Хэл выразил намерение изменить свою жизнь. Полли заявила, что это первый и очень мужественный шаг к тому, чтобы стать другим человеком. Элен вначале испугалась, но Федерика стояла на своем.

— Ему необходимо переменить обстановку, — сказала она. — И мне тоже.

Элен сопротивлялась, говоря, что вначале она должна помочь ему вернуть здоровье.

— Ради бога, тебе нет никакой необходимости везти его через весь мир, — восклицала она, обиженная готовностью Хэла к дальней дороге и униженная тем, что оказалась неспособной помочь ему сама.

— Мы намерены разыскать папу, — решительно заявила Федерика. — Я знаю, что корни проблем Хэла лежат в его чилийском детстве. Отец должен обязательно поговорить с ним.

Элен побелела от негодования, будто Федерика обвинила ее лично за то, что она ушла от Рамона. Она сидела, поджав губы, злясь, переполняясь чувством вины и ревностью и ощущая, будто ее выставили за дверь.

Артур, обрадованный тем, что кто-то все же взял на себя ответственность за Хэла, купил им билеты до Сантьяго.

— И не говори мне спасибо, — сказал он Федерике, — все это благодаря тебе. Ты просто не знаешь, как я тебе признателен.

Федерика понимала, что он благодарит ее не только за сохранение здоровья своего пасынка. Она поцеловала его в пухлую щеку и прошептала:

— Не забывайте о хороших временах с мамой, ладно? Ведь хорошего было больше, чем плохого.

Но Артур был решительно настроен на ожидание. К сожалению, у него не было иного выбора. Если Элен не вернется по собственной инициативе, ему придется распрощаться с ней навсегда.

Сэм был подавлен тем обстоятельством, что Федерика покидает Польперро, и обижен ее словами о том, что у нее нет причин оставаться. Он хотел встряхнуть ее, сказать, что любит всем своим сердцем и душой, но он знал, что если поступит так, то разом перечеркнет все свои надежды.

Она придет к нему, когда будет готова, или не придет вообще. Но он должен быть очень терпеливым. Накануне ее отъезда он приехал в дом Тоби и Джулиана, чтобы попрощаться. Сэм купил ей подарок, рассчитывая, что она будет вспоминать его каждый раз, когда будет им пользоваться.

— О Сэм, тебе вовсе не следовало покупать мне подарок, — сказала она, принимая у него пакет. Он стоял, засунув руки в карманы своего дырявого свитера, едва справляясь с холодом, пробиравшим его до костей. Она развернула упаковочную бумагу и обнаружила под ней шикарную профессиональную камеру «Пентакс». — Мой Бог! — воскликнула она. — Вот это камера!

— У нее есть даже устройство трансфокации, — сообщил он, улыбаясь, чтобы скрыть охватившее его в последние дни отчаяние.

— Спасибо, Сэм, ты так добр ко мне, — ответила она, целуя его в щеку. Он вдохнул ее запах, борясь с желанием прижать к себе и поцеловать по-настоящему, как сделал это когда-то в памятном амбаре.

— Не забывай своих друзей, — произнес он, подавляя свои эмоции.

Она посмотрела на него с благодарностью.

— Ты был для меня таким хорошим другом, Сэм. Я так обязана тебе. Если бы не ты, я не знаю, как пережила бы последние несколько недель.

— Ну, не забывай, что ты сделала все своими руками, — заметил он. — Тебе больше никто не нужен, у тебя теперь есть уверенность в своих силах.

Федерика нахмурилась, размышляя над тем, что же скажет ей отец.

Мариана только вернулась с прогулки по побережью, когда вдруг зазвонил телефон. Она взяла трубку и услышала отдаленный гудок и затем высокий голос молодой женщины.

— Хола, куэн эс? — спросила она, прижав ладонь другой руки к уху, чтобы приглушить голос Рамонсито, комментировавшего свою азартную партию в шахматы с дедом.

— Это Федерика.

Мариана затаила дыхание.

— Феде? Это ты? — ахнула она уже на английском языке.

— Абуэлита, это действительно я! — воскликнула та, ошеломленная ураганом ностальгических ощущений.

— Прошло столько лет! Как ты поживаешь?

— Завтра я прилетаю в Чили вместе с Хэлом. Мы можем у вас остановиться?

— О Боже, конечно можете, — возбужденно ответила Мариана. — Я не могу поверить. Мне казалось, что вы о нас совсем забыли.

— Я никогда не забывала тебя, Абуэлита. Мне так много нужно тебе рассказать, так много… — говорила Федерика. — Папа живет с вами? — охрипшим от волнения голосом спросила она.

— У него дом на побережье между нашим поселком и Запалларом.

— Но он сейчас там?

— Да, — радостно ответила Мариана. — Он будет так счастлив увидеть вас обоих! Я пришлю за вами машину. — Затем она с надеждой добавила: — Сколько вы намерены гостить?

Федерика не могла сдержаться и рассмеялась, поскольку бабушка совсем не изменилась.

— Не знаю, — ответила она, подумав, что, быть может, вообще никогда отсюда не уедет.

Когда Мариана появилась на террасе, ее старые глаза излучали счастье. Игнасио оторвал взгляд от шахмат.

— Что случилось? — спросил он, гадая, какое чудо могло заставить ее лицо так засиять.

Не в силах сдержать свою радость, Мариана удовлетворенно потирала руки.

— Рамонсито! — воскликнула она. — Тебе предстоит встретиться со своими сводными братом и сестрой. Они будут здесь через два дня и остановятся у нас.

Рамонсито посмотрел на деда, морщинистое лицо которого выражало крайнюю степень удовольствия.

— Женщина, ты точно знаешь, как можно отвлечь наше внимание, — усмехнулся он ей. — А я уже совсем было уверился, что они нас забыли, — добавил он, снимая очки и вытирая увлажнившиеся глаза.

— Вовсе нет, и даже не думали, — засмеялась она.

— Может, они возвращаются к себе домой, — заметил он, нежно глядя на жену.

— Может быть. — Она бросилась в прохладную глубину дома, чтобы приготовить им комнаты. Она намеревалась сделать это лично, поскольку в таком важном деле нельзя было довериться Гертруде. Гертруде вообще нельзя было давать серьезные поручения, но, по некоторым причинам, Игнасио она нравилась, и он не спешил ее увольнять.

— Абуэлито? — спросил Рамонсито, передвигая по доске свою фигуру. Дед снова водрузил очки на нос и посмотрел на внука поверх стекол. — Как ты думаешь, мне понравятся Хэл и Федерика?

— Конечно да, ты их обязательно полюбишь. Но ты должен помнить, что их оторвали от отца, когда они были еще очень маленькими. Они привезут с собой большой багаж эмоций. Будь терпелив и дай им время, чтобы разобраться с ними. Твой отец любит тебя, Рамонсито, и он любил твою маму больше всех на свете. Никогда об этом не забывай.

Мальчик кивнул и увидел, что дед снова погрузился в игру.

Рамон напечатал последнюю строку своей книги с огромным удовлетворением. Это будет подлинным катарсисом. Эстелла показала ему, что можно любить, не будучи собственником, любить так, чтобы подарить своему любимому его свободу. Ее жизнь в буквальном смысле изменила его. Он полагал, что она принесла себя в жертву, чтобы он стал другим. Она послужила ему примером, которому он последовал с благодарностью. Единственное, о чем Рамон сейчас мог только сожалеть, — это о том, что должен был выучить этот урок еще при ее жизни. Он очистил свои чувства от ощущения вины и совершенной ошибки, которые мучили его совесть с тех пор, как он по своей воле покинул детей, используя аллегорические образы трех птиц: павлина, требовавшего полного подчинения любви своим прихотям, ласточки, улетавшей от любви прочь, и феникса, который дарил свою безоглядную любовь, не требуя ничего взамен. Когда феникс исчез в языках пламени, павлин и ласточка, наконец, получили урок любви без стремления безраздельно владеть предметом своего поклонения. Рамон был удовлетворен своим творением. Он назвал его «Любить — вот все, что нужно» и посвятил «Тем, кого я любил».

Он подумал о Федерике и Хэле. Было слишком поздно пытаться как-то компенсировать его пренебрежение ими в прошлом, и это очень печалило его. Но у него был Рамонсито, которому он отдал всю любовь, предназначенную для троих. Рамон откинулся в легком кресле в полумраке своего кабинета и перечитывал рукопись с начала и до конца. Ставни были закрыты, чтобы блокировать полуденную жару, но тихий шум прибоя все же был слышен и, вместе с ароматом жимолости и жасмина, ласкал его душу, все еще скорбящую после утраты Эстеллы.

Рамонсито обнаружил отца с закрытыми глазами, погруженным в воспоминания, но не мог ждать, чтобы выложить ему новости, — он знал, как обрадуется отец.

— Просыпайся, папа! — произнес он. — У меня для тебя хорошие новости.

Рамон открыл глаза, выныривая из своих теплых, пропитанных запахом роз мечтаний, и заморгал, выжидательно глядя на сына.

— Хэл и Федерика приезжают через два дня из Англии, — сообщил он, наблюдая, как отец изумленно моргает, пытаясь осознать услышанное. — Это правда. Федерика сегодня звонила Абуэлите. Наконец-то я встречусь со своими братом и сестрой, — сказал он и широко улыбнулся.

Рамон выпрямился и протер глаза.

— Повтори то, что ты сказал, — смущенно попросил он. — Федерика и Хэл приезжают сюда, к нам? Ты уверен?

— Да, — радостно подтвердил Рамонсито.

— И Элен?

— Нет, только Федерика и Хэл.

— Они намерены остановиться у моих родителей, так?

— Да.

— О Боже, я этого не заслуживаю, — пробормотал он, вставая и испытывая головокружение.

— Нет, заслуживаешь, — возразил Рамонсито. — Мама всегда говорила тебе, что нужно поехать и навестить их.

— Но я никогда ее не слушал.

— Она была бы сейчас счастлива.

— Я знаю.

— Ты уже закончил?

— Книгу?

— Да.

— Да, закончил.

— Отлично, давай откроем бутылку вина. Теперь у нас есть две причины для праздника, — с удовольствием констатировал Рамонсито.

Но Рамона не покидала тревога, ведь Федерика и Хэл ничего не знали о Рамонсито.

Брат и сестра сели на самолет, отправившийся в долгое путешествие до Чили. Они не знали, чего ожидать, но надеялись, что призраки прошлого будут повержены и изгнаны. Хэл был бледен и явно ощущал дискомфорт, поскольку тело страдало без отравы, которая так долго его разрушала. Федерика постоянно заставляла его пить воду, чтобы поскорее очистить организм, и хлопотала вокруг него, как заботливая нянька. Как только они зашли в салон самолета, он рухнул в кресло, закрыл воспаленные глаза и погрузился в сон.

Федерика пыталась читать, но была не в силах сосредоточиться. Мысли одолевали события прошедшего месяца, не давая ей покоя. Она снова вспомнила Торквилла. Она оказалась несчастлива с самого начала своего замужества, но поверила, что любит его, и старалась сделать все, что он только ни попросит, чтобы порадовать его. Как легко оказалось для него манипулировать Федерикой, превратив ее в безропотную пешку в своей игре. Она сносила все унижения и ограничения, пока настолько не привыкла к его властному характеру, что уже ничего не замечала и не осознавала, что в силах противостоять его собственнической хватке. Она остро нуждалась в личности, напоминавшей отца и защищавшей ее от всего окружающего мира. Это был мираж, который она сама взрастила в удушающей атмосфере их брака, где его всевластная личность подавляла все ее попытки проявить самостоятельность. Однако ей все же удалось справиться с собой и осознать, что она больше не желает, чтобы кто-то жил вместо нее, а хочет сама пройти той дорогой, которую для себя выберет. В ретроспективе все выглядело достаточно просто. Ей следовало все понять и уйти гораздо раньше. Ее подвела собственная бесхарактерность, и теперь она молча давала себе клятву, что больше никому и никогда не позволит с собой так обращаться. Она вспомнила об отце и поэтических строках, которые он ей прислал. Именно благодаря его помощи смогла она оглянуться и непредвзято посмотреть на свое замужество. Последующая дружеская поддержка Сэма помогла ей не упасть духом и оставаться на плаву.

Подумав о Сэме, она внутренне заулыбалась, пока эта улыбка не дошла до контура ее губ, заставив их края приподняться. Она мысленно нарисовала перед собой его взъерошенную фигуру, поношенные свитера, которые он всегда носил, пыльные туфли, никогда не знавшие щетки и крема, его высокомерный вид и интеллигентный взгляд. С тоской вспоминала она, каким прекрасным юношей он был, припомнила и их первую встречу на озере. Тогда на его глаза падала густая светлая челка, на бледно-розовых губах блуждала сардоническая улыбка, а гладкая кожа излучала уверенность и харизму молодого человека, знавшего, что он гораздо умнее всех других.

Но что же с ним случилось? Годы украли добрую часть его золотистых волос, опыт умерил его амбиции, а смерть Нуньо лишила самоуверенности. Сейчас он казался более доступным и менее отчужденным. Но Федерика не позволяла себе думать о своих былых чувствах к Сэму; пока она еще не была готова к этому. Она достала шкатулку с бабочкой из сумки и снова вернулась к мыслям об отце и его родителях, оживляя в памяти все прекрасные моменты золотого детства, длившегося до тех пор, пока мать не увезла их с собой за океан.

Хэл проспал почти весь полет, просыпаясь лишь для того, чтобы поесть и посетить туалет. Только после того как они приземлились в аэропорту Сантьяго, он выпрямился в кресле и уставился в окно на панораму Анд, задевшую какие-то струны в его душе и заставившую горло сжаться, а глаза увлажниться. Он тяжело сглотнул, вцепившись в подлокотник, когда где-то в животе завращался вихрь радостных эмоций.

— Мы дома, Феде, — сдавленно произнес он и повернулся к ней. Она только кивнула, поскольку тоже была глубоко взволнована и не могла говорить, и сжала его руку.

Мариана послала шофера, чтобы доставить их в Качагуа. Он представился как Рауль Ферро, но не понимал ни слова по-английски, а Хэл с Федерикой уже забыли испанский, на котором когда-то бегло разговаривали. Поэтому общение проходило в основном на уровне жестов, после чего они прошли за ним к машине. В Сантьяго стояла удушающая жара, но Хэл и Федерика воспринимали ее с удовольствием, вызванным нахлынувшими на них давно забытыми воспоминаниями. Поначалу они сидели на заднем сиденье молча, наблюдая за пролетавшими за окнами пейзажами и теряясь в пыльных холмах своего прошлого. Затем, когда машина выехала за пределы города и вырвалась на автостраду, проложенную среди голых гор к побережью, они посмотрели друг на друга уже другими глазами. После многих лет отчужденности они ощущали себя снова вместе, объединенные общим детством и обоюдным желанием вернуть его себе.

— Мне было всего четыре года, когда мы уехали, но я так много помню, — с грустью в голосе говорил Хэл, вытирая рукавом вспотевшее лицо. — Мне уже стало лучше!

— Я подумала, как странно увидеть все это снова, но у меня такое впечатление, что я никогда отсюда и не уезжала, — вздохнула Федерика, наблюдая, как сверкает от жары воздух над дорогой, переливаясь невесомыми перламутровыми струями.

— Я никогда не ощущал свою близость к папе, — внезапно заявил Хэл.

Федерика посмотрела на его встревоженное лицо и ласково улыбнулась ему.

— Я знаю. Он игнорировал тебя, да? — мягко согласилась она.

— Странно, ведь тогда я был совсем маленьким, но почему-то все эти годы ощущал его отчужденность.

— Но зато ты у мамы был золотым мальчиком.

— За это пришлось дорого заплатить, поверь мне.

— Ну, понятно — ласковая удавка, — покачала головой Федерика, вспоминая всепоглощающую потребность матери в Хэле и ее постоянную неудовлетворенность жизнью.

— Она — глубоко несчастная женщина, — задумчиво произнес Хэл. — Я вырос вместе с обязанностью делать ее счастливой, что не в силах был обеспечить никто другой. Ты ведь знаешь, что и Артур тоже от нее отказался, так же, как и папа. Но я думаю, что как раз Артур смог бы сделать ее счастливой.

— О, не ставь на нем крест раньше времени, — усмехнулась она.

— Что ты этим хочешь сказать? — Он нахмурился. — Я всегда считал, что ты ненавидишь Артура.

— Так и было. Но я никогда не давала ему шанса. Он хороший человек, и маме повезло, что она встретилась с ним. — Она заметила на его лице растерянность и кивнула. — Я с ним встречалась, Хэл. Они по-прежнему любят друг друга.

— Да, так это здорово. — Хэл вздохнул с облегчением. — В сущности, она не такая уж и плохая. Только чересчур неуправляемая.

— Ей нужно было время, чтобы прийти в себя после разрыва с папой, но, думаю, она запомнит полученный урок. Чем больше мудрости, тем больше сожаленья, — процитировала она к месту.

— Ты говоришь почти как Сэм Эплби, — заметил он.

Федерика вздрогнула.

— Разве?

— Да, его напыщенность заразительна. Похоже, что ты провела слишком много времени в его обществе. — Хэл глянул в окно. — Как ты думаешь, почему папа от нас отказался? — неожиданно спросил он, меняя тему. Раньше они никогда не обсуждали вместе поведение отца, поскольку не осмеливались задавать кому бы то ни было подобные вопросы.

Федерика опустила глаза.

— Не знаю, — честно призналась она, позволяя мыслям о Сэме Эплби раствориться в отцовской тени. — Но я намерена спросить его об этом. Мне необходимо это знать, и тебе тоже.

— Почему ты считаешь, что он будет счастлив, увидев нас?

— Я просто это знаю, — твердо заверила она.

— Он имел возможность в любой момент приехать, чтобы навестить нас в Англии, но не сделал этого. Почему же теперь он должен нам обрадоваться?

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Хэл, — осторожно произнесла она. — Но поверь мне. Я знаю, что он сожалеет о прошлом, и уверена, что он все-таки беспокоится о нас.

Хэл стал увлеченно рассматривать открывавшиеся вокруг прекрасные виды, так непохожие на холодные скалы Корнуолла, осознавая, как его охватывает глубокое и неизъяснимое ощущение. Он чувствовал, будто невидимая сила наполняет его душу чем — то невесомым, заряжая тело бодростью и оптимизмом.

* * *

Рамон сидел на террасе летнего дома родителей, глядя на притихшее море, блестевшее в ярких лучах последних утренних часов. Накануне он почти не спал, охваченный чувством вины и озабоченностью предстоящим объяснением с детьми, которых покинул много лет назад, оставив без отцовской любви и внимания. Как он сможет рассказать им о Рамонсито и об Эстелле? Смогут ли они понять его? Как будет чувствовать себя Рамонсито, обнаружив, что должен делить с другими привязанность отца, если он вырос и свыкся со своим исключительным правом на нее? Он посмотрел на часы — они должны были приехать уже совсем скоро — и ощутил в животе пульсирующий комок нервов. Он понимал, что должен был встретить их в аэропорту, но не смог этого сделать, поскольку остро нуждался в моральной поддержке родителей.

Мариана согласилась с ним.

— Гораздо лучше, если они увидят нас всех в домашней обстановке, это поможет снять напряжение, — сказала она.

— Именно здесь, сын, — подтвердил Игнасио, подавая ему стаканчик рома. — Похоже, тебе нужно немного взбодриться.

— Я просто не знаю, чего же следует ожидать, — неуверенно произнес Рамон.

— Не надо об этом слишком уж много раздумывать, — посоветовал Игнасио, усаживаясь напротив Рамона и надевая свою панаму, чтобы защитить голову от солнца. — Они приезжают, потому что ты — их отец, а не для того, чтобы помучить тебя. Нужно оставить в прошлом былые обиды, и тогда вы снова обнимете друг друга. Вот мой совет.

— Так много всего случилось, — сказал Рамон, уставившись в свой стакан. — Эстелла, Рамонсито…

— Жизнь не стоит на месте. В ней много глав, но только одна книга. И все главы связаны единой нитью.

— И что это за нить, папа? — тяжело дыша, спросил Рамон.

— Любовь, — просто ответил Игнасио. Рамон нахмурился, но отец только кивнул: — Я уже стар и умудрен годами, сынок. Мне уже больше восьмидесяти четырех лет, и я знаю не так уж много важных вещей в этой жизни. Это одна из них. Попробуй немного поучиться у старика. — Он усмехнулся. — Любовь объединит вас всех, вот увидишь.

— Любовь и прощение, — добавил Рамон, опрокидывая залпом свой стаканчик. — И последнее понадобится в очень больших дозах.

* * *

Когда машина выехала на побережье, Федерика и Хэл стали предаваться воспоминаниям с еще большим возбуждением. Они узнали хижину, возле которой всегда останавливались по дороге к старикам и где Рамон покупал им напитки и эмпанадас, и где под раскидистыми платанами босоногие чилийские ребятишки играли в футбол пустой банкой из-под кока-колы. Их поразило, как мало здесь все изменилось за столько лет, будто сейчас они путешествовали в особом пространстве, над которым время было бессильно.

Во время спуска по пыльной дороге, ведущей непосредственно в Качагуа, они замолчали, будучи слишком взволнованы и озабочены, чтобы говорить. Хэл взял Федерику за руку, что ее очень удивило, — обычно подобная инициатива исходила только от нее. Она сжала его ладонь, благодаря за поддержку, поскольку тоже очень нервничала. Крытые тростником дома, утопающие в зелени деревьев и кустов, остались прежними, но их стало больше. Когда автомобиль остановился у стен знакомого дома, они услышали, как громко и в унисон стучат их сердца.

— Мне страшно, — признался Хэл.

— Мне тоже, — хрипло ответила Федерика. — Но мы уже приехали, так что осталось только нырнуть. Идем, — сказала она, стараясь подавить охватившую ее неуверенность.

Рамон услышал шум двигателя машины, сменившийся тягостной тишиной ожидания. Затем его слух уловил, как открылись и закрылись дверцы. Он посмотрел на родителей и Рамонсито. Все они дружно встали и пошли в дом. Старые ноги Марианы уже потеряли былую прыть, но она прошла через гостиную так быстро, как только могла, тяжело дыша от волнения. Рамонсито разделял энтузиазм стариков и не понимал нерешительности, охватившей отца. Его всегда интересовало, как выглядят его сводные брат и сестра, и он часто представлял, будто они живут в Чили, так что он мог наслаждаться собственной большой семьей, как и у всех его школьных друзей, имевших до десятка братьев и сестер.

Игнасио повернулся к сыну, испуганно застывшему на террасе с побледневшим лицом.

— Сын, это ведь как ныряние в море — ожидание неприятно, но потом, уже в воде, становится тепло и хорошо. — Он понимающе улыбнулся. — Тебе просто нужно нырнуть и больше ни о чем не думать.

Рамон кивнул и последовал за ним в полумрак дома, где царила прохлада и аромат туберозы. В своем сознании он все еще представлял Федерику тринадцатилетней девочкой, которую он в последний раз видел в Корнуолле, на велосипеде. Хэла он помнил еще меньше, и это заставляло его ощущать свою вину как никогда остро.

Когда Федерика и Хэл увидели бабушку, поспешно выходившую из дома, чтобы их приветствовать, их сердца на мгновение замерли от волнения, но потом забились еще быстрее от охватившей их радости. Ее волосы побелели, а сама она казалась меньше ростом, поскольку они видели ее в последний раз еще детьми. Но улыбка и слезы по-прежнему выдавали ее добрый характер, как и почти два десятка лет назад, и они бросились к ней, чтобы обнять. Ей хотелось сказать, какими они стали большими, как прекрасна Федерика и как красив Хэл, но ее горло сковал спазм, а губы дрожали от сожаления, что она так постарела и потеряла без них все эти долгие годы, пока они росли. Она обняла внуков, жестикулируя трясущимися руками и выражая мимикой и взглядом все те эмоции, которые не могла пока выразить словами.

Следующим в дверном проеме появился Игнасио, поскольку Рамонсито подался назад, внезапно охваченный робостью. Он крепко сжал внуков в своих объятиях, смеясь от радости, хотя из-за волнения тоже был не в силах говорить. Хэл помнил прогулки у него на плечах, но с трудом мог признать могучего мужчину из своего детства в худом мудром старце, стоявшем перед ним.

Затем на пороге вместе с младшим сыном нерешительно появился Рамон.

Федерика увидела тревогу в его глазах и бросилась к нему, как делала это всегда, будучи еще ребенком. Рамон был потрясен той уверенностью, с которой она продемонстрировала свою привязанность, и с благодарностью заключил ее в свои объятия. С удивлением он узнавал в ней черты юной Элен, в которую влюбился на пирсе в Польперро. Ее волосы были такими же светлыми и волнистыми, кожа такой же светящейся, а глаза сияли такой же чистой и голубизной, которая когда-то обезоружила его в ее матери. Он держал ее лицо в своих ладонях, охваченный глубоким сожалением.

— Ты так выросла, — задыхаясь, произнес он. — И ты сделала это без меня? — сказал он, снова обнимая ее.

— Без тебя? Конечно нет, — фыркнула она, вдыхая его знакомый запах, который помнила все эти годы, не позволяя себе забыть отца. Рамон посмотрел через плечо Федерики и увидел побледневшее лицо сына, смотревшего на него затравленным взглядом. Он нежно отстранился от дочери и направился к нему.

— Хэл, — сказал он, протягивая руку. Хэл попытался произнести «папа», но из его горла раздался только сухой хриплый звук. Он впился взглядом в лицо отца, стараясь найти в нем признаки привязанности, но увидел только страх и неуверенность. Он тяжело сглотнул и снова поднял глаза на отца. — Хэл, мне так жаль, — прошептал Рамон. Глаза сына потеплели, и Рамон сделал к нему шаг, протягивая руки и прижимая к себе дрожащего от эмоций молодого человека. Хэл издал стон и затем разрыдался. — Мы все восполним, сынок, — сказал Рамон, — обещаю.

Рамонсито следил за сценами воссоединения с порога, чувствуя, что его исключили. Ему были чужды слезы и чрезмерные эмоции, ведь он не плакал даже на похоронах матери. Он с любопытством наблюдал за Федерикой и Хэлом и слушал, как они говорят на языке, который не понимал. Федерика оказалась совсем непохожей на Рамона, но Хэл был почти точной его копией, если не считать его худобу и болезненный вид. Ему хотелось подойти и представиться самому, но он понимал, что у него нет своей роли в этом семейном единении, поскольку все они сейчас горевали о разлуке, постигшей их еще до его рождения.

Вдруг Рамон вспомнил о Рамонсито. Он выпрямился и повернулся к сыну, нерешительно застывшему в тени.

— Рамонсито, — позвал он. — Иди сюда, сын, и поздоровайся со своими братом и сестрой. — Он произнес эти слова на испанском, но Хэл и Федерика все поняли и удивленно переглянулись. На освещенном солнцем пространстве появился пятнадцатилетний подросток. Он был высоким и атлетически сложенным, с волосами цвета воронова крыла и сияющими глазами цвета молочного шоколада.

Федерика сразу уловила в его улыбке и походке черты Рамона, но его кожа была медового цвета, а лицо более удлиненным и мягким, чем у отца.

Хэл тоже увидел собственное отражение в смуглых чертах Рамонсито и, собравшись с силами, шагнул ему навстречу, чтобы пожать руку.

— Я всегда хотел иметь брата, — сказал он.

Когда Рамон перевел эту фразу, лицо Рамонсито расплылось в широкой улыбке и он ответил на испанском:

— Я тоже.

Федерика взяла его за руку и поцеловала. Он покраснел до корней своих блестящих волос. Федерика улыбнулась ему, поскольку, кроме крови, у нее с ним тоже оказалась общая особенность.