С наступлением весны и первых летних дней у всех повеселело на душе. 1 июня французские войска расположились в виду Эйлау на левом берегу Алле. Русские, потерпевшие за три дня до того поражение, отступили. Но теперь их настигли, и бой был неизбежен. Но так как русские интендантские склады, а также и корпус прусских войск помещались в Кенигсберге, то генерал Беннигсен желал пробраться к этому городу до прибытия французов. Та же самая причина, которая побуждала русского генерала добраться до Кенигсберга, побуждала Наполеона завладеть им. С этой мыслью он направил туда Мюрата, Сульта и Даву, чтобы отрезать все пути русским.
Чтобы скорее добраться до Кенигсберга, русские войска намеревались переправиться под Фридландом через Алле. Император тотчас же распорядился занять этот город корпусами Ланна, Мортье и тремя кавалерийскими дивизиями.
Таким образом, задача обеих сторон была вполне понятна: русские стремились переправиться через Алле, для того чтобы добраться до Кенигсберга, а французы всеми силами старались помешать им в этом и попытались столкнуть их в реку, окаймленную крайне крутыми, обрывистыми берегами.
На всем протяжении был только один мост, и то под Фридландом.
Ланн со своей кавалерией и жандармами Удино составлял авангард; они шли безостановочно всю ночь и на заре подошли к городу. Под начальством Ланна находилось десять тысяч человек. Не дойдя до города, он нашел перед собой стройно расположившееся войско в тридцать тысяч человек, к которому с каждой минутой прибывали подкрепления.
Вскоре началась перестрелка.
Император находился еще в Эйлау.
Вскоре подоспел Мортье, но тем не менее общая наличность соединенных корпусов обоих маршалов не превышала двадцати пяти тысяч человек, тогда как неприятельское войско состояло из семидесяти тысяч человек. Партия была далеко не равна. Положение было более чем критическим. Ланн то и дело посылал императору гонцов с настоятельной просьбой поторопиться присылкой подкрепления.
Император был заранее уверен в победе и находился в прекраснейшем настроении духа. Он весело переговаривался со своими адъютантами, несясь среди них по равнине.
— У кого из вас хорошая память? — кинул он.
— У меня!.. У меня!.. У меня, ваше величество! — раздавалось со всех сторон.
— Прекрасно! Вот и скажите: какая у нас сегодня годовщина — второго июня?
— Годовщина Маренго! — радостно воскликнули вокруг два десятка молодых, звонких голосов.
— Да, Маренго. И я побью русских так же, как австрийцев.
Проезжая по линии войск, император уверенно повторил то же самое:
— Сегодня годовщина Маренго, дети! Победа несомненна. Маренго!
Преисполненные энтузиазма солдаты восторженно кричали в ответ:
— Маренго!.. Маренго!..
Жгучее солнце заливало долину, жидким золотом дробилось и переливалось на поверхности реки.
Около полудня император появился на поле битвы. Он осмотрел позиции и разрешил соединенной армии воспользоваться часовым отдыхом, после чего прошел в свою палатку, куда поспешили собраться Ланн, Ней и Мортье. Началось спешное совещание.
Ровно в час залп двадцати пяти артиллерийских орудий возвестил начало атаки.
Ней, занимавший правый фланг, овладел лесом, ближайшей деревней и двинулся на Фридланд.
В то же мгновение все перемешалось, загрохотало, засвистело, посыпалась картечь…
При выходе из леса Ней был встречен убийственным огнем, русские батареи под прикрытием города заняли командные высоты по другую сторону реки, на высоком берегу, что давало им явный перевес: они могли целиться в неприятеля с полным самообладанием и бить наверняка.
Наполеон тотчас же понял опасность.
— Гонца! — отрывисто кинул он.
Ординарцы обыкновенно выстраивались в ряд за своим генералом, чтобы в случае надобности сейчас же исполнить поручение. Тот, кто стоял во главе вереницы, шел первым; исполнивши же свое поручение, он становился последним в ряд. Таким образом работа делилась равномерно между всеми.
В этот день Савари назначил гонцами новоиспеченных адъютантов, молодых аристократов, пощаженных до сих пор рукой смерти. Теперь, ожидая своей очереди исполнить опасную миссию и рискнуть своей жизнью на пользу общего дела, на глазах самого императора, они гордо сидели на своих конях, напряженно вглядываясь в даль.
— Гонца! — кинул Наполеон.
Савари подал знак находившемуся первым в веренице — молодому маркизу, одному из немногих уцелевших офицеров полка Изембурга.
Тот гордо и смело выехал вперед.
Император окинул его быстрым, пытливым взглядом и узнал по белому мундиру, который не был еще сменен.
— Ага! — просто промолвил он и тотчас же добавил, обращаясь на «вы». — Передайте мой приказ генералу Сенармону немедленно двинуть пятьдесят орудий на берег Алле и во что бы то ни стало смести русские батареи. Это необходимо. Вы поняли?
— Так точно, ваше величество.
— Как ваше имя?
— Маркиз де Жуайен.
— Желаю вам удачи, маркиз.
Предстояло нестись под перекрестным огнем, по открытой долине, ежеминутно пересекаемой небольшими отрядами казаков.
С саблей наголо Жуайен гордо понесся в карьеры под градом пуль. Наполеон проводил его взором и задумчиво произнес:
— Гордость имеет свои хорошие стороны.
Маркиз продолжал нестись вперед… Еще мгновение — и он скрылся в налетевшей на него группе казаков. С той минуты его никто больше не видел, и никому неведомо, что с ним сталось.
Император, видя, что Сенармон не двигается с места, и понимая неизбежность новой жертвы, нервно передернул плечом и потребовал во второй раз:
— Гонца!
И снова вышел офицер полка Изембурга, высокий брюнет с энергичным выражением лица.
— Вы слышали приказ?
— Так точно, ваше величество.
— Миссия трудная. Берегите себя, насколько возможно.
— Я прорвусь… или погибну.
— Прорвитесь! — мягко сказал император. — Кто вы такой?
— Барон де Сойекур.
— Добрый путь, барон!
С саблей наголо он понесся так же храбро, как и первый, но в трехстах метрах от главного штаба был разорван гранатой на две части.
Наполеон побледнел и гневно топнул ногой.
Теперь человеческая жизнь не шла уже в счет: так или иначе, но приказ должен был дойти по назначению. Корпус Нея, осыпаемый ядрами, уже начинал слабеть. Медлить было немыслимо: дело касалось чести родины.
Он нервно крикнул:
— Гонца!
На очереди стоял Гранлис.
Но в то же мгновение Прюнже, стоявший следом за ним, пришпорил свою лошадь, вынесся вперед и, заслонивши собой принца, крикнул удивленному императору: «Я знаю, ваше величество. Трогаюсь в путь», — и вихрем пронесся вперед.
Гранлис страшно побледнел от душившего его гнева и проводил растерянным взглядом поскакавшего вместо него. Вокруг произошло легкое замешательство… обмен удивленных взглядов…
Времени на это было немного: мгновение спустя граф Жан де Прюнже д’Отрем был окружен казаками. Он храбро рубил своей саблей направо и налево, и сам пал жертвой полученных ударов.
— Гонца!
Трагичный припев… роковая неизбежность войны.
Гранлис быстро двинулся, но Иммармон в то же мгновение ринулся вперед, опередил его как ветер и понесся вперед с громким возгласом:
— Да здравствует Франция!
— Что за черт, — проворчал озадаченный император. — Что это, собственно, должно означать?
Докончить ему не пришлось: Гранлис, дрожа от бешенства, понесся вслед за Иммармоном; он мчался навстречу неизбежной смерти, пламенно желая разделить общую участь; он не мог принять самопожертвование друзей, покрывавшее его бесчестием. Но не успел Гранлис проскакать и десяти шагов, как за ним, без приказа, пустился во весь опор граф де Тэ, решивший спасти его или умереть вместе с ним.
Все лихорадочным взором следили за тремя отважными всадниками, несшимися по равнине. Все видели, как на них кинулись казаки, как де Тэ и Иммармон старались больше в том, чтобы прикрыть собой принца и отразить от него удары, чем отражать удары, сыпавшиеся на них самих. Император неотступно следил за ними в подзорную трубку. В его напряженном взгляде были и любопытство и беспокойство…
Вдруг он топнул ногой и крикнул:
— Они погибли! Следующий!
Вперед вылетел Микеле де Марш.
— Пройдете? — отрывисто кинул Наполеон. — Это же необходимо.
— Пройду, ваше величество.
— Кто вы?
— Солдат!
— Ладно. Иди!
Император почувствовал, что этот, безусловно, предан ему. Микеле поправил повод, крикнул: «Да здравствует император!» — и понесся вскачь.
— Кто это? — кинул Наполеон Савари.
Тот поспешил навести справки и доложил:
— Его имя Микеле де Марш.
Всем корпусом подавшись вперед, император жадно следил за своим седьмым офицером-гонцом. Вскоре он радостно воскликнул:
— Несется! Несется! Счастливо миновал казаков!.. Ох, умница: взял кратчайшим путем, наперерез. Доскакал!
Вскоре на позиции Сенармона началось движение, несколько десятков орудий были передвинуты на берег реки и открыли убийственный огонь по русским батареям. Мало-помалу неприятель был вынужден прекратить свою пальбу.
Освободившись, Ней двинул свои войска на объятый пламенем Фридланд, оставленный русскими без прикрытия.
В этот день победа осталась тоже за императором.
Русские спешно отступали вдоль реки, преследуемые теснившей их французской кавалерией. Река была глубока, берега отвесны… Многие утонули.
— Да здравствует император!
Французская армия расположилась вокруг Фридланда и в самом городе.
Невантер, обращаясь к своим четырем товарищам, оставшимся в живых, сказал:
— Наш долг разыскать там Прюнже, Иммармона, Гранлиса, де Тэ и узнать о том, что случилось с Микеле.
— Он уже близко! — промолвил за его спиной чей-то голос.
Присутствующие живо обернулись: молодой капитан подъезжал к ним на свежем коне, которого пришлось поневоле позаимствовать у русского офицера.
— Спасибо, товарищи! — сказал он. — Как видите, я цел и невредим. Мне повезло. А теперь я отправлюсь с вами на розыски.
И шестеро последних кадетов: Микеле, Невантер, Рантиньи, Новар, Орсимон и Мартенсар, с грустью повернули коней в ту сторону, где у них на глазах пали их несчастные друзья под ударами вражеских пуль, сабель и пик.
Им навстречу пронеслось уже несколько санитарных отрядов, вышедших на поиски раненых.
Они медленно двинулись вперед, зорко осматриваясь по сторонам, напряженно вглядываясь в даль…
В борозде, вспаханной гранатой, один из них приметил белое пятно, застывшее в своей трагической неподвижности.
— Там! — тихо промолвил кто-то.
Все последовали по тому направлению. Вскоре им пришлось остановиться. Широко раскинувшись, лежало на земле распростертое тело графа Прюнже, купавшееся в луже крови. На его неподвижном лице застыло выражение угрозы. Он был преисполнен величия в своем сильном гневе.
Кадеты молча обнажили головы и перекрестились перед прахом своего товарища, оторванного от них властной рукой смерти.
Мартенсар опустился на одно колено, склонился над другом и долгим, скорбным взглядом вглядывался в застывшее лицо покойного; потом, перекрестившись, он осторожно расстегнул мундир усопшего и вынул и снял все, что нашлось на нем: несколько драгоценностей, кошелек и миниатюру юной женской головки — это была Изабелла; все это он передал Микеле, который бережно принял все эти вещи, перегнувшись с седла.
Орсимон подозвал ближайших санитаров и отдал приказание немедленно тут же предать земле тело убитого.
После этого, охваченные еще большей грустью, шестеро кадетов тихо двинулись на розыски своих остальных товарищей.
Неподалеку они наткнулись на целую груду тел, внизу лежал Гранлис, а на его ногах наискось Иммармон и Тэ, как бы до последней минуты защищавшие его своими телами. Наткнувшись на эту груду, кадеты быстро, как один человек, соскочили с коней и кинулись туда.
Невантер и Рантиньи поспешили высвободить Гранлиса, Орсимон и Мартенсар приподнимали Иммармона, тогда как Новар и Микеле хлопотали около де Тэ.
И каждая группа тревожно осматривала и обследовала найденного товарища.
— Он жив! Он дышит! — трепетно крикнул Новар.
Но за ними раздались скорбно-тревожные возгласы Орсимона и Мартенсара:
— Жак д’Иммармон скончался!
Иммармона, равно как и его кузена Жана, тщательно обыскали, и их последние реликвии были переданы Микеле. Снова были позваны санитары для перенесения раненых в походный госпиталь. Орсимон сопровождал их. Остальные же остались, чтобы предать земле останки своих двух друзей, своих несчастных товарищей и братьев по оружию. Микеле, обыкновенно мужественный и сдержанный, обратился к ним с последним, прощальным словом. Но и он не мог скрыть свое душевное волнение: его выдавал взволнованный, прерывистый голос и слезы, туманившие его глаза.
— Иммармон, Прюнже, капитаны! — сказал он. — Ваш день был краток. Вы умерли на двадцать пятом году, в день доблестной победы. Знайте и верьте, братья, что вами восхищаются и горько оплакивают вас все солдаты Франции. Мир праху вашему и вечная, вечная память!
Вскоре маленький земляной холмик прикрыл собой тела двух юношей-жертв, в жилах которых текла одна и та же кровь.
Вырос холмик и прикрыл собой то, что еще накануне было полно жизни, прикрыл так плохо оцененную преданность, самопожертвование, все их надежды, все чувства любви и ненависти, которыми бились их сердца.