Глава 1

Сосо, чудом спасенный ребенок Кеке

17 мая 1874 года пригожий молодой сапожник, образчик грузинского рыцаря, Виссарион Джугашвили, Бесо, двадцати двух лет, обвенчался с семнадцатилетней Екатериной Геладзе, Кеке, красивой веснушчатой девушкой с каштановыми волосами. Венчание прошло в Успенском соборе маленького грузинского городка Гори1 .

К Кеке в дом пришла сваха, чтобы рассказать о предложении сапожника Бесо: он был уважаемым ремесленником из мастерской Барамова, хорошая пара. “Бесо, – пишет Кеке в недавно найденных воспоминаниях, – считался среди моих подруг очень популярным молодым человеком, все они мечтали выйти за него замуж. Мои подруги чуть не лопнули от зависти. Бесо был завидным женихом, настоящим карачохели [грузинским рыцарем], с красивыми усами, прекрасно одетый – и с манерами горожанина”. Кеке не сомневалась в том, что и она была подходящей парой Бесо: “Я выделялась среди подруг, была желанной и красивой девушкой”. “Стройная, с каштановыми волосами, большеглазая” – о ней говорили, что она “очень красива”.

Свадьба, согласно обычаям, состоялась сразу после заката; грузинская общественная жизнь, как пишет один историк, “подчиняется ритуалу не менее строгому, чем ритуал китайского придворного”. Бракосочетание отмечалось со всем подобающим дикому городку Гори буйством. “Это было что-то великолепное”, – вспоминает Кеке. Гости-мужчины были настоящими карачохели, “веселыми, дерзкими и щедрыми”, в прекрасных черных чохах “с широкими плечами и узкими талиями”. Главным из двоих друзей жениха был Яков Эгнаташвили (Коба), дюжий борец, богатый купец и местный герой; по словам Кеке, он “всегда старался помогать нам в создании нашей семьи”.

Жених и его друзья собрались на пирушку в доме Бесо, а затем торжественно прошествовали по улицам, чтобы забрать Кеке и ее семью. Затем разряженная чета отправилась в церковь в разукрашенном свадебном фаэтоне. Звенели колокольчики, развевались ленты. На хорах церкви собрались певчие; внизу среди мерцающих свечей раздельно стояли мужчины и женщины. Раздались одухотворенные, гармоничные грузинские песнопения под аккомпанемент зурны – национального духового инструмента наподобие берберской флейты.

Вошла невеста в сопровождении подружек, которые следили, чтобы не наступить на шлейф платья – это считалось дурной приметой. Протоиерей Хаханов, армянин, руководил венчанием, священник Касрадзе сделал запись о бракосочетании, а отец Христофор Чарквиани, друг семьи, так хорошо пел, что Яков Эгнаташвили “великодушно подарил ему десять рублей”, сумму немалую. А затем друзья Бесо во главе праздничной процессии с песнями, танцами и игрой на дудуках двинулись на супру – грузинский пир, душа которого – тамада, одновременно балагур и мудрец.

Служба и пение шли на грузинском языке – не на русском, потому что Грузия только недавно стала частью империи Романовых. На протяжении тысячи лет царство Сакартвело, где правила династия Багратионов, было независимым христианским оплотом рыцарской доблести и противостояло Монгольской империи, империи Тимуридов, Оттоманской и Персидской империям. Своего расцвета царство достигло в xii веке при царице Тамаре, чье имя обессмертил национальный эпос “Витязь в тигровой шкуре” Руставели. Впоследствии царство распалось на враждующие княжества. В 1801 и 1810 годах русские цари Павел I и Александр I подчинили эти княжества Российской империи. Русские завершили завоевание Кавказа, победив имама Шамиля и его воинов-чеченцев, только в 1859 году после трицатилетней войны, а Аджария, последняя часть Грузии, была присоединена лишь в 1878-м. Даже грузины-аристократы, служившие при дворе в Петербурге или при наместнике в Тифлисе, мечтали о независимости. Оттого Кеке так и гордилась, что в их семье соблюдались грузинские традиции мужества и брака.

Бесо, писала Кеке, “казался хорошим семьянином… Он верил в Бога и всегда ходил в церковь”. Родители и невесты, и жениха были крепостными местных князей, которым в 1860-х подарил волю царь – освободитель Александр II. Дед Бесо Заза был осетином и происходил из деревни Гери к северу от Гори2 . Заза, как и его правнук Сталин, был грузинским мятежником: в 1804-м он присоединился к восстанию князя Элизбара Эристави против России. Впоследствии он и другие “крещеные осетины” поселились в селении Диди-Лило в четырнадцати километрах от Тифлиса. Он был крепостным князя Бадура Мачабели. Сын Зазы Вано ухаживал за княжескими виноградниками и имел двоих сыновей: Георгия, которого убили бандиты, и Бесо, который поступил работать на тифлисскую обувную фабрику Г. Г. Адельханова, но оттуда его переманил армянин Иосиф Барамов, чье предприятие изготовляло обувь для гарнизона российской армии в Гори3 . Там молодой Бесо обратил внимание на Кеке, которая “одевалась чисто и была обаятельной девушкой. Волосы у нее были каштановые, глаза красивые”.

Кеке тоже жила в Гори недавно. Она была дочерью Глахи Геладзе, крепостного крестьянина местного вельможи, князя Амилахвари. Ее отец работал горшечником неподалеку, затем стал садовником у богатого армянина Захария Гамбарова, который владел прекрасными садами в Гамбареули, на окраине Гори. Отец Кеке умер молодым, и ее вырастила семья матери. Она помнит, как была рада переезду в неспокойный Гори: “Какое это было счастливое путешествие! Гори был украшен к празднику, людская толпа волновалась, как море. Нас ослепил военный парад. Трубила музыка. Играл сазандари [квартет из ударных и духовых инструментов] и сладостный дудук, все пели”4 .

Ее молодой муж был худым и смуглым мужчиной с черными бровями и усами, всегда в черной, туго подпоясанной черкесской бурке, остроконечной шапке и мешковатых штанах, заправленных в голенища сапог. “Необычный, интересный, угрюмый”, но одновременно “умный и гордый”, Бесо говорил на четырех языках (грузинском, русском, турецком и армянском) и наизусть цитировал “Витязя в тигровой шкуре”5 .

Семья Джугашвили процветала. Многие семьи в Гори могли позволить себе лишь дома из глины или землянки. Но жена труженика Бесо могла не бояться такой нищеты. “Наше семейное счастье, – рассказывала Кеке, – не знало границ”.

Бесо “ушел от Барамова и открыл собственную мастерскую” – здесь его поддержали друзья, особенно его покровитель Эгнаташвили, который купил для него станки. Кеке вскоре забеременела. “Многие семейные пары позавидовали бы нашему счастью”. Действительно, ее брак с видным женихом Бесо вызвал у некоторых зависть: “Злые языки не унимались даже после свадьбы”. Интересно, что Кеке делает особый акцент на этих слухах: возможно, за Бесо хотел выйти замуж кто-то еще. О том, увела ли его Кеке от другой невесты, злые языки, впоследствии ссылавшиеся на друга жениха Эгнаташвили, священника Чарквиани, полицейского из Гори Дамиана Давришеви и многих знаменитостей и аристократов, начали судачить сразу после торжества.

Через девять месяцев после свадьбы, 14 февраля 1875 года, “к нашему счастью добавилось рождение сына. Яков Эгнаташвили очень нам помогал”. Эгнаташвили был крестным отцом, а “Бесо устроил пышные крестины. Он был вне себя от счастья”. Но через два месяца мальчик, которого назвали Михаилом, умер. “Наше счастье обернулось бедой. Бесо с горя начал пить”. Кеке снова забеременела. Второй сын, Георгий, родился 24 декабря 1876 года. Эгнаташвили вновь стал крестным отцом – и вновь не на счастье. Ребенок умер от кори 19 июня 1877 года.

“Наше счастье рухнуло”. Бесо не помнил себя от горя и винил “икону в Гери”, святыню из его родной деревни. Супруги молились этой иконе о выздоровлении ребенка. Мать Кеке Мелания стала ходить к гадалкам. Бесо продолжал пить. Тогда в дом принесли икону святого Георгия. Кеке и Бесо взошли на гору Гориджвари, возвышающуюся над городом, чтобы помолиться в церкви, стоящей за средневековой крепостью. Кеке забеременела в третий раз и поклялась, что, если ребенок выживет, она отправится в паломничество в Гери, чтобы возблагодарить Господа за чудо святого Георгия. 6 декабря 1878 года она родила третьего сына6 .

“Мы торопились с крещением, чтобы он не умер некрещеным”. Кеке ухаживала за младенцем в убогом одноэтажном домике, где было всего две комнаты, а из обстановки почти ничего, кроме самовара, кровати, дивана, стола и керосиновой лампы. Едва ли не все вещи семьи умещались в маленьком сундуке. Винтовая лестница вела в подвал с тремя нишами: одна для инструментов Бесо, другая для швейных принадлежностей Кеке и третья для очага. Там Кеке качала колыбель. Семья питалась обычной грузинской пищей: фасолью лобио, баклажанами бадриджани и толстым лавашом. Лишь изредка они ели мцвади – грузинский шашлык.

17 декабря мальчика, которого потом узнают под именем Сталина, окрестили Иосифом, уменьшительно – Сосо. Сосо был “слабым, хрупким, худеньким”, вспоминала его мать. “Если где-то ходила зараза, он первым ее подцеплял”. Второй и третий пальцы на левой ноге у него были сросшиеся.

Бесо решил не просить покровителя семьи Якова Эгнаташвили стать ребенку крестным отцом. “У Якова несчастливая рука”, – сказал Бесо. Но, несмотря на то что купец не принимал участия в церковной церемонии, Сталин и его мать всегда называли его “крестный Яков”.

Мать Кеке напомнила Бесо, что они поклялись совершить паломничество в герийскую церковь, если ребенок выживет. “Пусть он только выживет, – ответил Бесо, – и я поползу в Гери на коленях, а ребенка посажу на плечи!” Но он откладывал паломничество, пока ребенок не подхватил очередную простуду; после этого отец стал истово молиться. Они отправились в Гери, “в дороге перенесли много трудностей, пожертвовали овцу и заказали благодарственный молебен”. Но герийские священники совершали обряд изгнания бесов: они держали маленькую девочку над обрывом, чтобы из нее вышли злые духи. Ребенок Кеке “был перепуган и начал кричать”; они вернулись в Гори, где мальчик “трясся и кричал даже во сне”. Но он выжил и стал бесценным сокровищем для своей матери.

“У Кеке не хватало молока”, так что ее сына кормили еще и жены Цихитатришвили (формального крестного отца) и Эгнаташвили. “В первое время Сосо отказывался от груди моей матери, – рассказывает Александр Цихитатришвили. – Но после, в результате того что ему прикрывали глаза и так давали грудь, он привык”. Благодаря молоку Эгнаташвили ее дети стали “молочными братьями Сосо”, говорит Галина Джугашвили, внучка Сталина.

Сосо рано научился говорить. Он любил цветы и музыку, особенно ему нравилось слушать игру на дудуках братьев Кеке – Георгия и Сандала. Грузины любят петь, и Сталин никогда не уставал от привязчивых грузинских мелодий. Позже он вспоминал, как “грузинские мужчины пели, идя на рынок”7 .

Небольшое предприятие Бесо процветало – он нанял подмастерьев и десятерых наемных работников. Один из подмастерьев, Дато Гаситашвили, любивший Сосо и помогавший его воспитывать, вспоминал о богатстве Бесо: “Он жил лучше, чем любой из нашей профессии. У них в доме всегда было масло”. Позже о процветании семьи Сталина ходили слухи, которые, конечно, не подобали для реноме героя пролетариата. “Ходил слух, что отец его вовсе не рабочий, – писал Хрущев. – [Он] имел сапожную мастерскую, в которой работало десять или больше человек. По тому времени это считалось предприятием”. В это счастливое время Кеке подружилась с Марией и Аршаком Тер-Петросянами, богатым армейским поставщиком, чей сын Симон станет знаменитым грабителем банков Камо8 .

Кеке обожала своего сына: “Сейчас, уже старухой, я вижу перед глазами его первые шаги, ярко, как огонь свечи”. Она и ее мать учили мальчика ходить, пользуясь тем, что он любил цветы: Кеке держала в руке ромашку, а Сосо бежал, чтобы схватить ее. Когда она взяла Сосо с собой на свадьбу, он заметил цветок в фате невесты и ухватился за него. Кеке отчитала сына, но его крестный Эгнаташвили нежно “поцеловал мальчика и приласкал его, сказав: “Если ты уже сейчас хочешь украсть невесту, Бог знает, что ты будешь творить, когда подрастешь”.

То, что Сосо остался жив, казалось благодарной матери чудом. “Как мы были счастливы, как мы смеялись!” – вспоминает Кеке. Ее благоговение перед сыном должно было вселить в мальчика чувство исключительности: суждение Фрейда о том, что обожание матери воспитывает в ребенке победителя, без сомнения, справедливо. Сосело, как она ласково его называла, вырос чрезвычайно восприимчивым, но и с малых лет демонстрировал властную самоуверенность.

Дела Бесо шли в гору, но тут-то и притаилась опасность. Его клиенты часто расплачивались с ним вином, которого в Грузии было столько, что многие рабочие вместо денег получали зарплату спиртным. Кроме того, Бесо вел дела в углу духана своего приятеля и потому часто соблазнялся выпивкой. У Бесо появился друг-собутыльник, русский политический ссыльный по прозвищу Пока. Возможно, он был народником или же радикалом, связанным с “Народной волей” – организацией террористов, которые в то время постоянно совершали покушения на императора Александра II. Итак, в детстве Сталин водил компанию с русским революционером. “Мой сын с ним подружился, – рассказывает Кеке, – и Пока принес ему канарейку”. Но этот Пока был безнадежным алкоголиком, жившим в нищете. Однажды зимой его нашли в снегу мертвым.

Бесо понял, что “не может перестать пить. Хороший семьянин просто пропал”, пишет Кеке. Пьянство стало угрожать его работе: “У него стали трястись руки, и он уже не мог шить сапоги. Только подмастерья удерживали мастерскую на плаву”.

Смерть Поки ничему не научила Бесо, и он завел нового закадычного друга-собутыльника – священника Чарквиани. В провинциальной Грузии священники фактически были властью, но эти служители Бога не чуждались мирских радостей. Окончив службу, святые отцы отправлялись в горийские кабаки, где напивались вином до бесчувствия. После вечерней службы Чарквиани заходил за Бесо, и друзья шли в духан, вспоминал Сталин в старости. Возвращались они совершенно пьяные, держась друг за друга, обнимаясь и нескладно распевая песни.

– Ты отличный парень, Бесо, хоть и сапожник! – затягивал священник.

– А ты священник, но какой священник! Я тебя люблю! – хрипел Бесо. Пьяницы обнимались. Кеке умоляла отца Чарквиани не водить Бесо в кабак. Вместе со своей матерью она просила Бесо остановиться. Просил и Эгнаташвили, но это не помогало – быть может, из-за слухов, которые уже ползли по городу9 .

Возможно, это были те самые злые языки, о которых говорила Кеке, когда вспоминала свою свадьбу: Иосиф Давришеви, сын полицейского из Гори, в своих мемуарах утверждает, что “о том, кто отец ребенка, судачили в округе: говорили, что настоящим отцом был Коба Эгнаташвили… или мой отец Дамиан Давришеви”. Тем хуже было для Бесо, которого Давришеви называет “невероятно ревнивым коротышкой”. Он уже становился алкоголиком10 .

В 1883 году Бесо стал “раздражителен и нерадив”. Он ввязывался в пьяные драки и заслужил прозвище Безумный Бесо.

Поиски “настоящего отца” обычно начинаются, когда сын становится могущественным и знаменитым. После того как Сталин стал советским диктатором, в отцы ему записывали прославленного исследователя Центральной Азии Николая Пржевальского, который был похож на взрослого Сталина и однажды проезжал через Гори, и даже будущего самодержца Александра III, который посещал Тифлис и якобы жил там во дворце, где Кеке служила горничной. Но Пржевальский был гомосексуалистом и его не было в Грузии, когда был зачат Сталин, а Кеке не было в Тифлисе, когда там останавливался царевич.

Кто же был настоящим отцом Сталина, если не принимать во внимание абсурдные версии? Действительно, Эгнаташвили покровительствовал семье, утешал жену и помогал сыну. Он был женат, имел детей, жил на широкую ногу, владел несколькими прибыльными кабаками и был процветающим виноделом в стране, которая просто купалась в вине. К тому же этот рослый атлет с напомаженными усами был борцом-чемпионом – в городе, где борцов носили на руках. Как мы уже заметили, Кеке сама написала: Эгнаташвили “всегда старался помогать нам в создании нашей семьи”. Фраза неудачная, но, возможно, знаменательная. Вряд ли слова Кеке следует воспринимать буквально – или же она хотела что-то нам сообщить?

Другой кандидат в отцы – полицейский Давришеви, который помогал Кеке, когда та жаловалась на пьянство мужа. “Насколько мне известно, Сосо был родным сыном Давришеви, – свидетельствовал друг Давришеви – городской голова Журули. – Все в Гори знали о его связи с красивой матерью Сосо”.

Сам Сталин однажды обмолвился, что его отцом на самом деле был священник; таким образом, мы получаем третьего кандидата – отца Чарквиани. Все трое – Эгнаташвили, Давришеви и Чарквиани – были женаты, но в маскулинной грузинской культуре наличие любовниц было вполне естественным (как и у братьев-итальянцев). Священники в Гори славились распутством. Все трое были видными мужчинами и с удовольствием помогали в беде красивой соседке11 .

Образ благочестивой старухи в черном монашеском платке (какой Кеке стала в 1930-е) трудно связать с образом веселой молодой женщины (такой она была в 1880-х). Ее набожность не подвергается сомнению, но религиозное послушание никогда не исключало плотского греха. Кеке явно гордилась тем, что была “желанной и красивой девушкой”, и есть свидетельства, что она была куда искушеннее в любви, чем казалась. Уже в пожилом возрасте она будто бы советовала Нине Берии, жене сталинского наместника на Кавказе Лаврентия, заводить любовников и пускалась в весьма откровенные разговоры о сексе: “Я в молодости вела хозяйство в одном доме и, познакомившись с красивым парнем, не упустила своего”. Берии – недоброжелательные свидетели, но намеки на любовь к шалостям есть и в мемуарах самой Кеке. Она вспоминает, как однажды в саду ее мать сумела приманить Сосо цветком – тогда Кеке мигом вынула груди и показала их малышу, который забыл о цветке и побежал к матери. Но оказалось, что пьяный русский ссыльный Пока следит за ними – он не смог сдержать смеха, и Кеке тут же “застегнула платье”12 .

Сталин в своей обычной туманной и неправдивой манере поддерживал эти слухи. Когда в последние годы он беседовал со своим грузинским протеже Мгеладзе, у того “создалось впечатление, что… Сталин является незаконнорожденным сыном Якова Эгнаташвили”; Сталин якобы отрицал, что Бесо – его отец. На приеме в 1934-м он сказал: “Мой отец был священником”. Но в отсутствие Бесо все три возможных отца помогали в воспитании Сосо: он жил у Чарквиани, его защищали Давришеви, а половину своего времени он проводил у Эгнаташвили. Разумеется, он чувствовал к ним сыновнюю любовь. В пользу кандидатуры священника говорит еще и то, что в духовное училище принимали только детей духовенства, так что, по словам его матери, Сталина выдали за сына священника13 .

К Безумному Бесо Сталин относился двойственно: он презирал его, но порой испытывал гордость за отца и жалость к нему. У них случались и счастливые минуты. Бесо рассказывал Сосо истории о грузинских героях-грабителях, которые боролись против богатых, грабили князей и отдавали добычу бедным. На кремлевских попойках диктатор Сталин хвастался перед Хрущевым и другими приближенными, что унаследовал отцовскую тягу к спиртному. Когда маленький Сталин еще лежал в колыбели, Бесо обмакивал пальцы в вино и давал ему пососать; Сталин проделывал то же самое со своими детьми, что приводило в ярость его жену Надежду. Позднее он с чувством писал о некоем безымянном сапожнике, владельце маленькой мастерской, чье дело погубил жестокий капитализм. “Здесь-то впервые и подрезываются крылья… мечтам нашего сапожника”, – писал Сталин. Однажды он хвалился: “Мой отец шил по две пары… сапог в день”. Уже будучи диктатором, он любил называть и себя сапожником. Впоследствии он использовал в качестве псевдонима фамилию Бесошвили – “сын Бесо”, а ближайшие друзья в Гори называли его Бесо14 .

Скорее всего, Сталин действительно был сыном Бесо, пусть тот в пьяном виде и называл сына ублюдком. От замужней женщины всегда ожидали добропорядочности, но, если бы красивая и молодая Кеке, без пяти минут вдова, и вправду стала любовницей Эгнаташвили, когда ее брак распался, в этом едва ли было бы что-то возмутительное. В ее мемуарах Эгнаташвили появляется так же часто, как и муж, а вспоминает она его с куда большей теплотой. Кеке указывает, что он был до того добр и отзывчив, что это даже вызывало “неловкость”. Некоторые члены семьи Эгнаташвили заявляют о своей “генетической” связи со Сталиным. Впрочем, лучше всех об этом сказал внук Эгнаташвили Гурам Ратишвили: “Мы попросту не знаем, был ли он отцом Сталина, но мы точно знаем, что купец заменил мальчику отца”15 .

Слухи о незаконнорожденности, как и об осетинском происхождении, способствовали дискредитации тирана Сталина, которого ненавидели в Грузии, после того как он в 1920-х подчинил ее и подверг репрессиям. Выдающихся людей скромного происхождения часто считают сыновьями кого-то другого. Но на самом деле они порой оказываются детьми своих законных отцов.

“В молодости наш вождь внешне очень походил на своего отца”, – свидетельствовал школьный друг Сталина Давид Папиташвили. По словам Александра Цихитатришвили, “по мере того как он рос, Сосо все больше стал походить на своего отца… Однажды ему приделали усы из кукурузных волос, и Сосо стал так похож на Бесо, что все удивились”16 .

Ко времени, когда Сосо исполнилось пять лет, Безумный Бесо был алкоголиком, одержимым паранойей и склонным к насилию. “С каждым днем положение ухудшалось”, – рассказывает Кеке.

 

Глава 2

Безумный Бесо

Сосо настрадался от своего отца. Он боялся вечно пьяного Бесо. “Мой Сосо был очень чувствительным мальчиком, – пишет Кеке. – Только заслышав, как его отец на улице поет: “Балаам-балаам”, он бежал ко мне и просился посидеть у соседей, пока отец не заснет”.

Безумный Бесо теперь столько тратил на выпивку, что ему пришлось продать свой пояс, а, по словам Сталина, “для грузина пропить пояс – это самое последнее дело”1 . Чем сильнее Кеке презирала Бесо, тем больше баловала Сосо: “Я всегда тепло укутывала его шерстяным шарфом. Он тоже очень любил меня. Когда он видел своего пьяного отца, его глаза наполнялись слезами, губы голубели, он жался ко мне и просил спрятать”.

Бесо вел себя жестоко по отношению и к Кеке, и к Сосо. Для грузина сын – это гордость, но, возможно, если злые языки все же говорили правду, Сосо стал для Бесо напоминанием о позорнейшем мужском унижении. Однажды Бесо с такой силой швырнул сына об пол, что ребенок несколько дней мочился кровью. “Незаслуженные избиения мальчишки сделали его таким же жестоким и бессердечным, как его отец”, – писал в своих мемуарах одноклассник Сталина Иосиф Иремашвили. Именно из-за отца в Сталине “выработалась глубокая неприязнь” к людям. Молодой Давришеви вспоминает, что Кеке “окружила его [Сосо] материнской любовью и от всех защищала”, а Бесо обращался с ним “как с собакой, избивая ни за что”.

Когда Сосо прятался, Бесо искал его по дому, крича: “Где маленький выродок Кеке? Прячется под кроватью?” Кеке давала мужу сдачи. Однажды Сосо прибежал в дом Давришеви, его лицо было залито кровью, он кричал: “Помогите! Идите быстрее, он убивает мою мать!” Полицейский помчался к Джугашвили и увидел, что Бесо душит Кеке.

Психике четырехлетнего ребенка это наносило тяжкий урон. Его мать вспоминала, что Сосо крепко обижался на отца. Он научился жестокости дома: однажды, чтобы защитить Кеке, он метнул в Бесо нож. Сосо вырос драчливым и свирепым – контролировать его было так тяжело, что самой Кеке, обожавшей свое сокровище, приходилось поднимать на него руку.

“Мать, ставшая главой семьи, кулаком смирявшая мужа, теперь воспитывает сына одна”, – говорила грузинская еврейка, подруга семьи. “Она поколачивала его”, – пишет дочь Сталина Светлана. Когда Сталин в 1930-е в последний раз приехал к Кеке, он спросил, почему она его так сильно била. “Потому ты и вышел такой хороший”, – ответила она. Это сомнительное утверждение. Психиатры считают, что насилие всегда вредит детям и уж точно не учит их любви и состраданию. Многие дети, которых мучили отцы-алкоголики, впоследствии копировали их поведение и били собственных жен и детей, но далеко не все становились кровавыми тиранами. Кроме того, эта культура жестокости была далеко не единственной в воспитании Сталина.

Сам он верил в искупительный эффект и практическое использование насилия. Когда царские казаки стегали демонстрантов нагайками, он писал: “…нагайка оказывает нам большую услугу”. Позднее он был убежден, что насилие – это и священная коса Истории, и полезный инструмент в управлении, и советовал своим подручным “бить, бить и еще раз бить” подозреваемых. В то же время он признавался, что в детстве много плакал.

Семья лишилась дома, в котором родился Сталин; Джугашвили стали скитальцами. За следующие десять лет они сменили по меньшей мере девять домов, убогих съемных комнат – не слишком счастливая обстановка для ребенка2 . Кеке с сыном отправилась жить к одному из ее братьев, но Бесо пообещал исправиться и вернул жену. Однако он “так и не смог перестать пить”, поэтому Кеке переехала к священнику, отцу Чарквиани.

Кеке видела, как изменился маленький Сосо: “Он стал очень замкнут, часто сидел один и больше не бегал играть с другими детьми. Он сказал, что хочет научиться читать. Я хотела отправить его в школу, но Бесо был против”. Он хотел, чтобы Сталин научился сапожничать. В 1884 году Бесо начал учить его своему ремеслу, но тут Сосо тяжело заболел.

В тот год в Гори свирепствовала оспа. Кеке слышала, как “в каждом доме рыдали”. Ее главный помощник Яков Эгнаташвили “потерял троих из своих чудесных детей в один день. Несчастный отец едва не сошел с ума от горя”. Двое сыновей и дочь Эгнаташвили выжили. Смерть детей – еще одно событие, которое сближала Кеке с “крестным Яковом”. Она ухаживала за заболевшим Сосо. На третий день у него начался бред и лихорадка. Молодой Сталин унаследовал от матери веснушки и каштановые волосы; теперь он был на всю жизнь отмечен оспинами, испещрившими его лицо и руки. Одним из его псевдонимов – и прозвищем, под которым его знала охранка, – было имя Чопур (Рябой). Но он выжил. Мать ликовала, но ее подстерегало новое несчастье. От нее ушел Бесо.

“Смотри за ребенком”, – сказал он, не предложив никакой помощи, чтобы кормить семью. По словам Сталина, Бесо потребовал, чтобы Кеке брала на дом стирку и отсылала деньги ему. “Сколько ночей я провела в слезах! – вспоминает Кеке. – Я не смела плакать при ребенке, потому что это его очень расстраивало”. Сосо “обнимал меня, со страхом смотрел мне в лицо и говорил: “Мамочка, не плачь, а то я тоже буду плакать”. И я брала себя в руки, смеялась и целовала его. Тогда он снова просил дать ему книгу”.

Теперь, оставшись одна с ребенком, без мужниной поддержки, Кеке твердо решила отдать Сосо в школу – ни в семье Бесо, ни в семье Кеке раньше никто школу не посещал. “Я всегда мечтала, чтобы он стал епископом, потому что, когда из Тифлиса приезжал епископ, я в восхищении не могла оторвать от него глаз”. Когда Бесо вновь появился в ее жизни, он наложил на этот план запрет: “Сосо пойдет в школу только через мой труп!” Они подрались; “только плач моего ребенка заставил нас уняться”.

Превратившись в алкоголика, Бесо стал патологически ревнив, но слухи о неверности и коварстве его жены, которая ниспровергла его Богом данную власть, власть грузинского мужчины, и тем самым ополчила против него горожан, очевидно, ускорили его окончательное падение. О бедственном положении Кеке было хорошо известно: Эгнаташвили, отец Чарквиани и начальник полиции Давришеви помогали ей. Даже Дато, добрый подмастерье из мастерской Бесо, во время Второй мировой войны напомнил Сталину, что обнимал и защищал его. Од нажды на улице какой-то русский обозвал щуплого Сосо саранчой. Дато ударил его и был арестован. Но судья только посмеялся, а Эгнаташвили, покровитель семьи, “заплатил за ужин, который устроили для того русского”.

Жизнь Кеке рушилась. Предприятие прогорало, и даже Дато покинул их, чтобы открыть собственную сапожную мастерскую. В 1938 году Сталин вспоминал, что, когда ему было десять лет, его отец лишился всего. Бесо проклинал свою злую судьбу, но в конце концов его крах пошел на пользу будущему вождю – ведь он стал пролетарием! Впрочем, десятилетний Сосо был этому вовсе не рад.

Давришеви нанял Кеке помогать по хозяйству. Она стала прачкой у Эгнаташвили и все время была у них дома, где Сосо часто обедал. Из воспоминаний Кеке понятно, что Эгнаташвили любил Сосо, как и его жена Мариам, которая дарила им корзины с едой. Если у Кеке раньше и не было романа с Эгнаташвили, теперь он точно начался. “Наша семья выжила только благодаря его помощи, – пишет Кеке. – Он всегда помогал нам, а у него была своя семья… и, честно говоря, я чувствовала себя неловко”.

Священник поддержал ее план дать Сосо образование, и она попросила чету Чарквиани, чтобы их сыновья-подростки обучали Сосо русскому вместе с младшими детьми. Она чувствовала, что ее сын – одаренный мальчик. Старшие братья обучали свою сестру, и та не могла отвечать на их вопросы – а маленький Сталин мог. В пожилом возрасте он с гордостью рассказывал, что выучился читать и писать быстрее остальных детей: в конце концов уже он стал учить подростков. “Все это держалось в тайне, – говорит сын священника Чарквиани, Котэ, – потому что дядя Бесо с каждым днем становился все злее и угрожал нам: “Не сметь портить моего сына, не то я вам!” Он за ухо тащил Сосо в мастерскую, но, как только уходил, Сосо возвращался к нам, мы закрывали дверь и учились”. Давришеви тоже позволили Сталину учиться вместе с их сыном.

Кеке была так очаровательна, а Бесо настолько ужасен, что все хотели ей помочь. Теперь ей нужно было каким-то образом определить Сосо в отличное городское духовное училище, чтобы он стал епископом. Она сделала несколько попыток. Но училище принимало только детей духовенства. Чарквиани решил проблему, заявив, что отец Сталина был дьяконом, но ни в каких документах это не отражено. Не шепнул ли он кому-то из училищного начальства, что он сам или другой грешный священнослужитель был настоящим отцом мальчика? Не этот ли обман заставил Сталина впоследствии заявить, что его отец был священником?

Сосо сдал экзамены – знание чина богослужения, чтение, арифметику и русский язык – и так отличился, что его зачислили сразу во второй класс. “Я была бесконечно счастлива”, – пишет Кеке. Но Бесо, который уже не мог работать, пришел в ярость3 .

Безумный Бесо разбил окна в духане Эгнаташвили. Когда Кеке пожаловалась Давришеви, Бесо напал на полицейского на улице, ударив его сапожным шилом. Занятно, что городской голова Журули счел это доказательством того, что полицейский был отцом Сосо. Но Давришеви не арестовал Безумного Бесо. По словам сына Давришеви, рану тот получил незначительную, и у него были некие личные отношения с “очень красивой” Кеке: “он всегда принимал особое участие в Сосо”. Давришеви всего лишь приказал Бесо убраться из Гори, и тот отправился в Тифлис и поступил на обувную фабрику Адельханова, где когда-то начинал работать. Иногда Бесо скучал по сыну и посылал Кеке деньги, прося позволения вернуться. Кеке несколько раз уступала, но из этого ничего не выходило.

Отец Сталина потерял уважение, на которое имел право как мужчина, не говоря уже о чести карачохели. В грузинском обществе, строившемся на понятиях чести и позора, это было равносильно смерти. Теперь он, по словам Кеке, был “полумужчиной”, и это довело его до крайности. На какое-то время он исчез, но на самом деле всегда находился где-то неподалеку4 .

Кеке нашла хорошую работу в ателье сестер Кулиджановых, которые открыли в Гори дамский магазин. Здесь Кеке проработала семнадцать лет. Теперь, когда у нее появились свои деньги, она постаралась “сделать так, чтобы сердце моего сына не знало горести, – я давала ему все необходимое”.

Она растила его грузинским рыцарем – к этому идеалу он стремился, чтобы быть рыцарем рабочего класса. “Мужественный человек должен остаться всегда мужественным”, – писал он своей уже старой матери. Он считал, что больше похож на Кеке, чем на Бесо. Он “любил… свою мать, – вспоминала его дочь Светлана. – Он рассказывал иногда, как она колотила его, когда он был маленьким”. “Я нежно любила отца – и он меня. Как он сам утверждал, я была очень похожа на его мать, и это его трогало”. Но Кеке постепенно теряла влияние на него.

“Сталин не любил свою мать”, – уверяет сын Берии. Другие, в основном грузины, божатся, что он называл ее шлюхой. Но враги Сталина часто рассказывали о нем истории, выставлявшие его чудовищем. По предположениям психиатров, его смущало то, что в Кеке были слиты образы девы и блудницы, – возможно, поэтому он будет впоследствии относиться к сексуальным женщинам с подозрением.

Приводили ли его в ужас плотские желания Кеке? Возможно, он не любил мужчин, которые встали на ее защиту? Впоследствии он стал склонен к пуританству, но с возрастом это происходит со многими. Мы достоверно знаем только то, что он был воспитан в строгой, лицемерной и маскулинной культуре, но его взгляды на половую мораль в бытность молодым революционером были довольно мягкими, почти либеральными.

Сосо был “предан только одному человеку – своей матери”, – утверждает Иремашвили, который хорошо знал обоих и вовсе не был доброжелателен к Сталину. Скорее всего, они начали отдаляться друг от друга из-за ее саркастической манеры говорить правду в лицо – по словам сына Берии, “она не стеснялась выражать свое собственное мнение по любому вопросу”, – и из-за ее тяги контролировать жизнь сына. Ее любовь, как и любовь самого Сталина к собственным детям и друзьям, могла подавлять, была тяжелой. Мать и сын были сильно схожи – здесь и лежал корень проблемы.

Но по-своему он ценил ее неотступную любовь. Во время Второй мировой войны он добродушно смеялся, вспоминая, как нянчилась с ним Кеке. Он рассказывал маршалу Жукову, что она его “почти до шестилетнего возраста не отпускала от себя”5 .

В конце 1888 года, когда Сосо было десять лет, он с триумфом поступил в Горийское духовное училище, располагавшееся в красивом двухэтажном кирпичном здании возле нового вокзала. Как ни бедна была Кеке, она не могла потерпеть, чтобы ее сын выглядел нищим среди ухоженных детей священников. “Я… увидел, что среди учеников стоит незнакомый мне мальчик, одетый в длинный, доходящий до колен архалук [кавказский кафтан], в новых сапогах с высокими голенищами. Он был туго подпоясан широким кожаным поясом. На голове у него была черная суконная фуражка с лакированным козырьком, который блестел на солнце”, – вспоминал Вано Кецховели, вскоре ставший другом Сталина. “Маленького роста, худощавый, на нем узкие брюки в сапогах, рубашка, сзади в складках собранная, на шее шарф… сшитая из материи сумка” – так описывал Сталина другой однокашник. Вано был поражен: такой одежды не было ни у кого “ни в нашем, ни в каком-либо другом училище. <…> Учащиеся окружили его” в восхищении. Мальчик из беднейшей семьи был одет лучше всех – настоящий горийский лорд Фаунтлерой. Кто же заплатил за эти прекрасные вещи? Наверняка не обошлось без священников, духанщиков и полицейских.

Одежда одеждой, но страдания воспитали в Сталине крутой нрав. “Из страха мы его избегали, – пишет Иремашвили, – но в то же время нас к нему тянуло”, потому что в нем было что-то совершенно “недетское” и “очень страстное”. Он был странным ребенком: “У Сосо была своеобразная манера выражать свое удовольствие. Когда он чему-нибудь радовался, то щелкал средним и большим пальцем, кричал звонким голосом и прыгал на одной ноге”. Во всех воспоминаниях о детстве Сталина – написанных и убежденными сторонниками культа личности, и его непримиримыми противниками – подчеркивается, что уже в десятилетнем возрасте Сталин обладал необычайной притягательностью6 .

Примерно в то же время, вероятно вскоре после поступления в училище, он опять чудом избежал смерти. “Утром я отправила его в училище живым и здоровым, – вспоминает Кеке, – а днем мне его принесли без сознания”. На улице его сшиб фаэтон. Мальчики играли в “труса”, хватаясь за оси проезжающих мимо экипажей. Видимо, так Сталин и получил травму. Бедная мать вновь “сходила с ума от страха”, но врачи лечили Сосо бесплатно – или, возможно, им втайне платил Эгнаташвили. Кроме того, как потом рассказывал Сталин, Кеке позвала деревенскую знахарку, которая по совместительству работала в цирюльне.

Из-за этого случая у Сосо появился еще один – в добавление к сросшимся пальцам на ноге, оспинам и слухам о незаконнорожденности – повод для настороженности и чувства неполноценности, еще один знак отличия. Он на всю жизнь повредил левую руку и, значит, уже не мог соответствовать идеалу грузинского воина – позже он утверждал, что из-за травмы не научился как следует танцевать, но драться мог. С другой стороны, увечье спасло его от призыва в армию и, возможно, от смерти в окопах Первой мировой. Но Кеке волновалась, не помешает ли травма его будущему епископству. “Когда ты станешь священником, сынок, как же ты будешь держать чашу для причастия?” – спрашивала она.

“Не волнуйся, мама! – отвечал Сосо. – До того как я стану священником, рука заживет, и я смогу держать ею хоть всю церковь!”7

Помимо игры “в труса” на улицах Гори было множество опасностей. Город славился тем, что царские власти никогда не могли навести в нем порядок. Так и получилось, что Сосо, хоть и быстро стал первым учеником, вел двойную жизнь: мальчик из хора – и уличный драчун, наполовину нарядный маменькин сынок, наполовину беспризорник.

“Редко выдавался день, – говорит Котэ, сын священника Чарквиани, – когда бы его кто-нибудь не побил (и тогда он в слезах бежал домой) либо когда он сам кого-нибудь не побил”8 . Таким уж городом был Гори.

 

Глава 3

Драчуны, борцы и певчие

Теперь маленький Сталин без присмотра Кеке проводил свободное время на улицах Гори – вольнолюбивого и дикого места, где бал правили пьянство, молитвы и драки.

Понятно, что Сосо хотел убежать из своего бедного дома, где всегда было темно. Кеке день-деньской сидела за утлой швейной машинкой, в доме были лишь “две тахты с постелью… две-три табуретки, простой стол, на котором были сложены учебники и… стояла керосиновая лампа”, – рассказывает часто навещавший семью учитель пения Семен Гогличидзе. В крохотной комнате всегда было “убрано чисто и аккуратно”, но кровать Сталина была сделана из досок: “по мере того как рос Сосо, его мать соответственно прибивала к тахте доски”. Теперь Сосо чурался матери. Она ворчала, что сын стал надменным и гордым1 .

Он был типичным горийцем, ведь жителей Гори во всей Грузии считали “матрабази” – хвастливыми и необузданными шалопаями. Гори оставался одним из немногих городов, где сохранялся “красочный и дикий обычай” – городские драки, в которых могли участвовать все; у этих драк были свои правила, но жестокость ничем не ограничивалась. Пьянство, набожность и побоища были связаны между собой: пьяные священники выступали в роли судей. Таверны Гори были неискоренимыми рассадниками насилия и преступности2 .

Русские и грузинские власти пытались запретить этот сомнительный вид спорта, который происходил от военных учений, распространенных в те времена, когда средневековая Грузия постоянно с кем-то воевала. Несмотря на присутствие в городе русских войск, пристав Давришеви и подчиненные ему полицейские едва справлялись: никто не мог противостоять непобедимому беззаконию Гори. Неудивительно, что во время таких драк лошади пускались в галоп, а фаэтоны сшибали детей на улицах. Историки, исповедующие психологический подход, считают, что на развитие Сталина оказал влияние его пьющий отец, но и уличная культура насилия сыграла свою роль.

Побывавший в Гори Максим Горький написал: “На всем колорит какой-то дикой оригинальности: знойное небо над городом, буйные шумные воды Куры, неподалеку горы, в них пещерный город и еще дальше горы Главного хребта, осыпанные нетающим снегом…”

Желтые башни городской крепости были, вероятно, построены по приказу царицы Тамары в xii веке. Когда ее империя распалась, Гори стал столицей одного из грузинских княжеств. Здесь останавливались шедшие из Центральной Азии. Караваны с верблюдами еще заходили сюда по пути в Тифлис, но после открытия в 1871 году железной дороги к Черному морю этот когда-то гордый город превратился в глухую и дикую провинцию – впрочем, с обширными связями и буйными традициями. Здесь была только одна настоящая улица (тогда – Царская, ныне – улица Сталина) и одна площадь; рядом с играющими детьми разгуливали быки, сточные воды заливали извилистые переулки. В Гори жило всего 7000 человек, половина грузин (как Джугашвили), половина армян (как семья Камо): из армян выходили предприниматели. Евреев было только восемнадцать человек. Гораздо важнее было разделение Гори на две основные части, потому что они соответствовали командам в городских драках: Русский квартал и Крепостной квартал.

В Гори было три бойцовских традиции: городские драки, состязания по борьбе и войны подростковых уличных банд. В дни фестивалей, рож дественских праздников или Масленицы по обоим кварталам проходило шествие, которое возглавляли мужчины, переодетые женщинами, или лицедеи – “короли карнавала”, восседавшие на верблюдах и ослах. Их окружали нарядно одетые дудочники и певцы. Во время Кеенобы, карнавала в честь победы Грузии над Персией в 1634 году, один ряженый изображал грузинского царя, другой – персидского шаха, которого закидывали фруктами и окунали в воду.

Мужчины из каждой семьи от мала до велика тоже принимали участие в шествии, пили вино и пели до ночи – а ночью начиналось самое веселье. “Вольная борьба” под названием “криви” была “коллективной дуэлью с правилами”: сначала друг с другом боролись трехлетние мальчики, потом дрались все дети, затем подростки и, наконец, в бой бросались взрослые мужчины. К этому времени весь город словно сходил с ума, и это продолжалось весь следующий день – даже в школе класс шел на класс. Часто громили магазины3 .

Любимым спортом в Гори была борьба чемпионов, которая напоминала библейский сюжет о Голиафе. Но здесь поединок был равным. Состязания – чидаоба – проходили на специально возведенных помостах в сопровождении оркестра зурн. Богатые князья, например местный землевладелец Амилахвари, купцы и даже целые деревни выставляли своих чемпионов, которые пользовались таких почетом, что их называли “палавани”. Крестный отец Сталина Эгнаташвили и двое его братьев тоже были чемпионами. Даже в пожилом возрасте Сталин с удовольствием вспоминал борцовские триумфы своего крестного:

Борцы Эгнаташвили славились на всю Картли, но первым, сильнейшим из них, был Яков.

У князя Амилахвари был телохранитель, великан-чеченец. Когда он бросал вызов горийским чемпионам, то побеждал всех. Тогда горийцы пошли к Якову Эгнаташвили, и тот сказал: “Пускай он поборется с моим братом Кикой; если он побьет Кику, пусть сразится с моим братом Симоном; если побьет и его, то с ним сражусь я”. Но Кика победил чеченского Голиафа.

Однажды в город во время религиозного праздника ворвались бандиты в шапках из овечьей шерсти, вооруженные кинжалами.

Бандиты выпили в духане Эгнаташвили, но платить отказались. “Мы, дети”, вспоминал Сталин, изумленно смотрели, как Кика Эгнаташвили “набросился на одного из них, сбил с ног, выхватил у второго из ножен кинжал и ударил его тупым концом. Третий заплатил по счету”4 .

Мальчишки из церковной школы тоже вступали в кулачные бои на Соборной улице в Гори. Под угрозой карцера и исключения из школы им запрещали принимать участие в этих жестоких схватках, “но Сосо все равно дрался”. Кроме того, его учитель математики и географии Илуридзе любил наблюдать, как дерутся его ученики, и кричал им: “Давай! Давай! Молодец!” – даже не замечая, если его самого задевали или забрызгивали кровью5 .

“Маленький Сталин боксировал и дрался с определенным успехом”, – пишет Давришеви. Его учитель пения видел, как он сам организует бои, но однажды Сосо повредил свою больную руку. Все началось как борцовское соревнование, но переросло в настоящую драку, и мальчики поколотили друг друга, вспоминал Семен Гогличидзе. Рука у Сосо распухла, и драться по правилам стало сложнее.

Друг Сталина Иремашвили дрался с ним на школьном дворе. Поединок окончился вничью, но, когда Иремашвили отвернулся, Сталин напал на него сзади и повалил на траву. Когда он бесстрашно бросился на бойцов посильнее, Сосо избили до полусмерти. Кеке пришлось спасать его: она побежала к начальнику полиции с криком: “Боже, моего сына убили!” При этом Сталин оставался главным франтом среди борцов: “Иногда мать даже надевала на него большой белый воротник, который он снимал и запрятывал в карман, стоило ей отвернуться”.

Но мальчики берегли силы для настоящего дела – уличных войн. “В нашем городе дети организовывались в шайки – по улицам или кварталам, где они жили. Эти банды постоянно враждовали”. Эти шайки были еще и “плавильными котлами”. “Дети в Гори вместе получали образование на улице – без различения религии, национальности и благосостояния”. Оборвыш Сталин играл на улице с сыном прославленного генерала князя Амилахвари, и этот мальчик учил его плавать. Дети, вооруженные ножами, луками и стрелами или рогатками, вели блаженное, свободное, даже дикое существование: они купались в реке, распевали любимые песни, воровали яблоки из сада князя Амилахвари, проказничали по всей округе. Однажды Сталин поджег княжеский сад.

“В детстве Сосо был большим шалуном. <…> Бегать по улице… очень любил”, – вспоминал его младший друг Георгий Елисабедашвили. “Он любил стрелять из самочинно сделанного лука, любил бросать камни из рогатки… Помню, однажды вечером, когда стадо возвращалось из нагула, Сосо со своим самочинным луком накинулся из-под угла на стадо и мигом вонзил стрелу в мошку коровы. Корова взбесилась, стадо заметалось, пастух погнался за Сосо, Сосо исчез” – он уже умел быть неуловимым. Другой школьный друг писал, что Сосо выскальзывал из рук, словно рыба, и ловить его было бесполезно. Однажды Сосо привел в ужас владельца магазина, взорвав какие-то петарды, которые разрушили все в магазине. “Матери за своего сына пришлось слушать немало плохих слов”.

Сосо любил водить свою шайку на крутой склон Гориджвари – горы, на которой стоял “замок с высокими желтыми стенами”. Здесь они пели, дрались, спорили о религии и любовались видами: “Он любил красоты природы”. В двенадцати километрах от Гори находился пещерный город Уплисцихе – добраться до него было так трудно, что сначала Сталин не смог туда залезть. По свидетельству Иремашвили, он без устали тренировался, пока у него это не получилось.

К другим детям он был безжалостен, но защищал своих приспешников. Научившись плавать (впрочем, из-за травмы руки это не удавалось ему как следует), он столкнул не умевшего плавать маленького мальчика в быстрые воды Куры. Потом мальчик сердито говорил ему, что чуть не утонул. “Да, но, когда ты попал в беду, тебе пришлось научиться плавать”, – отвечал Сосо. Впрочем, когда на его друзей напала другая шайка, Сталин закидывал их камнями, пока они не пустились наутек. В другой раз, увидев, как колотят его друга, Сосо стал кричать, чтобы тот не стоял как осел, а работал кулаками. Он дал врагу отпор.

Сталин то и дело бросал вызов противникам “старше и сильнее него”, говорит молодой Иосиф Давришеви. Он уже был раздражителен. Из-за своей неуклюжести он не смог научиться грузинскому танцу лекури (лезгинке) – и не задумываясь дал по ногам мальчику, который танцевал ловчее.

Он демонстрировал волю к власти, которая не покидала его до последних дней. “Сосо принадлежал к местной шайке, но часто переходил на сторону вражеской банды, потому что отказывался повиноваться собственному вожаку” – тот жаловался, что мальчик “подрывал его авторитет и пытался лишить его власти”. Иремашвили полагал, что, по мнению Сталина, “человек, которому должны подчиняться другие люди из-за того, что он старше или сильнее, должен быть таким, как его отец, и поэтому в нем вскоре выработалась глубокая неприязнь ко всем, кто был выше его по положению”. Вырвавшись из-под материнской опеки, он стремился быть лидером – уже в детстве.

Каким-то образом из-за унижений со стороны отца и последующего краха Бесо, из-за восторженной любви матери и благодаря собственным уму и высокомерию Сталин настолько уверился в том, что он всегда прав, что эта заразительная уверенность завоевала ему сторонников. Одним из них был сын армянской подруги его матери Симон Тер-Петросян (Сенько), впоследствии известный как Камо. Его богатый отец, сколотивший состояние на поставках оружия армии Александра II во время походов на Хиву и Бухарский эмират, со злостью спрашивал свою дочь: “Что нашли вы в этом голодранце Сосо? Разве в Гори нет достойных людей?” Похоже, достойных было немного.

Сосо “мог быть хорошим другом, если вы покорялись его диктаторской воле”, считает Иремашвили. Когда какой-то мальчик наябедничал, что Котэ Чарквиани съел хлеб для причастия, Сталин, предвосхищая будущие свои чистки, “проклинал его, называл наушником, шпионом, настроил против него других мальчиков, а потом избил до синяков. Сосо был преданным другом”.

Сталин, как положено поэту, любил горы и небеса, но редко выказывал симпатию к людям. Сын полицейского вспоминает, что в то время он был “копией своей матери”. Он был спокоен и осторожен, но “когда ярость брала верх, становился грубым, ругался и доводил все до крайностей”. Сталину было меньше терять, чем другим, он мало к кому был привязан – экстремизм был в его природе6 .

Уличные бои были в порядке вещей не только потому, что горийские родители сами участвовали в ежегодных драках и делали ставки на состязаниях, но и потому, что мальчики играли в грузинских разбойников-героев, которые сражались с русскими в горах неподалеку. Но теперь дети видели, что Российская империя преследует их даже в школе.

Недалекий император Александр III стоял во главе консервативных контрреформ, сводивших на нет либеральную политику его убитого отца, и это настроило всех грузин против его империи. Царь издал указ о том, что грузины должны учиться на русском языке (поэтому Сталин и занимался русским с детьми Чарквиани).

Придя в училище в сентябре 1890 года, Сталин разделил с друзьями ненависть к новым русским порядкам. Мальчикам не разрешали даже говорить по-грузински друг с другом. По-русски они разговаривали плохо; “наши рты были заперты в этой тюрьме для детей, – вспоминает Иремашвили. – Мы любили нашу родину и родной язык. А нас, грузин, считали некультурными, и в нас надлежало вбить блага российской цивилизации”. Тех, кто говорил в классе по-грузински, заставляли “стоять в углу или держать целое утро длинную палку или до вечера запирали в совершенно темном карцере без еды и воды”.

Русские учителя были грубыми педантами в униформе – мундирах с золотыми пуговицами и остроконечными фуражками. Они презирали грузинский язык. Но одного преподавателя все любили – учителя пения Семена Гогличидзе, добродушного щеголя, который всегда был одет по последней моде: гетры, отложной воротник, цветок в петлице. Школьницы в него влюблялись и даже сочиняли о нем песни. Его любимцем в хоре был Сталин, которому он старался всячески помогать: “За два года он так хорошо усвоил ноты, что свободно пел по нотам. Очень скоро он уже помогал дирижеру… <…> Было много сольных мест, исполнение которых поручалось Сосо”. Дело было не только в его “приятном, красивом высоком голосе”, пишет учитель-романтик, но и в “прекрасном исполнении”. Сталина часто нанимали петь на свадьбах: “Люди приходили, только чтобы послушать, как он поет, говорили: “Пойдем послушаем, как мальчик Джугашвили всех удивит своим голосом”. Когда Сталин в стихаре выходил на клирос и пел соло своим замечательным контральто, все были в изумлении.

В первые школьные годы Сталин был так набожен, что почти никогда не пропускал богослужений. “Он не только выполнял религиозные обряды, но всегда и нам напоминал об их соблюдении”, – вспоминает его однокашник Григорий Глурджидзе. Другой одноклассник, Сулиашвили, вспоминал, как Сталин и двое других мальчиков во время вечернего богослужения, “облаченные в стихари, стоя на коленях, распевают молитву… Ангельские голоса трех детей… и мы, исполненные неземного восторга и павшие ниц”. Он “лучше всех читал псалмы” в церкви. Других допускали до чтения только после того, как их наставлял сам Сосо. Благодарная школа подарила ему Книгу псалмов Давидовых с надписью “Иосифу Джугашвили… за отличные успехи в учебе, примерное поведение и превосходное чтение и пение Псалтири”.

Кроме того, Сосо хорошо рисовал и проявлял вкус к актерской игре – он останется у него на всю жизнь. Он сыграл в сатирическом водевиле, пародии на Шекспира: “Выражение лица Сосо заставляло публику надрывать живот от смеха!” Тогда он уже начинал заниматься поэзией и писал друзьям рифмованные послания.

Он также был лучшим учеником в классе. “Он был очень умным ребенком, – вспоминал Гогличидзе. – Никто не помнил, чтоб он получал иные оценки, кроме пятерок”. “Отдых он проводил за чтением книг”. Он часто носил с собой книги, засунув их за пояс брюк, и любил помогать отстающим ученикам с заданиями. “Не было случая, чтобы он пропустил урок или опоздал. <…> При этом во всем стремился быть первым”, – рассказывает его одноклассник Петр Адамашвили. Сталин советовал ему: “Занимайся собой. Не ленись, а то в жизни проиграешь”.

Даже ненавидевшие грузин учителя были впечатлены познаниями Сталина. Школьный инспектор Бутырский обычно отговаривался от участия в каких-либо мероприятиях, заявляя, что ему нужно идти домой заниматься, ведь если он не подготовится к завтрашнему уроку, ученик по имени Джугашвили наверняка его подловит. Сталин был таким пай-мальчиком, что, дежуря в классе, отмечал опоздавших и отсутствующих. Одноклассники даже прозвали его жандармом.

Но этот примерный мальчик ни перед кем не унижался. Когда однажды школьники пошли в поход и один ученик перевез инспектора Бутырского через ручей на спине, Сталин издевался: “Ты что, осел? Я бы самому Богу не позволил сесть мне на спину, не то что какому-то школьному инспектору”. Когда его любимый учитель Гогличидзе пытался заставить Сталина петь песню, которая тому не нравилась, мальчик просто не явился в училище.

Лавров, учитель, которого ненавидели больше других, преследовавший все “грузинские” проявления, назначил Сталина своим “заместителем” – об этом он вскоре пожалел. Когда Лавров попробовал заставить “заместителя” доносить ему обо всех, кто говорил по-грузински, Сталин взбунтовался. Заручившись поддержкой горячих восемнадцатилетних парней, он заманил Лаврова в пустой класс и там угрожал убить его. После этого Лавров сделался куда покладистей.

Незадолго до окончания четвертого класса Сталин решил, что нужно сделать групповой портрет его хора. Учитель пения слышал, как он раздавал задания: один мальчик должен был собрать деньги, другой – привести фотографа, а когда все собрались, он явился с охапкой цветов, велел всем мальчикам вдеть их в петлицы и расставил всех по местам для общего снимка.

Но над Сосо всегда нависала тень. В училище приходил пьяный Бесо, забирал сына и заставлял его учиться сапожному делу. Кеке обращалась к своим заступникам: “Я поднимала на уши весь свет, своих братьев, крестного Эгнаташвили, учителя”, и тогда Бесо “возвращал мне сына”. Но все равно Бесо постоянно “в пьяном виде врывался в училище и силой забирал оттуда Сосо”. Мальчика приходилось проводить в училище буквально под полой брата Кеке – тем временем “все помогали и прятали ребенка, а разъяренного Бесо уверяли, что Сосо даже нет в училище”.

Сталин-школьник, как и Сталин-политик, был средоточием противоречий. “Сосо Джугашвили был лучшим, но и самым испорченным учеником”, – подытоживает Иремашвили. Детство Сталина само по себе уже было победой над невзгодами. Но в дни школьных успехов на него вновь обрушились ужасные удары, которые едва не погубили его.

 

Глава 4

Казнь в Гори

6 января 1890 года учитель Гогличидзе вывел хористов из церкви после крещенской службы, на которой молились за русский гарнизон, стоявший в Гори. По словам Гогличидзе, “никто не заметил несшийся фаэтон”, который врезался прямо в людей. Двенадцатилетний Сталин переходил дорогу, когда “на него налетел фаэтон, ударил его дышлом в щеку, повалил на землю и, на счастье, переехал лишь через ноги. Нас окружила толпа. Подняли потерявшего сознание ребенка… и доставили его домой”. Извозчик был арестован и позже приговорен к месяцу тюремного заключения, но вот бедной Кеке опять принесли домой окровавленного сына. Придя в себя, он увидел убитую горем мать. “Не бойся, мама, я чувствую себя хорошо, – храбро сказал он. – Я не умру”1 .

Сосо получил такие тяжелые увечья, что его отвезли в больницу в Тифлис. Он несколько месяцев не посещал занятия. Ноги были серьезно повреждены. Несколько лет спустя в семинарии он жаловался на “больные ноги” и, даже поправившись, ходил тяжело, “бочком”, из-за чего получил еще одно прозвище – к Рябому (Чопур) прибавился Прямоходящий (Геза). Наверное, он еще больше обычного хотел доказать, что силен, и гордился, что смело перенес такую напасть.

После несчастного случая вновь появился и решил взять свое Бесо – скорее всего, сапожник навестил сына в Тифлисе. Кеке, конечно, рассказала ему, что стряслось с ребенком. Но Бесо не мог упустить случая вернуть себе власть над непокорными домочадцами. Как только Сосо поправился, отец выкрал его и записал в подмастерья сапожника на обувную фабрику Адельханова, где работал сам.

“Ты хочешь, чтобы мой сын стал митрополитом? Ты никогда не доживешь до этого! – кричал он на Кеке. – Я – сапожник, и мой сын должен быть сапожником!”

Теперь Бесо и его сын трудились вместе с восемьюдесятью адельхановскими рабочими – многие часы, за низкий заработок, в залитом водой помещении, освещенном керосиновыми лампами, в испарениях от дубившейся кожи, которая пахла почти как экскременты. От этого смрада тошнило и взрослых мужчин. Даже царские власти волновало, что в мрачном прямоугольном здании фабрики работало много детей. Сосо жил в одной комнате с отцом в рабочем районе Авлабари, на работу ходил через мост мимо Метехской тюрьмы-крепости. Ему приходилось носить башмаки с фабрики в магазин-склад на базаре возле Эриванской площади. Если не считать короткого времени в горийской мастерской отца, это было единственное приобщение Сталина к рабочему быту за всю его посвященную пролетариату жизнь. Если бы Бесо победил, Сталина бы не было, потому что он не получил бы образования. Своим политическим успехом Сталин был обязан необычному сочетанию уличной грубости и классического образования.

“В училище все были огорчены потерей Сосо, – вспоминал Гогличидзе, – но больше всех сокрушалась мать”. Она вновь рьяно взялась за дело и подключила всех своих союзников. Эта грозная и красивая женщина приехала в Тифлис, заручившись поддержкой учителей, отца Чарквиани и Эгнаташвили – все они пытались перебороть Бесо. Даже экзарх Грузинской православной церкви прослышал об этой ситуации и предложил устроить Сосо хористом в Тифлисе, но Кеке была непреклонна. Бесо неистовствовал. Спросили, чего хочет мальчик. Мальчик хотел вернуться в духовное училище в Гори. Священники возвратили его Кеке. Бесо поклялся больше не давать ни копейки семье и вычеркнул ее из своей жизни.

“Время шло, – вспоминает Кеке. – От Бесо мы больше ничего не слышали. Никто не говорил мне, жив он или мертв. Я была даже счастлива без него, я в одиночку снова поставила семью на твердую ногу”. Но Бесо еще раз появится в жизни Сталина, перед тем как пропасть навсегда2 .

Сталин вернулся в училище, где опять сделался “лучшим учеником” (так гордо писала его мать). Без помощи Бесо Кеке не могла оплачивать обучение. Она работала еще больше, выполняя заказы своих благодетелей и находя новые. Так, она начала стирать и убирать в доме почтенного смотрителя училища Василия Беляева, который платил ей десять рублей в месяц. Помогали и Эгнаташвили с Давришеви. Училищное начальство – безусловно, по просьбе Беляева, заступников Кеке и преданного учителя пения – не только восстановило Сосо, но и положило ему стипендию – три рубля тридцать копеек.

Вероятно, полученные травмы, похищение отцом и тяжелое фабричное существование истощили Сосо. Как только Бесо отпустил его, мальчик слег с воспалением легких. Мать чуть не потеряла его, но Сосо опять спасся от смерти, вспоминал учитель пения. Теперь училище увеличило его стипендию вдвое – до семи рублей. Даже больной, трясясь от озноба, он, как вспоминала с гордостью Кеке, умолял: “Мамочка, отпусти меня в школу, а то учитель Илуридзе поставит мне плохую отметку”.

Больше года Сосо кидало из огня в полымя. Теперь, вернувшись в училище, Сталин приступил к занятиям с новым энтузиазмом. Однако он еще сильнее бунтовал. “Его наказывали почти каждый день”, – пишет Иремашвили, который пел с ним в трио. Сосо организовал протест против ненавистного инспектора Бутырского, едва не вылившийся в восстание: “Это был первый бунт, который разжег Сосо”.

Его матери пришлось переехать в убогое жилище на Соборной улице, “старый, маленький, грязный дом”, где крыша пропускала дождь и ветер. “В комнате царили вечные сумерки, – вспоминает Иремашвили. – Затхлый воздух, в котором смешивались запахи дождя, сырой одежды и готовки, никак не мог выйти из комнаты”. Но Сталин выйти из комнаты мог. И конечно, ему куда больше нравилось околачиваться со своей шайкой на улицах и на склонах горы Гориджвари, чем сидеть дома.

Сталин оставался лучшим певчим в училище, но начинал проявлять сочувствие к положению бедняков и сомневаться в вере. Он подружился с тремя сыновьями священников – братьями Ладо и Вано Кецховели, которым будет суждено сыграть важнейшую роль в его жизни, и Михаилом Давиташвили, который, как и Сталин, хромал. Старший брат Кецховели, Ладо, вскоре поступил в тифлисскую семинарию и вернулся с рассказами о том, как он организовал там протест и забастовку, после чего его исключили. Сталина вдохновляли новые друзья и их книги, но он все еще считал, что его призвание – стать священником, и тогда он сможет помогать бедным. Однако именно теперь он впервые обратил внимание на политику. Находясь под сильным влиянием Ладо Кецховели, он объявил, что хочет стать волостным старшиной, чтобы навести порядок в волости.

Он постоянно говорил о книгах. Если он хотел получить какую-то книгу, то мог запросто стянуть ее у одноклассника и убежать с ней домой. Когда ему было около тринадцати лет, Ладо Кецховели повел его в небольшую книжную лавку в Гори. Там Сосо уплатил пять копеек членского взноса и взял книгу – судя по всему, “Происхождение видов” Дарвина. Сталин читал ее всю ночь, не ложась спать, – Кеке застала его за чтением.

– Сынок, почему ты до сих пор не ложишься спать? – спросила она. – Ложись, отдохни… Видишь – скоро светать начнет?

– Уж очень мне книга понравилась, мама! Никак не мог с ней расстаться…

Он читал все больше, и его набожность пропадала.

Однажды Сосо вместе с друзьями, среди которых был Гриша Глурджидзе, лежали на траве и разговаривали о том, как несправедливо, что есть богатые и бедные. Вдруг Сосо изумил всех, сказав: “Он [Бог] не несправедлив, его просто нет. Нас, Гриша, обманывают”.

– Что ты, Сосо, как можно говорить такие вещи! – воскликнул Гриша.

– А вот я тебе дам одну книгу, и ты из нее кое-что увидишь. – И он дал Глурджидзе Дарвина.

Мечты Сосо об устройстве справедливости мешались с рассказами о народных героях-бандитах и возрождавшимся грузинским национализмом. Он любил стихи грузинского националиста, князя Рафаэля Эристави и знал наизусть его шедевр “Родина хевсура”. “Прекрасное стихотворение!” – восторгался Сталин и в старости. Теперь школьник Сосо начал сам писать романтические стихи. Все мальчики собирались около его дома и оживленно обсуждали запретные идеи и труды3 .

В это время Сталин влюбился – еще один “человеческий” момент, который был изъят из официальных воспоминаний и никогда не публиковался. Он полюбил дочь священника Чарквиани: тогда они с матерью снимали комнаты у этой семьи. “Тов. Сосо в младшие годы питал симпатию к одной особе (Ч…), – вспоминает Георгий Елисабедашвили. – Эти времена он припоминал, делясь воспоминаниями со своими близкими друзьями, с некоторыми усмешками”. Когда она занималась русским языком, “я часто заходил и принимал участие в уроке, – вспоминал Сталин пятьдесят лет спустя. – Если у ученицы были затруднения, я помогал…” Мы не знаем, ответила ли дочь священника на любовь Сосо, но в детстве, как говорил ее брат Котэ, они всегда близко дружили: “Он играл в куклы с моей сестрой. Он доводил ее до слез, но они быстро мирились и снова сидели вместе, читали книжки, как настоящие друзья…”4

Одно событие – “самый заметный случай в Гори конца девятнадцатого века” – произвело на Сталина глубокое впечатление. 13 февраля 1892 года училищные преподаватели велели всем ученикам собраться ради мрачного зрелища, которое должно было “внушить молодежи чувство страха и покорность”, – казни через повешение.

Солнечным зимним утром на берегах Куры возвели три виселицы. Многие горийцы пришли поглазеть на казнь, и в толпе были заметны школьные формы детей из духовного училища. Но мальчики “были страшно подавлены сценой казни”.

Приговоренные к смерти украли корову, а когда за ними погнались, убили полицейского. Но мальчики видели, что преступники – всего лишь трое “крестьян, бежавших от социального гнета в леса и горы”, несчастные Робин Гуды, которые нападали только на местных помещиков и помогали другим крестьянам. Сталин и Петр Капанадзе не могли понять, как можно убивать бандитов, если священники учили их Моисеевой заповеди “не убий”. Школьников особенно поразил вид священника, стоявшего у виселиц с большим крестом в руках.

Мальчики были потрясены. “Сосо Джугашвили, я и четверо других школьников залезли на дерево и наблюдали ужасное зрелище оттуда”, – вспоминает Григорий Размадзе. (А начальник полиции Давришеви не пустил своего сына на казнь.) Еще одним зрителем, с которым впоследствии Сталин подружится и которому станет помогать, был Максим Горький – тогда журналист, а позднее – самый знаменитый русский писатель.

Горийцы жалели храбрых кавказских разбойников; двое из них были осетинами, третий – имеретинцем. При помощи казней русские демонстрировали свою силу; молодой Давришеви называл осужденных “святыми мучениками”. Толпа начала выкрикивать угрозы; площадь окружил двойной строй солдат. Забили в барабаны. Вокруг эшафота собрались “власти в мундирах, с сухими и строгими физиономиями”, – писал Горький в своем очерке. Их лица были “чем-то беспочвенным и чуждым всему, что окружало их”. Им было из-за чего волноваться.

Троих разбойников в кандалах вывели на эшафот. Один шел поодаль от остальных двоих – казнь ему отсрочили. Священник предложил двоим обреченным благословение; один согласился, другой отказался. Оба попросили покурить и выпить воды. Сандро Хубулури вел себя тихо, но статный и сильный “главарь” Тато Джиошвили улыбался и храбро шутил перед восхищенной толпой. Он оперся о перила эшафота и, как пишет Горький, “беседовал с людьми, пришедшими посмотреть, как он умрет”. Из толпы полетели камни в палача, который был в маске и одет во все красное. Он поставил приговоренных на табуреты и затянул петли у них на шеях. Сандро только покрутил ус и поправил петлю. Наступил миг казни.

Палач вышиб табуреты из-под ног разбойников. Царская машина репрессий, как это часто бывало, не сработала: веревка на шее у Сандро оборвалась. Толпа ахнула. Багровый палач опять поставил преступника на табурет, затянул у него на горле новую петлю и повесил его вторично. Тато тоже умер не сразу.

Горожане и школьники поспешно разошлись по домам. Сталин и его друзья обсуждали, что ждет души казненных: уготован ли им адский огонь? Сталин разрешил сомнения. “Они уже понесли наказание, и будет несправедливо со стороны Бога наказывать их опять”, – сказал он. Мальчики решили, что это верно. Часто говорят, что казнь в Гори пробудила в Сталине убийцу, но мы точно знаем лишь то, что дети жалели грузинских разбойников и презирали русских угнетателей. Возможно, это зрелище направило Сталина на путь бунтаря, но не на путь убийцы5 .

Ему было пора уезжать из Гори: близилось время выпуска из училища. Кеке часто сидела у его изголовья на рассвете, тихо любуясь своим замечательным сыном, пока он спал. “Мой Сосо вырос”, – пишет она, но они все еще много бывали вместе. “Мы почти никогда не разлучались. Он всегда был рядом”. Даже когда он болел, он “любил сидеть рядом со мной и читать. Единственным его развлечением кроме этого были прогулки вдоль реки или на склонах Гориджвари”.

Но ей становилось ясно: если она хочет, чтобы ее мечты сбылись, ей придется его отпустить – хоть он и “не мог прожить без меня, а я без него, тяга к учебе заставила его покинуть меня”. Эта тяга действительно никогда его не оставляла. Конечно, после духовного училища он должен был поступить в лучшее религиозное учебное заведение на всем юге империи – Тифлисскую семинарию. В июле 1894 года пятнадцатилетний Сосо сдал экзамены на отлично. Все его учителя, в особенности Семен Гогличидзе, рекомендовали его в семинарию. Но была одна проблема.

Однажды Сосо пришел домой к матери “со слезами на глазах”.

“Что случилось, сынок?” – спросила Кеке.

Сосо объяснил, что забастовка и закрытие семинарии в Тифлисе (за этим отчасти стоял его друг-радикал Ладо Кецховели) означали, что “возможно, ему придется пропустить год: для поступавших, которые не были детьми священников, этим летом мест уже не оставалось”.

“Я успокоила сына, – вспоминает Кеке, – затем нарядилась”, вероятно, надела свой лучший головной убор и обратилась к учителям и покровителям Сосо, которые обещали помочь. Гогличидзе предложил отдать Сосо ему, чтобы устроить его в педагогическое училище. Но Кеке устраивал только наилучший вариант – путь священника, то есть семинария.

Кеке отправилась с сыном в Тифлис, они проехали семьдесят пять километров на поезде. Сосо был в восторге, но по дороге вдруг заплакал.

– Мама, – всхлипывал он, – вдруг, когда мы приедем, меня отыщет отец и велит мне стать сапожником? Я хочу учиться. Я лучше покончу с собой, чем стану сапожником!

“Я поцеловала его и утерла ему слезы”, – вспоминает Кеке.

– Никто не помешает тебе учиться, – успокоила она его. – Никто тебя у меня не заберет.

Сосо очень нравился Тифлис, “суматоха большого города”, хотя мать и сын “боялись, что появится Бесо”, вспоминает Кеке. “Но Бесо мы не встретили”.

Упрямая Кеке сняла комнату и отыскала в столице своего родственника с большими связями. Он снимал жилье у священника, чьи связи были еще более обширными – кроме того, жена священника была женщиной деловой.

“Прошу, помоги этой женщине, – сказал родственник Кеке жене священника. – Это будет такое же благое дело, как построить целую церковь”. Жена священника обратилась к другим духовным лицам, которые поговорили с начальством семинарии и добились для Сталина права сдать вступительный экзамен. Его матери только этого и было надо: “Я знала, что он меня прославит”. Он действительно “прославил” ее, но плата за обучение в семинарии для тех, кто не были детьми духовенства, составляла 140 рублей в год – сумма для Кеке неподъемная. Давришеви, безусловно по просьбе Кеке, уговорил помочь хорошо известную аристократку княгиню Баратову. Кеке сделала все что могла, Сосо подал документы в семинарию и был принят в качестве полупансионера: это означало, что он все равно был обязан выплачивать приличную сумму – сорок рублей в год – и покупать униформу за свой счет. Кеке не возражала: “счастливейшая мать на свете” вернулась в Гори и принялась за шитье, чтобы заработать. Часть расходов брали на себя Эгнаташвили и Давришеви.

Кеке рассказывает: “Месяц спустя я увидела Сосо в форме семинариста. Я так плакала от счастья. Но в то же время я очень горевала…” Зачисленный в семинарию около 15 августа 1894 года, Сосо стал учащимся закрытого заведения и вступил в большой мир столицы Кавказа.

Хромой мальчик в оспинах, со сросшимися пальцами; мальчик, которого оскорблял, избивал, а затем бросил отец, которого обожала, но и колотила одинокая мать; мальчик, которого преследовали слухи о незаконнорожденности, переживший несчастный случай и болезнь, – этот мальчик преодолел невзгоды.

Сложно переоценить значение этого момента. Без семинарии, без самоотверженной матери Сосо не получил бы классического, хоть и удушливого образования; сын сапожника не стал бы преемником Ленина.

“Он писал мне, что скоро избавит меня от нищеты, – вспоминает его мать первые письма сына: эти письма, полные почтения, но отстраненные, она будет получать всю жизнь. – Когда он присылал письма, я прижимала их к сердцу, спала с ними, целовала их”.

Кеке добавляет: “Все в училище поздравляли меня, и только Семен Гогличидзе был немного расстроен. Он говорил: “Кажется, будто училище опустело. Кто же теперь будет петь в хоре?”6

 

Глава 5

Поэт и духовенство

Шестнадцатилетний подросток из Гори, привыкший к свободе, дракам на улице и походам на Гориджвари, теперь практически все время сидел взаперти в заведении, которое больше напоминало самые строгие закрытые школы Англии XIX века, чем духовную академию. Общие спальни, обиды, сносимые от старших товарищей, нередкие случаи содомии, жестокие ханжи-учителя, долгие часы в карцере – все это превращало жизнь в семинарии в кавказское подобие “Школьных лет Тома Брауна”.

Вместе со Сталиным в семинарию поступило несколько горийских друзей – среди них Иосиф Иремашвили и Петр Капанадзе. Эти провинциальные мальчики, некоторые не богаче Сосо, оказались в окружении “высокомерных сыновей богатых родителей”. “Мы чувствовали себя избранными”, – писал Иремашвили, потому что семинария была “истоком интеллектуальной жизни Грузии; ее исторические корни лежали, казалось, в идеальной культуре”.

Сосо и 600 других будущих священников жили в четырехэтажном неоклассическом здании семинарии с величественными белыми колоннами. Сталин ночевал в спальне на верхнем этаже, в ней стояло двадцать-тридцать кроватей. На других этажах располагалась домовая церковь, классы и трапезная. Колокола звоном отсчитывали время; Сосо просыпался в семь утра, облачался в стихарь, затем шел на молитву в церковь; далее пил чай и приступал к занятиям. Дежурный ученик читал молитву. Занятия длились до двух. В три был обед, затем полтора часа свободного времени перед перекличкой, после которой выходить на улицу запрещалось. В восемь вечера после вечерней молитвы следовал ужин, дальше семинаристы готовили уроки и в десять ложились спать. По выходным – бесконечные богослужения: три или четыре часа на одном месте, переминаясь с ноги на ногу, под неусыпными пронизывающими взглядами монахов. Правда, между тремя и пятью часами дня мальчиков выпускали на улицу.

Семинарии в Российской империи, как пишет Троцкий, “славились ужасающей дикостью нравов, средневековой педагогикой и кулачным правом… <…> Все пороки, осуждаемые Священным писанием, процветали в этих рассадниках благочестия”. Тифлисская семинария, которую прозвали “каменным мешком”, была хуже многих. “Жизнь в школе была печальна и монотонна”, как писал один ее выпускник. “Мы чувствовали себя арестантами”.

К моменту поступления Сталина над двадцатью тремя семинарскими учителями начальствовала мрачная троица: ректор – архимандрит Серафим, его помощник инспектор Гермоген и самый ненавистный – отец Димитрий, единственный грузин среди названных, по рождению – князь Давид Абашидзе. Этот Абашидзе, вкоре повышенный до инспектора, был толстым смуглолицым педантом; сам себя он называл “смиренным и недостойным рабом Божиим и слугой царя”.

Монахи были полны решимости выбить из гордых грузинских юношей все грузинское. Грузинская литература была строжайше запрещена – впрочем, как и все русские авторы, публиковавшиеся после Пушкина, в том числе Толстой, Достоевский и Тургенев. В обязанности двух инспекторов входило неусыпное наблюдение за учениками. Все наказания и плохие отметки записывались в школьный журнал. Вскоре исключение из семинарии – “волчий билет” – превратилось в своеобразный знак почета.

Отец Абашидзе завел среди учеников шпионов; очень часто можно было видеть, как он крадется на цыпочках по семинарским коридором или совершает мелодраматические набеги на спальни, надеясь застать учеников за чтением запрещенных книг, онанизмом или руганью. Сталин, умевший придумывать хлесткие прозвища, вскоре окрестил этого гротескного персонажа Черным Пятном. Поначалу наводивший ужас, этот человек в конце концов оказался смешон, как бывают смешны только самые безумные из педагогов-зануд.

Сталин знал все о знаменитых семинарских восстаниях от своего старшего товарища Ладо. Несколькими годами ранее, в 1885-м, семинарист побил ректора за то, что тот сказал: “Грузинский – собачий язык”. На следующий год ректора закололи кинжалом – такой судьбы удавалось избежать даже самым жестоким английским школьным директорам.

Семинарии стоит приписать одну заслугу: она выпестовала для русской революции самых непримиримых радикалов. “В особенности Тифлисская духовная семинария стала гнездом всех недовольств, имевших место среди грузинской учащейся молодежи”, – писал еще один семинарист, товарищ Сталина Филипп Махарадзе. “Каменный мешок” стал буквально интернатом для революционеров.

Поначалу Сталин был “спокойным, внимательным, скромным и застенчивым”, как вспоминает один его однокашник. Другой заметил, что недавний задавака и глава шайки “стал задумчивым и, казалось, замкнутым”, у него “прошла любовь к играм и забавам детства”. Переменчивый Сосо проводил переоценку ценностей, превращался в застенчивого романтического поэта – но кроме того, всерьез учился: экзамены первого года он сдал на отлично и показал восьмой результат в классе. В 1894–1895 годах он получал одни пятерки по грузинскому пению и русскому языку, четверки и пятерки за знание Священного писания. Он был образцовым учеником и отличником по поведению.

Будучи стеснен “бедственными” обстоятельствами, он регулярно должен был “припадать к стопам” ректора, умоляя о предоставлении финансовых льгот. Он зарабатывал карманные деньги (пять рублей, как вспоминал позднее) тем, что пел в хоре. Он был “первым тенором в правом полухории” – то есть ключевым солистом – и часто выступал в Театре оперы.

Кеке приехала с ним в Тифлис и на несколько недель осталась в городе, чтобы помочь сыну обосноваться. Она шила и подавала еду в семинарии – конечно, Сталин этого стеснялся и, возможно, поэтому сначала был замкнут. Сочтя свой долг исполненным, она вернулась в Гори. С этого времени и до ее смерти через сорок лет Сталин писал матери, в том числе из ссылки, с исправным постоянством (особенно когда ему нужны были деньги или одежда), но все больше от нее отдаляясь. Он никогда по-настоящему не вернулся к матери; от нее он унаследовал огромную энергию и острый язык, но саму ее выносить не мог1 .

Бесо, живший где-то в Тифлисе, каким-то образом напал на след Сосо и решил, что тот обеспечит ему деньги на выпивку. Он явился к ректору семинарии и потребовал отдать ему сына: “Исключите его, он должен заботиться обо мне!” Сталина это “не тронуло”: он хотел облегчить “страдания Бесо и подобных ему”, но отец внушал ему отвращение.

Сталин вспоминал, что однажды к нему пришел сторож и рассказал, что у входа его ждет отец. Сосо спустился вниз и увидел Бесо. Тот даже не спросил сына, как он поживает, и стал упрекать его, что он совсем забыл отца. Бесо сообщил, что уезжает работать в другой город.

– Откуда я возьму деньги, чтобы тебе помочь? – ответил Сталин.

– Замолчи! – крикнул Бесо. – Дай мне хотя бы три рубля, не будь таким же подлым, как твоя мать!

Сосо попросил его не кричать и пригрозил позвать сторожа, если отец немедленно не уйдет. Угроза подействовала – отец ретировался на улицу, что-то сердито бормоча2 .

На каникулы Сосо отправлялся в Гори, чтобы навестить не чаявшую в нем души Кеке. Даже “хотя у него уже начинала расти борода, он жался ко мне, как пятилетний”. Но гораздо больше времени он проводил со своим богатым другом, хромым Михой Давиташвили в деревне Цроми. Вернувшись в семинарию, Сталин начал успевать еще лучше и показал пятый результат в классе. И еще он начал всерьез писать стихи.

В конце учебного года Сосо отнес свои стихотворения в редакцию знаменитой газеты “Иверия”, где его принял величайший поэт Грузии – князь Илья Чавчавадзе. Это был националист-романтик, убежденный, что Грузия должна быть аграрной страной, а управлять ею должна просвещенная аристократия.

Стихи произвели на князя впечатление: он показал рукопись подростка редакторам. Он отобрал для публикации пять стихотворений – неплохое достижение. Чавчавадзе называл Сталина “юношей со взором горящим”. В Грузии Сталиным восхищались как поэтом, прежде чем он стал знаменит как революционер3 .

 

Глава 6

“Юноша бледный со взором горящим”

Грузины считали свою страну угнетенным царством рыцарей и поэтов. Стихотворения Сталина в “Иверии”, напечатанные под псевдонимом Сосело, получили известность и стали пусть не первостепенной, но классикой: они публиковались в антологиях грузинской поэзии до того, как кто-либо узнал имя Сталин. В 1916 году первое стихотворение Сталина “Утро” было включено в “Дэда эна”, сборник-букварь для детей, выходивший с 1912 по 1960 год. Оно сохранялось и в последующих изданиях, иногда приписываемое Сталину, иногда нет, вплоть до времен Брежнева.

Теперь у Сталина был подростковый тенор, и говорили, что с его голосом он мог профессионально заниматься пением. Поэзия – еще один талант, который мог бы направить его на другой путь и увести от политики и кровопролития. “Можно лишь пожалеть – и не только по политическим соображениям – о том, что Сталин предпочел революционную деятельность поэзии”, – считает профессор Дональд Рейфилд, переведший стихи Сталина на английский. Их романтическая образность вторична, но прелесть этих стихов – в утонченности и чистоте ритма и языка.

Размер и рифмовка стихотворения “Утро” прекрасно выдержаны, но похвалы Сталину снискала изысканная и не по годам зрелая работа с персидскими, византийскими и грузинскими мотивами. “Неудивительно, что патриарх грузинской литературы и общественной мысли Илья Чавчавадзе охотно согласился напечатать “Утро” и по меньшей мере еще четыре стихотворения”, – пишет Рейфилд.

Следующее стихотворение Сосело, восторженная ода “Луне”, говорит о поэте еще больше. В мире горных ледников, где правит божественное провидение, неистовый и угнетенный изгой стремится к священному лунному свету. В третьем стихотворении Сталин разрабатывает “контраст между буйством природы и человека с одной стороны и гармоничностью птиц, музыки, певцов-поэтов – с другой”.

Четвертое стихотворение наиболее красноречиво. Сталин создает образ пророка, гонимого в своем отечестве, странствующего поэта, которому подносит чашу с ядом его собственный народ. Семнадцатилетний Сталин уже рисует себе “маниакальный” мир, где “великих пророков ожидает лишь травля и убийство”. Если в каком-то стихотворении Сталина “есть avis au lecteur” (“предупреждение читателю”), полагает Рейфилд, то уж точно в этом.

Пятое стихотворение Сталина, посвященное любимому поэту грузин, князю Рафаэлю Эристави, принесло ему наряду с “Утром” наибольшую поэтическую славу. Именно оно заставило сталинского “инсайдера” в Госбанке подсказать Сталину, когда устроить ограбление на Эриванской площади. Это стихотворение удостоилось включения в сборник к юбилею Эристави в 1899 году. Здесь упоминаются и струны лиры, и жатва крестьянским серпом.

Последнее стихотворение, “Старец Ниника”, появившееся в социалистическом еженедельнике “Квали” (“Плуг”), сочувственно описывает старого героя, который “внукам сказки говорит”. Это идеализированный образ грузина вроде самого Сталина в старости, который сидел на веранде у Черного моря и потчевал молодежь рассказами о своих приключениях.

Ранние стихи Сталина объясняют его навязчивый, разрушительный интерес к литературе в бытность диктатором, а также почтение – и ревность – к блестящим поэтам, таким как Осип Мандельштам и Борис Пастернак. Суждения этого “кремлевского горца” о литературе и влияние на нее, были, по словам Мандельштама из его знаменитого скабрезного антисталинского стихотворения, “как пудовые гири”; “его толстые пальцы, как черви, жирны”. Но, как ни странно, за обликом хвастливого грубияна и тупоумного филистера скрывался классически образованный литератор с неожиданными познаниями. Мандельштам был прав, когда говорил: “Поэзию уважают только у нас – за нее убивают”.

Бывший романтический поэт презирал и искоренял модернизм, но благоволил собственному, исковерканному варианту романтизма – социалистическому реализму. Он знал наизусть Некрасова и Пушкина, читал в переводе Гете и Шекспира, цитировал Уолта Уитмена. Он без конца говорил о грузинских поэтах, которых читал в детстве, и сам помогал редактировать русский перевод “Витязя в тигровой шкуре” Руставели: он перевел несколько строф и скромно спросил, подойдет ли его перевод.

Сталин уважал художественный талант и предпочитал убивать скорее партийных писак, чем великих поэтов. Поэтому после ареста Мандельштама Сталин приказал: “Изолировать, но сохранить”. Он “сохранил” большинство своих гениев, например Шостаковича, Булгакова и Эйзенштейна; он то звонил им и подбадривал их, то обличал и доводил до нищеты. Однажды такая телефонная молния с Олимпа застала врасплох Пастернака. Сталин спрашивал о Мандельштаме: “Но ведь он же мастер, мастер?” Трагедия Мандельштама была предопределена не только его самоубийственным решением высмеять Сталина в стихах – то есть теми средствами, которыми сам диктатор передавал свои детские мечтания, – но и тем, что Пастернак не сумел подтвердить, что его коллега – мастер. Мандельштам не был приговорен к смерти, но не был и “сохранен”, погибнув на пути в ад ГУЛАГа. А вот Пастернака Сталин “сохранил”: “Оставьте этого небожителя в покое”.

Семнадцатилетний поэт-семинарист никогда не признавался, что именно он – автор своих стихов. Но позже он сказал другу: “Я потерял интерес к сочинению стихов, потому что это требует всего внимания человека, дьявольского терпения. А я в те дни был как ртуть”. Ртуть революции и конспирации, которая теперь просочилась в души тифлисской молодежи – и в семинарию1 .

С белых ступеней “каменного мешка” Сосо видел оживленные, но опасные персидские и армянские базары вокруг Эриванской площади, “сеть узких улочек и аллей” с “открытыми мастерскими ювелиров и оружейников; прилавки кондитеров и пекарей, у которых в больших глиняных печах лежат плоские караваи… сапожники выставляют цветастые туфли… магазины виноторговцев, где вино хранится в бурдюках из бараньей или бычьей кожи шерстью внутрь”. Головинский бульвар почти не уступал парижским улицам; остальная часть города больше напоминала “Лиму или Бомбей”.

“Улицы, – сообщает путеводитель Бедекера, – в основном наклонные и столь узкие, что на них не могут разойтись два экипажа; дома, по большей части украшенные балконами, стоят один над другим на горном склоне, как ступени лестницы. От рассвета до заката улицы запружены самыми разнообразными людьми и животными… Здесь можно встретить грузинских зеленщиков с большими деревянными подносами на головах; персов в длинных кафтанах и высоких черных меховых шапках (часто у них выкрашены хной волосы и ногти); татарского сеида и муллу в развевающихся одеяниях, зеленых и белых тюрбанах; представителей горских племен в красивых черкесках и мохнатых меховых шапках… магометанок в чадрах… и лошадей, везущих бурдюки с водой, а ведут их ярко одетые погонщики”.

Город горячих серных источников (и знаменитых серных бань) был построен на склонах Святой горы и на берегах Куры, под грузинской церковью с остроконечным куполом и мрачными башнями Метехской крепости-тюрьмы, которую Иремашвили называл тифлисской Бастилией. Над мощеными тропинками Святой горы возвышалась величественная церковь – теперь там, среди поэтов и князей, похоронена Кеке.

В Тифлисе жило 160 000 человек: тридцать процентов русских, тридцать процентов армян и двадцать шесть процентов грузин; остаток составляли евреи, персы и татары. В городе выходило шесть армянских газет, пять русских и четыре грузинских. Тифлисские рабочие по большей части трудились в железнодорожном депо и небольших мастерских; богатство и власть здесь были у армянских магнатов, грузинских князей и русских чиновников и генералов, приближенных ко двору императорского наместника. Водоносы Тифлиса были рачинцами, из области западнее, каменщики – греками, портные – евреями, банщики – персами. Это была “каша из людей и животных, бараньих шапок и бритых голов, фесок и остроконечных колпаков… лошадей и мулов, верблюдов и собак… Крики, грохот, смех, ругань, толкотня, песни… <раздаются> в раскаленном воздухе”.

В этом многонациональном городе с театрами, гостиницами, караван-сараем, базарами и притонами уже кипели грузинский национализм и интернациональный марксизм. Они начинали проникать и в закрытые галереи семинарии2 .

Сосо и еще одного ученика, Сеида Девдориани, переместили из общей спальни в комнату поменьше – из-за слабого здоровья. Девдориани был постарше и уже состоял в тайном кружке, где юноши читали запрещенную социалистическую литературу. “Я предложил ему присоединиться к нам – он с большой радостью согласился”, – рассказывает Девдориани. Там Сталин встретил и своих друзей из Гори – Иремашвили и Давиташвили.

Сначала они читали не подстрекательские марксистские работы, а безобидные книги, запрещенные в семинарии. Мальчики нелегально стали членами книжного клуба “Дешевая библиотека” и брали книги из магазина, владельцем которого был бывший народник Имедашвили. “Помните маленький книжный магазин? – писал он позднее всесильному Сталину. – Как мы думали и шептались в нем о великих неразрешимых вопросах!” Сталин открыл для себя романы Виктора Гюго, особенно “Девяносто третий год”. Герой этого романа, Симурден, революционер-священник, станет для Сталина одним из образцов для подражания. Но Гюго монахи строго запрещали.

По ночам Черное Пятно ходил по коридорам, проверяя, погашены ли огни и не читает ли кто (и не предается ли другим порокам). Как только он уходил, ученики зажигали свечи и возвращались к чтению. Сосо обычно “слишком усердствовал и почти не спал, выглядел сонным и больным. Когда он начинал кашлять”, Иремашвили “брал у него из рук книгу и задувал свечу”.

Инспектор Гермоген поймал Сталина за чтением “Девяносто третьего года” и приказал наказать его “продолжительным карцером”. Затем еще один священник-шпик обнаружил у него другую книгу Гюго: “Джугашвили… оказывается, имеет абонементный лист из “Дешевой библиотеки”, книгами из которой он и пользуется. Сегодня я конфисковал у него сочинение В. Гюго “Труженики моря”, где и нашел названный лист. Помощник инспектора С. Мураховский”. Гермоген отметил: “Мною был уже предупрежден по поводу посторонней книги “Девяносто третий год” В. Гюго”.

На молодого Сталина еще большее влияние оказывали русские писатели, будоражившие радикальную молодежь: стихотворения Николая Некрасова и роман Чернышевского “Что делать?”. Его герой Рахметов был для Сталина образцом несгибаемого аскета-революционера. Как и Рахметов, Сталин считал себя “особенным человеком”.

Вскоре Сталина поймали за еще одной запрещенной книгой “на церковной лестнице” – за это он получил “по распоряжению ректора продолжительный карцер и строгое предупреждение”. Он “обожал Золя” – его любимым “парижским” романом был “Жерминаль”. Он читал Шиллера, Мопассана, Бальзака и “Ярмарку тщеславия” Теккерея в переводе, Платона – в оригинале, по-гречески, историю России и Франции; этими книгами он делился с другими учениками. Он очень любил Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Чехова, чьи произведения запоминал и “мог на память цитировать”. Он восхищался Толстым, но ему “наскучивало его христианство” – позже на полях толстовских рассуждений об искуплении грехов и спасении он написал: “Ха-ха!” Он испещрил заметками шедевр Достоевского о революционном заговоре и предательстве – “Бесы”. Эти тома проносились контрабандой, прятались под стихарями семинаристов. Сталин потом шутил, что некоторые книги он “экспроприировал” – украл – ради дела революции3 .

Гюго был не единственным писателем, изменившим жизнь Сталина. Еще один романист изменил его имя. Он прочел запрещенный роман Александра Казбеги “Отцеубийца”, где был выведен классический кавказский разбойник-герой по прозвищу Коба. “На меня и Сосо производили впечатление грузинские произведения, которые прославляли борьбу грузин за свободу”, – пишет Иремашвили. В романе Коба сражался с русскими, жертвуя всем ради своей жены и своей родины, а затем обрушивая на врагов страшную месть.

“Коба стал для Сосо богом, смыслом его жизни, – рассказывает Иремашвили. Он хотел бы стать вторым Кобой. <…> Сосо начал именовать себя Кобой и настаивать, чтобы мы именовали его только так. Лицо Сосо сияло от гордости и радости, когда мы звали его Кобой”. Это имя многое значило для Сталина: отмщение кавказских горцев, жестокость разбойников, одержимость верностью и предательством, готовность пожертвовать личностью и семьей ради великой цели. Он и до этого любил имя Коба: так, сокращенно от Якова, звали его “приемного отца” Эгнаташвили. Имя Коба стало его излюбленным революционным псевдонимом и прозвищем. Но близкие по-прежнему называли его Сосо4 .

Его стихи уже появлялись в газетах, но в семнадцать лет, осенью 1896-го, Сталин начал терять интерес к духовному образованию и даже к поэзии. По успеваемости он переместился с пятого на шестнадцатое место.

После отбоя ученики, высматривая, не идет ли страшный инспектор, полушепотом, но жарко спорили о великих вопросах бытия. Семидесятилетний диктатор Сталин со смехом вспоминал эти споры. “Я стал атеистом в первом классе семинарии”, – говорил он. У него случались споры с однокашниками, например с набожным другом Симоном Натрошвили. Но, какое-то время поразмыслив, Натрошвили “пришел ко мне и признал, что ошибался”. Сталин слушал это с удовольствием, пока Симон не сказал: “Если Бог есть, то есть и ад. А там всегда горит адский огонь. Кто же найдет довольно дров, чтобы адский огонь горел? Они должны быть бесконечными, а разве бывают бесконечные дрова?” Сталин вспоминал: “Я захохотал! Я думал, что Симон пришел к своим выводам с помощью логики, а на самом деле он стал атеистом, потому что боялся, что в аду не хватит дров!”

От простого сочувствия революционным идеям Сосо двигался к открытому бунту. Приблизительно в это время его дядю Сандала, брата Кеке, убили полицейские. Сталин никогда об этом не говорил, но наверняка это сыграло свою роль.

Сталин быстро – “как ртуть” – от французских прозаиков перешел к самому Марксу: за пять копеек семинаристы одолжили “Капитал” на две недели5 . Он пытался изучать немецкий, чтобы читать Маркса и Энгельса в оригинале, и английский – у него был экземпляр “Борьбы английских рабочих за свободу”. Так начинались его попытки выучить иностранные языки, особенно немецкий и английский, – они продлятся всю его жизнь.

Вскоре Сталин и Иремашвили начали потихоньку выбираться из семинарии под покровом ночи. В маленьких лачугах на склонах Святой горы проходили их первые встречи с настоящими рабочими – железнодорожниками. Из этой первой искры конспирации разгорелся огонь, которому не суждено было погаснуть.

Сталину наскучили благопристойные просветительские дискуссии в семинарском клубе Девдориани: он хотел, чтобы кружок перешел к активным действиям. Девдориани сопротивлялся, поэтому Сталин начал бороться с ним и основывать собственный кружок6 .

Впрочем, они оставались друзьями: рождественские каникулы 1896 года Сосо провел в деревне Девдориани. Возможно, Сталин – он всегда умел дозировать дружелюбие и вскоре научился ловко злоупотреблять гостеприимством – откладывал окончательный разрыв, чтобы ему было где остановиться на каникулах. По дороге товарищи заехали к Кеке, которая жила в “маленькой хижине”. Девдориани заметил, что в ней было множество клопов.

– Это я виновата, сынок, что у нас на столе нет вина, – сказала Кеке за ужином.

– И я виноват, – ответил Сталин.

– Надеюсь, клопы вам ночью не мешали? – спросила она у Девдориани.

– Я ничего такого не заметил, – из вежливости солгал тот.

– Отлично он их заметил, – сообщил Сталин своей бедной матери. – Всю ночь вертелся и сучил ногами.

От Кеке не укрылось, что Сосо сторонился ее и старался говорить как можно меньше.

Вернувшись в семинарию в 1897 году, Сталин порвал с Девдориани. “Серьезную и не всегда безобидную вражду… обычно сеял Коба, – вспоминает Иремашвили, оставшийся на стороне Девдориани. – Коба считал, что рожден быть лидером, и не терпел никакой критики. Образовалось две партии – одна за Кобу, вторая против”. Такая ситуация повторялась всю его жизнь. Он нашел наставника поавторитетнее: вновь сблизился с вдохновлявшим его Ладо Кецховели из Гори – того успели выгнать и из Тифлисской, и из Киевской семинарии, арестовали и теперь отпустили. Сосо никого так не уважал, как Ладо.

Его наставник познакомил своего младшего друга с пламенным черноглазым Сильвестром Джибладзе, Сильвой, тем самым легендарным семинаристом, что избил ректора. В 1892 году Джибладзе вместе с элегантным аристократом Ноем Жорданией и другими основали грузинскую социалистическую партию “Третья группа” (“Месаме-даси”). Теперь эти марксисты вновь собрались в Тифлисе, получили в свои руки газету “Квали” и принялись сеять семена революции среди рабочих. Джибладзе пригласил подростка на квартиру к Вано Стуруа, который вспоминает, что “Джибладзе привел неизвестного юношу”.

Желая принять участие в работе, Сталин обратился к влиятельному лидеру группы, Ною Жордании. Он пришел в редакцию “Квали”, где были напечатаны его последние стихи. Жордания, высокий, с “изящным, красивым лицом, черной бородой… и аристократическими манерами”, покровительственно порекомендовал Сосо еще поучиться. “Подумаю”, – ответил дерзкий юноша. Теперь у него появился враг. Сталин написал письмо с критикой Жордании и “Квали”. Газета отказалась напечатать его, после чего Сталин говорил, что редакция “целыми днями сидит и не может выразить ни одного достойного мнения!”.

Ладо также претила мягкость Жордании. Вероятно, именно Ладо ввел Сталина в кружки русских рабочих, которые как грибы вырастали вокруг тифлисских мастерских. Они тайно встречались на немецком кладбище, в домике за мельницей и около арсенала. Сталин предложил снять комнату на Святой горе. “Там мы нелегально собирались один, иногда два раза в неделю в послеобеденные часы – до переклички”. Аренда стоила пять рублей в месяц – участники кружка получали от родителей “деньги на мелкие расходы” и “из этих средств… платили за комнату”. Сталин начал вести “рукописный ученический журнал на грузинском языке, в котором освещал все спорные вопросы, обсуждавшиеся в кружке”: этот журнал в семинарии передавался из рук в руки7 .

Из школьника-бунтаря он уже превращался в революционера и впервые попал в поле зрения тайной полиции. Когда другой марксистский активист Сергей Аллилуев, квалифицированный железнодорожник и будущий тесть Сталина, был арестован, его допрашивал жандармский капитан Лавров. Он спросил: “Грузин-семинаристов знаете?”8

Романтический поэт становился “убежденным фанатиком” с “почти мистической верой”, которой он посвятил свою жизнь и в которой никогда не колебался. Но во что он на самом деле верил?

Предоставим ему слово. Сталинский марксизм означал, что “только революционный пролетариат призван историей освободить человечество и дать миру счастье”, но человечество претерпит “много мытарств, мучений и изменений”, прежде чем достигнуть “научно разработанного и обоснованного социализма”. Стержень этого благотворного прогресса – “классовая борьба”: “краеугольным… камнем марксизма является масса, освобождение которой… является главным условием освобождения личности”.

Это учение, по словам Сталина, – “не только теория социализма, это цельное мировоззрение, философская система”, подобная научно обоснованной религии, адептами которой были юные революционеры. “У меня было такое чувство, что я включаюсь маленьким звеном в большую цепь”, – писал об этом Троцкий. Он, как и Сталин, был убежден, что “прочно только то, что завоевано в бою”. “Много бурь, много кровавых потоков”, как писал Сталин, должны были пронестись, “чтобы уничтожить угнетение”.

Между Сталиным и Троцким одна большая разница: Сталин был грузином. Он никогда не переставал гордиться грузинской нацией и культурой. Небольшим народам Кавказа было сложно принять настоящий интернациональный марксизм, потому что угнетение заставляло их мечтать и о независимости. Молодой Сталин верил в силу смеси марксизма с грузинским национализмом, что было почти противоположно интернациональному марксизму.

Сосо, вчитывавшийся в марксистские тексты, грубил в лицо священникам, но еще не сделался открытым мятежником, как другие семинаристы до и после него. Сталинская пропаганда позднее преувеличивала его раннюю революционную зрелость: в своем поколении он оказался далеко не первым революционером. Пока что он был лишь молодым радикалом, только-только заходившим в воды революции9 .

 

Глава 7

Битва в общежитии: Сосо против Черного Пятна

К началу 1897 года Сталин открыто враждовал с Черным Пятном. В семинарском кондуите записано, что он тринадцать раз был пойман с запрещенными книгами и получил девять предупреждений.

“Внезапно инквизитор Абашидзе”, вспоминает Иремашвили, начал обыскивать их вещевые ящики и даже корзины с грязным бельем. Неуемный Абашидзе – Черное Пятно, – казалось, думал только о том, чтобы изловить Сталина с запрещенными книгами. На молитве ученики держали Библию открытой на столе, а на коленях у них лежала книга Маркса или Плеханова, провозвестника русского марксизма. Во дворе стояла большая поленница, в которой Сталин и Иремашвили прятали запрещенную литературу; там же они ее и читали. Как-то Абашидзе их подкараулил и выскочил, чтобы поймать, но они успели бросить книги в дрова. “Нас тут же заперли в карцер, где мы сидели до позднего вечера без ужина, но голод побудил нас к мятежу, поэтому мы стучали в двери, пока монах не принес нам поесть”1 .

На каникулы Сталин отправился погостить в деревне у младшего товарища – Георгия Елисабедашвили, сына священника (все лучше, чем возвращаться к матери). Священник попросил Сталина подготовить Георгия к вступительным экзаменам в семинарию. У Сталина всегда был развит педагогический инстинкт, но еще больше он хотел обратить своего подопечного в марксистскую веру. В деревню они приехали на телеге, сидя верхом на стопке нелегальных книг. Они устраивали разные проделки, смеялись над крестьянами, с которыми Сталин прекрасно говорил “на крестьянском языке”. Когда они зашли в старую церковь, Сталин подбил своего ученика на то, чтобы снять со стены икону, бросить ее об пол и помочиться на нее.

– Не боишься Бога? – спросил Сталин. – Ты прав!

Ученик Сталина провалил экзамены. Разгневанный отец Елисабедашвили обвинял в этом репетитора. Но мальчик поступил со второй попытки – а впоследствии стал сталинским большевиком2 .

По возвращении в семинарию Сталин то и дело нарывался на неприятности: в кондуите записано, что он грубил, “не кланялся” учителю и был заключен в карцер на пять часов. Сосо отказывался стричься и носил вызывающе длинные волосы; он не расстался с ними даже по приказу Черного Пятна. Он смеялся и разговаривал во время молитв, рано уходил со всенощной, опаздывал к акафисту Богородице и убегал с литургии. Вероятно, в карцере он проводил много времени. В декабре 1898 года ему исполнилось двадцать лет – многовато для интерната; он был на год старше остальных (много пропустил, восстанавливаясь после несчастных случаев). Неудивительно, что он был обозлен.

Он явно вырос из семинарского послушания. Семинаристы должны были по-братски трижды целовать друг друга при каждой встрече, но Сталин, увязший в борьбе с Девдориани и преданный марксизму, не доверял такому куртуазному вздору. “Не хочу быть фарисеем, целовать тех, кто мне не люб”, – говорил он, отказываясь следовать этому обычаю. Он всю жизнь опасался предателей под масками.

Начальство копалось в вещах семинаристов – искали атеистическое сочинение Ренана “Жизнь Иисуса” (Сталин гордился тем, что эта книга у него была). Князь-монах-инквизитор несколько раз обыскивал его прикроватный столик, но ничего не находил. Один из товарищей догадался спрятать книгу под подушку самому ректору. Сталин вспоминал, как учащихся сзывали на перекличку, а когда они возвращались, то обнаруживали, что их ящики перевернуты вверх дном.

Сосо терял интерес к учебе. К началу пятого класса он был двадцатым из двадцати трех и получал тройки по тем предметам, которые раньше знал на отлично. В письме ректору Серафиму он объяснил снижение успеваемости болезнью, но некоторые экзамены ему все равно пришлось пересдавать.

Тем временем Черное Пятно “следил за нами еще строже”; ученикам предлагали доносить на бунтовщиков. Но Сталин с каждой неделей вел себя все более дерзко. Когда он с друзьями начал читать вслух смешные стихи из тетради, шпионы тут же донесли об этом Абашидзе, который подкрался к двери и стал слушать. Он ворвался в комнату и схватил тетрадь. Сталин попытался отнять ее. Священник и подросток подрались, но победа осталась за Черным Пятном – он потащил Сталина в свои комнаты, “сам принес сюда керосин и заставил “нечестивцев” самих сжечь “крамольную” тетрадь”.

В конце концов Абашидзе еще усилил надзор за Сталиным. “В девять часов вечера в столовой инспектором была усмотрена группа воспитанников, столпившихся вокруг Джугашвили, что-то читавшего им. При приближении к ним Джугашвили старался скрыть записку и только при настойчивом требовании решился обнаружить свою рукопись. Оказалось, что Джугашвили читал посторонние, не одобренные начальством семинарии книги… Д. Абашидзе”.

До матери Сталина дошли “злые слухи”, что ее сын “стал бунтовщиком”. Разумеется, Кеке нарядилась и отправилась в Тифлис, чтобы спасти положение, – но здесь впервые “он на меня рассердился. Он кричал, что это не мое дело. Я сказала: “Сынок, ты мой единственный ребенок, не убивай меня: как же ты победишь императора Николая? Оставь это тем, у кого есть братья и сестры”. Сосо успокоил ее и обнял, сказав, что он не бунтовщик. “Так он впервые солгал мне”, – с горечью вспоминает Кеке.

О сыне заботилась не только она. Сталин до сих пор иногда встречался со своим непутевым отцом – вероятно, Кеке об этом не знала. Вдвоем с двоюродной сестрой своей матери Анной Геладзе Сталин навещал Бесо; тот дарил сыну с любовью сшитые сапоги. Анна вспоминала, что Сосо с детства любил носить сапоги. Диктатор в сапогах – это был не только милитаристский жест, но и негласная дань уважения отцу и красивой кожаной обуви, которую тот шил собственными руками.

Возможно, с возрастом Сталин перестал бояться Бесо, а марксизм сделал его терпимее к отцу. Бесо, который теперь тихо работал в ателье, “вдвойне полюбил своего сына, все время говорил о нем”, пишет Котэ Чарквиани. “Мы с Сосо навещали его. Он не повышал голоса на Сосо”, но бормотал: “Слыхал я, что он теперь бунтует против Николая Второго. Как будто ему под силу его скинуть!”

Война Черного Пятна со Сталиным разгоралась все сильней. Кондуитный журнал сообщает, что Сталин провозгласил себя атеистом, ушел с молитвы, разговаривал в классе, опоздал к чаю и отказался снять шапку перед монахами. Он получил еще одиннадцать предупреждений.

Их конфронтация быстро превращалась в фарс, потому что ученики потеряли всякое уважение к своему инквизитору. Однажды друзья Сосо беседовали в Пушкинском сквере у Эриванской площади. К ним подбежал один из учеников и сообщил, что Абашидзе – опять! – проводит обыск у Джугашвили. Они помчались в семинарию и увидели, что инспектор взломал ящик Сталина и нашел там нелегальные книги. Он схватил их и гордо понес свои трофеи по лестнице на второй этаж. Тогда один из учеников, Васо Келбакиани, подбежал к Абашидзе и толкнул его – тот едва удержал книги. Но Черное Пятно дал храбрый отпор. Семинаристы набросились на него и вышибли книги у него из рук. Тут подбежал Сталин, подхватил книги и бросился наутек. За это ему запретили выходить из семинарии, а Келбакиани исключили. Но, как ни странно, успеваемость Сосо улучшилась: по большинству предметов он получил “очень хорошо” (четверки) и пятерку по логике. Он по-прежнему с удовольствием ходил на уроки истории. Учителем истории был Николай Махатадзе; из всех семинарских преподавателей Сталин восхищался только им. Он так любил Махатадзе, что впоследствии спас ему жизнь.

Тем временем Черное Пятно потерял контроль над Сталиным, но не мог перестать преследовать мятежника. Дело близилось к развязке. Однажды монах подкрался к Сталину и застал его за чтением очередной запрещенной книги. Он накинулся на Сосо и отнял у него книгу, но Сталин попросту вырвал ее у него из рук, к немалому удивлению других учеников. После этого он продолжил чтение. Абашидзе был изумлен. “Как, ты меня не видишь?” – вскричал он.

Сталин протер глаза и ответил: “Как же, вижу какое-то черное пятно”. На этот раз он хватил через край.

Черное Пятно, должно быть, мечтал, чтобы кто-нибудь помог ему отделаться от этого буйного семинариста. Был почти конец учебного года. Сталин получил последний выговор 7 апреля – за то, что не поздоровался с учителем. Через два дня семинарию распустили на каникулы. Сталин в нее больше не вернулся. В мае 1899 года в журнале появилась лаконичная запись: “Увольняется… за неявку на экзамены”. Как всегда со Сталиным, все было не так просто3 .

Сталин позднее бахвалился, что был “вышиблен… за пропаганду марксизма”. Но, возможно, Черное Пятно докопался до кое-чего более пикантного, чем грубые выходки в церкви или марксистский кружок в городе.

Ученики, у которых карманных денег водилось больше, чем у Сталина, снимали комнаты на Святой горе, для того чтобы проводить заседания кружка вольнодумного чтения. Но не будем забывать, что это были грузинские юноши, для которых любовные похождения были предметом особой гордости; вполне вероятно, что в этих же комнатах устраивались вечеринки с вином и девушками. Священники, особенно инспектор Черное Пятно, подобно английским школьным директорам, прочесывали и город, чтобы вылавливать своих подопечных в театрах, кабаках и притонах.

Когда Сталин не учился, он, вероятно, пил и распутничал. Возможно, он навлек на себя более крупные неприятности, когда был в Гори на каникулах. Было ли это связано с влюбленностью в девочку Чарквиани? Он никогда не забывал ее, вспоминал и в старости. Много лет спустя он помнил и другую горийскую девушку – Лизу Акопову. В 1926 году он пробовал узнать о ее судьбе – это наводит на мысль, что они были близки. Она написала ему письмо: “Клянусь клятвой родной сестры, что я очень рада за то внимание, которое Вы оказали и справились о нас. <…> Я та, которая… была сестрой, неразделимым другом твоей матери. Если помните, когда Вы были сосланы в Сибирь, я посылала Вам разные посылки… эта самая Лиза из города Гори есть я”. Это письмо было довольно рискованным для 1920-х годов – но далеко не таким рискованным, как другое, которое Сталин получил в 1938-м.

Некая женщина писала Сталину о своей племяннице Прасковье Михайловской, Паше, якобы дочери Сталина, родившейся в 1899-м. “Если вы помните Вашу юность и раннюю молодость (а это никогда не забывается), то Вы, конечно, помните маленькую черноглазую девочку, которую звали Пашей”. В письме говорится, что мать Сталина была неравнодушна к ребенку – сама девочка помнила Кеке. Мать Паши рассказала ей, что ее отец “посвятил себя служению народу”. Паша выросла красавицей, стала машинисткой, вышла замуж, но ее мать и муж умерли, оставив ее в нужде. В 1938 году она пропала в Москве.

Можно было бы счесть это за образец безумной корреспонденции, какую часто получают политики, если бы не тот факт, что Сталин, не многое хранивший в личном архиве, не выбросил этого письма. Упоминание его матери звучит вполне правдоподобно: Кеке, конечно, помогла бы своему любимому Сосо в ситуации, которая едва ли была незнакома молодым грузинским Казановам. Кроме того, в разгар Большого террора написать такое письмо Сталину осмелился бы либо человек, говорящий правду, либо сумасшедший, желающий умереть. Если бы мы не знали, что Сталину случалось оставлять любовниц и детей, это письмо можно было бы проигнорировать. Но в дальнейшем у Сталина редко когда не бывало подруги, и он без зазрения совести бросал невест, жен и детей. Истины мы никогда не узнаем, но, если учесть характер Сталина и время описываемых событий, все, возможно, так и было4 .

Если эта история стала известна Абашидзе или же Кеке боялась, что в семинарии об этом узнают, становится понятно, почему она приложила руку к отчислению сына. Пасхальные каникулы 1899 года Сосо провел дома в Гори; якобы он перенес затяжное воспаление легких. Возможно, он и вправду болел. “Я забрала его из семинарии, – утверждала Кеке. – Он не хотел ее покидать”. Но наверняка она была горько разочарована.

Сталин, конечно, преувеличивал, рассказывая о своем достославном изгнании. Его исключили не за революционные деяния, и после исключения он сохранил с семинарией дипломатические отношения. В некоторых биографиях говорится, что он был отчислен за неявку на экзамены, но болезнь – уважительная причина. Церковь делала все, чтобы его облагодетельствовать: она позволила ему не возвращать стипендию за пять лет (480 рублей); Сталину даже предложили пересдать выпускные экзамены и занять место учителя.

Правда заключается в том, что отец Абашидзе нашел удобный способ избавиться от своего мучителя. На допросе в 1910 году Сталин рассказывал жандарму, что не окончил семинарию, поскольку в 1899-м с него совершенно неожиданно потребовали двадцать пять рублей за продолжение обучения. Он не заплатил этих денег, и его отчислили. Хитрец Черное Пятно поднял плату за обучение. Сталин и не пытался уплатить требуемое. Он просто ушел. Его друг Авель Енукидзе – еще один бывший семинарист, с которым Сталин познакомился около этого времени, – выразился наилучшим образом: “Он вылетел из семинарии”. Но все было не так однозначно.

Своему горийскому другу Давришеви Сталин открыл, что был исключен, после того как его разоблачили, – для него это был “удар”. Вскоре еще двадцать семинаристов были отчислены за революционную деятельность. Позднее враги Сталина утверждали, что это он выдал ректору своих товарищей-марксистов. Говорили, будто в тюрьме он в этом признался и оправдывал предательство тем, что таким образом делал друзей революционерами: действительно, они составили костяк его последователей. Сталин был способен на такую софистику и предательство, но разве его приняли бы в марксистском подполье, если бы эта история была широко известна? Даже Троцкий считает ее абсурдом. Скорее всего, это был язвительный ответ Сталина на обвинения в свой адрес – но это укрепило подозрения в том, что позднее он служил агентом охранки. Достоверно лишь то, что в тот год из семинарии были исключены многие.

Самоучка и библиофил Сосо “экспроприировал” книги, которые были взяты в семинарской библиотеке и оставались у него. С него попытались взыскать восемнадцать рублей, а осенью 1900-го – еще пятнадцать, но тогда он уже был в подполье, вне досягаемости семинарского начальства. Церковь так и не получила денег, а Черное Пятно – своих книг. Из Сталина не вышло священника, но семинария дала ему классическое образование и оказала на него громадное влияние. Черное Пятно добился того, что Сталин превратился в марксиста-атеиста, и обучил его приемам репрессий – “слежке, шпионажу, залезанию в душу, издевательству” (как говорил сам Сталин). Эти приемы он воссоздаст в советском полицейском государстве.

Сталина всю жизнь занимали священники, и, когда он встречался с другими семинаристами или с детьми духовенства, он часто подробно их расспрашивал. “Главное, чему попы научить могут, – это понимать людей”, – говорил он. Сталин всегда прибегал к катехистическому, “вопросо-ответному” языку религии. Его большевизм подражал христианству, здесь были свои культы, святые и иконы. Когда в 1929 году Сталина славили как вождя, он, кощунствуя, написал: “Ваши поздравления и приветствия отношу на счет великой партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу своему и подобию”.

Еще одним забавным следствием семинарского прошлого было впечатление, которое оно производило на иностранцев. Например, Франклин Рузвельт, очарованный Сталиным на Тегеранской конференции в 1943 году, был, как записал его секретарь, “заинтригован тем, что Сталин готовился к пути священника”.

Прежний Бог по-прежнему обитал в его атеистическом сознании. На одной из встреч во время Второй мировой войны он простил Уинстону Черчиллю его антибольшевизм: “Все это относится к прошлому, а прошлое принадлежит Богу”. Американскому послу Авереллу Гарриману он говорил: “Прощать может только Бог”. Некоторые его друзья, например Капанадзе, стали священниками, но Сталин поддерживал с ними теплые отношения. Вместе со своими приближенными он пел на пьяных большевистских застольях церковные гимны. Он смешивал православие и марксизм в полушутке: “Не ошибаются только святые. Господа Бога можно обвинить в том, что… много нищих, обиженных…” Впрочем, действия Сталина всегда красноречивее слов: диктатор безжалостно преследовал церковь, убивал и ссылал священников – до 1943 года, когда он восстановил патриаршество, но только в качестве военной необходимости, чтобы поставить себе на службу старый русский патриотизм.

Может быть, свой подлинный взгляд на Бога он обнаружил, посылая после Второй мировой войны в подарок рыбу своему протеже Алексею Косыгину (при Брежневе он станет председателем Совета министров): “Товарищ Косыгин! Посылаются вам дары от Господа Бога, я исполнитель его воли. <…> Сталин”. Будучи в каком-то смысле верховным жрецом истории, тифлисский семинарист действительно думал о себе как об исполнителе воли Бога5 .

“Изменило ли это что-то в характере Сталина? – не раз размышлял Франклин Рузвельт. – Не объясняет ли это его способность к состраданию, которую мы все ощущаем?” Возможно, именно “священство” научило Сталина, “как должен вести себя джентльмен-христианин”.

Между тем этот христианский джентльмен ушел далеко от христианства. Даже умеренные благородные социалисты, такие как Жордания, теперь раздражали его и Ладо. “Они ведут среди рабочих культурно-просветительскую работу и не воспитывают их революционерами”, – говорил Сосо. Он обличал Жорданию перед друзьями и рассказывал, что набрел на труды замечательного радикала по фамилии Тулин. Это был один из псевдонимов Владимира Ульянова, в будущем Ленина.

“Если бы не Ленин, то я пел бы в церкви, и довольно неплохо, не зря же я семинарист”, – смеялся Сталин в старости. Он рассказывал друзьям об этом далеком революционере. “Я во что бы то ни стало должен увидеть его!” – заявлял он, окончательно решившись посвятить себя марксистской революции. Но у него были и насущные заботы. Кеке “очень рассердилась на него” за то, что он оставил семинарию:

Сосо приходилось несколько дней прятаться в садах в селении Гамбареули, недалеко от Гори, друзья приносили ему туда пищу. Он вернулся в Тифлис, но вскоре поругался с соседями по комнате, которые поддерживали Жорданию. Пришлось съехать. Он сражался с товарищами-семинаристами, затем с соседями, а теперь вступил в конфликт со старшими тифлисскими радикалами. Везде, куда приходил этот грубый, самоуверенный юноша, стоило ждать неприятностей6 .

 

Глава 8

Метеоролог. Партии и князья

Сосо были нужны работа и дом. Он стал метеорологом. Как ни странно, образ жизни метеоролога в Тифлисской физической обсерватории был удобнейшим прикрытием для молодого революционера. Здесь уже работал его горийский друг Вано Кецховели, младший брат Ладо. В октябре 1899-го Сталин разделил с ним маленькую комнатку под обсерваторской башней. Заняв должность вычислителя-наблюдателя, он работал три раза в неделю с 6:30 до 22:00. Каждый час он проверял показания термометров и барометров и получал за это двадцать рублей в месяц. В ночную смену он трудился с 20:30 до 8:30, а после у него оставался целый день для революционной работы. В конце 1899 года Ладо, которому охотно помогал Сосо, начал готовить забастовку, одно из первых полномасштабных радикальных выступлений рабочих в Грузии.

В первый день нового года Ладо удалось остановить движение в городе: возницы тифлисской конки отказались работать. Тайная полиция наблюдала за Ладо и синоптиками-революционерами. В первые недели 1900 года полиция нагрянула в обсерваторию, арестовала Сталина и водворила его в Метехскую крепость. Официальной причиной первого ареста Сталина было то, что Бесо не уплатил налоги в своей родной деревне Диди-Лило1 . Но, скорее всего, это было предупреждение от жандармов.

Денег у Сталина не было, но его более обеспеченные друзья во главе с Давиташвили собрали деньги и уплатили налог. Едва ли это упрочило сыновнюю любовь Сосо – хотя Бесо несколько раз приходил к нему в обсерваторию.

Узнав, что Бесо вновь появился в жизни ее сына, доблестная Кеке отправилась в Тифлис на выручку. Она настояла на том, чтобы поселиться в комнате Сосо2 .

Когда Сталина выпустили, а назойливая мать уехала домой, он опять начал воодушевлять рабочих устраивать забастовки по всему городу; главной мишенью агитации были железнодорожные цеха. Он много времени проводил в депо, длинном каменном строении с большими решетчатыми окнам, где все оглушительно лязгало и стучало, где пыхтели паровозы. Для начала товарищи поручили ему две подпольных группы железнодорожников, так называемые кружки. “Я был совершенно неопытен, абсолютный новичок”3 .

Сталин жил и одевался соответственно положению; его облик был, как писал Троцкий, “общим признаком революционеров, особенно в провинции”: борода; длинные, почти как у хиппи, волосы; черная атласная русская блуза с красным галстуком. Неухоженность ему нравилась. “Его нельзя было видеть иначе как в этой грязной блузе и нечищеных ботинках”, – сообщает Иремашвили4 .

Сосо с энтузиазмом читал в своих кружках лекции и проводил агитацию. “Почему мы бедны?” – спрашивал он свою небольшую аудиторию. “Почему мы бесправны?” “Как изменить жизнь?” Его ответ был один: марксизм и Российская социал-демократическая рабочая партия (эсдеки)5 .

Рабочие с почтением слушали молодого проповедника. Отнюдь не совпадение, что в прошлом многие революционеры были семинаристами, а многие рабочие – набожными крестьянами. Некоторые потом называли Сталина Пастырем. “Это священная борьба”, – говорил тифлисский агитатор Михаил Калинин. Троцкий, который агитировал в другом городе, вспоминал, что многие рабочие сравнивали эти собрания “с эпохой первых христиан” и им приходилось разъяснять, что они должны стать атеистами.

“Самые слова “комитет”, “партия”… звучали в молодых ушах… заманчивой мелодией”, – писал Троцкий. “Это было время людей от 18 до 30 лет. <…> Вступавший в организацию знал, что… его ждут тюрьма, затем ссылка. Честолюбие состояло в том, чтоб продержаться как можно дольше на работе до ареста”.

Сосо, тоже веривший в святость своего дела, вскоре добился первого успеха6 .

1 мая 1900 года Сосо со свойственной ему предельной осторожностью организовал судьбоносную секретную сходку. Первое мая – маевка – было для социалистов как Рождество. Тайная полиция попыталась арестовать Ладо, который улизнул в Баку, нефтяной город на берегу Каспийского моря. Сталин занял его место.

Накануне вечером были розданы инструкции и пароли. Ночью 500 рабочих и активистов отправились в гористую местность под Тифлисом. Их встретили организаторы с фонарями, сообщившие новые пароли и маршруты. На сходке пели “Марсельезу”. Сталин и другие выступающие забрались на скалы. Сосо произнес свою первую большую речь, в которой призывал к забастовкам; Жордания и “Месаме-даси” выступали против.

Победил Сосо и его радикалы. Железнодорожные депо забастовали; их примеру последовала обувная фабрика Адельханова, где до сих пор работал Бесо.

– Зачем ты здесь? – спросил он Сосо. Он был недоволен приходом сына.

– Чтобы поговорить с этими людьми, – ответил Сосо.

– Почему ты не обучишься какому-нибудь ремеслу?

Это последняя их встреча, о которой нам известно. Бесо не сумел удержаться на работе и был выброшен за борт подобно многим безрассудным бродягам, которых уносили волны пьянства, нищеты и отчаяния.

Тайная полиция впервые упомянула в своих отчетах Сосо Джугашвили как лидера – наряду с гораздо более старшим Виктором Курнатовским, который знал самого Ленина, и легендарным Сильвой Джибладзе, избившим ректора. Сталин заявил о себе7 .

Тайная полиция сжимала кольцо вокруг заговорщиков, но тифлисская жизнь по-прежнему протекала сонно, упоительно, безмятежно; ночи были благоуханны, уличные кафе полны народу. Революционеры жили почти по-студенчески. “Вечера, когда шумные споры, чтения и долгие беседы чередовались с игрой на гитаре и пением, живут в моей памяти”, – вспоминает Анна Аллилуева, дочь Сергея, опытного электрика и агитатора-марксиста, который вместе со Сталиным действовал в тифлисском депо. Тифлис – домашний город, здесь новости передавались с одной увитой виноградом веранды на другую по “балконному телеграфу”.

Сталин был еще в самом начале пути, но уже делил своих товарищей на кумиров, последователей и врагов. Сначала он нашел себе нового ментора – князя Александра Цулукидзе (Сашу), высокого, красивого молодого человека, носившего хорошие заграничные костюмы. Он был другом еще одного кумира Сталина – Ладо. Оба были более высокого происхождения, чем Сосо. Отец Ладо был священником, а отец Красного Князя – одним из богатейших аристократов Грузии; семья его матери, княгини Олимпиады Шервашидзе, когда-то правила Абхазией. Сталин восхвалял “поразительные, выдающиеся таланты” Ладо и Саши – им обоим не грозила его ревность, к тому моменту они уже умерли. У Сталина был лишь один настоящий кумир – он сам. За всю его откровенно эгоистическую и независимую жизнь близко к такому статусу подошли лишь Ладо, Саша и Ленин. Сталин, по его словам, был их “учеником”8 .

У Сталина уже был небольшой круг приближенных – молодые радикалы, изгнанные из семинарии: в 1901 году оттуда исключили еще сорок человек, в том числе бывшего сталинского подопечного Елисабедашвили, того, что мочился на икону, и его друга Александра Сванидзе (Алешу). Алеша снимал квартиру на улице в Сололаки, над Эриванской площадью. Здесь Сталин давал уроки и готовил список для чтения из 300 книг, который собирался дать своему кружку. “Сосо не читал, а буквально поглощал книги”, – вспоминал Елисабедашвили. Алеша Сванидзе, жизнерадостный человек со связями с высшем обществе, брат трех красивых сестер, станет шурином Сталина и близким другом – до эпохи Террора. Но с его сестрами Сталин пока не был знаком.

Другим его учеником был только что приехавший из Гори девятнадцатилетний полупсихопат Симон Тер-Петросян. Вскоре он станет известен под именем Камо. Он также все детство дрался, воровал фрукты и “предавался своему любимому занятию – кулачному бою”. Он часто бывал у Сванидзе в надежде чему-нибудь научиться, но вообще-то хотел стать офицером. Его отец-тиран выговаривал ему за дружбу с “голодранцем” Сталиным. Но в 1901 году, когда семейство Тер-Петросянов обнищало благодаря мотовству отца, тот утратил власть над сыном. Камо считал Сталина своим учителем – тот учил его литературе, давал ему книги. “Мне очень понравился “Жерминаль” Золя!” – вспоминал Камо. Сталин притягивал его “как магнит”.

Впрочем, Сталин был не самым терпеливым учителем. Видя, что Тер-Петросян с трудом усваивает русский язык и марксизм, Сталин попросил другого своего приверженца, Вардояна, поучить его. “Сосо лежал и читал книгу, а я учил Камо русской грамматике, – вспоминает Вардоян. – Но Камо был умственно ограничен и все время говорил “камо” вместо “кому”. Сталин “потерял терпение и вскочил, но затем рассмеялся: “Кому”, а не “камо!” Запомни же это, бичо!” После этого Сосо, всегда с удовольствием дававший своим приближенным прозвища, стал называть Тер-Петросяна Камо – так это имя и приклеилось на всю жизнь”. У Камо были трудности с языком, но он был заражен марксизмом и “околдован” Сталиным. “ Ты больше читай! – наставлял его Сталин. – Самое большое из тебя получится офицер. Оставь это! Лучше займемся другим делом!” Сталин, как доктор Франкенштейн, сделал из Камо своего телохранителя и головореза.

“Сосо был философом-конспиратором с самого начала. Мы учились у него конспирации, – говорит Вардоян. – Меня привлекало то, как он разговаривает и смеется, его манеры. Я сам не замечал, как начал копировать его, за это друзья прозвали меня Граммофон Сосо”9 .

Но Сосо никогда не был беззаботным грузином. Даже тогда “он был очень необычным и загадочным человеком”, рассказывает Давид Сагирашвили, молодой социалист, который познакомился со Сталиным примерно в это время: он заметил, как тот “идет по улицам Тифлиса, худой, лицо в оспинах, одет кое-как, в руках большая стопка книг”.

Однажды Сталин пришел на веселую вечеринку, которую устроил Алеша Сванидзе. Пили коктейль – дынный сок с коньяком, страшно напились. Но Сосо лежал на диване на веранде и тихо читал, делая пометки. Его стали искать: “Где он?”

– Сосо читает, – ответил Алеша Сванидзе.

– Что ты читаешь? – с издевкой спросили его друзья.

– Мемуары Наполеона Бонапарта, – отвечал Сосо. – Поразительно, какие он допускал ошибки. Я их все отмечаю!

Пьяные дворянчики до слез хохотали над этим самоучкой, сыном сапожника, которого они звали Кункула (Виляющий) за странную, торопливую походку10 . Но серьезные революционеры, такие как Сталин, Ладо и Саша, не тратили времени на коктейли.

В Грузии шло революционное “брожение идей”. Эти страстные юные идеалисты “поздно возвращаются из мастерских”, вспоминает Анна Аллилуева. “С отцом приходят друзья. Усевшись за прибранный стол, кто-нибудь раскрывает книгу и читает вслух”. Все они читали одно издание – новую ленинскую газету “Искра”, где пропагандировалась идея партии во главе с небольшой боевой элитой.

Эта новая революционная модель будоражила молодые горячие умы – например, Сталина, который больше не хотел быть революционером-любителем из благородных, зовущим за собой широкие рабочие массы: он выбрал путь жестокого профессионала, предводителя безжалостной секты. Сосо всегда получал наивысшее наслаждение от рьяной борьбы с внутренними и внешними врагами. Ему было всего двадцать два года, но он собирался разделаться с Жорданией и Джибладзе, а затем подчинить тифлисскую партию своей воле. “Говорил он грубо”, – писал Ражден Арсенидзе, умеренный марксист, признававший, что в сталинской грубости “чувствовалась энергия, в этих словах ощущалась сила, настойчивость. Говорил он часто с сарказмом, с иронией, дубил как молотком грубыми остротами”. Когда его “возмущенные” слушатели протестовали, он “извинялся, заявляя, что говорит языком пролетариата”, который произносит “прямые, грубые истины”.

Тайная полиция и рабочие смотрели на этого экс-семинариста как на “интеллигента”. Но для потрясенных умеренных марксистов он был юношей с “причудами”, который повел “враждебную и дезорганизационную агитацию против тифлисской организации и ее работников”. Как вспоминает Давришеви, они открыто смеялись над Сосо, называя его “невеждой”, “негодяем”. Джибладзе с гневом говорил, что Сосо поручили рабочий кружок, чтобы “вести пропаганду против правительства и капиталистов, а он ведет, оказывается, пропаганду и против нас”11 .

Сталин, его наставники и последователи все еще собирались на берегу Куры, сидели под пахучими акациями и пили дешевое вино, которое подавал владелец киоска. Но успех сталинских забастовок обеспокоил полицию. Тайная полиция решила разгромить движение, не дав ему устроить забастовку 1 мая 1901 года. Жандармы, изучив донесения о революционном “зачинщике” Сталине, тут же заметили его дар конспиратора: “Самый большой из рабочих кружков именно железнодорожный… и интеллигент, руководящий этим кружком, обнаружен”; “Наблюдение показало, что он держит себя весьма осторожно, на ходу постоянно оглядывается”. Поймать его всегда было нелегко12 .

В ночь с 21 на 22 марта 1901 года тайная полиция – охранка – вышла на охоту за лидерами – Курнатовским и Махарадзе. Агенты окружили обсерваторию, чтобы взять Сталина, который возвращался туда на конке. Вдруг через трамвайное окно он заметил якобы прогуливающихся агентов в штатском, опознать которых было так же просто, как фэбээровцев в американском кино. Они заняли позицию вокруг обсерватории. Сталин остался в вагоне. Позже он вернулся туда на разведку, но жить там больше уже не мог.

Этот налет изменил его судьбу: любые надежды на нормальную жизнь пришлось оставить. Прежде он подумывал, не стать ли учителем, и подрабатывал репетиторством (хотя обычно старался завербовать учеников в марксисты) – за час брал десять копеек. Теперь с этим было покончено. Отныне он жил за счет других, ожидая, что друзья, сочувствующие или партия будет финансировать его филантропическую революционную деятельность. Он внезапно попал в то, что Троцкий называл “очень серьезной игрой, которая называлась революционной конспирацией” – сумрачный террористический “тот свет” со своими особыми обычаями, изощренным этикетом и жесткими правилами.

Войдя в этот тайный мир, Сосо решил во что бы то ни стало провести агрессивную первомайскую демонстрацию.

Генерал-губернатор Кавказа князь Голицын ввел в Тифлис казаков, драгунов, артиллерию и пехоту. Войска расположились на площадях. Утром в воскресенье 22 апреля 1901 года около трех тысяч рабочих и революционеров собрались у Солдатского базара. У казаков был свой план, но Сосо подготовился. Сергей Аллилуев заметил, что активисты были одеты “не по сезону: в теплые пальто и кавказские овчинные шапки”. На вопрос, почему, его товарищ ответил:

– Сосо велел.

– Зачем?!

– Первые удары казачьих нагаек примем мы.

Казаки действительно ждали своего часа в каждом дворе по Головинскому бульвару. В полдень выстрелила гарнизонна я пушка; демонстранты начали марш по Головинскому бульвару к Эриванской площади, где к ним должны были присоединиться семинаристы. Пели “Марсельезу” и “Варшавянку”. На них наскочили казаки – они размахивали шашками и наносили удары тяжелыми нагайками – удары, которые могли убить человека. “Фараоны” – полицейские – шли на демонстрантов с оголенными саблями. На бульваре завязалась отчаянная сорокапятиминутная схватка – казаки нападали на любые группы, где было больше трех человек. Красные знамена с надписями “Долой тиранию” передавались из рук в руки. Четырнадцать рабочих были серьезно ранены, пятьдесят арестованы. В Тифлисе объявили военное положение13 .

То был первый успех Сталина. Благовоспитанного Жорданию арестовали и посадили в тюрьму на год, его “Квали” закрыли, а Сталин попросту убежал в Гори и несколько дней отсиживался там. Неудивительно, что Жордания ненавидел этого молодого бузотера – но это было только начало. Он и его товарищи вскоре занялись усилением “открытой борьбы”, даже если ценой тому были “кровавые потоки”.

Молодые радикалы планировали убийство ротмистра Лаврова, начальника Тифлисского розыскного отделения, но в итоге главные события развернулись в железнодорожных депо: управляющий Закавказской железной дороги Веденеев активно противостоял сталинским забастовкам.

Сталин познакомился с еще одним подельником – Степаном Шаумяном, богатым и прекрасно образованным сыном армянского предпринимателя. Шаумян, тесно связанный с кавказской плутократией, обучал детей богатейшего нефтепромышленника в городе, Манташева, и вскоре женился на дочери крупного нефтяника.

Шаумян был “немного выше среднего роста, стройный и красивый”, с бледным лицом и голубыми глазами. Он помог решить проблему с Веденеевым: когда железнодорожный начальник сидел у себя в кабинете, его убили выстрелом в сердце через окно.

Убийцу не нашли14 . Но этот выстрел обозначил начало новой эпохи, в которую, как писал нигилист Нечаев в популярнейшем “Катехизисе революционера”, “все нежные… чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены… единою холодною страстью революционного дела”. Эти внеэтические правила – или, вернее, их отсутствие – обе стороны описывали как конспирацию, “другой мир”, прекрасно описанный в романе Достоевского “Бесы”. Не понимая конспирацию, нельзя понять Советский Союз: Сталин никогда не отказывался от этого слова. Конспирация стала душой управления в Советском государстве – и в его собственной голове.

С этого времени Сталин обычно носил за поясом пистолет. Полицейские агенты и революционеры-террористы теперь превратились в профессиональных бойцов в тайной битве за Российскую империю.

 

Глава 9

Сталин уходит в подполье. Конспирация

Однажды в эти самые дни сын горийского священника Котэ Чарквиани спорил о чем-то в тифлисской подворотне с дворником и вдруг услышал знакомый голос: “Дай ему как следует, Котэ. Не бойся, он дрессированный жандармский пес!” Это говорил Сосо, у которого был нюх на предателей и шпионов. Задержаться и поболтать с Котэ он не мог – за ним по пятам шла тайная полиция.

Он “скрылся на узкой изогнутой улочке”. Конспираторский инстинкт был важнейшим навыком в этой игре теней и отражений. Противники безнадежно слились в тесном, отчаянном, безнравственном объятии: агенты, двойные агенты и тройные агенты давали обещания, предавали, переходили на другую сторону и предавали вновь.

В 1870-х бунтарями были разночинцы, народники, которые считали, что надежда на свободное будущее – в крестьянстве. От народников откололись террористические организации – “Земля и воля” и позже “Народная воля”. Они полагали, что убийство императора Александра II сделает возможной революцию.

“Народная воля” впитала идеи второстепенного философа Нечаева: его аморальный “Катехизис революционера” породил Ленина и Сталина. Нечаев предлагал сплотить “разбойничий мир” “в одну непобедимую, всесокрушающую силу” и предавать “насильственной смерти” стражей порядка. Анархист Бакунин тоже мечтал привлечь “лихой разбойничий мир” к революции. Ленин позаимствовал у “Народной воли” строгую организацию, полную преданность делу, бандитскую жестокость – все эти качества олицетворял Сталин.

Александр II, с которым террористы играли в кошки-мышки, начал создавать современную службу безопасности, столь же сложно устроенную, как террористические организации. Он преобразовал Третье отделение своего отца в тайную полицию – Отделение по охранению порядка и спокойствия (в народе это название сократили до “охранки”). Но все время реформ у народовольцев в отделении был свой агент. Полиция охотилась за террористами, но было слишком поздно. В 1881 году они добились своего: Александр II был убит на петербургской набережной.

Его наследник Александр III создал двойную систему, известную Сталину. И у охранки, и у престижного полувоенного корпуса жандармов (“глаз и ушей императора”), одетых в голубую с белым униформу и сапоги, носивших сабли, – была собственная разведка.

В изящном петербургском особняке на набережной Фонтанки, 16, у слияния Фонтанки и Мойки, в особом отделе охранки скрупулезно сличали головоломные схемы и помеченные разными цветами досье террористических организаций. “Черный кабинет” занимался перлюстрацией: к 1882 году ежегодно вскрывалось 380 000 писем. В Европе у охранки была репутация зловещего органа самодержавия, но по части профессиональной жестокости ей было еще далеко до ленинской ЧК, не говоря уж о сталинском НКВД. В арсенале охранки было три вида наказаний. К веревке прибегали редко, ее держали для убийц царей и министров, но у этого наказания был один судьбоносный эффект: казнь Александра Ульянова, молодого человека, участвовавшего в заговоре против царя, превратила в радикала его младшего брата – Ленина. Далее шла каторга, тоже применявшаяся нечасто. Самым распространенным наказанием была административная ссылка (до пяти лет).

Корифей конспирации, шеф московской охранки Зубатов, разработал новую систему слежки. У него были детективы, но их подлинным инструментом являлась агентура, “внешние агенты”, на сленге революционеров – шпики, которые ходили за такими людьми, как Сталин. Самой эффективной тактикой охранки была провокация со стороны “внутренних агентов”. Зубатов объяснял работникам охранки: “Вы… должны смотреть на секретного сотрудника как на любимую женщину, с которой находитесь в нелегальной связи. Берегите ее как зеницу ока. Один неосторожный ваш шаг, и вы ее опозорите. <…> Никогда и никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму”. Ставки были высоки: кто для одной стороны был провокатором, для другой был предателем, а предателей ждала смерть.

Иногда за огромное вознаграждение эти двойные агенты не только внедрялись во “внутреннюю жизнь революционных организаций”, но и возглавляли их. Охранка даже учреждала собственные революционные группы и профсоюзы. Само их существование должно было ввести революционеров в братоубийственное безумие, сделать их подозрительными параноиками. Маниакальность сталинского террора в СССР показывает, как успешна была эта линия. Но для властей конспирация могла быть так же опасна, как для террористов.

Во время этой войны с террором в России пышным цветом расцветали разнообразные заговоры. Охранке приходилось противостоять не только социал-демократам, армянским националистам-дашнакам и грузинским социал-федералистам, но и самым опасным террористам в России – социалистам-революционерам (эсерам). Лучший пример того, как опасны двойные агенты, связан именно с эсерами. Охранка завербовала главу боевой организации эсеров Евно Азефа, который использовал террористов-самоубийц. В 1902–1905 годах Азеф получал от охранки большие деньги – и он же организовал убийства двоих министров внутренних дел и великого князя.

Но в целом, несмотря на вражду охранки с жандармским корпусом и бюрократическую возню, подавление революционеров и внедрение в их круги тайная полиция осуществляла на удивление тонко и успешно: она была лучшей секретной службой своего времени. Ленин подражал охранке, желая получить нескольких профессионалов, настолько же опытных, как тайная полиция, с конспиративной техникой высочайшего уровня.

Сталин был именно таким человеком: “другой мир” был его средой обитания. На Кавказе разобраться в конспиративной игре было еще труднее. Грузинское воспитание было идеальным для террориста-бандита: в его основе лежали священная верность семье и друзьям, боевые умения, личная щедрость, искусство мести. Все это было вколочено в Сталина на улицах Гори. Кавказская тайная полиция была более жестокой, чем русская, но и более продажной. Сталин обладал устрашающим умением подкупать агентов и угадывать шпионов1 .

За Сталиным постоянно следили шпики охранки, которых он без труда обманывал. “Сволочь, и такие дураки мешают нам в работе!” – смеялся он, прокладывая новый извилистый путь отступления через тифлисские подворотни2 . Он избежал ареста после первомайского бедлама, но несколько раз чуть не попался. Однажды, когда он распевал грузинские песни в нелегальной книжной лавке, полиция окружила это место. Он нагло прошел “мимо оторопевших городовых”. В другой раз во время сходки революционеров полиция совершила налет на дом, но Сталин и его друзья выпрыгнули из окна – под дождь, без галош, весело хохоча3 .

Он менял имена – в то время он пользовался псевдонимом Давид – и жил как минимум на шести квартирах. Когда он квартировал у своего друга Михи Бочоридзе (впоследствии именно в этом доме Камо спрячет деньги после тифлисского экса), нагрянула полиция. Сталин сымпровизировал роль больного жильца: он лежал в кровати под простынями, замотанный бинтом. Жандармы обыскали дом, но насчет больного у них не было никаких приказаний, и они ушли за советом к начальству.

Их отправили назад, чтобы арестовать “пациента”, но тот успел выздороветь и исчезнуть4 .

Между побегами и сходками Сталин писал свои первые статьи – в катехистическом, романтическом, апокалипсическом стиле. Ладо вместе с Авелем Енукидзе – добродушным рыжеволосым экс-семинаристом и ловеласом – создал радикальную газету “Брдзола” (“Борьба”), которая печаталась в подпольной типографии в Баку5 .

Полицейские шпики продолжали охоту и иногда выходили на след: 27 и 28 октября 1901 года они наблюдали сходку в духане “Мелани”: “руководил сходкой интеллигент Иосиф Джугашвили”.

11 ноября он был в числе руководителей общегородской конференции, на которой присутствовало двадцать четыре марксиста. Умеренные марксисты обвиняли Сталина в клевете. Все они наверняка знали, что Джибладзе называл Сталина “нахалом”, но они же признавали его энергичность, способности и жестокосердие. Сталин, придерживаясь ленинских идей о боевой секте профессиональных революционеров, выступал против избрания в комитет обычных рабочих, поскольку среди них могли оказаться полицейские агенты. Вместо этого конференция избрала в комитет четверых рабочих и четверых интеллигентов.

Многие противники, бесспорно, требовали исключения Сталина и позже утверждали, что он был изгнан из Тифлиса. Этот самообман с тех пор повторяли историки. По счастью, более осведомленные жандармы, написавшие отчеты в тот же день, подтверждают, что Сосо был избран как четвертый интеллигент. Но, возможно, это был компромисс, убивавший одним выстрелом двух зайцев. Его выбрали в комитет и впервые в жизни допустили к лидерству, но, так как за ним охотилась тайная полиция, его “спасли” (а его товарищей спасли от его злонамеренных махинаций) и отправили на “пропагандистское задание” подальше от Тифлиса.

Жандармы заметили, что свежеизбранный и вездесущий Сталин не явился на заседание комитета 25 ноября 1901 года: он, как неуловимый элиотовский кот Макавити, растворился в воздухе.

Он ехал на поезде в Батум, оживленный нефтяной порт Российской империи. Там он прольет кровь и устроит поджог6 .

 

Глава 10

“Я работаю на Ротшильдов!” Пожар, побоище и арест в Батуме

Товарищ Сосо привез в Батум отмщение. Учинял он его в собственном безжалостном стиле. Через три месяца после его появления в быстро растущем приморском городе непонятным образом загорелся нефтепромышленный завод Ротшильда. Вооруженная забастовка привела к штурму тюрьмы и бойне с участием казаков. Город был наводнен марксистскими воззваниями; расправлялись с доносчиками, пристреливали лошадей, убивали заводских управляющих. Сосо враждовал с грузинскими революционерами старой школы и соблазнял замужнюю женщину, а в это время за ним охотилась тайная полиция.

В Батуме он сразу взялся за дело. В духане на турецком базаре он встретился с Константином Канделаки, рабочим и социал-демократом, – тот сделался его батумским подручным. Сталин приказал Канделаки устроить несколько встреч. “Раздался условленный стук, я открыл дверь”, – писал один из местных рабочих Порфирий Куридзе. В дверях он встретил “молодого человека лет двадцати двух, черноволосого, худощавого, с энергичным… лицом”; волосы у него были очень длинны.

Доментий Вадачкория, на чьей квартире проходила одно такое собрание, писал: “Фамилии его никто не знал, это был молодой человек, одетый в черную рубаху, в летнем длинном пальто, в мягкой черной шляпе”. Сталин, уже практически ветеран конспирации, доверял своей интуиции, определявшей предателей. Он попросил Вадачкорию “пригласить на это собрание семерых рабочих”, но предварительно “показать ему приглашенных товарищей. Он… стоял у окна, а я прогуливался с приглашенными по очереди по переулочку. Одного из приглашенных Сталин просил не приглашать. Он исключительно знал людей. Стоило ему посмотреть на человека, и он видел его насквозь. <…> Как-то раз я говорю, что какой-то человек хочет много помочь нам, сочувствует нашему делу”. Этого человека звали Карцхия.

“Шпик”, – коротко определил Сталин. Вскоре, по рассказу Вадачкории, “на одной сходке, когда показались казаки, мы встретили нашего благодетеля в форме городового. <…> Решено было убрать шпика, он был убит”. Вот первый пример, когда Сталин почуял предателя и велел убить его; вероятно, это было его первое убийство. Как бы то ни было, с этого времени он жестко играл в “серьезную игру конспирации”. Такие Карцхии не должны были появляться. Но и тогда он оставлял то, что называл “черной работой”, – убийства – своим подручным.

На собраниях Сталин объявлял, что приехал, чтобы привить революционному движению в Батуме новый воинственный дух. Он предложил каждому: соберите “по семи человек у себя на предприятии и передайте им нашу беседу”1 . Свою штаб-квартиру он устроил в духане “Перс Али” на базаре. Товарищ Сосо перемещался по всему городу, часто нанося ночные визиты, читая лекции. Сначала он жил у Симховича, часовщика-еврея, затем у бывшего разбойника, а теперь рабочего нефтяного завода Сильвестра Ломджарии; он и его брат Порфирий стали телохранителями Сосо.

Однажды Сталин рано проснулся и ушел, не сказав никому не слова. Вскоре явился Канделаки. Он в тревоге дождался прихода Сталина.

– Угадай, почему я так рано встал? – в восторге спросил Сталин. – Сегодня я получил работу у Ротшильдов на их нефтехранилище. Буду получать шесть абазов в день [1 рубль 20 копеек].

Вряд ли франко-еврейскую династию, олицетворявшую могущество, роскошь и космополитизм интернационального капитализма, так же позабавило бы это трудоустройство, но они так и не узнали, что у них работал будущий верховный жрец интернационального марксизма. Сталин смеялся, едва ли не пел: “Я работаю на Ротшильдов!”

– Надеюсь, – пошутил Канделаки, – что Ротшильды отныне будут процветать!

Сталин ничего не ответил, но они поняли друг друга. Он, конечно, сделает все ради процветания Ротшильдов2 .

В канун Нового года Сосо созвал тридцать самых верных своих бунтовщиков на вечеринку-собрание в доме Ломджарии: он поставил на стол сыр, колбасу и вино – но много пить запретил. Его леденящая кровь мелодраматическая речь заканчивалась так: “Мы не должны бояться смерти. Так пожертвуем же нашей жизнью за дело освобождения рабочих!”

“Не дай, Господи, умереть на своей постели!” – воскликнул тамада. Рабочие одобрительно загудели, их вдохновила сталинская агрессия, а вот умеренные батумские марксисты во главе с инспектором больницы Карло Чхеидзе и учителем Исидором Рамишвили были совсем не рады. У них была воскресная школа для рабочих – Сталин относился к этому с презрением. “Легальные” марксисты поначалу давали деньги на деятельность Сталина, но дружба долго не продлилась. Сталин собирался “перевернуть Батум вверх дном”.

Батум (ныне – Батуми) – субтропический портовый город на Черном море. Здесь заправляли две главных финансовых и нефтяных династии империи – Нобели и Ротшильды. Даже через двадцать лет поэт Осип Мандельштам назвал Батум “русской спекулятивной Калифорнией”, “раем золотоискателей”.

Царь получил это морское пиратское гнездо от османского падишаха только в 1878 году, но нефтяной бум в Баку, по другую сторону Кавказского перешейка, породил проблему транспортировки черного золота на Запад. Ротшильды и Нобели построили нефтепровод до Батума: здесь они могли очищать нефть, а потом грузить ее на танкеры, стоявшие в бухте. Батум, откуда также отправляли на экспорт марганец, лакрицу и чай, внезапно стал “дверью в Европу”, “единственным современным городом” в Грузии.

Теперь в Батуме было 16 000 персидских, турецких, греческих, армянских и русских рабочих, и почти 1000 из них трудились на нефтяном заводе под контролем Каспийско-Черноморского нефтяного общества барона Эдуарда де Ротшильда. Рабочие, часто несовершеннолетние, ютились на смрадных улицах нефтяного города; позади сочившихся нефтью хранилищ были переполненные выгребные ямы. Многих убивал тиф. Но батумские миллионеры и иностранные директора превратили это болото в город удовольствий; здесь был приморский бульвар, белые особняки в кубинском стиле, роскошные бордели, казино, поле для крикета и Английский яхт-клуб3 .

4 января 1902 года Канделаки возвращался домой и “увидел огонь”. Затем вернулся Сталин. “Знаешь что, твои слова сбылись!” – весело сказал он. Ротшильды действительно “процветали” с таким работником, как Сталин. “Мое хранилище загорелось!”

Толпа смотрела, как над портом вздымается черный дымовой гриб. Рабочие помогали тушить огонь, рассчитывая на надбавку. Сталин был в составе делегации, которая встретилась с управляющим Ротшильдов – французом Франсуа Жёном. Это была первая встреча Сталина с европейским предпринимателем. Но есть свидетельства, что с этих пор Сталин тайно поддерживал связь с управляющими Ротшильдов – это было начало его мутных и очень прибыльных отношений с нефтяными магнатами. Ротшильды, конечно, знали, что произошел именно поджог, и Жён отказался выплачивать надбавку. Провокация удалась Сталину: он призвал к забастовке.

Власти попытались остановить его. Охранка охотилась за новым батумским агитатором. “Фараоны” запугивали бастующих. Полицейские шпики следили за марксистами. Ротшильды беспокоились о поставках нефти. Но Сталин отправился в Тифлис – одиннадцать часов на поезде, – чтобы добыть печатный станок и с его помощью распространить известие о забастовке. Листовки предполагалось напечатать на грузинском и армянском языках, так что комитет свел Сталина с Суреном Спандаряном, богатым, но готовым на все армянином, который, невзирая на жену и детей, был неисправимым волокитой. Сталин напечатал армянские воззвания на станках отца Спандаряна, издателя газеты. Спандарян стал лучшим другом Сталина4 .

Вдвоем с Камо, везя с собой станок, Сталин вернулся в Батум и обнаружил, что город бурлит. Камо и Канделаки быстро наладили станок, который вскоре размножил слова Сталина для всех рабочих нефтяного города.

17 февраля Ротшильды и Нобели капитулировали и согласились на условия рабочих, в том числе на тридцатипроцентное увеличение зарплаты. Для молодого революционера это был триумф. В Тифлисе жандармы Лаврова устраивали марксистам облавы и аресты, а в некогда спокойном Батуме жандармский ротмистр Георгий Джакели признавал, что обеспокоен внезапно участившимися беспорядками. Он усилил наблюдение за загадочным “товарищем Сосо”.

Сталину пришлось съехать от Ломджарии. Сменив несколько квартир, он остановился в рабочем поселке Барсхана в маленьком доме Наташи Киртавы – двадцатидвухлетней красавицы, симпатизировавшей эсдекам. Ее муж исчез. Если верить батумским легендам, воспоминаниям самой Киртавы и позднейшим высказываниям Сталина, он вступил с молодой женщиной в любовную связь; Наташа стала первой, но не последней его любовницей-хозяйкой и “конспиративной” подругой. В своих воспоминаниях она рассказывает о его нежном внимании и заботе, даже о моменте близости посреди марксистского спора: он повернулся к ней, убрал волосы у нее со лба и поцеловал5 .

Ротшильды стремились через своих управляющих Жёна и фон Штейна отомстить за сталинский успех. 26 февраля они уволили 389 недовольных рабочих. Они начали забастовку и послали человека, чтобы найти товарища Сосо, но тот был в Тифлисе, где часто навещал своих протеже Сванидзе и Камо.

На другой день Сосо поспешил в Батум и пригласил своих сторонников домой к Ломджарии, где “составил требования” и предложил еще более дерзкую забастовку, которая парализовала бы всю нефтегавань. Один из его помощников, Порфирий Куридзе, не узнал его: Сталин сбрил бороду и усы. Когда он не сидел в “Персе Али”, то использовал как мрачную штаб-квартиру кладбище Соук-Су. Здесь, среди могил, он проводил полночные собрания, на которых избирались делегаты. Однажды, когда на кладбище нагрянула полиция, он спрятался под широкими юбками рабочей девушки. На другом собрании, окруженный казаками, Сталин надел на себя женское платье и убежал в нем.

Рабочие были под впечатлением от “интеллигента”, которого они окрестили Пастырем. Он дал им список для чтения. “Однажды товарищ Сталин дал нам… книгу, – пишет Куридзе. – “Это Гегель”, – ответил [на вопрос Куридзе] товарищ Сосо и объяснил, когда жил Гегель и чем он примечателен”.

У товарища Сосо, обычно одетого в щегольской черкесский бушлат, свою фирменную черную широкополую шляпу и белый кавказский башлык, переброшенный через плечо, быстро появились агрессивные последователи – “сосоисты”, ранний вариант сталинистов. Чхеидзе и “легальные марксисты” с воскресной школой пригласили Сталина, чтобы сделать ему внушение, но он не пошел. “Они кабинетные люди и избегают настоящей политической борьбы”, – смеялся Сосо: ему-то был нужен полный контроль. Как писал тифлисский ротмистр Лавров, “деспотизм Джугашвили многих наконец возмутил” и породил “раскол” между “старыми” и “молодыми” социалистами. Забастовка набирала обороты. Штрейкбрехеров запугивали, убивали их лошадей. Но тайной полиции был нужен Сосо-Пастырь. В город стекались казаки6 .

Для подавления забастовки в город вошел генерал Смагин, губернатор Кутаисской губернии, к которой принадлежал и Батум. К рабочим он обратился с суровым предложением: “Работа или Сибирь!” В ночь на 7 марта Смагин арестовал сталинского телохранителя Порфирия Ломджарию и организаторов забастовки.

На следующий день Сталин устроил демонстрацию у полицейского участка, где держали арестованных. Это сработало: нервничающие жандармы перевели арестантов в пересыльные казармы. Губернатор пообещал встретиться с демонстрантами. Сосо это не устраивало. На вечернем собрании он предложил взять тюрьму штурмом. Вадачкория пробовал возражать. “ Ты никогда не будешь революционером!” – сказал ему Сосо-Пастырь. Сосоисты его поддержали. Наутро Сталин встал во главе агрессивной демонстрации. Через день многие горожане отправились с ним штурмовать тюрьму. Но нашелся предатель, выдавший план. Казаки заняли позиции. Войска под командованием жестокого капитана Антадзе преградили путь к пересыльной тюрьме. К винтовкам приладили штыки. Толпа в растерянности застыла перед заслоном.

– Не бегите, а то будут стрелять, – предупредил Сталин.

Затем он “предложил петь песни. Тогда мы еще не знали революционных песен и запели песню “Али-паша”, – вспоминал Порфирий Куридзе.

– Солдаты в нас стрелять не будут, – обратился Сталин к толпе, – а их командиров не бойтесь. Бейте их прямо по головам, и мы добьемся освобождения наших товарищей!

Толпа двинулась к тюрьме.

Сталина окружали телохранители-сосоисты, в основном гурийские крестьяне, во главе с Канделаки. “Это были… хорошие конспираторы, – вспоминал позднее Сталин. – Они создали вокруг меня семь кругов, и, когда царские жандармы стреляли по демонстрантам, на место раненого становился другой: кольцо невозможно было прорвать”.

Пока толпа у стен тюрьмы начинала нападать на солдат, заключенные в самой тюрьме взяли верх над охранниками. Один из арестантов, Порфирий Ломджария, услышал демонстрантов: “Мы стремимся наружу… Выламываем ворота… и вот многие из заключенных на улице”. Казаки пустили коней в галоп на бесчинствующую толпу; демонстранты пытались отнимать у них винтовки. Бунтовщики стреляли в казаков и кидались камнями. Солдаты отбивались прикладами, но были принуждены отступить. В капитана Антадзе попали камнями, пуля пробила ему обшлаг. Солдаты оборонялись, стреляли в воздух – и вновь отступили. “Но среди демонстрантов раздался громкий голос, призывавший нас не расходиться и еще решительнее требовать освободить арестованных. С этим призывом обратился к демонстрантам товарищ Сталин”, – вспоминал рабочий Инджоробян. Толпа еще наддала.

“Страшный шум”. Капитан Антадзе скомандовал: “Пли!” Раздались залпы. Люди попадали на землю. Все бежали и кричали. “Сущий ад. Площадь опустела. На земле лежат убитые и раненые рабочие. Слышатся стоны”. “Кто кричит “помогите”, кто – “воды”…” “Я вспомнил про Сосо, – пишет Канделаки. – Мы разделились. Мне было страшно, я искал его среди убитых”. Но Вера Ломджария, сестра Порфирия, заметила Сталина: он ходил здесь же, глядя на бойню, которую спровоцировал. Ища своего брата среди погибших, она напала на солдата, но тот ответил: “Не я убивал, это был Антадзе”.

Сосо поднял “одного из раненых” и погрузил его в фаэтон. Он “доставил [его] на нашу квартиру”, – вспоминает Илларион Дарахвелидзе. “Сосо перевязал раненого бинтом”, – вторит ему Канделаки. Наташа Киртава и другие женщины усаживали раненых в коляски, увозившие их в больницу. Тринадцать человек погибло, сорок пять были ранены. В ту ночь в доме Дарахвелидзе “мы все были страшно взволнованы”. Но Сосо держался весело.

“За сегодняшний день мы ушли вперед на несколько лет”, – заявил Сталин Хачику Казаряну. Больше ничего не имело значения. “Мы теряли товарищей, но побеждали”. Как и во многих других кровавых предприятиях, цена человеческих жизней была неважна, главное – политическая значимость. “Нагайка… оказывает нам большую услугу, ускоряя революционизирование “любопытствующего”. Молодой Троцкий был под впечатлением от батумской расправы: “Событие потрясло всю страну”.

Жордания и Чхеидзе разъяренно говорили о “юноше, который с первых же шагов хотел быть лидером”, но “необходимых познаний у него не было”: “чтобы привлечь внимание слушателей”, он “часто употреблял крепкие слова”. Они считали, что бойня сыграла на руку властям: не был ли Сталин провокатором?

Сталин бросился к печатному станку, укрытому в доме Деспины Шапатавы, молодой марксистки. “Хвала грудям матерей, вскормившим вас!” – гремел он в листовке – печатном ответе на бойню, распространенном на следующее утро по всему городу. Но нашелся предатель, и в дом, где находился станок, явилась полиция. Деспина загородила дорогу: “Дети спят!” Пристав засмеялся. Ни типография, ни Сталин не пострадали. Но в арсенале у Сталина были не только слова: судя по всему, он приказал убить ротшильдовского управляющего фон Штейна. “Мы поручили товарищу убить его”, – вспоминает один из подручных Сталина. Когда экипаж фон Штейна приблизился, убийца вынул револьвер, но промахнулся. Фон Штейн развернул экипаж, скрылся и той же ночью на корабле покинул город.

За Сталиным шла охота, и ему пришлось переместить свой бесценный станок в более надежное укрытие. Порфирий Куридзе вспоминал, что Сталин придавал конспирации большое значение – часто он приезжал в экипаже, переодевался и так же быстро уезжал. Он менял внешность, внезапно менялся одеждой с товарищами, часто закрывал лицо башлыком7 .

Той ночью Сталин погрузил станок в коляску, спрятал его на кладбище, а затем перевез в хижину старого разбойника-абхаза Хашима Смырбы в селении Махмудия, в семи верстах от Батума и прямо под боком у гарнизонной крепости (то есть вне подозрений). Отошедший от дел бандит охотно спрятал станок у себя: его друг Ломджария сообщил, что на нем будут печататься фальшивые рубли. Смырба собирался получить свою долю. Сын Смырбы Хемды, чьи мемуары не печатались при культе, вспоминает, как среди ночи Сталин явился с четырьмя тяжелыми ящиками и сразу же начал распаковывать их и устанавливать станок на чердаке. Наборщики и, вероятно, сам Сталин приехали, переодетые мусульманскими женщинами в чадрах. Он работал день и ночь, нанял строителей, чтобы они построили Смырбе другой дом, с потайной комнатой для шумного станка.

– Что это за шум? – спросил один строитель.

– У коровы червь в роге завелся, – отвечал Смырба.

Сосо практически переселился в деревянную хижину Смырбы. Старый мусульманин стал выпрашивать у молодого грузинского бунтовщика свою долю фальшивых купюр.

– Ты вот целые ночи работаешь, печатаешь, – сказал Смырба. – Когда же ты наконец пустишь в ход свои деньги?

Сосо протянул Смырбе одну из листовок.

– Что это?! – воскликнул изумленный разбойник.

– Мы свергнем царя, Ротшильдов и Нобелей, – ответил Сталин, оставив Смырбу в недоумении.

Каждое утро он прятал листовки во фруктовых корзинах, которые Смырба грузил на свою телегу. В городе они встречались с Ломджарией и шли по заводам, распространяя листовки. Если кто-то хотел купить фрукты, Смырба заламывал непомерную цену или говорил, что несет уже оплаченный заказ. Когда станок сломался, Сталин сказал Канделаки: “Пойдем на охоту”. Заприметив в местной типографии нужные запчасти, он произнес: “Медведь убит, теперь надо его освежевать” – и послал туда своих помощников, которые выкрали запчасти и доставили в его штаб-квартиру, в духан “Перс Али”. Однажды, как раз когда маленький Хемды нес одну из частей, по улице пронеслись казаки. Он закинул мешок в ближайший дом, а сам прыгнул в канаву. Сталин сам помогал мальчику сушиться и хвалил его за смелость.

Уже вся деревня Смырбы знала: что-то происходит в новой хижине, куда то и дело наведываются крепкого телосложения женщины в чадрах. Сосо собрал двенадцать крестьян, которым можно было доверять, и объяснил, чем он занят. Хемды вспоминал, что после этого их дом зауважали.

– Хороший ты человек, Сосо, – говорил Смырба, покуривая трубку. – Только жаль, что ты не мусульманин. Если ты примешь мусульманство, я выдам за тебя семь таких красавиц, каких ты, наверное еще никогда не видел. Хочешь быть мусульманином?

– Хорошо! – смеялся Сосо8 .

Погибших рабочих похоронили 12 марта – это был повод для еще одной демонстрации, собравшей 7000 человек. Ее вдохновила грозная прокламация, написанная и отпечатанная Сталиным. Со всех сторон процессию окружали конные казаки. Пение запретили. Товарищ Сосо тихо наблюдал за похоронами. Жандармы не давали говорить речи. Когда толпа расходилась, казаки потешались над ней, распевая похоронный марш.

Теперь тайная полиция знала, что Сталин был одним из зачинщиков батумских беспорядков. “Развитие социал-марсксистских организаций… сделало большие успехи, когда осенью 1901 года “Тифлисский комитет Рос. соц. – дем. раб. партии” командировал в г. Батум… Иосифа Виссарионова Джугашвили, – докладывал ротмистр Джакели начальнику Кутаисской жандармерии. – Я дознал, что Иосифа Джугашвили видели в толпе во время беспорядков 9 марта…” “Все изложенное свидетельствует, что Иосиф Джугашвили играл видную роль в рабочих беспорядках в Батуме”. Полиция задалась целью схватить его.

5 апреля Деспина Шапатава предупредила Сталина, что он разоблачен. Он дважды переносил собрание, намеченное на ночь; наконец оно началось в доме Дарахвелидзе. Вдруг вбежала Деспина: снаружи стояли жандармы. Как написал их начальник, “вчера в 12 часов ночи мною был оцеплен дом… где, по агентурным сведениям, была сходка рабочих”.

Сосо-Пастырь рванулся к окну, но было поздно. Дом окружили голубые мундиры. На этот раз спасения не было9 .