тщательно пометил семьи врагов. «Они должны быть изолированы, – объяснял Молотов, – иначе неизбежны многочисленные жалобы и просьбы». 5 июля 1937 года политбюро приказало НКВД посадить жен всех осужденных предателей в лагеря на 5–8 лет и взять под опеку государства детей в возрасте до пятнадцати лет. Под это постановление подпадали 18 тысяч жен и 25 тысяч детей «врагов народа». Но и этого было недостаточно. 15 августа Николай Ежов приказал сдавать детей в возрасте от одного года до трех лет в детские дома. «Социально опасных детей в возрасте от трех до пятнадцати можно сажать в тюрьмы в зависимости от степени их опасности», – указывал нарком. Почти миллион детей «врагов» советской власти и «предателей» выросли в детских домах. Со своими матерями они зачастую встречались лишь в двадцатилетнем возрасте.

Сталин был главным мотором этой гигантской машины убийств. Множество записок, которые пылятся в архивах, хранят приказы и распоряжения Сталина. Он не ленился уговаривать и убеждать не только соратников, но даже мелких исполнителей убивать своих товарищей.

Конечно, партийные руководители время от времени спасали особо близких друзей. Но из-за остальных они, понятно, не хотели рисковать. Только Сталин мог спасти жизнь любому «врагу и предателю». Капризы вождя, неожиданные помилования делают картину Большого террора еще запутаннее и туманнее. Узнав об аресте Серго Кавтарадзе, старого друга из Грузии, Сталин решил сохранить ему жизнь и поставил против его фамилии тире. Эта маленькая черточка карандашом спасла Кавтарадзе жизнь. В расстрельные списки попал и другой старинный друг вождя, посол Трояновский. «Не трогать», – написал Сталин около его фамилии. Но если генсек переставал доверять человеку, наказание было неминуемым, хотя иногда на это уходили целые годы.

Порой люди страдали, сталкиваясь со Сталиным благодаря невероятным совпадениям. Польская коммунистка Костыржева ухаживала за своими розами недалеко от Кунцева. Ее цветы увидел через забор Сталин. «Какие прекрасные розы!» – похвалил он. Тем же вечером Костыржева была арестована. Впрочем, в данном случае может существовать и иное, чем зависть Сталина, хотя и маловероятное объяснение. Произошла эта история во время антипольской кампании, и, видимо, Костыржева значилась в списках репрессированных.

Сталин нередко забывал или – значительно чаще – притворялся, будто забыл, что происходило с теми или иными знакомыми. Узнавая через много лет о том, что их расстреляли, вождь печально качал головой. «У вас были такие прекрасные люди, – позже сказал он польским товарищам. – Вера Костыржева, например. Не знаете, что с ней случилось?» Даже его феноменальная память порой давала сбои – так много было жертв.

Сталину нравилось пугать подчиненных. Показателен случай со Стецким. Этому человеку когда-то покровительствовал Бухарин. Во второй половине тридцатых он успешно работал в отделе культуры ЦК. На одной из очных ставок со своими обвинителями Бухарин передал Сталину старое письмо, в котором Стецкий критиковал вождя. «Товарищ Бухарин передал мне ваше письмо к нему, – написал Стецкому Иосиф Сталин. – Наверное, он хотел намекнуть, что и у товарища Стецкого были ошибки. Я не стал читать это письмо. Возвращаю его вам. С коммунистическим приветом Сталин». Нетрудно представить ужас товарища Стецкого, когда он получил это написанное от руки послание. Конечно, он тут же ответил: «Товарищ Сталин, получил ваше письмо. Спасибо за доверие. Теперь относительно моего письма, написанного в 1926 году. Тогда я действительно заблуждался в своих взглядах и входил в бухаринскую группу. Сейчас мне стыдно даже вспоминать об этом». Несмотря на «доверие», Стецкий был арестован и расстрелян.

Сталин любил играть в кошки-мышки даже с близкими друзьями. Семен Буденный хорошо показал себя на процессе над военными командирами. Но когда чекисты начали хватать людей из его штаба, пришел жаловаться к Ворошилову. Увидев большой список невинных, по убеждению усатого кавалериста, людей, находившихся под следствием, Клим пришел в ужас и отказался помогать.

– Поговори со Сталиным сам, – посоветовал он.

Буденный отправился к Сталину.

– Если эти люди, которые делали революцию, враги народа, то это значит, что в тюрьму нужно посадить и нас! – смело заявил Буденный.

– Что вы говорите, Семен Михайлович? – Сталин рассмеялся. – Вы что, с ума сошли? – Он позвонил Ежову. – Ко мне пришел Буденный. Он требует арестовать нас.

Позже Семен Буденный утверждал, что передал список Николаю Ежову и тот якобы даже отпустил несколько человек.

Прежде чем арестовать жертву, Сталин всегда старался успокоить подозрения. В начале 1937 года он позвонил жене одного из заместителей Орджоникидзе в комиссариате тяжелой промышленности. «Я слышал, что вы ходите пешком, – участливо сказал вождь. – Это нехорошо. Я пришлю вам машину». На следующее утро у дома замнаркома стоял лимузин. Еще через два дня замнаркома арестовали.

Советские генералы, дипломаты, разведчики и писатели, работавшие и воевавшие в Испании, погрязли в трясине доносов и предательств, убийств, интриг и разоблачений. Сталинский посол в Мадриде Антонов-Овсеенко когда-то был троцкистом. Он попытался доказать свою преданность режиму, но сделал это неловко. Сталин отозвал его в Москву, повысил в должности и на следующий день приказал арестовать. Принимая журналиста Михаила Кольцова, находившегося в Испании, Сталин пошутил о его испанских приключениях и назвал дон Мигелем. В конце аудиенции генсек неожиданно поинтересовался: «Вы не собираетесь стреляться? Ну тогда прощайте, дон Мигель». Кольцов играл в Испании в смертельно опасные игры. Он доносил Сталину и Ворошилову на соотечественников. Вскоре после разговора в кабинете Сталина дон Мигель был арестован.

Кабинет вождя был завален письмами с мест. В них власти с энтузиазмом рапортовали о расстрелах. В типичном отчете от 21 октября 1937 года читаем, что в Саратове были расстреляны одиннадцать человек, в Ленинграде сначала восемь, потом еще двенадцать, шесть и пять в Минске и так далее. Всего в списках значились фамилии 82 человек. Подобные рапорты, адресованные Сталину и Молотову, исчислялись сотнями.

Конечно, получал Сталин и множество писем с просьбами о помощи. Бонч-Бруевич, чья дочь была замужем за одним из помощников Ягоды, утверждал: «Поверьте мне, дорогой Иосиф Виссарионович, я бы сам привел сына или дочь в НКВД, если бы они были против партии». Каннер, сталинский секретарь в двадцатые годы, многое сделал в борьбе с Троцким и другими соперниками Сталина, но несмотря на это тоже был арестован в 1937 году. «Каннер не может быть негодяем, – писала некая Макарова, возможно его жена. – Да, он дружил с Ягодой, но кто мог подумать, что нарком безопасности окажется таким подлецом и мерзавцем? Поверьте, товарищ Сталин, Каннер заслуживает вашего доверия!» Каннер был расстрелян.

В секретариат генсека часто приходили просьбы от старых большевиков, которые были его близкими друзьями. Автор одного из таких посланий, Вано Джапаридзе, написал: «Моя дочь арестована. Не могу представить, что она сделала плохого. Прошу вас, дорогой Иосиф Виссарионович, облегчите ужасную судьбу моей дочери».

Шли письма и от обреченных партийных руководителей. Они чувствовали нависшую опасность и отчаянно пытались спастись. «Я не могу работать, – сообщал Николай Крыленко, народный комиссар юстиции, сам подписавший немало смертных приговоров. – Моя преданность делу партии не подлежит сомнениям. В сложившейся ситуации я не могу сидеть сложа руки. Пожалуйста, уделите мне несколько минут вашего времени». Крыленко тоже был расстрелян.

Все вожди были властны над жизнью и смертью. Через много лет Никита Хрущев неожиданно вспомнил случай с одним мелким агрономом, который чем-то его рассердил. «Конечно, я мог бы сделать что-нибудь с ним. Мог бы уничтожить его, стереть с лица земли».

 

Ежевика на работе и отдыхе

Подсчитано, что за полтора года Большого террора Сталин принимал Ежова 1100 раз, то есть по два раза в день. По данному показателю Ежевика уступает только Молотову. Следует отметить, что это только, так сказать, официальные встречи в кремлевском кабинете вождя. Вне всяких сомнений, они часто виделись на даче. В архивах сохранилось много документов. Из них мы узнаем, что Сталин составлял собственные расстрельные списки и обсуждал их с Ежевикой. 2 апреля 1937 года, к примеру, он написал для Ежова синим и красным карандашом список из шести пунктов. Среди них встречаются и такие зловещие, как «очистить Государственный банк». Иногда Сталин подвозил маленького наркома на его дачу.

Переехав в кабинет Ягоды, Николай Ежов не изменил бешеного распорядка дня. Напротив, под воздействием ужасных дел, которыми ему предстояло заниматься, постоянно увеличивавшегося количества арестовываемых и расстреливаемых, страшного давления, как сверху, так и снизу, работы стало неизмеримо больше. Так же, как Сталин, Ежевика трудился по ночам. Он постоянно чувствовал усталость, с каждым днем становился все бледнее. У него часто сдавали нервы.

Распорядок дня Ежова известен. Он допоздна спал дома, обедал с женой. Потом встречался с заместителем Фриновским на даче. Пропустив рюмку-другую, нарком ехал в Бутырку или на Лубянку допрашивать подозреваемых и часто собственноручно пытал их. Поскольку Николай Ежов находился в высшем эшелоне советской власти без малого семь лет, многих своих жертв он знал лично. В июне 1937 нарком внутренних дел подписал приказ об аресте своего крестного отца, Москвина, и его жены, в доме которых часто бывал. Обоих расстреляли.

Ежевика нередко поражал всех своей жестокостью. Чекисты арестовали Булатова. Он так же, как Ежов, был руководителем отдела ЦК и нередко бывал у него в гостях. Во время пятого допроса Булатова в камеру вошел генеральный комиссар госбезопасности.

– Ну как, Булатов признался? – поинтересовался он.

– Нет, товарищ генеральный комиссар! – ответил следователь.

– Значит, плохо работаете, – хмуро бросил Ежов и перед тем, как выйти, добавил: – Поработайте с ним как следует!

Но порой даже этому страшному человеку приходилось тяжело. Однажды Ежову пришлось присутствовать на расстреле друга. Ежов искренне огорчился.

– Я вижу по твоим глазам, что тебе меня жалко, – сказал ему товарищ.

Ежов был явно расстроен, тем не менее приказал чекистам открыть огонь.

После ареста еще одного старого друга он сначала тоже сильно переживал. Потом изрядно выпил, «взял себя в руки» и велел своим людям «отрезать ему уши и нос, выколоть глаза и порезать на маленькие кусочки».

Впрочем, жалость и переживания были показными, не настоящими. Однажды Ежов задержался в камере друга сильно за полночь. Они проговорили несколько часов. Эта задушевная беседа не помогла несчастному – его все равно расстреляли.

Члены политбюро восхищались твердостью Николая Ежова. Вячеслав Молотов считал, что «он хотя и не был кристально чистым человеком, но был хорошим партийным работником».

Иногда в разгар вакханалии арестов, пыток и убийств Ежевика вспоминал о своем истинном характере. Во время разговора со сталинским доктором Виноградовым, которому предстояло давать показания на предстоящем процессе над Бухариным, его же собственным учителем, подвыпивший Ежов посоветовал: «Вы хороший человек, но слишком много говорите. Запомните, каждый третий человек в стране работает на меня и обо всем мне рассказывает. Настоятельно советую вам поменьше болтать».

Это было время наивысшего могущества генерального комиссара Ежова. Он находился в зените власти и славы. На больших праздниках фоторепортеры обязательно снимали Ежова во время прогулки по Кремлю с самим товарищем Сталиным. Чекист смеялся и часто курил папиросу, которая казалась слишком крупной для него.

Слушая 6 ноября долгие речи партийных руководителей в Большом театре на торжественном заседании, посвященном Октябрьской революции, американский посол Дэвис внимательно наблюдал за Сталиным, Ворошиловым и Ежовым. Они часто о чем-то шептались и улыбались. «Правда» называла наркома внутренних дел «несгибаемым большевиком, который днями и ночами распутывает нити фашистских заговоров и обрубает их одну за другой». В его честь называли города и стадионы. Для казахского барда Джамбула Джабаева Николай Ежов был «пламенем, сжигающим змеиные норы».

Семья Ежовых жила на роскошной даче в Мещерине недалеко от Ленинских Горок. У многих большевистских руководителей там были загородные дома. На даче имелся обычный набор удобств советского вождя: домашний кинотеатр, теннисный корт и многочисленная прислуга. Своих детей у Ежовых не было. Они взяли из детского дома сироту, Наташу. Для нее Ежевика стал нежным и любящим отцом. Он учил приемную дочь играть в теннис, кататься на велосипеде и коньках. На фотографиях мы видим, как Ежов крепко обнимает Наташу. На снимках он ничем не отличался от любого другого нормального отца. Ежов баловал девочку подарками и часто играл с ней, возвращаясь домой с работы.

Когда нарком Ежов начал бросать в мясорубку террора иностранных коммунистов и русских, вернувшихся из эмиграции, к нему обратилась с просьбой о помощи бывшая эмигрантка Вера Трейл. Эта хорошенькая женщина была дочерью Александра Гучкова, известного царского либерала. В то время она была беременна и очень тревожилась за судьбу друзей.

Вере позвонили после полуночи: «Говорит Кремль. Товарищ генеральный комиссар готов вас принять».

Лимузин отвез Трейл в Кремль. Ее ввели в длинный тускло освещенный кабинет с лампой, накрытой зеленым абажуром. Аромат власти часто творит чудеса. Вера Трейл с первого взгляда влюбилась: «…Прекрасно высеченное лицо, коричневые вьющиеся волосы и голубые глаза (такой голубизны я никогда не видела), маленькие изящные руки». Она рассказала, что НКВД арестовал ее друзей, в основном писателей. Ежов умел слушать не перебивая. Он создавал впечатление, что ему очень интересен рассказ собеседника. Нарком отпустил охрану и сказал:

– Обычно я не принимаю незнакомых людей наедине, без охраны.

– Меня вы можете не бояться, – начала флиртовать просительница. – Я даже не захватила сумочку.

– Вижу. У вас только папиросы «Беломор»… Но вы сказали, что беременны, так ведь?

– Нет, я не говорила. Разве это не видно? – Огромный живот Веры свидетельствовал лучше всяких слов.

– Я вижу у вас на животе большую выпуклость, – пошутил Ежов. – Но откуда мне знать, что там не бомба, которую вы ловко спрятали в подушку? Ведь вас прежде, чем впустить, никто не обыскивал, не так ли?

Нарком встал, вышел из-за стола и направился к Трейл. На его лице было такое выражение, словно он собирался проверить ее живот. У Трейл от удивления широко раскрылись глаза. Ежов остановился на полпути, рассмеялся и вернулся на место.

– Конечно, вы беременны, – сказал он. – Я просто пошутил.

Сцена, разыгравшаяся в кабинете наркома внутренних дел в разгар ночи, как нельзя лучше показывает, каким чувством юмора он обладал.

Ежов пообещал рассмотреть просьбу Трейл, вновь принять ее и заботливо посоветовал отправляться спать.

На следующую ночь Вере Трейл опять позвонили из приемной Ежова. «Немедленно уезжайте в Париж!» – огорошил ее наркомовский адъютант.

Утром перепуганная Вера ни свет ни заря примчалась на вокзал, села на поезд и уехала в Париж. Она была твердо убеждена, что Николай Ежов, рискуя собственным положением, а может, и больше, чем положением, спас ей жизнь. Возможно, она права. Всех ее друзей расстреляли, а она осталась жива.

И все же физической привлекательности просителя или просительницы в подавляющем большинстве случаев было недостаточно для того, чтобы спасти жизнь врага. У Ежевики развивался роман с Евгенией Подольской, женой посла в Польше. Они встречались в тридцатые годы. Ежов даже предлагал ей остаться в Москве, но Подольская отказалась. В ноябре 1936-го она была арестована, а 10 марта 1937 года – расстреляна.

Ежов забрасывал своего непосредственного начальника, Молотова, донесениями о многочисленных заговорах, которые «раскрыл». «Я всегда считал, что наибольшую ответственность нес Сталин и мы, поощрявшие его и активно помогавшие, – писал позже Вячеслав Молотов. – Лично я всегда проявлял активность и полностью поддерживал принимаемые меры. Сталин был прав: лучше снести одну невинную голову, чем…» Железный Лазарь соглашался: «Иначе бы мы никогда не победили в войне». Молотов не кривил душой, говоря о своей активности. Он, не задумываясь, подписывал расстрельные списки и, очевидно, добавлял имена к спискам жен «врагов», таких как Косиор и Постышев. Все они были расстреляны. Из двадцати восьми комиссаров, работавших у Молотова в начале 1938 года, двадцать были убиты.

Сталин как-то увидел в очередном списке несчастных большевика Г. И. Ломова.

«А он сюда как попал?» – спросил вождь. «Предлагаю немедленно арестовать негодяя Ломова», – написал в ответ Молотов.

Однажды председатель Совнаркома поинтересовался у Ежова об одном известном и уважаемом профессоре: «Почему этот человек все еще в комиссариате иностранных дел, а не в НКВД?»

Когда по ошибке сожгли несколько книг Ленина и Сталина, Молотов приказал Ежевике как можно быстрее расследовать дело и сурово наказать виновных.

Молотову донесли, что один областной прокурор выступал против чисток и вполне справедливо пошутил: как Сталин и Молотов, при таком количестве заговоров против них, до сих пор живы? Премьер рассердился и написал в НКВД: «Расследовать и согласовать с Вышинским. Молотов».

Лазарь Каганович тоже громил врагов народа не покладая рук. Он утверждал, что в СССР нет ни одной железной дороги, на которой не было бы троцкистско-японских вредителей. Железный Лазарь написал как минимум тридцать два обращения в НКВД. В них он требовал арестовать восемьдесят три своих сотрудника. Его подпись стоит под расстрельными списками, в которых значатся фамилии 36 тысяч человек. Железнодорожников хватали и расстреливали сотнями. В конце концов один чиновник из ведомства Кагановича позвонил Александру Поскребышеву и предупредил, что на одной железной дороге совсем некому работать.

Партийные руководители понимали, что никто не находится в безопасности. Они знали, что всех их постоянно проверяют на преданность. Оба секретаря Молотова были арестованы. «Я почувствовал, как над моей головой начинают сгущаться тучи, – вспоминал он о времени, когда чекисты начали собирать против него показания. – Мой первый помощник сбросился в лифтовую шахту в здании НКВД».

Все знали, что ходят по краю пропасти. Нужно было помнить не только о себе, но и о своих семьях. Сталин ясно давал понять, что врагов следует уничтожать, невзирая на звания и должности. Ошибались те, кто рассчитывал, что их защитят высокие посты. Аресты членов политбюро, таких как Рудзутак, быстро показали, что это не так. НКВД собирал компромат на всех. Водителей партийных руководителей арестовывали так часто, что Никита Хрущев не выдержал и пожаловался Хозяину: «Они и против меня собирают материалы». Несомненно, у всех вождей были такие же тревожные мысли, как у Хрущева, который позже говорил: «Я не был уверен, что утром меня не переведут из рабочего кабинета в тюремную камеру».

* * *

Дело маршала Буденного наверняка заставило вождей собраться с мыслями и еще больше насторожиться. 20 июня 1937 года, вскоре после расстрела Михаила Тухачевского, Сталин заявил усатому кавалеристу:

– Ежов сказал мне, что твоя жена ведет себя недостойно. Не забывай: мы не позволим никому, даже жене, скомпрометировать тебя. Обсуди это вопрос с Ежовым. Решите, что следует сделать, и примите нужные меры, если это необходимо… Ты не разглядел врага в непосредственной близости от себя. Почему ты ее жалеешь?

– Плохая жена – это семья, а не политика, товарищ Сталин, – ответил Семен Буденный. – Я сам во всем разберусь.

– Ты должен проявить храбрость, – настаивал вождь. – Думаешь, мне не жалко, когда врагами народа оказываются люди из моего окружения?

Жена Буденного, Ольга, пела в Большом театре и дружила с женой маршала Егорова. Галина Егорова была актрисой и снималась в кино. Похоже, Ольга Буденная наставляла рога своему супругу с тенором из Большого и флиртовала с польскими дипломатами.

Буденный отправился на Лубянку. Николай Ежов рассказал ему, что Ольга вместе с Галиной часто ездит на приемы в зарубежные посольства. Затем маршал удалился из Москвы инспектировать войска, а его супругу арестовали прямо на улице. Ольгу Буденную допросили и быстро приговорили к восьми годам тюрьмы. Чуть позже добавили еще три. Буденный рыдал, как мальчишка, когда узнал об аресте. По его щекам катились крупные слезы. Ольгу посадили в одиночную камеру, где она со временем сошла с ума.

Существовала легенда, что Сталин относился к женщинам милосерднее, чем к мужчинам. Возможно, так оно и было. У жен членов ЦК имелось больше шансов выжить. Однако есть немало и противоположных примеров. Сорокалетнюю Галину Егорову арестовали и расстреляли даже раньше мужа. Никакого рыцарства здесь не было и в помине. Вспоминать об ухаживаниях Сталина за ней накануне самоубийства Нади не стоило. Вождь всегда становился беспощадным, если имелся хотя бы намек на сексуальную распущенность.

Террор, помимо выполнения других важных функций, стал триумфом целомудренной и ханжеской большевистской морали после сексуальной свободы и распущенности двадцатых годов. Немалую роль в делах расстрелянных Енукидзе, Тухачевского и Рудзутака сыграло то, что Молотов назвал «слабостью к женщинам». Присутствия актрис, круговорота балов в посольствах, блеска загнивающего Запада и иностранного декаданса нередко было вполне достаточно, чтобы убедить одинокого Сталина и пуританина Молотова, что они имеют дело с государственной изменой. Однако следует отметить, что моральная распущенность никогда не была главной причиной физического уничтожения людей. Цель всегда оставалась политической. Обвинения в сексуальной распущенности имели одну задачу – обесчестить арестованных в глазах бывших коллег, показать, как низко пали «враги». Енукидзе и Рудзутак соблазняли, по выражению Кагановича, «совсем молоденьких девочек». Едва ли в ЦК существовали педофилы – так же, как, впрочем, и широко разветвленная сеть террористов и шпионов.

Сталин долгие годы терпел вечера у Авеля Енукидзе. Бабники типа Булганина и Берии продолжали успешно делать карьеру и процветать. Главное – быть преданным Сталину и поддерживать курс партии.

Иосиф Виссарионович был неуклюжим человеком из XIX века. Он мог флиртовать с хорошо одетыми женщинами своего круга, вел себя очень целомудренно по отношению к дочери. Его шокировали феминизм и свободная любовь, царившие в партии в двадцатые годы. Однако в кругу друзей-соратников он часто был грубым и вульгарным самцом. Его ханжество и пуританизм носили типично викторианский характер. Коленки Светланы, выглядывавшие из-под платья; а также смелый, по его мнению, взгляд на снимках, нередко становились причиной глупых скандалов в семье. Вождю не понравился слишком страстный поцелуй в первом варианте комедии «Волга-Волга» – режиссеру Александрову пришлось вырезать этот эпизод. Более того, чиновники в кинематографе, с повышенной ревностью следившие за реакцией Хозяина, практически запретили поцелуи в советских фильмах. Во второй части фильма Эйзенштейна «Иван Грозный» Сталина смутил поцелуй Ивана. Он считал, что эпизод слишком затянут и должен быть сокращен. Когда в опере «Евгений Онегин» исполнительница роли Татьяны вышла на сцену в прозрачном платье, Иосиф Виссарионович в ужасе воскликнул: «Как женщина может показываться перед мужчиной в таком виде?» Режиссер моментально пушкинскую поглощенность мирскими интересами заменил большевистской скромностью. Уже в старости Сталину попалась на глаза пачка грузинских папирос, на которой была изображена девушка в пикантной позе. Она пришел в ярость и приказал немедленно заменить рисунок. «Где ее научили так сидеть? – возмущался он. – В Париже?»

Тем не менее он поощрял соблюдение норм буржуазной морали среди своих соратников. Жданова хотела уйти от мужа, который со временем превратился в хронического алкоголика. Так же, как Гитлер, который настоял, чтобы Магда Геббельс вернулась к мужу, Сталин приказал ей вернуться. «Вы должны жить вместе», – строго сказал вождь. Та же история произошла с Павлом Аллилуевым. Когда вождь узнал, что Куйбышев грубо обращается с женой, он воскликнул: «Если бы я знал об этом, то давно положил бы конец этому безобразию!»

* * *

Одной из самых больших загадок Большого террора была страсть Сталина заставлять своих жертв письменно признаваться в самых невероятных преступлениях. Возможно, это объясняется его положением. В марте – июле 1937 года Сталин превратился в абсолютного диктатора.

Культ личности расцвел в Советском Союзе таким пышным цветом, что слово великого Сталина было законом для всех. «Он не мог ошибаться, – говорил Хрущев. – Сталин все видел ясно и четко». Анастас Микоян считал, что именно из-за культа никто не спорил с вождем. Но террор, как писалось выше, не был результатом деятельности одного Сталина. У соратников вождя руки тоже по локоть в крови. Они все время уговаривали Сталина уничтожить все больше и больше врагов. Это были жестокие люди. Однако, несмотря на всю свою кровожадность, перед тем как осудить жертву, соратники вождя хотели иметь доказательства вины. По этой причине Сталин и уделял так много внимания письменным признаниям обвиняемых.

Получив признания от Ежова, генсек тут же показывал их на заседаниях политбюро. Что бы ни думали члены политбюро, они не могли устоять перед этим бурным потоком самооговоров и самообвинений. В марте 1937 года Сталин послал Молотову, Кагановичу, Ворошилову и Микояну типичную для того времени записку: «Прошу ознакомиться с показаниями польско-немецких шпионов Александры (мать) и Татьяны (дочь) Литзинских, а также Минервиной, бывшей секретарши Енукидзе». Помощники Сталина хорошо знали Енукидзе, поэтому Сталин постарался, чтобы признания выглядели как можно убедительнее. Микоян тем не менее усомнился. Сталин обвинил его в слабости и достал из стола признания самого Авеля Енукидзе. Каждая страница показаний была подписана Авелем.

– Он не только признался, но и подписал каждую страницу во избежание вот таких недоразумений, – подчеркнул вождь.

Кагановичу оказалось вполне достаточно признаний женщин.

– Как ты можешь не подписывать смертный приговор, если материалы следствия неопровержимо свидетельствуют, что этот человек – враг народа? – возмущался Каганович.

Жданов, если верить его сыну Юрию, тоже доверял разоблачениям, полученным от Николая Ежова. «Некоторое время мой отец искренне верил, что среди ленинградского руководства скрывались царские агенты», – вспоминал Юрий Жданов. Немного иначе обстояли дела с теми «врагами», которых Ждановы знали лично. «Если он враг народа, тогда и я тоже враг!» – нередко говорила жена Андрея Жданова.

Вожди и их жены порой шептались на кухне, сомневаясь в правильности некоторых арестов. Однако в подавляющем большинстве случаев они были уверены в вине задержанных.

Зачастую людей расстреливали не из-за того, что они сделали, а из-за того, что могли сделать в будущем. «Главным было то, что в решающий момент на них нельзя будет положиться», – признался однажды Молотов. Некоторые старые большевики, такие как, например, Рудзутак, были преданы делу партии. Их предательство носило потенциальный характер. Сталин все еще мог восхищаться работой или даже личностями своих врагов. После расстрелов Тухачевского и Уборевича он продолжал читать лекции членам политбюро о таланте Тухачевского и о том, что солдат Красной армии следует готовить, как Уборевич.

Имелся в репрессиях и любопытный религиозный подтекст. По указанию Сталина Вышинский на январском процессе 1937 года упрекнул обвиняемых: «Вы потеряли веру». Они потеряли веру и должны были за это умереть. Иосиф Виссарионович как-то сказал Берии: «Врагом народа является не только тот, кто устраивает акты саботажа, но и тот, кто сомневается в правильности партийной линии. Таких очень много, и мы должны их ликвидировать». Сталин подчеркнул, отвечая впавшему в панику большевику, который спрашивал, доверяют ли ему еще: «Я доверяю вам политически, но я не уверен в вас в свете перспективы будущей партийной деятельности». Если перевести эти запутанные слова на простой язык, то они означают примерно следующее: сейчас вождь доверяет, но сомневается в поведении большевика во время предстоящей войны.

«Есть что-то великое и смелое в политической идее генеральной чистки, – писал из тюрьмы Николай Иванович Бухарин, один из тех, кто хорошо понимал Сталина. – Все окажутся под вечным подозрением… Таким образом руководство получит для себя полные гарантии».

Чем сильнее враги государства, тем сильнее должно быть государство. «Вечное подозрение», о котором писал Бухарин, являлось той средой, в которой Сталин чувствовал себя как рыба в воде. Верил ли он всем делам, поступавшим из НКВД? В юридическом и криминальном смысле – едва ли. Этот хитрый и коварный политик с каменным сердцем верил только в святость и непогрешимость собственной политики.

На ужине после ноябрьских праздников вождь объявил: любой человек, который посмеет ослабить мощь советского государства «даже в своих мыслях, да, даже в своих мыслях», должен считаться врагом, и «мы уничтожим их, как клан». Такие слова можно было бы услышать от средневекового вождя какого-нибудь кавказского народа, блестящего политика эпохи Ренессанса или любимого Сталиным Ивана Грозного. Иосиф Виссарионович объяснил слушателям, что, не являясь блестящим оратором и видным мужчиной, он тем не менее стал преемником «орла» Ленина. Почему? Потому что этого хотела партия. Сталиным и его сторонниками руководил «священный страх», что они не оправдают доверия масс. Поэтому, объяснял Сталин, репрессии – это истинно священное возмездие, которое проистекает из большевистско-мессианской природы партии. Неудивительно, что Николай Ежов называл НКВД своей тайной сектой.

Убожество священного бандитизма выше самой веры. От пыточных камер Лубянки до сталинского Маленького уголка немногим более километра. На самом же деле от Кремля до Лубянки было куда ближе.

 

Окровавленные рукава

По утрам Ежевика отправлялся на заседания политбюро и совещания прямо с допросов и пыток. Однажды Никита Хрущев заметил пятнышки засохшей крови на рукавах и манжетах его крестьянской рубахи. Хрущев, сам далеко не ангел, поинтересовался, что это за пятна. Ежов сверкнул голубыми глазами и ответил, что каждый настоящий большевик должен гордиться такими пятнами, потому что это кровь врагов революции.

Сталин часто писал указания напротив имен в расстрельных списках. В декабре 1937 года он, например, лаконично дописал около фамилии одного несчастного: «Бить, бить!» «Думаю, пришло время надавить на этого господина и заставить его рассказать о своих грязных делишках, – написал Сталин против другой фамилии. – Где он находится: в тюрьме или в гостинице?»

В 1937 году политбюро официально разрешило применение пыток. Сталин позже признавал: «НКВД применял методы физического воздействия, которые разрешил ЦК. Это было абсолютно правильно и необходимо».

Пытками руководил Николай Ежов. Чекисты общались на жаргоне. Едва ли не у каждой пытки имелось свое название. Сам процесс уничтожения невинного человека они называли французской борьбой. Через несколько лет роли поменялись, и пытали уже палачей. Мастера Ежова признались, что пользовались жгутами, специальными дубинками, а также более традиционными методами физического воздействия. Они не давали заключенным спать, устраивали непрерывные допросы. На жаргоне следователей это называлось «конвейером». Леонид Заковский, один из помощников Генриха Ягоды, написал руководство по методам физического воздействия на заключенных.

Нередко члены политбюро Молотов и Микоян приходили на допросы своих товарищей в величественный кабинет Ежова на Лубянке. «Рудзутака сильно били и пытали, – заметил Вячеслав Молотов после одного из таких походов. – Необходимо было действовать безжалостно». Лазарь Каганович считал, что «очень трудно не быть жестоким», но нельзя забывать, что они «убежденные старые большевики, которые никогда не пойдут на добровольное признание». Складывается впечатление, что политбюро большевистской партии состояло из каких-то бандитов, как позже говорил Молотов.

Ежов и позже Берия принимали личное участие в пытках или собственноручно убивали своих жертв. Руководители Советского Союза порой мало чем отличались от обычных преступников.

Сталин с соратниками часто шутил над способностью НКВД заставлять людей признаваться в самых невероятных преступлениях. Многих заключенных избивали так сильно, что у них в буквальном смысле выпадали глаза из глазниц. Арестантов нередко колотили до смерти. Смерть во время пытки обычно списывали на сердечный приступ.

Николай Ежов творчески развивал систему изощренных истязаний. Он решил не пользоваться подвалами Лубянки или другими тюрьмами и устроил специальное заведение для пыток и расстрелов в здании НКВД рядом с Лубянкой, в Варсонофьевском переулке. Заключенных доставляли туда в черных воронках. Их подвозили к низкому помещению кубической формы с бетонным полом, который спускался к дальней стене, сделанной из бревен, чтобы в них застревали пули. Кровь и другие жидкости смывали водой из специальных шлангов. После выстрела в затылок труп прятали в металлический ящик и увозили в один из московских крематориев. Пепел обычно высыпали в какую-нибудь братскую могилу. Несколько таких могил находились на Донском кладбище.

Путь, который заканчивался на Донском кладбище, часто начинался с письма Сталину. Генсек получал не только просьбы о помиловании, но и доносы. Их авторы требовали репрессировать виновных. Эти доносы стали тем самым керосином, который не давал погаснуть огню Большого террора. Разоблачения врагов народа служили очень важной, жизненно необходимой частью сталинской системы. В Советском Союзе считалось, что граждане обязательно должны доносить друг на друга. Обвинения бурным потоком стекались в кабинет Сталина.

Часть разоблачений очень похожа на неуклюже составленные парламентские запросы в капиталистических странах и журналистские расследования. «Вам, вероятно, не нравится, что люди пишут такие письма, а я рад, – говорил вождь соратникам. – Было бы плохо, если бы никто не жаловался…»

Конечно, некоторые доносы были обоснованными. Но в подавляющем большинстве они являлись плодами маниакальной охоты на ведьм, поистине людоедской злобы и аморальных амбиций советских граждан.

Сталин получал удовольствие, читая доносы и принимая решения по ним. Если обвиняемый ему не нравился, письмо отправлялось в НКВД с припиской: «Разобраться!» Обычно такие проверки заканчивались расстрелом несчастной жертвы. Если же вождь не хотел торопиться с устранением человека, то прятал донос в папку и мог вернуться к нему через неделю или через много лет.

Архивы Сталина битком забиты разоблачениями и доносами. Одни написаны простыми гражданами, другие – высокопоставленными чиновниками. В одном из таких типичных доносов сотрудник Коминтерна разоблачал врагов народа в комиссариате иностранных дел.

Можно только догадываться, какая атмосфера страха и интриг царила за кремлевскими стенами. Бывший секретарь Орджоникидзе, наверняка пытаясь спасти жизнь, написал Сталину донос на вдову Серго, Зинаиду. Он слышал, как Зинаида неоднократно говорила, что не может жить без Серго, и выражал беспокойство, как бы она не сделала какой-нибудь глупости. Зинаида Орджоникидзе часто звонила женам предателей, которые просили передать товарищу Ежову их ходатайства о помиловании мужей. «Это неправильно, – негодовал бдительный секретарь. – Ей следует запретить делать это. Прошу ваших указаний. Готов выполнить любой ваш приказ. Преданный вам Семушкин».

Вот, например, типичный донос тех времен от некого Крылова из далекого Саратова, внимательно прочитанный и помеченный Сталиным. Крылов сообщил, что у врагов народа есть друзья и сочувствующие в НКВД и прокуратуре. Военные доносили друг на друга так же активно, как представители других профессий. «Прошу вас снять командира Осипова, – писал офицер из Тифлиса. – Он очень подозрительный человек». Сталин подчеркнул синим карандашом слово «подозрительный».

Молния сидевшего в Москве Зевса поражала регионы с разной силой. В июле 1937 года Люшков, безжалостный чекист, который уже навел порядок в Ростове, был вызван в Кремль и получил новое задание. Он должен был отправиться на Дальний Восток. Сталин говорил о людских жизнях, как о старой одежде: какую-то мы оставляем, какую-то выбрасываем. Он считал ненадежным первого секретаря Дальневосточного обкома Варейкиса. Особенно генсеку не нравилось, что Варейкис собрал собственную свиту. Чекисту надлежало выявить «врагов народа» на Дальнем Востоке, но маршала Блюхера трогать не следовало. Люшков отправился на восток и покорно арестовал Варейкиса.

Менее надежным способом расправы с региональными руководителями было использование разоблачителей на местах. Одним из наиболее известных «героических разоблачителей врагов» была киевлянка Поля Николаенко. Вождь заметил ее и поддержал. На совести этого страшного борца с «врагами народа» смерть около 8 тысяч человек. Поля специализировалась на публичных выступлениях, в ходе которых громко выкрикивала обвинения. Никита Хрущев был свидетелем, как она показала пальцем на одного человека и зловеще сказала: «Я не знаю этого человека, но по его глазам вижу, что он враг народа». Вот еще один признак религиозной истерии Большого террора. Как отбиться от таких обвинений? Ответить: «Я не знаю эту женщину, которая обвинила меня, но могу сказать по ее глазам, что она проститутка»?

17 сентября 1937 года Поля Николаенко обратилась к Сталину. По ее письму очевидно, что это очень простая и глупая женщина.

В приемную товарища Сталина.

Прошу передать это заявление лично товарищу Сталину. Товарищ Сталин говорил обо мне на февральском пленуме…

Дорогой вождь, товарищ Сталин… Прошу вас вмешаться в дела киевской парторганизации. Враги здесь вновь набирают силу. Они сидят в своем аппарате и творят черные дела. После пленума, на котором вы говорили о Киеве, моем деле и назвали меня «маленьким человеком», они начали меня травить. Сейчас они хотят меня политически уничтожить. Один человек, связанный с врагами народа, крикнул мне: «Я все вижу по ее глазам. Она думает одно, а говорит другое!» Я была, есть и останусь предана партии и ее Великому вождю. Вы помогли мне найти правду. Сталинская правда сильна! Сейчас я прошу вас что-нибудь сделать с киевской партийной организацией.

Иосиф Виссарионович услышал призыв о помощи. Через десять дней он указал украинским руководителям: «Обратите внимание на товарища Николаенко. Прочитайте ее письмо. Защитите эту женщину от шайки хулиганов! По моей информации, Глаз и Тимофеев не особенно надежны. Сталин». Глаза и Тимофеева арестовали, но Косиора в тот раз опасность миновала.

Вскоре на местах начали расстреливать очень много «врагов народа», и делали это очень быстро. Никита Сергеевич Хрущев, правивший в те годы Москвой, действовал активно. По его приказам был расстрелян 55 741 чиновник, что значительно превышало первоначальную политбюровскую разнарядку в 50 тысяч человек. 10 июля 1937 года Хрущев попросил у Сталина разрешения расстрелять для выполнения квоты 2000 бывших кулаков. В архивах НКВД хранятся документы, из которых следует, что Никита Сергеевич писал много просьб об арестах. К весне 1938 года благодаря Хрущеву были арестованы тридцать пять из тридцати восьми секретарей районных и городских организаций. Эти цифры дают ясное представление о том, с каким рвением он проводил чистку в столице. Поскольку Хрущев находился в Москве, то расстрельные списки он приносил прямо на стол Сталину и Молотову.

– Не может быть, чтобы врагов было так много! – воскликнул Сталин.

– На самом деле их еще больше, – ответил Хрущев, если верить Молотову. – Вы не можете себе представить, как их много в Москве.

Ашхабаду выделили квоту в 6277 расстрелянных. Местные власти перевыполнили план в два с лишним раза. Расстреляно 13 259 человек.

Сажали в тюрьмы и расстреливали в основном невинных людей. Региональные руководители отбирали жертв по собственному разумению. Своих противников они уничтожали, а друзей сохраняли. Но ведь именно этих удельных князьков, которые завели себе свиты и дворы, и хотел уничтожить Сталин. Кровожадность и усердие первых секретарей не только не спасли им жизнь, но и стали дополнительным поводом для уничтожения. Было очевидно, что через какое-то время Центр начнет вторую волну террора и направлена она будет против руководителей на местах.

Только личные ставленники Сталина, такие как Андрей Жданов в Ленинграде и Лаврентий Берия в Закавказье, могли быть спокойны за свою судьбу. Жданов был горячим сторонником версии, что в Ленинград проникли троцкисты. Правда, и он, несмотря на свой фанатизм, порой задумывался над отдельными случаями. «Знаешь, никогда не думал, что Викторов окажется врагом народа», – признался Жданов адмиралу Кузнецову. Моряк, правда, уловил в его голосе не сомнение, а лишь удивление.

Андрей Жданов стал инициатором арестов 68 тысяч ленинградцев.

Что касается Берии, то он не нуждался ни в чьей помощи, потому что сам был профессиональным чекистом. Лаврентий Павлович тоже значительно превысил разнарядку центра. Москва требовала 268 950 человек арестовать и 75 950 – расстрелять. Позже квоту для Закавказья увеличили. Были уничтожены десять процентов грузинской компартии. Сталин хорошо знал многих из них. Лаврентий Берия лично пытал врагов. В камеру вдовы Лакобы он подбросил змею, от чего она сошла с ума. Детей-подростков забил до смерти.

Сталин недолго искал решение проблемы с руководителями на местах. Он решил поручить их уничтожение своим фаворитам. Это не только позволяло ему подавить независимость провинциальных партийных руководителей, но и давало возможность лишний раз проверить друзей на верность. Соратники не подкачали. Они разъехались по городам и весям и развернулись во всю мощь. Словно военные командиры времен Гражданской войны, руководители отправились в командировки на собственных бронепоездах с головорезами из НКВД.

Анастас Микоян, нарком внешней торговли и снабжения, имел репутацию одного из самых порядочных советских вождей. Он, несомненно, помогал жертвам террора позже и многое сделал, чтобы развенчать культ личности Сталина после его смерти. Но и он в 1937 году так же, как остальные, подписывал расстрельные списки и предлагал арестовывать сотни своих сотрудников. У Анастаса Ивановича хватило ума держаться подальше от интриг и склок. Он не лез, как коллеги, наверх, энергично работая локтями. Микоян обладал практичным умом и недюжинными организаторскими способностями. Он сосредоточился на конкретной работе в своем наркомате. Но Микоян понимал, что играть необходимо по общим правилам, поэтому послушно выполнял требуемое Сталиным.

Конечно, партийные руководители старались спасти близких друзей, но происходило это в основном уже в 1939 году, когда обстановка изменилась. В приемной Андреева, по словам его дочери, всегда толпились люди. Многим из них он якобы помог. Но Каганович честно признавался, что было крайне трудно спасать друзей и даже родственников. Главным препятствием были царившая в те годы в обществе ненависть к «врагам народа». Приходилось убивать многих, чтобы помочь единицам. Скорее всего, в этом плане Микоян сделал больше других вождей. Как-то он обратился лично к Сталину и сказал, что его друга Андреасяна дураки-следователи из НКВД обвинили в шпионаже в пользу Франции лишь за то, что того звали Наполеоном.

– Он такой же француз, как и ты! – пошутил Микоян.

Сталин расхохотался.

Ворошилов, на совести которого очень много репрессированных и расстрелянных, передал Сталину просьбу дочери арестованного друга. Вождь, как обычно, написал: «Товарищу Ежову. Проверьте!»

Отец девушки, которого выпустили на свободу, пришел поблагодарить Ворошилова.

– Страшно там? – поинтересовался красный маршал.

– Очень страшно.

Больше старые друзья этот вопрос никогда не обсуждали.

Когда Сталину надоело разбираться с просьбами соратников, он провел через политбюро запрет на подобного рода обращения. Если кто-то из вождей пытался спасти друга, главным было не дать ему попасть в руки другого руководителя. Анастас Микоян спас жизнь одному старому товарищу. Микоян умолял его немедленно уехать из Москвы, но старый большевик, как средневековый рыцарь, хотел, чтобы ему вернули меч, то есть требовал возвращения партийного билета. Он позвонил Андрееву, и тот велел вновь его арестовать.

Возможно, истории о доброте Микояна дошли до Сталина, потому что вождь внезапно охладел к старому товарищу. В конце 1937 года генсек решил проверить преданность Анастаса и отправил его в Армению со списком трехсот человек, которых следовало арестовать. Анастас Иванович подписал список, но вычеркнул из него фамилию одного друга. Тем не менее беднягу все равно арестовали. Во время выступления Микояна на собрании ереванской парторганизации в зал вошел Берия. Лаврентий Павлович хотел понаблюдать за ним и попугать остальных. В Армении были схвачены тысяча человек, в том числе семь членов республиканского политбюро из девяти. После возвращения Анастаса Микояна в Москву Сталин, вероятно убедившийся в его преданности, вновь потеплел.

В кровавые командировки по стране ездили все партийные вожди. Жданов чистил Урал и Среднюю Волгу. Украине особенно не повезло. Туда отправились Каганович, Молотов и Ежов. Железный Лазарь также побывал в Казахстане, Иванове, Челябинске. Повсюду он сеял страх. «Первое впечатление подсказывает, что необходимо арестовать секретаря обкома Епанчикова, – сообщал Каганович в первой телеграмме из Иванова в августе 1937 года. – Правотроцкистские вредители в этих краях достаточно хорошо организованы. Они проникли в промышленность, сельское хозяйство, снабжение, здравоохранение, торговлю, образование, но особенно много врагов народа занимается политической работой среди масс».

«Подвиги» Кагановича, однако, меркли на фоне лихорадочной ярости, с которой выполняли приказы Сталина два наиболее страшных монстра Большого террора – Андреев и Маленков.

Сорокадвухлетний Андрей Андреевич Андреев, низенький мужчина с маленькими усами, не справился с советскими железными дорогами и был вынужден вернуться вместе с Ежовым в свои прежние владения – ЦК. Этот человек, один из немногих настоящих пролетариев в руководстве Советским Союзом, обладал отталкивающей внешностью. Он любил слушать Чайковского, бродить по горам и фотографировать красоты природы. Андреев отправлял жене, Доре Казан, полные любви почтовые открытки, в которых подробно рассказывал о детях. Он стал одним из самых страшных палачей Большого террора.

20 июля Андреев приехал в Саратов с приказом разгромить Республику Немцев Поволжья. «Для чистки Саратова необходимы все средства, – докладывал он Сталину в первой из множества телеграмм. Едва ли не в каждом слове этих донесений чувствуются фанатизм и страстное желание выполнить порученное дело. – Саратовская парторганизация встречает все решения ЦК с большим удовлетворением». В это «удовлетворение» верится с большим трудом. Андреев повсюду раскрывал «заговоры врагов народа» и сообщал, что «местные руководители не хотят разоблачать шайки террористов и спасают уже раскрытых врагов».

На следующий после приезда день Андрей Андреев взялся за дело и начал энергично арестовывать подозреваемых. «Нужно арестовать второго секретаря, – написал он. – У нас имеются доказательства, что Фрейшер является членом правотроцкистской организации. Просим разрешения на арест».

Одна из таких «шаек террористов» состояла из двадцати упрямцев, работавших на машинно-тракторной станции. «Мы решили задержать двух директоров, которые входят в правокулацкую организацию. Они ломают трактора или, вернее, специально работают очень медленно, потому что на ходу – только 14 из 74 тракторов».

В 23.38 ночи того же дня Сталин написал знаменитым синим карандашом: «Центральный комитет согласен с вашим предложением расстрелять бывших работников МТС». На следующий день двадцать человек были расстреляны.

Еще через три дня Андреев радостно рапортовал вождю о раскрытии очередной «фашистской организации». «Мы планируем арестовать первую группу в составе 50–60 человек. Нужно арестовать премьера республики Луфа. Из документов следует, что он поддерживает правых троцкистов».

Из Саратова Андреев направился в Куйбышев, потом – в Среднюю Азию, где сменил все руководство. Видя его решительность, Сталин дал карт-бланш: «Вы можете действовать, как считаете нужным». Развязав себе руки, Андрей Андреевич с новой энергией набросился на несчастных большевиков. «Я арестовал семь наркомов, 55 начальников отделов ЦК и трех секретарей ЦК», – написал он из Сталинабада. Из Азии этот неутомимый «чистильщик» вернулся в Россию. Через несколько дней из Воронежа полетела в Москву радостная телеграмма: «В Воронеже нет бюро. Все враги, все арестованы. Выезжаю в Ростов!»

В этих страшных поездках Андреева сопровождал полный молодой человек тридцати пяти лет. Георгий Маленков представлял особый тип убийцы – убийцу-бюрократа. Своим стремительным взлетом он обязан чисткам и репрессиям. Маленков ездил с Микояном в Армению и с Ежовым в Белоруссию. Один историк подсчитал, что Георгий Максимилианович несет прямую ответственность за убийства 150 тысяч человек.

Это был маленький толстый мужчина с бледным и круглым лицом. На его подбородке не росли волосы. У него веснушчатый нос, темные, немного узкие глаза и черные волосы, свисавшие на лоб. Говорил резким, скрипучим голосом. Благодаря по-женски широким бедрам фигура Маленкова напоминала грушу. Неудивительно, что Жданов прозвал его Маланей. Но под толстым слоем жира скрывался очень честолюбивый человек, мечтавший о власти.

Родители Маленкова были провинциальными дворянами. Его прапрадед переехал в Россию из Македонии в годы царствования Николая I. Предки Маленкова занимали довольно высокие посты в Оренбурге. В роду этого видного большевика имелись генералы и адмиралы. Сам он считал себя посадником – так называли правителей Древнего Новгорода – или, на худой конец, чиновником, как и его предки. В отличие от таких сталинских головорезов, как Каганович, который кричал на подчиненных и бил их, Маленков производил впечатление удивительно воспитанного человека. Он вставал, когда кто-то входил в комнату, и изъяснялся на отличном русском языке. Георгий Максимилианович морщился, когда при нем ругались. Но от его негромких вежливых слов у многих по спине бежали холодные мурашки.

Отец Маленкова шокировал родственников, женившись на дочери кузнеца. Она родила трех сыновей. Георгий был младшим. Мать Маленкова обладала властным и сильным характером. Будущий партийный руководитель очень ее любил. Он получил неплохое образование. В классической гимназии усердно изучал латынь и французский; затем стал инженером-электриком. В этом Георгий Маленков походил на Жданова. В политбюро, сплошь состоявшем из невежественных сапожников и плотников, он был одним из самых образованных.

Так же, как многие другие честолюбивые подростки, во время Гражданской войны Георгий вступил в партию большевиков. Родные утверждали, что он служил в кавалерии, но подтверждений этому нет. Как бы то ни было, прошло совсем немного времени, и Маленков стал пропагандистом. Во время одной из поездок на агитпоезде он познакомился со своей будущей женой, Валерией Голубцовой. Валерия тоже была дворянкой и так же, как его мать, обладала очень сильным характером.

Брак Маленковых оказался на редкость удачным. Георгий Максимилианович был хорошим отцом и очень любил своих детей. Он дал им прекрасное образование. Маленков сам учил детей, читал им стихи – даже в самый разгар войны, когда с ног валился от усталости.

Валерия помогала мужу в ЦК. Там на способного и подающего большие надежды аппаратчика обратил внимание Вячеслав Молотов. Он помог Маленкову попасть в секретариат Сталина. В начале тридцатых Георгий Маленков стал секретарем политбюро. Как и Ежов, он был одним из представителей энергичного и умного молодого поколения большевиков. Сначала ему покровительствовал Каганович, потом преданностью и умением работать он обратил на себя внимание самого Сталина.

Еще одной отличительной чертой Маленкова было почти полное отсутствие чувства юмора.

Этот очень хитрый, похожий на евнуха партийный руководитель никогда не говорил, если в этом не было необходимости. Он очень внимательно слушал Сталина и постоянно записывал его слова в блокнот. На обложке было написано: «Указания товарища Сталина».

После ухода Николая Ежова в наркомат внутренних дел Маленков занял его место во главе отдела кадров ЦК. Маленков занимался очень важной работой – подбирал нужные кадры для тех или иных постов.

В репрессиях 1937 года Маленков, по словам Анастаса Микояна, сыграл очень большую роль. Если Сталин был двигателем Большого террора, а Ежов – исполнителем, то Георгий Маленков может по праву считаться его главным бюрократом.

Одна из записок, хранящаяся в архиве Сталина, кратко, но ярко показывает отношения, существовавшие между ними: «Товарищ Маленков, Москвина необходимо арестовать. И. Ст.».

Несмотря на свою полезность и важность, даже Георгий Маленков мог попасть в мясорубку репрессий. В 1937 году на конференции Московской партийной организации его назвали «врагом народа». Конфуз произошел в тот самый момент, когда Маленков говорил, что вступил в Красную армию в Оренбурге в годы Гражданской войны.

– Были ли в Оренбурге в то время белые? – выкрикнул чей-то голос с места.

– Да…

– Значит, вы были с ними.

– Белые могли в то время находиться в Оренбурге, – вмешался Никита Хрущев. – Но это не значит, что товарищ Маленков был одним из них.

Молодые восходящие звезды советской элиты: Маленков, Хрущев и Ежов – были такими близкими друзьями, что их называли «неразлейвода». В то время малейшие промедление и растерянность могли закончиться арестом. Никита Сергеевич спас Маленкову жизнь. Тогда же ему удалось сохранить и собственную. Хрущев пришел к Сталину и признался, что в начале двадцатых сочувствовал троцкистам.

Свита вождя энергично поддерживала Большой террор. Даже спустя несколько десятилетий эти фанатики продолжали защищать самого массового убийцу в истории человечества. «Я несу ответственность за репрессии и считаю их правильными, – говорил Молотов. – За террор отвечают все члены политбюро. 1937 год был неизбежен». Микоян соглашался, что все, кто работал рядом со Сталиным, несут свою долю ответственности за массовые репрессии. Уже один тот факт, что они повинны в убийствах такого огромного количества людей, ужасен сам по себе. Еще труднее принять другое обстоятельство. Все они прекрасно понимали, что даже по их далеким от истинной справедливости меркам большинство репрессированных были ни в чем не виноваты. «Мы виновны лишь в том, что зашли слишком далеко, – сказал Лазарь Каганович. – Все мы делали ошибки. Но мы выиграли Вторую мировую войну».

Те, кто знал этих массовых убийц, позже размышляли, что Маленков или Хрущев не были «испорченными» по своей природе. Они просто были людьми своего времени.

В октябре 1937 года очередной пленум одобрил арест новой группы членов ЦК. «Каждый из семидесяти человек исключил от одного до пятнадцати членов ЦК, затем оставшиеся шестьдесят исключили еще пятнадцать», – вспоминал Вячеслав Михайлович Молотов.

Насмерть перепуганные руководители областей и краев обратились к Сталину с одинаковой просьбой: «Примите меня по личному делу хотя бы на десять минут. Меня несправедливо обвиняют в страшной лжи». Вождь написал зеленым карандашом Поскребышеву: «Скажите им, что я в отпуске».

 

Общественная жизнь во время террора. Жены и дети вождей

Вся эта страшная трагедия происходила в обстановке невиданного общественного подъема и ликования, бесконечной череды торжественных побед и пышных празднований. Сцена, участниками которой оказались Сталин, игравший роль несколько смущенного отца, его дочь Светлана и ее лучшая подруга, является типичной для Большого террора.

Сталин и одиннадцатилетняя Светлана каждый день встречались за ужином на кремлевской квартире. Нередко к Светлане приходила Марта Пешкова. Власти утверждали, что ее дед, Максим Горький, и отец якобы были убиты Ягодой, любовником ее матери, а также врачами-вредителями. Сталин хотел, чтобы Светлана подружилась с Мартой. С этой целью он и познакомил девочек.

Подружки играли в комнате Светланы. Домохозяйка сказала, что Сталин ждет их. Гостей в тот вечер в квартире не было. Иосиф Виссарионович пребывал в хорошем настроении. Ему очень нравилось возвращаться домой, где его ждала любимая дочь. «Где моя хозяйка?» – обычно громко кричал он, входя в квартиру. Вождь часто помогал Светлане делать уроки. Близкие знакомые и соратники, видевшие Сталина в кругу семьи, не могли не удивляться, как этот жестокий человек с железной волей способен быть таким мягким и ласковым с дочерью.

Как-то он посадил ее к себе на колено и рассказал одному гостю: «После смерти ее матери я всегда называю ее хозяйкой. Она так свыклась с этим, что теперь пытается командовать на кухне. Ее оттуда сразу же выгнали. Она расплакалась, но мне удалось ее успокоить».

Сталин с удовольствием подшучивал над Мартой. Она была очень хорошенькой девочкой и краснела по малейшим пустякам.

– Марфочка, говорят, за тобой уже гоняются мальчишки? – с улыбкой поинтересовался генсек во время ужина. Марта Пешкова так смутилась, что не смогла донести до рта ложку с супом. – Много ребят за тобой бегает? – продолжал допрашивать покрасневшую девочку вождь.

– Хватит, папа, оставь Марту в покое, – пришла на помощь подруге Светлана.

Сталин рассмеялся и сказал, что теперь будет молчать. Он всегда выполнял приказы своей дорогой хозяйки. «Весь тот ужин я просидела как на иголках», – вспоминала Марта. Она не боялась Сталина, которого знала с детства.

Дети вождей жили своей собственной жизнью и не очень замечали, что творится вокруг. Светлана, к примеру, не обращала внимания на то, что в последнее время исчезло много друзей ее родителей. Едва ли не на глазах Марты не так давно арестовали очередного любовника ее матери.

Вся огромная страна дрожала от страха, но для детей большевистских руководителей, по крайней мере тех, чьи родители не были арестованы, эти годы были лучшими в жизни. В Советском Союзе по-прежнему царила джазовая лихорадка. В 1938 году на экраны кинотеатров вышла музыкальная комедия Александрова «Волга-Волга». На дачах днями напролет крутили песни из этого фильма. На приемах и балах в иностранных посольствах убийцы танцевали фокстрот. Каганович встретил новую музыку с большим энтузиазмом. Он считал, что джаз станет прекрасным подспорьем для энергичной советской молодежи. Вместе со своим другом, джазменом Леонидом Утесовым, Железный Лазарь даже написал специальную агитку. Называлось это руководство по джазу по-большевистски длинно: «Как организовать ансамбли песни, танцев и джазовые оркестры на железной дороге». Авторы требовали, чтобы на каждом железнодорожном вокзале Советского Союза был свой джаз-банд. Очень логично и правильно – народ необходимо было взбодрить.

«Эти годы действительно были временем большой радости и мечтаний о светлом будущем, – рассказывал через много лет Степан Микоян. – Мы постоянно жили в состоянии приятного волнения, настроение было приподнятым. В Москве открылись метро с красивыми люстрами и огромная гостиница „Москва“. Советские люди построили новый город, Магнитогорск, и одержали много других побед».

Большевистская пропаганда прославляла героев труда типа шахтера-ударника Стаханова, летчиков, полярных исследователей. О Ворошилове и Ежове слагали стихи и писали песни. Режиссеры снимали фильмы о советских героях.

«Да, это было время настоящих героев, – воспоминала Наташа Андреева, дочь члена политбюро. – Мы ничего не боялись. Жизнь была наполнена радостными событиями. Я помню улыбающиеся лица советских людей, покорения горных вершин, полеты героев-летчиков. Отнюдь не все жили под гнетом и притеснялись. В детстве мы знали, что главное – сделать людей сильными, дать им образование и создать Нового человека. В школе нас учили, как пользоваться разными приборами и орудиями. Мы выезжали за город и помогали колхозникам собирать урожай. Никто нам ничего не платил, это была наша приятная обязанность».

Героями были не только шахтеры, летчики и исследователи. Героями считались и чекисты. 21 декабря 1937 года органы отметили свою двадцатую годовщину. Празднование юбилея проходило в Большом театре. Оно вылилось в грандиозное представление. В окружении огромных букетов цветов и знамен с изображениями Сталина и Ежова Анастас Микоян, сменивший по такому торжественному случаю костюм с галстуком на партийный френч, выступил с праздничным докладом. «Перенимайте сталинский стиль работы у товарища Ежова так же, как он перенял его у товарища Сталина», – сказал Микоян. Но главным тезисом этого знаменательного выступления, несомненно, была мысль, что «каждый гражданин СССР обязан всемерно помогать НКВД».

Страна торжественно отметила сотую годовщину смерти Пушкина и юбилей великого грузинского поэта Руставели. Лаврентий Берия организовал в Грузии пышный праздник. В Тифлис приехали Ворошилов и Микоян. По мере того как Европа приближалась к большой войне, Сталин все теснее соединял традиционную русскую культуру с большевизмом.

Советская Россия сражалась тогда с фашистами в Испании. В СССР стало необычайно модным все, что связано с Испанией: испанские песни, голубые испанские фуражки с красной линией на козырьке и большие береты, которые носили, лихо сдвинув набок или на затылок.

О многом говорит название одной из самой популярных песен тех лет: «Если завтра война…». Неудивительно, что в такой атмосфере и дети вождей мечтали стать летчиками или военными. «Даже мы, дети, знали, что приближается война, – рассказывал приемный сын Сталина, Артем Сергеев. – Чтобы устоять в ней, мы должны быть сильными. Как-то дядя Сталин позвал нас, ребят, и спросил: „Кем вы хотите быть“?» Артем хотел стать инженером. Вождь покачал головой. «Нет, нам нужны люди, которые разбираются в артиллерии». Артем и Яков Джугашвили, который в то время уже работал инженером, поступили в артиллерийское училище. «Это единственная привилегия за всю жизнь, которую я получил от Сталина», – признался Сергеев.

Самой престижной перед войной считалась профессия летчика. Многие дети руководителей страны стали «сталинскими соколами». На летчиков учились Василий Сталин, Степан Микоян, Леонид Хрущев и другие.

Для детей это, возможно, и было славное время, а вот их родители наверняка придерживались иного мнения. Каждый день к ликованию примешивались глубокие депрессии, стрессы, неуверенность, тревоги. Конечно, советские люди не могли не тревожиться за собственную судьбу. Ведь у них на глазах арестовывали их друзей, коллег и родственников. Очевидно, что в глубине души у многих были сомнения. Но не стоит особенно доверять интервью в западной печати и вышедшим в России мемуарам, авторы которых уверяли, что их родители были убеждены в невинности всех арестованных. Это проявление запоздалой вины тех, чьи отцы принимали активное участие в массовой резне. Правда же была совсем другой. Андрей Жданов как-то сказал сыну Юрию, что Ежов всегда прав, даже в тех делах, которые кажутся невероятными.

Андреев был уверен, что повсюду прячутся «враги народа». Однако он придерживался мнения, что, прежде чем кого-нибудь арестовывать, необходимо провести тщательное расследование. Анастас Микоян сомневался во многих арестах, но его сын Серго говорил, что отец всегда оставался «убежденным коммунистом». Жены вождей иногда были даже фанатичнее своих мужей. Микоян вспоминал, что его супруга абсолютно верила Сталину и редко сомневалась в решениях вождя. Наташа Андреева рассказывала: «Мой отец верил во вредителей и в существование пятой колонны. Они, говорил он, разрушают наше государство и поэтому должны быть уничтожены. Моя мать была убеждена в этом не меньше его. Мы готовились к войне».

Партийные руководители никогда не говорили о репрессиях в присутствии детей. Детвора продолжала жить в мире лжи. Нежелание открывать свои мысли даже собственному сыну является одной из самых страшных примет того ужасного времени, считал известный физик Андрей Сахаров.

Дети вождей находились в информационной блокаде, но они не могли не замечать исчезновения родственников и друзей. Конечно, дети переживали и хотели спросить у родителей, что происходит, но эти темы во всех семьях считались запретными. Дети Микоянов слышали, как их родители и дяди шепчутся о волне арестов в Армении. Иногда Анастас забывался и громко восклицал: «Я не верю в это!» «Андреев никогда не говорил с нами об арестах, это было делом взрослых, наших родителей, – вспоминала Наталья Андреева. – Если арестовывали знакомого, папа говорил маме: „Дорошка, давай выйдем на минуточку. Нужно поговорить“». Дора Казан так же, как страстная обличительница Николаенко, говорила родственникам, что может определить врага народа по глазам.

Взрослые шептались на кухне, плотно закрыв дверь. Если жена Микояна задавала опасный вопрос, Анастас отвечал: «Немедленно замолчи!» Орджоникидзе перед смертью заставил начавшую было возмущаться по поводу ареста кого-то из знакомых жену замолчать, сказав: «Не сейчас!»

Особой популярностью стали пользоваться прогулки в лесу или вокруг Кремля. Не потому, конечно, что руководители так уж беспокоились о своем здоровье и хотели подышать свежим воздухом. Главная причина – только во время этих прогулок они могли откровенно разговаривать, не боясь, что их услышат.

Дом на набережной, уродливое и одновременно роскошное здание, был построен для молодых вождей, включая Хрущевых, большинства наркомов и родственников Сталина: Сванидзе и Реденсов. Жильцы каждую ночь с замиранием сердца прислушивались к шуму лифта и стука в дверь. НКВД часто арестовывал «врагов народа» по ночам. В романе «Дом на набережной» Трифонов рассказывал, как швейцар в униформе каждое утро сообщал жильцам, кого увезли ночью. В огромном здании одна за другой начали освобождаться квартиры. Они стояли пустыми, на дверях виднелись страшные печати НКВД.

Никиту Хрущева очень беспокоили родственницы, большие любительницы посплетничать. Он страшно рассердился, когда узнал, что его теща, простая женщина из деревни, часами болтает внизу. Никита Сергеевич лучше многих знал, что такие разговоры могут стоить жизни не только ей, но и всем окружающим.

Вожди постоянно держали наготове мешки с одеждой и едой для тюрьмы. Спали они с „маузерами“ и „наганами“ под подушкой, чтобы покончить с жизнью, лишь бы не попасть в застенки Лубянки. Те, кто был умнее, объясняли детям, что делать и как жить, если арестуют родителей. Мать Зои Зарубиной, приемной дочери высокопоставленного чекиста, учила: нужно собрать теплую одежду и уехать с маленькой сестрой, которой было восемь лет, в деревню к родственникам.

Дети, конечно, замечали частые переезды. После каждого ареста и расстрела освобождались квартира и дача. Их тут же с большим удовольствием занимали те большевики, которые пока еще были живы, и их честолюбивые жены-домохозяйки, не забывавшие даже в это страшное время о повышении уровня собственной жизни. Сталин при помощи таких подачек еще крепче привязывал соратников к репрессиям и резне. Семья Ежова после ареста Генриха Ягоды быстро переехала в квартиру бывшего наркома. Жданов получил дачу Рудзутака. Молотову досталась дача Ягоды, а позже – рыковская.

Самым жадным среди руководителей оказался Андрей Вышинский. Прокурор давно мечтал о даче Леонида Серебрякова. «Не могу оторвать от нее глаз. – Он тяжело вздыхал. – Ты счастливый человек, Леонид. У тебя такая прекрасная дача». Через считаные дни после ареста Серебрякова, которого увезли на Лубянку 17 августа 1936 года, генеральный прокурор потребовал его дачу. Он проявил большую смекалку, ухитрился продать старый дом и получить 600 тысяч рублей на строительство нового. Эту огромную сумму члены политбюро одобрили 24 января 1937 года, в тот самый день, когда Вышинский устраивал Серебрякову перекрестный допрос на процессе над Радеком.

Конечно, попадались и порядочные люди, которые отказывались от имущества падших коллег. Порядочность выходила им боком. Маршал Егоров неосмотрительно отказался от дачи казненного товарища и сам был расстрелян.

«Мы ничего не боялись в 1937 году», – вспоминала Наташа Андреева. Она твердо верила в то, что НКВД арестовывает только врагов народа и вредителей. Следовательно, наивно полагала Андреева, ее и родителей никогда не арестуют. Степан Микоян тоже нисколько не тревожился. Только позже он понял, в каком страхе и напряжении жили родители. Членам политбюро рассылали копии протоколов допросов. Степан часто пробирался в кабинет отца и тайком читал поразительные признания друзей своей семьи, которые неожиданно оказались врагами и предателями.

В каждой семье имелся человек, который убирал из фотоальбомов все упоминания о репрессированных. У Микоянов таким «чистильщиком» был Сергей Шаумян, приемный сын старого большевика. После очередного расстрела он внимательно просматривал все семейные альбомы и старательно стирал с фотографий лица врагов. Конечно, это было страшное искажение действительности, но большинству детей, не понимавших сути происходящего, вымарывать лица даже нравилось.

Может, не все догадывались, что репрессии носят беспорядочный характер, но все понимали, что опасность рядом. Многие соглашались, что раз неумолимо приближается война, то врагов необходимо убивать. Дети разговаривали об этом между собой. Василий Сталин весело рассказывал Артему Сергееву и своим двоюродным братьям Реденсам об арестах.

Больше всего о настоящей жизни в стране дети узнавали на занятиях в школе. Большинство детей вождей учились в школах № 175 и № 110. Многих туда возили на «паккардах» и «бьюиках» личные шоферы отцов. Большинство смущалось так же, как дети западных миллионеров. Сыновья Микояна требовали, чтобы машина останавливалась как можно дальше от школы, и шли пешком около полукилометра.

В этой школе преподавала английский жена Николая Булганина, восходящего партийного руководителя. Учителя элитного заведения притворялись, будто ничего не происходит. А дети видели, как хватают их друзей. Лучшим другом Степана Микояна был Сережа Металликов, сын одного из главных докторов Кремлевской больницы и племянник Александра Поскребышева. Обоих его родителей арестовали в 1937 году.

Со Светланой Сталиной в школе обращались как с царевной. Учителя заискивали перед ней. Одноклассница дочери вождя запомнила, что парта Светланы всегда сверкала, как зеркало, точно ее только что отполировали. Сразу после ареста родителей из класса, в котором она училась, исчезали дети. Царевна, конечно, не должна была встречаться с отпрысками «врагов народа».

Иногда подростков хватали прямо на юношеских вечеринках на глазах товарищей. Василий Сталин и Степан Микоян от души веселились на вечеринке, которую устроил один из их друзей по Военной академии. Неожиданно в дверь позвонили. Какой-то мужчина в штатской одежде попросил позвать Василия Сталина, ему нужно было о чем-то с ним поговорить. Василий вышел в прихожую. Там его как сына вождя предупредили, что чекисты приехали за одним из участников вечеринки. Сталин-младший вернулся в комнату и велел другу выйти в прихожую, а сам шепотом сообщил Степану, что того сейчас арестуют. Они подошли к окну и увидели, как чекисты посадили парня в черную машину и увезли. Подростка обвинили в том, что он является членом молодежной антисоветской группы. Больше этого несчастного юношу никто не видел.

Родители тщательно оберегали детей от нежелательных связей. «Мой приемный отец всегда очень настороженно относился к моим друзьям и интересовался их родителями», – вспоминала Зоя Зарубина. Чекисту Леониду Эйтингону нетрудно было навести справки на Лубянке.

Когда одному из детей Ворошилова позвонил мальчик, чей отец только что был арестован, Екатерина Ворошилова велела сыну немедленно порвать с ним все отношения. Сын Жданова, Юрий, утверждал, что родители разрешали ему приводить домой детей «врагов»: «Мои родители никогда не возражали». Но все зависело от времени. В горячке 1937–1938 годов, скорее всего, было по-другому. После того как Степан Микоян начал встречаться с девушкой Катей, он получил рапорт НКВД, из которого следовало, что она дружит с сыном «врага народа». «Я ждал, что отец запретит мне встречаться с ней, но он так и не сказал ни слова», – вспоминал Степан. Однако, когда некоторые семьи, близкие к Микоянам, попали под подозрение, Анастас порвал с ними все связи.

* * *

С появлением в начале 1937 года в свите вождя красивых молодых жен Поскребышева и Ежова двор достиг наивысшей степени блеска. Сталин не изменял своим привычкам и по-прежнему часто устраивал в Зубалове посиделки с шашлыками, дарил шоколад дочери и Марте Пешковой. В то время как вся страна вздрагивала при одном упоминании НКВД, вождь был, как никогда, ласков со своими детьми.

Леониду Реденсу тогда стукнуло девять. Однажды он заблудился в Зубалове. В конце концов мальчик выбежал на какую-то поляну и увидел группу взрослых. Все, кроме Сталина, рассмеялись.

– Заблудился? – участливо спросил Иосиф Виссарионович. – Пойдем со мной, я покажу тебе дорогу к дому.

Однако дружба с вождем постепенно превращалась в ежедневный ужас.