I

Вечером накануне Аустерлицкого сражения, около девяти часов, император Наполеон вышел из своей палатки. Он с минуту наблюдал неясные огни неприятельских бивуаков, расположенных за глубоким ручьем, на обширной равнине, противоположной французскому лагерю, а потом отдал своим адъютантам приказ сесть на лошадей и сам медленно поднялся на седло.

Стояла безлунная ночь; холодный туман, сгустившийся к вечеру, делал сумрак еще гуще. В такой темноте ехать становилось затруднительно, но солдатам эскорта пришла в голову счастливая мысль зажечь длинные факелы, устроенные из сосновых ветвей, обернутых соломой. Неверный, красноватый свет озарил небольшой, продвигавшийся вперед отряд.

Солдаты всех полков издали узнавали императора. Вдоль всей линии бивуаков французской армии запылали тысячи импровизированных факелов из пучков соломы, и целые ряды огней раскинулись направо и налево на огромное пространство; забили бесчисленные барабаны, загремели звуки музыки, и тысяча голосов слились в единодушном крике:

— Да здравствует император!

С высоты холмов мрачный, немой и неподвижный неприятель мог видеть свет и движение французских войск, воодушевленных горячим энтузиазмом.

Завтра, второго декабря, был день годовщины коронации императора. Это совпадение казалось солдатам счастливым предзнаменованием и еще более усиливало доверие войск к своему непобедимому вождю.

Ночь прошла спокойно, но с зарею заговорили пушки. Наполеон, окруженный своими маршалами, в числе которых были Даву, Ланн, Сульт, Бернадотт, Мюрат, Бессьер, распределял назначения и роли каждого в предстоявшем сражении.

Полным галопом помчались военачальники к своим отрядам и двинули их вперед. Уже на рассвете французская армия, вся охваченная одним могучим порывом, начала осаду высоких холмов, где бесстрастно занимали свои позиции русские войска. Французы взбирались на крутые склоны с оружием в руках, а подойдя ближе, открыли огонь по первым линиям врага и снова бросились вперед, сокрушая все на своем пути. Музыка гремела военный марш, барабаны подхватили популярный мотив, энтузиазм все увеличивался…

— Начали хорошо!.. — сказал Наполеон, запуская пальцы в свою табакерку.

Гренадеры маршала Удино первые достигли цели; двадцать пять тысяч молодцов в мохнатых шапках овладели холмами, оттесняя и сталкивая в равнину смятые отряды русских солдат, выбитых из позиции.

С левого крыла маршал Ланн теснил, давил неприятеля, отодвигая его к местности, занимаемой кавалерией Мюрата, которая колола и рубила его.

Центр армии под начальством Сульта и Бернадотта подвигался в свою очередь, побеждая по всему фронту, обращая в бегство русских и австрийцев, перехватываемых на пути отступления маршалом Даву.

В это время на темном и мрачном дотоле небе появилось аустерлицкое, ставшее с тех пор легендарным, солнце, как бы приветствовавшее победу французов и рассыпавшее золотые искры на сверкавшее в воздухе оружие.

Слишком вырвавшийся вперед отряд Сульта под предводительством принца Жозефа, брата Наполеона, неожиданно попал в очень опасное положение: его обступила со всех сторон неприятельская кавалерия, тесня его отовсюду и рассеивая; гвардейцы и кирасиры великого князя Константина Павловича, брата императора Александра I (что тоже казалось странным совпадением), отняли у него знамя.

Наполеон немедленно направил на них мамлюков, стрелков и конных гренадеров своей гвардии под начальством Бессьера и генерала Раппа.

Столкновение было ожесточенным и кровопролитным. Опрокинутые и разбитые русские отряды отступили за деревню Аустерлиц с неисчислимыми потерями, оставляя после себя груду мертвых тел и раненых. В руках французов осталось множество пленных, и между ними князь Репнин, командовавший лейб-гвардии конным полком.

Этот избранный полк состоял из лучшей столичной молодежи и был особенно ненавистен французам, знавшим, какому необузданному хвастовству предавались обыкновенно эти высокопоставленные гвардейцы, издеваясь над неприятельской армией. Французы избивали их беспощадно, яростно пронизывая их длинными клинками своих сабель, с торжествующим возгласом: «Пусть поплачут петербургские дамы!»

Австро-русские колонны бежали по всей линии: ими овладела полная паника. Отряды перемешались, артиллерия с кавалерией, обоз с пехотой. Спасались, кто как умел. Одни бросались в болото; но там их избивала французская пехота. Другие в беспорядке теснились между двумя прудами, но там гнались за ними по пятам французские гусары. Наконец, неприятельская масса бросилась искать спасения на льду огромного озера, который был так толст, что казался вполне надежным. Пять или шесть тысяч человек были уже на середине озера Сатган, но тут Наполеон приказал артиллерии открыть огонь по льду, и последний сейчас же дал трещины по всем направлениям. Раздался зловещий треск, вода хлынула потоками… Послышался отчаянный вопль ужаса и смерти. Люди, лошади, пушки, телеги медленно, величественно погружались в воду вместе с глыбами льда, опускаясь в открывающуюся бездну. Кое-где уже плавали на поверхности воды трупы…

Наступила мертвая тишина. Все было кончено; сражение было окончательно выиграно.

На протяжении двух верст были разбросаны трупы трех побежденных наций; их подбирали целый день. Но и к наступлению ночи их лежала еще масса, распростертых на снегу или погребенных под развалинами горящей деревни.

В этот час вечерних сумерек, когда сигналы сзывали войска французских аванпостов, один из унтер-офицеров обоза удалился от конвоя сопровождаемых им раненых и зашел во двор уединенной фермы, половина строений которой превратилась уже в обломки. Стены еще стояли, но были пронизаны пушечными выстрелами. Пустынное место производило зловещее впечатление.

Став посреди двора, унтер-офицер громко крикнул:

— Кто тут? Откликнетесь! Есть здесь кто-нибудь? Отвечайте!

Он прислушивался: ничто не шелохнулось, над развалинами царило мертвое, щемящее молчание.

Тогда унтер-офицер крикнул снова:

— Никого? Здесь никого нет?

Вдруг он вздрогнул: ему послышался слабый стон позади… Обернувшись, он громко крикнул еще раз:

— Кто здесь?! Я жду… Отзовитесь!

До него долетел слабый, как дуновение ветерка, голос:

— Ко мне!

На этот раз не могло быть сомнений. Унтер-офицер перешагнул через кучу навоза, побежал к рухнувшей стене, разбросал ее обломки и склонился над ними.

Перед ним лежал на грязи, в своем блестящем мундире, один из молодых офицеров-конногвардейцев, которые еще сегодня утром так горделиво кичились перед французской армией. Его каска откатилась в сторону, сабля все еще держалась в крепко сжатой руке, лицо было мертвенно-бледно, и весь он был залит кровью. Немного дальше можно было разглядеть при свете сумерек темную массу его околевшей лошади.

«Хорошая находка! — подумал унтер-офицер. — Это какой-нибудь русский вельможа».

Раненый, собрав последние силы, попробовал начать говорить:

— Что сражение? — задыхаясь, спросил он.

— Выиграно.

— Кем?

— Нами.

— Нами? Кем?

— Французами, черт возьми!

— А… Вы француз?

— И горжусь этим!

Дрожь пробежала по телу раненого. Он продолжал:

— Кто вы? Как ваше имя?

— Жером Кантекор де ла Коррез, квартирмейстер обоза, к вашим услугам. А вы, ваше сиятельство?..

— Я? Я… — нерешительно ответил раненый. — Я князь… Борисов.

— Так… Куда вы ранены? Я позову людей, через четверть часа вы будете в амбулатории, а недели через две и на ногах. В ваши годы поправляются легко.

Все это было сказано одним духом, так что раненый не успел вставить ни одного слова.

— Я погиб, я это знаю… Помощь бесполезна: у меня пуля в желудке и раздроблено бедро. Мое дело кончено.

Кантекор громко сделал неудобное замечание:

— А вы хорошо говорите по-французски для русского!..

Князь Борисов закрыл глаза и тихо сказал:

— Я жил во Франции…

Затем, с трудом переведя дыхание, он продолжал, несмотря на свою страшную слабость:

— Оставим это… время дорого, его так мало для меня… Вы унтер-офицер и, я полагаю, человек честный…

— Черт возьми!..

— К тому же у меня нет выбора. Я доверюсь вам… Слушайте… там, у седла моей лошади… Вы ее видите?..

— Вижу.

— Там есть сумка… в ней двести луидоров. Это ваша добыча…

Кантекор поклонился. Раненый продолжал:

— Там есть еще бумаги… Эти бумаги вы должны сжечь на моих глазах, тут же, не рассматривая и не читая их… Это любовные письма… вы понимаете… они могут скомпрометировать знатную даму… Вы поняли меня, товарищ?..

— Совершенно.

— Затем, — продолжал кавалергард, — вы возьмете из кобуры мои пистолеты и придержите мою руку, пока я прострелю себе голову: я слишком страдаю… Услуга милосердия… обязательная для солдата, даже для врага… Не правда ли, товарищ?

Кантекор нахмурился и размышлял с минуту.

«Начнем с начала, — подумал он, — посмотрим сумку».

Не отвечая раненому, он подошел к мертвой лошади, наклонился и отвязал кожаную сумку, ремнем привязанную к седлу. Открыв ее, он медленно ощупал золото и тихо вернулся назад.

Русский следил за ним тревожным взглядом.

— Пистолеты! — крикнул он дрожащим голосом. — Вы забыли взять мои пистолеты…

— Вы непременно хотите этого? — пожал плечами Кантекор, а затем вернулся к лошади, взял пистолеты и бросил их на снег.

— Спасибо! — облегченно вздохнул Борисов.

В это время унтер-офицер, стоя над ним, пробормотал про себя:

— Надо рассмотреть все получше…

— Зачем? — быстро перебил раненый.

Кантекор прикусил язык и, сухо рассмеявшись, поспешил сказать:

— Я говорю, что надо огня, чтобы сжечь ваши бумаги.

Крепко держа зубами кожаную сумку, он стал рыться свободными теперь руками в своих глубоких карманах, откуда постепенно извлек пучок соломы, конец длинной восковой свечки и огниво. Он высек огня на клочок соломы и зажег свечу, причем весело прибавил:

— Вот мы как! В затруднение не приходим!

Во тьме наступившей ночи мерцающий огонек осветил его лицо. Конечно, в эту минуту, пленный пожалел, что доверился ему. Но, как он сказал, выбора у него не было.

Физиономия Кантекора не внушала симпатии: плутовской вид загорелого лица, бегающий взгляд циничных глаз не вызывали доверия к себе.

Он обернулся, прикрепил свой факел для защиты от ветра в трещину обвалившейся стены, затем с довольной усмешкой опустил в карман золотые монеты и принялся со спокойнейшим видом рассматривать бумаги.

— Жгите! Жгите же! — повелительным голосом, ставшим резким и громким от сильнейшего нервного напряжения, крикнул ему тот, кто назвал себя князем Борисовым.

— Тише! Тише, молодой человек! Торопиться некуда… Прежде чем что-нибудь уничтожать, надо узнать, в чем дело, — наставительно заметил Кантекор, делая успокаивающий жест раненому, а затем с прежним невозмутимым видом открыл пакет с письмами.

— Каналья! — простонал кавалергард и нечеловеческим усилием приподнялся на правом локте, схватил было саблю, но силы изменили ему, и оружие упало на землю.

Кантекор оттолкнул его ногой и без всякого стеснения стал разбирать надписи на конвертах, читая вслух:

— «Графу Арману де Тэ, князю де Груа, поручику конной гвардии». Раз, два, три, четыре, пять, шесть, — считал он, — все на одно имя… Сомнений быть не может. Ты такой же русский, как и я! Посмотрим дальше… Дело-то, кажется, скверно!..

Он открыл наудачу один из листков и пробежал его взглядом. Ему бросились в глаза отдельные фразы, имена: «Герцог Энгиенский… мученик… Ривьер… Полиньяк… Иммармон… Узурпатор… Бонапарт… Прованс… д’Артуа… Молодой король, король истинный… Узник Тампля… ослепленной любовью к дочери Корсики…».

Мелькнули женские имена: «Герцогиня Шеврез… графиня де Гиш… мадам Кюстин… маркиза д’Этиоль», много раз попалось на глаза имя «Полина Боргезе»…

Не читая далее, Кантекор сложил бумаги, опустил их в карман к луидорам и подошел к умирающему самозванцу, катавшемуся теперь по земле с кровавой пеной на губах.

— Граф Арман де Тэ, князь де Груа, поручик конной гвардии, француз на русской службе, эмигрант, изменник своей родине, отступник и ренегат! Все ли твои титулы я перечислил? Граф и князь! Примите мой привет! — иронически раскланялся перед ним Кантекор.

— Подлец! — простонал еле слышно тот.

— Можете быть уверены, — продолжал унтер-офицер, — что ваши бумаги в хороших руках! Через несколько дней его превосходительство Жозеф Фуше, министр полиции, рассмотрит их с подобающим вниманием, и если ваши друзья получат некоторые неприятности, то будут обязаны этим вам. Накануне битвы следует сжигать самому такие любовные письма!

— Бандит! Разбойник! Наполеоновский солдат! — мог еще произнести умирающий.

Унтер-офицер на этот раз оскорбился. Он нагнулся, поднял пистолет и сказал торжественным тоном:

— Изменник своему знамени! Император приговаривает тебя к расстрелу. Я исполняю приговор императора его именем!

Затем не прицеливаясь, с расстояния трех шагов, этот судья, ставший палачом, разрядил свой пистолет, выстрелив в окровавленное, беспомощное тело, извивавшееся перед ним в предсмертных судорогах… Выстрелив, он сделал гримасу и почувствовал потребность в оправдании.

— Он сам этого просил, — пробормотал он и, повернувшись спиной к трупу, мерным шагом вышел со двора фермы.

Позади него, оставленный на съедение волкам, в добычу воронам, всем ужасам леденящей ночи, остался лежать на снегу труп в блестящем мундире, окрашивая кровью землю…

Кантекор шел, весело побрякивая золотом в кармане и думая про себя: «Ну, сегодня я не потерял времени напрасно!»

Достигнув аванпостов французской армии, он назвал себя и прошел в лагерь.

 

II

Жером Кантекор де ла Коррез не был простым солдатом. В двадцать семь лет у него было уже бурное прошлое, полное всевозможных, иногда весьма сомнительных приключений.

Его отец держал гостиницу на пустынной дороге Ма-Шевалье, стоявшую на опушке Кюбесского леса. Шесть месяцев в году она была занесена снегом; она имела очень дурную репутацию, которой вполне соответствовало ее название «Приют повешенного», данное в память прежнего владельца, окончившего жизнь самоубийством. Путешественники здесь были редки, даже в лучшее время года, зато нужда была тут постоянной гостьей.

В пятнадцать лет Жерому надоела нищета. Его тянуло вон из родительского дома и хотелось повидать свет. В одно прекрасное утро он, даже не попрощавшись ни с кем, исчез из дома, бросив отца и мать, братьев и сестер. Правду сказать, если он оставлял многого желать, то и другие члены семьи были немногим лучше.

Отец Кантекора был человек грубый и, когда не было хлеба, кормил семью тумаками. При таких условиях семейная жизнь была не из отрадных; дети были угрюмы, жена болезненна. Она прожила недолго, умерла молодой.

Жером вышел из дома с палкой в руках, с парой деревянных башмаков за плечами и без гроша в кармане. Какой-то прохожий дорогой обратился к нему с вопросом:

— Куда идешь, мальчуган?

— В Париж! — гордо ответил тот не задумавшись.

Это было в начале 1793 года. Париж танцевал в это время карманьолу, и любителям ловить рыбу в мутной воде было полное раздолье.

В продолжение долгого пути мальчик жил воровством. По прибытии в Париж ему посчастливилось приютиться у одного булочника, большого патриота и филантропа, с увлечением посещавшего парижские клубы, чтобы слушать политических ораторов. Он взял с собой и маленького Кантекора, и тот скоро вошел во вкус этих посещений. Таким образом он присутствовал неотлучно при всех событиях этого кровавого года. Он увлекался красноречием ораторов до полного восторга, а когда подрос, то и сам принял деятельное участие в событиях. Перед ним прошли жирондисты, любимцы Бриссо, Верньо, Дантон и Робеспьер; он ревел от горя, видя смерть Марата; сопровождал до ступеней эшафота Шарлотту Корде, рукоплескал палачу, срубившему ее голову. Он видел казнь Марии-Антуанетты, госпожи Дюбарри, Полины Роланд и присутствовал не только как свидетель, но и как сообщник всех этих кровавых расправ. В обществе санкюлотов он научился пить.

Булочник, покровительствовавший ему, был выбран президентом одной партии и взял его к себе секретарем, для чего Кантекор изучил незнакомую ему до тех пор грамоту. С этих пор он считал свою будущность упроченной.

Скоро он выказал особую способность выслеживать людей, и все время, пока продолжался террор, он, несмотря на свою молодость, был усердным поставщиком гильотины.

Затем он на время скрылся из вида и появился снова на сцену уже бригадиром 1-го гусарского полка. Ему было тогда двадцать два года, и ему очень шел красный доломан и длинные усы. Скоро он присоединился к клике — к обществу всех отбросов, худших людей этого гусарского полка.

В 1804 году Кантекор находился в числе тех двухсот кавалеристов под командой Орденера, которым удалось дерзкой выходкой похитить герцога Энгиенского из замка Эттенгейм в Баденском герцогстве, в трех верстах от Рейна, и отвезти его пленником в Париж, где он погиб в Венсенской башне.

После этого сомнительного подвига, заставившего пожалеть о себе самых ярых приверженцев империи, Кантекор, получивший галуны квартирмейстера, сопровождал в следующем году Наполеона в Австрийской кампании. Она окончилась для императора победой при Аустерлице, а для Кантекора — счастливым поворотом судьбы.

И вот вечером этого знаменательного дня в лагере, когда его товарищи спали, растянувшись на соломе, он при свете костра рассмотрел подробные бумаги графа де Тэ, которые случай предоставил в его руки.

Все они имели форму писем и носили штемпель Англии, этого постоянного убежища врагов Франции. Ни одно из этих писем не было подписано, но было очевидно, что речь шла о готовившемся заговоре. Это доказывали имена Ривьера, Полиньяка, этих последователей Кадудаля, помилованного императором и содержавшегося в Венсене, Бруслара — этого неуловимого шуана, смеявшегося над агентами Фуше и над жандармами Савари, открыто поставившего целью своей жизни смерть «тирана» и «людоеда» Бонапарта; все это, несомненно, указывало на существование тайного заговора против новорожденной империи.

Кантекор не мог скрыть свою радость. Мечта, которую он втайне лелеял долгие годы, близилась к осуществлению.

Прошло с этого дня два месяца, и он добился в Париже приема у министра юстиции; двери Фуше открылись перед ним, когда он предъявил все свои важные бумаги и объяснил их значение. Министр полиции спросил, что он желает получить в награду. Тогда Кантекор, не задумавшись ни на одно мгновение, без запинки ответил:

— Место в полиции, мой отпуск кончился. Я хочу быть полезным и знаю, что могу им быть.

Фуше улыбнулся: хитрый и смелый плут понравился ему. Он немедленно зачислил Кантекора в отряд особых шпионов, и ему не пришлось раскаяться в этом, по крайней мере сначала.

Жером Кантекор сделался политическим агентом, что он, справедливо или нет, считал своим призванием. Его дебют был удачен; в то же лето он нашел случай зарекомендовать себя, и вот каким образом.

Только что утвердившись в своих новых обязанностях, он первым долгом позаботился разыскать самолично тех лиц, имена которых он нашел в письмах Армана де Тэ, окончившего свою жизнь при его неблагосклонном участии.

Ривьер и Полиньяк содержались в венсенской тюрьме. Преследуя Бруслара, он потерял напрасно время и труды, безуспешно разыскивая следы того, кого прозвали «Неуловимым», — ни малейшего указания, никакого следа он не нашел.

Ему больше посчастливилось относительно д’Иммармона и Прюнже д’Отрем; он узнал, что единственные дворяне во Франции, носившие эти имена, жили оба в замке Депли, близ Компьена. Эти оба эмигранта, казалось, примирились с событиями дня и жили спокойно, вдали от политических течений, занимаясь единственно своим имением. Обоим им едва было по двадцати пяти лет. Граф Жан де Прюнже выказывал большую привязанность к своей кузине Изабелле д’Иммармон, отвечавшей ему взаимной нежностью. Если они имели какие-нибудь замыслы, то скрывали их очень искусно: в их тихой деревенской жизни ничто не возбуждало подозрений. Во всяком случае, их местопребывание было теперь известно.

Кантекор, еще малоопытный в делах политики, не брал в расчет женщин; из всех поименованных в письмах лиц для него оставался теперь загадкой молодой король (какой — бог его знает!), о котором писали, что он без ума влюблен в Полину Боргезе. Найти след было нетрудно: он вел в Рим.

Там Жером Кантекор узнал много нового, собрал разные сведения и не сомневался уже в том, что попал верно и его попытки увенчаются успехом. Фуше поддерживал его, рекомендуя молчание и осторожность.

Из Рима Кантекор вернулся в Париж, преследуя по пятам красивого молодого человека с изящной фигурой и темно-синими большими глазами, называвшего себя де Гранлисом; он казался очень благородным, созданным для поклонения и преданности, а вместе с тем в течение всей своей жизни, в прошлом и в настоящем, был одним из самых несчастных, несправедливо преследуемых судьбой людей.

Около семи часов одного из июньских вечеров Кантекор следовал за этим молодым человеком через заставу Руль, где тогда оканчивалась деревня Нельи, под Парижем. Шпион следил за ним по всем улицам, среди прохожих, как тень, не спуская с него взора, ни на минуту не теряя его из виду, пожирая его взглядами.

Передать его в руки полиции было величайшей удачей, потому что он был беглецом и изгнанником почти со дня рождения, и во время террора, и во время Директории преследуемый Консульством так же, как и империей. А если бы Бурбоны утвердились на престоле своих предков, то его изгнание стало бы еще более несомненным. Кантекор теперь уже знал все это.

Этот молодой человек, так опасный для себя самого, быстрыми шагами направился к предместью Сент-Оноре.

Чудный летний день клонился к концу; посреди улицы играли дети, а на порогах домов сидели и стояли женщины, толкуя о своих делах в ожидании возвращения мужчин после дневной работы. Заходящее солнце золотило почерневшие черепицы крыш и играло на стеклах запыленных окон. Тишина и спокойствие, разлитые в воздухе, как будто навевали надежды, оживляя радость жизни.

Де Гранлис, не замечая окружающего, всецело погруженный в прошлое, торопливо шел вперед. Несмотря на свои двадцать лет, Кантекор уже задыхался, преследуя его и бормоча под нос:

— Куда он так несется? Неблагоразумно заставлять людей бежать таким образом. И притом еще вечер такой жаркий!

Проходя, он бросил завистливый взгляд на кабачок, где рабочие и солдаты опустошали стаканы и бутылки, и с глубоким вздохом проговорил про себя:

— Если наша судьба бежать — будем бежать, черт возьми! Придет когда-нибудь и моя очередь и пить и смеяться…

Между тем молодой человек с прежней скоростью пробежал уже все предместье. Перед одним маленьким домиком он было замедлил шаг, как бы колеблясь, но затем пошел дальше и не останавливаясь достиг площади Согласия. Там он остановился и издали задумчиво наблюдал открывшуюся перед ним картину. В этот тихий час большая площадь казалась еще обширнее, лишенная красовавшихся на ней раньше статуи Людовика XV и потом статуи Свободы.

Де Гранлис, без сомнения, вызывал в своей памяти другое время и другое зрелище этой легендарной площади. Ему мерещилась кипящая, ревущая толпа, окружающая эшафот на обагренной кровью земле. Ему слышались гремящая песнь карманьолы, стук колес тележки, глухой звук ножа… Здесь, в ста шагах перед ним, работала гильотина, смертоносное, ненасытное чудовище. Здесь скатились тысячи голов, здесь погиб цвет французского дворянства… Тут же погибли Людовик XVI и Мария-Антуанетта, а с ними — королевская власть.

Молодой человек медленно снял шляпу и стоял неподвижно, устремив взор на страшную площадь, будучи погружен в глубокую задумчивость. В тридцати шагах от него, спрятавшись за толстое дерево, следил за ним во все глаза Кантекор. Даже ему на мгновение пришло желание последовать примеру де Гранлиса и обнажить голову. Хотя он и не сделал этого из уважения к своим принципам, но все же стоял печальный, рассуждая про себя: «Ну да, это понятно… Паломничество…»

Прошло минут двадцать; де Гранлис не трогался с места. Агент Фуше зевал, стоя за деревом, и выходил из себя.

Наконец молодой человек сделал прощальный жест и медленно направился в сторону улицы Рояль. Кантекор шел по его следам. На улице Анжу они миновали новую церковь Святой Магдалины, по идее Наполеона превращенную в храм Славы; налево виднелась старая церковь того же имени, разбитая кирками и ломами… Квартал изменил свою физиономию.

Вдоль всей улицы Анжу тянулись фасады новых частных домов, выстроенных на земле благочестивых бенедиктинок. Листва деревьев старинных садов иногда превышала стены.

Кантекор был в недоумении: куда же, наконец, они идут? Он не мог угадать это при всем желании, но вспомнил, что в былые времена не раз проходил этой дорогой, радостными криками провожая тележку с телами казненных…

В конце улицы Анжу де Гранлис остановился перед красивым двухэтажным домом, стукнул молотком у входных дверей и стал прислушиваться. Шпион, прильнув к стене за углом, тоже насторожил уши.

Дверь полуоткрылась; последовал короткий разговор между прибывшим и кем-то внутри дома; один просил и настаивал, другой, казалось, колебался и возражал; наконец он уступил, и де Гранлис вошел в дом.

Кантекор немедленно вышел из своей засады и быстро очутился перед подозрительным домом, как раз вовремя, чтобы дверь не успела захлопнуться. Решительной рукой он придержал половинку двери и в свою очередь проник в вестибюль.

Какой-то старик испуганно попятился перед ним, говоря:

— Сюда нельзя, нельзя! Кто вы?

Кантекор не смутился и грубо ответил:

— Я иду, куда входят другие… Кто я? Полицейский, милый друг! Молчи или берегись! Ты принимаешь беглецов, я видел. Ну, прочь! Пропусти меня!

— Ах, если бы вы знали, если бы вы видели, слышали этого молодого человека! — начал испуганный старик. — Его отец, его мать погребены здесь…

— Что такое ты толкуешь? Что же здесь такое?

— Здесь бывшее кладбище Святой Магдалины, — печально ответил старик.

— Черт возьми, ведь это верно, — пробормотал с невольным трепетом Кантекор. — Ну все равно, я должен видеть… — И он прошел дальше.

Бывшее кладбище после террора было куплено адвокатом Оливье Деклозо. Преданный роялист, он хотел спасти таким образом от осквернения обагренную кровью землю, где покоились изуродованные тела короля Людовика XVI, королевы Марии-Антуанетты, Шарлотты Корде — драгоценные для него останки. Здесь же покоились кости Роланд, Дюбарри и многих тысяч обезглавленных аристократов… Теперь здесь был разведен сад.

Итак, несмотря на все предосторожности, несмотря на то, что цареубийцы сжигали известью тела своих великих жертв, чтобы когда-нибудь впоследствии не удалось «поклоняться останкам тиранов», все-таки осталось возможным паломничество верных к своей святыне, придворных без двора — к погибшему королевству.

Кантекор прошел узкий коридор и очутился сейчас же в мрачной ограде. Здесь было множество деревьев, большей частью грабов, и крестов, обозначающих могилы.

В конце узкой аллеи шпион заметил де Гранлиса, склонившегося над низеньким холмиком, осененным двумя плакучими ивами. Это была королевская могила, в углу стены, близ колодца.

Кантекор не был трусом. На войне он отличался выдающейся храбростью, о чем красноречиво говорили рубцы многих ран на его теле. В чистом поле, при дневном свете, он не боялся ни Бога, ни дьявола, как он утверждал, и он не лгал. Но — у каждого свои слабости — он не мог выносить атмосферу кладбища, в особенности при наступлении ночи.

Смеркалось. Дрожь пробежала у Кантекора по спине, и он тревожно оглядывался кругом, припоминая многое…

Как часто мальчишкой, ради своего удовольствия, из преданности республике, он провожал сюда с песнями и смехом тела тех, кто здесь зарыт! Он вспомнил Дюбарри с распущенными волосами, тщетно умолявшую палача о пощаде, вспомнил молчаливую королеву Марию-Антуанетту, надменную госпожу Роланд, других женщин, которых он преследовал тогда своими свистками, своей наглой бранью…

Что это? Там как будто приподнялась земля… А это дерево? Отчего оно так похоже на темную фигуру обезглавленной женщины?.. Черт возьми! Какое зловещее место!.. Точно голоса слышатся под землей… Что, если откроются все эти могилы? если земля выбросит на поверхность скелеты? если появятся они, держа в руках свои окровавленные головы?..

Холодный пот выступил у Кантекора на лбу, голова кружилась. Медленно, не оглядываясь, пятился он к дому.

Старик ждал его.

Едва овладев своим голосом, Кантекор спросил:

— Другого выхода нет?

— Нет.

— Хорошо, я ухожу… Смотри — ни слова обо мне тому молодому человеку, слышишь?

— Я не скажу ничего.

— Отлично, прощай!

Он вышел из сада, из дома с отвращением, как из логовища змеи.

Между тем де Гранлис неподвижно стоял над общей могилой короля и королевы. У него были свои видения…

Он вспоминал свое счастливое детство: Версаль, Трианон, прекрасных женщин, графинь и маркиз, игравших пастушек среди белых барашков, с голубыми лентами, резвые хороводы, которые водили принцессы, роскошные наряды, солдат с блестящим оружием. Ему слышались звуки труб на королевском дворе, пение Марии-Антуанетты в белом салоне для избранных, под звуки клавесин. Ему виделся Компьенский замок, где все были веселы и забывали строгости этикета, Тюильри в зимнюю пору…

Потом неожиданно декорация изменилась. Ароматный воздух, полный смеха, весен, дорогих духов, сменился запахом пороха, народа, дикими криками угроз, оскорблений. Он, ребенок, умевший только улыбаться, научился трепетать. Исчезли любовь, преданность, радость. На смену явилась ненависть, ярая, слепая, беспощадная… Как кровь, заалела ее красная шапочка.

Потом Варенн, те незабываемые дни, потом Тампль, наконец — заключение… Среди всех этих сцен де Гранлис ясно представлял себе действующих лиц, большей частью погребенных теперь здесь, после долгих мучений, после жгучих страданий… Теперь они покоились здесь мирно, невозмутимо…

Он призывал их, протягивая к ним руки. Ему чудилось, как и Кантекору, что земля приподнимается, что на его голос молча встают из недр земли несчастные страдальцы — обитатели этого мертвого царства. Как в бреду, видел он их тени у подножия эшафота. Перед ним были весь двор, весь Версаль, весь Трианон, принцы, принцессы целой вереницей, с королем и королевой во главе.

Медленно, торжественно подвигались они к нему, точно прошлое шло навстречу настоящему, приветствуя будущее.

Как они были бледны! Какой ужас был в глубине их взоров! У всех, у мужчин и женщин, виднелось точно кровавое ожерелье вокруг шеи, след «красной крови проклятых аристократов», след ножа гильотины.

Де Гранлис отступил от этих призраков прошлого, от этих привидений, наполнявших кладбище, но они шли и шли, со всех сторон… Это был точно парад всего дворянства королевства.

«Король!.. Королева!..»

Ударили невидимые барабаны, раздался торжественный гимн во славу Божию. Его прервал отдаленный, глухой, сначала неясный шум, затем последовали рев, крики, слившиеся потом в пение Марсельезы, Карманьолы, рев опьяненного народа…

В эту минуту пронеслось дыхание бури, деревья склонились, роняя листья, вихрь сбрасывал черепицы, целые крыши, Ошеломленному молодому человеку казалось, что ураган вместе с облаком кровавой пыли снес головы с плеч всех этих бесчисленных тел.

Не будучи больше в силах выносить охвативший его ужас, де Гранлис вернулся в дом, охранявший все тайны былых времен. Смущенно поблагодарил он старика и вышел большими шагами, отирая слезы на глазах. Почти бессознательно дошел он до улицы Сюренн. Там он осмотрелся и вернулся в предместье Сент-Оноре.

Наступила ночь, светлая, прозрачная, усеянная звездами, озаренная бледной луной. За де Гранлисом, старательно заглушая шаги, опять шел по пятам Кантекор. Долго шли они; в наступившей тишине редко слышались шаги запоздалых прохожих.

Де Гранлис остановился перед домом, где виднелись освещенные еще окна часового магазина, и после минутного колебания вошел туда. Полицейский остался ждать.

Время шло; прошло четверть часа, половина… Огонь в окнах потух, ставни лавки закрылись.

— Ладно, — пробормотал агент Фуше, — он остается; здесь, как видно, логовище зверя.

Отойдя от дома, он призвал двоих полицейских в форме и отдал им краткие приказания, указав на дом. Затем он окликнул пустой фиакр и бросил кучеру адрес:

— Набережная Магаке, полицейское управление… скорее!

Кучер поморщился, но стегнул лошадь и погнал ее рысью.

 

III

В конце предместья Сент-Оноре когда-то был маленький переулок, скорее одна из мелких улиц, окаймленных облупившимися стенами, зимой занесенная снегом, летом засыпанная пылью; эта улица выходила к кладбищу Эрранси, туда, где теперь находится парк Монсо. Несколько лет тому назад одному из владельцев пришла фантазия загородить проход в узком месте улицы каким-то строением вроде сарая, где хранились тележки торговцев. Затем, со временем, этот сарай был заброшен и мало-помалу развалился. Скоро сообщение по проулку возобновилось, но этот проход знали только местные жители, другим он известен не был.

Это место точно нарочно было создано для каких-нибудь таинственных исчезновений, для темных приключений и подозрительных личностей, столь обильных в это смутное время.

На самом углу этого проулка и предместья, имея выходы на обе улицы, стоял низкий дом, где помещалась лавка, а над ней жилое помещение под остроконечной черепичной крышей. Уже лет двадцать как этот дом был занят небогатым часовщиком по имени Гиацинт Боран. Он поселился в этом мрачном жилище со своей маленькой двухлетней дочерью Рене; у него был подмастерье Блезо, жена которого, толстая Жанна, служила для домашних услуг. Он охотно рассказывал соседям, что овдовел и переехал с прежней своей квартиры, на улице Маре, спасаясь от грустных воспоминаний.

Прошло три месяца, и новые жильцы, скромные, тихие и спокойные, перестали возбуждать любопытство; к ним привыкли и даже выказывали некоторые уважение.

Они пережили революцию, террор, Директорию безо всяких тревог; Консульство, империя тоже оставляли их в покое. Словом, это были вполне спокойные люди.

Часовщик, в черной шелковой шапочке, вставив большую лупу в правый глаз, целый день трудился над своей мелкой работой, которая, по-видимому, поглощала все его внимание, но, сидя у окна, он мог видеть все происходившее на улице.

Иногда какой-нибудь прохожий останавливался перед скромной выставкой: трое позолоченных цинковых столовых часов, ряд серебряных карманных, сережки, кольца, табакерки да брелоки составляли все убранство узкого окошка. Прохожий любовался на выставленные предметы и как бы в рассеянности барабанил пальцами по стеклу. Если Боран немедленно поднимался с места, то прохожий с беззаботным видом отходил от окна; если же часовщик снимал свою шапочку и откладывал работу, тогда прохожий решительно входил в лавку.

Вот что наконец заметил опытный шпион Кантекор, но сколько надо было потратить на это времени, труда и терпения!

Большей частью эти таинственные посетители — клиенты «папы Борана», как называли часовщика по соседству, состояли из стариков, старушек, почтенных дам, отдававших запахом бергамота и испанского табака, по своим годам уже несомненно принадлежавших к старому режиму и бывших вне всяких подозрений. Они входили, садились на деревянные стулья, говорили медленным, тихим голосом, пока часовщик, для приличия, рассматривал какую-нибудь старинную «луковицу», бывшую предлогом для посещения.

В уголке подмастерье Блезо продолжал свою работу; позади лавки, где была кухня, служившая и столовой, толстая Жанна передвигала кастрюли, приготовляя обед; Рене, сначала девочкой, а потом взрослой девицей, стояла у дверей, глядя на прохожих…

Что могло быть невиннее этой маленькой торговли, этих безобидных, смиренных людей? Иногда в лавке встречались какой-нибудь старичок и старушка, случайно или намеренно, кто мог бы это сказать? Были ли они знакомы раньше? Может быть. Они обменивались вежливыми поклонами, тысячью учтивостей, а может быть, и какими-нибудь сообщениями — кто знает?

Иногда загорелый молодец, имеющий вид моряка, бравый и коренастый, входил в лавку, торговал часы или табакерку, расплачивался ассигнациями… Что могло быть невиннее? Кто мог заподозрить, что в этой пачке кредиток проскальзывало какое-нибудь письмо, предупреждение, какие-нибудь подозрительные имена?

Но это случалось не раз во время террора и Директории.

Несмотря на весь свой смиренный, безвредный вид, дом Борана был центром крупного заговора роялистов.

Сын бывшего лакея Людовика XV, часовщик был горячим сторонником королевской власти и служил ей слепо, по-своему; но иногда и мелкая преданность оказывает крупные услуги.

На чердаке, под остроконечной крышей, находился чулан, высокий и узкий, скрывавшийся за потайной дверью, совершенно незаметной за штукатуркой. Когда дверь была заперта, чердак казался пустым, его можно было окинуть одним взглядом. В случае нежелательного посещения осмотр не открыл бы ничего, кроме множества паутины, тщательно охраняемой. Чулан занимал восемь квадратных футов и мог свободно вместить двух человек, а в случае необходимости даже троих. Он находился под самой крышей, старые черепицы которой пропускали в трещины между собой достаточно свежего воздуха, а во время дурной погоды и большие капли дождевой воды, что составляло неудобную сторону этого помещения. Чулан был расположен на западной стороне чердака, выходившей на упомянутый выше проулок, пустынный даже днем, не говоря уже про ночное время.

Внутри все убранство чулана состояло из двух соломенных матрасов.

Многие из вождей роялистского восстания проводили здесь по нескольку дней в последний десяток лет: граф Фротте, Пишегрю, Шаретт, а позже Жорж Кадудаль, сам неуловимый Бруслар и многие другие из знаменитых в то время заговорщиков.

Несмотря на это, до самого 1806 года ни малейшее подозрение не зародилось среди полиции, хотя она, переживая все политические движения, оставалась обычно хлопотливой.

«Гражданин Боран» в трагические дни гильотины, «папа Боран» — во время Консульства и империи сохранил за собой все ту же репутацию почтенного, спокойного человека, вполне чуждого политическим партиям, живущего исключительно для своей дочери, составлявшей всю радость его жизни, и для своей процветавшей маленькой торговли.

В начале 1795 года семейство часовщика неожиданно увеличилось прибытием его племянника, который был немного моложе Рене, насчитывавшей в это время двенадцать лет своей жизни.

В одно прекрасное утро соседи увидели в лавке это новое лицо, представленное им при случае под именем Шарля Борана, сына Сильвена Борана, младшего брата Гиацинта. Племянник часовщика прибыл в Париж из своего родного города, чтобы изучить ремесло под руководством своего дяди и впоследствии пристроиться самому в столице.

Это был блондин с изящным и бледным, несколько утомленным лицом, и последнее вызывало справедливые замечания многих, что, как видно, воздух Нормандии не отличался особенной целебностью, если тамошние дети были так хрупки на вид. Но Боран объяснял бледность своего племянника возвратной лихорадкой, и никто не требовал более подробных пояснений такого незначительного дела.

Шесть лет провел мальчик в тяжелой атмосфере предместья, редко выходя из дома, часто хворая, присматриваясь около Блезо или самого Борана к устройству часового механизма, ко всем подробностям специальности, необходимой для избранной им профессии. Между делом он много читал, в особенности книги по истории Франции. Все эти занятия удерживали его дома, как и тех, у кого он жил.

Летом, по воскресным дням, все семейство, включая работника и служанку, отправлялось за город, в Ванва, где у Борана был маленький домик и садик. Это жилище было уединенно, в стороне от дороги, и там нечего было опасаться любопытных глаз и ушей.

Все весело забирались в нанятую для этого тележку, нагруженную, кроме того, провизией. По прибытии на место припасы выгружались и все входили в дом. Здесь сейчас же происходила каждый раз одна и та же странная перемена в отношениях этих людей.

— Ваше высочество! Наш принц! — говорил Боран, падая на колени со всей своей семьей перед своим учеником. — Не надо больше комедий, на этот день по крайней мере; позвольте вашим слугам воздать вам должное и обожать вас!

Шарль не без достоинства поднимал распростершихся перед ним друзей и играл до наступления ночи свою таинственную роль обожаемого принца.

Кто же был этот мальчик, по-видимому такой ничтожный в повседневной жизни, которому, однако, воздавали королевские почести люди, знавшие тайну его происхождения? До сих пор этого никто не знал.

Все, окружавшие сначала ребенка, потом юношу, обходились с ним по необходимости так, как того требовало его скромное положение: просто, фамильярно, иногда грубовато-дружески.

Этих предосторожностей и соблюдения их со всей точностью строго потребовал граф де Фротте, который привел ночью к Борану этого десятилетнего страдальца, измученного, бледного, с длинными, распущенными локонами, дрожащего от страха и лихорадки, завернутого в шинель графа. Самолюбие принца часто страдало от такого обращения, конечно не со стороны приютившей его семьи, а со стороны посторонних людей, видевших в нем лишь ничтожного мальчишку-ученика.

Еще один строгий приказ был отдан генералом-роялистом: звание ребенка должно было оставаться полной тайной для всех, кроме Борана и его семьи; ни под каким видом его нельзя было открыть никому из инсургентов или скрывавшихся шуанов, также искавших приюта на чердаке дома Борана, как бы эти люди ни казались преданны и облечены доверием. Исключение было допущено лишь для троих вождей: Кадудаля, Шаретта и Бруслара, но граф добавил, что от сохранения строжайшей тайны зависела жизнь маленького беглеца.

Этот приказ исполнялся с точностью. Граф де Фротте мог сложить свою голову на эшафоте; его завет и из-за могилы исполнялся свято и ненарушимо.

Жестокий урок покорности пришлось вынести потомку великих предков; может быть, впоследствии он не раз вспоминал его.

Дочь часовщика, Рене, была старше принца на три года, и между ними возникла глубокая дружба. Сначала она смотрела на него с высоты старшей, как на царственного ребенка, и привязалась к нему со всей преданностью добровольной рабыни. Со своей стороны, несчастный мальчик, перенесенный из атмосферы угроз и ненависти в этот тихий и мирный уголок, охотно шел навстречу каждой ласке, ища отдыха от ужасов прошлого. В этой дружеской, теплой среде он развивался быстро, и скоро отношения между ним и Рене изменились. Настала его очередь обращаться к Рене с нежной снисходительностью юноши, превращающегося в мужчину, чему еще более способствовало его высокое происхождение.

Когда ему исполнилось пятнадцать, а ей восемнадцать лет и он стал красивым юношей, а она — хорошенькой девушкой с густыми черными волосами и блестящими глазами, между этим переодетым королем и маленькой лавочницей, поверенной всех его мечтаний и грез и вместе с тем его преданной рабой, возникли отношения, которые было бы очень трудно определить, равно как и характер их взаимной привязанности. Иногда они, сами не зная, почему, краснели и смущались присутствием друг друга.

Прошел еще год этой тесной, интимной жизни в маленьком домике, где почти соприкасались локти, а дыхания и души точно сливались вместе. Но вот в один прекрасный вечер в окно часовщика постучал высокий старик, сказал Борану условленный пароль и передал ему пожелтевший листок бумаги; последний ничего не сказал бы другому, но сразу был узнан Бораном. Там стояло лишь несколько слов, написанных его собственной рукой: «Передать полученную вещь по назначению», а затем следовала его подпись. Когда-то он сам написал эти строки по просьбе генерала де Фротте, чтобы со временем передать принца не иначе, как подателю этой странной записки.

Взволнованный Боран тяжело вздохнул, но четверть часа спустя принц сел в поданную к дверям карету и уехал, веселый, радостный, ни разу не оглянувшись, весь полный честолюбия и жажды новых впечатлений. Рене рыдала, закрыв лицо руками, толстая Жанна следовала ее примеру, а Боран и Блезо тихо сказали:

— Куда он поехал? Увидим ли мы его еще когда-нибудь?

С тех пор Рене перестала петь за своей работой, как это делала раньше.

Пять лет прошло без всяких известий, ничто не напоминало скромным людям об исчезнувшем друге семьи. Они постоянно вспоминали его в беседах друг с другом и печально смотрели на его опустевшее место за столом. Иногда слышался тихий упрек:

— Все-таки он мог бы послать нам весточку.

Потом настало время отчаяния: Бруслар уведомил их, что их принц умер… Стали говорить о нем, только вспоминая прошлое.

В один июньский вечер 1806 года все обитатели лавочки часовщика были на своих местах, занятые своим обычным делом. Боран, у своего узкого окошка, с лупой в глазу, рассматривал пружину часов; Блезо, позади него, в глубине лавки, возился с мелкими колесиками; Жанна гремела посудой на кухне, перемывая тарелки; Рене, молчаливая, уже ставшая старше, побледневшая, добросовестно склонилась над своей работой. Вдруг легкий стук заставил всех поднять глаза.

За окном красивый молодой человек с изящной фигурой тихо постукивал ногтями по стеклу. Это был сигнал, посредством которого эмигранты или бывшие шуаны просили приюта, осведомляясь, можно ли безопасно пройти в дом.

Но уже столько времени никто не искал приюта у часовщика, кроме Бруслара, которого он слишком хорошо знал, для того, чтобы не узнать с первого же взгляда, что все, подняв голову, переглянулись, не зная, отвечать или нет.

Вдруг Рене, смотревшая сквозь стекла на посетителя, тихо вскрикнула и побледнела как смерть. Призывный стук в окно с нетерпением повторился.

— Отец, отец! — крикнула Рене, глядя на часовщика таким взглядом, что тот немедленно сдернул со своей лысой головы шелковую шапочку, что означало: «Можете войти».

Дверь распахнулась, звякнул звонок, посетитель вошел в лавку. Он был молод, высоко и гордо держал красивую голову и с улыбкой скрестил руки на золотом набалдашнике индийской трости.

Боран и его подмастерье с улыбкой смотрели на него, Жанна выглянула из кухонной двери с тарелкой в руке, спокойно глядя, кто пришел. Одна Рене, вскочив с места, сжала руки, впилась жадным взглядом в глаза незнакомца и, дрожа от волнения, не могла выговорить ни слова. Наконец из ее груди вырвался подавленный крик:

— Шарль! Наш принц!

Боран и Блезо вскочили с места, Жанна всплеснула руками, подняв тарелку и полотенце.

Довольный произведенным эффектом, принц отбросил свою трость и, привлекая к себе Рене, воскликнул:

— Ты узнала меня, ты — первая! Знаешь ли ты, что ты стала красавицей с тех пор? — И он поцеловал ее в обе щеки, как бывало делал это раньше.

Девушка вспыхнула от смущения.

— Да, — вздохнул принц, — я ничего не забыл; ничего и никого, — прибавил он, вглядываясь в окружающих. — А ты, Рене, думала ли ты когда-нибудь обо мне? — спросил он, глядя на девушку полным нежности взглядом.

— Всегда, постоянно… — пролепетала та, краснея еще более.

Лицо принца просияло, но Боран перебил ее:

— Ваше высочество, оставались все время…

— Тише, — остановил его молодой человек, приложив палец к губам, — меня зовут де Гранлис.

— Несмотря на расстояние, вы всегда присутствовали между нами, — продолжал Боран. — Дочь сказала правду: всегда, постоянно мы вспоминали о вас; мы ждали какого-нибудь известия, спрашивали себя, почему вы не вспомните своих преданных слуг, воображая, что наша глубокая привязанность заслуживала вашего благоволения…

Принц покраснел и поспешил сказать:

— Я никак не мог сделать это, мои бедные друзья!.. Я все расскажу вам теперь. У меня было столько приключений, столько опасностей… Я снова испытал заключение, тюрьму… Мне еще раз удалось спастись и бежать, почти чудом…

— Кто же осмелился? — воскликнула снова побледневшая Рене, глаза которой пылали негодованием.

— Кто осмелился?.. — повторил принц. — Все они же, эти бунтовщики, мои дяди, которые безо всякого права и доказательств считают меня интриганом, авантюристом, отказываются признать меня своим племянником, законным наследником того, что они украли у меня! Они доказали, что я могу всего опасаться… Эти тайны принадлежат не мне одному, и я не имею права выдавать их даже таким преданным людям, как вы.

Он произнес последние слова с тем видом достоинства, который умел хорошо принимать на себя и который производил такое сильное впечатление на окружающих. Так было и на этот раз; все низко склонились перед ним, искренне признавая себя недостойными.

Двое прохожих остановились перед лавкой, хотя и плохо освещенной, но все-таки бросавшей поток света на еще довольно оживленную улицу. При виде их Боран вспомнил свою обычную осторожность.

— Господин Гранлис, — тихо сказал он, — потрудитесь войти в столовую, отсюда вас слишком хорошо видно.

— Ты прав, Боран, — спохватился принц, быстро обернувшись спиной к улице, — прав тем более, что я сегодня целый день в пути, не завтракал и не обедал. Мне будет приятно поужинать.

— Неужели? — печально воскликнула Рене, в отчаянии от такого признания.

Жанна бросилась растапливать свой погасший очаг, Блезо закрыл лавку, а часовщик спустился в погреб, чтобы сделать честь своему гостю бутылкой лучшего вина. Немного погодя Гранлис спокойно ужинал свежей яичницей, холодным мясом, фруктами, запивая их хорошим вином.

Стоя у стены, хозяева лавочки жадно смотрели на него, как на вновь найденное дитя; они любовались его аппетитом, его манерами, поспешностью, с какой он опустошал свой стакан. Кончив ужин, он, зевая, сказал, что сильно устал, и попросил устроить его на покой. Рене взялась проводить его в тайное убежище на чердаке, где Жанна поспешила устроить временную постель, надеясь завтра устроить гостя поудобнее. Принц в сопровождении молодой девушки поднялся по узкой винтовой лестнице, которая вела из лавки в первый этаж, а оттуда на чердак. Взбираясь по ступеням, он тихо произнес про себя:

— Мне кажется, что я стал на пять лет моложе, что я все еще ученик часовщика… А ведь то было, в сущности, хорошее время.

Звучно раздались шаги молодых людей среди пустого чердака, голоса звучали тише, подавленные воспоминаниями.

Рене поставила лампу на пол и привычной рукой нажала незаметную пружину в стене. С легким звуком, похожим на тяжелый вздох, перед принцем открылась потайная дверь.

Он обнажил голову и задумчиво остановился на пороге, тихо произнося слова точно во сне, точно он был здесь один:

— Все они скрывались здесь, несчастные беглецы, такие, как и я теперь! Они прятались здесь, как затравленные звери, эти герои, страдавшие за мое дело… Генерал Людовик Фротте, самый преданный мне из всех; генерал Шаретт, оплакиваемый мною герой; генерал Пишегрю; могучий Жорж Кадудаль — ужас «синих» и гордость «белых»! Нормандцы, вандейцы, бретонцы, одинаково мужественные, соединившиеся в одной могиле, все равно дорогие моему сердцу… Вы знали мою тайну, вы знали, кто является вашим королем, и вы признавали его перед лицом Бога! Но вы все погибли прежде времени, полные сил и молодости, покинув меня одиноким среди множества опасностей!..

Он замолк, но его губы шевелились как бы в тихой молитве. Потом он заговорил опять с еще более пылким выражением:

— Все погибли в такое короткое время: Фротте, Шаретт — от французских пуль; Пишегрю — кто знает как: самоубийцей или убитым? Кадудаль — обезглавленный на проклятом эшафоте, как мой отец, моя мать, как все мои родные!

Его голос дрогнул от рыданий…

Рене слушала его, прислонившись к стене, бессильно опустив руки…

— Кто заменит мне вас, мои дорогие союзники, мои храбрые воины? Погибли, мертвы все верные хранители погибшей королевской власти! Остается только в отчаянии последовать вашему геройскому примеру.

— Ваше высочество! — воскликнула Рене, простирая руки к принцу.

Он вздрогнул. Если он рисовался своими словами, то только перед собой самим.

— Ах да!.. Ты тут, малютка, ты тут… Что же, послушай мои сожаления о погибших друзьях. Прими в них участие и ты, еще живущая, чтобы служить мне всем своим преданным сердечком, милая подруга прошлых дней!

Рене рыдала, закрыв руками лицо.

Долго еще говорил принц, все в таком же печальном роде. Наконец девушка ушла, оставив его одного в потайном убежище, скрытом от всего мира. Тщательно закрыв дверь, Рене спустилась вниз, дрожа от волнения.

Взглянув на нее, Боран встревожился:

— Что с тобой? Ты так взволнована, ты плакала?

— Вы сами заплакали бы, как я, — горячо ответила Рене, больше чем когда-нибудь увлекаясь своей привязанностью к принцу, — если бы слышали, как он вспоминал о своих умерших друзьях, обещая им свое вечное воспоминание, как он говорил обо всех нас, его приверженцах… Да, отец, вы заплакали бы сами от умиления и жалости!

— У него великое сердце! — пробормотал тронутый Боран.

Даже Блезо и его жена казались растроганными.

Целый час шел неиссякаемый разговор о счастье вновь видеть принца, о его красоте, доброте, уме и красноречии; все пророчили ему блестящее будущее. Только когда на башне соседней церкви пробило одиннадцать часов, разошлись на ночлег обитатели домика Борана, но не скоро еще им удалось заснуть, так как они были взволнованы событием дня.

Рене, погруженная в глубокую задумчивость, лежала на своей узкой девичьей кровати, в своей простенькой, почти бедной комнатке, все украшение которой заключалось в легкой этажерке розового дерева, уставленный кое-какими безделушками, оставшимися ей от молодой, рано умершей матери.

Какую безграничную радость испытала она, увидев перед собой царственного товарища своих детских лет, так сильно любимого, дорогого принца! Исполнилось то, что еще вчера было для нее заветнейшей мечтой всей жизни.

Но почему это огромное счастье так глубоко смутило ее? Она не хотела или не могла ответить на этот самой ей неясный вопрос. Да, этот неожиданно явившийся желанный гость, уже не был ребенком. Это был молодой человек, настолько красивый, что, даже помимо его королевского происхождения, такая наружность не могла остаться незамеченной. Теперь прежнее дружеское чувство Рене к Шарлю, чувство сестры, приняло иной, более сложный характер. Когда он обнял ее, как бывало, со всей нежностью брата, она, сама не понимая почему, почувствовала какое-то смутное, непонятное волнение, полное незнакомого до тех пор блаженства, но вместе с тем и страдание. Она еще не сознала, что от неустанных дум о своем отсутствующем герое, в этом возрасте, когда сердце бьется сильнее юношеской, жаркой кровью, ее тихая привязанность незаметно перешла в более пылкое чувство — пламенной любви.

Пока «господин де Гранлис» не появлялся на сцене, Рене обожала его издали; ее любовь дремала, оставаясь лишь смутной мечтой; но первое свидание, первый поцелуй пробудили ее к жизни; платоническое чувство приняло иной характер.

В объятиях своего божества проснулась женщина.

Но он и она! Какое безумие!

Не сознавая еще вполне ни своего чувства, ни его последствий, бедная Рене, томимая бессонницей, старалась каким-нибудь понятным образом объяснить себе это чувство, равно как и смутное сознание какого-то невольного проступка, в котором ее укоряла совесть.

Тянулся час за часом, но она все не могла сомкнуть глаз.

Хозяин дома, сам Боран, тоже не спал, сидя на своей большой кровати, волнуемый в свою очередь иными тревогами и беспокойством. Его взгляд рассеянно блуждал по загроможденной разным хламом комнате. Он беспокойно прислушивался к каждому звуку на улице, в особенности в переулке, к вою ветра в трубе, к неверным шагам пьяницы прохожего, громко разговаривавшего с самим собой в ночной тиши. Он бледнел и нервно вздрагивал при каждом раздававшемся звуке.

Однако было уже не в первый раз, что он давал под своей кровлей приют беглецам. Не раз и прежде Кадудаль или Пишегрю, Шаретт или Фротте, Бруслар и много-много других занимали чулан на чердаке, но, несмотря на их присутствие, часовщик спокойно спал.

В те времена он рисковал в такой игре своей головой, но тогда все как-то привыкли к ужасам; никто не дорожил своей жизнью, охотно жертвуя ее заранее. Боран, как и все тогда, считал позорным спокойно стариться.

Он вспоминал теперь, как приютил у себя королевского ребенка, этого самого принца, за которого дрожал в настоящее время. Тогда принц был еще слишком мал, чтобы подвергаться непосредственным опасностям, немедленной казни, как герцог Энгиенский.

При этом воспоминании Боран почувствовал, как холодный пот выступил под синим фуляром, служившим ему ночным колпаком… Он не мог отогнать от себя это видение…

Неожиданный плен, Венсенская башня, заранее готовый военный суд, безжалостный приговор и в темных рвах крепости, под столбом, на котором качался фонарь, двенадцать ружей, направленных в обнаженную белую грудь…

Видение было так живо, что у него пересохло во рту, захватило дыхание… Борану показалось в эту минуту, что на улице раздались мерные шаги военного отряда.

 

IV

А в это же самое время в тайнике, лежа на двух толстых матрасах, полуодетый на случай тревоги, принц набрасывал золотым карандашом неровные строки при свете низкой лампы под зеленым картонным абажуром, на котором с одной стороны был изображен император Наполеон, с другой — императрица Жозефина.

Время от времени он громко вздыхал, поднимая взор к небу, то есть к отверстию черепичной кровли.

Наконец он прочел вслух написанное стихотворение:

Два или три раза он повторил эти слова, упиваясь ими, и снова призывал на помощь вдохновение, но — увы! — оно не появлялось. Тогда принц, откинув голову на подушку, погрузился в мечты, вызывая в душе образ богини, которой посвящал свое произведение.

Он припоминал тот день, когда впервые встретил эту очаровательную, прекрасную молодую женщину, которой поклонялась вся Европа, признавая ее богиней красоты.

Это было на Аппиевой дороге, близ Рима. Она медленно проезжала мимо в великолепном экипаже, запряженном чудными лошадьми, и улыбалась приветствовавшей ее красоту восторженной толпе. Она была одета в платье из блестящей, вышитой золотом и серебром ткани и в длинное манто лилового атласа, открытое и без рукавов; но ее шею окружал лебяжий пух, потому что начиналась уже осень и погода была свежа.

Несмотря на холод, ее руки были покрыты только газом, грудь полуобнажена, на ногах были только шелковые чулки и ажурные туфельки, как того требовала тогдашняя мода. На красивой головке был лиловый же бархатный ток с двумя белоснежными перьями. На изящной шее красовался крест византийского золота, окаймленный роскошными бриллиантами, на цепочке из дорогих жемчужин.

Она проезжала, небрежная, торжествующая, сводя людей с ума одним своим присутствием. По общему приговору, она была прекраснейшей из всех красавиц того времени, всех Фрин, Венер и Сафо Франции вроде Тальен, Кастеле, Рекамье.

И он, несчастный изгнанник, беглец, не имеющий родины, затерянный в пестрой толпе, почувствовал, как его сердце рванулось к этой незнакомой ему красавице. Он спрашивал себя, кто она, это небесное видение, спустившееся на землю? Один из восторженных зрителей около него дал ему ответ на этот вопрос.

— Это принцесса Полина Боргезе, сестра императора, несравненная царица красоты…

Принц не стал слушать дальше.

Полина Боргезе, сестра Наполеона, его враг, существо, которое он должен был ненавидеть всеми силами души! Так говорил ему рассудок, но горячее сердце рассуждало иначе: он может любить только ее одну на свете; он навек сохранит в душе ее обожаемый образ; он покорен, очарован, прикован на всю жизнь к этой сестре своего злейшего врага — Бонапарта!

С тех пор прошло шесть месяцев, но сердце изгнанника осталось неизменным.

В тот день, сам не зная зачем, он как безумный следовал за экипажем своей волшебницы; видел, как она вошла во дворец Боргезе, и с тех пор проводил дни и ночи вблизи ее роскошного жилища.

Он изучил порядки дома и ко времени ее прогулки всегда был тут; он — наследник благороднейшего рода, наследник королевской семьи — обнажал голову и низко склонялся перед этой корсиканкой, принимавшей участие в деяниях своего брата-узурпатора.

Она должна была невольно заметить его, его высокий рост и гордую осанку. Наконец она улыбнулась ему. Капризная и своевольная, вся под властью минутных впечатлений, Полина не могла пренебречь этим безмолвным, упорным поклонением.

В тот же день, со всей смелостью своего возраста и характера, принц явился к ней, во дворец Боргезе, решившись открыть ей свое чувство, готовый пожертвовать даже жизнью, лишь бы не остаться для нее простым прохожим, покорить ее в свою очередь, ничем не пренебрегая, чтобы добиться победы.

Она приняла его из любопытства, под его ложным именем, и дерзко спросила, какой милости он ждет от нее.

Он мог теперь видеть вблизи это дивное создание, это физическое совершенство и в то же время самую испорченную, самую эксцентричную из женщин того времени. Полина Боргезе исполняла все свои минутные капризы, была способна на какую угодно выходку под влиянием своей фантазии. Она позировала обнаженная перед знаменитым скульптором Кановой, чем вызвала восторг художника и его славу, как и вечное восхищение потомства. Она обожала сама себя, не зная пределов своим самым сумасбродным фантазиям и желаниям. Она носила прозвище, которым чрезвычайно гордилась, — за ее кокетливость и изящество ее прозвали «царицей моды».

В двадцать два года Полина Бонапарт овдовела после смерти своего мужа, генерала Леклерка, а на двадцать третьем снова вышла замуж за блестящего Камилла Боргезе. Она не любила своего второго мужа, как и первого, но вышла за него ради титула принцессы, а главное, ради прельщавших ее бриллиантов громадной стоимости.

Такова была эта женщина, которую в детстве Наполеон называл Полеттой.

Добившись приема, потерявший голову Гранлис, указывая на окружающих ее фрейлин, молча подал принцессе открытое письмо, где он говорил о своем действительном звании и отдавался всецело в ее власть. Письмо кончалось следующими строками:

«Я прошу у вас одного: если вы не дадите мне никакой надежды, то передайте меня своему брату, и дело будет кончено. Это мое единственное желание».

Читая это послание, принцесса покраснела и ее рука дрогнула. Она подняла взор на стоявшего перед ней молодого человека, ожидавшего своего приговора, пристально всматриваясь в его лицо.

Кто это? Сумасшедший, искатель приключений или действительно тот, за кого он себя выдает? Казалось, он был слишком молод, чтобы так нагло лгать, и, несмотря на свое очевидное волнение, нисколько не походил на сумасшедшего. Его осанка, его изящное платье говорили за него… Значит…

Приключение становилось занимательным.

Оправившись от мимолетного волнения, принцесса взяла карандаш, набросала несколько строк на поданном письме и, отдав его обратно Гранлису, отпустила его любезным жестом.

Он молча поклонился и вышел из комнаты, не будучи в состоянии произнести ни одного слова.

— Ну, этот не болтлив! — заметил кто-то из присутствующих.

— «Этот»? — с негодованием воскликнула Полина, вспомнив о происхождении де Гранлиса, более знатном, чем чье бы то ни было, не исключая ее собственного.

Этим было сказано все: она уже защищала его.

Выйдя на улицу, Гранлис нетерпеливо развернул письмо. Там было написано следующее:

«Я не выдам вас брату. Дайте возможность видеть вас. Я посмотрю и обдумаю… Немедленно уничтожьте письмо».

Гранлис пришел в восторг; она не гнала его, позволяла себя видеть, значит, она поверила ему! Голова у него кружилась от счастья. Ведь ему было только двадцать лет!

Как они увидятся снова, где и когда — он не мог себе представить. От Полины Бонапарт можно было ожидать всего, смелостью и дерзостью она не уступала своему брату. Но ей нельзя было покорять себе царства, и она довольствовалась тем, что ночью, переодетая мальчиком, бегала по улицам, посещая кабачки итальянских портов, смешиваясь с толпой пьяных матросов, чокаясь с ними своим стаканом, распевая их циничные песни. Основываясь на этом, Гранлис был уверен, что она сумеет найти выход, обладая умом, способным на все хитрости, на самые сложные, запутанные интриги. Конечно, она устроит встречу, здесь или там, днем или ночью.

Так оно и было: они виделись наедине то тут, то там.

Гранлис рассеял ее последние сомнения, доставил ей доказательства, убедил ее вполне тем легче, что она заинтересовалась им лично, его наружностью и изяществом породы, унаследованным им от своей матери. Как мужчина, он нравился ей так, как не нравился еще никто до сих пор. Кроме того, ее занимал их маленький заговор, их тайна.

Однажды вечером она в серьезном разговоре, призывая его к смелости, открыла Гранлису путь к блестящему будущему. Она сказала ему:

— Вы готовы на все, чтобы быть любимым мною… Вы предлагаете мне в доказательство этого отказаться от своих законных прав, от требования обратно родительского трона… Совершенно напрасно, дитя мое, я хочу совсем не этого. Слушайте меня внимательно! С вами говорит сестра Наполеона. Я не глупа и искренняя, я долго размышляла. Я хочу, чтобы вы сами вернули себе утраченное наследство, своими собственными руками. Теперь время людей энергичных, с сильной волей. Вспомните слова Вольтера: «Императором сделался счастливый солдат»… так вот: поступите в императорское войско, оставшись французом и теперь.

Гранлис широко открыл глаза: эти слова превосходили все его ожидания и предположения.

Между тем Полина продолжала, не обращая внимания на его удивление:

— Станьте солдатом, заслуживайте чины под начальством моего брата. Сделайте то, что делали другие: Бонапарт, Гош, Марсо; в двадцать пять лет будьте генералом, а в тридцать станьте маршалом, но, подымаясь благодаря своим собственным силам по ступеням общественной лестницы, продолжайте хранить тайну своего происхождения. Придет день, когда настанет время открыть ее. Это будет тогда, когда покрытый славой Наполеон признает в вас бесстрашного вождя, смелого, как Ланн, пылкого, как Мюрат… Тогда моя мечта может превратиться в действительность. Наполеон, не имеющий потомков, может подумать о вас, законном наследнике короны, может усыновить вас, соединив прошлое с настоящим, сделать вас королем, даже императором, после себя… Сейчас вы удивились моему предложению служить во французской армии, а между тем эти полки — ваше законное убежище, их форма — для вас лучшая защита: не среди гренадеров Франции будут искать вас наемные убийцы ваших дядюшек! Понимаете ли вы это?

Гранлис размышлял. Она продолжала:

— Обстоятельства благоприятствуют этому плану. Я знаю, что император хочет образовать два полка под начальством Изембурга и Тур д’Оверна, исключительно из дворян. Достаньте от этой бездетной креолки Жозефины патент капитана в одном из ее полков и следуйте за своей звездой!

— Моя звезда — вы, — пробормотал Гранлис как в бреду, смущенный потоком смутных, противоречивых мыслей, нахлынувших в его встревоженную голову.

— А я через месяц отправлюсь в Париж, — весело улыбнулась Полина, — подышать придворным воздухом и проветрить свои бриллианты…

— Я поеду за вами!

— С условием во всем повиноваться мне?

— Все что хотите!

В награду Полина протянула ему для поцелуя кончики своих розовых пальцев. Он был без ума от этой женщины, покорявшей все сердца.

Подбивая принца на это опасное предприятие, Полина Боргезе следовала своей врожденной склонности к эксцентричным выходкам и к разным заговорам. Вся семья Бонапарта интриговала против своего главы, которому завидовала, против Жозефины, которую ненавидела; враждовавшие между собой братья и сестры соединились против Наполеона, все изменили ему в последний час, кроме Полины, которая осталась верна низверженному орлу.

Однако это не мешало ей во время его славы вести против него пылкие интриги, вроде последнего приключения с влюбленным принцем, таким образом была решена его судьба.

Когда он сообщил об этом некоторым из своих приверженцев, они сочли его сумасшедшим, что было почти правдой. Тем не менее они решились следовать за ним повсюду и защитить его в случае надобности собственным телом.

Обо всем этом размышлял теперь принц, находясь в тайнике дома Борана. Мало-помалу его мысли смешались, голова склонилась на подушку, и он заснул, шепотом повторяя заветное имя:

— Полина! Полетта!..

Вдруг он вздрогнул, открыл глаза: ему показалось, что дом полон каких-то звуков, шума…

Когда Борану послышались на улице шаги солдатского отряда, он не ошибся: этот шум приближался и замолк перед дверью его дома. Часовщик поспешно вскочил с кровати и начал одеваться, тихо позвав сквозь полуоткрытую дверь: «Рене!»

Она прибежала сейчас же, разбуженная и встревоженная тем же шумом, похожим на то, как будто солдаты окружали дом.

— Отец, отец! — вскрикнула она, ломая руки. — Он погиб, погиб!

— Нет, — старался успокоить ее Боран, — тайник надежен…

В эту минуту раздались громкие голоса Блезо и Жанны, спавших в лавке:

— Кто там?

— Погодите! Мы встретим вас как следует, канальи!

— Пробуют открыть дверь, отомкнуть замок… Однако это не воры — те отрядами не ходят… Пойдем туда! — сказал Боран.

Они спустились в ту минуту, когда Блезо старался защитить толстой палкой подававшуюся дверь. Жанна звала на помощь.

Муж был обезоружен в одно мгновение, а жене чья-то грубая рука зажала рот.

Вошло человек пять-шесть. За ними извне тихо закрыли дверь.

— Молчать, если дорожите жизнью! — приказал повелительный голос. — Именем закона!

Говоривший начальник отряда был человеком грубого вида, в котором под городским платьем легко было узнать военного.

Около него стоял тщедушный человек низкого роста, небрежно завернувшийся в широкий поношенный плащ.

— Кантекор, вели дать побольше света, — сказал он.

— Сейчас, ваше превосходительство! — ответил знакомый нам уже Кантекор, оборачиваясь к Борану.

При тусклом свете поставленной на прилавок лампы можно было разглядеть присутствующих; к тому же Кантекор уже несколько ознакомился с ними раньше.

— Господин Боран, вы слышите? Дайте свечей, лампу!.. Главное — как можно меньше шума, ради вашей же пользы… Не надо скандала, все обойдется тихо. Пусть никто не пробует бежать, — добавил он, — улица оцеплена. Нас много, и сопротивление не имеет смысла. — Он вынул из кармана пару пистолетов и внушительно объявил: — У каждого из моих людей имеются такие же.

Бледные и безмолвные, Боран и Рене вставили свечи в жестяные подсвечники и зажгли их дрожащими руками. Блезо и Жанна последовали их примеру, и лавка ярко осветилась.

— Спрашивай, Кантекор, — приказал дурно одетый «генерал», придвинув себе стул и опустившись на него, надвинув шляпу на глаза и стараясь скрыть подбородок в складках своего галстука.

Но Боран узнал его, несмотря на его старания, и, вздрогнув, шепнул дочери:

— Сам Фуше!

Рене прислонилась к стене, чтобы не упасть. Кантекор спокойно рассмотрел одного за другим обитателей дома и потом сказал, качая головой:

— Ваши лица не доказывают спокойствия совести; думаю, что нет надобности объяснять вам цель нашего прихода. Самое лучшее для вас — покориться силе… Господин Боран, выдайте нам своего гостя, и тогда мы с ним поговорим.

Собравшись с духом, почерпнув мужество в своей преданности принцу, Боран ответил громким, спокойным голосом:

— Наши лица — лица мирных людей, оторванных от сна насилием, и наше волнение очень естественно. Что касается какого-то гостя, то я не понимаю, о чем вы говорите.

Фуше и Кантекор обменялись быстрым взглядом, как бы говорившим: «Ты ошибся? Не так ли?» — «Не беспокойтесь, я уверен в том, что знаю». Недаром же следил Кантекор за своей добычей, от самой границы следуя за ней по пятам.

— Я мирный часовой мастер, — продолжал Боран, — меня двадцать лет знают в этом квартале, где я живу честно; это известно всем. Если вы представители закона, то должны покровительствовать честным людям, а не тревожить их по ночам без всякой причины…

— Эта песня знакома мне, — перебил его Кантекор, — никто не способен на искреннее сознание. Таким образом вы вынуждаете нас к насилию, к обыску? Тем хуже для вас, но результат будет тот же самый.

Рене поспешила на помощь отцу:

— Господа, если вы действуете по какому-нибудь доносу, то над вами просто посмеялись; наш домик слишком мал, чтобы скрывать тайну, а мой отец — мирный гражданин, вовсе не занимающийся политикой; это всем известно.

— Молодая девица, — послышался скрипучий голос Фуше, — кто сказал вам, что дело идет о политике?

Рене покраснела и опустила голову, поняв, что сказала лишнее.

— Молодая девица, — повторил Кантекор, — это вы смеетесь над нами. Это простительно в вашем возрасте, да и ваша красота заслуживает снисхождения… Однако будет болтать! Время для нас дорого… Укажите нам дорогу… Ты, толстуха, — обратился он к Жанне, — бери лампу и посвети нам.

— Толстуха! — проворчала обиженная жена Блезо. — А ведь я не называла тебя верзилой, невежа!

Кантекор не удостоил ее ответом. Он сделал знак четырем своим помощникам, и обыск начался. За Кантекором и его людьми следовал насторожившейся Фуше, за ним старавшийся казаться спокойным Боран, потом терявшая голову Рене, за ней ошалевший от страха Блезо.

Перерыли все в лавке, в кухне, в столовой; осмотрели полы, стены — нигде ничего…

— Поднимемся, — сказал Фуше, — птицы гнездятся наверху.

Он шутил, будучи в отличном настроении, так как очень любил такие ночные приключения, такую охоту за людьми; это было его призванием. На этот раз преследование имело особый интерес. Поэтому-то он отправился сам, презирая могущую представиться опасность.

Весь отряд гуськом потянулся по лестнице; под тяжелыми шагами скрипели ступени. По прибытии на первый этаж поиски возобновились.

В комнатах Борана и Рене переставили всю мебель, отодвинули от стен кровати, обыскали сверху донизу открытые шкафы и опять не нашли ровно ничего.

— Выше, выше, говорю вам! — нетерпеливо крикнул Фуше. — Я чую дичь, чувствую ее…

На чердаке он остановился и потянул воздух, бормоча:

— Внимание! Внимание!

По четырем углам большого чердака были поставлены четыре свечи. Кантекор взял лампу из рук Жанны и внимательно осмотрел стены.

Фуше продолжал говорить вслух, поучая одних и пугая других:

— Здесь что-то слишком пусто, точно хотят дать понять: «Здесь ничего нет, видите, ровно ничего!» Вот потому-то тут что-нибудь непременно есть. Осмотрите каждую щель, каждый гвоздь, каждую ямочку, в особенности со стороны проулка: там в фасаде дома заметна какая-то выпуклость.

Слыша это, Боран чувствовал, что у него от страха подгибались ноги, а Рене крепко сжимала челюсти, чтобы не стучали зубы.

Тщательно, медленно, доска за доской, исследовали Кантекор и его люди шероховатые стены. Время шло; они ничего не могли найти.

Фуше топал ногой. Он сам пустился по горячим следам и не допускал ошибки, а между тем…

Он следил за Рене, надеясь судить об успехе поисков по выражению тревоги на ее девичьем лице. Но она опустила голову под этим пытливым взглядом и отошла в тень, посеяв сомнение в голове начальника полиции.

Ищейки начали терять терпение, бесплодно осмотрев тысячи шероховатостей, трещин, старых следов от гвоздей, запуская железные прутья в каждое сколько-нибудь подозрительное отверстие. Все было напрасно.

— Если тут есть тайник, — пробурчал начавший сомневаться Кантекор, — то он уж слишком хорошо скрыт!

Фуше рассердился:

— Стоило обещать мне королевскую добычу, заставить меня провести бессонную ночь, чтобы прийти сюда! И все это напрасно! Дело плохо, милейший!

Лицо Кантекора вытянулось; он заметно повесил нос, чувствуя немилость начальника: он знал, что тот не прощает неудач и предпочитает иметь дело хотя и с мошенниками, но знающими свое дело. Для успокоения совести он запустил еще раз свое железное лезвие в трещину стены, хотя и не надеялся уже на успех.

Фуше остановил его:

— Кончайте! Не сидеть же нам тут до утра!

Ему пришла в голову одна идея, которая должна была удаться.

Он позвал к себе ближе Борана и Рене и, стоя посреди пустынного чердака, заговорил умышленно громким, ясным голосом:

— Я знаю, что вы скрываете здесь лицо, которому запрещено пребывание во Франции. Я не говорю, что это лицо имеет какие-либо дурные цели, но моя обязанность разыскать и остановить его. Так как наши поиски бесполезны и вы отпираетесь, не хотите сознаться, то этот дом будет завтра же разрушен дотла, а вы, Боран, и вы, сударыня, — он повысил голос, обращаясь к Рене, — будете отправлены в Консьержери; тишина и уединение тюрьмы будут полезны вам. Если ваше пребывание там продолжится на долгие годы, то вина будет ваша: вы этого сами желаете.

Когда он кончил говорить, в стене, исследованной уже сто раз, бесшумно открылась настежь потайная дверь, и на ее пороге показался Гранлис. Все невольно вскрикнули и попятились.

Молодой человек подошел спокойно и величественно, с надменно предупредительным видом и обратился к Фуше:

— Довольно! Вы ищете меня? Я здесь!

Как верно рассчитал министр полиции, принц не мог допустить гибель своих верных слуг и не вмешаться для их спасения: для этого он был слишком великодушен.

Фуше никогда не отличался особенной вежливостью, но при этом трогательном появлении даже он склонился и приподнял шляпу.

— Эти люди приняли меня, не зная, кто я, — продолжал Гранлис, — если кто-нибудь виноват, то лишь я один. Располагайте мной, я покорюсь силе еще раз!

— Мне надо допросить вас. Будете вы отвечать? — обратился к нему Фуше.

— Может быть; смотря по вопросам.

— Хорошо! — согласился Фуше и тихо отдал какое-то приказание Кантекору, а тот, сияя от радости, передал его подчиненным.

Немедленно принесли снизу два стула и небольшой стол.

— Пусть выйдут отсюда все, кроме Борана, его дочери и вас, Кантекор. Нам лучше говорить здесь без свидетелей, — распорядился Фуше.

Чердак опустел, двери заперли.

Фуше, указав Гранлису на стул, предложил:

— Потрудитесь сесть, сударь!

Принц машинально повиновался.

Фуше также сел перед столом, медленно вынул из кармана бумаги и серебряный карандаш и приказал:

— Кантекор, лампу сюда! Так, хорошо.

При бледном свете лампы можно было видеть этого тщедушного рыжего человека, цареубийцу и террориста, во всем его безобразии.

В сорок два года он казался почти стариком. Его бледное, бескровное лицо с бегающими, лукавыми глазами выдавало натуру низменную, бесстрастную, без всяких принципов и без предрассудков. Говорил он глухим, однообразным голосом.

— Вы видите, я удалил своих людей, они находятся на лестнице или в нижнем этаже, — начал он, — я не нахожу нужным, чтобы они слышали нас. Теперь приступим к делу. Если у вас есть оружие, потрудитесь отдать его мне.

— У меня нет оружия, — сказал Гранлис.

— Ваши бумаги?

— У меня их нет при себе.

— Честное слово дворянина?

— Я даю вам его.

— Хорошо, я верю вам.

— А это? — лукаво спросил Кантекор, выходя из тайника, куда он проскользнул за спиной принца, и держа в руке листок бумаги, на котором были набросаны стихи в честь возлюбленной Полины.

Принц вырвал листок из его рук и разорвал его на мелкие кусочки.

— Что это такое? — строго спросил Фуше.

— Просто стихи, ваше превосходительство, самые невинные, в честь красавицы. Клянусь вам…

Фуше спрятал лицо в свой галстук с довольным видом; он любил подмечать мелкие слабости великих людей. После некоторого молчания он резко спросил:

— Ваше имя?

После мгновенного колебания принц, успокоительно улыбнувшись Рене и Борану, твердо произнес:

— Шарль Луи де Гранлис.

— Вы в этом уверены? — лукаво спросил министр. — Хорошо! Будем продолжать. Вы, как вам известно, изгнаны из Франции, а между тем вы здесь.

— Это правда, но многие эмигранты вернулись со мной; мы думали, что время стало спокойнее.

— Тогда почему же вы скрываетесь?

Принц покраснел и, порывисто встав с места, воскликнул:

— Прежде всего, кто вы такой, чтобы допрашивать меня? По какому праву? По какому поводу? Вы поймали меня — отлично, но не злоупотребляйте этим! Я приехал во Францию, я — понимаете? — я сам, чтобы поступить на службу в императорскую армию, без всякой задней мысли, единственно с целью служить своей стране, все равно при каком правлении, желая приобрести себе славу независимо от каких бы то ни было имен. Вот и все! Если во времена империи это — преступление, тем хуже для императора!

— Господин Гранлис, — спокойно ответил Фуше, молча выслушавший принца с ледяным выражением бесстрастного лица, — я отвечу по порядку на ваши вопросы. Кто я, какое мое звание и права? Я — Жозеф Фуше, министр императорской полиции.

— Вы! Вы! — содрогнулся принц.

Фуше подумал, понял и улыбнулся почти зловещей улыбкой:

— Да, я понимаю вас… Тяжелые воспоминания… Но оставим их. Вы приехали во Францию служить в императорской армии? Как рассчитываете вы достичь этой цели под вымышленным именем?

— Я надеюсь на покровительство при дворе, помогавшее мне и раньше.

Фуше вновь улыбнулся.

— Императрица… — проговорил он. — Да-да… Все это очень странно… Ведь у вас есть другая протекция… в Италии, в Риме!..

Гранлис побледнел; полиция уже проникла в его заветную тайну! Пользуясь его смущением, Фуше холодно произнес:

— Вы неосторожны! Пример герцога Энгиенского должен был бы остановить вас на пути.

Принц гордо вытянулся при этом роковом намеке и сказал:

— Если вы хотите прийти к тому же, то действуйте скорее!

При этих словах Боран и Рене бросились к нему и с плачем хотели защитить его своим телом.

— Никто не думает об этом, — сказал Фуше в раздумье, — никто, уверяю вас.

В первый раз в своей жизни бывший цареубийца был в затруднении. Целый рой противоречивых соображений нахлынул на него.

Он говорил себе, что дать возможность Жозефине тайно покровительствовать этому прирожденному врагу императора — значит держать ее в своих руках так же, как и Полину Боргезе. Он соображал, что, владея такой важной государственной тайной, он увеличит еще более свое и так громадное могущество; что, служа в императорской армии, принц будет больше, чем где-нибудь, под его наблюдением и в его власти, что, может быть, впоследствии будет выгодно предать его дядюшкам.

Наконец Фуше думал, что можно пощадить молодость принца, не нанося ущерба императору, и приобрести, таким образом, его признательность, что будет нелишней предосторожностью: ведь времена и обстоятельства могли измениться… Он часто видел такие примеры на своем веку!

А если узнает обо всем император?.. Всегда можно будет прибегнуть к внезапному аресту, сделав вид, что то была просто хитрость с его стороны… Конечно, разумеется…

Медленным, благосклонным жестом Фуше успокоил общее волнение и заговорил примиряющим тоном:

— Господин Гранлис! Дайте мне честное слово первого во Франции дворянина, что вы сказали мне истинную правду, что вы не замышляете ничего против императора и империи, и я закрою глаза и отпущу вас на свободу. Если удастся, вы поступите в армию, если же нет — снова покинете Францию. Но знайте, что там или тут, но я всегда буду следить за вами: от меня ничто не скроется. К тому же наш договор основывается на взаимном доверии. Теперь отвечайте: желаете вы подчиниться ему?

Гранлис молча размышлял. Боран и Рене смотрели на него умоляющим взглядом, вдали, под небом Рима, мелькал образ обожаемой Полины, для которой он готов был пожертвовать всем… Он глубоко вздохнул и произнес:

— Господин Фуше, я даю вам свое слово первого дворянина, что сказал истинную правду; что ничего не буду злоумышлять против императора и империи, что или поступлю во французскую армию, или снова уеду из Франции в изгнание. Я принимаю ваши условия… Я вынужден сделать это. Скрываться я больше не буду, но и вы, надеюсь, не будете ничего предпринимать против меня?

— В свою очередь я обещаю это, — сказал Фуше, не смея сослаться на свое честное слово. — Надеюсь, что если впоследствии вы вспомните этот вечер, то вспомните его добром… — Затем, обращаясь к часовщику, он строго сказал ему: — Гиацинт Боран, пусть этот урок послужит вам на пользу… Завтра же тайник должен быть уничтожен, и никогда больше никакой подозрительный человек не постучит у вашего порога, ища приема. Если вы преступите это приказание, то помните, кто от этого пострадает…

Боран поднял руку, готовясь дать торжественную клятву, но Фуше раскланялся с принцем и пошел к выходу. За ним последовал смущенный, ничего не понимавший Кантекор.

На улице, прежде чем сесть в карету, Фуше сказал Кантекору:

— Если ты не хочешь погибнуть самым жалким образом, забудь этот вечер навсегда. Ты ничего не видел, не слыхал, ничего не знаешь… Но с этого дня я поручаю тебе этого молодого человека, я предоставляю его тебе. Ты должен знать всегда, во всякую минуту, где он, что он думает, что делает… При таких условиях твоя карьера будет упрочена навсегда.

Кантекор рассыпался в благодарностях, однако, когда карета министра полиции скрылась из глаз, он долго задумчиво стоял на месте.

В лавке часовщика подданные окружили своего принца, поздравляя его с таким неожиданно благоприятным исходом. Но он был в страшном негодовании и весь дрожал от ярости:

— Я должен был уступить этому человеку, этому негодяю, этому убийце! И я сделал это ради вас, ради других… О, конечно, не ради себя! Негодяй, негодяй отъявленный, который и теперь изменяет своему господину, не выдавая меня ему! — Но вдруг его лицо вспыхнуло ярким румянцем, и он воскликнул: — Друзья мои, нам надо не плакать, а радоваться. Ведь поведение этой ищейки, которой все известно, является блестящим доказательством того, что наши надежды исполнятся в будущем! Значит, не мы одни предвидим, как пышно расцветут снова лилии родной Франции!

 

V

По просьбе знатных жителей Компьена, завидовавших Рамбулье, где в Сен-Клу и Мальмезоне была постоянная резиденция императорского семейства, Наполеон отправил в середине июля Жозефину и Гортензию провести две недели в этом городе, обещая скоро приехать туда и сам.

Однако Компьенский замок был в очень плохом состоянии, так что императрица и двор едва устроились там. Придворные интриги последовали туда за ними, усиленные в это время последней затеей Наполеона.

Он давно уже искал возможности использовать большое количество бывших эмигрантов и молодых дворян, желающих служить правительству, но не в качестве обыкновенных, простых солдат. Для этой цели Наполеон приказал выбрать между пленниками Аустерлица шесть тысяч лучших людей, из которых образовал два полка на жалованье Франции.

В этих новых полках Наполеон раздавал звание офицеров по своему собственному желанию. Не было необходимости служить долго, чтобы приобрести эполеты офицера даже высшего ранга. Достаточно было иметь хорошее происхождение, принадлежать к знатной семье и выказывать усердие к службе.

Конечно, такие производства не соответствовали установленным правилам, но зато дали возможность Наполеону приблизить к себе около сотни молодых людей, хорошо воспитанных, образованных и богатых, вырвав их из опасной праздности и атмосферы заговоров, царившей в Париже.

Эти полки скоро получили названия по имени своих начальников, графа Тур д’Оверна и немецкого принца Изембурга. Дальнейшие назначения подали повод к всевозможным ожиданиям и интригам: каждый имел своего кандидата или желал получить назначение сам. Во время пребывания двора в Компьене все эти искания удвоились. Они обращались по преимуществу к Жозефине как аристократке в душе, не скрывавшей своей симпатии к «золотой молодежи». Здесь, на даче, императрица была свободнее, доступнее, чем в Тюильри, и этим пользовались ради своих происков.

Все окрестные замки, число которых было значительно, все гостиницы, в особенности «Золотой колокол», были переполнены желающими поступить на службу; будучи в некотором подозрении, они влекли за собой без своего ведома целую категорию лиц иного сорта: полицейских и шпионов различных партий и национальностей. У Наполеона были свои агенты, у Талейрана — свои, у Фуше, Савари, Демара, Дюбуа — свои. Все они шпионили друг за другом. Комитет безопасности завидовал министерству или префектуре, и наоборот.

Граф Прованский и граф д’Артуа держали своих агентов в Париже, французских и иностранных.

Все державы Европы: Англия, Россия, Австрия, Пруссия, имели свои собственные осведомительные бюро близ Тюильри.

Сыщики проникали повсюду; они окружали Жозефину, находясь даже среди ее придворных дам, которым Фуше дорого платил за такие услуги.

Следили за самим императором, за принцами; сыщики соперничали между собой в искусстве, смелости и хитрости. Интриги кипели кругом, и часто вокруг искренней, благородной молодежи всевозможные агенты, переодетые, неузнаваемые, орудовали втихомолку, подстерегая и выслеживая друг друга.

В субботнее утро двор Компьенского замка был, по обыкновению, переполнен толпой просителей; они пробрались на первый этаж, на лестницу. Все они были занесены с самого начала в особый список, но императрица, без всякого стеснения, выбирала из списков наудачу имена знакомых, лучше рекомендованных ей людей, а иногда просто понравившуюся ей фамилию. Каждое утро она принимала с дюжину кандидатов, от десяти до двенадцати часов, если только не была занята чем-нибудь другим, или не страдала мигренью. Вообще она охотно играла свою роль благодетельницы. Вся эта пылкая, изящная, изысканная молодежь занимала и увлекала ее. Это был ее мир, она охотно царила в нем, принимая поклонения, просьбы, мольбы со всей томной грацией креолки и обещая каждому исполнение просьбы.

Иногда Наполеон сердился, отказывал сначала, но Жозефина настаивала и в конце концов брала верх, иногда призывая на помощь свою дочь от Богарне, Гортензию, своих фрейлин, и перед таким потоком женских просьбы император уступал.

— Скоро дамы будут назначать моих генералов! — ворчал он иногда.

— А почему бы и нет? — спрашивала какая-нибудь сумасбродная красотка.

— Ах вы, плутовки, плутовки! — смеялся великий человек.

Влияние Жозефины в таких случаях было так велико, что впоследствии это производство офицеров по ее выбору доставило им многозначительное прозвание «кадеты императрицы».

Пока эти «кадеты» прогуливались в ожидании вдоль и поперек широкого двора замка то по одному, то группами. Они странно походили друг на друга, будучи одного круга, одного воспитания, одинакового обхождения. Многие из них были более или менее близкими родственниками. Все они были одеты одинаково, по последней моде: в голубой камзол, жилет с цветами, белые панталоны и полувысокие сапоги. Их возраст колебался между двадцатью и тридцатью годами, и каждый из них желал быть по крайней мере капитаном, считая свою знатность достойной этого. Эти бывшие эмигранты уже снова приобрели свою прежнюю резвость, считая, что делают честь правительству, принимая у него службу, надевая мундир его полка. Они намеренно громко называли друг друга своими громкими титулами:

— А, маркиз!

— Здравствуй, виконт.

— С добрым утром, герцог!

— Привет барону!

И каждый из них отдал бы десять лет жизни, чтобы свергнуть «узурпатора» и, махая белым знаменем, крикнуть: «Да здравствует король!»

Наполеон это прекрасно знал, но он знал также и то, что, зачислив этих аристократов в свое войско, он будет держать их в железной руке, имея возможность уничтожить их в любую минуту.

На ступенях лестницы стояли трое молодых людей самого аристократического вида и тихо разговаривали между собой, внимательно следя за слугами, докладывающими императрице об ожидающих и вызывавшими фамилию следующего за вошедшим лица. Молодой человек, стоявший на верхней ступени, головой выше своих собеседников, блондин лет двадцати с правильным, красивым лицом, ясно выражавшим каждое движение его души, — был уже знакомый нам де Гранлис. Он говорил с двумя смуглыми, худощавыми, но сильными молодыми людьми, по-видимому одного с ним возраста.

— Вы увидите, Прюнже, и вы, Иммармон, что сегодня нас еще не примут. Если так будет продолжаться, то мне придется пробыть недели две в «Золотом колоколе»; хотя там и очень весело, однако…

— Принц, то есть господин де Гранлис, — спохватился, поклонившись, Иммармон, — отчего вы не желаете принять мое предложение? Воспользуйтесь гостеприимством моей матери; замок в двух шагах от города…

— Там могут встретиться опасности.

— Какие? — спросил Прюнже.

— Не более, чем здесь, — возразил Иммармон.

— Гораздо более, — заметил Гранлис, — к тому же я не хочу никого компрометировать.

Молодые люди низко поклонились, и Прюнже тихо сказал:

— Вы знаете, что наш долг, наше единственное желание — полнейшая преданность вашему высочеству…

— Я знаю это, — ласково улыбнулся принц, — но у Иммармона есть мать и сестра… Они еще так недавно вернулись во Францию, что не следует подвергать их опасности нового изгнания… Поучимся ждать. Это — искупление прошлого!

— Слишком уж много этих искуплений! — проворчал сквозь зубы Прюнже.

В эту минуту слуга вызвал:

— Господин Мартенсар! Господин Рантвиньи!

— Мартенсар! — презрительно повторил Иммармон. — Этот плебей! Вот кого предпочитают нам! Вам, ваше…

— Кто же меня знает? — пожал плечами Гранлис.

— Мартенсар, сын архимиллионера, банкира Жозефины, — продолжал Прюнже, — которому она должна огромные суммы. Значит, можно сказать наверное, что этот плебей будет принят.

— Рантвиньи? — спросил Гранлис. — Кто это? Я не знаю.

— Какой-нибудь провинциальный дворянчик, — пояснил Прюнже, — этого имени я не встречал при дворе прежнего времени. Теперь так многое изменилось, так многое забылось…

— Да, но и мое имя… что оно может напомнить прежним обитателям Версаля? — усмехнулся принц. — Людовик, иначе де Гранлис.

— О, слишком многое, — проворчал Иммармон, — оно слишком ясно. Я советовал вам взять другое, попроще, менее иносказательное.

— Не все ли равно? — устало сказал принц. — На все воля Божия.

Снова раздался голос слуги:

— Граф де Тэ, князь де Груа! Граф Новар!

— Вот это настоящие дворяне, — заметил Прюнже, знавший, казалось, все гербы Франции.

— Да, — подтвердил Гранлис, — князья де Груа, графы де Тэ — старинная семья, когда-то самые верные слуги короля. Все изменилось, — прибавил он со вздохом.

— Почем знать? — заметил Иммармон. — А мы сами? Не следует судить по одной наружности.

Прошло с четверть часа.

Постепенно были вызваны маркиз Невантер, д’Орсимон, Микеле де Марш. Каждое имя вызывало у стоявших на ступенях лестницы свои комментарии, в дурную или хорошую сторону.

Наконец слуга произнес своим громким голосом:

— Господин де Гранлис, граф де Прюнже д’Отрем, виконт д’Иммармон!

Гранлис крепко пожал руки своих друзей, причем произнес:

— До свиданья! Моя судьба решается… Если меня не арестуют, приходите через час в «Золотой колокол» пообедать со мной.

— Арестуют? Это почему? — воскликнули те.

Молодой человек, сын Людовика XVI, поднялся на остальные ступени и вошел в галерею. Его спутники издали медленно следовали за ним.

— Знаешь, кузен, я боюсь, — шепнул один из них.

— Я тоже…

— Что, если он не выдержит своей роли? Он такой нервный! Притом здесь, в этом замке, столько воспоминаний прошлого… Что, если его примут не так, как он ожидает?..

— Подождем!

Они видели, как вошел в апартаменты Жозефины тот, чья участь так беспокоила их.

Императрица принимала посетителей в бывшем салоне Марии-Антуанетты, выходившем террасой на огромный парк, полулежа на узкой кушетке бледно-зеленого шелка, украшенной орлами. Она была одета в легкую индийскую кисею; ее шея и руки были открыты; легкая жемчужная диадема украшала ее красивую головку. Несмотря на свои сорок три года, Жозефина умела еще казаться молодой благодаря своему искусству одеваться и приятному голосу.

Около нее сидели ее дочь Гортензия, уже месяц считавшаяся королевой Голландии, но не торопившаяся ехать к своему царственному супругу; она казалась младшей сестрой императрицы и уступала ей в красоте.

Вокруг них полукругом расположились придворные дамы, соперничая между собой красотой, роскошью нарядов и знатностью рода.

Между ними выделялась своей молодостью и ослепительной красотой Луиза де Кастеле. Года два тому назад она вышла замуж за драгунского капитана, мало бывавшего в обществе; она обожала мужа, он платил ей взаимностью, но то служба, то игра в карты часто разлучали молодых супругов. Луизу очень любили при дворе за ее всегда веселый характер, отлично подходивший к роду ее красоты. Великий художник Грез, умерший в старости от нищеты, в самые блестящие дни своей славы избрал эту белокурую красавицу своей моделью изо всех отличавшихся красотой придворных дам. Казалось, она разливала свет и радость вокруг себя, сияла очарованием. Самые угрюмые лица прояснялись при виде ее; даже император в минуты гнева не мог устоять против этой ликующей красоты. Луизу прозвали «колдуньей», и она считала это лучшим комплиментом.

Позади этого женского ареопага стояли у дверей несколько дежурных офицеров; там же были камергер и шталмейстер.

Вся эта картина была величественна; царил строжайший этикет. Зал был тоже великолепен; отделанный золотом потолок представлял различные аллегории работы знаменитых художников; на стенах виднелись портреты еще времен королей; обои изображали мифологические сцены. Огромные окна-двери, открытые на террасу, позволяли видеть обширный парк с зелеными лужайками и белоснежными статуями.

Слуга возгласил на пороге зала:

— Господин де Гранлис!

Принц вошел и потупился, будучи ослеплен яркими солнечными лучами, но затем грустным взглядом окинул все кругом. Медленными шагами направился он к императрице и шага за три от нее поклонился несколько высокомерно, без следа униженности.

Обыкновенно Жозефина протягивала руку входившим, не столько для поцелуя, как для того, чтобы взять представляемые обыкновенно письма. Но у этого красивого молодого человека не было в руках никакой бумаги; он так мало походил на других, казался таким особенным, что императрица удивленно посмотрела на него. Окружающие тоже молча рассматривали вошедшего. Стояло глубокое молчание, точно каждый смутно предчувствовал, что эта сцена — не что иное, как пролог какой-нибудь драмы.

Гранлис стоял перед императрицей неподвижно и безмолвно, как бы ожидая слова поощрения. По крайней мере, она так поняла это, а потому покраснела и с некоторым усилием произнесла:

— Господин де Гранлис, если не ошибаюсь… Что вам угодно от меня?

— Мадам, — медленно начал молодой человек, — у меня нет никаких рекомендаций, и я желал бы поговорить с вами наедине, без свидетелей.

Он сказал «мадам», а не «ваше величество», как того требовал этикет, и свободно выразил свое желание, не придавая ему формы просьбы.

Шокированные придворные нахмурились, дамы сделали гримаску… Но сама Жозефина, легкомысленная креолка, не казалась смущенной таким нарушением этикета. Гранлис понравился ей и заинтересовал ее с первого взгляда; кроме того, к ее собственному удивлению, он как-то смущал ее, и она даже не могла объяснить себе это.

Уступая его желанию, она отпустила всех дам, даже Гортензию, сделала знак офицерам выйти за двери. Когда первый камергер остановился было шагах в десяти, как бы из предосторожности, она жестом приказала ему удалиться. В зале осталась одна Гортензия, в дальнем углу перелистывавшая альбом.

— Вы желаете получить патент на звание офицера в полку Изембурга или Тур д’Оверна? — заговорила императрица.

— Да, мадам!

— Вы знатного рода?

— Да.

— Почему же тогда у вас нет никого, кто рекомендовал бы вас при дворе передо мной? Никакого покровительства?

Гранлис улыбнулся; взоры его синих глаз, устремленные на императрицу, сверкнули ярким огнем.

— Простите, мадам, у меня есть покровительство, а именно ваше.

— Не понимаю, — произнесла Жозефина, — перестаньте говорить загадками; объяснитесь прямо!

Ее тон стал резким, почти повелительным. Гранлис решился:

— Вы уже спасли меня один раз; может быть, это послужит основанием сделать то же еще раз.

Заинтересованная Жозефина приподнялась и склонилась к странному просителю.

— Я спасла вас? Когда? Каким образом?

Тогда на глазах внимательно следивших за этой сценой придворных, наблюдавших из соседней комнаты, молодой человек приблизился и тихо и быстро произнес несколько слов, имен, чисел. До Гортензии долетело:

— Тысяча семьсот девяносто пятый год… Фротте… Баррас, Тампль… палачи… милосердие…

Императрица отступила, с внезапным движением удивления всматриваясь в юношеское лицо своего собеседника, затем невольно склонилась перед ним и произнесла:

— Вы! Вы! Ваше высочество!

Затем она подала принцу свою руку и увлекла его на террасу. Можно было еще расслышать, как она сказала ему:

— Вы похожи на свою бедную мать… Как невероятно все это!..

Остальные слова унес в парк утренний ветерок…

Они говорили еще долго. В минуту увлечения голос Гранлиса зазвучал выражением гнева, долетели фразы:

— Измена… бунтовщики-дяди… гражданская смерть… подлость… покушения… Убежище в армии…

Жозефина беспокойно оглянулась кругом и успокоила юношу тихим, предостерегающим жестом. Было очевидно, что, говоря со своим странным просителем, она оказывает ему знаки величайшего уважения. Когда она отпускала его, они оба, по-видимому, пришли к полному соглашению. Наконец против всех правил церемониала императрица проводила его до дверей зала; вся свита была поражена до крайности.

На минуту Гранлис остановился у дверей, взволнованно осмотрелся кругом, взглянул на обои, мебель, картины на стенах и тихо проговорил:

— Какие воспоминания!

Но императрица, приложив палец к губам, еще раз остановила его. Он спохватился и сказал уже громко:

— Благодарю вас за вашу доброту. Значит, вы обещаете?

Жозефина наклонилась к нему и шепнула так тихо, что это могла слышать одна Гортензия:

— Да, государь.

 

VI

В это самое время Жозеф Кантекор сильно волновался.

Прибыв накануне в Компьен, он блуждал по улицам около замка в одежде крестьянина, приехавшего на субботний базар. Он был хорошо переодет, хотя в то время не достиг еще истинной ловкости в умении изменять свой вид. Временами он, как будто бесцельно блуждая, подходил к воротам замка. Когда кто-нибудь выходил оттуда, он старался попасться на дороге и, кланяясь с самым невинным видом, пристально всматривался в лица дворян.

Он уже таким образом разглядел многих, как вдруг заметил издали новое лицо, одетое в глубокий траур. Этот человек шел медленно, опустив голову, в глубокой задумчивости; за ним тащилась по пыли толстая палка, надетая ремешком на руку.

Кантекор всматривался в подходившего субъекта с прежним вниманием; но вдруг он вздрогнул, побледнел, его глаза расширились, лицо выразило безграничное удивление и ужас.

Незнакомец шел дальше, не замечая крестьянина.

Кантекор прислонился к большой тумбе на площади, отирая пот с лица и бормоча:

— Не может быть, это невероятно… я брежу… Но такого сходства не бывает… Правда, я очень мало и плохо видел того, это, может быть, другой… Но у меня есть причины помнить то лицо… И вот он передо мной… Он самый, в двадцати шагах расстояния, на обеих ногах. Если он не умер, значит, смерть не существует больше. Мне, мне просто делается страшно… Во всяком случае, я должен удостовериться…

Он последовал за человеком, причинившим ему такую тревогу, видел, как тот прошел площадь Ратуши и пошел в гостиницу «Золотой колокол».

«Теперь он у меня в руках», — подумал Кантекор, входя вслед за ним в большую гостиницу.

Как только они вошли, навстречу незнакомцу поспешил молодой аристократ, протягивая ему руку и дружески говоря:

— Ну что, граф де Тэ, вы довольны, как и я?

— Да, господин Мартенсар, насколько я могу быть доволен, — ответил ему граф де Тэ.

Кантекор не мог слушать дальше: ему не хватало воздуха, он вышел из дома.

— Это он! Боже мой, это он! Мертвые воскресают… — бормотал Кантекор. — Он носит траур по себе самому!..

Мало-помалу он успокоился; инстинкт ищейки проснулся в душе труса; он остановился и повернул обратно в гостиницу «Золотой колокол».

«Однако, если он жив, зачем он во Франции? Не хочет ли и он вступить в аристократический полк? Зачем? Ведь он — враг императора и Франции, наверное, он замышляет что-нибудь дурное… Внимание! Не зевай, Кантекор! Берегись! Может быть, это в конце концов — опять новая удача… Смотри в оба!»

Быстро и уверенно вошел он в гостиницу. Был полдень. Колокол церкви Святого Иакова ответил бою часов на ратуше. Площадь по случаю базара кишела народом и движением. Однако час завтрака пробил не только на часах, но и в желудках; поэтому мало-помалу пустели улицы и наполнялись дома. Наступила тишина.

Когда Кантекор вошел в столовую гостиницы, там теснилась густая толпа богатых окрестных поселян и горожан. Но он не обратил на нее внимания. Его взгляд был устремлен на группу аристократов, среди которой он узнал, все с тем же трепетом, графа де Тэ, князя де Груа, конногвардейца с аустерлицкой фермы, который, несмотря на печальное выражение лица, казалось, чувствовал себя совершенно здоровым.

Эта группа молодых вельмож состояла из утренних просителей во дворе императорского замка.

Тут были кроме графа де Тэ и де Гранлиса, виконт д’Иммармон, граф д’Отрем, маркиз де Невантер, граф Новар, д’Орсимон, Микеле де Марш, Рантвиньи и Мартенсар. Последний сыпал любезностями, комплиментами и поклонами.

— Прошу вас, господа, — говорил он, — сделать мне одолжение, приняв мое приглашение, идущее от чистого сердца. Я отлично понимаю великую честь, которой прошу: вы все знатного рода, а я — только сын скромного банкира…

Многие улыбнулись, так как огромное состояние отца Мартенсара, уже десять лет бывшего поставщиком всей армии и придворным банкиром, было известно всем. Нередко принцы пользовались его услугами, а Жозефина имела у него открытый счет, грозивший стать бесконечным.

— Однако надо приучаться быть товарищами: ведь завтра все мы, без различия титула и звания, станем офицерами императорской армии. Так представимся же друг другу и по-товарищески позавтракаем вместе. Я уже просил вас сделать мне честь, разрешить принять заботу об этом угощении и его издержки на свой счет.

Шевалье д’Орсимон, красивый молодой человек без всякого состояния, проворно ответил:

— Издержки — да, на это я согласен, что же касается меню, то здесь я хочу участвовать в выборе, считая себя первым гастрономом Франции.

— Хвастун! — сказал сын банкира.

Теперь засмеялись все, кроме бедного де Тэ, который едва мог улыбнуться.

— Господин Мартенсар, — сказал де Гранлис, — я в отчаянии, что должен отказаться от этой чести: у меня самого есть приглашенные, виконт д’Иммармон и граф д’Отрем.

— Это не беда. Я принимаю на себя уплату по вашему обязательству: это простая финансовая операция, обычная в нашем семействе.

Снова раздался смех над остроумным ответом; многие уже готовы были сдаться на такое радушное, дружеское обращение, но в эту минуту послышались отдаленный шум и гул голосов на улицах, затем мерный звук лошадиного топота, привлекший молодых людей к окнам зала.

Они увидели мчавшуюся открытую коляску, голубую с золотом, запряженную четверкой белых лошадей и окруженную отрядом егерей с обнаженными саблями. В ней сидел император, по своему обыкновению неожиданно примчавшийся во дворец. Он появился, как блестящее видение, в зеленом мундире гвардейского стрелкового полка. Налево от него сидел Бертье, перед ним Савари и полковник главного штаба. Наполеон казался замечательно молодым и могучим. Не кланяясь, он пристально смотрел на эту гостиницу, откуда раздавались восторженные крики привета. Он мог видеть в окнах эту молодежь, которую он так любил, на которой думал основать свое могущество.

Микеле де Марш, Мартенсар, Рантвиньи, д’Орсимон махали шляпами, крича во все горло:

— Да здравствует император!

Д’Отрем, Новар, Тэ, Невантер молча обнажили голову. Гранлис тоже почти невольно приподнял свою шляпу.

Император проехал. Последний всадник его конвоя исчез среди облака пыли. В гостинице сразу все стихло; наступила какая-то торжественная тишина.

В углу зала Кантекор делал какие-то заметки.

Де Гранлис обернулся к Мартенсару и изменившимся, дружеским голосом сказал:

— Я принимаю ваше приглашение за себя и за своих товарищей… Да здравствует император!.. Жизнь так хороша!

Следуя его примеру, Новар, Тэ, Невантер согласились в свою очередь.

— Примемся за выбор меню, шевалье д’Орсимон! — произнес Мартенсар, увлекая того по направлению кухни.

В соседней с общим залом комнате три служанки проворно накрыли стол на десять приборов. Хозяин гостиницы предвидел хорошую наживу и решил заранее отделить своих знатных гостей от общей толпы. Он был совершенно прав, так как дом был полон разных подозрительных личностей. По базарным дням гостиница вообще была полна народу, но в эту субботу больше чем когда-нибудь.

Кантекор, уничтожая рагу из баранины, наблюдал за публикой и делал недовольную гримасу. Здесь было много знакомых ему субъектов, загадочных личностей, которых он видел бродившими вокруг Пале-Рояля и во многих общественных местах, где он бывал по долгу своей службы. Если он узнавал их, то, конечно, был узнан в свою очередь. Его переодевание было, конечно, детской игрой для профессиональных сыщиков, и он хорошо знал это по своему собственному опыту, прекрасно угадывая своих собратьев по ремеслу, агентов графа Прованского, графа д’Артуа, даже своей собственной полиции под платьем грубого бельгийца, говорившего со слишком уж сильным акцентом, под егерским мундиром или блузой рабочего. Было ясно видно, что собрание в Компьене стольких представителей старинных фамилий возбуждало любопытство и недоверие многих партий.

Бурбоны, естественно, желали по крайней мере в точности знать новых изменников своей партии, а императорское правительство, принимая последних, все-таки хотело удостовериться в их искренности. Таким образом, гостиница «Золотой колокол» являлась в данное время средоточием всевозможной полиции, и каждый жест, каждое движение присутствовавших подлежало строгому наблюдению.

Только, может быть, эти десять будущих офицеров аристократического полка не замечали странности окружавшей их среды.

Мартенсар и Орсимон вернулись из кухни с сияющим видом, размахивая карточкой выбранных блюд. С громким говором все пошли в отдельную комнату, дверь которой оставалась, однако, открытой для слуг.

Кантекор уселся как раз напротив, так что мог видеть все, происходившее внутри комнаты.

Мартенсар, в качестве амфитриона, громко заговорил:

— Господа, товарищи! Садитесь, пожалуйста, где хотите, этикет сегодня отсутствует: ведь мы будем все равны под одними эполетами! Занимайте свои места, пожалуйста!

Молодые люди сели; стол был круглый, а потому не могло быть различия мест. Иммармон и д’Отрем непринужденно заняли места около Гранлиса, по обе стороны его.

Между тем какой-то человек лет пятидесяти, низкий, широкоплечий, с большим носом и густой черной бородой до самых глаз, одетый богатым горожанином, с шумом пошел в общий зал, сел на стул около Кантекора и грубо оттолкнул его, сказав:

— Подвинься!

Кантекор заворчал: он не любил, когда ему мешали, особенно при интересном зрелище. Но его сосед взглянул на него таким пылающим взглядом и таким тоном приказал: «Молчи, мужик!» — что тот остолбенел от удивления. Опомнившись, он поклялся себе отомстить за это при первом удобном случае.

Прибытие этого человека произвело впечатление на окружающих, которые ели и пили, стоя у буфета; на него со всех сторон устремились любопытные взгляды. Слишком оригинальным казался этот человек, и тот, кто отправился бы следить за ним, вероятно, напал бы на хороший след…

Не обращая ни на что внимания, он поглощал теперь ломти холодного мяса, запивая их большими глотками вина из поминутно наливаемого стакана. Время от времени он, обтирая лицо, бросал взгляд в окно на своего слугу, сторожившего лошадей. Тот убирал за обе щеки хлеб с бараниной; перед ним на каменной скамье стояла пенившаяся кружка светлого пива. Держа в руке вожжи обеих лошадей, он в свою очередь не спускал глаз со своего хозяина.

Вдруг незнакомец вздрогнул и выпрямился, прислушиваясь.

Дверь в соседнюю комнату, где завтракали будущие офицеры, была притворена, но теперь она открылась перед хорошенькой служанкой Бастьенной, которая несла на большом блюде новое кушанье.

— Цыплята а-ля Маренго! — громко объявила она.

Это блюдо было изобретено и получило свое название после блестящей победы Наполеона в Италии в бытность его первым консулом.

Приверженцы Наполеона — Мартенсар, Орсимон, Микеле де Марш и Рантвиньи, принялись горланить:

— Да здравствует император!

Остальные, чтобы не дразнить гусей, принялись смеяться… Поднялся страшный шум, ураганом вырвавшийся в общий зал.

Человек с черной бородой ударил кулаком по столу, крикнул страшное проклятие и устремил пылающий взор в соседнюю комнату.

Оттуда вышла Бастьенна, раскрасневшаяся и растрепанная, но улыбающаяся. За ее платье уцепился Рантвиньи, но он выпустил ее из руки при виде публики и вернулся на свое место за стол.

Шум замолк: рты работали со всем аппетитом двадцатилетнего возраста. В наступившей полутишине ясно слышались отдельные фразы. Молодежь тешилась своими титулами, и, несмотря на преданность некоторых Бонапарту, все делали вид, что и не помнят о недавнем еще существовании республики, а в особенности террора.

Раздавались громкие обращения:

— Вина, виконт Иммармон?

— Благодарю, маркиз Невантер.

— Не угодно ли рака, господин де Гранлис?

— Охотно, граф д’Отрем.

— Граф де Тэ, князь де Груа, — церемонно произнес Мартенсар, — оставьте, ради бога, свой мрачный вид! Ведь молоды люди бывают только раз в жизни. Кто знает, что ждет нас завтра? Выпьем же за будущее, каково бы оно ни было, и за настоящее… Вот это, конечно, сразу развеселит вас; посмотрите-ка на эти пыльные бутылки: это шамбертен, вино императора!

— Да здравствует император! — снова закричали ярые бонапартисты, и их четыре голоса звучали точно целый десяток.

При этих криках сосед Кантекора вскочил с места, оттолкнул свой стул, так что тот опрокинулся на пол, и, схватив тарелку, бросил ее со всего размаха в соседнюю комнату. Она упала как раз посреди стола, разбив четыре стакана и три блюда.

Сидевшие за столом с шумом поднялись со своих мест.

В общем зале тоже все пришло в движение.

Не обращая внимания на толпу, виновник суматохи громко крикнул:

— Тарелку бросил я! Я не могу равнодушно слышать, как сын или племянник Иммармона, д’Отрема, этих друзей генерала Фротте, погибших, как и он, под выстрелами «синих», как сыновья казненных на гильотине Новара и Невантера, изменяют своему имени, изменяют прошлому, прославляя узурпатора! Подлецы, изменники, ренегаты! Я когда-нибудь рассчитаюсь со всеми вами, а пока бросаю вам в лицо, как перчатку, свое имя, чтобы его знали все вы. Я — Бруслар, друг Кадудаля, последний из шуанов! Да здравствует король!

Последний крик затерялся в общем шуме. Мартенсар выскочил первый и бросился на Бруслара, но тот с необыкновенной силой скрутил ему руки.

Кантекор не помня себя кинулся вперед, решившись хотя бы с опасностью для жизни схватить легендарного врага Наполеона, довольный возможностью отомстить ему и за себя.

Со всех сторон бросились вперед, кто — за, кто — против Бруслара. Агенты Фуше хотели во что бы то ни стало захватить ненавистного шуана, голова которого была оценена в двадцать тысяч франков. Шпионы графов д’Артуа и Прованского сочли своим долгом защищать его. Даже среди посторонних посетителей гостиницы оказались приверженцы или противники Бруслара.

Гранлис, восхищавшийся в душе поступком шуана, был одного мнения с Иммармоном и д’Отремом; Новар, Тэ, Невантер, несмотря на оскорбление, ничего не имели против него, а четыре сторонника империи — Орсимон, Мартенсар, Микеле и Рантвиньи — были готовы сорвать голову Бруслару.

Пошли в ход кулаки, бутылки, но шуан, поддерживаемый своими сторонниками, вынул из кармана два пистолета и, направив их в упор на нападавших, крикнул:

— Стой! Я убью первого, кто сунется ко мне! Вы должны знать мой обычай!

Отступили даже самые храбрые, не имея в руках оружия.

Шуан воспользовался этим, чтобы медленно отступить, не опуская пистолетов. Дойдя до двери, он одним прыжком выскочил на улицу, вскочил на свою лошадь, которую слуга, услышав шум, держал наготове, сам сидя уже в седле, и оба помчались прочь от гостиницы, где еще шла свалка противников. Скоро оба всадника скрылись в глубине леса.

— Ищи ветра в поле! — философски заметил хозяин гостиницы, входя снова в общий зал.

Долго еще длились споры. Кантекор, в отчаянии от того, что ускользнул такой отъявленный враг императора, обвинял всех в этом бегстве, в особенности же толстого бельгийца и егеря. Те с негодованием отказывались, думая об одном, как бы поскорее удрать из этого опасного места. Они были правы, так как оба служили шпионами у графов Прованского и д’Артуа. Они больше всего боялись скандала, который погубил бы их, выдав их звание. Пока же они оба ссылались на свое великодушие, заставившее их принять сторону слабого, защитить одного, на которого напали десять человек.

— Слабого! — проворчал Кантекор, получивший от Бруслара такой удар, от которого у него до сих пор болели бока. — При помощи троих таких слабых я справился бы со всеми вами, черт побери! Ну, делать нечего, это дело кончено, нечего о нем больше и толковать; до следующего раза…

И трое сыщиков, прекрасно узнавших друг друга, стали пить вместе, объединяемые своей профессий и неудачей.

Между тем в соседней комнате, куда теперь закрыли дверь, будущие офицеры, с беззаботностью своего возраста, продолжали на этот раз без помехи свой прерванный завтрак; только разговоры приняли несколько более серьезный тон. Говорили о приеме императрицы, о полученных обещаниях. Она была так приветлива и любезна со всеми, что многие удивлялись: она как будто осталась верна прежним традициям, и ее двор походил на салон предместья Сен-Жермен. Там слышались имена старой аристократии, и жена Наполеона проявляла явную слабость к громким титулам.

— Чего же вы хотите? — пожал плечами д’Орсимон. — Прошлое еще слишком живо в ее памяти; ведь это же ее собственный круг.

— Ну, не особенно, — поджал губы д’Отрем, — ее род не из очень знатных.

— Однако это не помешало гильотинировать Богарне, — заметил Мартенсар.

Гранлис улыбался своей тихой улыбкой, слушая эту болтовню.

— Вы правы, — продолжал д’Отрем. — Императрица знала настоящих дворян только в передней гильотины. Но надо сознаться, что теперь она готова оказать им всякие услуги. Она добрая женщина.

— Может быть, — усмехнулся Микеле, — только для других, а не для своего собственного супруга.

Кое-кто рассмеялся.

— О, ее супруг! Этому-то она дала себя знать! — подмигнул Иммармон.

— Послушайте, господа, — вступился Мартенсар, — это — ваша благодарность за все милости императрицы? Подумайте лучше о тех, кто пользуется этой самой императрицей, чтобы добыть себе места, деньги, чины, а у нее за спиной ее же злословить!

Фраза была резка, в особенности в устах всегда угодливого и любезного молодого человека.

— Вы правы, господин Мартенсар, — поддержал его Гранлис.

— О, пожалуйста, не величайте меня господином… Просто Мартенсар! Я только сын буржуа, не больше!

— Простите, — улыбнулся снова Гранлис, бросив взгляд на своего соседа справа, — ваша правда; я не имею никакого права… Да, я первый подтверждаю, что императрица Жозефина — сама доброта; я лично должен быть вдвойне благодарен ей за прошлое и за настоящее.

— В добрый час! — воскликнул Мартенсар. — Это хорошо сказано!

Он дружески протянул через стол свою руку Гранлису, тот после минутного колебания, скрыв свое удивление, дружески пожал протянутую ему руку. Д’Отрем и д’Иммармон молча переглянулись.

Рантвиньи — может быть, без всякого намерения — еще усилил неловкость положения.

— Господин де Гранлис, — важно сказал он, — ваше свидетельство для нас очень ценно, но, отнюдь не желая обидеть вас, позволяю себе заметить, что вы, как и я, представляете здесь собой лицо не особенно большой знатности, вроде только что упомянутых Богарне. У нас с вами нет никакого титула, наше имя очень скромно. Настоящие же вельможи, — те, кого сейчас назвал Бруслар: виконт Иммармон, маркиз Невантер, граф д’Отрем, граф Новар, граф де Тэ, князь де Груа, — или говорили против императрицы, или молчали, не подняв голоса в ее защиту. Приходится с грустью сознаться в этом… А между тем я полагал, что в армии императора все должны быть преданы представителям империи!

Среди окружающих поднялось заметное движение; партии начали принимать определенный характер: с одной стороны было шесть роялистов, с другой — четыре ярых поклонника империи.

Предчувствуя настоящую ссору, де Тэ заговорил первый раз в течение всего завтрака. Его голос, манеры, странная красота бледного лица сразу поразили его товарищей, и они слушали его без всяких возражений.

— Господа, — начал он, — какое нам дело до чужой совести? Мы все — французы, завтра все будем офицерами. Наша обязанность, наш долг — преданность родине, презрение опасностей. И этот долг, я полагаю, мы должны исполнить без всяких задних мыслей. Никто не имеет права спрашивать с нас большего, справляясь о наших побуждениях. Каждый может иметь свои личные соображения, которые никого не касаются, раз он честно исполнял свой долг. Я первый признаюсь, что у меня есть своя личная цель при поступлении на службу, но я не считаю нужным никому доверять ее: мне достаточно своей собственной совести. Вам, конечно, также достаточно вашей… Не правда ли? Ну и отлично, будем квиты!

Он был прав, это признали все. Грозивший подняться спор не имел больше никакого смысла.

— Господин Мартенсар, забудем прошлое, и спасибо за ваш завтрак, — продолжал де Тэ.

— Надеюсь, что он не последний и я еще не раз угощу вас, — весело ответил молодой буржуа, снова ставший милым и любезным.

Все взяли свои шляпы, висевшие на вешалке, и вышли из комнаты, не обращая внимания на глазевших посетителей гостиницы.

Кантекор, когда они проходили мимо, снял шляпу и низко раскланялся. Он еще раз пристально всматривался в лица молодых людей, тщательно запоминая их черты.

Благодаря выходке Бруслара он знал теперь имена некоторых из них, и они были знакомы ему; они встречались в письмах, украденных им у конногвардейца, которого он считал мертвым и который выходил теперь из гостиницы, не узнавая его. Эти имена возбуждали в Кантекоре подозрения, наводили его на мысль о какой-нибудь вредной затее, доказывали, что молодые люди носят маску, ложно разыгрывая роль примирившихся с обстоятельствами. Но, как хороший сыщик, он ясно видел, что все эти люди, считая в том числе и Бруслара, плохо знают друг друга и действуют не сообща.

На пороге гостиницы молодые люди стали прощаться, обмениваясь рукопожатиями и любезностями. Эта сцена была прервана неожиданным событием.

К гостинице крупной рысью подъехало роскошное ландо, украшенное блестящими гербами. Напудренный лакей соскочил на землю, а кучер в парике и треуголке торжественно и величественно сдержал горячих лошадей, разбрасывавших белые клочья пены. Позади ехали два конных пикинёра, державших в поводу оседланных лошадей. Все это напоминало доброе старое время, когда еще не было проскрипций, революции и гильотины.

В ландо сидела немолодая, но еще свежая дама, а около нее красивая молодая девушка во всем блеске юной красоты, кого-то искавшая глазами среди группы молодежи.

— Иммармон, твоя мать и сестра, — сказал д’Отрем.

Виконт проворно оглянулся, но его предупредили Гранлис и Прюнже. Остальные молодые люди смотрели издали, почтительно приподняв свои шляпы, так как эти дамы внушали невольное почтение.

Гранлис раскланялся, стоя у коляски, и, к удивлению присутствующих, ему был отдан еще более низкий поклон. Иммармон быстро проговорил:

— Осторожнее! На нас смотрят!

Дамы сейчас же приняли непринужденный вид, а Иммармон обратился к своей матери:

— Господин Гранлис, это — моя мать, вы угадали… А это — моя сестра Изабелла, будущая графиня Прюнже д’Отрем!

— Господин Гранлис, — нерешительно проговорила госпожа Иммармон, — разрешите похитить вас… Неудобно дворянину вашего звания жить в гостинице. Вы удостоили быть другом моего сына и племянника Прюнже; сделайте же честь нашему дому своим высоким присутствием.

Гранлис колебался. Он хорошо помнил, что ему еще следует остерегаться, хранить свою свободу, не выбирая определенного места для своего пребывания, но трудно было устоять перед просьбой матери Иммармона и против чудных глаз его сестры. Поэтому он произнес:

— Я не могу сопротивляться и принимаю ваше приглашение, хотя знаю, что не следует… Пусть будет по вашему желанию.

— Благодарю, ваше… сударь! — промолвила, покраснев, молодая девушка и хотела уступить место своему высокому гостю.

— Останься на месте, Изабелла, — остановил ее Прюнже, — помни, что мы среди публики. Господин де Гранлис будет любезен сесть на переднюю скамейку, ехать недалеко.

— Конечно, — улыбнулся Гранлис, влезая в ландо и садясь напротив дам.

Иммармон и Прюнже сели на оседланных лошадей, кучер щелкнул бичом, и ландо помчалось. Молодые люди скакали по обеим сторонам экипажа, в двадцати шагах ехали два пикинёра.

Мартенсар проговорил:

— Кто может подумать, что была революция?

— Иммармон любит пышность, — справедливо заметил Микеле, — он поощряет ее где только можно…

— Пусть их! — заключил Рантвиньи. — Надо еще считаться со знатью, аристократии предстоит еще долгая жизнь.

 

VII

Пока завтракали в гостинице, завтракали и во дворце.

Император, явившийся как снег на голову, прежде всего потребовал есть. Он был чрезвычайно голоден, а в таких случаях его настроение бывало невыносимо.

Он сухо поздоровался с Жозефиной и Гортензией, не ответил на поклоны придворных, не обратил внимания даже на Луизу Кастеле.

Все притихли. Дамы осаждали вопросами Бертье и Савари, но те качали головами и не хотели отвечать.

— Не потому же император так расстроен, что голоден? — приставали к ним. — Тут что-нибудь другое… Что такое?..

Они отзывались незнанием.

В ожидании завтрака Наполеон одиноко ходил по террасе, нервно стегая хлыстом ветки апельсиновых деревьев в кадках.

Наконец можно было идти в соседнюю столовую; он подал руку Жозефине, Бертье — Гортензии, генерал Савари — Луизе Кастеле.

Наполеон ел скоро и очень мало, пил из маленького стакана свое любимое вино шамбертен и скоро облегченно вздохнул, утолив свой аппетит. Окинув тихо сидевших за столом придворных беглым взглядом, он спросил:

— Ну, что с вами? Отчего у всех такой похоронный вид?

Все поспешили рассмеяться: гроза прошла.

— Послушай, Наполеон, — тихо и нежно сказала Жозефина, — у тебя есть причины тревожиться?

— Ну так что же? — ответил он. — Разве я должен давать в них тебе публичный ответ? Впрочем, это не секрет, я могу сказать… Да, у меня неприятности с Пруссией.

Воцарилось глубокое молчание.

— Опять война! — вздохнула Гортензия.

— Нет еще, малютка, — сказал Наполеон, — во всяком случае, я не ищу ее.

Видя, какое действие произвели его слова, император стал умышленно весел и начал, по обыкновению, дразнить придворных дам. Он уверял Луизу Кастеле, что у нее делается красный нос и она скоро будет похожа на старую англичанку. Та делала вид, что поверила, и приходила в ужас, что очень забавляло великого человека.

Конец завтрака был очень оживлен и весел. Жозефина была остроумна и мила, император улыбался ей. Она не забыла своих протеже и нашла, что теперь самое удобное время предъявить список.

После кофе Наполеон встал из-за стола и, сложив руки за спину, пошел на террасу. Там он тяжело опустился в кресло и вынул из кармана свою табакерку.

Он начал полнеть; цвет лица у него стал лучше, он не походил больше на прежнего, худощавого и смуглого корсиканского офицера. Теперь его лицо было спокойно и выражало сознание своей силы. Остался только тот же проницательный взгляд глубоко сидящих глаз, который в часы гнева не мог вынести никто.

Вокруг императора, в отдалении, поместились придворные. Жозефина, Гортензия, Бертье и Савари расположились в трех шагах.

Императрица решилась и заговорила своим томным голосом креолки, которому придавала детски наивное выражение, когда хотела что-нибудь выпросить. Император, уже по этому тону понимая, в чем дело, нахмурил было брови, хотя еще не пришел в дурное настроение.

— Наполеон, — сказала Жозефина, — как ты мне позволил, я приняла еще несколько прошений от кандидатов в аристократические полки Изембурга и Тур д’Оверна.

— У Изембурга полк набран, — буркнул Наполеон.

— Тогда к Тур д’Оверну, — не сдавалась императрица.

— Тур д’Оверн! — передразнил властелин Европы. — Прежде всего я ничего не позволял…

— Разрешил, однако…

— Это не одно и то же!

— А какие знатные имена я представлю тебе! Все эти молодые люди, ослепленные твоей славой, покоренные твоим величием, жаждут служить тебе, драться за тебя и умереть на твоих глазах.

— Говори дальше… Ведь сказать все можно… — проворчал Наполеон, постукивая пальцами по крышке табакерки. Потом, повинуясь понятному любопытству, он сделал первую уступку. — Ну, как же зовут этих молодчиков? — спросил он.

— Луиза, список у вас? — обратилась Жозефина к Луизе Кастеле.

Та, улыбаясь, подошла к ней с листком бумаги в руке.

— Вот он, ваше величество.

Наполеон, любуясь красавицей, резко спросил у нее:

— Вы теперь секретарь?

— Да, секретарь граций, государь, — ответила Луиза, кланяясь Жозефине.

— Куртизанка!

— О государь!

— Ну что ж такое! Куртизан, куртизанка — только и всего!

Император рассмеялся. Все шло отлично.

— Ну, читай свой список! — благосклонно сказал Наполеон жене.

— «Граф де Тэ, князь де Груа…» — начала она.

— Этот! — вскочил Наполеон. — Фамилия неисправимых шуанов! Это бретонец из бретонцев! Он присоединяется к нам! Это невозможно! Один из них погиб около Тиктениака с оружием в руках!

— Это дядя нашего де Тэ. Он второй сын графа де Тэ, покончившего жизнь самоубийством после тяжелой семейной драмы. Это смелый и хороший человек, он сделает вам честь. Принимаешь ты его?

— Может быть, по размышлении… Не правда ли, Савари?

— Понял, государь.

— Продолжай!

— Мартенсар.

— Сын?.. Ах да, ведь вы говорили о знаменитости… Этому, конечно, нельзя отказать в ней!.. Его не принять нельзя, это причинит, пожалуй, неприятность кое-кому. Не правда ли, Жозефина?

Императрица слегка покраснела.

— Его отец хорошо принят при дворе, — сказала она, — он многим оказывает услуги и безусловно предан нашей семье.

— Это я знаю. Хорошо, этот принят. Называй теперь свою знать, самых знатных.

— Маркиз де Невантер.

— Невантер? Эрве де Невантер?

Громадная память Наполеона сохраняла все имена.

— Да, государь.

— Тот, который участвовал в заговоре Кадудаля, Пишегрю и Моро! Он был приговорен к смертной казни вместе с другими, и я помиловал его только ради его молодости. Он был присужден к двум годам заключения, а теперь он просит себе чин?

— Государь, — тихо сказала императрица, — вы помиловали его ради его молодости, но также и потому, что Фуше представил его письма, где этот юноша, увлеченный своей семьей, сожалел, что шел против вас, восхищался вашим величием… Это восхищение теперь только возросло; он готов теперь служить у вас простым солдатом — это все, чего он просит.

— Нет, — точно отрезал Наполеон. — Итак все враги? Другие?

— Жак д’Иммармон…

— Так… Вы сговорились с целой шайкой шуанов? Иммармоны непримиримы; если здесь ко мне присоединится один из них, то все остальные злоумышляют против меня в Англии. Все они из шайки Фротте… Этих людей мне не нужно… И не просите — бесполезно. Ваш список сегодня неудачен.

— Господин де Гранлис.

— Это еще что такое?

— Очень старинная и знатная фамилия…

Жозефина запнулась, тем более что на нее были устремлены любопытные взгляды всех придворных, для которых Гранлис оставался загадкой.

Император насмешливо продолжал:

— Не знаю никаких «лилий» во Франции, ни великих, ни малых. Гранлис… Это имя едва ли может мне нравиться…

— Ведь все лилии, большие и малые, у ваших ног, государь, — заметила Жозефина.

— Все это пустые фразы! Дальше, продолжай!

— О государь!..

— Продолжай, или оставим это дело совсем, как хочешь…

Жозефина заглушила тяжелый вздох, но продолжала:

— Граф Жак де Прюнже д’Отрем.

— Да что это, вы бились об заклад, что ли?! — разразился Наполеон. — Еще семья отъявленных роялистов, соумышленников Кадудаля и Фротте! Я говорю вам, что вас обманывают, что вашей добротой злоупотребляют! Это опять какой-нибудь новый заговор, и вы без своего ведома открываете доступ измене, которая все время неустанно преследует меня! — Он вырвал из ее рук бумагу и громко стал читать имена. — Гранлис — нет! Почему этот стоит первым? Де Тэ — нет, д’Отрем — нет, Микеле де Марш, Рантвиньи — нет и нет! Новар — не знаю такого, нет! Орсимон — какой титул?.. Нет! Мартенсар — да. Единственный знатен, как кошка на крыше, но по крайней мере не изменник.

Жозефина была смущена.

— Государь, позвольте мне, — попробовала вмешаться Гортензия.

— Ничего не позволю. Твоя мать сошла с ума: если бы я послушал ее, то был бы убит через три дня!

— Нельзя говорить такие вещи, государь, — покачала хорошенькой головкой Луиза де Кастеле.

— В самом деле, колдунья? Не надо ли спросить позволения у вас?

— Вы не получили бы его, государь!

Император несколько успокоился. Он все еще держал в руке злополучный список, и Жозефина не теряла надежды, зная, как часто меняется настроение Наполеона.

В это время позади императора, шагах в тридцати, появился адъютант, издали сделал знак генералу Савари и медленно скрылся.

Генерал, начальник жандармского корпуса в империи, небрежно поднялся с места, сделал несколько шагов и незаметно вышел вслед за позвавшим его офицером. Минуту спустя он вернулся, заметно озабоченный.

На дворе послышался звук оружия, и вдоль решетки выстроилась шеренга гренадеров. Заметив это, Наполеон быстро встал с места.

— Что это значит? Что случилось? Удвоили стражу? По чьему приказанию? Это вы, Савари? Вы сейчас уходили, я видел. Почему?

— Государь, — ответил смущенный Савари, — когда дело идет о вашей особе, никакие предосторожности не излишни.

— Значит, есть опасность? — прошептала Жозефина, невольно подходя к императору ближе.

— Отойди! — отстранил ее Наполеон. — Савари, отвечай, я хочу знать!

— Не смею ослушаться, — поклонился Савари. — Государь, четверть часа тому назад в гостинице «Золотой колокол» произошел скандал, столкновение нескольких молодых вельмож — именно тех, имена которых только что прочла императрица, с каким-то незнакомцем, который оскорбил их, упрекая в измене своему званию, выразившейся в присоединении к вашей армии. Незнакомец скрылся, так как был вооружен, все же остальные не имели при себе оружия.

— Его имя известно? — спросил Наполеон.

— Да, государь.

— Говорите! Это главный зачинщик!

Савари колебался.

Император топнул ногой.

— Скажешь ли ты наконец!

— Бруслар… — шепнул Савари.

— Бруслар! — яростно крикнул Наполеон, так как это имя обладало свойством приводить его в бешенство.

Бруслар был его худшим врагом, единственным, кого он не мог покорить, это был кошмар Наполеона. Последний из шуанов сопротивлялся ему уже десять лет. Друг Фротте, Кадудаля, Моро и Пишегрю, он поклялся убить сначала Наполеона — первого консула, а потом императора. Эта угроза преследовала «тирана», «узурпатора», как он называл Наполеона по всей Франции. Ни полиция Фуше, ни жандармы Савари, ни все шпионы империи не могли ни остановить Бруслара, ни разыскать его тайного убежища. И вот теперь, среди ясного дня, в гостинице, перед многочисленной толпой, в нескольких саженях от замка императора, он снова появился, дерзко издеваясь над его могуществом, изрыгал оскорбления и снова бесследно исчез, оправдывая свое прозвище «Неуловимый».

Наполеон дрожал от ярости, произнося бессвязные слова:

— Сообщники! Слабость! Нерадение! Виноваты все!..

Придворные опустили головы; даже Бертье внимательно разглядывал свои сапоги. Савари побледнел, дамы застыли в неподвижных, беспомощных позах, как и Жозефина с Гортензией. Наконец повелитель несколько успокоился.

— Я хочу знать подробности! Как узнали Бруслара? Савари, рассказывайте все, слышите — все, все! Я так хочу!

Тогда генерал рассказал на свой лад приключение в гостинице, которое слышал уже и сам из третьих уст, причем оно все время изменялось и переиначивалось, что происходит неизбежно со всеми историями.

— Государь, — начал он, — Бруслар вошел в общий зал, около которого в соседней комнате завтракали молодые люди; дверь туда была открыта. Со своего места он слышал имена Иммармона, д’Отрема, Невантера и других. Молодые люди заказали цыплят а-ля Маренго; когда их принесли, они стали кричать: «Да здравствует император!».

Лицо Наполеона несколько прояснилось.

Савари продолжал:

— Потом, когда подали шамбертен и вспомнили, что это ваше любимое вино, государь, крики «Да здравствует император!» раздались с новой силой.

— Слышишь, Наполеон? — шепнула Жозефина.

— Тише! — скомандовал тот. — Продолжай, Савари!

Он снова сказал генералу «ты», это было хорошим знаком.

— Тогда Бруслар вскочил, бросил тарелку в середину их стола, обозвал их изменниками, предателями и крикнул свое имя. Все вскочили, бросились к нему, но у него, как видно, были сообщники в гостинице, которые вступились за него… Направив пистолеты на нападающих, он отступил к двери, прыгнул на лошадь, которую держал его слуга, и поскакал в лес…

Все невольно взглянули на зеленую чащу вдали. Жозефина вздрогнула.

— Его преследовали? — резко спросил Наполеон.

— Да, государь, но не сейчас, так как не решались тревожить ваше величество за столом, вызвав меня.

— Негодяи! — буркнул Наполеон.

На минуту он задумался, потом протянул гневно смятый листок бумаги с именами кандидатов Бертье и сказал ему:

— Маршал, я даю патент поручиков этим десяти кадетам; сделайте все, что нужно.

Жозефина и Гортензия бросились благодарить его нежными объятиями.

Он нетерпеливо высвободился.

— Оставьте меня в покое… Это очень понятно: я получил доказательства их преданности. Ну и отлично, очень рад поверить этому. К тому же там, где они будут, их сумеют караулить.

Таким образом, благодаря вмешательству Бруслара и в особенности меню, составленному Мартенсаром и Орсимоном, десять претендентов на места офицеров получили свое назначение.

Иногда мелкие причины вызывают крупные последствия.

 

VIII

В эту самую субботу, часов около пяти, Луиза Кастеле вышла из парка с книгой в руке и углубилась в лес. Она была вся в белом, по примеру императрицы, с легким зеленым шарфом, накинутым на плечи. С самым невинным видом она вошла под сень деревьев, направилась по одной из дорог и скоро очутилась на перекрестке так называемого Зеленого дуба. Под тенью этого огромного дерева стояла грубая деревянная скамья. Концом шарфа Луиза смахнула с нее листья и, грациозно усевшись на скамейку, казалось, погрузилась в чтение. Вокруг все было тихо; сюда не долетал шум большого города; только звук рожка прозвучал со стороны дворца, и снова наступила полная тишина. Хорошенькая женщина продолжала читать. Потревоженная ее приходом белка засыпала ее листьями, неспелыми еще желудями, мелкими кусочками сухих ветвей. Луиза помахала на нее своим шарфом, и испуганный зверек скрылся в зелени.

Вдруг с правой стороны дороги послышались тяжелые, приближающиеся шаги. Луиза положила книгу на скамейку около себя и стала ждать.

В конце аллеи показалась фигура крестьянина, несшего тяжелую корзину. Он шел, насвистывая и отирая лоб красным платком. Он остановился перед скамейкой, поставил свою корзину на землю и скромно сел на дальнем конце скамьи.

— С вашего позволения! — сказал он. — Я так устал, и к тому же очень жарко… В Париже теперь можно спечься.

При слове «Париж» Луиза вздрогнула.

Агенты, посылаемые к ней Фуше, должны были в первой же фразе произнести это слово, чтобы быть узнанными ею.

Она повернулась, пристально посмотрела на крестьянина и наконец шепнула:

— Это вы, Кантекор?

— К вашим услугам, — ответил тот, на этот раз своим обыкновенным голосом. — Я хорошо переодет, не правда ли?

— Очень, — улыбнулась Луиза, — если бы не пароль, я не узнала бы вас. Слушайте внимательно то, что я сообщу вам. Скажите Фуше, что императрица приняла несколько новых офицеров в аристократический полк. Если он хочет, то может получить список их имен. Между ними находится — слушайте хорошенько! — некий Гранлис.

— Хорошо, я знаю.

— Очень странный человек этот Гранлис. Он пожелал говорить с императрицей наедине и сказал ей что-то, что поразило ее. Она увлекла его на террасу, где они говорили минут двадцать, и все время она относилась к нему с таким почтением, какого не оказывает и Наполеону. Заметьте это!

— Уже заметил! — И Кантекор прибавил про себя: «С давних пор!»

— Это, верно, очень знатное лицо, какой-нибудь иностранный принц, вероятно. Но что ему понадобилось в армии? Мне кажется, что надо обратить на него особое внимание министра полиции.

— Это будет сделано. Больше ничего? — спросил Кантекор.

— Разве этого недостаточно?

— Вам всегда мало! — пошутил Кантекор. — До свиданья!

— До свиданья, Кантекор, до субботы!

— Да… Мое почтение!

— Добрый вечер!

Кантекор пошел было прочь, но, отойдя на несколько шагов, ударил себя по лбу и вернулся.

— Простите, я хотел задать вам вопрос…

— Сделайте одолжение, друг мой.

— Вы видели сегодня на приеме некоего графа де Тэ, не правда ли?

— Да. Ну и что же?

— Так… Вот вы образованны… Скажите, верите ли вы в то, что мертвые воскресают?

— Право, не знаю, — нерешительно ответила Луиза, суеверная, как большинство женщин ее времени. — А что?

— Видите ли, я имел полное основание считать де Тэ мертвым, мертвым наверняка. Так вы мне ничего и не скажете? Во всяком случае, благодарю вас.

На этот раз шпион Фуше действительно ушел, таща свою корзину и волоча толстую палку, и скоро исчез из виду.

Луиза встала и продолжала свою прогулку, рассуждая про себя: «Я поступаю дурно, это я отлично знаю. Вот что значит выйти замуж за красивого молодца без всякого состояния, увлекающегося картежной игрой! Ну что ж, в конце концов я все-таки служу императору».

Она искренне верила в это.

 

IX

В это время Гранлис, так озабочивавший столько времени императорскую полицию, был уже гостем в старинном замке д’Иммармонов, имевшем очень оригинальный вид. Он был окружен рвами, окопами, соединенными между собой круглыми зубчатыми башнями. Внутри этого укрепления находились три огромные, тяжелые башни со сторожевыми постами и черневшими амбразурами для крепостных орудий. Этот древний замок выдержал не сдаваясь три осады в три разных века. Под ним находились огромные подземелья, полные всевозможных легенд и призраков. Самая древняя, северная часть грозила превратиться в развалины. Все вместе имело внушительный феодальный вид.

Во время пути от гостиницы до замка, продолжавшегося минут двадцать, в ландо не было произнесено ни слова. Гранлис, сидевший на передней скамейке, любовался пейзажем, улыбаясь иногда Иммармону и д’Отрему, скакавшим по обеим сторонам экипажа. Мать и дочь сидели против него, полуопустив головы, в самых почтительных позах. Но иногда сквозь опущенные ресницы мелькал быстрый взгляд Изабеллы, украдкой брошенный на принца.

Экипаж въехал в длинную аллею, окаймленную столетними вязами, потом миновал каменный мост над глубоким рвом. Показался во всем своем великолепии древний замок. Гранлис залюбовался его величавым видом.

Топот лошадей вызвал эхо под тяжелыми сводами; ландо въехало на замковый двор и остановилось перед главным подъездом.

Д’Отрем и Иммармон соскочили на землю и подали руку дамам; Гранлис рассеянно вышел из экипажа, не обращая ни на кого внимания. На него часто находили такие минуты глубокой рассеянности, удивлявшие в человеке, хорошо воспитанном. Изабелла закусила губы, но ее мать, казалось, нашла это естественным, зная обычаи бывшей придворной жизни.

Все вошли в огромный зал, десять окон которого выходили на долину и извилины реки. На стенах висели большие портреты предков в железных латах, в синих и малиновых камзолах, в париках и кружевных воротниках, все они казались красивыми и имели воинственный вид.

Шедший позади Прюнже старательно запирал за собой все двери. Все молчали, вероятно не доверяя слугам, хотя те все были привезены из Англии и не понимали французского языка. Но в то смутное время все подавало повод к подозрениям.

Когда наконец они остались совершенно одни, с минуту еще царило полное молчание. Потом внезапно сцена изменилась. Перед выпрямившимся, принявшим величественный вид де Гранлисом склонились на одно колено все присутствующие, и виконтесса д’Иммармон торжественно произнесла:

— Государь, благодарю вас за великую честь, которую вы делаете нашему дому!

Гранлис протянул руку каждой из дам, ласково и величественно поднял их и сказал виконтессе:

— Сударыня, ваше гостеприимство трогает меня. Я дорожу им, как и вашей особой: вы напоминаете мне прошлое и погибших мучеников, и развалины былого… Я счастлив, что я у вас… Что касается вас, — обратился он к Изабелле, — я не могу видеть такую красавицу в подобном положении. Не вам склоняться на колени перед бедным Гранлисом, скорее ему следует стать на колени перед вами…

Взгляд Изабеллы блеснул таким огнем, перед которым едва ли мог бы кто-нибудь устоять. Иногда она бывала так ослепительно хороша, что походила на неземное видение, как, например, в эту минуту, когда ее глаза горели таким ярким блеском.

Тревога и злое чувство ревности заставили побледнеть графа д’Отрем при виде взгляда его невесты на высокого гостя. Он невольно сжал кулаки и переглянулся со своим двоюродным братом. Тот понял его волнение. Между тем оба они знали безумную любовь принца к Полине Боргезе, так как он не пожелал хранить от них свою заветную тайну. Несмотря на это, они боялись неожиданного сердечного увлечения, минутной прихоти этого наследника стольких легкомысленных монархов.

Виконтесса, не заметившая или не желавшая ничего заметить, ответила растроганным голосом:

— Государь, здесь нет более Гранлиса… Здесь законный наследник царствующего дома Франции, наш король, Божьей милостью Людовик Семнадцатый!

— Да здравствует король! — раздались три голоса, хотя осторожно пониженные.

Гранлис, или Людовик XVII, печально улыбнулся.

— Странный король! — сказал он. — Ведь его народ не знает даже о его существовании, и корона похищена у него уже два раза!

Потом он мерным шагом своих предков в Версале подошел к высокому, приготовленному для него креслу, опустился на него и королевским жестом предложил своим подданным расположиться вокруг. Он рассказал им свою баснословную историю: приготовленный графом Фротте, преданным ему до последнего дыхания шуаном, побег из башни Тампля, которому тайно помогал Баррас по настоянию Жозефины Богарне, теперешней императрицы, и который был осуществлен супругами Симон. Он был вынесен из тюрьмы, скрытый в большой корзине прачки, а его место занял бедный немой ребенок, который погиб за него. Фротте отвез его в предместье Сент-Оноре, к часовщику Борану, способному на все жертвы ради короля.

Он прожил в семействе часовщика долгие годы, униженный, никем неведомый, умышленно забываемый своими дядями, которые старались выиграть время, думая, что оно принесет забвение.

Когда шестнадцати лет от роду он предстал перед ними со всеми доказательствами своего происхождения, с душой, полной воспоминаний, с ним обошлись, как с интриганом и авантюристом, назвали его сумасшедшим и в качестве такового снова заключили его в башню Экосс, еще более непристойную, чем Тампль. Однако через двадцать месяцев его сторонники сумели вырвать его отчаянно смелой выходкой.

С тех пор он блуждал из страны в страну; из Германии в Швейцарию, оттуда в Италию, всюду преследуемый ненавистью людей, в особенности того, который уже называл себя Людовиком XVII, отвергнутый своей сестрой Марией-Терезией, ставшей герцогиней Ангулемской, которая могла стать будущей королевой, если бы Бурбоны когда-нибудь взошли на трон.

Было несколько покушений на его жизнь, и он спасся от них почти чудом. После двух из них у него до сих пор остались шрамы… Наконец, устав служить мишенью для иностранных убийц, он решился, несмотря на пример герцога Энгиенского, искать убежища на собственной родине, под мундиром императорской армии, надеясь найти себе безопасность. Во всяком случае, он предпочитал Наполеона своим дядьям, ставшим его худшими врагами, его вечными палачами. Теперь его жребий брошен. Что бы ни случилось, будущее не могло быть хуже прошлого…

Принц говорил с увлечением, иногда краснея, иногда со слезами на глазах. Только имени Полины Боргезе он не произнес.

Слушавшие, знавшие отчасти его историю, приходили в негодование, слыша некоторые новые для них подробности.

— Государь, государь! — шептала иногда Изабелла.

— Да, все против меня! — продолжал Людовик XVII. — Все против моей семьи, против нашей крови, все, даже сестра! Это ужасно! Мои враги воспользовались этой легендой и моей смерти, простым газетным сообщением о ней в июне тысяча семьсот девяносто пятого года. Я более не существую, став жертвой гражданской смерти, может быть, худшей, чем действительная. В тюрьме, может быть, я умер бы скорее, но теперь мое имя вычеркнуто из истории, я уничтожен!

— Государь, но мы знаем все это, как знали это наши отцы, погибшие за королей. Когда-нибудь мы возвысим свой голос!

— Вы знаете, да, иначе не может быть. Вы, Иммармон, и вы, Прюнже, были в Тюильри и Версале первыми товарищами моего детства. Вы, виконтесса, были придворной дамой моей матери-королевы. Ваши отцы были сначала интимными друзьями при дворе, затем товарищами Шаретта и Фротте, моих лучших союзников. Бедный Фротте! Ах, если бы он был жив, если бы были живы те, другие!

— Мы заменим их, государь! — восторженно сказал д’Отрем.

— На это я надеюсь. Но времена изменились. Вступая на службу в императорский полк, я обязался честью ничего не предпринимать против Наполеона. В этом я поклялся Жозефине и сдержу свое королевское слово. Но, как мне сказала сама Жозефина, потомства у них нет… Война имеет свои случайности… Если Наполеон умрет раньше меня, тогда у меня будут развязаны руки! Тогда я прокричу свое имя на всю Францию! И если тогда на моем пути встанут графы Прованский, Артуа или герцог Ангулемский — о, тогда, друзья мои, приготовьте свои шпаги!

Он побледнел и, встав с места, протянул руку, угрожая своим далеким врагам. Настало молчание, все примолкли.

— Странная женщина эта Жозефина!.. — задумчиво сказала виконтесса.

— Да, — улыбнулся принц. — Наполеон окружен сетями, сама императрица — может быть, бессознательно — против него. Несмотря на многие разочарования, на измены аристократов, которым она оказывала покровительство, она все-таки остается верна этой знати, к которой считает себя принадлежащей. Между населением Парижа ходят памфлеты, пущенные в ход при дворе. В армии новые начальники, новые маршалы, все честолюбивые, все жадные до наживы, все ненадежные… Вот почему я могу надеяться, что недолго ждать, пока орды будут повержены, а лилии восторжествуют! Не правда ли, друзья?

Все снова приветствовали его слова.

— Во всяком случае, я надеюсь, что на этот раз обманул полицию моих дядюшек: она не пойдет искать меня среди императорской армии, их кинжал короток, чтобы достать меня там… К тому же я буду все-таки сражаться за родину, за Францию!

Прюнже, стоявший у окна, заметил в эту минуту какого-то мальчика, вроде конюха, нерешительно разглядывавшего замок с моста и державшего какую-то бумагу в руке.

— Что надо этому человеку? Я пойду посмотрю, — сказал он.

— Что такое? — спросил Иммармон.

— Какое-нибудь извещение, курьер… Останься, я вернусь.

Минут через пять молодой граф вернулся, держа в руках запечатанное письмо.

— Дело сделано! — воскликнул он еще на пороге. — Послушайте, государь, что нам пишут: — «Господа, императрица Жозефина представила сегодня утром наши прошения императору, и он назначил всех нас поручиками полка Тур д’Оверна. Нам прислали известие о назначении в гостиницу, с адъютантом его величества. Считаю приятным долгом сообщить вам об этом. Мы должны явиться к министру и ждать окончательного назначения через два месяца. Пребывание в Компьене теперь бесполезно, и мы возвратимся в Париж. В ожидании увидеть вас в новом мундире шлю свой искренний привет. Да здравствует император! Мартенсар. Господам д’Иммармону, де Гранлису и Прюнже д’Отрем, в замок Депли».

— Дело сделано! — повторил и Людовик XVII, а затем протянул руку своим двум союзникам и горячо добавил: — Простите, друзья мои, что я против вашего желания, против ваших убеждений увлекаю вас за собой в свой неведомый путь… Простите, что я так злоупотребляю вашей преданностью, но мой род уже три столетия пользовался услугами вашего, и я сделаю то же.

— Государь, мы созданы, чтобы следовать за вами! — сказал Иммармон.

Более пылкая Изабелла горячо воскликнула:

— Подданные принадлежат своему королю душой и телом, все, без исключения, без разбора! Испытайте, государь!

Ее большие глаза горели огнем, впиваясь в этого двадцатилетнего короля, которого она надеялась, может быть, излечить от недостойной его страсти: она также знала о его любви к сестре императора.

Еще раз ее брат и кузен, считавшийся ее женихом с детства, тревожно переглянулись и отвернулись в сторону.

— В настоящую минуту, — просто ответил Людовик, — дело идет об опасностях, в которых принимают участие только мужчины.

Раздосадованная красавица сильно покраснела и отошла в сторону. Молодые люди вздохнули свободнее.

— Теперь, — продолжал Людовик, — мы должны привыкать к своему новому положению и хорошо исполнять принятые на себя роли, что, как можно заранее предвидеть, будет иногда нелегко. Покоримся! Мне уже приходилось не раз переносить неожиданные испытания со времени своего возвращения во Францию. Только что сегодня утром мне надо было слушать любезности господина Рантвиньи, шутки Мартенсара… это было при вас! Но хуже всего то, что придется казаться изменником своему собственному делу, ренегатом прошлого, как сегодня назвали всех нас; быть вынужденным выслушивать оскорбления какого-нибудь Бруслара, — знает он или нет о моем существовании? — оскорбления, которыми восхищаешься в душе, не смея подать о том вид, не смея благодарить этого человека, как бы я того желал! Сегодня, когда я слушал его слова, мое сердце замирало от радости, от гордости при виде этого храбреца, этого истинного рыцаря, а между тем я не мог, не смею броситься ему на помощь, защитить его!

— А мы-то! — воскликнул Прюнже. — Я прихожу в бешенство, когда подумаю, что этот честный малый считает нас за подлецов и негодяев.

— Прюнже, — с достоинством произнес Людовик, — настанут времена, когда все это изменится.

В эту минуту, точно достаточно было произнести для того его имя, легендарный Бруслар снова появился на сцене, правда, издали, но блестящим образом. Позади группы деревьев, в долине, раздались шум, крики, военная команда.

В зале замка все бросились к окнам, видя, что случилось что-то необыкновенное. Они увидели всадника, за которым гнались двадцать других. Несмотря на расстояние, зоркие глаза молодых людей сейчас же узнали преследуемого, и все они разом вскрикнули:

— Это он! Это Бруслар!

— За ним гонятся жандармы! — добавил Иммармон.

— Так-так! Пусть гонятся собаки — кабан хорош! — воскликнул Людовик, наклонившись с балкона, причем его глаза заблестели, как при виде интересной охоты, и он улыбался.

— Государь, — печально сказала виконтесса, — если бы побольше было таких кабанов, то вы сохранили бы свои владения.

— Я знаю, — живо сказал принц, — и поверьте…

Он замолк, увлеченный представившимся зрелищем. Было очевидно, что лошадь у Бруслара была много лучше, чем у жандармов, и, если бы не встретилось какого-нибудь препятствия, перерезавшего ему путь, он, конечно, должен был бы уйти от них. Бруслар сам понимал это и, верный себе, только забавлялся погоней. Он поддерживал равное расстояние между собой и преследователями, но его лошадь оставалась свежей, не вспотевшей, а полицейские кони уже задыхались под ударами шпор, покрытые потом и пеной; несколько раз Бруслар оглядывался, чтобы подразнить скакавшую за ним свору.

Командовавший отрядом воспользовался потерянными Брусларом минутами, чтобы пустить в него пулю из пистолета, но та просвистела над его шляпой.

Тогда Бруслар отряхнулся, как мокрая собака, разразился громким смехом и несколькими скачками далеко опередил жандармов, не дожидаясь вторичного выстрела.

— Браво! — восторженно крикнула Изабелла.

— Тише! — остановил ее брат. — Голос может долететь туда. Душой мы за него, наружно — за его врагов! Так нужно!

— Да, — сказал принц, — это новое испытание.

Бруслар мчался дальше, как вдруг его тайные друзья увидели, что он разом остановил лошадь так внезапно, что она осела на задние ноги.

— Черт возьми! — проворчал дальнозоркий Прюнже. — Еще жандармы впереди! Его окружают!

У безмолвных зрителей сжалось сердце, они всей душой стремились к одинокому, окруженному врагами шуану, который снова пустился скакать.

Вдруг он решительно и смело повернул направо к старинной стене, окружавшей границы замковых владений. С внешней стороны она осыпалась от времени в течение веков и была высотой не более двух аршин, но с внутренней сохранила свою первоначальную высоту, около двух сажен. Все содрогнулись, видя, что Бруслар направился в эту сторону, не подозревая громадного обрыва по ту сторону, замаскированного извне осыпавшейся частью стены. Если он рискнет сделать скачок, то может разбиться вместе с лошадью, тем более что по эту сторону стены земля была выложена каменными плитами.

Между тем беззаботный Бруслар приближался, полный смелости и отваги…

Поощряя свою лошадь голосом, рукой и коленями, он заставил ее сделать страшный скачок; она перепрыгнула стену и, к ужасу зрителей, скользнула всеми четырьмя копытами по каменным плитам, на которых ее железные подковы оставили глубокие полосы.

Бруслар, откинувшись назад, не шевельнулся в седле. Он осмотрелся и поскакал дальше, как будто этот безумный прыжок был просто детской забавой, углубляясь под сень деревьев все тем же быстрым галопом.

— Каков результат? — спросил отвернувшийся было от окна принц.

К своему удивлению, он увидел, что Иммармон и Прюнже исчезли.

— Они откроют ему заднюю дверь, в лес, — задыхаясь, сообщила ему Изабелла, еще более прекрасная в своем волнении. — Вот какое несчастье быть женщиной! — вскричала она, ломая руки.

Заметив, что Людовик любуется ею, она улыбнулась ему и снова бросила на него пылающий взгляд.

К стене, которую только что перескочил Бруслар, подъехали в эту минуту и жандармы. Один из них слез с лошади, взобрался на стену и сделал гримасу при виде обрыва, а затем, обернувшись к товарищам, громко сказал им:

— Это не человек, а дьявол! По ту сторону почти шесть метров, — он преувеличил, — а он все-таки исчез!

Подпоручик, командовавший отрядом, выбранился. В это время подъехал второй отряд жандармов, и началось оживленное совещание. Затем оба отряда, соединившись, направились к главному въезду в замок. Он был заперт; массивные ворота преграждали доступ на каменный мост. Жандармы стали кричать, стуча своими саблями в ворота:

— Именем закона! Именем императора!

Наконец тяжелые половинки ворот медленно растворились. Между тем на другом конце зала виконтесса д’Иммармон, смотревшая в окно, выходившее на запад, тихо позвала:

— Государь! Изабелла! Посмотрите, идите сюда!

Те поспешно подошли: далеко за стенами замка скакал всадник, свободный как ветер, мчавшийся к густому лесу, где скрыться было уже легко. Это был Бруслар.

Жандармы с шумом въехали во двор. Хозяин дома д’Иммармон и его кузен граф д’Отрем встретили их на подъезде замка с довольно высокомерным, удивленным видом.

— Чему мы обязаны честью вашего посещения? — спросил офицера виконт д’Иммармон.

— К вам вошел изменник, где он?

— Мы никого не видали, — спокойно ответил тот. — Где он вошел, откуда? Не понимаю, что вы хотите сказать. Я вижу тут только вас и ваших людей, присутствие которых удивляет меня.

Раздосадованный офицер, видя, что он теряет время, а с ним и след беглеца, забыл вежливость:

— Прежде всего кто вы сами? Я имею право спрашивать, — сказал он. — Какой-нибудь эмигрант, вероятно?

— Осторожнее! — остановил его Прюнже. — Вы заходите слишком далеко.

— Кто вы такие? Что это за местность? — повторил тот, сдерживая свою горячившуюся лошадь.

— Вы находитесь в моем замке Депли, я — виконт д’Иммармон. А это мой кузен, граф Прюнже д’Отрем. Достаточно вам этого?

— Нет!

— Тогда я прибавлю наше звание: мы оба поручики благородного полка Тур д’Оверна.

Жандарм, видя перед собой старших чинов, должен был сдаться.

— Пусть так, господа, я вам верю, — поклонился он, переменив свой прежний тон. — Если вы офицеры императора, я могу сказать вам, что мы преследуем Бруслара… Голова этого дерзкого шуана оценена. Он скрылся у вас; хотя вы этого не видели, но мы-то знаем это. Долг каждого доброго подданного облегчить нашу задачу. Разрешите обыскать ваш парк, кусты и заросли.

— Сделайте одолжение! — спокойно сказал Иммармон. — Но здесь так много выходов… Если здесь и был Бруслар, то теперь он, конечно, уже далеко.

— Это мы увидим! — резко сказал офицер.

Целый час жандармы обыскивали кусты, но не нашли никого, хотя видели пять или шесть ворот, которые могли служить для бегства; офицер, отчаявшись в успехе, собрал наконец свой отряд и уехал рассерженный, не простившись с хозяевами.

— Императору пришла блажная идея давать места этим птицам, — ворчал он дорогой. — Все они канальи, и ничего больше!

Он был не совсем не прав.

Молодые люди, возвращаясь в зал к принцу, обменивались мыслями.

— Право, император дал нам сегодня утром хороший козырь в руки, — сказал д’Отрем, — не знаю, как нам удалось бы без него отделаться от этой злой собаки… А каковы были бы последствия домашнего обыска? Заподозрили бы нашего Гранлиса, подвергли бы его, пожалуй, допросу. Этот господин, может быть, не оказался бы таким сговорчивым, как Фуше, и тогда…

— Мы должны еще поставить свечку Мартенсару, который прислал нам известие о назначении, — ответил Прюнже, — без него у нас не оказалось бы этого оружия.

— Это верно, — рассмеялся виконт.

Но граф опустил голову и глубоко вздохнул.

— Что с тобой? — удивился его кузен.

— Мне пришло в голову, друг мой, что мы еще только четыре часа состоим офицерами императора и уже изменили ему…

— Что же делать? — нахмурился Иммармон. — В этом виноваты обстоятельства, а не мы…

Когда они вошли в зал, принц Людовик сидел между обеими дамами и оживленно говорил с ними.

— Мы видели, — произнес он, обращаясь к ним, — он спасен, не правда ли? Благодарю вас! Он узнал вас! Это удивило его!..

— Не думаю, чтобы он узнал нас, — сказал виконт, — не успел вероятно… Когда мы подошли, он стоял перед воротами, спешившись, напрасно стараясь выломать их, дрожа от нетерпения. Я прошел вперед и отпер их ключом. Бруслар, глядя на нас, вскочил в седло и крикнул нам: «Спасибо, добрые люди, не бойтесь, никто не узнает об этом»! — и умчался, как ветер.

— Да сохранит его Бог! — с чувством сказал принц.

В это время новое происшествие, замеченное через окно зала, обратило на себя внимание присутствующих.

Вдали показался легкий плетеный шарабан, запряженный серым пони, которого гнал крупной рысью кучер в ливрее. В легком экипаже сидела молодая женщина в токе с перьями; она склонилась вперед и криком поощряла и без того слишком быстрый бег лошади, которая скакала беспорядочным галопом, увлекая за собой слишком легкий экипаж, скакавший и подпрыгивавший при этой безумной езде.

— Диана! — воскликнул виконт взволнованным голосом и, обернувшись к принцу, пояснил: — Маркиза Диана д’Этиоль, яркая роялистка, вдова убежденного заговорщика, убитого в Кибероне, наша родственница по своей собственной семье; она из рода Ларшанов, которые все погибли на эшафоте.

— Кажется, она направляется сюда, — проговорила Изабелла.

— О нет, это невозможно! — возразила виконтесса. — Она презирает нас и отказалась от родства с нами с тех пор, как считает нас примирившимися с императором… О, это кажущееся примирение.

— Какая ложь, какая несправедливость! — вздохнул принц. — Бедные друзья, сколько вы уже переносите из-за меня!..

— Да, она едет сюда, к замку, — подтвердил Прюнже. — Ну, государь, берегитесь! Это — экзальтированная, восторженная женщина, она не способна хранить тайну. Не выдайте себя ей, государь, она упадет к вашим ногам, потом побежит к себе, вот туда, где виднеются между деревьями остроконечные кровли, велит ударить в набат, соберет крестьян, раздаст им оружие и поведет их на Компьенский замок с криком: «Да здравствует король!».

— Неужели она имеет такое влияние? — спросил заинтересованный Людовик, удивленный его словами.

— Да, благодаря своей красоте, пылкости и красноречию. Это — женщина старого времени, эпохи Лиги или Фронды, это — героиня, но героиня несносная, созданная для помехи лучшему делу. Она всегда действует порывами, всегда по-своему. Ее тридцать лет не сделали ее умнее.

Слушая слова своего друга, виконт опустил голову, как будто они были неприятны ему. Можно было подумать, что молодая вдова маркиза не была безразлична двадцатитрехлетнему виконту.

Задумавшаяся Изабелла, казалось, погрузилась в мечты…

Между нею и Дианой не было особенной симпатии. Брюнетка с голубыми глазами не могла любить черноокую блондинку. Но, насколько они разнились физически, настолько походили одна на другую с нравственной стороны: обе были честолюбивы, кокетливы, горды, обе презирали низших. Это был чистейший тип эмигранток, считавших, что они оказывают Франции большую честь, удостоив вернуться туда со всей своей ненавистью и злобой, которую они даже не трудились скрывать.

— Она, конечно, снова является упрекать нас за измену, — мрачно сказала виконтесса. — Государь, будьте готовы заранее к тому, что, не зная вас, она предаст и вас своей общей анафеме: одно уже ваше присутствие здесь осуждает вас в ее глазах, и ваше терпение подвергнется большому испытанию. Но мы еще раз предупреждаем вас, что довериться ей — значит погубить всех нас.

— Возможно, — слабо согласился Иммармон.

Слово было за Изабеллой, и она грубо, не выбирая выражений, произнесла:

— Я лучше желала бы видеть ее среди наших врагов, но не здесь, между нами. Поклявшись ей, что она прекрасна, ее можно заставить снять свою рубашку и сказать все, что она знает. Со своими любовниками у нее нет тайн: перед ними она обнажена душой так же, как и телом.

Послышались негодующие возгласы.

— Изабелла! — воскликнула сконфуженная виконтесса.

— Сестра! — остановил ее побледневший виконт с выражением упрека.

Прюнже, казалось, был возмущен.

Людовик XVII был удивлен; несмотря на то что итальянская принцесса приучила его к свободным выражениям, все же такая смелость поражала в такой молодой и красивой девушке.

Между тем маркиза Диана д’Этиоль, въехавшая во двор замка, вышла из экипажа и, нервно подбирая платье, поднималась по лестнице. Растрепанные ветром белокурые пряди волос нависли на ее глаза, которые ярко горели; казалось, она была в величайшем волнении. Остановившись на пороге, ни с кем не здороваясь, она громко крикнула:

— Где он?

Никто не ответил ей, делая удивленный вид.

— Где Бруслар? — крикнула она еще громче.

Изабелла церемонно подошла к ней и сделала реверанс.

— Здравствуйте, маркиза! Как вы поживаете? — насмешливо спросила она. — Какой добрый ветер занес вас сюда?

— Я знаю, что он скрылся у вас в парке, мне сказали это… За ним сюда же въехали жандармы… Он выехал от меня… Он схвачен? Отвечайте! Я так страдаю, вы видите…

— Так вы очень любите его? — мрачно спросил Жак д’Иммармон.

— Да, я люблю его, — пылко ответила Диана, — люблю, как истинного героя чести и храбрости!

— Будьте счастливы! — горько сказал виконт. — Он теперь далеко, если все еще продолжает скакать.

— Благодарю, Жак, — томно сказала она, — благодарю, несмотря ни на что, несмотря на ваши преступления…

— Диана! — с упреком сказала виконтесса. — Вы пришли оскорблять нас?

— Полно! — презрительно сказала Изабелла, — что упало, то разбилось, не стоит подбирать куски.

Не обращая на нее внимания, маркиза окинула присутствующих беглым взглядом и продолжала:

— Так, значит, это правда?.. Я не хотела верить, когда Бруслар сказал мне… Сегодня утром в гостинице вы, благородные потомки знатнейших фамилий, вы продались, нанялись, и кому?! Вы прославляли Бонапарта, вы кричали «Да здравствует император!». — Она обратилась к принцу: — И вы, господин «не знаю кто», вы тоже были там! Одно это ваше присутствие доказывает, что и вы — изменник!

— Господин де Гранлис, — поспешил назвать виконт.

— С чем и поздравляю; тогда все понятно. Гранлис? Такой фамилии я не знаю; во Франции нет дворян такого имени, оно вымышлено, комедиантское, вероятно скрывавшее какого-нибудь шпиона узурпатора, посланного соблазнять других… И это удается, даже здесь у Иммармонов, даже с Прюнже! Какие времена! Счастливы те, кто умер! Кровь мучеников, бог даст, когда-нибудь задушит вас, ренегатов.

Принц не спускал взора с горячившейся женщины и в глубоком волнении крепко сжал руки. Причина этого была понятна: маркиза Диана походила как две капли воды на принцессу Полину Боргезе; у нее были те же манеры, те же жесты, та же страстность и пылкость, даже тот же звук голоса, та же прелесть, с той лишь разницей, что она была на несколько лет старше. Она оскорбляла его, а он был в восхищении; она выражала презрение — странно! — но за это он еще более уважал ее; она готова была ударить его — он желал бы обнять ее.

— Вы молчите, вам нечего сказать? — продолжала маркиза. — А впрочем, что мне за дело до вас! Может быть, это — ваше ремесло, как и всякое другое в настоящее смутное время, когда торжествует порок, когда попраны все права! Это — дело ваше и не касается меня… Отомстите мне, если можете!.. Я говорю тем, чья кровь течет в моих жилах, то есть, Иммармону, Прюнже! Вы, говорят, офицеры императора? Значит, вашему знатному роду конец, и я благодарю вас за это. Бог даст, вас убьют в первой стычке, и судьба избавит Францию от ваших детей. Имея таких отцов, каковы бы были они? До свидания, кузены, кузины! Если когда-нибудь воскреснут славные битвы, будет борьба кругом Компьенского замка, о, тогда… тогда вы запляшете, господа, а я заплачу за музыку!

— А пока попрыгайте вы! — бросила ей Изабелла, с яростью следя за восхищением принца.

Уходившая уже маркиза грозно обернулась:

— А ты, негодная, ты получишь кнут!

Не дав времени ответить, Диана подобрала платье и, гордо подняв голову, вышла, сильно хлопнув дверями.

Виконтесса, ее сын и племянник переглянулись, Изабелла рванулась вперед, как раненая львица. Принц казался удрученным. Он неверными шагами подошел к креслу и опустился в него, закрыв лицо руками.

— Она очаровательна, прелестна! — бормотал он. — Как она похожа на… Я не в состоянии переносить, что такая красавица презирает меня, не знает, кто я…

Для него, как и для его прадеда Людовика XIV, женщины представляли весь интерес жизни.

 

X

В начале августа парижские газеты известили о прибытии ее императорского высочества принцессы Полины Боргезе, героини Гвастилла. Она остановилась со своей свитой у своей сестры Каролины, в Елисейском дворце. Муж не сопровождал ее.

Гранлис был в восторге, ожидая исполнения всех своих надежд. В это время он забыл все заботы о своем потерянном троне, о непризнанном величии, они отошли у него на второй план. Безумно влюбленный, он совершал тысячи неосторожностей.

Так, он осмелился явиться в Елисейский дворец в первый же вечер, на парадный прием, когда его божество было окружено тесной толпой придворных, явившихся на поклон.

Полина была и довольна этим, восхищаясь его смелостью, и разгневана, боясь последствий. Поэтому она сделала вид, что встречала этого дворянина в Италии, среди товарищей своего мужа, принца Камилла. Впрочем, никто не обратил на это особого внимания, так как общество было довольно смешанное.

Людовик пошел дальше: когда Полина проходила мимо него, он ловко и незаметно передал ей сложенную записку.

Она была поражена; это могло погубить их обоих или, по крайней мере, дать обильную пищу злословию. Но она спрятала записку, оставив до более удобного случая желание излить свой гнев на слишком смелого поклонника.

Оставшись одна, она прочла записку. Гранлис умолял ее немедленно назначить ему свидание, послав это известие в надежное место, к часовщику Борану, в предместье Сент-Оноре, на углу переулка Мо-Вестус.

Полина сначала решила не отвечать, чтобы наказать его; но следующим утром она написала ему ответ и послала с итальянской прислужницей, очень смышленой и преданной.

Просто одетая женщина спокойно пошла по улице, глядя на номера домов, не возбуждая ничьего подозрения. В лавке Борана ее встретила Рене; осторожно осмотревшись, итальянка вынула письмо из-за корсажа и вручила его ей, говоря:

— Господину Гранлису, синьора!

— Да, я знаю, — вздохнула девушка, — он сейчас придет.

Итальянка ушла, довольная исполненным поручением.

Рене уже отчасти знала, в чем дело. Принц, часто посещавший лавочку Борана, служившую ему почтой «до востребования», недолго сумел скрывать свой роман, хотя, чтобы не тревожить еще более добрых людей, не сказал им о положении и имени своей героини. Боран и его дочь думали, что это — какая-нибудь знатная дама, и нисколько не удивлялись, что он не открыл им ее имени. У бедной Рене при известии об этой интриге, к собственному удивлению, больно сжалось сердце. Однако разум скоро взял верх: какое право имела на этого принца она — самая скромная, самая последняя из его подданных? Сама мысль о любви к нему казалась ей чудовищным преступлением, святотатством, и она дала себе клятву изгнать навсегда из своего сердца эти дерзкие мысли.

Но не так-то легко справиться с сердцем, и часто бедная девушка ловила себя на тех же предосудительных мечтах. Она страдала, плакала, бледнела… Ее отец приписывал все это тревогам за принца, подвергавшегося в Париже всевозможным опасностям.

Вследствие этого и теперь, получив это письмо, встревожилась не одна Рене, а весь дом! Даже толстая Жанна вздыхала:

— Что-то с ним, с нашим королем?

Людовик пришел через полчаса и еще с порога крикнул:

— Ну что, принесли?

Рене молча подала ему бледно-голубой, сильно надушенный конверт. Гранлис вскрыл конверт и прочитал письмо. Его лицо просияло огромной радостью и гордостью, глаза заблестели. Он спрятал листок у себя на груди и обратился к присутствующим:

— Друзья мои, хорошие новости: я — офицер императора. Живу я теперь в Сен-Жерменском предместье, на углу улиц Дю-Бак и Вавилонской, в маленьком, хорошо обставленном домике, с двумя ходами. Если когда-нибудь придет ко мне спешное известие, то надо доставить его мне туда. Самое лучшее будет, если это сделает Рене. Если кто-нибудь увидит ее входящею ко мне, то ее скорее сочтут за мою возлюбленную, чем за политического агента. Не правда ли, малютка?

Он рассмеялся при этой мысли, но Рене было не до смеха, и она лишь молчаливым кивком головы согласилась на его лестное доверие.

Принц простился со своими друзьями и поспешно вышел. Дорогой он весело напевал от избытка радостного чувства.

Как только за принцем закрылась дверь, новый посетитель с шумом вошел в лавочку часовщика.

— Здравствуйте, — сказал он, — вот и я!

Боран побледнел и с трудом сдержал видимую досаду.

— Мое посещение вам не нравится? Я угадываю почему, — насмешливо сказал гость, — вы охладели, Боран.

— Шевалье Бруслар, — тихо возразил часовщик, — я не охладел, но вы все такой же легкомысленный. Вы не даете себе труда подать условленный сигнал и врываетесь неожиданно, как ветер…

— Будет, — сказал Бруслар, — каждому своя судьба. Мой последний день предопределен свыше, и его ничто не изменит… Письма у вас есть?

— Нет!

— Успокойтесь, я ухожу.

Боран, видимо, облегченно вздохнул.

— Видите, как вы довольны, что я ухожу! — заметив это, произнес Бруслар. — Я для вас опасен, и это беспокоит вас… Конечно, вы старитесь и имеете право на спокойствие. Но я думаю, что у вас дурные знакомства. Вот, например, этот молодец, который только что вышел от вас, я знаю его. Я видел его в Компьене и слышал, как он кричал: «Да здравствует император!» И он еще называется благородным… Его имя Гранлис, то есть «великая лилия», а, по-моему, скорее — великая свинья! Вероятно, это сыщик, и если он попадется в мои руки — пусть побережет тогда свою шкуру!

Негодующие, испуганные возгласы были ответом на его слова, но Бруслар не дал Борану времени для ответа, пожал плечами, бросил на всех презрительный взгляд и вышел, громко хлопнув дверьми и крича во все горло, не обращая внимания на прохожих:

— Все они такие! Все, все!

Он быстрыми шагами пошел по улице, так что полы его платья раздувались по ветру. Вдруг он остановился и сделал брезгливую гримасу.

Недалеко от него стоял у окна модного магазина Гранлис, на которого загляделись оттуда две хорошенькие продавщицы.

Бруслар спрятался в углубление дверей и наблюдал, рассуждая сам с собой:

— Раз ты тут, я не выпущу тебя. Это перст Провидения — Бог предает тебя в мои руки, и я принимаю этот подарок.

Наконец Гранлис небрежной походкой пошел дальше. В то время улица в предместье Сент-Оноре представляла собой узкую, извилистую дорогу, которая к тому же была сильно запружена экипажами, тележками, одноколками, наводнявшими ее. В особенности около полудня здесь тянулась непрерывная вереница ручных тележек мелких торговцев, вокруг которых толпились суетливые хозяйки, что еще более затрудняло движение по ней.

В этом хаосе Бруслар, следивший за Гранлисом, потерял его из виду. Его забавляло это преследование, напоминавшее доброе старое время, времена генерала Фротте… Ему казалось, что он преследует «синего» на своей родине, в Нормандии; только дома заменяли здесь кусты, а ручные тележки — молодые рощицы…

Этот человек, преследуемый сам, подвергавшийся опасности был взятым за горло первым попавшимся полицейским, находил огромное удовольствие следить за молодцом, которого он считал ренегатом, врагом королевства, шпионом узурпатора. Нельзя же было заподозрить его, Бруслара, в этом грубом буржуа, расталкивавшем локтями народ, поднимавшем палку над становившимися на его дороге, казалось, занимавшем всю ширину улицы своей массивной фигурой. Выдать его могла только его чудесная, черная как смоль борода, с которой он никогда не хотел расстаться и которой гордился, она одна обращала на себя внимание и представляла для него наибольшую опасность. Но Бруслар не обращал на это внимания, взяв себе за правило, что, чем больше производишь шума, тем меньше навлечешь на себя подозрений.

Таким образом он шел следом за Гранлисом. Молодые работницы и швейки оглядывались по два раза на их пути: сначала, чтобы взглянуть еще раз на изящного блондина, весело улыбавшегося им, показывая свои белые зубы, а вторично — чтобы разглядеть получше, почти со страхом, этого огромного смуглого молодца, похожего на хищного зверя, сильного, могучего и мрачного!

Так, друг за другом, они дошли до Пале-Рояля. Несмотря на вред, причиненный ему революцией, это здание все еще представляло собой центр парижского шума и движения.

Конечно, эта местность сильно изменилась в последнее время, после необыкновенной роскоши герцогов Орлеанских, но все-таки в 1806 году Пале-Рояль оставался огромным базаром всевозможных увеселений: игорных домов, притонов всех категорий, где царили дорогие куртизанки и дешевые ночные феи для бедных студентов; тут же, выходя и на соседние улицы, помещались всевозможные рестораны. Здесь же продавались разные животные, пестрые южные птицы, крикливые попугаи, лаявшие в своих клетках собаки. Все вместе производило невероятный шум и гам. Продавцы разных лавок громко зазывали покупателей. В подземных гротах играла музыка, плясали обнаженные «нимфы».

Все это было переполнено шумной толпой разнообразного люда, где перемешались все национальности, все партии, без различия политической окраски. Здесь можно было видеть множество офицеров, проигравших в какой-нибудь час все свое состояние — цену многих битв и ран. Пале-Рояль с утра был всегда переполнен публикой, а вечером сиял тысячью огней, на которые, как мухи, летели посетители.

Гранлис вошел туда торопливым шагом, как человек, спешащий на свидание. К нему подошла хорошенькая цветочница, предлагая свой товар; он остановился пошутить с ней. Бруслар остановился тоже, свирепо наблюдая за ним.

— Так-так! — закричал он. — Ухаживают за девушками, нюхают цветочки, наслаждаются жизнью!.. Погодите! Сделай-ка путь между Канном и Валонью, я тебе всажу пулю в лоб, несмотря на твои прекрасные двадцать лет!..

Поблизости оказался Рантвиньи; поймав Гранлиса в его ухаживании за цветочницей, он присоединился к нему и принял участие в болтовне.

— Господин Гранлис, вы, как и я, любите все, что красиво где бы это ни было! — насмешливо сказал он. — Черт возьми, вы правы! А ты, плутовка, чем зажгла свои глазенки?

— Адским пламенем! В них горят все чертенята!

— Ах ты, бесенок, бесенок! Настоящая дочь Парижа!

Наконец молодые люди пошли дальше, взяв цветов и сунув экю в руку хорошенькой цветочницы.

Бруслар не последовал за ними, он, махнув рукой, скрылся в толпе.

— Не к чему идти за ними, — проворчал он, — теперь я ничего не могу сделать, пока… Он ничего не потеряет от ожидания… Придет мое время!..

Утешая себя надеждами на будущее за неудачи настоящего, он отказался от преследования.

Перед кафе «Шартр», за круглым столом, уставленным разноцветными бутылками, сидели на желтых стульях несколько молодых людей. Между ними были граф де Тэ, все еще в трауре, граф де Новар, маркиз Невантер, Мартенсар, Микеле де Марш и д’Орсимон.

При виде Гранлиса и Рантвиньи они встали и церемонно раскланялись, прибывшие сели за тот же стол, и Рантвиньи сказал:

— Господа, я только что из министерства; дело решено, наше назначение подписано. Начало нашей службы будет считаться с первого сентября, но мы имеем право немедленно надеть мундир установленного образца.

Последние слова возбудили общий восторг, и все молчаливо и внимательно слушали описание новой формы, сделанное Рантвиньи: белый мундир с красными отворотами, треуголка с золотыми шнурами и императорской кокардой и шпага, главное, шпага!

— Недурно! — весело воскликнул Орсимон.

— Скажи — великолепно! — подтвердил Мартенсар. — Мы все будем восхитительны в таком наряде!

Все весело смеялись, представляя себе эффект, который произведет их новый мундир на прекрасных дам. Только Эдмонд де Тэ, не увлекаясь тщеславными мечтами, оставался по-прежнему задумчивым и, узнав о последнем распоряжении, встал с места и простился. Гранлис последовал его примеру, попросив сообщить Иммармону и Прюнже, что он был, и ушел без всяких дальнейших объяснений.

Оставшиеся продолжали разговор.

— Какой странный наш Гранлис! — заметил Микеле де Марш. — Это живая тайна. Он всегда точно витает в облаках, а когда просит — точно приказывает. Кто он, однако? Кто знает его происхождение, его семейство и род?

— Хотя бы он происходил по прямой линии от самого Юпитера, все-таки это не причина так держать себя, — заметил Мартенсар.

— Конечно, — согласился Орсимон. — Вы слышали его поручение к Иммармону и Прюнже? И здесь, в Париже, как в Компьене, он обращается с ними, как с лакеями… просто смех!

— Ну, это их вина, — отозвался Новар, — они сами обращаются с ним как с господином, вот что удивляет меня. Ведь они сами достаточно богаты и знатны. Вот поэтому-то я думаю, что здесь есть что-то, чего мы не знаем.

— Если он сдержан с мужчинами, — вступился Рантвиньи, — то с женщинами наоборот, хотя бы с самыми простыми. Я сейчас видел, как он очень усердно любезничал с цветочницей в трех шагах отсюда. Я вовсе не осуждаю его, потому что и сам делаю то же: я люблю красивых девушек, всяких!

Компания, не стесняемая присутствием мрачного де Тэ, чопорного Гранлиса, Прюнже и Иммармона, развеселилась со всей непринужденностью молодых, только что произведенных офицеров.

Скоро подошли и два кузена, Иммармон и Прюнже, и немедленно справились о Гранлисе. Узнав, что он ушел неизвестно куда, они, казалось, были поражены, многозначительно переглянулись, рассеянно выслушали известие о назначении и о новой форме и, почти не простившись, поспешно устремились в ту сторону, куда скрылся их товарищ.

— Ну что? — подмигнул Мартенсар, когда они отошли. — Точно две кормилицы, которые потеряли своего сосунка!

Общий смех встретил это оригинальное сравнение.

Между тем Гранлис в обществе де Тэ шел по галереям Пале-Рояля. Его спутник шел молча, не начиная разговора.

Веселые продавщицы, сомнительные золотошвейки или модистки напрасно бросали вызывающие взгляды на двух красивых молодых людей: один не замечал их, другой стеснялся молчаливого спутника.

С первой же встречи личность Эдмонда де Тэ князя де Груа привлекала и интересовала принца. Он мечтал о том, чтобы подружиться с ним, открыть ему свою тайну, приобрести и его доверие.

Нервный и впечатлительный принц, желая добиться исполнения какого-нибудь своего желания, был способен на всякую неосторожность, на всякую рискованную выходку. Так было и на этот раз.

До самого кафе «Режанс», находившегося тогда напротив того места, где оно и теперь, обескураженный принц напрасно старался обратить на себя внимание своего мрачного, молчаливого спутника, и это немало раздражало его. Перед входом в кафе де Тэ приостановился и с глубоким вздохом снял свою шляпу. Из сочувствия к нему Гранлис сделал то же. Тогда бретонец заметил наконец его присутствие и тихо сказал:

— Вы правы, что обнажили голову, — хотя, конечно, вы сделали это из вежливости, не зная почему… Здесь, на этом месте, двенадцать лет тому назад, во времена проклятого террора, произошло одно историческое происшествие, которое касалось моего отца и моей матери.

— Позвольте мне, у кого отец и мать пошли на эшафот, попросить у вас объяснения? — обратился к нему принц.

— А, ваш отец и мать?.. Бедный мальчик! Какое это было страшное, жестокое время! — сказал де Тэ.

«Бедный мальчик!» Принц покраснел от такого обращения, но Эдмонд де Тэ не заметил этого и продолжал говорить тихо, как бы сам с собой:

— Да, это было тогда, когда тележки осужденных проезжали здесь каждое утро к эшафоту… Здесь, в этом самом кафе… Вы знаете, здесь собирались любители шахматной игры, начиная с Вольтера, Руссо, Дидро, кончая Наполеоном. Робеспьер также приходил сюда. Он часто сидел один, так как немногие осмеливались играть с таким партнером, как он. Если кто-нибудь и находился, то, конечно, Робеспьер всегда выигрывал, но не столько благодаря умению, как благодаря внушаемому им страху. Однажды вечером, когда партнера не находилось, в кафе вошел молодой человек небольшого роста, с красивым женственным лицом и смело занял место за шахматным столом. Молча подвинул он первую фигуру на шахматной доске. Робеспьер сделал то же, и партия началась. Молодой человек выиграл. Робеспьер просил и получил реванш. Но молодой человек выиграл опять. Его партнер кусал ногти с досады, однако признал свое поражение и спросил цену проигрыша, которая не была обусловлена. «Голова человека, — сказал молодой человек, — я выиграл ее… Плати скорее: завтра она уже будет в руках палача». Он вынул из кармана заранее приготовленный приказ об освобождении графа Оливье де Тэ, заключенного в Консьержери. Там недоставало только подписи. Не говоря ни слова, Робеспьер подписал приказ, отдал бумагу и спросил: «Кто же ты, гражданин?»— «Скажи — гражданка! Я женщина, графиня де Тэ. Я спасла своего мужа. Спасибо и прощай!» Эта женщина была моя мать, ее призраку поклоняюсь я, проходя мимо этого кафе… Ах, кто мог предвидеть тогда весь позор, весь ужас будущего!.. Однако зачем я рассказал вам все это? Иногда воспоминания требуют исхода, должны излиться перед кем бы то ни было, хотя бы то был первый встречный.

Задетый еще раз, Гранлис потерял терпение. Он чувствовал жгучую потребность разыграть короля, смыть полученное унижение, удивить и поразить. Ему хотелось поставить на должное место слишком смелого подданного, не сумевшего угадать скрытое от него божество. Он выпрямился, принял величественный вид, подражая Генриху IV в Лувре, Людовику XIV в Версале, и надменно обратился к графу:

— Ваша история занимательна и делает вам честь, но вы забыли вывести из нее мораль. Поступок вашей матери еще раз доказывает, что благородные, знатные люди умели действовать и торжествовать над несчастиями; но воинственная знать — ведь это такое жалкое меньшинство. Слово «аристократ» чаще означает человека наглого, дерзкого, самоуверенного, признающего только свои права и презирающего весь остальной мир…

— Господин де Гранлис, так может говорить только человек низкого происхождения.

Принц разразился громким, несколько искусственным смехом:

— Это вы говорите мне, бретонский графчик? Ну так знайте, что ваши знатные предки низко кланялись моим в продолжение целых веков и едва ли их замечали среди множества других придворных…

— В самом деле? Кто же вы такой? — гневно спросил де Тэ.

Проходивший мимо работник остановился в трех шагах от них, обернувшись к ним спиной, разглядывая выставку ювелира, но чутко прислушиваясь к разговору. Не обращая на него внимания, принц с высоко поднятой головой и пылающим взором громко произнес:

— Бретонец! Я сын королей, которым служили твои предки! Последуешь ли ты за мной?

Эдмонд де Тэ побледнел и, пристально глядя на принца, медленно обнажил голову.

— Государь!.. Это правда… я должен был догадаться… Я знаю вашу историю… Теперь я понимаю Иммармона и Прюнже, понимаю все… Если бы моя жизнь принадлежала мне — я отдал бы ее вам! Когда-нибудь вы… вы также узнаете все… Все равно! Да, я следую за вами!

Работник с рассеянным видом, засунув руки в карманы, пошел прочь, рассуждая про себя:

«Однако наш маленький король охотно рассказывает про свои дела. Его история становится секретом полишинеля, сколько людей уже знают его! Ну а мой милейший де Тэ оставил, должно быть, и память, и свой здравый смысл на ферме Аустерлица. Он держит себя так, точно ни в чем не виноват… А может быть, Фуше прав, что существуют не одни графы де Тэ? Это возможно, но не доказано… Во всяком случае, не зевай, Кантекор, это будет самое лучшее».

В это время шедшие навстречу граф Жан д’Отрем и виконт Жак Иммармон заметили принца и поторопились к нему.

— Господа, — сказал тот, не отвечая на их поклон, — вот граф де Тэ теперь наш: я все открыл ему.

Оба кузена нахмурились и разом покраснели, но низко поклонились. Затем Иммармон тихо спросил принца, не отвечая на его заявление:

— Ваше приказание, государь?

— Никаких на сегодня. Я не нуждаюсь в ваших услугах, хочу быть свободен, — ответил принц.

— Но… — начал было Прюнже.

— Никаких! — оборвал его принц. — Я сказал.

Он пошел прочь, уводя с собой де Тэ, своего нового любимца, уже неблагодарно отдаляясь от своих лучших союзников. В глубине души он был недоволен ими обоими за то, что оба они, брат и жених, поспешили удалить его, по возможности, из замка Депли, от близкого соседства с увлекающейся Изабеллой. Он не хотел простить им, что они усомнились в его честности относительно красивой девушки, а главное, заподозрили его в измене своей богине, несравненной Полине Боргезе.

«Одна она, никто более!» Это было девизом Людовика, и он вырезал его на своей печати, которую всегда носил при себе. Впоследствии некоторые наивные солдаты вообразили, что эти слова относились к его короне… Увы, король думал не о ней! Удаляясь от Иммармона и Прюнже, он искал свободы, необходимой ему теперь, когда приехала в Париж Полина. Хотя он и открыл им тайну своей любви, но отнюдь не хотел делать их свидетелями своего успеха. Кроме того, он во время своих странствований привык к независимости и свободе, от которых ему теперь было трудно отказаться. Во всяком случае, ему хотелось теперь сохранить за собой свободу действий.

Граф и виконт были встревожены, зная легкомыслие и непоследовательность принца, постоянно окруженного шпионами, подозреваемого и преследуемого со всех сторон. Благосклонность Фуше казалась им скорее ловушкой, чем защитой. Оставались еще личные агенты императора, сыщики Савари, Демареца, Реаля, сыщики графов Прованского и д’Артуа, еще более заинтересованные преследованием молодого короля без трона, несчастного племянника коварных дядюшек. А ведь в многолюдных улицах Пале-Рояля вполне легко было получить удар кинжала, легко было из-за пустяка попасть в схватку и получить в ней смертельный удар, грозила масса всевозможных, непредвиденных опасностей.

Однако ослушаться приказания принца они не могли, и им оставалось только смотреть ему вслед, пока он не скрылся из глаз.

— Кузен, — сказал Прюнже, — мне кажется, что этот юноша играет и своей головой, и нашими и что можно считать нашу игру проигранной заранее.

— Если мы не можем защищать его, на что тогда нужны мы? — ответил виконт, опустив голову.

— Да, наша задача трудна, — сказал Иммармон. — Во всем виновата Изабелла; не будь ее, мы удержали бы его в замке.

— Жак, — с укором сказал Прюнже, — зачем ты напоминаешь мне об этом? Я и то слишком хорошо помню это…

— Бедный друг, прости меня! — проговорил виконт. — Мне это не легче твоего… Да, не одни розы в служении королям!

 

XI

Между тем Гранлис и граф де Тэ быстро шли по улице Сент-Оноре, не замечая Кантекора, следовавшего за ними по пятам. Верный предписанию Фуше, он каждый день в разных одеяниях бродил вокруг принца, знал его жилище, его посещения Борана, все его привычки, всю его жизнь. Но во всем этом до сих пор он не находил ничего подозрительного. Молодой человек держал свое слово и был только офицером императора, его поведение до сих пор было безупречно.

Видя «своего принца», как он называл его, в обществе графа де Тэ, Кантекор сделал было невольную гримасу, но потом с подогретым усердием пустился по этому двойному следу.

Граф все еще оставался для него живой загадкой. Несмотря на все свои усилия, на все добытые о нем сведения, он ничего не мог понять в этом таинственном человеке. Был ли это действительно его конногвардеец с аустерлицкой фермы или кто-нибудь из его семейства — оставалось тайной. Если бы Кантекор не был так всецело занят принцем, к которому он даже привязался, как крестьянин к обработанному им лугу, он, конечно, съездил бы в Морбиган, чтобы узнать все на месте. Но служба удерживала его в Париже.

На этот раз представлялся случай узнать что-нибудь, и, конечно, Кантекор, не желая упустить его, усердно следил за молодыми людьми. Они говорили между собой без стеснения, считая себя одинокими в этой шумной толпе. Один был вообще беззаботен по своей натуре, другой — глубоко равнодушен ко всему, хотя бы это была какая-нибудь катастрофа. Так дошли они до Елисейских Полей.

Де Тэ беспрекословно следовал за принцем. Здесь они остановились около деревянной скамьи в тихом уголке, под густой тенью деревьев. Гранлис посмотрел на часы и, видя, что у него в распоряжении есть еще свободный час, сел сам и жестом пригласил де Тэ сесть рядом с ним на скамью.

Кантекор скользнул за деревья и расположился на траве в позе отдыхающего рабочего; но, закрыв глаза, он чутко насторожил уши… Молодые люди не подозревали его присутствия, и таким образом ему удалось подслушать разговор, объяснивший ему таинственную личность графа де Тэ, князя де Груа, так глубоко интересовавшую его.

— Граф, — заговорил Гранлис, — я знаю деятельную, воинственную роль вашего семейства во время восстания шуанов, знаю подвиги вашего отца, ваших дядей. Один из них погиб со шпагой в руке, около Тиктениака… Какое то было время! Какие люди! Но что сталось с вашим отцом? Этого я не слыхал…

— Никому, кроме вас, принц, я не ответил бы на этот вопрос, — с усилием произнес де Тэ, — потому что это — тайна моей жизни. Но вы имеете право знать все, и вам я должен рассказать все, чтобы вы могли понять, почему я считаю свою жизнь принадлежащей не мне и не смею предложить ее вам. Я поступил в императорскую армию с единственным намерением быть убитым в первом деле. Это — самоубийство, которое допускает моя религия.

— Граф, граф! Какие неразумные слова!.. Зачем умирать в двадцать пять лет, когда впоследствии, с Божьей помощью, я высоко превознесу вас своими милостями, своей дружбой?

— Благодарю, государь, — печально сказал де Тэ, — но теперь слишком поздно: я дал обет.

— Преступный обет не может быть действительным.

— Выслушайте меня! Сейчас я сообщил вам смелый поступок моей матери, добывшей голову моего отца, играя в шахматы с Робеспьером… Действуя так, она поступала, если это правда, под влиянием угрызений совести, а не по влечению сердца. Она хотела загладить этим свои прежние проступки, известные тогда только ей одной, смягчить укоры своей совести, искупить свои былые ошибки этой смелостью, героизмом своего поступка…

Голос молодого человека дрогнул от волнения. Гранлис смотрел на него с глубоким состраданием.

— Только своему королю я могу доверить свой позор, ему одному, — продолжал де Тэ.

— Никто, кроме меня, никогда и не узнает об этом, — успокоил его принц.

Тогда, собравшись с силами, де Тэ открыл ему, наконец, мрачную тайну своей жизни.

В 1775 году Амелия де Сантре вышла замуж за Оливье де Тэ. Через четыре года у них было два сына: Арман, родившийся через три года после свадьбы, затем Эдмонд, родившийся в 1780 году и рассказывавший теперь свою историю принцу.

Они жили в своем замке очень уединенно, но с первого же года своей семейной жизни они время от времени проводили несколько недель в Париже, у старого барона де Тривьер-Абанкур, своего родственника. Все их несчастье и произошло от этих посещений. Там собиралось большое и очень легкомысленное общество. Графиня Амелия отличалась замечательной красотой; она пользовалась полной свободой благодаря безграничному уважению к ней мужа, бывшего старше ее на пятнадцать лет и оказывавшего ей полное доверие. Проходили год за годом, и ни малейшее подозрение не касалось молодой женщины, никакая тень клеветы не омрачала ее чистой репутации. В свете их считали образцовыми супругами.

Несмотря на это, графиня страдала иногда мрачной меланхолией, без всякой видимой причины. Тогда муж говорил ей:

— Это действие наших туманов и морских ветров… Тебе надо проехаться в Париж.

Много раз графиня охотно принимала это предложение, и супруги отправлялись в столицу. Но в 1785 году она резко отказалась от поездки и объявила, что никогда более не покинет своего уединенного замка. Муж не противоречил ей; с тех пор он ездил в Париж один, каждую зиму, оставляя в своем замке жену с подраставшими детьми.

Она была добра к ним обоим, но не всегда справедлива, отдавая заметное предпочтение старшему сыну, хотя к этому, казалось, не было никакого основания. Арман де Тэ был вспыльчив, заносчив, презирал низших, выказывал жестокость к животным, был вообще полнейшим эгоистом. Эдмонд, рассказывавший принцу историю своей жизни, не мог, конечно, хвалить себя, но его детство было светлое, тихое, мечтательное, согретое любовью к людям.

Но вот во Франции разразилась политическая буря и забушевала со страшной силой. Головы полетели с плеч; испуганная знать скрывалась или обращалась в бегство. Глубокое молчание воцарилось в угрожаемых замках. Тогда все, кто носил имя де Тэ князей де Груа, образовали свои отряды, подняли белое знамя за своих королей и начали преследование «синих». Они присоединились к Кадудалю и вместе с ним повели ожесточенную партизанскую войну.

Два графа де Тэ пали в битве; третий принужден был бежать в Англию от ожесточенного преследования, но потом, вернувшись погиб славной смертью, с оружием в руках.

Четвертый, старший, граф Оливье, был арестован во время перемирия во дворе собственного замка. Препровожденный в Париж, он уже считал себя погибшим. Но его супруга, графиня Амелия, оставив своих сыновей, шестнадцати и пятнадцати лет от роду, на попечение преданных слуг, последовала за мужем, этап за этапом, до самого места заключения. Через три дня после того состоялась ее известная партия в шахматы с Робеспьером, окончившаяся освобождением графа.

С торжеством вернулись супруги в свой родной замок, и с тех пор графиня, прослывшая героиней, забыла все свои мрачные мысли. Чудом спасенный от эшафота, граф проникся беспредельной благодарностью к жене и жил только для своей семьи.

В противоположность графине он больше любил младшего сына; старший, заметив это, стал ревновать отца к брату. Вследствие различия характеров они никогда не были особенно дружны, но в это время превратились в настоящих врагов. Оба поразительно походили лицом на свою мать: у них были те же правильные, тонкие черты, глаза — синие, как море; но выражение лица было у них разное: у одного — надменное и повелительное, у другого — задумчивое и серьезное. Разница возраста между ними была всего в одиннадцать месяцев. Сходные наружностью, они ненавидели друг друга.

Время прошло спокойно до 1804 года, когда новая драма, на этот раз семейная, навсегда разрушила мир этой семьи.

Графиня Амелия, застигнутая однажды сильной бурей, вернулась домой, промокшая насквозь. Вечером она почувствовала себя дурно, а на другой день она, и вообще хрупкая здоровьем, была совсем плоха.

Местный доктор и без того был малосведущ в медицине, а у постели такой знатной пациентки совсем потерял голову и лечил ее без всякой системы. Через три дня графиня Амелия была в агонии.

Позвали приходского священника, считавшегося в этой местности святым. Это был фанатик, безумно преданный своей религии. Необразованный, сын простолюдина, он ненавидел грех всеми силами души; грубый и резкий, он умел влиять на крестьян, но совершенно не годился для деликатной и нежной натуры умирающей аристократки… Целый час провел он у смертного одра графини.

Через закрытые двери граф и его сыновья слышали несколько раз настойчивый, умоляющий крик «Я не хочу! Я не могу!»; затем снова слышался лишь повелительный голос священника, которому больная больше не возражала… Часто слышались резкие слова духовника: «Ложь! Обман!» Наконец дверь открылась, и на пороге появился священник со строгим, неумолимым лицом. Он провозгласил:

— Входите! Входите все! Зовите слуг!.. Пусть все идут сюда. Надо, чтобы все слышали эту исповедь, она должна быть публичной… Это Божья воля, это единственное средство спасти погибающую душу страшной грешницы!

Пораженные члены семьи вошли в комнату; за ними последовали семь-восемь человек слуг и служанок; живших в замке.

Опрокинувшись на подушки, мертвенно-бледная графиня едва дышала. Неумолимый служитель алтаря приказал ей:

— Признавайся теперь, заблудшая дочь греха, в своей вине! Тебя слушает и на тебя взирает Сам Бог!

Графиня заговорила глухим, точно замогильным голосом:

— Я обманывала всех… Я казалась верной женой, но была изменницей… Оливье, бедный друг мой, ты дрожишь от удивления, от испуга, ты думаешь, что это бред?.. Нет, я говорю в полной памяти и подтверждаю: да, я виновна, я обманывала тебя!.. Один из наших сыновей — не твой сын…

Граф побледнел и сжал кулаки. Из уст сыновей раздались два восклицания, одно от ярости, другое от горя.

— Который? — крикнул вне себя Арман.

Но умирающая остановилась, не имея сил продолжать. Однако Арман продолжал кричать, топая ногами:

— Который? Который?

Она могла только прошептать:

— Простите, простите меня!

Никто не ответил ей, только Эдмонд молча подошел ближе к ее изголовью.

Тогда графиня Амелия приподнялась последним усилием и с упреком бросила священнику тихие слова:

— Вот что вы сделали, батюшка!

Испуганные слуги толпились у дверей, граф и его сыновья, волнуемые различными чувствами, неподвижно, молча стояли кругом…

Священник начал говорить:

— Вся ее жизнь была сплошным обманом, постыдной ложью…

Но граф Арман де Тэ грозно крикнул ему:

— Довольно! Убирайтесь вон!

Фанатик-священник молча вышел из замка, ни минуты не раскаиваясь в сделанном.

В этот самый вечер граф Оливье де Тэ раздробил себе голову выстрелом из револьвера, не будучи в состоянии проклинать ту, которую так любил, кому был обязан своей жизнью.

Оставшись одни, оба брата стали взаимно упрекать друг друга в незаконном рождении; один объяснял особую любовь к себе матери сознанием с ее стороны его прав законного сына, другой, наоборот, видел в этой привязанности только указание на преступное увлечение, на воспоминания былой любви.

Призвали и допрашивали священника. Но тот, подняв взор к небесам, объявил, что это — «тайна Божия».

Искать какого-нибудь указания по сходству было невозможно, так как оба брата были похожи друг на друга и на свою мать.

Они порешили покинуть родину, отчий дом, забыть все прошлое. Земли, леса, фермы и замки были проданы и обширные владения графов де Тэ были разрушены навсегда. Наследники разделили между собой вырученную от продажи сумму и разошлись в разные стороны.

— Я знаю, — закончил свой рассказ граф Эдмонд де Тэ, — что мой брат поступил в русский лейб-гвардии Конный полк великого князя Константина Павловича и был серьезно ранен при Аустерлице; но молодость и крепкое здоровье взяли верх, и он остался жив. Когда-нибудь мы, может быть, еще встретимся с ним…

— И что же тогда? — спросил принц.

— Тогда? Тогда, — просто сказал Эдмон, — так как он русский, а я француз, то пусть он побережется! — Он замолк, а минуту спустя продолжал: — Вы видите, государь, почему жизнь мне в тягость… Я не могу пережить позор своей семьи, гибель отца, разорение своего рода… Я должен умереть, я уже более не существую…

— Я надеюсь доказать вам, граф, — ласково сказал Гранлис, — что ваш долг заключается не в том, что есть в жизни другая цель, кроме бесполезного самоубийства. Мы будем сражаться вместе, и под свист пуль я сумею убедить вас в этом.

Он встал, и новые друзья пошли дальше… Проходя мимо Кантекора, растянувшегося во весь рост и громко храпевшего на все лады, они полюбовались на него.

— Вот кто спит сном праведника! — заметил принц. — Как сладко он спит! Я завидую ему.

Они прошли мимо.

Когда они отошли шагов на сто, Кантекор сделал очень естественный вид просыпающегося человека и пробормотал про себя:

— Уф! Какая тяжесть скатилась с моих плеч! Теперь я понимаю… Мертвые не воскресают, нет, нет! Это мне нравится, а то у меня их несколько на совести. Значит, существует два графа де Тэ; мой был тот, Арман. И все-таки негодяй, кажется, поправился; как видно, живучи в этом роду…

Рассуждая таким образом, он не терял из виду молодых людей и видел, как принц пожал руку графа и сел в изящную закрытую карету без всяких гербов.

— Это еще что такое? — удивленно воскликнул Кантекор, — куда это отправляется мой принц?

Его взгляд упал на двух огородников, шедших перед ним и также внимательно следивших за отъезжающим экипажем. Кантекор остановился и почесал нос, ворча:

— Я знаю этих милейших субъектов! Верно! Как бог свят!..

Он обогнал их и заглянул им в лицо. Оба огородника нахмурились, надвинули свои соломенные шляпы на лоб и повернули налево.

— Ургуль — агент герцога Прованского, Тронкой — графа д’Артуа! — пробормотал, видимо, смущенный Кантекор. — Два шпиона-роялиста по следам моего принца! Это не нравится мне… Лучше бы они проваливали, а то мы поговорим иначе… Я не позволю тронуть моего «мальчика».

Видя, что за ними идут, «огородники» разошлись в разные стороны.

«Так-так, сбивайте след, раздваивайте его — меня это не удивит… Видали мы таких», — думал Кантекор, следуя за Ургулем, которого считал опаснее.

 

XII

Между тем карета, уносившая принца, катилась вдоль берега Сены по направлению к Отейлю. Скоро она остановилась у белого домика, скрытого в густой зелени тополей и вязов, кустов душистых роз и сирени. Это местечко называлось Фоли-Бегоньер.

Около середины XVIII века некто де Бегоньер, советник парламента в Париже, увлекшись в шестьдесят лет от роду семнадцатилетней танцовщицей по имени Розалинда, выстроил этот домик здесь, где было тогда чистое поле, и сделал его укромным уголком своей тайной любви. Домик стоял посреди миниатюрного парка, на берегу искусственного озера, отражавшего его позолоченные балконы.

До сих пор, несмотря на то, что прошло пятьдесят лет со времени его основания, этот домик представлял собой самый удобный и самый надежный приют для нежных свиданий, требовавших тайны и тишины. Сюда не мог проникнуть ничей нескромный взгляд сквозь решетки, окутанные густой зеленью.

Со времени первых владельцев домик был необитаем и заброшен. Полине Боргезе пришла фантазия купить и отремонтировать его. Ни император, ни Жозефина, ни принц Камилл не подозревали о существовании этого прелестного местечка, которое Полина приготовила себе на всякий случай, без особого намерения.

Как только карета остановилась, в решетке открылась калитка. Гранлис выскочил из экипажа, и тот немедленно отъехал. В саду принца встретила итальянка-прислужница, красивая брюнетка с глазами, казалось, отражавшими в себе солнце Тосканы, с приветливой улыбкой, открывавшей белоснежные зубы.

— Это ты, Мария?.. Где принцесса? — спросил Гранлис.

Та указала на дом, скрывавшийся в густой зелени деревьев. Принц бросился туда. Свежий женский голос приветствовал его:

— Здравствуйте, господин де Гранлис!

Молодой человек остановился на пороге, ослепленный неожиданным переходом от солнечного света к полутьме комнаты.

Раздался громкий смех, и он рассмотрел белую фигуру, лежавшую на низкой кушетке.

— Полина! Полина! — воскликнул принц и тотчас же очутился на коленях около кушетки.

— Мне надо было бы выбранить тебя за твою вчерашнюю смелость… Ты подвергал себя страшной опасности, — проговорила принцесса.

— Что ж такое? Я хотел как можно скорее увидеть тебя!..

— Ты мог погубить и меня вместе с собой…

— А ты могла не узнавать меня, вот и все.

— Негодный! — воскликнула Полина и закрыла ему рот своей мягкой, нежной и теплой рукой.

Людовик сначала поцеловал душистую ладонь, потом стал осыпать поцелуями всю обнаженную до плеча руку. Полина не сопротивлялась ласке, откинувшись на подушки и закрыв глаза…

Хлынувший потоком дождь не помешал им. Время мчалось незаметно.

Часа два спустя они медленно появились из внутренних комнат и тихо, под руку, вышли в сад. Дождь перестал; легкий ветерок разогнал последние облака. Алмазные капли дождя на мокрых листьях деревьев горели разноцветными искорками. Птицы громко щебетали, приветствуя выглянувшее снова солнце, по дорожкам ползали красноватые улитки.

Встряхивая своими белокурыми волосами, прелестная, как Диана, Полина увлекала принца за собой по молчаливым аллеям сада. Они бродили по дорожкам, глядя в глаза друг другу, обмениваясь иногда новыми поцелуями.

В стоявшем посреди сада «храме любви» они произнесли клятвы в вечной верности. В ту минуту было забыто все прошлое, история, все на свете. Здесь больше не было ни государя, ни принцессы, ни этикета; были просто двое влюбленных, повторявших вечно юную песнь любви.

Оба они были искренни в эту минуту: Полина любила своего короля, насколько она была способна любить, он обожал ее до самозабвения. Да и как могло быть иначе? Кто мог бы остаться равнодушен к ее обаятельной красоте? Она знала свою силу и пользовалась ею, не думая о том, что, играя другими, она может быть ранена собственным оружием, погибнув вместе с ним.

Вообще то было время сильных ощущений и невероятных приключений, время преобладания сердца над разумом. Полина и Гранлис были вполне детьми своего века. Тогда дорожили только настоящим, не помышляя о будущем. «Все и сейчас же!» — было общим девизом. Он взял свое начало в страшные времена гильотины и продолжался теперь, под гром пушек, напоминавший, что жизнь коротка. Философия фатализма была распространена повсюду.

В это время казалось, что судьбой управляет император, но он мог быть убит в первом сражении, и что тогда?..

Ни о чем подобном не заботились влюбленные. Они щебетали о своей любви и были полны в ту минуту лишь друг другом.

Принцесса Боргезе забыла своего царственного супруга, своего брата-императора, свой род Бонапартов и свободно отдавалась последнему из Бурбонов. Это было вполне просто: посылая его искать славы на поле битвы, она не могла отказать ему в этом доказательстве любви, так как он легко мог погибнуть вдали, не получив ничего взамен. Гранлис потребовал задаток, Полина великодушно согласилась на это требование.

Она поздравляла его с поступлением в армию, но нашла звание поручика довольно жалким.

— Жозефина могла бы сделать что-нибудь лучшее, — сказала она и стала издеваться над императрицей. — Не знаю, что будет дальше, но эта женщина окружает себя худшими врагами своего мужа, сама помогает их честолюбию…

— Ну а ты сама? — поддразнил ее Людовик.

— Я? Я? — разгорячилась Полина, сверкая глазами и делаясь еще красивее. — Разве я изменяю? Знай, что я не изменю Наполеону никогда, что бы ни случилось. Я люблю брата, я всем обязана ему и до конца ногтей чистокровная Бонапарт! Я люблю тебя, это правда, но это мое личное дело. Ты — король, и с этим я ничего не могу поделать. Но если бы ты был парикмахером — было бы то же самое. Я заметила тебя, еще не зная, кто ты, и ты отлично знаешь это, дрянной фат, и хочешь, чтобы тебе повторяли это. Я помогу тебе выйти из мрака твоего настоящего положения, это я обещала, это решено, но никогда не сделаю этого в ущерб своему брату, это также решено! И если ты будешь действовать против него, я сумею наказать тебя за это…

— Каким образом?

— Очень простым: перестану любить тебя…

— Это будет моим смертным приговором! — церемонно раскланялся принц.

Оба рассмеялись и сели на скамью. Людовик рассказал ей про роковую ночь в «тайнике» у Борана. При имени Фуше Полина побледнела и произнесла:

— Я не труслива, но этого человека боюсь. Со своим бледным лицом, красными глазами, со своим постоянным ледяным молчанием он напоминает мне вампира…

Узнав, что Фуше упоминал про Италию, про Рим, про нее, Полина еще более перепугалась. Как мог он узнать это?

— Он знает все, — проговорил Гранлис.

— И ты думаешь, что он искренен, что он не выдаст, не продаст тебя тому или другому?

— Нет, — пояснил принц, оказавшийся проницательным на этот раз, — сейчас едва ли… Он приберегает меня… более выгодному…

Чувствуя непрочность почвы под своими ногами, грозящее впереди крушение, они еще более дорожили друг другом, своей любовью и теснее сжимали в объятиях один другого в ожидании будущих бед.

Полина расспрашивала о его товарищах по назначению в полке, советовала ему остерегаться их, не выдавать себя перед ними. Людовик мельком заметил, что Иммармон, Прюнже, де Тэ вполне надежды, а остальные — добрые ребята, которых он понемногу привлечет на свою сторону. Она советовала быть осторожным с ними, но он улыбался, будучи уверен в своей силе, в умении понравиться.

Услышав подробности истории в гостинице «Золотой колокол», она проклинала Бруслара и смеялась, предполагая, что приключение с ним немало помогло добыть назначение от Наполеона. При имени Изабеллы Иммармон и Дианы д’Этиоль, которыми наивно восхищался принц, она нахмурилась и погрозила ему пальцем:

— Берегись! Если твою тайну узнают, то за тобой будут гоняться все интриганки нашего двора; между ними много молодых и красивых… Смотри, если когда-нибудь… Ты помнишь, говорят: «ревнива, как корсиканка», и говорят не напрасно. Смотри же, берегись!

Людовик рассмеялся, но покраснел, вспомнив впечатление, произведенное на него красотой Изабеллы, прелестью Дианы… Двадцать лет давали себя знать, но нет! Нет! Он любит только ее одну, несравненную Полину!

Чтобы лучше убедить ее в этом, он вынул листок бумаги и прочел ей тихим голосом, который, однако, успела расслышать давно подкравшаяся Мария, стихотворение, написанное им в честь своей возлюбленной в злополучную ночь у Борана, а теперь исправленное и дополненное:

Полина нашла стихотворение прелестным, пришла от него в восхищение и с самым довольным видом спрятала листок за своим открытым воротом. Ведь ей было тоже всего двадцать три, а ему — двадцать один год, возраст, когда мелочи наполняют жизнь.

Полина была свободна; двор был в Рамбулье, Наполеон в отъезде по военным делам. Отделавшись от докучных придворных под предлогом нездоровья, она могла свободно располагать своим временем.

Четыре дня Гранлис оставался у нее, в Фоли-Бегоньере, не показываясь домой, что приводило в отчаяние Иммармона и Прюнже, искавших его повсюду, как верная собака ищет хозяина. Это привело в очень скверное настроение Кантекора, в своих отчетах Фуше не сознавшегося, что он потерял из виду принца. Кроме того, это исчезновение сильно тревожило Борана и его дочь, так как Рене уже два раза приносила на квартиру Гранлиса письма, доставленные таинственными посланцами, и оба раза не только никого не нашла, но ей сказали, что непостоянный жилец редко ночует дома. Это известие совсем сразило бедную девушку.

Где он? Что с ним?

Эти вопросы беспокойно задавали себе Иммармон и Прюнже, Боран и Рене, и в особенности сбитый со следа Кантекор. Он подумал было о Полине Боргезе, но не мог предположить, чтобы она скрывала у себя возлюбленного в Елисейском дворце. Это было неправдоподобно.

Но все имеет свой конец, а в особенности дни счастья.

В Рамбулье двор удивлялся отсутствию принцессы. Император известил о своем предстоящем послезавтра прибытии из Страсбурга. Свобода блаженных дней любви подходила к концу. Людовик, этот король без трона, и принцесса Боргезе зависели от многих. Делать нечего; влюбленным пришлось расстаться и отложить до более удобного времени свои свидания.

Кантекор был в восторге, когда на пятое утро, дежуря на своем посту, на углу Вавилонской улицы, он увидел, наконец, возвращавшегося домой принца. Он был бы, конечно, еще более доволен, если бы мог знать, где тот провел эти четыре дня, но это было невозможно.

В то же утро и Рене снова пришла к Гранлису. На этот раз она имела счастье быть принятой и видеть свое божество.

Принц встретил ее с распростертыми объятиями, с выражениями благодарности. Два принесенных ею письма он небрежно бросил не распечатывая на ближайший стол: его теперь не интересовало ничто, кроме его любви.

Рене пробыла не более пяти минут; ей было не по себе в этом уединенном жилище, но она ушла, растроганная добротой принца.

После ее ухода тот распечатал, наконец, забытые было письма. Оба они были написаны одним твердым и крупным, но незнакомым ему почерком:

«Господину Гранлису. Настоятельно просим вас пожаловать в Компьен, в замок Депли, ради важных для вас интересов. Понедельник, 8 августа».

Подписи не было.

Второе письмо было еще настоятельнее:

«Четверг. Необходимость. Покорнейшая просьба прибыть немедленно. Вас ждут».

Принц задумался. Что это значило? Кто вызывал его таким настойчивым образом? Иммармон? Виконт или его мать? Прюнже? Об Изабелле он не думал, считая невозможным для нее такой легкомысленный поступок.

— Все это надоедает мне, — пробормотал он, — сегодня я не расположен отправляться в путь. Может быть, завтра, если погода будет хороша…

Днем пришел портной и принес новый мундир; последний очень шел Людовику, так что он пожелал, что его не видит Полина. В новом наряде он отправился по улицам города и имел удовольствие видеть, как на него оглядывались прохожие, а солдаты отдавали ему честь, что очень забавляло его. Побывав повсюду, где он имел обыкновение бывать, и нигде не встретив Иммармона и Прюнже, Людовик заключил, что они, вероятно, вернулись в Компьен и письма посланы ими.

Однако эта мысль беспокоила его. Может быть, ему следовало выказать большую поспешность на это обращение? Вероятно, грозила какая-нибудь опасность… Он решил поехать верхом на другое утро и кстати показать себя в новой форме и в провинции, уже удивив ею Париж.

 

XIII

Между тем Кантекор явился для отчета к министру полиции. Фуше принял его немедленно.

— Что принц? — спросил он.

— Здоров.

— Благоразумен?

— Вполне.

— Отлично! Нельзя ли оставить его без надзора на два или три дня?

— Конечно, можно.

— Хорошо. Слушай: твой приятель Бруслар приготовляет сюрприз к приезду императора. Он хочет напасть на него на большой дороге между Боннелем и Рамбулье с двадцатью пятью шуанами, переодетыми стрелками гвардии; сам он наденет мундир их капитана. Я вспомнил про тебя…

— Благодарю; ведь я имею кое-что против этого Бруслара.

— Вот именно поэтому я и выбрал тебя; ты хорошо знаешь его в лицо. Ты возьмешь сотню драгун и отправишься с ним в Компьен, где подготовляет своих сообщников Бруслар, а именно, в замок д’Этиоль, к маркизе Диане, этой готовой на все сумасбродке. Надо, чтобы вас никто не видал.

— Само собой разумеется.

— Ночью вы должны окружить замок и захватить Бруслара. Наверно, дело не обойдется без сопротивления, без кровопролития.

— Это я знаю.

— Назначено двадцать тысяч франков награды.

— Приятно!

— Бруслар должен быть взят живой или мертвый — безразлично.

— Он может читать себе отходную.

Фуше вынул из ящика стола заранее приготовленные бумаги и произнес:

— Вот твое назначение комиссар-делегатом, вот военный приказ, вот сто луидоров на расходы, в которых я не спрошу отчета. Отправляйся и поторопись, как с герцогом Энгиенским.

— Понимаю.

— С тобой будет драгунский офицер, капитан Кастеле…

— Муж Луизы де Кастеле?

— Он самый; человек надежный и преданный императору, да, кроме того, нуждающийся в деньгах. Солдаты тоже выбраны подходящие… Когда вы отправитесь?

— Как только соберу своих людей. Я имею полномочия?

— Полные; Кастеле только сопровождает тебя, не более.

Кантекор раскланялся и пошел, но Фуше остановил его:

— Маркизу д’Этиоль задержите под стражей в замке до нового распоряжения. Обыщите замок сверху донизу!

— Великолепно.

— Ступайте! Желаю удачи.

— Рассчитывайте на меня. Благодарю вас, генерал!

Кантекор вышел.

 

XIV

В это время Изабелла Иммармон была одна в замке Депли. Ее мать, брат и жених были в Париже и могли вернуться не ранее нескольких недель. Рассерженная девушка отказалась ехать в Париж и осталась в замке, окруженном лесами. Она не любила выходить из дома и лишь иногда прогуливалась по пустынной дороге на берегу реки.

Она не могла простить ни брату, ни жениху то, что они убедили принца внезапно уехать из замка, хотя он чувствовал себя там отлично, а она радовалась его высочайшему присутствию. Сама она плохо сознавала характер своего чувства к высокому гостю и последствия его. Конечно, ей было бы лестно вырвать сердце бедного короля из когтей корсиканки, сестры тирана и узурпатора. Эта задача была смела и соблазнительна, но Изабелла не испугалась ее. Она рассчитывала на свою красоту, которую отлично сознавала, не допуская, чтобы какая бы то ни было женщина, хотя бы сама знаменитая красавица Полина Боргезе, могла превзойти ее в очаровании и искусстве нравиться. Она знала истории многих женщин, которых благосклонность королей ставила иногда выше королевы: Монтеспан, Лавальер, Фонтанж, множество иных фавориток… Между тем, несмотря на пример госпожи Поластрон, разделявшей несчастия графа д’Артуа, она чувствовала в глубине души, что времена изменились и роль фаворитки не имела теперь прежней привлекательности и славы. Наконец, она сомневалась и в будущности своего принца… Кроме того, ее окружало строгое семейство: мать, не признававшая незаконных связей, хотя бы и с особами королевского дома, брат — не способный ни на какие сделки с совестью, наконец жених, смело предъявлявший свои права, освященные взаимными клятвами.

Изабелле казалось, что она когда-то любила его, однако теперь она поняла, что то была привязанность детских лет, привычка, общность прежних и давних воспоминаний, но только не любовь.

А Людовик? О, он обладал в ее глазах всеми достоинствами красоты, славы, добродетелей; на его челе ей виделась королевская корона в ореоле мученика. В двадцать лет он пережил всевозможные впечатления жизни от Версаля до Тампля, от придворного блеска до мрачного изгнания и одиночества…

Какое огромное счастье быть причастной к его трагической судьбе в качестве утешительницы, поверенной и помощницы, ожидая в будущем блестящей награды гордого торжества! В своих пылких мечтах Изабелла следовала всюду за своим героем, делила с ним тысячи опасностей, спасала его, поддерживала, окружая неутомимой преданностью, горячей Любовью, конечно вполне разделяемой им… Потом… потом торжество коронования в Реймсе или в соборе Парижской Богоматери. Она опять с ним, рядом, разделяла его торжество, как делила горе, сознавая, что она спасла его и Францию… Эти мечты были упоительны.

Но зато пока положение было не из радостных. Ее слишком предусмотрительный брат и ревнивый жених тонко дали понять его высочеству, что ни один из них не обладает покладистостью Дюбарри и что известного рода услуги не входят в пределы их преданности. Как ни деликатно было объяснение, тем не менее принц уехал раздосадованный, ни с кем даже не простившись, и она не знала, увидит ли его еще когда-нибудь.

Запершись в своей комнате, Изабелла мечтала, изощряя свое воображение, изобретая невероятные романы с двумя действующими лицами, строя всевозможные воздушные замки.

Наконец она приняла неожиданное решение и написала принцу известное уже первое письмо. Однако, отослав его с курьером, она сейчас же раскаялась и испугалась последствий. Если он явится на ее призыв, чем она объяснит свою смелость и заставит простить ей такое забвение правил этикета? Она не знала этого, но не хотела думать об этом, полагаясь на вдохновение минуты.

Прошли два, три дня, скучных, однообразных, полных мучительного душевного разлада, ожиданий, опасений и радужных грез, но Людовик не приехал.

Тогда Изабелла нетерпеливой, дрожащей рукой написала второе письмо и послала второго курьера.

Прошло еще двое мучительных суток… Изабелла отчаивалась и сердилась, то раскаиваясь, то возмущаясь. Она бледнела от треволнений, и ее лучший друг — зеркало не утешал ее. Но она продолжала упорно ждать, каждое утро мечтая: «Сегодня! Сегодня непременно!» — но так как принц все не приезжал, то каждый вечер, ложась спать, она утешала себя мыслью: «Завтра, завтра непременно!»

Измученная ожиданием, Изабелла целыми днями полулежала в кресле, слушая монотонный бой часов. Время тянулось бесконечно долго, она скучала до отчаяния. Замок казался совсем безлюдным и молчаливым, как огромный собор; даже слуги не показывались. Тяжелая атмосфера собиравшейся грозы еще более расстраивала нервы.

Чувство тоски и одиночества овладело Изабеллой, и она, эта гордая девушка, совсем упала духом. Горячая слеза скатилась по ее побледневшей щеке, и она тихо прошептала: «Луи!» — вообразив себя искренне и безнадежно влюбленной в принца.

А в это самое время Людовик в блестящем мундире, который обращал на него общее внимание на протяжении всего пути от Парижа до Компьена, блуждал в лесистых окрестностях замка Депли и, наконец, остановил свою лошадь перед небольшой калиткой в стене парка, той самой, через которую недавно скрылся Бруслар. Всадник толкнул ее, и она сейчас же распахнулась, так как не была заперта изнутри. Людовик взял свою лошадь под уздцы, провел ее в парк и привязал к стволу березы.

Гранлис был великолепен в новом мундире поручика императорской армии. Все «кадеты императрицы», как уже называли офицеров новых дворянских полков Наполеона, поспешили надеть свою новую форму: одни — из кокетства и щегольства, другие — ради собственной безопасности. Кто осмелился бы, исключая, может быть, только Фуше, заподозрить шуана, не говоря уже о принце королевской крови, под мундиром офицера императорской армии?

Дорогой солдаты и жандармы отдавали честь Гранлису как поручику, и он ехал в прекрасном настроении, решив, что его вызвали Иммармон и Прюнже, позавидовавшие графу де Тэ и пожелавшие вернуть себе его внимание, а может быть, и предохранить от опасностей, от Полины Боргезе — чудаки! — рискуя даже ради этого увлечением Изабеллы.

Какое безумие эта любовь к нему молодой девушки! Людовик обещал себе быть осторожным, полным достоинства и величия, чтобы отблагодарить своих друзей за это новое доказательство их преданности, которое глубоко тронуло его. К тому же Полина теперь вернулась в Рамбулье, он был свободен, и пребывание в Компьене, под сенью лесов, в такое жаркое время улыбалось ему.

Людовик шел по узкой дороге, ведшей к дому. Тяжелые капли дождя изредка падали с потемневшего, как пролитые чернила, неба. Приближение грозы заставило замолчать птиц. Все кругом зловеще замолкло. Только шум шагов молодого человека раздавался по сухой еще дороге.

Нервный, впечатлительный принц вдруг остановился, смущенный каким-то неясным предчувствием, но затем, приписав это влиянию погоды, он беззаботно двинулся вперед по алле и вышел к замку.

Пока он жил здесь, он ознакомился с расположением комнат, а потому теперь без колебаний поднялся по гранитной лестнице и вошел в замок.

Не залаяла ни одна собака, не появился ни один лакей.

«Что за запустение?» — подумал принц, но пошел дальше.

Его шаги гулко раздавались под высокими сводами галерей и огромных зал.

Однако Людовик был спокоен. Ведь он был здесь у себя, так как был королем. Эта идея забавляла его. Он прошел по массивной лестнице с полированными каменными перилами, миновал площадку первого этажа и вошел во внутренние апартаменты.

Везде были та же тишина, то же безмолвие…

«Принц в заколдованном замке спящей царевны», — подумал заинтересованный приключением Гранлис.

Вдруг он неожиданно остановился посреди главного зала и нахмурил брови. В его памяти воскресли недавние воспоминания, а в уме мелькнуло сознание истины.

Ведь в замке не было никого, кроме, может быть, Изабеллы. Тогда… Со стороны смелой девушки здесь могла быть ловушка, и это встревожило принца… Он открыл наудачу одну из дверей, выходившую в узкий светлый коридор. Там тоже были безмолвие и пустота… Не будучи в состоянии долее выносить неизвестность, принц громко крикнул:

— Иммармон! Прюнже! Иммармон! Есть тут кто-нибудь?

В глубине коридора хлопнула дверь, послышались легкие шаги, раздался громкий крик, и перед Людовиком появилась сияющая, испуганная Изабелла со следами слез на лице.

Эти слезы объясняли все. Они были доказательством всей истории несдержанной страсти; они говорили и о письмах, и о призыве, о расставленной ловушке для чести принца.

— Вы! Вы, государь! Наконец! — воскликнула Изабелла.

В глубине души она торжествовала, но в то же время бросила беспокойный взгляд на видневшуюся сквозь окно дорогу, где ей уже чудились брат и жених, скакавшие к замку. Что произошло бы тогда? Какой позор, какая семейная драма!

Но нет: дорога, где бушевал теперь сильный ветер, была пуста…

Разразилась гроза. Два страшных удара грома потрясли всю окрестность, засверкали огненные зигзаги молнии.

Принц нервно закрыл окно и оба нерешительно переглянулись. Не было возможности произнести ни слова во время такого грохота налетевшей бури, да, кроме того, смущала неожиданная серьезность положения.

— Где ваша мать, ваш брат, ваш кузен? — спросил наконец принц сухим, холодным тоном.

— В Париже, — опустив голову, ответила Изабелла.

— В самом деле? Тогда кто же писал мне?

— Я, — едва донеслось до него.

— Вы! Но, боже мой, зачем же?

— Другой на вашем месте понял бы это… — тихо послышалось в ответ.

Изабелла была прелестна в своей позе, с опущенной головой и спустившимися темными локонами, из-под которых она украдкой следила за выражением лица принца.

Тот смутился в свою очередь и закрыл глаза, вызывая в памяти образ Полины, чтобы овладеть собой. Этот двадцатилетний принц, несмотря на свое высокое положение, был застенчив с женщинами: он еще мало знал их, а теперь был смущен не менее Изабеллы.

Неожиданный случай вывел их обоих из неловкого положения.

Лошадь принца, испуганная грозой, сорвалась с привязи и, руководимая инстинктом, бежала теперь через парк и его лужайки прямо к конюшням. За нею гнался слуга, спрашивавший себя, не свалилась ли она с неба, и мокнувший на проливном дожде. Изабелла открыла окно и сквозь шум бури отдала краткое приказание:

— Лошадь в конюшню! Позаботиться о ней!

Пока она снова захлопнула окно, принц пришел в себя и оправился. Он машинально повторил ее фразу, еще звучавшую в ушах:

— «Другой понял бы это»?.. Кто другой? С кем вы равняете меня? Все это очень странно и печально… Положительно воздух этого замка не благоприятствует мне: меня то приглашают сюда, то удаляют, и каждый раз я получаю лишь оскорбления.

— Простите, государь! — стала умолять Изабелла. — Действительно, я была слишком смела, но если бы вы знали, если бы могли знать, вы пожалели бы…

— Кого?

— Меня.

— Бедное дитя! — смягчился принц. — Что же случилось? Расскажите мне, я слушаю, и дай бог, чтобы я мог помочь вам.

— Да, вы, только вы можете сделать это! — пылко воскликнула Изабелла. — Государь, мужчины могут доказать свою преданность на деле, в битве, на поле сражения, отдавая свою жизнь, а у нас, женщин, есть только наше сердце, чтобы отдать его… Посмотрите в мои глаза, читайте в моем сердце и решайте, жить мне или умереть!

Изабелла встала прямо перед принцем, глядя ему в лицо пылающими прекрасными глазами. Ее жаркое дыхание, аромат ее волос и всего ее обольстительного существа, ее волнующая высокая грудь — все было соблазнительно близко от него.

Он потупился, чувствуя, что ему стоит только протянуть руки, чтобы Изабелла упала в его объятия. У него кружилась голова, путались мысли, в памяти мелькнули слова Полины Боргезе: «Берегись! Берегись! За тобой будут гоняться интриганки всего мира, когда твоя тайна станет известной, между ними будут молодые и красивые… Берегись!» Ему казалось, что он видит, как Полина грозит ему пальцем, и он мгновенно остыл и замкнулся в своем королевском величии.

Отступив на шаг, он торжественно произнес:

— Какие странные речи! Чтобы слушать их, вы заставили меня уехать из Парижа, бросить свои дела? Конечно, красота имеет свои права, но вы несколько злоупотребили ими. Где я? Кто вы? Я в замке Депли, у своего верного подданного, Жака Иммармона, вы — его сестра, будущая супруга Жана де Прюнже, также глубоко преданного мне. Чего же вы ждете от меня? Измены, преступления? Вы хотите, чтобы я под кровом своих друзей сделал постыднейший проступок, погубив сестру одного и невесту другого?..

— Я никогда не выйду за Жана, — прервала Изабелла.

— Может быть, — возразил принц, — но я не хочу быть причиной этого? Как можете вы думать, чтобы я унизился до такой степени?..

Она дрогнула и отступила в свою очередь.

— Как можете вы предполагать, что я в состоянии воспользоваться заблуждением юного существа, — правда, прелестного, но принимающего преданность к королю за любовь к своему принцу?.. Изабелла д’Иммармон! Придите в себя, опомнитесь! Достойно ли первого дворянина Франции то, что вы предлагаете мне?

Она слушала, крепко стиснув зубы, и наконец разразилась:

— К чему все эти фразы, государь? Вы неискренни. Лучше было бы сказать правду.

— В самом деле? Какую же?

Изабелла более не владела собой; гнев бросился ей в голову.

— Какую? Какую? — уже закричала она. — Все эти фразы о долге, об Иммармоне и Прюнже, о семье были бы очень кстати, если бы ваше сердце, — она осмелилась коснуться пальцем до его груди, — было свободно, а не отдано недостойной любви, которая — как и ваша — тоже не что иное, как измена!

— Сударыня! — предостерегающе воскликнул Людовик.

— Что, государь? Я преклоняюсь перед вашим величеством, но наши отцы и братья не для того умирали на эшафоте, гибли в геройской борьбе шуанов, чтобы прямой наследник из королей виснул на шее одной из Бонапартов и служил ее проклятому брату, чтобы угодить сестре, этой дряни…

— Сударыня! — бешено крикнул Гранлис.

Полина — дрянь! Это подействовало на него как пощечина. Он покраснел и ответил тоже оскорблением:

— А, так? Где мы, однако? Кто позволил девчонке… Разве так говорят со своим королем?!

— Ну-ну!.. Королевские уши слышали еще и не то, — окончательно теряя голову, продолжала Изабелла, — Дюбарри, например, никогда не стеснялась в своих выражениях…

Принц задыхался и не находил слов. Но, несмотря на это, он должен был признаться, что Изабелла Иммармон в своем гневе была прекрасна, как богиня. Кроме того, он сознавал, что она права относительно Полины Боргезе, что, если бы не эта принцесса, он не устоял бы перед искушением, и это смутило его.

А между тем Изабеллой овладели страх и отчаяние. Она не помня себя бросилась на колени и, ломая руки, стала молить его:

— Государь! Государь! Простите меня! Я сошла с ума, я не помню, что говорю!.. Свою собственную честь и честь семьи, собственную жизнь и жизнь всех моих родных, все в мире я отдала бы за одну надежду понравиться вам!.. О, как я мечтала, как мечтала эти дни! Любить вас, следовать за вами, разделять с вами все опасности, защищать вас собой! Я ничего уже не помню, ни кто вы, ни кто я… Кто бы вы ни были, вы — все для меня, все на свете!..

Людовик не мог видеть ее в таком положении; он поднял ее с колен и тихим голосом проговорил:

— Забудем все это!.. Ваши оскорбления — ребячество… Кроме того, я привык встречать их с самого детства, со времен Тампля… Я буду помнить только вашу преданность мне, в которой я не сомневаюсь. Я надеюсь когда-нибудь доказать вам все свое уважение, всю свою братскую привязанность к вам, Изабелла д’Иммармон, до тех же пор я останусь самым верным вашим другом.

Она позволила поднять себя, поддержать и отвести к креслу и упала в него, заливаясь слезами. Принц стоял около нее, не зная, что говорить, что делать.

Гроза стихла; слышались только отдаленные раскаты удаляющегося грома. В комнате царило молчание, изредка прерываемое рыданиями униженной в своей любви девушки.

Но гордость не позволяла ей смириться. Она порывисто вскочила с места и в припадке безумия, в пароксизме истерики стала рвать руками и ногтями легкий газ и кружева своего платья, обнажая шею и грудь, громко крича:

— Разве ваша Полина Боргезе лучше меня?! У нее было два мужа, десятки возлюбленных, у меня же никого, ни одного! Смотрите, разве она прекраснее меня?!

Изабелла стояла перед Людовиком полуобнаженная, с дрожащими губами, с пылающими страстью глазами, мечущими молнии, непреодолимо обаятельная и соблазнительная в своей дивной красоте.

Увлеченные этой сценой, ни принц, ни она не слыхали поднявшегося шума на дворе. Гранлис, пораженный, ослепленный, протянул к ней обе руки, но да я чего?.. Чтобы оттолкнуть или привлечь ее к себе?.. Это осталось его тайной. Она с торжествующим криком бросилась к нему.

В эту минуту под внезапным, сильным толчком распахнулись настежь двери комнаты. В них показались бледные, с искаженными лицами Иммармон и Прюнже в новых императорских мундирах. При виде представившегося им зрелища оба отступили: один — с криком ярости, другой — с глухим стоном…

Настало трагическое молчание.

Изабелла считала себя погибшей. Принц понимал невозможность объяснения, брат и жених боялись сами себя.

— Это я, я одна… — начала было Изабелла.

— Довольно! — громовым голосом перебил ее виконт. — Убирайся вон отсюда! Сейчас же!

Принц невольным движением хотел вступиться за девушку.

— Простите, государь! — остановил его виконт. — Здесь хозяин — я; я же единственный судья, глава семьи, так как мой отец умер за вас… Изабелла, ступай отсюда, оденься!..

— Жак, — холодно сказал граф де Прюнже, — я отказываюсь от своих прав жениха: все кончено.

Изабелла гордо подняла голову при этом оскорблении, дерзко улыбнулась и величественно вышла из комнаты. Трое молодых людей остались одни. Принц начал:

— Господа, по-видимому, всё против меня…

— Государь, — перебил его виконт, — вот уже шесть дней, как мы вас старательно ищем повсюду, не подозревая, что вы здесь…

Принц пожал плечами, видя заблуждение своих друзей. Не замечая этого, Иммармон продолжал:

— Мы боялись за вас, как верные друзья, опасаясь какой-нибудь ловушки, западни, преступления… У нас было одно желание: найти вас, спасти, защитить какой бы то ни было ценой. А вы… Вы скрывались здесь; за все прошлое, за все наши заботы вы внесли позор, бесчестие и горе в наш честный дом.

— Господа!.. — еще раз попытался говорить принц.

На этот раз его прервал негодующий Прюнже:

— Это его сестра; это почти моя жена… Ничто не остановило королевского каприза! Восемнадцатилетняя девушка, ослепленная королевским величием, преданная своему государю до самозабвения, — вот чем вы воспользовались, ваше величество! Вы начали свою карьеру достойным подвигом, государь!

Принц мог бы несколькими словами разъяснить роковое недоразумение, по крайней мере, заронить сомнение в сердца своих друзей. Но тогда ему пришлось бы выдать, обвинить Изабеллу. Однако рыцарское чувство не позволяло ему обличить девушку, вся вина которой состояла в любви, излишней любви к нему. Ради этого он сдерживал все более бушевавший в его душе гнев.

Но виконт разжег его новым оскорблением.

— Государь! — как в бреду заговорил он, указывая на портреты своих предков на стенах. — Государь! Эти тридцать человек были обречены на смерть, защищая ваших предков, которым они служили. За это их награждали лентами, крестами, орденами, которыми они гордились, потому что они любили своих королей, как и короли любили их! Эти ленты, эти кресты и ордена — вот они все здесь! — Он распахнул крышку готического сундучка и, полными пригоршнями черпая оттуда футляры и коробки, стал бросать их к ногам принца. — Я возвращаю их вам, я не хочу их более! Пусть навсегда исчезнет все прошлое, наша слава, вся история нашей семьи! Все были глупцами, когда жили и умирали за ваших предков!

Кресты, ордена, муаровые ленты падали из его рук и застилали пол зала; летели синие ленты, широкие красные шнуры, кресты Святого Людовика, Святого Михаила, Святого Духа, мальтийские кресты, все знаки отличия, все награды за храбрость.

Смертельно бледный принц смотрел на этот блестящий поток, протянув руки, не то угрожая, не то умоляя этим непроизвольным жестом. Более спокойный Прюнже замер, сознавая всю тяжесть нанесенного оскорбления.

Наконец принц прервал тяжелую сцену взрывом негодования:

— Иммармон, Прюнже, вероломные изменники, бунтовщики! Осмелились бы вы говорить так со своим королем, если бы он был на троне, со скипетром в руке?! Нет, вы склонили бы перед ним головы или потеряли бы их на плахе. Негодяи! Вы пользуетесь моими несчастиями, чтобы оскорблять меня! Вы заставляете меня пожалеть о моих палачах, об изгнании, где мне изменяли только чужие! Отвергнутый принц, не имеющий приюта, все-таки остается дворянином и предлагает вам удовлетворение, какого вы пожелаете. Но, кроме того, он требует объяснения этих оскорблений. Вы оба лжете, как бабы… Но довольно слов… Защищайтесь, тот или другой, или оба по очереди, обнажайте шпаги! Пусть шпаги Бонапарта пригодятся на что-нибудь… Защищайтесь, говорю вам! Я требую этого!

Принц выхватил из ножен свою шпагу и ждал, сверкая глазами, нетерпеливо стуча ногой по полу.

Испуганных кузенов охватило сомнение, и они стояли в нерешительности.

— Защищайтесь! — снова крикнул принц. — Или я подумаю, что вы трусы!

Иммармон обнажил свою шпагу, Прюнже последовал его примеру, но отступил шага на три.

Молча скрестили шпаги принц и виконт, но едва оба лезвия встретились, как Прюнже отвел своей шпагой оружие Иммармона и отдал ею честь принцу.

— Довольно! — сказал он. — Государь, мы благодарим вас за честь, оказанную нашему дому!

— Что это значит? — надменно спросил принц, не опуская шпаги.

— Это значит, что если бы ваш проступок был в двадцать раз хуже, то в эту минуту он был бы тысячу раз искуплен!

— Мой проступок? — воскликнул принц. — Ах, зачем я не могу говорить!

— Говорить буду я, — раздался ясный голос с порога комнаты.

Все оглянулись: в дверях стояла Изабелла; молча, никем не замеченная, она подошла во время этой странной дуэли. Она повторила: «Говорить буду я!» — и медленно двинулась вперед.

Брат и кузен не смели теперь противоречить ей. Они сознавали, что поторопились и слишком далеко зашли в своих предположениях, как и в своих действиях.

Изабелла, бледная, величественная, подошла к Людовику и склонила перед ним колени. На этот раз он не поднял ее.

— Простите, государь, — начала она холодным, ровным голосом, в котором изредка слышались нотки не умолкшего гнева, — простите меня и их, которые судят, ничего не зная. Простите! Я осмелилась анонимными письмами, обманом вызвать вас сюда под предлогом грозящей вам опасности или важного дела. Это была западня, невыразимо дерзкая со стороны вашей нижайшей подданной. Я сделала это и прошу прощения только у вас одного… Я надеялась вырвать вас из когтей недостойной вас страсти, — ее голос дрогнул от волнения, — но убедилась, что недостаточно хороша для взятой на себя роли. Вы не торопились ответом на письма, только сегодня вы удостоили пожаловать сюда. Прошел едва час с вашего приезда до прибытия этих господ.

Иммармон и Прюнже удивленно переглянулись.

— Прошел только час… Если мое слово недостаточно для них, пусть они унизятся еще немного и спросят лакеев: те скажут правду. В этот час я плакала, кричала, умоляла вас, но вы оттолкнули меня! Это было жестоко, но вы видели в том свой долг. Я валялась у ваших ног и получила в ответ только упреки, напоминания о нашем обоюдном достоинстве. В припадке нервной истерики, не помня себя, я изорвала на себе платье… Тогда вошли сюда эти господа и немедленно, ничего не видев, не слыхав, осудили нас обоих с высоты своей непомерной гордости, своего невероятного тщеславия… Осудили меня — это не важно, но они осудили и вас, а это уже непростительно. Простите, государь! Вы знаете, что я говорю правду. Я виновна только в своей любви, в своей тщеславной самонадеянности; я признаюсь и каюсь в этом, но только вам одному, а не этим господам, из которых один, правда, был мой брат, а другой — только дальний родственник, которого я более не знаю… Простите, простите меня, государь!

Изабелла все еще стояла на коленях, умоляюще сложив руки. Принц подал ей свою руку и помог встать.

— Ваша вина забыта, вам я прощаю! — произнес он, а затем, обернувшись к испуганным молодым людям, продолжал: — Вот то, что я не мог сказать и что подтверждаю своим королевским словом, хотя мало забочусь о том, поверят мне или нет. Прощайте, Изабелла д’Иммармон! Если когда-нибудь настанет время, когда я буду в состоянии отплатить за оказанные мне услуги и отомстить за полученные оскорбления, я не забуду вас тогда! Я сохраню о вас печальное, но не злобное воспоминание и не забуду вас, однако не забуду тогда и других, — значительно прибавил он, проходя мимо Иммармона и Прюнже, но не удостоив их ни одним взглядом.

Те, низко опустив головы, не знали, на что решиться.

— Государь, — запинаясь, начал Иммармон, — по-видимому, всё против нас…

Принц прервал его:

— Довольно! Я только что говорил вам то же самое, но вы не захотели выслушать меня, теперь же не желаю слушать я. Во времена моих предков вас ждали бы изгнание, Бастилия или смерть… Я — король без трона, не могу сделать ничего иного, как выразить вам свое полнейшее презрение. Впрочем, я могу еще дать вам совет: ступайте к императору и выдайте ему меня, тогда ваше дело будет доведено до конца.

— Государь! — воскликнул Прюнже. — Этого мы не заслужили!..

— Вы заслужили все! — гневно перебил его принц, выходя из зала, причем никто не осмелился проводить его, как то следовало.

Выйдя на двор, он потребовал свою лошадь. Ее подал ему лакей, сильно удивленный при виде этого третьего офицера в белом мундире, взявшегося неведомо откуда. Изабелла следила за ним, стоя у окна; она видела, как Людовик проехал мост и углубился в длинную аллею парка. Тогда, скрестив руки на груди, она обернулась к молодым людям и презрительно бросила им в лицо:

— Теперь вы довольны?

Надменно выпрямившись, она в свою очередь оставила зал.

Ее брат и кузен стояли совершенно растерянные, не будучи в состоянии собрать мысли, не находя слов…

— Что теперь делать? — вздохнул наконец виконт. — Куда он теперь отправился, один?

— Для нас все кончено, — со слезами на глазах сказал Прюнже. — Он никогда не забудет этого… А теперь, в таком настроении, он способен на всякую опасную выходку, может погубить себя. Тогда это будет наша вина. Мне не пережить этого, тем более что…

— Что? — спросил виконт.

— Тем более что теперь Изабелла потеряна для меня… Право, этого всего слишком много для одного человека и сразу…

 

XV

Между тем Гранлис быстро удалялся от негостеприимного для него замка. Было около семи часов вечера; солнце начинало садиться. В порыве гнева молодой человек поехал не разбирая по первой попавшейся дороге. Его лошадь тяжело дышала и слегка прихрамывала.

— Ты устала, бедняжка, — спохватился принц, замедляя ход, — ты не успела там отдохнуть в это время. Впрочем, ведь и я тоже… — прибавил он с горькой улыбкой. — Если попадется на дороге деревня или подходящая гостиница, я остановлюсь там на ночь. Это будет лучше, тем более что я не обедал… Черт меня возьми, если я знаю, где я… Лес, лес и лес кругом… Тут можно проблуждать целую неделю…

Он слегка ударил по крутой шее своей лошади.

— Послушай-ка, ты! У тебя есть чутье… Не чуешь ли ты где-нибудь поблизости конюшни? Ступай прямо туда!

Лошадь, точно понимая слова, подняла голову, потянула воздух чуткими ноздрями и громко заржала. Из глубины леса ей ответило другое ржание.

— Ага! — сказал принц. — Здесь есть неподалеку люди. По крайней мере я могу хоть спросить дорогу… Эй! Эй! Сюда, товарищи!

Но никто не ответил на окрик принца, никакого движения не было заметно в чаще леса, никто не появлялся. Молодой человек крикнул уже во весь голос:

— Алло! Эй! Золотой тому, кто укажет мне дорогу! Я жду!

Ничто не шелохнулось. Принц нахмурился. Наступила ночь. Лес окружал его со всех сторон. Он не знал даже, откуда, с какой стороны приехал сюда. Занятый своими мыслями, он не замечал дороги. Дело было плохо.

Провести ночь в этом лесу, пользовавшемся плохой репутацией, служившем верным убежищем множеству бродяг, преследуемых полицией, было далеко не завидным делом. Конечно, во время своих скитаний принцу случалось встречать и более серьезные приключения, грозившие еще большей опасностью, но в этот злополучный день еще это неприятное обстоятельство было ему чересчур тягостно. Он печально пустил свою лошадь далее, наугад, полагаясь на свою счастливую звезду, чтобы выбраться на дорогу.

Он ехал уже с полчаса; становилось все темнее. Ничего не попадалось навстречу. Только серые зайцы разбегались при его появлении да рыженькие лани останавливались на краю дороги, с недоумением, но без всякого испуга глядя на него. Один раз даже крупный кабан угрюмо перебежал дорогу под самым носом у лошади, что заставило ее пугливо шарахнуться в сторону, а Гранлиса — громко выбраниться.

— Однако провести ночь в этом лесу! — проворчал он. — Становится совсем темно. И все из-за этих Иммармонов, мужского или женского рода?

Неожиданно позади него раздался топот двух, а может быть, и трех лошадей.

«Наконец-то выход из этого положения или хоть развлечение! — подумал принц, пробуя, легко ли вынимается из ножен его шпага, причем заметил про себя. — Как видно, шпага императора не любит терять даром время!»

Всадники приближались.

«Может быть, это — те самые, которые не ответили давеча на мой зов!» — подумал Людовик и решил удвоить осторожность.

Он поставил лошадь под дерево и выпрямился в седле с грозным видом. Если бы не мундир, то его самого можно было бы принять за разбойника, подстерегающего свою добычу. Эта мысль заставила его улыбнуться.

Наконец показались три рослых молодца на крепких лошадях. При виде Гранлиса они поехали шагом.

Разглядывая их лица, он не мог определить, кто они; он только видел, что это наполовину крестьяне, наполовину горожане и, по-видимому, без всякого оружия. Один, казалось, был лет пятидесяти пяти, с густой черной бородой; двоим другим было около тридцати лет.

— Здравствуйте, господин офицер! — заговорил старший. — Чудесный вечер, прекрасный вечер, не правда ли?

— Я заблудился и мне не до вечера, — сказал Гранлис. — Не знаете ли вы здесь какой-нибудь гостиницы, где можно было бы поесть, не отравившись, и уснуть, чтобы не ели блохи?

Трое всадников рассмеялись над оригинальностью вопроса.

— Следуйте за нами, если наше общество вам не противно. Мы сами едем в гостиницу в Ретонде; кушанья там удобоваримые, а спящих там никто не ест.

— Хорошо, — сказал принц, принимая предложение за неимением иного средства избежать ночевки в лесу, — едем!

Он поехал рядом со старшим всадником, и все трое углубились в лес. Сумрак спустился кругом под темными ветвями, хотя на небе показалась бледная луна. Ехали молча; говорить, казалось, было не о чем. Младшие всадники ехали позади, не раскрывая рта; насколько Гранлис мог видеть, у них был довольной угрюмый вид.

— Красивая у вас форма, — заговорил старик, — только я не видывал такой. Позвольте спросить, какого вы полка?

— Я — поручик дворянского полка Тур д’Оверна, — не колеблясь ответил принц, несмотря на недоверие к своим спутникам, которое начал ощущать в душе.

— Поздравляю, — поклонился старик, — да, я слышал об этой новинке. Там все офицеры дворяне, кажется?

— Да, все или почти все: есть два-три разночинца с большим состоянием, — небрежно сказал принц.

— По вашему тону можно заключить, что вы не принадлежите к ним? Не правда ли, я не ошибаюсь?

— Конечно, нет! — опрометчиво воскликнул принц, не замечая, что его искусно подвергают допросу, а он отвечает.

— А между тем вы служите императору! — раздался резкий голос позади.

Принц удивленно обернулся, задетый этим замечанием, и гордо сказал:

— Что вам за дело? Ведь я не спрашиваю вас, кто вы и кому служите?

Один из младших всадников хотел уже ответить резкостью, но старший прервал готовую вспыхнуть ссору:

— Молчи, Эмери! Этот дворянин прав; его поведение нас не касается. Каждый имеет свои понятия — дурные или хорошие, вот и все!

Он закончил свою фразу усмешкой, не понравившейся Гранлису.

Может быть, принц высказал бы свое мнение по этому поводу, но старик продолжал приветливым тоном:

— Это мои сыновья, Эмери и Рауль Леконты. Я торговец лесом Леконт; мы едем по своим делам, по части рубки деревьев…

— Лучше рубить деревья, чем отнимать кошельки, — дерзко заметил Гранлис. — Должен сознаться, что давеча вы показались мне в темноте очень подозрительными…

— Спасибо, — проворчал Эмери.

— Благодарю покорно! — буркнул Рауль, в первый раз подавший голос.

Леконт рассмеялся громко, но не совсем естественно.

— Что же делать? — сказал он. — Нельзя надевать в путь праздничное платье. Да мы, сельские жители, не очень-то заботимся о туалете, правду сказать…

Они выехали на площадку, где стоял деревянный крест, укрепленный кучей камней. У подножия его лежали два человека, мертвые или спавшие крепким сном. Однако при приближении путников один из них приподнялся, потянулся, как после долгого сна, и отдал низкий поклон всадникам.

— Добрый вечер тем, кто в пути! — произнес он.

— Добрая ночь тем, кто спит! — сейчас же ответил Леконт.

— Ветрено на дороге!

— А под деревьями темно! — последовал ответ.

— Ступайте с миром!

— Благодарим.

Всадники проехали мимо. Второй спавший не тронулся с места.

— Вы знаете этих людей? — резко спросил принц старика.

— Я? Совсем не знаю.

— В самом деле?! Ваш разговор удивительно походил на обмен условленным паролем.

— Почему вы знаете? Вы были на войне? — спросил Рауль.

— Нет, — живо ответил принц, — но ее вели из-за меня…

— Что это значит? — спросил Эмери, но не получил ответа.

Впереди показались блестевшая при лунном свете река Энн, темневший через нее мост, а на том берегу мелькали огни в окнах дома.

— Вот гостиница! — сказал Леконт, указывая своей палкой на низкое строение, едва обрисовавшееся на той стороне.

Копыта лошадей застучали по доскам моста. Все замолчали, погруженные в свои мысли.

Перед гостиницей «Великий монарх» всадники сошли на землю и отдали своих лошадей подбежавшим слугам.

Войдя в первый зал, Леконт сделал знак хозяину и поспешно предупредил его.

— Мы встретили дорогой этого господина, который желает поужинать и ночевать здесь. Я хвалил ему вашу гостиницу, не осрамитесь.

— Постараюсь, чтобы господин был доволен, — поклонился трактирщик, открывая перед Гранлисом дверь в соседнюю комнату.

Его спутники молча раскланялись и прошли в другое помещение, в другую сторону здания. Принц посмотрел им вслед и пробормотал:

— Черт их знает, все они похожи на заговорщиков, и мое присутствие здесь, да еще в этом мундире, совершенно неуместно. Здесь что-то готовится как будто… Я попал не вовремя. А может быть, это роялисты, верные подданные, партизаны… Ах, Полина! Какую роль ты заставляешь меня играть!

Трактирщик, почтительно склонившись, ожидал приказаний.

— Как вас зовут? — спросил принц.

— Мартин, к вашим услугам, господин офицер!

— Так вот, Мартин, дайте мне, что у вас есть лучшего — лучшие кушанья, лучшие вина; не жалейте издержек. Я полагаюсь на вас…

— Вы будете довольны, — повторил тот, выходя из комнаты.

Гранлис сел за небольшой столик и с любопытством осмотрелся кругом. Комната была невелика и почти квадратная, стояли четыре стола, на каждом были по два прибора. По стенам в рамках красного дерева висели старинные, вышедшие из моды гравюры, напомнившие принцу добрые старые времена.

Он отстегнул свою шпагу, положил ее около себя на ближний стул, повесил шляпу на вешалку и спокойно сел снова. В ожидании ужина он барабанил пальцами по столу, напевая мотив собственного сочинения. Но скоро он замолк и стал внимательно прислушиваться: снаружи, вне этой затерянной в глуши гостиницы, на берегу реки, происходило какое-то странное движение. Несколько всадников подъехали один за другим, потом раздался грохот большой кареты, запряженной двумя сильными лошадьми.

Принц встал и подошел к окну, но оно выходило на реку, а движение слышалось по ту сторону дома, во дворе.

— Право, — тихо проговорил Людовик, приобретший привычку громко говорить сам с собой во время своих неоднократных заключений, — право, я попал, кажется, в самый центр интриги, и мне, пожалуй, было бы лучше оставаться ночевать на открытом воздухе…

Он не успел докончить фразу, как дверь открылась и вошла служанка, неся дымящуюся миску с супом.

— О, вот это хорошо! — оживился принц, садясь на место. — Подавай скорее, дитя мое!

Пока служанка накрывала на стол, он рассматривал ее. Это была красивая брюнетка, лицо и фигура которой показались ему знакомыми. Он попытался было вспомнить, где видел ее, но потом перестал думать об этом, не все ли равно?

Поглощая свой суп, Людовик продолжал прислушиваться к шуму. Теперь до него долетал смутный говор многих голосов из той комнаты, куда прошли его бывшие спутники.

Служанка вошла снова, неся две запыленные бутылки вина и блюдо с рыбой. Она казалась встревоженной и тихо сказала принцу:

— Вы не узнаете меня? Нет? А я знаю вас: я прислуживала вам в июле, в гостинице «Золотой колокол», в Компьене.

— Ах да! — воскликнул Людовик. — Я вспомнил: Бастьенна, не так ли? Я и то припоминал…

Она, казалось, была в восторге, что такой блестящий кавалер не забыл ее, и ее преданность ему сразу удвоилась.

— Да, Бастьенна… Поверьте мне, вы здесь не в безопасности. В другом зале спорят о том, арестовать ли вас или бросить в реку.

— Однако!

— Ведь вы офицер императора, этого для них довольно.

— Кто же они такие?

— Хорошенько не знаю, — пожала плечами служанка, — шуаны, что ли… Вы знаете, что это значит? Одним словом, послушайте меня: ужинайте скорее, расплатитесь и исчезайте, не говоря ни слова. Ваша лошадь будет готова. Конюх влюблен в меня и сделает все, что я скажу… Когда вас хватятся, вы будете уже далеко. Судя по числу бутылок, заказанных ими, это будет не скоро. К тому же они думают, что вы будете ночевать здесь.

— Спасибо, Бастьенна, — подумав, сказал принц, — я сам подозревал что-то неладное… Вели приготовить лошадь, я последую твоему совету.

— Это мне надо благодарить вас: вы избавляете меня от большой тревоги.

Красивая девушка слегка покраснела, делая свое признание, и это несколько утешило расстроенного принца.

Кончив есть, он прицепил шпагу, застегнул пояс, надел шляпу и бросил на стол три луидора.

— Этого слишком много, — сказала Бастьенна, с нетерпением глядя на сборы принца.

— На остальное купи себе крестик на память о том, кого спасла.

Без ложной гордости девушка взяла деньги, поблагодарив милой улыбкой. Затем она провела принца коридором во двор, где слуга держал под уздцы его лошадь.

— Скорее добирайтесь до Компьена, — посоветовала она. — Ваша лошадь слишком утомлена.

— По какой дороге? — спросил принц, уже сидя в седле.

— Через мост, потом все направо, — торопливо сказала Бастьенна. — Скорее отравляйтесь в путь! Сюда идут…

Гранлис пустил свою лошадь крупным галопом и исчез во мгле ночи. На мосту он оглянулся; ему показалось, что за ним бегут, послышались голоса. Но это не испугало его; опередив погоню, он был уверен в своем спасении.

Однако минут через десять ему пришлось замедлить ход из опасения, чтобы не пала его лошадь. Опять он был один, среди леса.

Луна ярко светила, освещая дорогу, но под деревьями было совсем темно. В густой чаще кустов и папоротников, под густой тенью старых буков и дубов Гранлис несколько раз замечал какое-то странное, подозрительное движение, похожее на движение какого-нибудь большого животного, пробирающегося сквозь чащу. Принц вспомнил о только что встреченном кабане и решил, что это собратья последнего или лани, которые бродят среди кустов. Потом ему послышался как будто говор под деревьями. Им овладело беспокойство. Он хотел погнать лошадь, но было заметно, что она слишком устала.

Он уже давно ехал направо от моста, но не было заметно никакой близости Компьена. Между тем лошадь принца споткнулась и захромала. Гранлис произнес несколько проклятий…

Позади него послышался галоп нескольких приближавшихся всадников. В это время он увидал впереди большой просвет между деревьями, что, конечно, означало близость какого-нибудь жилья. Тогда он сошел с лошади, взял ее под уздцы и отправился искать возможного пристанища. Лес перешел в дикий, необработанный парк. Повсюду царило полное молчание.

Принц подвигался вперед, ведя за собой тяжело двигавшуюся лошадь. Дорога повернула в сторону, и вдруг послышался чей-то голос, а из мрака выступило какое-то здание.

Это был большой и красивый замок в стиле Людовика XIV, весь белый, с широкими, массивными ступенями большой террасы. Из двенадцати окон фасада четыре были ярко освещены и бросали светлые полосы на зеленую лужайку перед домом.

Громкий, сильный и могучий голос с чувством пел:

Голосу аккомпанировали тихие аккорды клавесин, но он мог заглушить собой раскат грома или пушечный выстрел.

Удивленный и заинтересованный принц остановился послушать. Он думал, что люди, распевающие под музыку чувствительные романсы, конечно, не откажут в помощи заблудившемуся путнику. Голос продолжал петь:

— Клянусь небом, — пробормотал принц, — он ревет, точно буйвол!

Лестное сравнение было прервано неожиданным образом: шпага была вышиблена из рук принца; его схватили, заткнули ему рот и моментально связали руки за спину, а ноги между собой, но довольно свободно, так что он мог переступать ими, когда его подняли с земли. Он мог рассмотреть четырех здоровых молодцов, очень энергичного вида, которые потащили его вперед, к замку. Все это было сделано так быстро, что Людовик не успел пикнуть. Позади пятый субъект, такого же сорта, осторожно и бережно вел его лошадь. Однако эти люди не походили на простых разбойников.

Куда его вели? Мысль, что он, вероятно, увидит вблизи оригинального певца, несколько утешила пленника.

Тот в это время заканчивал растроганным голосом с большим выражением последний куплет своего романса:

Пение было внезапно прервано появлением в комнате связанного принца, втолкнутого в дверь своими свирепыми провожатыми.

К своему великому удивлению, он узнал в певце, стоявшем около клавесина, Бруслара, а в красивой блондинке, аккомпанировавшей ему, — маркизу Диану д’Этиоль. Это было очень странно.

Бруслар, который не задумываясь мог бы ежедневно повесить перед своим завтраком по стороннику империи и вел беспощадную партизанскую войну из засады, где каждый шуан становился убийцей, Бруслар, посвятивший свою жизнь ненависти к Наполеону, этот самый Бруслар пел чувствительные романсы! В своей частной жизни любивший женщин, он слагал самые нежные романсы, которые любил петь, будучи уверен в привлекательности своего голоса, как и своей наружности, не желая помнить о своих пятидесяти годах. Он считал себя неотразимым и еще в последнее время насчитывал семь-восемь амурных историй, где мог доказать свое нежное сердце и пылкий темперамент. У него были верные подруги, принимавшие его всегда с распростертыми объятиями, как, например, маркиза д’Этиоль в Компьене, госпожа Вобадон около Байе; в окрестностях Канна — Роза Банвилль, известная среди роялистов под именем Жанны д’Арк, которое она заслуживала не вполне, и многие другие обитательницы провинции. В Париже у него были тоже свои сторонницы, такие же преданные и любящие, вроде госпожи Вакери, Эме Берюэ и других. Все эти роялистки были знакомы между собой, вели переписку, посылали одна другой своих протеже, которые имели таким образом места остановок между Парижем и берегом моря, надежные убежища на случай тревоги. В замках, в квартирах знатных дам имелись тайники, как в доме Борана, где преследуемые полицией вожди шуанов могли пожить спокойно, окруженные заботой и вниманием.

В чем можно было отказать этим героям, ежечасно рисковавшим своей головой, служа своему делу? К тому же революция давала себя знать и тем, кто не хотел признавать ее: она уничтожала многие предрассудки, расшатала предубеждения. Наконец почти всеобщим девизом стало, что жизнь так коротка, а потому надо спешить пользоваться ею.

 

XVI

Итак, Гранлис, хотя и против своей воли, проник в зал замка, где Бруслар остановился, раскрыв рот, а Диана — опустив руки. Пение и музыка прекратились.

— Что это такое? — воскликнул старый шуан. — Откуда этот солдат?

Он уже выхватил пару пистолетов, которые всегда имел наготове в карманах платья.

— Этот шуан прогуливается в своем белом мундире в парке маркизы, шпионит и наверняка подглядывает! — ответил один из схвативших принца людей.

— Подведите его ближе к свету да снимите повязку у него со рта: надо допросить его, — распорядился Бруслар.

Повязку сорвали с лица пленника.

— Господин Гранлис! — воскликнул Бруслар.

— Это вы, господин Гранлис? — присоединилась к нему маркиза Диана.

— Шпион!

— Сыщик!

— Рекрут Наполеона!

— Ренегат! — наперебой раздались гневные восклицания.

Бруслар подошел к отдувавшемуся принцу и продолжал:

— Вы осмелились явиться сюда? Однако вы неосторожны!

— Уф! Дайте отдышаться! — вздохнул принц, а потом, несмотря на то что его руки и ноги были связаны, любезно раскланялся с Дианой и сказал: — Я в вашем доме, маркиза? Очень рад! Не будете ли вы так любезны вступиться за меня и предоставить мне снова свободу движений, как уже предоставили свободу слова?

Удивленная Диана не знала, что отвечать.

— Вы неудачно выбрали время для шуток, — вмешался Бруслар, — может быть, это ваш последний час…

— Ну, это неизвестно! — беззаботно заметил принц. — А вы не знаете, что говорите, мой милый друг!

Он сопровождал свои слова самой милой улыбкой.

— «Милый друг»! — гневно разразился Бруслар. — Да какое же наказание, какую казнь…

— Замолчите, Бруслар! — резко произнес принц. — Недоразумение длится слишком долго!

Наступило внезапное молчание, и принц продолжал:

— Я связан… Удалите лишних людей, я хочу говорить только с вами, присутствие маркизы нелишне, потому что и ей я должен сделать некоторый упрек! Ну, скорее!

— Выйдите, господа, и сторожите снаружи все окна и двери! — сказал Бруслар своим людям и, когда те вышли, обратился к принцу: — Теперь я жду объяснения этой переходящей границы шутки. Кто же вы, наконец, такой?

— Это надо было спросить прежде всего и вам и маркизе, прежде чем оскорблять меня при встречах, — надменно сказал принц. — Но я прощаю вас: избыток усердия доказывает преданность.

Бруслар и маркиза переглянулись, очевидно думая, что имеют дело с сумасшедшим. Это было единственным объяснением.

— Шевалье Бруслар! Слушайте внимательно слова генерала Фротте! «Человек волнуется!»

— «Его направит Господь!» — сейчас же дрожащим голосом ответил шуан.

— «Куда ты идешь?»

— «К Кресту».

— «Откуда ты идешь?»

— «С моря!»

— «Зачем?»

— «За лилиями!»

— Меня зовут Гранлис! — странным тоном продолжал молодой человек. — Бруслар! Развяжите меня!

Бруслар без возражений вытащил из-за пояса нож и перерезал веревки. Диана, сложив руки на коленях, слушала, ничего не понимая.

Гранлис отряхнулся, выпрямился и сказал:

— Ну что же, Бруслар?

— Я вижу, что ошибся, — ответил тот, — что вы из наших… Но меня удивляет, что вы, такой молодой, знаете все четыре пароля, завещанные нам генералом Фротте.

— Он сам научил меня им, Бруслар. Вы плохо соображаете, и память у вас не очень хороша. Маркиза, если вам не надоело, послушайте еще немного… Бруслар, у часовщика Борана нужно было дважды постучать в стекло, а входя в лавку, произнести: «Сильный ветер!» На это отвечали: «Он дует с запада». Там, у Борана, жил белокурый бледный ребенок, которого вы знали лет десяти-одиннадцати. Вам, конечно, сказали, что он умер.

— Господи боже! — воскликнул шуан, а затем схватил молодого человека, как ребенка, своими сильными руками, привлек поближе к свету лампы и стал пристально всматриваться в его лицо своими блестящими глазами. Они мало-помалу теряли свое свирепое выражение и наполнились слезами. Если бы он не знал, что за ними наблюдают из окон, он опустился бы на колени. Взволнованный, смеясь и плача в одно и то же время, он бессвязно повторял: — Да, да! Это он! Истинно он, наш ребенок, наш маленький государь!

— Но кто же вы, наконец? — вступилась Диана, подходя к принцу.

— Ваш король! — гордо подняв голову, надменно произнес Гранлис.

— Государь! Я у ваших ног! — низко склонилась пред ним маркиза.

Бруслар, овладев собой, пустился в расспросы. Почему его не предупредили? Он ничего не стал бы спрашивать и сумел бы хранить тайну. Как могло случиться, что весть о смерти королевского сына, маленького дофина, трижды была объявлена среди шуанских отрядов? Какая измена! Какое преступление! В последний раз ее сообщили с такими подробностями, что сомневаться было невозможно!

— Знаю, знаю! — сказал принц, опустившись в кресло. — И у подножия трона совершаются иногда величайшие подлости. Мы еще поговорим об этом. Вы принудили меня сбросить маску, но я желаю по отношению к вам оставаться свободным, как раньше. Довольно с меня Иммармонов и Прюнже, от которых я наконец избавился.

— Государь, — смиренно спросила маркиза, — не могу ли я спросить вас о моих родственниках?

— Конечно, маркиза, говорите!.. Вы так красноречиво можете говорить; я хорошо помню ваши речи тогда, в замке Депли… Вы были очень и очень красноречивы тогда.

— Вы жестоки, государь! — краснея, сказала Диана. — Разве я могла тогда знать, подозревать что-нибудь?..

— Довольно, это не важно, — перебил ее Гранлис, — к тому же вы были так хороши в своем гневе! Что вы хотели спросить?

— Государь, чем прогневали вас мои кузены? — застенчиво спросила молодая женщина. — Я признаюсь, что была не права относительно их: я считала их изменниками и готова была просить у них в этом прощения. Но, если они не исполнили своего долга, я подожду извиняться…

— Никакого преступления они не совершили, — ответил принц, — но позволили себе невероятную дерзость, заслуживающую мою немилость; вот и все. Ваша кузина Изабелла…

— О, эту я ненавижу!

— Вот это откровенно! Соперничество хорошеньких женщин — это так понятно! Изабелла сумела под благовидным предлогом привлечь меня в свой замок…

— Дерзкая! — сорвалось у Дианы.

— А когда ее брат и жених застали меня там, они вообразили, что я явился туда сам с очень понятной целью. Произошел скандал. Они обошлись со мной как с равным, осмелились осуждать меня, упрекать в вероломстве и сделали все это в такой форме, что мне оставалось только обнажить шпагу. Повторяю — вот и все.

— Государь, — глухо сказал Бруслар, все пристальнее всматриваясь в лицо принца и все более признавая его, — если где-нибудь кто-либо стесняет вас, вам стоит только сказать… Вы знаете, это так нетрудно!..

— Нет, Бруслар, не надо насилия: Иммармон и Прюнже так же преданы мне, как и вы. Теперь они, конечно, глубоко сожалеют о случившемся. Я рад, что избавился от их заботливости, которой они злоупотребляли; они сделали из меня почти своего пленника, а я видел на своем веку довольно тюремщиков и не желаю иметь их еще. В моей жизни есть одна тайна, которую должны уважать те, кто любит меня, а не стараться проникнуть в нее; это было бы против моего желания. Я поступил в императорскую армию: во-первых, ради своей безопасности, а затем ради другой, еще более важной цели. Нося свою теперешнюю форму, я вынужден не знать ваших действий; я не могу любить Наполеона, но не могу и не хочу быть замешанным в войне, которую вы против него ведете. На время я дал свое честное слово в этом.

Бруслар молча слушал неясное, сбивчивое объяснение принца. Маркиза с любопытством старалась угадать, какие высшие интересы могли руководить ее королем.

— Государь, — заговорил Бруслар, — если дело обстоит так и я не могу предложить вам сегодня же встать во главе нашего предприятия, то вам нельзя оставаться здесь. Мы ждем много народа, очень много… Ах, если бы все они знали! Как жаль, что первая обязанность подданного повиноваться воле своего государя, не смея возражать ей, исполняя ее, как бы жестока она ни была! Да, я преклоняюсь перед ней… Вы — мой повелитель, вас направляет и руководит вами Сам Бог!

Принц несколько смутился и опустил голову: им руководил не Бог, но богиня в образе Полины Боргезе.

— Маркиза, — продолжал Бруслар, — поручаю вам его величество. Проводите его в отдаленную комнату. Он не хочет ничего знать — пусть так! Но лучше, если и наши друзья не будут знать о его присутствии. Ступайте, государь! Пора, я слышу шум на дворе… Это — ваши приверженцы, которые готовы служить вам, хотя вы отказываетесь от их услуг… Ну, не о чем говорить теперь… Вино откупорено — надо пить его, и надеюсь, что вы не откажетесь, государь, от протянутого вам стакана…

— Тише, Бруслар! Я не хочу быть вашим сообщником, — прервал старого шуана Гранлис и, подавая руку Диане, сказал ей: — Пойдемте, маркиза! Верно, мне суждено скрываться весь свой век!

Бруслар закрыл дверь за вышедшими и поспешил выйти на крыльцо. Там сходили со своих лошадей, переговариваясь между собой, человек двадцать всадников, приехавших порознь, с разных сторон.

— Пожалуйте, господа! — крикнул Бруслар, — заседание открыто.

Все разом вошли в дом, и между ними можно было видеть впереди всех Леконта-лесопромышленника с его двумя сыновьями. Бруслар протянул руки отцу, и оба бородача обнялись.

— Здравствуйте, граф Форас, здравствуйте, старый товарищ! Как давно мы с вами не виделись!

— Со времен Кадудаля, Бруслар! — отозвался Леконт и представил Бруслару своих двух сыновей.

— Молодцы! — просто сказал шуан, протягивая им руку.

Между тем подошли остальные.

Здесь, одетые в различные костюмы, собрались последние представители покоренных, разбитых, почти уничтоженных шуанов. Надо признаться, что это были более мелкие члены шуанского движения, группировавшиеся вокруг бороды Бруслара, как вокруг своего знамени, храбрые, преданные, но отнюдь не вожди, не главные деятели восстания, что, впрочем, и спасало их до сих пор от эшафота или расстрела. Это были люди с не особенно блестящим прошлым, но мечтавшие, может быть, о будущей славе.

Здесь были графы де Форас, Бассион-Геберт, Пардиан, маркиз д’Ормансе, барон Пужи; был здесь и еще один высокий молодой человек, одетый во все черное; Бруслар почтительно поклонился ему и сказал:

— Арман де Тэ! Едва оправившись от своих ран, вы уже спешите примкнуть к нам?.. Это достойно вашего славного рода!

— Это мой долг, — просто ответил Арман де Тэ.

Здесь были бретонцы, нормандцы, вандейцы, всякого рода крестьяне и наемники, авантюристы, пользовавшиеся удобным случаем, даже роялистские шпионы вроде Ургуля и Тронкуа; но все они были сильными и смелыми людьми, знакомыми со сражениями, не боявшимися их.

Не считая Бруслара, здесь было двадцать пять человек.

Они молча выстроились вдоль стен, опираясь на свои сабли. Под их одеждой можно было различить спрятанные пистолеты и кинжалы.

Дворяне сели вокруг стола посреди зала.

— Товарищи! — заговорил Бруслар. — Вы знаете, что я чуждаюсь убийства, что даже на злодея я не нападаю сзади, не предупредив его, этого чудовища, тирана! Однако надо, чтобы это чудовище исчезло: земля слишком долго терпит его присутствие…

— Смерть Бонапарту! — раздались грубые, озлобленные голоса.

Когда снова настала тишина и волнение утихло, Бруслар продолжал:

— Завтра, в воскресенье, тиран возвращается в Париж; в понедельник он будет в Рамбулье. Мы будем ждать его между Рамбулье и Бонеллем. Его, как всегда, сопровождают двадцать пять стрелков; нас также двадцать пять, не считая меня, значит, силы разные. Мы тоже оденемся стрелками; одежда и оружие готовы: их сейчас провезли в гостиницу в Ретонде. Вот мой план. Вы отправитесь отсюда отдельно, как приехали сюда, по двое или по трое, не больше. Вы доедете до Бонелля; там в гостинице «Французское экю» вы найдете мундиры солдат, оружие и переоденетесь. Я к вам присоединюсь в понедельник на рассвете. Мы будем ждать проезда императора, спрятавшись в лесу, а потом что бог даст! Каждый из вас получит десять луидоров и бумагу, где будут подробно означены путь, все стоянки, все гостиницы, в которых можно остановиться в безопасности. Все предусмотрено, все заранее приготовлено. — Он раздал двадцать пять билетов и продолжал: — Слушайте меня хорошенько! Когда покажется карета императора, мы преградим ей путь. Я вызову Бонапарта на поединок, один на один. Произойдет замешательство, поднимется шум. Каждый из вас выберет себе противника, как и я. Мы победим и заслужим себе вечную славу! Мы спасем Францию и королевство! О нас будут говорить впоследствии: «Сражение двадцати пяти», как теперь говорят: «Сражение тридцати!» Поняли вы все, все слышали?

— Да здравствует король! — единодушным кликом ответили двадцать пять могучих голосов.

— Еще одно! — продолжал Бруслар. — Чтобы не случилось досадных недоразумений, прикрепите на свои шляпы белые кокарды, когда настанет время. После меня, в случае моей смерти, вашими начальниками будут граф де Форас, де Тэ, Пужи и д’Ормансе. Теперь, товарищи, вам подадут пить, а пока каждый может высказать свое мнение, и оно будет выслушано… Теперь мы здесь все равны, как было прежде, при Фротте, Шаретте, Кадудале, да упокоит Господь их души среди праведных!

— Аминь! — произнесли несколько голосов.

А другие подхватили:

— Да здравствует король Людовик!

«Увы!» — подумал Бруслар, опустив голову.

Он не знал теперь, за кого шли сражаться, а может быть, и умирать все эти храбрые люди… Сомнение было тяжело ему, оно могло быть причиной нерешительности, способной погубить дело. Он почти сожалел в эту минуту, что случай привел сюда законного наследника трона Франции, лишенного своего престола.

 

XVII

Между тем этот наследник сидел в отдаленном будуаре с маркизой, и оба они вели дружескую беседу.

Маленькая комната, слабо освещенная двумя лампами под розовыми абажурами, была обтянута белым шелком, вышитым бледными цветами, и меблирована во вкусе Людовика XV. Диана принимала здесь только избранных; сюда же привела она своего высокого гостя-героя. Наедине с ним она горячо расспрашивала его о прошлых приключениях, о настоящих планах, о будущем… Она умышленно подчеркивала свое смирение верноподданной, чтобы дать принцу сильно почувствовать всю дерзость Изабеллы Иммармон.

Но Людовик был осторожен, говорил общими фразами, помня мнение, высказанное о маркизе в замке Депли: «Эта сумасшедшая способна любой безумной выходной погубить все дело».

Он уже отчасти сожалел, что открыл свою тайну, хотя против желания, по необходимости, этому исступленному Бруслару и полоумной Диане д’Этиоль.

Теперь он болтал с ней чрезвычайно любезно, но только о пустяках. Его снова поразило сходство маркизы с Полиной Боргезе; можно было подумать, что та была ее младшей сестрой, и это немало располагало принца в ее пользу, вызывая невольную симпатию к красивой вдовушке.

Она в свою очередь забыла все свои прежние увлечения, считая, в том числе, и Бруслара, и уже воспламенилась пылкими мечтами о всевозможных подвигах ради своего преследуемого короля. Она, как Изабелла Иммармон, уже готова была на все, не отделяя женщины от фанатичной сторонницы королевского дела, мечтая занять первое место в сердце своего законного государя.

Полина Боргезе была права, предупреждая своего возлюбленного, что за ним будут гоняться всевозможные красавицы, как только он откроет свое инкогнито. Ее предсказание исполнялось уже вторично.

Чтобы польстить принцу, Диана восхваляла теперь доброе старое время, когда аристократия занимала первое место, доброту его отца-короля, красоту Марии-Антуанетты, жизнь в Трианоне — все это она знала только понаслышке, так как ей было всего лет шестнадцать во время великого переворота, смерти Людовика XVI и залитого кровью трона Франции. Но, по ее мнению, и наступившее время империи не уступало всем ужасам террора, продолжая его кровавую вакханалию, с той разницей, что нож гильотины сменили жерла пушек, а разнузданная жестокость разных негодяев уступила место тирании чудовищного узурпатора. Все изменилось к худшему: сыновья булочников, ничтожества сделались генералами, маршалами, герцогами и принцами, чуть ли не королями только по капризу корсиканского авантюриста. И это Франция? О нет, никогда! Настоящая Франция живет и существует по ту сторону границы, рассеянная, униженная, но все еще гордая, хотя и вынужденная — правда, пока, в ожидании лучшего, — пользоваться подозрительным гостеприимством Англии, Германии или Италии. Но это лучшее могло наступить неожиданно, внезапно, в любую минуту, может быть — завтра же! Если Бруслару удастся его смелая затея, Франция будет избавлена от тирана, его власти придет конец, и тогда, тогда…

— Тогда придет ваше время, государь! — заключила Диана, подвинувшись ближе к своему гостю.

Принц ответил ей уклончиво, связанный данным словом, а еще более своей любовью к сестре этого самого тирана. В последнее время тяжесть своего величия начинала тяготить принца. Что значили все честолюбивые планы в сравнении с улыбкой любимой женщины? Королю без трона бесконечно милее всех его партизан, хлопотавших о признании его своим законным государем, была красавица Полина, простиравшая к нему свои белоснежные руки среди таинственного сумрака ночи. Однако теперь принц улыбался, слушая речи пылкой маркизы, придвигавшейся к нему все ближе и ближе.

Ласковая кошечка, опытная в искусстве обольщения, она пускала в ход все свои ресурсы, весь арсенал тонкого кокетства, чтобы покорить этого свалившегося с неба принца, в которого она успела по уши влюбиться в течение последнего получаса.

Она продолжала говорить, пользуясь своим даром красноречия, которым обладала в избытке.

Если попытка Бруслара не удастся, то тогда можно поднять восстание в Вандее, в Бретани, еще плохо усмиренных. Ударят в набат со всех колоколен, именем истинного короля поднимут крестьян, бывших шуанов, недовольных новым правительством… Снова начнутся знаменитая борьба шуанов, среди кустов и камней, ночные нападения при лунном свете, среди степей, на берегу беспредельного моря… Бурная, славная жизнь сменит покорность и апатию, а если Бог отвернется от правого дела — все-таки можно, по крайней мере, удивить мир и погибнуть с честью и славой!

В порыве увлечения Диана схватила руки принца и сжимала их в своих горячих руках пылким, многозначащим пожатием. Принцу еще раз пришлось усиленно вызвать в своей душе пленительный образ Полины Боргезе. Но пылкие речи красивой вдовы были прерваны самым трагическим образом.

Издали неожиданно донеслись звуки выстрелов, послышались громкий шум и говор… Из замка раздались ответные крики: на сцене появился Кантекор со своими драгунами.

Принц вскочил с места и побледнел, понимая всю опасность своего положения, если его застанут в этом шуанском гнезде, среди заговорщиков, к тому же еще проигравших свое дело.

Маркиза д’Этиоль тоже поняла это и испугалась.

— Вы здесь! Надо бежать! — воскликнула она.

В комнату влетел как буря Бруслар, потерявший на этот раз свое обычное присутствие духа.

— Государь, — крикнул он еще с порога, — замок окружен со всех сторон! Нам изменили! Наша стража отбивается, подходят войска… Главное несчастье, что вы среди нас!

Все трое замолкли, не зная, что делать. Выстрелы слышались ближе, уже на опушке парка.

— Бежать? Попробовать прорваться?! — сказал принц.

— А если вас поймают? Будет еще хуже! Все равно узнают, — отрывисто проговорил Бруслар.

— Спрятать вас здесь? — живо предложила Диана, довольная предлогом.

— Перероют все сверху донизу! — заявил шуан.

— Бруслар! Бруслар! — послышались крики снаружи.

Глава шуанов, в первый раз в жизни покинувший свой пост в критическую минуту, ломал руки… Тяжело было видеть отчаяние этого бесстрашного до сих пор человека.

Вдруг он ударил себя по лбу, его лицо просияло.

— Вы спасены, спасены, государь! — радостно воскликнул он. — Диана, принесите скорее веревки из зала, которыми был давеча связан принц. Они брошены на пол в углу. Я свяжу вас, и очень крепко, ваше величество, — обратился он к Гранлису, — и мы отведем вас в подвал… Когда явятся солдаты, начинайте кричать изо всей силы, шумите вообще, как только можете. Вас освободят: офицер императора окажется жертвой заговорщиков. Вам еще не отдали вашей шпаги? Ну и отлично!

Диана принесла длинную веревку. В одну минуту Бруслар сверху донизу связал принца (для него это было делом привычным), оставив ему только возможность передвигать ногами, чтобы он мог дойти до предложенного ему помещения.

— Уф! — вздохнул принц. — Однако ловко!

— Что делать? Это необходимо, — заметил Бруслар. — Теперь скорее следуйте за нами. Диана, берите лампу!

Странное трио двинулось по коридору, потом по сырой лестнице. Здесь Бруслар без церемонии втолкнул принца в пустой погреб. Там он окончательно связал ему ноги, и принц растянулся во всю длину на брошенной на полу соломе.

— Отлично, — пробормотал довольный Бруслар, — пойдемте, маркиза! До лучших дней, государь! Не забудьте кричать, как кошка, которую вешают!.. Это необходимо для большого правдоподобия. Все обойдется, бог даст, отлично.

— Благодарю вас, друзья мои! — произнес уже успокоенный Гранлис, которого забавлял такой оборот дела. — Спасайтесь скорее сами!

— Ну, нас-то не поймают, будьте покойны, государь! Смотрите же, кричите громче! — посоветовала Диана, выходя.

Людовик слышал, как захлопнулась тяжелая дверь и задвинулись два огромных засова. Оставшись один в темноте, растянувшись на соломе, он мог размышлять на свободе. Он думал о том (что значит молодость!), во что превратится его новый, прекрасный мундир после такой передряги, вспоминал события сегодняшнего несчастливого дня… Потом он стал мечтать…

Между тем тревога в замке росла. Шло торопливое совещание. Бруслар отказался от всех предложений защищаться.

— Глупости! — заявил он. — Конечно, их больше, чем нас. Надо уходить. В стенах парка есть обвалы, так что всадник может перескочить их. Нам это не в первый раз, бывало и не то… С богом! Выбравшись в лес, там уже нетрудно скрыться. Поэтому-то я и выбрал этот замок для нашей цели. Скорее, господа! До свидания! До скорого, надеюсь. На лошадей — и в путь! Это единственное средство.

Де Тэ и оба молодые Фораса горячо протестовали.

— Довольно! Не теряйте времени, дорога каждая минута! — гневно закричал наконец Бруслар. — Я ваш начальник и приказываю вам! Повинуйтесь! К чему такое упрямство? Надо беречь себя для дела. У него не так много партизан! Отправляйтесь!

Все повиновались.

— А ты, Диана? — спросил Бруслар, оставаясь вдвоем с маркизой.

Та вздрогнула, выведенная из глубокой задумчивости.

— Я? Это не важно, спасайся ты, твоя жизнь драгоценна. Я останусь здесь, чтобы помочь государю, обойдусь с ним, как с врагом, на глазах солдат. К тому же, — рассмеялась она, — меня не съедят, ведь я — только женщина; вышлют снова из Франции, вот и все. До свидания, шевалье, здесь или в Англии!

Бруслар привлек ее к себе и горячо прижал к своей груди, но Диана не ответила на эту ласку: этот шуан уже потерял ее сердце, верное королю, но не своим возлюбленным.

Он вышел на крыльцо, вскочил на лошадь и пустился в свой неизвестный путь.

 

XVIII

Между тем со всех сторон парка уже раздавались выстрелы, крики, брань многих голосов. Маркиза спокойно вышла на террасу и стала наблюдать за происходившим кругом. Она видела сверкавшие среди кустов каски солдат уже неподалеку от замка: опасность приближалась. Она гордо выпрямилась: ее всегда увлекала борьба.

Впереди солдат верхом на лошади, в полувоенном-полугражданском одеянии, красовался Кантекор, громко отдававший приказания:

— К замку! К замку! Он или там, или в парке… Никто не выйдет отсюда: все выходы заняты.

Подъехав к террасе, он сошел на землю и со шляпой на голове приблизился к Диане.

— Маркиза д’Этиоль, если не ошибаюсь? — спросил он.

В ответ раздалась увесистая пощечина, так что шляпа слетела с головы агента Фуше.

— Нахал! — надменно сказала Диана. — Со мной не говорят в шляпе!

Оглушенный Кантекор поднял шляпу и тихо заметил:

— Это стоит ответа! По приему сейчас видно хозяйку дома… Задержите-ка эту даму, — приказал он.

Маркиза спокойно протянула руки драгунам. Те связали их крепкой веревкой и повели Диану в зал, где еще горели свечи у пианино и на пюпитре лежали развернутые ноты. Диана села в кресло, приняв самый равнодушный вид.

Между тем солдаты обыскивали замок. Над головой маркизы слышались тяжелые шаги, грохот передвигаемой и роняемой мебели. Диана сидела, закрыв глаза, по-видимому совершенно спокойная, но, в сущности, страшно встревоженная двумя заботами: что сталось с Брусларом? Что ждало принца?

Кантекор просто разрывался на части, распоряжаясь то в парке, то внутри замка. Он не мог найти главного в своих розысках — Бруслара! Но он не потерял надежды на успех: дело только что начиналось, были приняты все предосторожности, все меры к тому, чтобы сделать на этот раз бегство невозможным.

И все-таки Кантекор сомневался. Он знал, что имеет дело с главным вождем роялистов, самым храбрым, самым ловким. По временам он нервно крутил и кусал свои рыжие усы, судорожно сжимая эфес своей шпаги. Явиться к Фуше без Бруслара будет для него позором и может навсегда лишить его милостей всесильного министра полиции. Без Бруслара Кантекор считал бы себя обесчещенным: ведь у всякого свое понятие о чести.

Из парка выехал капитан Кастеле, высокий и лохматый молодец, и, остановив свою лошадь около полицейского агента, доложил:

— Мои люди держат там, около стены, десятерых шуанов, слышите их музыку? — (Послышалась частая перестрелка.) — Стрелять в них или быть поосторожнее?

— Постарайтесь взять их живыми, а не удастся — тогда… — Кантекор окончил фразу очень понятным жестом.

Офицер поскакал обратно. Перестрелка усиливалась. Из замка выбежал запыхавшийся драгун, громко призывая начальника экспедиции Кантекора:

— Господин депутат, там кто-то ревет белугой в подвале, — доложил он, — не знаем кто! Можно посмотреть?

— Что еще? Подождите, я пойду сам. — Двум солдатам, сторожившим маркизу, он отдал приказ: — Не трогайтесь с места! Если капитан спросит меня, я буду внизу, позовите меня.

Кантекор вместе с драгуном пошел к подвалу. Вверху лестницы стояли в нерешимости четыре солдата. Все прислушивались.

Чей-то громкий голос безостановочно кричал из-под земли:

— Ко мне! Ко мне! Офицер императора заперт здесь… Ко мне!

Кантекор вздрогнул: голос показался ему знакомым. Но он пожал плечами, пробормотав про себя: «Это невозможно! Я теряю голову!» — а потом обратился к драгуну, державшему розовую свечу, взятую из будуара:

— Спускайся первый, я за тобой; остальные четверо — за мной!

Солдат стал осторожно спускаться по узким, скользким ступеням, что было небезопасно для людей, не знавших расположения помещений, не имевших понятия, на какую глубину опускается эта лестница, нырявшая в глубокую темноту. Все облегченно вздохнули, когда почувствовали под ногами пол коридора.

Кантекор пошел по узкому, душному коридору, куда едва достигали выстрелы и шум извне. Замолчавший было на время голос раздался в эту минуту с новой силой:

— Ко мне, добрые люди! Офицер императора!

Он раздавался из-за тяжелой, запертой крепкими засовами двери.

С помощью солдат Кантекору удалось не без труда отодвинуть эти гигантские засовы, энергично защелкнутые сильной рукой Бруслара. Дверь открылась.

Драгун поднял над головой розовую свечу Дианы, и все увидели распростертую на соломе связанную фигуру императорского офицера.

Кантекор поспешил к нему.

— Добро пожаловать, господа! — самым естественным тоном воскликнул пленник. — Драгуны! Я очень рад…

На этот раз сомнения не оставалось, очевидность была налицо.

— Вы! Здесь? Вы, господин Гранлис?! Это неясно!.. — произнес было Кантекор, но, спохватившись, закончил: — Здесь недостаточно светло, темно, как в печке!

— Да, мне было тут невесело! — сказал Гранлис. — Пожалуйста, развяжите меня, у меня болит все тело.

— Развяжите! — приказал Кантекор.

Два драгуна бросились исполнять приказание, но это удалось не сразу: узлы Бруслара были завязаны мастерски.

— Так вы знаете меня? — спросил тем временем Гранлис Кантекора.

— Да, ваша милость, я имел удовольствие встретить вас у часовщика Борана.

К счастью, в подвале было настолько темно, что бледности принца никто не заметил.

— А! — просто сказал он, стараясь быть небрежным и веселым. — Да, мне не везет вообще… Час тому назад меня схватили в лесу замаскированные люди, притащили сюда и бросили в этот подвал, отняв мою шпагу.

— В самом деле? — спросил успокоившийся Кантекор, сильно желавший поверить «своему» принцу. — Но что вы делали в лесу в такое время?

— Я потерял дорогу. Я провел два часа в замке Депли у Иммармона; уехав оттуда, я пообедал в гостинице «Великий монарх», там мне указали дорогу в Компьен, где я и попал в западню. Правду сказать, я не надеялся выйти из нее живым. А, спасибо, друзья мои!

Последние веревки упали: молодой человек расправил руки и с наслаждением потянулся, говоря:

— Ах как хорошо! Спасибо!

Кантекор удивился, глядя на него и говоря про себя: «Если все это правда, то этот молодец не из пугливых, если же нет, то он прекрасно притворяется», — а потом вслух сказал принцу:

— Господин офицер, поднимитесь теперь наверх с нами. Там идет стычка, и ваше свидетельство нам необходимо.

— Извольте, — без малейшего колебания согласился Гранлис.

Все поднялись наверх и вошли в зал, где сидела под стражей Диана. При виде принца она, казалось, вышла из себя от гнева:

— Ах, вот он! Мы так и не успели застрелить его на перекрестке в лесу! Шпион! Сыщик! Первый из вас, посланный на разведку! И теперь вы еще будете отрицать это, солдат Бонапарта?! Вот теперь ваши же товарищи могут подтвердить вашу подлость!..

«Недурно, — подумал Кантекор, — если все это неправда, то вот еще одна бесподобная актриса».

Отряд драгун обыскал замок под начальством унтер-офицера Гискара, малого с чудовищными усами. Окончив свое дело, он доложил:

— Наверху нет никого, в этих стенах ни души! Только груды всевозможных бумаг в шкафах.

— Их рассмотрят потом, — резко сказал Кантекор, — теперь нам нужны люди, а не бумаги.

Издали все еще доносились шум долгой битвы, выстрелы и крики среди тьмы густых деревьев парка.

— Садитесь, господин поручик, — предложил Кантекор Людовику, — придется ждать!

Несмотря на комедию, разыгранную маркизой, принц чувствовал себя плохо. При свете ламп он узнал в своем освободителе усердного полицейского агента, который сопровождал Фуше в роковую ночь у Борана, поэтому знал, кто он и все, что касалось его, а так как его нашли теперь среди шайки шуанов, то он считал уже себя погибшим, и в его воображении вставал призрак герцога Энгиенского, окровавленный, пронизанный дюжиной пуль.

Однако внимание Людовика было привлечено новым шумом голосов, кричавших на все тона среди тьмы парка:

— Бруслар! Бруслар! Бруслар!

Кантекор просиял. Прискакал галопом всадник, доложивший с торжеством, что Бруслар взят, и сейчас же ускакавший обратно.

Выстрелы стали реже и слышались уже за границами парка.

Кантекор уселся перед столом, приказал подать две лампы, разложил бумаги, вынул из кармана гусиное перо и чернильницу. Во всем этом он до смешного подражал Фуше, стараясь как можно более походить на своего начальника, однако никому не пришло в голову смеяться в эту минуту.

— Так как Бруслар взят, то прикажите трубить сбор, — сказал Кантекор Гискару. — Несколькими шуанами больше или меньше важности не составляет.

Гискар вышел, и скоро послышался сигнал, сзывавший рассыпавшихся по лесу людей отряда.

— Чем нас будет больше, тем лучше, — сказал Кантекор, потирая руки, — с Брусларом надо быть готовым ко всему…

На пороге появилась шумная группа, четыре шуана заставляли драгун тащить себя, все еще сопротивляясь, чтобы выиграть время. Кастеле весь в поту, возбужденный стычкой, кричал:

— Вперед, канальи! Прибавьте прыти, дьяволы! Кольните-ка этих свиней в зад хорошенько!

Сабли драгун исполнили курьезное приказание, что вызвало некоторое движение вперед.

И в этого грубого, неотесанного офицера была влюблена по уши красавица Луиза Кастеле, ради него поступившая на службу к Фуше, чтобы дать возможность этому грубияну свободно проигрывать в карты и чаще обедать у Вефура!

— Поднимай их, чертей! — скомандовал капитан.

Двадцать человек накинулись на четырех шуанов, подняли их, и, таким образом, вся эта шумная толпа ввалилась в зал Дианы д’Этиоль, разбив вдребезги стеклянную дверь и опрокинув мебель.

— Ну, где же Бруслар? — нетерпеливо крикнул Кантекор, всматриваясь в толпу.

— Вот он, мерзавец! — крикнул Кастеле, вытаскивая за руку высокого шуана с густой черной бородой.

— Этот? — закричал Кантекор. — Тысяча чертей! Это не он!

Действительно, ложный Бруслар оказался графом де Форасом, охотно поддержавшим недоразумение, чтобы спасти главного вождя.

Кантекор, оттолкнув от себя стол, рвал волосы на голове. Смущенный Кастеле машинально вертел в руке шпагу.

— Капитан, — задыхаясь, распорядился Кантекор. — Скорее соберите отряд и продолжайте преследование… Он не мог уйти далеко… Его надо поймать — это необходимо, это воля императора!.. Обыщите окрестности!

— Сделаю все возможное и невозможное, — поспешил заявить сконфуженный капитан, — это все борода этого шуана наделала: приметы так сошлись у него и у Бруслара…

— Скорее! — торопил Кантекор. — Отправляйтесь! Оставьте мне человек сорок для этих господ и для тех, кого еще могут поймать…

Кастеле вышел, и сигнал снова возвестил сбор.

Дрожа от ярости, Кантекор снова занял свое место за столом. Он готов был выместить свою досаду на пойманных шуанах за бегство их более счастливых товарищей.

— Подведите ко мне этих людей! — повелительно приказал он.

В это время старый Форас заметил в темном углу зала Гранлиса, чувствовавшего себя в значительной степени неловко.

— А, лесной шпион! — закричал старик. — Вот ты где, каналья, со всем твоим важным видом! Жаль, что я не повесил тебя тогда же, на первом дереве! Так молод, красив, как девушка, и занимаешься таким позорным ремеслом! И это в двадцать лет от роду!

Кантекор не прерывал шуана, радуясь лишнему сведению. Значит, действительно принц был просто заблудившимся путником, а не сообщником заговорщиков. Этот старик, кричавший с пеной у рта, не играл, конечно, комедию. Хорошо, что его слышали все присутствовавшие, которые могли потом засвидетельствовать все это.

— Вы знаете этого человека, поручик? — спросил он Гранлиса.

— Знаю как первого встречного на дороге, — со скучающим видом ответил принц. — Это он указал мне дорогу в гостиницу в Ретонде, вот и все.

— Он ничего не говорил вам, вы ничего не знаете о нем?

— Нет, — ответил Гранлис, которого тяготила его подлая роль, так что он готов был бы с радостью сбросить свою маску, не боясь никаких последствий. Однако мысль о Полине остановила его, и он добавил: — Нет, я ничего не знаю, он ничего не говорил мне.

Де Форас посмотрел на него с недоумением, но его сын Эмери, с искаженным от боли лицом стоявший около отца, поддерживая левой свою раненую правую руку, шепнул ему довольно громко, с жестокой ненавистью в голосе:

— Комедия! Не верь ему! Ведь он уже донес все, что надо! Конечно, это он выдал нас сегодня! Не давай ему возможности разыграть благодетеля, разоблачи его!

Старый граф, простодушный и увлекающийся, поверил словам сына.

— Не нужно комедии! — загремел он. — Не нужно нам твоих милостей! Ты выдал вас, а теперь играешь в благородство! Ну, так я буду говорить за тебя. Ты встретил нас в лесу, прикинувшись заблудившимся. Я сказал тебе, что меня зовут Леконт, что я торговец лесом. Поверил ли ты нам или нет — дело твое. Я указал тебе гостиницу «Великий монарх», куда направлялись и мы. Мне следовало повесить тебя вот этими самыми руками… В Ретонде ты стеснял нас. Товарищи хотели разом прикончить тебя ударом кинжала и швырнуть в реку, но я настаивал, чтобы тебя просто заперли в комнате до завтра… Между тем — черт возьми! — ты показал нам пятки и в это время уже удирал к своему комиссару и драгунам!..

— Вы кончили? Это все? — нетерпеливо проговорил Кантекор.

— Все на этот раз, а в следующий, если я останусь цел, я размозжу ему его подлую голову!..

— Увидим, — сказал Кантекор, — заранее трудно загадывать.

Принц в своем темном углу до крови искусал губы, с отчаянием глядя на маркизу. Та незаметно сделала ему знак покориться.

— Итак, вы господин Леконт, торговец лесом? — начал допрос агент Фуше.

— Я, я! — окончательно вышел из себя старик. — Я — господин граф двумя словами, а не одним, граф Форас, эмигрант, шуан, заговорщик и прочее, и прочее, и прочее! А торгую я свинцом, чтобы стрелять в бонапартистов. Понял?

— Восхищен! — ответил Кантекор. — Дня через три на Гревской площади вы увидите, стоит ли наш свинец вашего; вежливость за вежливость! Этот молодой человек ваш сын?

— Да, виконт Эмери де Форас… Его брат, барон Рауль, скрылся от вас, и хорошо сделал; он отомстит за нас.

— О, и меня вам не удалось бы взять, если бы вы не прострелили мне руку, а в особенности если бы отец не согласился прослыть за Бруслара… Мне пришлось защищать его, вместо того чтобы увлечь его далее в лес, а то, знаете, ночь так хороша!

— Виконт Эмери де Форас, — записывал Кантекор, — прекрасно! Посмотрим третьего. Ваше имя?

— Маркиз д’Ормансе! — Молодой человек повернулся к Диане, поклонился ей и сказал: — Поздравляю, маркиза! Вас тоже связали! С вами обходятся, как с мужчиной, что вы, впрочем, вполне заслужили своей храбростью. Я могу успокоить вас: Бруслар, если все еще идет полным ходом, должен быть теперь уже в Нойоне!

При этом сообщении Кантекор побледнел. Но потом он пожал плечами; конечно, это была просто бравада и местность Нойона была названа для того, чтобы сбить следы.

— Благодарю, Ормансе! — сказала Диана, мило улыбнувшись красивому маркизу.

Кантекор продолжал допрос:

— Господин маркиз, вы были, если я не ошибаюсь, товарищем Кадудаля?

— Именно. Доброе старое время! Теперь наша компания стала меньше. Положим, избранных немного и в раю… Пишите, комиссар: маркиз д’Ормансе, сын своего отца, верноподданный его величества, своего короля, Божьей милостью!

— Браво, мальчик! — воскликнула Диана, аплодируя концами пальцев своих связанных рук.

Гранлис удивлялся, слушая этих героев, готовых на смерть за свое дело, которое было его собственным! Какие люди! Как жаль их! Он готов был в эту минуту отдать все на свете, чтобы пожать им руки, открыться им, встать во главе их славной борьбы. Но одни из них оскорбляли его, другие не знали, презирали и видели в нем ренегата.

— Маркиз, я вынужден записывать ваши показания с точностью, — иронически предупредил Кантекор, — это мой долг, но, поверьте, мне очень жаль, что вы ухудшаете свое положение…

— Комиссар, не вмешивайтесь не в свое дело! — перебил его маркиз. — Вы все равно не поймете этого, мы с вами из разного теста. Мне нравится издеваться над тем, чему вы служите; я очень рад умереть в двадцать пять лет, потому что все храбрые люди уже умерли и потому что тогда маркиза Диана надолго сохранит нежное воспоминание обо мне… Не правда ли, маркиза?

— Ах, вы удивительно сумасбродны, Ормансе! Но что скажет на это ваша мать? — вздохнула Диана.

— Она, конечно, поплачет, — резко заявил молодой человек, — но ведь теперь все знатные матери плачут, потому что погибают их дети. Что же делать! Короли погибли первыми!

— Маркиз, берегитесь! Вы сейчас же растрогаетесь! — насмешливо протянул Кантекор.

— Я? Никогда! Что нужно сделать, чтобы убедить вас в этом? Да!.. Вот… Долой Бонапарта! Да здравствует король Людовик! — крикнул звучным голосом молодой роялист.

— Заткните ему горло! — проревел Кантекор.

В одну минуту рот маркиза был завязан платком.

«Да здравствует король Людовик!» — этот крик проник в самое сердце законному наследнику престола, неведомому, забытому или презираемому собственными подданными.

Кантекор снова взялся за допрос:

— Четвертый! Ваше имя?

Ответа не было. Перед ним стоял теперь, со свежим кровавым шрамом на голове, бледный и мрачный, по обыкновению одетый в глубокий траур, граф Арман де Тэ. Побледнев еще более, но не от страха, а от бешенства, граф дрожал от гнева.

С той самой минуты, как Гискар грубым толчком в спину втолкнул его в зал, его взоры ни на минуту на отрывались от сидевшего за столом комиссара. Сначала это был взгляд довольно равнодушный, но затем в нем промелькнула искра воспоминания, разгоравшаяся все больше и больше и, наконец, превратившаяся в уверенность, запылавшая ярким огнем жестокой ненависти и злобы.

— Ваше имя? — во второй раз спросил Кантекор.

Граф молчал, выжидая минуту, когда встретятся их взгляды, чтобы окончательно убедиться в смущении врага, которым он уже заранее наслаждался. Но Гискар потерял терпение.

— Слышишь, ты? Тебя спрашивают, скотина! — крикнул он.

Де Тэ покраснел при этом оскорблении и, каким-то чудом освободив свои руки, незаметно ощупывал свои карманы. Кантекор положил перо и поднял голову.

— Послушайте, — начал он, — я вас спраши…

Он не кончил своей фразы. Его лицо исказилось, пожелтело, взоры остановились в ужасе на окровавленном призраке того… Но ведь он знал, что тот жив, знал наверное… Который же это де Тэ, теперь попавший в его власть: новый друг принца или тот, конногвардеец?

Он старался успокоиться, овладеть собой, а тем временем Гискар продолжал усердствовать:

— Твое имя, расчесанная по моде собака! Скажешь ты его наконец?

— Князь Борисов, — удостоил наконец ответом де Тэ, не вынимая рук из своих карманов. — Этот господин знает меня, не правда ли, сударь? — обратился он к Кантекору.

Но комиссар почему-то медлил с продолжением допроса. Гискар, заметив строгий костюм графа, снова крикнул ему:

— По ком ты носишь траур, чертов шуан?

— По тебе, — яростно бросил ему де Тэ и, выхватив из кармана пистолет, выстрелил в упор, прямо в сердце Гискара и послал вторую пулю наугад в Кантекора.

Тот, предупрежденный первым выстрелом, успел уклониться в сторону, и пуля попала ему в плечо; он покачнулся, но остался на ногах. Гискар остался лежать посреди пола, неподвижно распростертый на спине.

Так погиб квартирмейстер 7-го драгунского полка, обладатель самых лучших усов во всем отряде.

Над его трупом произошла свалка. Де Тэ — князь Борисов — был сбит с ног ударами кулаков и тяжелых сапог.

Диана выпрямилась в своем кресле и кричала об убийстве, а Гранлис, забыв всякую осторожность, не помня себя, бросился в самую свалку.

— Господа! Господа! — кричал он. — Двадцать на одного! Солдаты, постыдитесь! Это недостойно! Я запрещаю вам, я приказываю вам! — Он говорил тоном короля, но, заметив это, спохватился, замолчал на минуту, а затем снова продолжал: — Я приказываю! Я, офицер императора, приказываю вам отпустить этого человека, я запрещаю вам бить его… Довольно!

Ему повиновались, его послушали, но не раньше, чем убийцы убедились, что их жертва прикончена: де Тэ лежал без движения около Гискара, в разодранном костюме, такой же мертвый, по-видимому, как и тот…

Кантекор, отойдя в сторону, обнажил плечо и стал рассматривать рану. Рассвирепевшие драгуны, оставшись без начальства, начали неизвестно почему ссору между собой. Царил полный хаос…

Капитан Кастеле между тем вернулся со своими людьми, обескураженный, расстроенный неудачей. Они потеряли многих товарищей, павших под выстрелами шуанов, и все-таки вернулись без Бруслара.

Кантекор был не в состоянии упрекать их за неудачу: его страшно мучила бессильно повисшая вдоль тела раненая рука. Удачно начатый день кончался скверно.

Вдруг позади замка, в углу парка, снова послышалась перестрелка, возродившая угасшую было надежду на успех. Кантекор хотел броситься туда, но рана дала себя знать: он побледнел и со стоном потерял сознание.

Неутомимый Кастеле бросился со своими драгунами к месту стычки, и она тотчас же приняла более ожесточенный характер. Пять-шесть шуанов, не сумевших найти выход из незнакомого парка, заняли заброшенную сторожку и яростно защищались, желая как можно дороже продать свою жизнь. Выстрелы из пистолетов отвечали из окон на ружейные выстрелы драгунов. Около пятнадцати солдат окружали избушку сторожа, когда их капитан подоспел с подкреплением. Воодушевление осаждающих удвоилось, и они стали нападать еще настойчивее.

Из каждого окна избушки гремели выстрелы, люди падали с проклятиями и стонами… Это был настоящий ад! Наконец дверь поддалась под могучим напором двух драгун, которым помогал силач Кастеле, действовавший своими гигантскими плечами, как стенобитное орудие. Он работал с таким жаром, что влетел сквозь сорванную дверь прямо в середину ожесточенных врагов, поскользнулся и упал на пол. Моментально его горло было перерезано кинжалом.

Многолюбимый супруг красавицы Луизы Кастеле закончил здесь свой жизненный путь.

Над его неостывшим еще трупом были убиты в свою очередь последние шуаны, и в сторожке, ставшей местом резни, воцарилось мертвое молчание. Уцелевшие драгуны отнесли в замок окровавленный труп своего начальника.

Когда Кантекор узнал об исходе этой последней стычки, он несколько успокоился по поводу своей неудачи, и понятно почему: Фуше будет судить о трудности задачи по числу убитых и раненых. Рана Кантекора, смерть Кастеле докажут ему, что дело было жаркое, каждый исполнил свой долг, что сделано все возможное…

Кантекор распорядился, чтобы подобрали мертвых и положили их в зале замка; раненые были перенесены в другой зал, а пленники — в том числе оба Фораса и д’Ормансе — заперты под крепкой стражей в третьей комнате. Один из уцелевших драгун был послан верхом в Компьен за доктором.

Кантекор несколько успокоился и отдохнул, хотя временами его лицо искажалось от сильной боли и из груди вырывался стон. Он положил свою раненую руку на стол и старался не шевелить ею.

— Господин де Гранлис! — тихо позвал он.

Облокотившись на колени, закрыв лицо руками, принц сидел, погруженный в глубокую задумчивость. На оклик Кантекора он поднял голову. Тот заговорил громче, чтобы слышали солдаты, бывшие в комнате:

— Господин офицер, я прикажу вернуть вам вашу шпагу и лошадь, вы можете ехать в Компьен, двое из моих людей проводят вас. Если понадобится, не откажите засвидетельствовать то, что вы видели.

— Хорошо, — отозвался принц, — я принимаю ваше предложение, но видел я очень мало… мне не дали на это времени…

— Поезжайте, — повторил Кантекор, — и позвольте дать вам совет не путешествовать по ночам в лесах Франции.

— Постараюсь, — сказал принц, — благодарю вас.

Он вышел из зала; проходя мимо печальной, расстроенной Дианы, он почувствовал желание сказать ей словечко сочувствия. Но она, предвидя такую неосторожность с его стороны, предупредила его: когда он подошел к ней, она оттолкнула его ногой, бросив в то же время на него самый нежный взгляд, и громко крикнула:

— До свиданья, каналья! Мы еще увидимся!

Принц понял ее намерение, раскланялся и вышел из зала. Мимо него пронесли в эту минуту бесчувственное тело графа Армана де Тэ. Он остановился, пораженный удивительным сходством братьев, и, задумавшись, глубоко вздохнул.

Наступала ночь.

Кантекор, не имея возможности повернуть голову к маркизе, с рукой, бессильно распростертой на столе, заговорил снова:

— Маркиза д’Этиоль, дайте мне честное слово, что вы не будете пытаться бежать, тогда я разрешу вам вернуться к своим горничным… Пора вам на отдых: вы вполне заслужили его.

— Сударь, — сказала Диана, успокоенная отъездом принца и спасением Бруслара, — если бы я считала бегство возможным, то не дала бы вам этого слова. Но теперь я не нахожу возможности бежать одной, пешком, среди леса, полного ваших солдат… К тому же я страшно хочу спать… Принимаю ваше предложение, а завтра утром прошу вас без церемоний напиться со мной кофе.

Кантекор хотел было улыбнуться, но только поморщился от боли и, сделав знак солдатам, приказал:

— Развяжите маркизу, отпустите ее!

В одну минуту веревки были распущены.

На дворе выстраивался отряд драгун для переклички. Недоставало девятнадцати человек, мертвых или раненых, не считая капитана Кастеле и Гискара, то есть из строя выбыло двадцать один человек, иначе говоря — больше пятой части всего отряда. Дело было плохо.

Прошел еще целый час томительного ожидания.

Наконец прибыли два врача-хирурга из Компьена; это произошло как раз вовремя: Кантекор слышал долетавшие стоны, крики, проклятия раненых и сам почти терял сознание от нестерпимой боли.

Ему разрезали платье, обнажили плечо: рана была неопасна, неглубока, но очень мучительна. Когда, наконец, ему перевязали руку, он вздохнул свободнее, мог встать с места и снова взяться за дело.

Перед телом капитана Кастеле врачи только покачали головой — тут все было кончено. Потом они занялись ранеными, что взяло немало времени: семь драгун и пять шуанов тяжело стонали под перевязками докторов, среди окровавленного белья.

Восход солнца застал их еще за делом. Наконец все раненые, по возможности получив облегчение, были уложены на соломе и матрасах. Оба врача прошли с Кантекором в тот зал, где лежали мертвецы. При бледном свете наступающего утра стали рассматривать трупы. Между убитыми Кантекор с удовольствием узнал своих старых знакомых, Ургуля и Тронкоя, шпионов, следивших за принцем.

— Худая трава из поля вон, — пробормотал он, — так они безопаснее.

Вдруг он вздрогнул, еще раз внимательно осмотрел распростертые перед ним трупы и громко крикнул:

— Одного не хватает! Графа де Тэ нет здесь!

Прибежавшие солдаты ничего не могли сказать. Они принесли тело графа вместе с убитыми драгунами и шуанами; больше они ничего не знали, кроме того, что он лежал у левой стены, под открытым окошком. Это место теперь было пусто.

— Этого надо было ожидать! — заворчал Кантекор. — Я хорошо знаю, как он живуч… Ну ладно, он не уйдет далеко!..

 

XIX

При первых выстрелах неприятеля Бруслар пустил свою лошадь через парк, где знал каждую тропинку, и легко перепрыгнул через известное ему место обвалившейся стены. Вслед ему раздалось несколько выстрелов, но они не попали в цель.

— Неловкие стрелки! — спокойно заметил он, пускаясь быстрым галопом через таинственно темневший лес, тоже хорошо известный ему.

Беглец не воспользовался ни одной из больших дорог, но поскакал извилистыми тропинками меж кустов, где легко получить царапины, но зато нелегко разыскать следы. На пути не раз попадались целые поляны колючих кустарников и папоротника, населенные всевозможными обитателями лесной чащи. Бруслар скакал уже с полчаса, не замедляя своего безумного бега. Вдруг его лошадь споткнулась, дрогнула и тяжело упала на землю, так что Бруслар едва успел соскочить.

— Ну, что такое?! Что с тобой? — тревожно спросил он, склонившись над головой неподвижно лежавшего животного, а затем выпрямился с громким проклятием, с полными слез глазами.

Весь левый бок лошади был залит кровью. Получив пулю в живот при выезде из парка, она вынесла еще такую быструю скачку, точно понимая, что спасает жизнь своему господину, и пала мертвой среди леса в последнем отчаянном усилии.

Бруслар приподнял мертвую голову своего коня, поцеловал его влажные ноздри и, заикаясь от волнения, дрожащим от слез голосом произнес:

— Прощай, прощай, мой друг, мой брат! Семь лет служил ты мне… Раз двадцать спас мне жизнь… Почивай с миром! Ты заслужил его… Почивай, я не забуду тебя.

Затем он медленными шагами вернулся на свой прежний путь. Кровавые следы раненой лошади обагряли землю, кусты, ветви, листья папоротника: его след был намечен алой кровью по всему пути.

— Черт возьми! — пробормотал Бруслар. — Меня разыскали бы на рассвете, рано или поздно: слишком уж ясно… Пора смешать им карты…

Прокрадываясь сквозь чащу, он направился снова к замку д’Этиоль, но на половине дороги свернул с пути и углубился в густую зелень папоротников, доходивших ему почти до самых глаз. С трудом пробирался он по этому зеленому морю и, выбравшись из него, очутился на опушке леса, где подымались высокие, прямые ели. Тут он упал на мягкий мох, чтобы перевести дыхание и отдохнуть.

Бруслар, опустив голову на руки, вспоминал события дня. Последний был неудачен. Не приведший к желанным результатам заговор еще не беда: можно начать снова, не жалея средств и людей. Но это открытие его плана было знаменательно: оно обличало измену.

С некоторого времени у него ни в чем не было удачи. За каждым его шагом следили: стоило ему двинуться с места, как немедленно около него оказывался драгун справа, жандарм — слева, и другие синие или красные мундиры появлялись поблизости. Это начинало надоедать. Приходилось сознаться, что завелся один или несколько изменников среди им самим организованного отряда, среди людей, которых он считал вполне надежными. Только этим и можно было объяснить постоянный неуспех его лучших планов.

Кроме того, сегодняшний день обошелся очень недешево. Из двадцати пяти человек, только что собравшихся в зале Дианы д’Этиоль, сколько осталось живых в эту минуту? А главное, главное…

Бруслар опустил голову. Им овладело уныние, а вместе с тем в его душе поднялось жуткое сомнение в своем заветном деле, в его справедливости и законности. Он размышлял:

«Бурбоны? Граф Прованский, д’Артуа? Какие странные, непонятные люди! Их поведение в отношении Людовика Семнадцатого — ложь, воровство, преступление! А против своих приверженцев? Подлость, постоянная измена, все — чужими руками, ничем не рискуя сами… Ведь они — не законные наследники трона, а между тем так охотно играют эту роль в дни удачи, при всякой же опасности скрываются со сцены. Сколько раз обещали преданным, ослепленным шуанам, что из Англии прибудет принц королевской крови, чтобы стать во главе их и идти на Париж! Увы!

Каждый раз дул противный ветер, и никто не появлялся! В Кибероне тоже ждали графа д’Артуа, а он прохлаждался в Лондоне.

Герцог Беррийский, как говорили, был более рыцарем, но именно потому-то и не решался объявить себя законным наследником, не будучи им в действительности. Герцог Энгиенский поплатился за всех без своего ведома, помимо своего желания. Он убит… Знал ли что-нибудь он?

А этот белокурый юноша, разъезжающий по дорогам Франции в белом мундире, под именем Гранлиса, этот сын Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты… Какая странная судьба, какое роковое сцепление обстоятельств! Что можно сделать для него, которого все отвергают, которому все изменили? Он вычеркнут из числа живых и отказывается действовать сам ради каких-то неизвестных соображений… Как вывести его на свет Божий и надеть ему на голову трижды отнятую у него корону? Бедный принц! Те, кто спас ему жизнь, вместе с тем предали его гражданской смерти».

Так размышлял под сенью леса Бруслар. Горькое чувство все более поднималось в его душе, им овладевало невольное желание оставить свою неблагодарную борьбу, бросить всех этих принцев-королей на произвол судьбы. Его легендарная преданность пошатнулась… Он почувствовал непреодолимое желание покоя и отдыха среди природы, вдали от кровавых столкновений, от лжи и обмана… Да, перестать быть Брусларом, превратиться в простого крестьянина.

Прошел целый час. Отдохнувший шуан поднялся и снова отправился в свой неведомый путь.

Наступил бледный рассвет, когда Бруслар подошел к деревне Вье-Мулен, состоявшей из десяти-двенадцати убогих избушек, сгруппировавшихся около первобытной, полукаменной церкви.

Бруслар постучал в дверь первой от дороги избушки условным стуком. Она немедленно отворилась, и путник вошел в дом. Минут через двадцать он вышел оттуда переодетый крестьянином, с бородой, покрытой пылью почти добела, в старой зеленой шляпе, надвинутой на глаза, в грязной и желтой, выцветшей блузе, в заплатах и дырах.

Из сарая выкатили старую повозку, куда запрягли такую же старую, белую лошадь. Бруслар сел в тележку, нагруженную дешевыми овощами, взял веревочные вожжи, щелкнул кнутом и шагом поехал со двора. Крестьянин, вышедший за повозкой, кричал ему вслед:

— Счастливого пути, хозяин!

Жалкий экипаж со скрипом покатился по дороге, а широкоплечий шевалье Бруслар плотно сидел в нем, между кочанами капусты.

Деревня просыпалась: где-то залаяла собака, ей ответили другие, запел петух, за ним другой… Солнце вышло из-за леса; птицы приветствовали его единодушным пением.

Бруслар ехал задумавшись, еще сильнее ощущая желание покоя и отдыха, забыв на время свои тревоги и сомнения…

Стук лошадиных подков вывел его из задумчивости. Он выпрямился и принял умышленно грубый и наивный вид.

Показались два всадника, покрытые пылью от долгой езды, как будто они скакали всю ночь… Бруслар сейчас же узнал их.

— Иммармон, Прюнже! — проворчал он. — Они, конечно, ищут принца.

Всадники остановились около него.

— Эй ты, старина! — крикнул Иммармон. — Откуда ты едешь?

— Из Вье-Мулена, ваша милость.

— Ты никого не встретил дорогой? — продолжал виконт.

— Решительно никого, — ответил «старина».

— Спасибо! Прощай!

— Мое почтение, прекрасные господа!

Оба всадника исчезли в облаках пыли, а Бруслар продолжал про себя: «Рано они поднялись на ноги, и место не особенно подходящее… Сейчас они наткнутся на драгун, будет потеха! Тем лучше, это окончательно спутает следы… Ну, едем дальше, старина!..»

Шуан громко рассмеялся, старая лошадь попробовала перейти на рысь, и тележка загромыхала, скрипя всеми своими сочленениями. Картофель запрыгал в мешке, кочан цветной капусты выкатился на дорогу, увлекая за собой две репы…

Бруслар, играя свою роль, хотел с ворчанием слезть на землю, чтобы поднять свой товар, как вдруг из кустов раздался звонкий женский голос:

— Подождите, дедушка, я подберу вам ваших беглецов, а потом мы с вами потолкуем.

На дорогу вышла красивая девушка, одетая служанкой из богатого дома; она обеими руками раздвигала ветки кустов, оберегая свое слишком белое лицо от старых колючек. Бруслар поздравил себя в душе, что так старательно играл свою роль.

Девушка легко перебежала дорогу, подняла скатившиеся овощи и, смеясь, подошла к повозке. Подавая Бруслару его товар, она весело сказала:

— А теперь за труды, в награду, позвольте мне сесть с вами в тележку; я могу сесть на репу — ей ничего не сделается.

— Ладно, — сказал Бруслар, рассматривая свою новую знакомую.

«Ты такая же служанка, как я огородник, — думал он. — Какие глаза, цвет лица, какая фигура под ситцевым платьем! Нет, это просто принцесса, играющая в поселянку, это ясно».

— Куда вы едете? — спросила она.

— В Суассон.

— К вечеру вы туда доедете?

— Может быть… Мы стары, но делаем, что можем…

— Ну, у меня нет выбора, — вздохнула она.

— Что же, садитесь, что ли? — грубовато предложил шуан.

Девушка легко влезла в тележку. При взмахе ее платья до ноздрей Бруслара долетел аромат ириса и розы, и они расширились от удовольствия.

— Черт возьми! — вырвалось у него.

— Кого черт возьми? — спросила девушка.

— Никого. Просто черт возьми!

Тележка загромыхала дальше, но, почуяв лишнюю тяжесть, лошадь пошла еще медленнее.

— Ну-ну! Коко! — подогнал ее Бруслар.

— Ее зовут Коко?

— Да, мадемуазель!

— А вас?

— Меня? Бонжан Баптист, к вашим услугам. А вас?

— Жанна Бертран, — без запинки ответила девушка.

— Отлично! — кивнул головой шуан. — Самое лучшее — сказать правду.

Девушка закусила губы, чтобы не рассмеяться.

Наступило молчание. Бруслару пришло в голову, что он напрасно взял с собой такую подозрительную попутчицу, что ему, переодетому в свою очередь, не следовало тащить с собой эту принцессу, так плохо переодетую водевильной служанкой. Это была еще лишняя опасность, которую он себе навязал, а ему уже надоели ненужные опасности.

Со своей стороны, Жанна Бертран, украдкой разглядывая своего спутника, тоже почувствовала недоверие: несмотря на грязь, руки этого крестьянина были хотя и велики, но слишком белы и нежны для огородника, и ее зоркий глаз заметил на них очевидные следы наскоро снятых колец. Она заметила также, что под грязным, изорванным платьем у него было белое и тонкое, барское белье, которое он, как видно, не догадался скрыть. Девушка все более удивлялась и тоже призадумалась; она начала бояться этого случайного спутника и жалела теперь, что остановила его.

А в это время Бонжан обернулся сам к ней боком, с самым невинным видом оглядываясь на недавно скошенные поля. Неожиданное воспоминание мелькнуло в голове его соседки. Почему-то с этим лицом в ее памяти соединялись крики, шум, конский топот… Мелькнул образ человека, скакавшего во весь опор, спасаясь от двадцати других, сделавшего безумный скачок через стену парка…

— Бруслар! — сорвалось с ее губ невольное восклицание.

Крестьянин вздрогнул и обернулся к ней со свирепым видом.

— Скажите, однако, малютка, кого же здесь обманывают?.. — сердито начал он.

— Будьте покойны, шевалье, — перебила его девушка, понимая, что теперь спасение только в том, чтобы сказать правду, — меня зовут Изабелла д’Иммармон.

Шуан поклонился, бормоча:

— Я подозревал что-нибудь подобное…

— Вы считаете меня врагом и очень ошибаетесь…

— Да, теперь я знаю, — перебил в свою очередь Бруслар, — вы из наших!

— А, вы знаете? А знаете ли вы о том, что мы уже однажды спасли вас от преследования жандармов?

— Нет, этого не знаю… — удивился Бруслар. — Когда же это и как?

— В июле, после стычки в гостинице «Золотой колокол», когда вы выехали из замка маркизы д’Этиоль. Вспомните, вы перескочили стену парка. Двое молодых людей отперли вам калитку в лес. Это были мой брат и кузен. Через эту самую калитку ушла сегодня ночью и я, после одной тяжелой сцены… ушла, чтобы не возвращаться назад…

— А, я понимаю, — сказал Бруслар.

— Понимаете? Что именно?

— Да я сегодня вечером видел господина Гранлиса, он рассказал мне…

— Однако мы с вами мало виделись, но, кажется, хорошо знаем друг друга, — почти весело заметила Изабелла. — А где теперь принц?

— Надеюсь, что он в безопасности, — ответил Бруслар.

— Только надеетесь? — побледнев, спросила Изабелла, крепко сжав своей белой рукой загорелую руку шуана. — Скажите мне все!

Бруслар рассказал ей о насильственном прибытии принца в замок д’Этиоль, об открытии им своей тайны ему и маркизе, затем о появлении в замке полиции и изобретенном им плане спасения своего законного государя. Но удался ли этот план, Бруслар не мог сказать.

— Как знать! Как знать! — лихорадочно повторила Изабелла. — Что, если он взят! Ему не миновать смерти на этот раз! И это все вина моего брата и кузена… Какой ужас! Какой ужас!

— Успокойтесь, успокойтесь, — уговаривал ее Бруслар, плохо веривший сам в свои слова, — его спасет его мундир; можно побиться о заклад, что ему удалось выбраться… А знаете, я сейчас встретил вашего брата и графа де Прюнже.

— Вы встретили их? — живо спросила Изабелла.

— Они спросили меня, не встретил ли я дорогой мужчину или женщину. Должно быть, они искали вас.

— Уже? — удивилась молодая девушка. — Хорошо, что мне пришло в голову сесть к вам в тележку.

— Не знаю, хорошо ли? — покачал головой Бруслар. — Вот вы меня узнали очень скоро, я же заподозрил вас с первого взгляда… Двое переодетых людей опаснее, чем один. Дай бог, чтобы дорога была свободна от жандармов, особенно после сегодняшней ночи. Однако что вы рассчитываете теперь предпринять?

— Доехать до Парижа. Там моя мать. Братьев я больше не хочу знать, ни родного, ни двоюродного. Если мать примет меня — ну, там увидим: она всецело под влиянием моего брата Жака… У меня есть деньги, есть мои бриллианты. В худшем случае я уеду к родным, в Англию.

— То же предполагает сделать маркиза Диана, — заметил Бруслар.

— Да? И она? Что, она теперь меньше ненавидит нас?

— Она почти перестала сердиться на вас… Итак, все уедут за море… Вот единственный результат наших усилий, нашей преданности!

— Увы, — вздохнула Изабелла, — звезда корсиканца еще не закатилась!

— Этот человек сильнее нас, — сжимая кулаки, сказал Бруслар, — ему покровительствует сам ад!..

 

XX

Между тем позади них Жак Иммармон и Жан де Прюнже продолжали тщательно исследовать дорогу, обыскивая кусты и надеясь, несмотря ни на что, нагнать Изабеллу, вернуть ее во что бы то ни стало домой и тем избежать позора и скандала.

Когда, при первых лучах рассвета, старая служанка прибежала впопыхах известить молодого виконта, что его сестра исчезла из своей комнаты, где она простояла у окна всю ночь, не ложась в постель, Иммармон понял, что она ушла совсем. После отъезда Гранлиса между обоими молодыми людьми началась жестокая ссора; оба осыпали один другого оскорблениями, сваливая друг на друга мучившую их ответственность за отъезд принца под самую ночь через темный и подозрительный лес. Оскорбления были тяжки, оба глубоко почувствовали их. Именно в это время молодая девушка решилась навсегда покинуть этот дом, где ее ненавистный отныне брат был полным хозяином. Что она задумала, куда отправилась? Брат и бывший жених боялись, что она последует за принцем, а в порыве увлечения снова будет искать сближения с ним.

Едва дождавшись утра, молодые люди вскочили на лошадей и пустились на поиски, надеясь на счастливый случай. Дорогой они помирились.

Одна, пешком? Изабелла, конечно, должна была идти по большой дороге, избегая Компьена, где ее все знали, и пробраться в какой-нибудь город, где найти экипаж, который довез бы ее до какого-нибудь общественного пути сообщения. Кроме Компьена на десять верст в окружности только в Суассоне была почтовая линия дилижансов между Лионом и Парижем. Конечно, там ее и следовало искать.

Их расчет был верен: если они сами не видели беглянку, то встретили Бруслара, который на четверть мили дальше посадил ее к себе. Они рассчитывали проехать версты три вперед и потом разъехаться в разные стороны по разным дорогам. Бруслар, ехавший окольной дорогой, разбил все их предположения.

Напрасно оба всадника внимательно осматривали дорогу, кусты, прилегающие к ней поля — они не видели никого и ничего. Тогда, думая, что отъехали слишком далеко, они повернули обратно, по направлению к Компьену и замку д’Этиоль. Не подозревая происходивших там событий, они ехали с единственной целью отыскать беглянку.

На одном перекрестке дороги они увидели большую рыжую собаку, яростно лаявшую на чашу кустов. Прюнже заметил какое-то большое, продолговатое тело, лежавшее на земле, и, остановив лошадь, сказал:

— Там что-то есть; может быть, мертвое тело…

Они переглянулись, испуганные одной и той же страшной мыслью: оскорбленная, отчаявшаяся Изабелла могла лишить себя жизни в этом лесу… Оба соскочили с лошадей, привязали их к ветвям низкого дуба и бросились в кусты. Рыжая собака перестала лаять; она внимательно следила за молодыми людьми и, видя, что те направились в кусты, сочла, очевидно, свою задачу оконченной и спокойно, тихим шагом пошла к деревне.

— Ого! — вскрикнул Прюнже, шедший впереди.

— Что такое? — тревожно отозвался Иммармон.

— Человек, плавающий в крови.

Оба склонились над этим неподвижным телом, казавшимся трупом. Но нет! На ужасном, окровавленном лице горели блестящие, полные ненависти, широко открытые глаза.

— Тэ! Граф де Тэ! — воскликнули молодые люди.

Глаза раненого загорелись огнем бешенства.

— Послушайте, граф де Тэ, — заговорил Прюнже, склонив колени около этого полумертвеца, — скажите что-нибудь… Вы знаете нас — Иммармон, Прюнже! Что с вами случилось?

Раненый с ненавистью смотрел на мундиры этих императорских офицеров-врагов… Наконец он глубоко вздохнул, разжал зубы, и из его бледных губ вылетело проклятие:

— Оставьте меня, подлые собаки! Лучше уж те… Оставьте меня умирать!.. Знаю я эти белые мундиры! Я только что видел один из них, там, среди полицейских ищеек!.. Зачем вам спасать меня? Чтобы выгоднее продать потом?!

— Он бредит? — тихо сказал Жан.

— Конечно, — согласился Жак. — Но откуда он взялся здесь? Как попал сюда?

— Я в полной памяти, в здравом уме, — отозвался раненый. — Вы знаете меня? А я… я не знаю вас! Вы тоже шпионы! Все офицеры Бонапарта — шпионы, разбойники, канальи!..

— Ничего не понимаю! — пожал плечами Иммармон. — Нам подменили нашего де Тэ!

— Есть два де Тэ!.. Меня зовут Арманом, я старший и единственный… Другой — незаконнорожденный! Он доказывает это, служа Корсиканцу! Да, я единственный и верен своей ненависти! Да здравствует король! Теперь ступайте!.. Выдайте меня!

Истратив последние силы, раненый потерял сознание. Пораженные молодые люди переглянулись в недоумении.

— Ты понимаешь тут что-нибудь?

— Кажется. Ведь нашего де Тэ зовут Эдмондом, а этот — Арман. Должно быть, это два брата, которые не ладят между собой. Вот он теперь лежит смирно, пойдем за помощью.

— А Изабелла? — спросил Прюнже.

— Изабеллу мы найдем, если на это будет Божья воля.

Прюнже неохотно подчинился.

Час спустя граф Арман де Тэ уже находился в замке Депли. Его сжигала лихорадка, он совершенно потерял всякое осознание окружающего и все время бредил прошлым.

У его кровати задумчиво сидели оба кузена. Они сознавали, что, принимая у себя этого шуана и оказывая ему помощь, они изменяют императору, мундир которого носят.

Когда до них дошли слухи о происшествиях в замке д’Этиоль, они встревожились еще более: если когда-нибудь узнают убежище графа де Тэ, то они окажутся сообщниками и тогда погибнут, а в таком случае они выдадут и других, и в первую очередь принца, того самого, ради которого они приняли на себя опасную роль, противную их убеждениям, того принца, который теперь не хочет больше знать их!.. Вместе с тем их стала еще более угнетать мысль об Изабелле.

Они, как и Бруслар, почувствовали ожесточение против своей трудной задачи, не дававшей им ни славы, ни надежды на успех…

 

XXI

Между тем в замке д’Этиоль, после трагической ночи, снова начались розыски и допросы.

Граф Форас, его сын и д’Ормансе отвечали на новый допрос: один — молчанием, другой — пожатием плеч, третий — насмешками. Их отправили вместе с другими, менее важными пленниками под хорошим конвоем в компьенскую тюрьму, чтобы потом переслать в Париж.

Раненые были отправлены туда же, в лазарет.

— А что вы сделаете со мной? — спросила Диана.

— Вам придется побыть еще здесь, — ответил Кантекор, — в качестве хозяйки замка, вы должны присутствовать при обыске.

— Разве он не кончен?

— Нет.

— А что будет потом?

— Потом я буду ждать распоряжений от Фуше. Пусть решает он. Впрочем, император не ведет войны с женщинами: теперь не террор… Может быть, вас только вышлют в Англию.

— Ах, только? Значит, новое изгнание?

— Кто же в этом виноват? — развел руками Кантекор.

— Подчиняюсь, — сказала Диана, — вы сильнее! Но если когда-нибудь ветер переменится и придет наша очередь…

— Ну-с, что же вы сделаете тогда?

— Я непременно прикажу повесить вас.

Кантекор разразился громким смехом:

— Полноте! Стара штука! Вы думаете, что теперь все еще царствует король Генрих? Надо быть современнее!

Он был весел и шутил: раненое плечо не причиняло теперь ему боли, и доктор сказал, что через неделю оно совсем поправится. Кантекор снова ощущал радость жизни, которая была бы еще полнее, если бы ему удалось поймать Бруслара, но — увы! — полного счастья не бывает на свете! Кроме того, его тревожило еще одно обстоятельство: надо было точнее расследовать роль, которую играл принц в этом заговоре шуанов. По-видимому, все доказывало, что Гранлис замешан здесь совершенно случайно, но Фуше мог рассудить иначе. Надо было собрать доказательства, не надеясь на свидетельство людей, которые сами замешаны в том же деле, и не судить по наружности, которая могла быть обманчивой. Не поторопился ли он выпустить главную птицу из своей сети? Ответственность была серьезна.

— Надо собрать доказательства, — повторял себе Кантекор.

Он послал в Ретонд за хозяином гостиницы «Великий монарх» и его служанкой Бастьенной, предупредившей принца о грозившей ему опасности.

Допрос первого был короток и решителен: он оказался, как и следовало ожидать, горячим роялистом, уже не раз замеченным полицией. Он не дал себе труда запираться и спокойно отправился к своим товарищам в тюрьму.

При виде вошедшей служанки Кантекор приятно улыбнулся. Это была действительно красивая девушка, хорошенькая милашка. К тому же она спасла его принца и тем уже расположила его в свою пользу.

— Дитя мое, — заговорил Кантекор, крутя свой ус здоровой рукой, — вы присутствовали в тот вечер на собрании виновных лиц в гостинице, где вы служите? Вы знаете это?

— Кажется, что так, но этого я не знала.

— Что они говорили?

— Много чего, но я не особенно поняла… разобрала только одно: что они хотели зла господину Гранлису…

— Откуда вы знаете это имя?

— Я знаю его давно. Нынче летом я служила в гостинице «Золотой колокол» в Компьене, и при мне был тот завтрак, когда еще перебили посуду…

— Ба! — вспомнил Кантекор. — Верно, теперь я припоминаю. Так что все эти шуаны — их так зовут, дитя мое, — хотели зла господину Гранлису? Что же они хотели сделать с ним?

— Просто зарезать или бросить в воду.

— Ого! Это недурно!

— Особенно злы были молодые; один старик с большой бородой предложил запереть его в комнате…

— Ну, это ему не зачтется, — сквозь зубы сказал Кантекор. — Но за что же они хотели убить этого офицера?

— За то, что он служит императору, а они — королю.

— Короля у нас нет, милая девица.

— Я говорю, как говорили они.

— Так! И вы предупредили Гранлиса, который и скрылся?

— Да, к счастью! Я вздохнула свободнее, когда он переехал мост. За ним погнались…

— Да, я знаю, — остановил ее Кантекор. — Отсюда следует, что Гранлис не знал раньше этих шуанов?

— Нет, он встретил троих из них, этого старика с двумя сыновьями, когда заблудился в лесу. Они привели его в гостиницу, может быть, именно для того, чтобы убить…

Писарь, сидевший рядом с Кантекором, записывал показания служанки. Кончив допрос, Кантекор попросил его громко прочесть написанное.

— Все это верно? Так? — спросил он у Бастьенны.

— Точно так.

— Отлично! Можете вы подписать?

— Могу, если постараюсь.

— Постарайтесь и подпишите.

Служанка наклонилась над столом, взяла перо и, по-детски высунув кончик языка, с трудом и сопением вывела большие, круглые буквы. Следивший за ее пером агент Фуше дрогнул и выпрямился.

— Бастьенна Кантекор, — подписала девушка.

— Вас зовут… Бастьенна Кантекор? — запинаясь, спросил агент.

— Да! Некрасивое имя, не правда ли?

— Кантекор де ла Коррез?

— Да.

— Из гостиницы «Повешенного» в Пюи-Ма-Шевалье?

Бастьенна испуганно отступила.

— Вы сам дьявол, должно быть!.. Правду говорят про полицию…

— Отвечай, отвечайте!

— Да, мой отец тоже трактирщик, вот почему я…

Она не успела кончить: Кантекор обнял ее здоровой рукой и поцеловал в обе розовые щеки, причем произнес:

— Я — Жером, твой брат!

Глаза девушки расширились от удивления.

— Это ты? — наконец спросила она. — Да, в самом деле, хорошую шутку сотворил ты с нами, когда удрал!

Оба весело рассмеялись. Потом Кантекор осведомился:

— Что отец? Дети?

— Не знаю. Я уже четыре года не была дома, — ответила Бастьенна.

Один писарь был свидетелем трогательной сцены. Когда волнение прошло, брат и сестра спокойно расстались, даже не сказав друг другу «до свиданья». В этой семье не привыкли к чувствительности.

В продолжение дня Кантекор в присутствии маркизы д’Этиоль осмотрел все документы, найденные в замке.

Большей частью они состояли из связок любовных писем, писанных все разными почерками. Рассерженная Диана кричала, что это насилие над правами человека, тем более женщины. Однако ей пришлось замолчать, когда нашли потайной ящик, где хранились более опасные бумаги: письма из Лондона, Митавы, Курляндии, Германии и Италии, где под вымышленными именами легко было угадать настоящие, под видом анекдотов — найти серьезные указания; словом, здесь оказалась вся переписка принцев со своими партизанами.

Кантекор перебирал эти бумаги с наслаждением и с насмешкой сказал Диане:

— Ну, маркиза, как теперь насчет прав человека?

Видя, что попалась, маркиза скрестила руки и молча сделала презрительную гримасу.

Компрометирующие документы были опечатаны и обыск закончен.

Наутро прибыл гонец с распоряжениями Фуше: маркизу было приказано отвезти в Булонь и отправить в Англию; других же пленников отослать в Париж.

Узнав свою участь, Диана вздохнула свободнее.

Под конвоем четырех жандармов она села в экипаж, а затем, прибыв во французский порт, взошла на первое судно, готовое к отплытию; с этой минуты она считала себя снова свободной.

Сойдя на землю в Фолкстоне, в Англии, она не теряя времени перевезла свой багаж на борт английского судна, отплывавшего в Кале, и уже два дня спустя снова въезжала во Францию, справедливо рассуждая, что чем быстрее будет ее возвращение, тем меньше возбудит она подозрений. Из Кале она в почтовой карете отправилась в Париж, спокойная, веселая, полная надежд и желаний. О Брусларе она не особенно сокрушалась. К тому же до нее дошли бы слухи, если бы он был схвачен.

А между тем старый шуан в обществе Изабеллы испытал немало приключений на пути в Суассон.

Прежде всего тележка на повороте дороги наткнулась на первый отряд драгун, обыскивавший окрестности в погоне за шуанами. Они сейчас же принялись допрашивать двух путешественников, несколько подозрительных на взгляд. Усердный бригадир довольно бесцеремонно рассматривал их.

— Кто вы такие? — спросил он.

— Баптист Бонжан и моя дочь Жанина.

— Куда вы едете?

— В Суассон.

— Зачем?

— Продавать свои овощи, завтра там базар.

Бруслар отвечал спокойно и уверенно, привыкший к такого рода столкновениям. Позади него сидела на мешке с репой Изабелла. Она подняла голову и улыбнулась бригадиру.

Это был молодец лет тридцати, очень много думавший о своей фигуре, осанке и усах, которыми гордился.

Красивая аристократка окинула его своим чарующим взглядом, который немедленно произвел свое действие: жандарм оставил свой суровый вид, заметно смягчившись. Ему казалось, что он произвел огромное впечатление на эту деревенскую Венеру, и он сразу стал любезным.

— Хорошо, — милостиво сказал он, — вы люди мирные, безвредные. Дорога принадлежит вам, как и всякому другому. Проезжайте, но когда я буду в ваших местах, я сделаю вам визит… по обязанности службы, ради большей верности.

При этих словах он бросил лукавый взгляд на девушку.

— Вы доставите мне большое удовольствие, — поспешил сказать Бруслар.

— И мне тоже! — кокетливо произнесла Изабелла.

Бригадир покраснел при этом от удовольствия.

— А пока вернемся к нашим делам, — произнес он. — Вы — к своим, мы — к нашим. Где вы живете?

— В Сен-Жане, близ гостиницы, — проворно ответила Изабелла.

— Каждый укажет вам наш дом, бригадир, — поддержал ее Бруслар.

— Хорошо. Так до свиданья! Желаю всего хорошего и буду нетерпеливо ждать следующей встречи, мадемуазель!

Бригадир вежливо раскланялся и поехал дальше со своими солдатами.

Позади них шуан подгонял свою белую лошадь.

— Ну-ну, Коко! — покрикивал он, а когда жандармы скрылись из виду, обернулся к Изабелле: — Уф! Как часто можно пропасть из-за пустяков! Этот бригадир начал было плохо. Не понимаю, отчего он отстал так скоро?..

— Зато понимаю я, — сказала девушка.

— В самом деле? А почему же?

— Я посмотрела на него, — просто сказала она.

Бруслар улыбнулся и задумался.

— Да, красота — сильное оружие! — сказал он несколько минут спустя.

Еще несколько раз дорогой они встречали затруднения, но благодаря хладнокровию благополучно избавлялись от них.

Изабелла наметила себе целью Париж. Бруслар направлялся в Валонь, где, как он знал, его охотно, с распростертыми объятиями, должна была встретить мадемуазель д’Отвилль.

Оба без всяких препятствий достигли своей цели.

 

XXII

В это время целая драма, полная отчаяния, слез, женского горя, разыгралась при веселом до сих пор дворе, в Рамбулье, когда туда дошло известие о приключениях в замке д’Этиоль и о смерти капитана Кастеле. Император сам сообщил об этом Жозефине, а та пожелала непременно лично сообщить своей любимой придворной даме о постигшем ее несчастье.

Она пришла к Луизе Кастеле в сопровождении дочери Гортензии и Полины Боргезе; последняя до сих пор относилась насмешливо к молодой женщине, красота которой иногда затмевала ее собственную. Но теперь всегда впечатлительная принцесса следовала влечению сердца.

Утром императрица Жозефина, Гортензия и принцесса увели в парк бедную Луизу, удивленную приглашением и их печальными лицами.

— Луиза, — тихо начала Жозефина, — бедное дитя, я должна сообщить тебе печальное известие. Будешь ли ты иметь мужество выслушать его?

Молодая женщина побледнела и всплеснула руками.

— Ваше величество! Что случилось? Франсуа… мой муж?.. — вырвалось у нее.

— Да, речь идет о нем, — печально продолжала императрица, — ему пришлось столкнуться с шуанами, с Брусларом… Произошла стычка…

— Он ранен? — отчаянно вскрикнула Луиза.

— Да, и очень опасно, — сказала Гортензия.

Луиза по очереди смотрела на трех дам, ища их взгляда; дыхание остановилось в ее стесненной груди.

— Правду! Ради бога… скажите правду! — запинаясь произнесла она. — Где он? Я поеду к нему! Я хочу видеть его!

Все трое молчали потупившись.

— Он умер! — раздирающим душу голосом вскрикнула Луиза, падая на колени перед императрицей и ломая руки. — Государыня, если вы любите меня, не обманывайте меня! Я сильна — я вынесу все… Они убили его!?

— Да, бедное дитя, — вздохнула Жозефина.

Раздался тяжелый стон: Луиза опрокинулась навзничь, закрыв глаза и раскинув руки. Полина и Гортензия бросились поддержать ее; все плакали.

Но вдруг Луиза Кастеле неожиданно освободилась из их рук и, шатаясь, поднялась на ноги. Она машинально оправила волосы и пошла нетвердыми шагами по направлению к замку.

— Куда ты, бедное дитя? — спросила Жозефина.

— К императору, — отрывисто ответила Луиза.

— Он ждет вас, — сказала Полина, — он также очень опечален.

Наполеон был на террасе и издали следил за происходившей сценой. Он протянул обе руки и крепко сжал в них руки Луизы. Ему было жаль ее.

Конечно, смерть капитана Кастеле была для него вполне ничтожным обстоятельством, но он привык видеть всегда смеющейся красавицу Луизу, и ее горе огорчило его.

Он заговорил громко и отрывисто, стараясь скрыть невольное волнение:

— Луиза де Кастеле, ваш муж храбро умер на своем посту, исполняя свой долг, погиб в борьбе с врагом… Он завещал мне заботу о вас, и я принимаю ее. Не бойтесь будущего, я с вами…

— Благодарю, государь, — перебила Луиза. — Но я хочу просить у вас милости.

— Говорите, соглашаюсь заранее.

— Я требую мести… мести Бруслару, шуанам, убийцам!.. Я хочу посвятить всю свою жизнь тому, чтобы найти их, преследовать, уничтожить!.. Да, да!.. Всеми способами! Я буду с ними, вокруг них, повсюду… Я выдам их вам связанными по рукам и ногам!.. Я уже знаю, подозреваю… Я не успокоюсь до тех пор, пока Бруслар и другие не будут расстреляны нашими пулями на Гревской площади. Это мое единственное желание, все мое счастье! Я пущу в ход все средства ради этой цели. Я вдова и свободна; я душой и телом отдамся своей ненависти, своей мести, чтобы добиться их гибели… Только так я могу остаться жить!..

Наполеон удивлялся. Он любил энергию повсюду, а кроме того, изящная головка Луизы, пылавшей мщением и яростью, была прелестна, и властитель мира любовался ею.

— Да будет так! — сказал он. — Бесполезно было бы разуверять вас… Но знайте, что предстоит немало опасностей.

— Тем лучше!

— Исполняйте свою волю. Вам будут помогать.

— Благодарю, государь. Обеспечьте мне полное содействие Фуше, Савари, других ваших помощников.

— Это будет сделано, а пока я назначаю вам двадцать тысяч годового дохода. Это будет нелишним для ваших планов. А когда кончится ваш траур, ваше горе успокоится и ваша месть будет удовлетворена, вы снова займете свое место около императрицы, которое, к сожалению, опустеет теперь… Ну а теперь, дитя мое, идите плакать на свободе…

Печально прошел этот день при дворе в Рамбулье — Луиза Кастеле была всеми любима.

Три дня спустя она явилась к Фуше.

— А, это вы? — спросил министр, по привычке равнодушный к горю вдовы (он столько их видел!). — Слушаю вас, что вам угодно?

— Мне нужны сведения, полномочия, если понадобится — надежные агенты.

— Да это безумная затея, а император поощряет ее! Мой совет: обратите наибольшее внимание на Бруслара. Он любит дам, а вы так красивы… Юдифь и Олоферн — старая история! Но будьте осторожны, не действуйте наугад, а то вы принесете нам больше вреда, чем пользы. Но все это будет стоить дорого.

— Только не вам, — ответила Луиза. — Мой муж умер, теперь мне деньги не нужны. Все свои средства я посвящаю своему мщению, а это не очень мало.

— Тогда дело иное, — проговорил министр. — Несмотря на все промахи, неудачи, ошибки, которые обязательно последуют, не считая разочарования через какие-нибудь три месяца… Ну да что говорить!.. Это желание императора, и я преклоняюсь перед ним. Возьмите Кантекора, вы знаете его? Это один из моих лучших агентов; он же был в замке д’Этиоль, где погиб наш бедный капитан, ваш супруг… Если он упустил Бруслара — это была не его вина. Так я пришлю к вам Кантекора, это самое лучшее. Сам я всегда к вашим услугам. Где вы живете?

— Улица Монблан, шестнадцать, особняк в саду.

— Отлично! Но, повторяю, будьте крайне осторожны. Предусмотрительность — главное достоинство каждого сыщика, профессионала или любителя… все равно. До свиданья.

Фуше проводил Луизу до дверей и раскланялся. Она вышла все с той же решимостью, несмотря на холодный прием министра полиции: ее не смущали такие мелочи.

Ее планы были уже обдуманы и несколько подозрительных имен записаны. Она помнила, что говорил в Компьене Наполеон по поводу молодых людей, представленных Жозефиной в кандидаты дворянских полков как раз в тот вечер, когда Бруслар поднял скандал в гостинице «Золотой колокол». Хотя они и были уже приняты на службу императора, они все же оставались в глазах Луизы роялистами, готовыми на измену. Ей представлялось много следов: прежде всего этот Гранлис, странная личность, в тайну которой, несмотря на все старания, не могла до сих пор проникнуть сама полиция. Но, конечно, главным надо было считать Бруслара, самого ужасного из шуанов, убийцу ее мужа.

Луиза ждала Кантекора, разбирая свои бумаги, бледная и прекрасная в своем вдовьем трауре. Присланный министром Кантекор явился, но получил предварительно особые инструкции: он должен был вроде бы служить Луизе, однако на самом деле разрушать все ее сумасбродные планы, если ее фантазии направятся случайно против принца. Услышав это, сыщик содрогнулся… Нет, он не даст тронуть «своего» принца никому, даже этой молодой, красивой женщине. Он сумеет защитить его. Решив это, он спокойно явился по требованию Луизы, пришел сделать это тем охотнее, что знал, что в этом предприятии не будет недостатка в деньгах.

Его приняли как старого знакомого, как драгоценного союзника, и он был поражен возбуждением молодой вдовы. Она сразу предложила планов двадцать: обвиняла Бруслара и шуанов в преступных замыслах против императора, обвиняла в то же время придворных лиц, упоминая Иммармона, Прюнже, Тэ, Невантера, Новара, Гранлиса, особенно последнего, требуя мщения, желая их гибели.

Он не стал спорить с ней, соглашался во всем, обращаясь с ней как с ребенком, ни в чем не противореча.

— Да, да! Вы правы, тут что-то есть… все эти люди ненадежны, я уже говорил об этом Фуше. Он того же мнения. Но император желает привлечь к себе молодежь. Он и привлекает ее.

Луиза внимательно смотрела на него, нервно стуча пальцами по столу.

— Кантекор, вы понимаете меня? — наконец произнесла она. — Будете служить мне?

— Да!

— Хорошо! Я буду надеяться на вас. Приходите ко мне по утрам, часов в десять, для отчета, для получения распоряжений.

Луиза уже распоряжалась, отдавала приказания и представляла собой прелестное изображение начальника в юбке, капитана в локонах.

Но Жером Кантекор не сумел отличить, сколько холодного расчета и здравого смысла было под ее увлекающейся наружностью. Уже через неделю Луиза знала его насквозь, могла вывернуть его наизнанку, как свою перчатку; она отлично понимала, чего может ждать от него, то есть ровно ничего, поняла, какую роль он хочет играть около нее, то есть двойную, и ценила его по заслугам — ровно нипочем… Однако она не отстранила Кантекора от дела, желая иметь его на своей стороне, но немедленно же обратилась к другим.

Савари всегда был очень любезен, особенно с красавицей Луизой; кроме того, он был рад чем-нибудь досадить Фуше и потому сейчас же выбрал для нее двоих своих лучших людей.

Их звали Жироль и Фроамантель, и оба они имели некоторую претензию на изящество и аристократичность. Это были сыщики иного разряда, чем Кантекор, может быть, менее опытные, но более тонкие. Они хорошо одевались и посещали лучшие рестораны и кафе.

Один из них был высокий и белокурый, другой — толстый и темноволосый, тоже хорошего роста. Оба были образованы и знали лучшие времена. Они за недостойную сторону своего ремесла утешали себя тем, что отыскивали в нем поэтические интересы.

Савари отдал их в полное распоряжение Луизы. Они внимательно выслушали молодую женщину, живо принялись за дело и немедленно показали результаты своей деятельности.

Между тем Кантекор убаюкивал свою «патронессу» всевозможными россказнями. Она слушала его, но давала ему все меньше денег. Тогда он стал являться к ней реже; на это она, по-видимому, не обратила внимания. Тогда он вообразил, что сумасбродная женщина уже остыла, отказалась от своих прежних планов, и совершенно перестал ходить к ней, заявив Фуше, что она уже успокоилась и ее нечего бояться. Фуше охотно поверил этому, потому что сам мало обращал внимания на женщин.

С тех пор, наоборот, сыщики Савари, почувствовав себя вполне свободными, еще более горячо бросились по указанному следу, заинтересовавшись делом. В течение целого месяца они сосредоточили свои наблюдения вокруг замков Депли и д’Этиоль, а также Вавилонской улицы, около лавки часовщика Борана, около известного приюта Фоли-Бегоньер.

Они знали, что в Компьене, у Иммармонов, скрывается таинственный раненый, имя и звание которого стали известны им через сутки благодаря сведениям, добытым в замке д’Этиоль. Такое укрывательство шуана компрометировало очень многих.

Сыщики разыскали следы путешествия Бруслара из Суассона в Нормандию, чутьем слышали его присутствие в Валони, знали его роль в замке д’Этиоль, его разговоры с офицером в белом мундире, по-видимому невольно запутавшимся в этом скверном деле.

Тогда они прицепились к этой живой загадке, носившей имя Гранлис, и стали следить за ним.

Кантекор нисколько не подозревал их: они были еще «новенькие», «не обстрелянные», как выражались в полиции. Агент Фуше встречал их в Пале-Рояле, в увеселительных местах и считал их праздными, легкомысленными людьми.

Фроамантель и Жироль проникли в Лавку часовщика Борана, почуяв там множество прошлых интриг, но видели, что теперь это место пришло в запустение.

Они продолжали свои исследования, тщательно занявшись десятью «кадетами императрицы».

Таким образом они узнали о них следующее.

Во-первых, граф Эдмонд де Тэ был младшим братом раненого, скрывшегося в Депли. Родной брат шуана — не значило ли это, что и он сам принадлежит к ним? (Примечание Луизы Кастеле.)

Во-вторых, Жан де Прюнже и Жак д’Иммармон виновны в укрывательстве беглого бунтовщика и проводят все свое время около Гранлиса, который не хочет знать их.

В-третьих, маркиз Эрве Невантер очень честен и не скрывает своих мнений в обществе.

В-четвертых, графу Луи де Новару, озабоченному недостатком денег, нет никакого дела ни до императора, ни до королей.

В-пятых, Поль Рантиньи, высокий, свежий нормандец с голубыми глазами, любит всех женщин на свете.

В-шестых, Бертран Микеле де Марш любит одну-единственную женщину в мире — Олимпию Мартенсар, сестру офицера, дочь банкира, но скрывает свою любовь, несмотря на поощрение со стороны своего предмета, не решаясь говорить потому, что у нее около двух миллионов приданого, а у него — одно офицерское жалованье.

В-седьмых, Евгений Мартенсар, брат Олимпии, швыряет деньгами и очень счастлив, что живет в такое славное время и при таком великом императоре.

В-восьмых, шевалье д’Орсимон живет в семье двух старых теток, мадемуазель де Ваденкур, особах древних и добродетельных, наивных, лакомок и богомольных, обожающих своего племянника Пьера и кошку Фрике, лучше знающих короля Людовика XV, чем Наполеона, которого, однако, считают избранником Божьим и спасителем отечества. Их племянник — истинный солдат, глубоко преданный своему государю.

— Здесь делать нечего, — единодушно решили сыщики.

Они снова вернулись к Гранлису, этой загадочной личности, все время вертелись около него и видели, что теперь от него не отходит Эдмонд де Тэ, а это возбуждало в них еще больше подозрений. Наконец они уловили тонкий аромат женских интриг, точно золотыми нитями опутавших Гранлиса, этого странного офицера императора, которого постоянно конвоировали самые ярые роялисты.

Сыщики чувствовали, что попали на главный след, что здесь находится самый центр всей драмы.

Луиза побледнела, слушая их, и чутко насторожилась. Имена женщин, соединенные с именем принца, были известны ей: Изабелла Иммармон, аристократка, подозрительная в высшей степени; Диана д’Этиоль, высланная из Франции, вернувшаяся тайком, та самая, в замке которой погиб муж Луизы под кинжалами шуанов.

Третья замешанная здесь женщина оставалась пока невыясненной. Фроамантель называл ее мадам де ла Бегоньер, а Жироль — «Главной дамой», подозревая, что она играет в деле важную роль. Однако ни тому ни другому никак не удавалось подойти к ней ближе. Они знали, что она существует, исчезает и появляется, где встречается с ней Гранлис, эта живая тайна, их мучение, их кошмар!

В течение бессонной ночи Луиза Кастеле придумала ловушку, в которую должны были запутаться все эти ночные птицы, порхающие вокруг императора, как вокруг маяка. Женщина сама, она хотела действовать через женщин; жестокая ненависть подсказала ей верный путь. Она послала Савари следующее письмо:

«Прикажите занять мой дом завтра, около полудня. Я выдам вам живыми на месте преступления партию шуанов и шуанок, виновных уже в том, что собрались вместе, некоторые из них состоят на службе самого императора!

Л. К».

 

XXIII

Утром двадцать восьмого августа граф де Форас, его сын Эмери и маркиз д’Ормансе были расстреляны на Гревской площади; они умерли героями, с высоко поднятой головой и бесстрашным взглядом.

На рассвете весть об этой казни облетела Париж и взволновала его: устали от убийств; никто не знал имен жертв, никто не возмущался их преступлениями, их почти не считали виновными. Что такое они сделали? Ничего особенного. Неудавшийся заговор? Это вовсе не такая важная вещь. Форас никому не известен; его сын, говорят, еще ребенок; д’Ормансе — маленький, красивенький маркизик… Шуаны? Конечно, но их так мало и к тому же это, вероятно, последние. Приверженцы императора ссылались на Бруслара. Но большинство сомневалось даже в его существовании. Где же он, этот легендарный герой? Не выдумка ли это полиции, может быть, самого Фуше, чтобы поддерживать в городе страх перед шуанами, чтобы оправдать порой некоторые крутые меры?

— Покажите нам этого Бруслара!

Но его никому не показывали…

Во всяком случае, последняя казнь была принята неблагоприятно. Среди народа раздался ропот, а когда полиция рассеяла толпу, послышались свистки и даже было брошено несколько снарядов. Целый день продолжалось это глухое недовольство — правда, неопасное, но кем-то поддерживаемое…

В высших сферах ничего не подозревали или пожимали плечами. Между бывшими эмигрантами замечалось недовольство, но они выражались осторожно, исподтишка: кулак показывали в кармане, гнев не превышал благоразумия.

Все-таки было видно, что умы волновались.

В такое время весть о тайном собрании роялистов, конечно неопасном, но все-таки нежелательном, встретила полное недоверие. Генерал Савари, получив письмо Луизы, приказал расследовать дело. Начальником этой экспедиции был назначен Фроамантель, что очень обрадовало и его, как и Луизу с Жиролем. Все было предусмотрено заранее, и успех, казалось, был обеспечен.

В этот же самый день некоторым лицам были посланы письма, которые произвели на них разнообразное впечатление.

Полина Боргезе первая странным образом получила неподписанное письмо без адреса. Двор уже дня три как переехал из Рамбулье в Париж по случаю очень важного дипломатического столкновения с Пруссией, предвещавшего мало хорошего. Полина, которую брат-император отсылал обратно в Рим, проводила последние дни своего пребывания в Париже, занимаясь бесчисленными покупками. На самом же деле она каждое утро проводила в Фоли-Бегоньере, куда украдкой являлся и Гранлис. Оба предчувствовали близкую разлуку, и последние свидания носили несколько печальный характер.

Наступила война со всеми ее случайностями. Давая случай выказать храбрость, она вместе с тем пугала неизвестностью. Хотя влюбленные тешили себя всякими мечтами о будущем, но оба смутно чувствовали, что перелистывают последние страницы своего увлекательного романа. Может быть, Полина думала уже иное…

В четверг утром итальянка Мария, проходя по саду, увидела на аллее сложенную бумагу, обернутую вокруг камня, как видно, брошенного через решетку. Она подняла его. На бумаге стояли два слова: «Для дамы». Служанка отнесла письмо к принцессе.

Полина с любопытством развернула письмо. Там стояло:

«Ваш друг скомпрометирован (Форас, Ормансе, Бруслар), ему грозит большая опасность. В три с половиной часа, улица Монблан, 16. Придите, если любите.

Верный».

Принцесса нахмурилась: она заподозрила ловушку и обеспокоилась. Значит, принц не придет, когда она его ждала? Сидя на кушетке, она озабоченно считала минуты и часы, держа в руках открытое письмо. По мере того как шло время, ее лицо все более омрачалось.

Когда пробило полдень, она позвала Марию, и, по обыкновению тщательно закрывшись вуалем, обе они вышли из дома и сели в стоявшую неподалеку карету.

За завтраком в это утро у своей сестры Каролины Мюрат Полина не открывала рта, не скрывая своей озабоченности.

В то же утро и Гранлис получил свое письмо, гласившее:

«Берегитесь, за вами следят. Оставайтесь дома сегодня утром, иначе вас накроют. В три с четвертью часа приходите без опасений на улицу Монблан, 16; Форас требует мщения. Бруслар скоро будет.

Друг».

Принц был сильно заинтересован. Он так же, как Полина, вертел в руках письмо, не понимая, откуда оно. Почерк несомненно был женский. Может быть, его писала Мария? Но нет, так она не сумела бы написать. Кто же тогда?

Он вспомнил Кантекора. Этот сыщик, очевидно, покровительствовал ему неизвестно с какой, быть может, и с дурной целью. Может быть, это написал он при посредстве какой-нибудь своей сообщницы. Почему бы не поверить этому предупреждению? Он, конечно, получил от Фуше особые предписания: поберечь пока данное лицо, чтобы потом повыгоднее продать его. Пока для этого еще не настало время.

Размышления принца были близки к истине.

Он так и не вышел из дома в это утро, тем более охотно, что был очень расстроен смертью Фораса, его сына и д’Ормансе.

В таком же настроении были де Тэ, Иммармон и Прюнже, когда получили доставленные около полудня такие письма:

«Улица Монблан, 16, в три часа. Гранлис в большой опасности: западня. Все узнали. Бруслар уведомлен».

Подписи не было.

Все трое сочли это последствием недавней казни: роялисты подверглись, конечно, еще большему преследованию в Париже, последуют новые аресты, военный суд в Венсене…

Они подумали, что принц, за которым все время следила полиция, умышленно завлечен в западню, и подвергнется опасности, если вздумает защищаться… Они решили немедленно явиться туда, куда их звали, что бы их там ни ожидало, хотя бы верная гибель. Одно только было важно: принц, подвергавшийся опасности. Оба кузена в особенности чувствовали себя ответственными за жизнь своего короля после скандального происшествия в замке Дапали. С того злополучного дня они вместе с доверием и дружбой принца потеряли право быть около него, защищать его, если понадобится, хотя бы собственным телом, умереть за него, а потому теперь они с жадностью ухватились за представившийся случай.

В это же время маркиза Диана д’Этиоль получила в своем тайном убежище, на улице Прувер, записку, назначавшую ей свидание в тот же час, по тому же адресу, подписанную «Гранлис», что заставило ее покраснеть от радости. Забывая о собственной безопасности, она своими встречами и постоянными письмами преследовала в Париже принца, в которого успела пламенно влюбиться.

Изабелла д’Иммармон поступила точно так же. Она жила в доме Юржель, улица Лашез, у одной старой родственницы, которая приютила ее, ничего, в сущности, не понимая. Все помыслы молодой девушки тоже были сосредоточены около Вавилонской улицы, бывшей для нее таким же магнитом, как и для Дианы. Обе они рассчитывали не без основания, что такое постоянство должно, наконец, тронуть принца. Однако до сих пор молодой человек старательно отклонял все поползновения обеих красавиц. Он совсем мало бывал дома, возвращаясь поздно, выходя рано: уловить его там было почти невозможно, а этого-то именно он и желал.

Изабелла получила такое же приглашение, как и Диана, с той же подписью и сейчас же, как и та, приступила к обдумыванию роскошного, волшебного туалета, чтобы явиться на поле битвы во всеоружии.

Итак, из всех таинственно приглашенных на улицу Монблан ни один не колебался принять приглашение.

 

XXIV

Три часа. Улица Монблан, 16.

Близ австрийского посольства стоял маленький двухэтажный домик с узким двором впереди и садом, окруженным стеной позади. В глубине находилась маленькая потайная калитка, выходившая в соседний проулок. Через эту калитку час спустя после полудня вошли в дом десять агентов Савари под предводительством Фроамантеля; в числе их был и его приятель Жироль. Луиза Кастеле провела их в одну из комнат второго этажа. Там стоял зеленый карточный стол, за которым покойный капитан часто играл в карты со своими друзьями. Полицейские агенты в ожидании начала комедии или драмы последовали примеру хозяина дома и предались увлекательному развлечению, причем выигрывал все время Жироль. Время для них шло незаметно; между тем вдова Кастеле приготовлялась к приему приглашенных.

Она скрыла под широким чепцом покроя Шарлотты Корде свои золотистые волосы, которые легко могли выдать ее, а сверх него надела еще кружева, падавшие ей на глаза. В своем черном вдовьем платье она походила не то на госпожу, не то на служанку — трудно было решить. Ожидая назначенного часа, она дрожала от нетерпения. Наконец он пробил на соседней колокольне, и ожидаемые посетители стали собираться. Первыми явились Прюнже и Иммармон, за ними де Тэ; третьей, под густой вуалью, вошла в дом Изабелла, четвертой — также тщательно скрытая вуалью Диана д’Этиоль.

Молодые люди были приняты служанкой, в сущности Луизой Кастеле, и слугой в красном жилете и белом переднике; его изображал очень удачно Фроамантель. Пришедших провели в большой, плохо освещенный зал; обеих дам, но порознь, проводили: одну — в будуар, другую — в столовую, причем извинились, что придется немного подождать. Те и другие были удивлены таким приемом и несколько встревожены.

Молодые люди разговорились.

— Понимаете ли вы что-нибудь? — спросил Иммармон де Тэ.

— Я получил письмо, — ответил молодой граф. — Там сообщается, что Гранлису грозит большая опасность и указаны этот адрес и час. Вот и все. Я пришел.

— Как и мы, — сказал Прюнже. — Мы получили такие же письма и ждем… Что все это может значить?

— Боюсь, не сделал ли принц какой-нибудь неосторожности после вчерашней казни, показавшейся ему ужасной, не сбросил ли своей маски, погубив таким образом и свое дело, и себя самого! Это так похоже на него…

Оба кузена печально поникли головой.

— Однако что же мы будем делать здесь? — нетерпеливо спросил виконт.

— Ждать, — пожав плечами, ответил де Тэ.

— Кажется, письма не солгали, — продолжал Иммармон, — действительно это похоже на ловушку, но не нам ли самим? Послушайте, над нами ходят, и очень тяжелыми шагами, как будто там немало людей. Смотрите — заперли ворота. Окна здесь с решетками… А у нас даже нет при себе шпаги.

Действительно, из предосторожности все были одеты в гражданское платье и не имели при себе никакого оружия.

— Шпаги не помогли бы нам, — сказал де Прюнже. — Чтобы сделать такую вещь среди бела дня в Париже, надо иметь для этого власть и возможность. Остается только скрестить руки.

— Как вчера Форас?

— Может быть, — ответил де Тэ.

Их разговор был внезапно прерван: из правой двери появилась Диана д’Этиоль, из левой — Изабелла Иммармон, в средней показался Гранлис. Все вошедшие не могли ничего разглядеть в полутемной комнате после яркого солнечного света вне ее.

Трое бывших там ранее, уже привыкшие к темноте, узнали принца на самом пороге, бросились вперед и окружили его. Он жестом отстранил их, не зная, с кем имеет дело.

Позади него в оставшуюся непритворенную дверь, прошла быстрым шагом третья женская фигура, трижды закутанная вуалью; она точно ощупью пробралась вдоль стены и притаилась в глубине комнаты, подальше от окон. Ее появление прошло незамеченным: все старались рассмотреть друг друга, но это очень плохо удавалось. Наконец Гранлис узнал графа де Тэ.

— Вы, Эдмонд? — сказал он. — Значит, я не один в этой западне, как мне сдается.

— Рассчитывайте на меня, государь!

— Конечно! Я в этом уверен.

— Мы тоже здесь, принц, мы оба! — проговорил Жак Иммармон, указывая на своего кузена.

— В самом деле? — сказал Гранлис, не подавая руки. — Видно, что мне не был представлен список приглашенных… Отлично, господа: дом принадлежит не мне…

Наконец он различил перед собой две женские фигуры и, встревожившись, обратился к ним:

— Простите, кто вы?

В один момент Диана и Изабелла сбросили свои вуали. Их узнали, и они узнали одна другую.

Глубокое молчание воцарилось между шестью присутствующими лицами; седьмое оставалось молча, неподвижно в глубине комнаты. Все были поражены неожиданностью встречи после тяжелых сцен гнева и всевозможных приключений. На таком маленьком пространстве соединились здесь людские страсти: зависть, ревность, ненависть, злопамятность и, наконец, любовь, счастливая и несчастная, надеющаяся и пришедшая в отчаяние.

Изабелла грозно смотрела на своего брата и бывшего жениха, затем ее взгляд не особенно дружелюбно остановился на Диане.

Та ответила ей пылающим взором. Но глаза обеих женщин принимали нежное, умоляющее выражение, когда обращались к принцу.

Иммармон и Прюнже смотрели на принца, как побитые собаки на хозяина, а на Изабеллу бросали печальные, сострадательные взгляды.

Принц спокойно улыбался всеми, удивленный этим сборищем.

Де Тэ бесстрастно держался около него.

— Однако, господа, — заговорил принц, — кто может что-нибудь объяснить мне? Зачем все мы здесь?

В это время разом распахнулись все двери, за ними обрисовались силуэты многих людей, в комнате стало светлее. Из средней двери с шумом выступили вперед Фроамантель и Жироль.

— Именем императора, — произнес первый, — именем закона, милостивые государи и государыни, я арестую вас!

— По какому праву? — спросил Гранлис.

Оба сыщика отступили, пропустив вперед молодую женщину с золотистыми волосами. Бледная, но, видимо, радостно взволнованная, она медленно вышла вперед и заговорила:

— Отвечать вам буду я, я объясню вам все, потому что все это сделано мной, вы здесь из-за меня и — клянусь вам! — ради своей погибели…

Она остановилась на минуту перевести дыхание.

Все смотрели на нее с удивлением. Кем могла быть эта очаровательная блондинка, которая, казалось, так ненавидела их всех? Слушая ее, видя множество полицейских, занявших все выходы, все поняли, что грозит опасность.

— Слушайте меня и все поймете, — продолжала красавица, несколько успокоившись. — Я — Луиза де Кастеле, вдова капитана, убитого шуанами месяц тому назад в замке д’Этиоль. — Она обратилась к Диане: — У вас, сударыня.

— Совершенно верно, — кивнула головой та.

— Теперь я, как вы видите, агент полиции, сыщик, шпион… Но еще недавно я была придворной дамой императрицы, даже ее секретарем и очень многое видела и слышала. Господин Гранлис!

При этом имени все вздрогнули. Луиза говорила наугад, но ее слова так походили на истину… Ей поверили вполне, все были смущены.

— Я дала клятву, — продолжала вдова, — отомстить за своего мужа вам всем… Здесь не хватает одного Бруслара. Но я найду его, это только отложено. Ваше присутствие здесь, ваша поспешность отозваться на приглашение, где упоминалось имя Бруслара, — уже это одно обвиняет и губит вас. Кроме того, каждый из вас имеет свой обвинительный акт. Выслушайте. — Она развернула лист бумаги и стала громко читать его, прерывая своими замечаниями: — Господин Гранлис, самый главный, самый уважаемый, не правда ли? Вы обвиняетесь в том, что служите в императорской армии под ложным званием и фальшивым именем; что, будучи высланы из Франции, вы вернулись сюда, не имея на то права; что вы носите императорский мундир только для того, чтобы лучше скрывать свою измену и злые замыслы… Все это будет бесспорно доказано, за это я ручаюсь.

— Отлично! — раскланялся принц.

— Кроме того, — продолжала Луиза, — господину Гранлису придется еще объяснить свое присутствие в замке д’Этиоль, присутствие офицера императора среди заговорщиков под предводительством Бруслара. Напрасно будете объяснять это присутствие одним очарованием присутствующей здесь хозяйки замка. Такое объяснение принято не будет, несмотря на прославленную красоту упомянутой дамы.

— Благодарю, малютка! — холодно заметила Диана.

— Я не вхожу в споры с женщинами, — возвысил голос принц, — мы подождем судей!

— Вы будете иметь их, — улыбнулась Луиза, — можете рассчитывать на это. Что касается сообщников Гранлиса, то виконт Жак д’Иммармон, граф Жан де Прюнже — оба бывшие эмигранты, допущенные во Францию. Оба вполне сочувствуют господину Гранлису, помогают ему во всем, разделяют его взгляды и надежды. В Компьене он несколько дней провел у них; в Париже они следуют за ним, как верные телохранители, хотя Изабелла Иммармон и произвела некоторое охлаждение их дружбы: говорят, что ее брат и жених, господин де Прюнже, имели полное основание встревожиться…

Женщина, скрытая под кружевами, стоявшая в глубине комнаты, тихо проговорила:

— Слишком много женщин во всем этом!

Никто не слыхал этого, так как Иммармон уже отвечал Луизе:

— Мы арестованы, сопротивление бесполезно, мы знаем это. Не возражайте, пожалуйста, и ведите нас куда следует: в Венсен или в другое место. Но не берите на себя смелости изображать собой целый судебный трибунал: это вам вовсе не подходит и удается плохо. Все ваши обвинения недействительны: разве преступление — быть другом офицера императора, как мы, принимать его открыто, на глазах всех в своем доме?..

Луиза с торжеством перебила его:

— А разве не преступление скрывать в своих стенах, под своей кровлей графа Армана де Тэ, князя де Груа, товарища Бруслара, раненного в деле в замке д’Этиоль, помогать ему бежать и скрыться переодетым за границей? Разве поступать таким образом не преступление для офицеров императора, которыми имеете честь быть вы?

Она замолкла и ждала. Стояло мертвое молчание, все опустили голову… Положительно эта красивая женщина знала слишком много…

— Вы не отвечаете? — начала она снова, голосом еще более громким и пронзительным. — Тогда я сама скажу вам, как это называется. Это измена, которая кратчайшим путем ведет на Гревскую площадь.

— Вы только агент полиции, — заметил Прюнже, — сначала вы изображали судью, а теперь хотите играть роль палача… Это, право, слишком много!.. Мы глубоко обязаны вам!

— Принимаю вашу признательность, граф Прюнже д’Отрем, — мило улыбнулась Луиза, а затем она обратилась к графу де Тэ: — Ваша очередь, господин де Тэ. Вы лучший друг Гранлиса и брат того ужасного шуана, ярого врага императора, которому служите. Родные братья понимают один другого, хотя они и в разных лагерях!..

— Иногда этого и не случается, — тихо сказал бретонский граф. — Ну, на этот раз, ради вашего удовольствия, пусть будет так! Значит, я также изменник?

Он говорил спокойно, неторопливо, с ясным, правдивым взором. Луиза была поражена его кроткой красотой и даже пожалела, что он запутан в это дело. Но затем, отогнав эти мысли, она повернулась к Диане:

— Вы…

— Нельзя ли поскорее? Мне некогда, а вы говорите так, что уснуть можно. Лучше уж я сама буду говорить про себя. Я выслана из Франции, и все-таки я здесь. Я подруга Бруслара, дрались в моем замке. Господин Гранлис попал туда случайно и был принят очень дурно. В этом клянусь Богом! Я роялистка, бунтовщица, инсургентка, шуанка! Такова я была всегда, такова теперь и буду такой впредь! С этим ничего не поделаешь — это в крови. Вы можете арестовать меня, посадить в тюрьму, расстрелять, но запугать меня — никогда! Это такое мещанство — бояться!

— Браво, Диана! — воскликнула Изабелла.

Диана сделала ей дружеский жест рукой: общая опасность сблизила соперниц, забывших в эту минуту свою вражду.

— Я тоже буду говорить сама, — выступила вперед Изабелла. — К господину Гранлису я питаю безграничную преданность, пламенное уважение — это я заявляю громогласно. Я сопровождала Бруслара в его бегстве; может быть, мое присутствие было ему полезно — тем лучше! У меня шесть степеней дворянства со стороны матери и семь — со стороны отца; мои предки своим оружием служили десяти последним королям, не изменил ни один. В моем семействе гильотина произвела опустошения: мой род принадлежит истории обезглавленных. Я Изабелла д’Иммармон, из рода герцогов Юржель д’Иммармон, которые пользовались правом быть с покрытой головой в присутствии королей Франции.

— Браво, Изабелла! — в свою очередь горячо крикнула Диана.

Луиза Кастеле пожала плечами.

— Вероятно, в день суда у вас поубавится гордости! — сказала она, скрестив руки. — Довольно, однако! Господа, я уже считаю себя отмщенной. Поймите меня хорошенько! Вы погибли — я предаю вас. После этого я буду искать и найду Бруслара… Но есть еще одно, неизвестное пока лицо. Правда, об этой личности я не знаю ничего, даже ее имени. Сударыня, — обратилась она к закутанной женской фигуре в глубине комнаты, прислонившейся к стене. — Ваше присутствие здесь уже говорит против вас. Кто вы?

Рука, сверкая бриллиантами, нетерпеливо сорвала с головы черные кружева; показались золотисто-рыжеватые волосы и прекрасное, юное лицо, сияющее красотой, гордостью, сознанием своего могущества. Послышался громкий, смелый голос:

— Полина Бонапарт! Герцогиня Гуасталла, принцесса Боргезе! Довольно этого с вас?

Мертвое, полное удивления молчание последовало за этими словами. Затем Гранлис бросился было к Полине, но она отстранила его и, подойдя к пораженной Луизе, промолвила:

— Ты узнаешь меня, Луиза? Что за игру ты затеяла? Так-то ты отблагодарила императора? Я лично знаю — слышишь? — знаю присутствующих лиц. Я за них отвечаю. Они свободны, я так хочу! — Потом она обернулась к Фроамантелю, Жиролю и другим полицейским: — А вы убирайтесь отсюда! Вон, и как можно скорее: вы ничего не видели, ничего не слыхали. Смотрите, будьте осторожны; берегитесь моего гнева — он справедлив и жесток. Ступайте!

Все полицейские моментально скрылись. Тогда Полина вновь заговорила:

— Луиза, ты не создана для такой роли, тебе придется отказаться от нее. Все это очень печально… — Затем она повернулась к группе обвиняемых заговорщиков и повторила с надменным, высокомерным взглядом: — Я — Полина Боргезе!

Все низко поклонились: им было приятно, что их спасла она. Обе женщины побледнели и не сводили с Полины глаз. Она улыбнулась им, так как умела понимать и ценить красоту. Тогда обе, Диана и Изабелла, против своей воли, к своей величайшей досаде впоследствии, ответили ей также улыбкой и низким придворным реверансом, как бывало когда-то принято в Версале. Она очаровывала и пленяла невольно, от нее, как и от ее брата, точно исходила какая-то могучая, всепокоряющая сила.

Через мгновение Полина величественно и торжественно пошла к выходу. У дверей она остановилась и, полуобернувшись, громко скомандовала:

— Офицеры — к своим частям! Война объявлена.

Она вышла, оставив всех в полном остолбенении.

* * *

Некоторое время спустя Савари узнал об исходе этого дела: открытие Прусской кампании принудило его занять свое место адъютанта императора. Его пост наследовал Фуше, соединив в своих руках управление тайной полицией и жандармской частью вместе с общей полицией.

Тогда ему попалось на глаза «дело улицы Монблан». Сначала его изумление, а потом его гнев были беспредельны.

Кантекор получил очень нелестные отзывы за то, что дал себя провести и осмеять таким образом. Ему посоветовали, вернее, просто приказали снова поступить в военную службу и сопутствовать принцу в армии. Кантекор принял предложение поневоле, без особенного восторга. Но он решил до своего отправления свести некоторые счеты.

В одно прекрасное утро Жироль был найден мертвым, с ножом между лопатками, а три дня спустя труп Фроамантеля всплыл на поверхность реки под Новым мостом: обоим сыщикам больше не представилось возможности вмешиваться в чужие дела.

Несколько утешенный Кантекор записался сержантом в полк Тур д’Оверна. Однако с этих пор он стал меньше любить «своего» принца и изменил свое мнение о некоторых вещах.

Действительно, война была объявлена. Уже с месяц, как Наполеон поставил прусскому королю категорический вопрос: «Со мной вы или против меня?»

После целого месяца уклончивых переговоров берлинский кабинет сбросил наконец маску и одновременно с Россией объявил Франции войну. Принц Людовик, племянник короля, ненавидящий Францию и французов, королеву, знать, армию, весь народ, был заодно с ним.

Обыкновенно спокойная, апатичная германская нация вдруг точно сошла с ума, охваченная общим порывом ненависти. Население оскорбляло французов на улицах, весь Берлин кричал, угрожал, размахивал кулаками. Наконец дело дошло до того, что жандармы осмелились обнажить свои сабли на пороге французского посольства.

При этом известии Наполеон покраснел от гнева; он схватился за эфес своей шпаги и крикнул, задыхаясь:

— Наглецы! Хвастуны! Безумцы! Наше оружие всегда наготове! Мы покажем вам! Война!

Глухой шум собирающихся полков, топот лошадиных подков, потрясающий землю, звук сигнальных рожков, труб, грохот барабанов…

— Офицеры — на свои места! Вперед, кадеты императрицы!

Плохо обученные, после нескольких дней учений в казармах Курбевуа, они отправились к своим отрядам учить людей! Они ничего не знали, смотрели на других, но смело пошли вперед. Каждый забыл свои личные радости и горести ради общего дела.

Гранлис был уже не принцем, а только поручиком. Ему было тяжело расставаться с Полиной, но она сразу стала равнодушной, холодной, и ему так и не удалось разогреть ее. Но он решил идти на войну, покрыть славой свое имя, там, на поле битвы, тогда, может быть, она простит ему…

Простит ему! Что, однако?

Диану д’Этиоль, Изабеллу Иммармон. Она видела их и не могла поверить, чтобы при пламенной любви таких красавиц ее принц остался равнодушен, верен ей одной. Да если даже и так, то это ей тоже не нравилось… Почему? Кто может сказать это? Это тайна, загадка. Конечно, он не виноват, это просто случай… Очень возможно! Но ведь прежде всего Полина не признает дележа, а кроме того, у нее теперь много других забот… Может быть, ей уже кажется слишком долгой шестимесячная связь, может быть, она думает уже теперь о другом? Все ее помыслы заняты войной; она дрожит от нетерпения, как ее брат, пока не будет смыто кровью оскорбление, нанесенное императорскому достоинству.

Война, война! Она разрывает все связи, обрывает идиллии, прекращает элегии.

Рантиньи прощался со всеми своими дамами: цветочницами, белошвейками, модистками, с некоторыми светскими женщинами, со всеми, кого он так пылко любил.

Бертран Микеле де Марш вздыхал, глядя последний вечер на Олимпию Мартенсар, опечаленную вдвойне отъездом брата и слишком застенчивого возлюбленного.

Евгений Мартенсар, подобно Рантиньи, разъезжал по городу в экипаже, спеша в четырех его концах на последнее нежное свидание…

Мадемуазель де Ваденкур, тетки Орсимона, покрывали слезами бонбоньерки, которые украдкой укладывали в погребец так усердно, и столько молились и будут еще молиться… Сам племянник был до слез растроган прощанием.

Зато какая радость была другим — де Тэ, Иммармону, Прюнже! Можно идти сражаться! Можно идти умирать! Можно, забывая себя, снова служить принцу, защищая его от надвигающейся смерти! Можно сражаться, забыть все на свете — мужчин и женщин, успокоить свои нервы, удовлетворить ненависть, дышать запахом пороха, слушать свист пуль! Вперед!

Де Новар, скептически относившийся ко всему, был доволен общим оживлением страны и народа; он думал, что, вероятно, встретит немало смешного, увидит множество разных гримас, а может быть, удастся подкопить деньжонок.

Маркиз де Невантер помнил милости к нему Наполеона, и под красными отворотами его белого мундира билось восторженное сердце, полное преданности императору.

Все единодушно, забывая другие чувства, интриги, рознь происхождения и мнений, были рады призывному кличу войны и радостно обнажали шпаги.

Сторонники империи, республиканцы, роялисты — все без различия смешивались в общей массе. Поднималась и шла вперед вся нация, вся Франция!

Война! Война!

 

I

— Черт возьми!.. — воскликнул Мартенсар. — Но ведь нам же стреляют в спину!..

Все окрестности Йены клокотали ревом, пальбой и смятением битвы. Соединенные отряды Ланна и Нея занимали левый фланг, рьяно оттесняя противника. Император Наполеон обстреливал центр, тогда как Мюрат, стоя на пригорке, придерживал воинственный пыл своих драгун и кирасир, отыскивая пункт, куда бы ему ударить в свою очередь. Одно время перед ним появились было князь Гогенлоэ и генерал Рюшель, но вскоре им пришлось отступить.

Шум, клики, барабанный бой… Появился Ожеро; пользуясь густыми клубами дыма, Сульту удалось захватить Армштедта, и вся французская армия бесстрашно двинулась вперед под сенью своих знамен; но прусская пехота выказала себя крайне милосердной; не отстала от нее в этом направлении и кавалерия: они обращались в откровенное бегство.

Тщетно взывали к ним их офицеры, стараясь вернуть беглецов к исполнению их святой обязанности; ведь им самим, офицерам, приходилось не лучше: испытание было жестокое, а смерть их полубога, принца Людовика, убитого три дня тому назад, окончательно подкосила их моральные силы и повергла в уныние.

Саксонцы оказались мужественнее. Ожеро продолжал теснить их; они, правда, отступали, но делали это правильно и стройно, продолжая отбиваться и отстреливаться.

Маршал невольно залюбовался ими и собрался было послать парламентера с предложением сдаться, но его предупредил Мюрат, вихрем слетевший с пригорка со своими лихими кирасирами, и те в одно мгновение рассеяли ряды саксонцев.

В начале военных действий оба дворянских полка, Тур д’Оверна и Изембурга, шли впереди. Наполеон зорко следил за ними. Эти полки, составленные из иностранцев, почти сплошь из австрийцев, находившиеся под командой офицеров-французов, с первых же дней возбудили его недоверие. Они неохотно слушались команды, избегали идти в огонь, делали вид, что не понимают приказаний, отдаваемых на французском языке, и зачастую громко кричали пруссакам предостережения, похвалы или же слова ободрения на их общем немецком языке. Их офицеры, по-видимому, упускали из виду эти маневры или же были не в силах предотвратить эти явления. Лишь один из них, Гранлис, и замечал и понимал эти проделки, так как немецкий язык был первый, которому он научился в детстве у своей матери. Его душу охватила безграничная печаль, но он молчал и наблюдал.

В разгаре битвы, когда первому иностранному полку пришлось принять в ней непосредственное участие, несколько офицеров упали лицом вперед, как бы сраженные изменнической рукой из-за спины.

Вот в это-то мгновение и вскрикнул Мартенсар:

— Черт возьми, но ведь нам же стреляют в спину!

Он остановился, бледный от страшной неожиданности, возмущенный до глубины души внезапным раскрытием этих преступных действий.

Он был прав. Французские дворяне-офицеры находились меж двух огней. Спереди в них стреляли пруссаки, а сзади — собственные солдаты.

Восклицание Мартенсара произвело переполох. Слово «измена» повторилось на французском и немецком языках, и те, кто был наиболее запятнан, кричали громче всех.

«Кадеты императрицы» оглянулись назад, привлеченные суматохой. Над ухом графа де Новара просвистела пуля. Граф проводил ее проклятием. Сомнения не было: она неслась из задних рядов. У Иммармона был сорван погон, но в него стреляли чуть ли не в упор. Он быстро обернулся и увидел стрелявшего в него; предатель еще не успел снять с плеча ружье, направленное на него. С громким криком: «Мерзавец!» — Иммармон кинулся на убийцу и шпагой проткнул изменника.

В общем хаосе схватки это происшествие прошло незамеченным, и товарищи убитого ни единым звуком не решились выразить свое озлобление против офицера.

Но тем не менее число изменнически убитых офицеров увеличивалось: пали капитан Мерлен де Блютиер, батальонный командир Дюбуа-Бошен, пали молодой Найон, маленький де Сантре, Вальтруа… Целились и в других, но они счастливо избежали этой горькой участи.

Кантекор со своими товарищами унтер-офицерами был страшно ошеломлен случившимся. Но они не смели вступиться и высказать протест, тем более что сами были твердо уверены, что вслед за командирами и офицерами наступит и их черед — французских сержантов.

Колонна дрогнула; ее косили со всех сторон; на одно мгновение она загородила собой путь, препятствуя проходу кавалерии.

Наполеон, следивший в бинокль за ходом событий, видел эту последовательную убыль офицеров и понял ее настоящее значение.

— Негодяи! — процедил он сквозь зубы.

— Кто? — переспросил Савари, схвативший это слово на лету.

Но прямого ответа не последовало. Император только промолвил:

— Что же, собственно говоря, может быть, оно и к лучшему, изменники, уничтожающие изменников… Это обойдется по-семейному, шито-крыто…

Наполеон замолчал, но снова стал следить за ходом битвы.

Он побеждал по всей линии. Его маршалы оттесняли последние отряды врагов. Отступление противников утратило свою первоначальную стройность и походило уже на откровенное бегство.

Славный победный бой под Йеной был закончен.

Император ликовал. Он отдал приказ преследовать врага по всем направлениям, и его войска взяли много военнопленных. Поражение противника было полным. Результатом этой победы явилось полное подчинение Пруссии.

Наполеон ночевал в Йене. При нем были Бертье, Дюрок и Савари. Отозвав последнего в сторону, император спросил:

— Скажи, ты заметил сегодня…

— Ваше величество, я заметил сегодня много славных деяний, много лестного для вашей славы и чести нашего оружия.

— Полно, болтун! Я говорю: ты не заметил, что солдаты первого и второго иностранных полков стреляли по своим офицерам?

Савари даже подскочил на месте.

— Нет, ваше величество, я не видел этого, а не то…

— Не кипятись! Что, собственно, представляют собой эти офицеры? Все это довольно темная история. Мне рекомендовала их императрица, но ведь, не в обиду будь ей сказано, она очень охотно рекомендует, в особенности же титулованные личности.

Савари, адъютант императора, снова превратился на несколько мгновений в начальника сыскной полиции.

— Повелите только — и я все разузнаю не далее как через два-три часа…

— Нет, не надо! — ответил Наполеон. — Я не хочу скандалов на поле брани. И потом все эти люди очень тщательно замаскированы, все находятся под надежной протекцией. Хотя меня уже неоднократно предупреждали… Помнишь ли ты маленькую Кастеле?

— Еще бы, ваше величество!.. Да, кстати… Ах, простите, ваше величество…

— Ну, дело в том, что в день моего отъезда она не попала в зал и поджидала меня на лестнице. Когда я проходил мимо нее, она подала мне целый лист с перечнем имен офицеров-изменников, — по крайней мере, она так уверяла, — а именно офицеров полка Тур д’Оверна. Вот только не знаю, куда я засунул этот лист… Потерял ли я его, или же его у меня украли… Но вот теперь я вспомнил предупреждение Кастеле, и, когда я узнал, что австрийцы стреляли в офицеров, я подумал, что они, сами того не зная, помогают мне… А ты ничего не знаешь на этот счет?

— Простите, ваше величество, я должен был бы знать, но объявление войны выбило у меня из головы все остальное… Да, действительно, я помню, что вдова Кастеле просила меня прислать к ней в дом агентов для задержания лжеприверженцев вашего величества, находящихся у вас на службе, но составляющих против вас заговор. Насколько мне помнится, это собрание должно было состояться у нее шестнадцатого августа, на следующий день после казни Фораса и компании.

— А мы выступили двадцать второго… Гм!.. — промолвил император.

В это время подошел Бертье. Он невольно слышал весь разговор, тем более что Наполеон говорил довольно громко. В качестве начальника генерального штаба Бертье имел в своем распоряжении все планы и карты расположений действующей армии. Он подошел, предлагая свои услуги.

— Нет, — ответил Наполеон, — дело можно устроить гораздо проще… Этот иностранный корпус не только излишен, но даже опасен. Девять офицеров из десяти враждебны, солдаты — национальные враги, значит… — И император докончил свою фразу многозначительным жестом, как бы сметающим препятствие.

Оба воина молчаливо выразили согласие.

— Это действительно самое простое, — сказал Бертье.

— И пройдет незаметно, — добавил Савари.

— Если я позабуду, напомни мне, Бертье! — улыбаясь, сказал Наполеон.

— Вы можете быть спокойны, ваше величество: оно запечатлеется вот здесь! — И Бертье указал на свой лоб.

В тот же самый вечер в одном из жалких кабачков предместья опустевшего города Йены собралось несколько офицеров-дворян. В окрестных сараях и гумнах расположились их ненадежные солдаты. Они чему-то злорадно пересмеивались, потягивая пенистое пиво.

Сидя вокруг грязного стола, освещенного оплывшей свечой, офицеры заканчивали свой скудный ужин. Все они были задумчивы, неразговорчивы, утомлены четырехдневной битвой и озабочены по многим причинам.

О, как быстро изменилась внешность этих четырех батальонов, которые так бодро и торжественно проходили в своих белоснежных мундирах по Парижу, провожаемые восторженными овациями толпы!.. Парижане были далеки от мысли, что под французскими мундирами могут биться предательские сердца. О, каких они были удостоены оваций! Не подлежит сомнению, что после гвардии всеобщие симпатии принадлежали двум дворянским иностранным полкам: Тур д’Оверна и Изембурга.

При взгляде на них казалось, что между вчерашним и завтрашним днем состоялось полное согласие. Эти аристократы, сопровождающие императора, сына революции, служили как бы символом утвержденного союза различных каст, дружно сплотившихся воедино ради великой цели — величия Франции.

Народ и дворянство дружно шли нога в ногу и скрывались за городскими воротами, сопровождаемые благословением толпы. Но стоило им выйти в поле военных действий, как картина быстро изменилась: офицеры почувствовали, что они окружены толпой изменников, предателей и ослушников. А между тем силы оказались далеко не равными: офицерство состояло из неопытных безусых мальчиков, изнеженных, избалованных, тогда как солдаты уже получили боевое крещение, но были распущенны, недисциплинированны и наглы. И хотя на них были одеты французские мундиры, в душе они оставались немцами, и им претило идти против своей вчерашней союзницы — Пруссии. Поэтому, прикрываясь маской смирения и военной дисциплины, они делали вид, что повинуются своим молодым офицерам, но в действительности делали все наперекор, извиняясь незнанием языка. Что можно было возражать против этого? Действительно, срок их учения был очень краток — всего девять месяцев. Когда же случалось офицерам ошибаться — а случалось и это, — то солдаты злорадно и умышленно усиливали и подчеркивали эту ошибку, превращая ее иной раз в крупную и непоправимую вину.

Но, пока эти солдаты были еще на французской территории, все шло более или менее сносно. Когда же начались военные действия, все пошло прахом. Они умышленно путались сами, путали других, не слушали ни приказаний, ни сигналов…

Ла Тур д’Оверн был высокопорядочной личностью, но далеко не стратегом и блистал полным отсутствием инициативы, предоставляя действовать своим батальонным командирам. Так как каждый из них распоряжался по-своему, то о единстве не могло быть и речи. Все шло вкривь и вкось.

Единственной личностью, сумевшей поставить себя и заставить беспрекословно повиноваться себе, был поручик Гранлис. Он говорил с солдатами на их родном языке, с небольшим акцентом. Это трогало их до глубины души, и старые солдаты уверяли, что этот белокурый, хрупкий юноша похож на эрцгерцога Габсбургского дома. Поэтому в день битвы при Иене, когда изменнические пули из-за спины свалили многих офицеров-дворян, сын Марии-Антуанетты не подвергся ни малейшей опасности. Дошло даже до того (правда, это было мало кому известно), что во время битвы солдаты окружили его и предложили перейти на сторону врага. До такой степени они бессознательно видели в нем своего, чужака для Франции.

Это предложение глубоко опечалило и оскорбило принца. Он всегда и везде оказывался чужим. Но вместе с тем он не мог презирать этих людей; он понимал, что они только остаются верными своей нации и своей родине. Да, но одновременно с этим они были его товарищами по оружию и сознательно играли на руку врага…

Когда перевес победы окончательно склонился на сторону Франции, в обоих иностранных полках вместо подъема духа и ликования водворилось глубокое уныние.

Не менее грустны были и офицеры. Энтузиазм первых дней спал. Шесть недель тяжкого искуса надломили многие слабохарактерные души, хотя, конечно, были и такие, которых горячо увлек образ славного, непобедимого героя Наполеона, этого избранника судьбы, которого в своем мощном шествии щадила сама смерть.

Но в этот хмурый октябрьский вечер это сборище юных офицеров угнетали иные обстоятельства; во-первых, их смущало двусмысленное и далеко не безопасное положение среди своих же солдат, а кроме того, в каждом из этих юных сердец трепетало его личное чувство, воспоминание о покинутых им привязанностях…

Опустивши голову на грудь, Гранлис погрузился в тяжкие, безрадостные думы. Он мучительно думал о Полине Боргезе, оттолкнувшей его от себя после дела на улице Монблан. Он домогался свидеться с нею, но ему это не удалось. Он встретился с ней лишь мельком, на несколько мгновений. Полина говорила во всеуслышание, что он — отступник, что он изменил своим клятвам и стал на сторону врагов императора, но шепотом добавляла, что он изменил ей как женщине… Однако все это было ложью, наговорами и отговорками женского сердца, которое бесповоротно решило осудить человека.

Разгадка была проста: Полина пресытилась восьмимесячной любовью — самой продолжительной в ее жизни. Полина полюбила другого. В один прекрасный день она встретила графа де Семонвиля, адъютанта Бертье, пленилась его изяществом, любезностью, и с того дня для нее померкло все окружающее. Призрак принца затерялся где-то на туманном горизонте, она отвернулась от него без искры сострадания, без прощального привета, без тени сожаления о былом.

Такова была натура Полины: она всегда рвала свои связи резко и бесповоротно. Ее единственным оправданием могло служить лишь то, что, не страдая лично при этих разрывах, она не думала о том, что заставляет страдать других. Таким образом она дала отставку Канувилю, Септейлю, Дюшану, Монтрону, Макдональду и целой плеяде других; она отшвырнула их легко и грациозно, как ненужную ветошь, без тени гнева, с безразличной улыбкой на губах.

Гранлис подвергся общей участи, но он не мог оправиться от этого удара. В нем страдало отвергнутое чувство влюбленного и громко протестовало оскорбленное мужское самолюбие.

К чему теперь успех и слава на поле битвы, к чему повышения и отличия самого императора, если во всем этом не примет участие Полина? Вокруг змеей шипела измена, и все изменяли ему: его царственная возлюбленная поразила его в сердце, а его же собственные солдаты старались прикончить его из-за спины.

Присутствие Кантекора — не только в его полку, но даже в его батальоне — яснее слов сказало Гранлису, что он продолжает находиться под надзором императорской полиции, что он — узник Фуше, без всякой надежды на освобождение… Нет, есть один шанс: смерть!

Да почему бы и не решиться на это? Что для него представляет жизнь?..

Душу молодого короля без трона неизменно охватывало тяжкое и горькое чувство, когда он задумывался над своей личностью. Что он представлял собой? Воплощенный обман… Он таился в тени, шел вне жизни, не подходил ни к какой классификации и в глазах порядочных людей являлся каким-то подозрительным авантюристом. Друзей у него больше не было, партизан тоже, если не считать Эдмонда де Тэ, упорно стремившегося к смерти. Принц не отговаривал его от мрачных мыслей; напротив, на него зачастую нападали минуты, когда он охотно последовал бы его примеру.

Прюнже и Иммармон всегда держались на почтительной дистанции; теперь же, усталые, несколько озлобленные, выбитые из обычных рамок, они скорее держались своими клятвами и приверженностью принципам трона, чем преданностью своему королю без трона.

Кроме того, графа Жана де Прюнже преследовал образ Изабеллы. Он думал, что, не вернись принц во Францию, он в настоящее время был бы счастливым супругом любимой девушки. Принц же был ему далеко не так дорог.

Что касается Иммармона, то он затаил в своей душе иные причины недовольства. Он думал о Диане д’Этиоль, которая могла бы любить его, не существуй этого фальшивого положения вещей. Он думал о семьях д’Юржель и Иммармон, живущих в Англии и открыто и честно служащих признанным принцам. Он думал о прошлом, о его традициях… Чем являлся он перед ними? Ренегатом, изменником всех партий. А какую славу, какую честь мог он извлечь из этих постоянных опасностей?.. Ведь, собственно говоря, в конце концов он в качестве солдата служил Наполеону и способствовал росту его славы. Значит…

Остальные юные офицеры, не зная настоящего облика Гранлиса, держались с ним на равной ноге, но бессознательно несколько сторонились его: он казался им не совсем понятным и слегка подозрительным.

Гранлису симпатичнее всех был Микеле де Марш, и он охотно доверился б ему; но Микеле сдружился с Мартенсаром и замкнулся в этой дружбе. Это легко объяснялось пылкой любовью, возникшей в один прекрасный вечер в Сен-Клу между Олимпией Мартенсар и Бертраном Микеле.

Это была грустная поэма любви бедного молодого «кадета императрицы» к одной из богатейших невест Франции. Он тщательно скрывал свое чувство, но оно было угадано и нашло живой отклик в девичьем сердечке. Отец, суровый финансист, держался иных взглядов, тогда как брат сочувствовал взаимному сердечному влечению сестры и друга. В его глазах деньги не играли роли, и боевая слава стояла выше.

Теперь, в этот хмурый вечер, Мартенсар и Микеле де Марш с тихой лаской говорили об Олимпии, и ее нежный образ являлся в их глазах символом дорогой родины.

Граф де Новар скрывал под напускной насмешливостью, доходящей до цинизма, свое отчаянное положение. Его семья была разорена революцией, ему буквально ничего не оставалось как целыми днями скрежетать зубами от сознания своего бессилия и бедности. Он мечтал о победе, но в своих мечтах уделял главную роль грабежу и добыче. Его военная логика была такова: «убивать, чтобы ограбить». Поэтому он почти не принимал участия ни в жизни, ни в разговорах своих товарищей. Бывали минуты, когда он страшно завидовал, потому что большинство из них казались ему богатыми.

Невантер оставался верен себе: все его мысли сводились исключительно в галунам, султанам и фанфарам.

Орсимон уже не раз вспоминал тетушек де Ваденкур и их чудный стол, так как продовольственный паек воинов сильно пострадал и в количественном, и в качественном отношениях. Он вознаграждал себя тем, что днем и ночью составлял удивительные, изысканные меню завтраков, обедов и ужинов. Тут было все, что способно удовлетворить вкус и обоняние самого завзятого эпикурейца и сибарита. Дивные закуски и блюда чередовались с отборнейшими винами и ликерами. И когда он, нежно зажмурившись, начинал сладострастно перечислять и мысленно смаковать все эти дары искусства и природы среди своих товарищей, грустно восседавших за своей обычной трапезой, состоявшей из трех картофелин на человека, все зажимали себе уши, злились, раздражались, называли его бессердечным, извергом и утонченным жестоким мучителем.

Только влюбленные равнодушно относились к этим материальным благам и наслаждениям. Их дух витал далеко, и они игнорировали грубые запросы материи.

Рантиньи жестоко осуждал Орсимона, этого завзятого поклонника чревоугодия. Он воспевал женщину с ее чарующей красотой, воспевал мраморные плечи, золотистые локоны и стройный воздушный стан или же скульптурно строгую красоту дочерей Каина, способных соблазнить самих небожителей.

Мартенсар одобрял и то и другое, находя, что все хорошо в свое время и что при сытом желудке сердце бьется горячее…

Но все это — шутки, споры и разговоры — все это относилось к началу военных действий, когда находилось место и для шутки. В вечер же победы под Йеной (странный победный день!) «кадеты императрицы», грустные и сиротливые, сидели на постоялом дворе за остатками ужина. Царило унылое молчание.

 

II

В комнату молчаливо вошел офицер главного штаба, подошел к камину и стал обсушивать у огня свои промокшие сапоги. Мартенсар протянул ему стаканчик коньяку. Офицер взял его, выпил залпом, сосредоточенно поставил на стол, сказал: «Благодарю!» — и тут же добавил, словно думая вслух: «Изембург подал в отставку», — после чего тяжелой походкой вышел из комнаты. Так и осталось непонятным: зачем он, собственно, приходил? Быть может, его привлек сюда яркий свет камина, запах еды, вина?

Новар повторил:

— Изембург подал в отставку.

Это известие никого не удивило: Изембург был немецким бароном, и воевать против Германии ему было тяжело. Весьма вероятно, что и ему стреляли в спину…

Все снова умолкли. Вдали раздался сигнал горниста. Этот звук — грустный и печальный — словно призывал всех тех, кому уже не суждено являться на земле.

Невантер встал, нервно топнувши ногой, а затем, поправивши пояс, оглядел своих понуро сидевших товарищей, процедил сквозь зубы какое-то проклятие и быстро вышел на улицу. Вслед за ним вышел вскоре и Рантиньи, выколотивши из трубки золу.

Никто не полюбопытствовал осведомиться, куда они идут. Выйдя на улицу, они разошлись в разные стороны: Рантиньи пошел направо, тогда как Невантер свернул влево и безо всякой определенной цели быстро шел вперед по темной, молчаливой улице.

Обитатели города скрылись и разбежались, когда французские войска заняли его. Лишь кое-где, за редким исключением, виднелись слабо освещенные окна.

Невантер бесцельно шел вперед. Его шаги гулко отдавались в безлюдной улице, залитой мертвенным светом луны. Было холодно; унылое настроение Невантера усиливалось с каждым шагом.

Он дошел до предместья, но жалкие и унылые лачужки заставили его повернуть обратно и поспешить вернуться на постоялый двор. На одном из дворов жалобно выл позабытый пес, позвякивая цепью. Невантер невольно вздрогнул.

— Фу, как здесь жутко! — прошептал он и, словно желая звуком голоса рассеять нервное настроение, охватившее его в этой неприглядной обстановке, продолжал думать вслух: — Проклятый край! Проклятая война! — говорил он. — Кто мог предвидеть это? Полк, сплошь составленный из врагов; полк, расстреливающий своих же офицеров… Приятная обстановка и условия битвы! Служишь мишенью и спереди и сзади! Да и что сказать: вышли немцы против немцев! Вот если бы дали под команду французов — дело пошло бы иначе!.. А в главном штабе — я это и знаю и чувствую — относятся к нам подозрительно, недоброжелательно… Это к нам-то, офицерам, расстреливаемым своими же солдатами!.. Это великолепно, право!..

На этом месте размышления Невантера были прерваны громким, отчаянным криком. Крик шел из небольшого двухэтажного дома по левую руку от Невантера. Голос был женский. Это был вопль живого существа, столкнувшегося лицом к лицу со смертельной опасностью.

Невантер замер на месте, прислушиваясь и ориентируясь… Крики продолжали нестись, но словно заглушаемые грубыми руками. Невантер побежал, толкнул отпертую дверь и тотчас же понял, в чем дело, по мольбам обезумевшей женщины, несшимся из верхнего этажа, по грубому, животному смеху мужских голосов, циничным шуточкам, проклятиям и возгласам.

Тогда он быстро вбежал по лестнице.

Наверху молоденькая девушка, почти ребенок, застигнутая в постели, полуобнаженная, отчаянно отбивалась от трех полупьяных солдат, носивших мундир полка Оверна. Наевшись досыта и напившись до отвала, они пошли на розыски любовных утех. Неосторожный свет в одном из домов привлек их внимание. Они вошли и не ошиблись в своих расчетах: в доме оказалась женщина, прелестный ребенок шестнадцати или семнадцати лет. Пышные темно-русые волосы разметались по плечам и прикрывали своим покровом ее стройную фигурку. Ее лицо было искажено ужасом, но, судя по правильности его черт, можно было догадаться, что в нормальном состоянии оно прелестно и свободно может очаровать молодых поклонников.

Маркиз Эрве де Невантер одним взглядом окинул эту картину, сразу все взвесил и понял и недолго думая напал на своих изумленных солдат, мощно награждая их кулаками и сильными пинками. Один из них при первом же натиске кубарем скатился с лестницы, двое других, оставив девушку, обернулись лицом к нежданному неприятелю. Узнавши в нем одного из своих офицеров, француза, они пришли в дикую ярость и схватились за сабли, изрыгая немецкие ругательства и проклятия. Однако Невантер ловко скользнул между ними и, держа в обоих руках по пистолету, заслонил собой молодую девушку. Одновременно с этим, позабывши, что он останется непонятым, он по-французски приказывал, грозил и громил вовсю, гневно сверкая глазами.

Двое оставшихся солдат струсили, но тот, который только что пересчитывал своей спиной ступени, показался снова и, озлобленный, взбешенный до последней степени, рыча от ярости, с оружием в руках кинулся на Эрве словно разъяренный бык.

Раздался выстрел, и солдат в двух шагах от Эрве грузно скатился на пол. Тогда офицер нацелился в двоих остальных. Пораженные трагически быстрым концом товарища, концом, который угрожал и им, они отступили, кидая злобные взгляды, подыскивая способ нанести вероломный удар.

Но офицер не дал им времени: он наступал на них с пистолетами в руках, оттесняя к лестнице.

В это время с улицы послышались отчаянные вопли и возгласы; понимая, что их дело проиграно, оба ловеласа поспешили удалиться и натолкнулись в дверях на двух запыхавшихся и перепуганных горожан. То были отец и брат девушки, спешившие на шум, выстрелы и крики, несшиеся из их дома.

Они поспешно вбежали в комнату, где нашли распростертый труп на полу и маркиза Эрве, успокаивавшего перепуганную девушку. В первый момент они было приняли его за одного из негодяев и чуть было не бросились на него, но молодая девушка успела остановить их.

— Не троньте его! — воскликнула она. — Он спас меня. Если бы не он, то мне теперь только и осталось бы умереть!

Тут сцена изменилась, и благодарные саксонцы стали горячо благодарить молодого француза.

Их звали Герман и Вильгельм Зеннефельдер. Они служили в городской ратуше и были вызваны бургомистром по вопросу об оккупации. Дома осталась одна только Гертруда, или Труда, как сокращенно звали девушку. Но дом был заперт, да и отсутствовали-то они не больше часа.

— Но если бы не вы, дорогой господин, что могло бы случиться? Господи боже мой, даже подумать страшно!

Они все трое говорили на ломаном французском языке, так что можно было понять друг друга.

Они увлекли молодого человека вниз, в столовую, и стали угощать его своим лучшим вином. Труда поспешила накинуть на себя платье и тоже спустилась вниз, чтобы лично наполнить вином стакан своего спасителя.

Все трое оказались очень симпатичными личностями, открытыми, добродушными, хотя и несколько сентиментальными.

Маркиз Эрве со своей наивной, мечтательной натурой, склонной к постоянству и патриархальности, подходил к ним как нельзя лучше. Они были созданы друг для друга. Они одинаково порицали ссоры земных владык, порождающие в результате мировые бедствия — войны со всеми кровавыми ужасами… Но об этом говорилось вскользь: и краснощекие саксонцы, и голубоглазая, уже смеявшаяся Труда в данный момент всецело находились под впечатлением счастливого избавления от опасности.

Невантер довольно поздно вышел из гостеприимного белого домика, обещая возвратиться при случае, если не будет убит. Он ушел, унося в своем сердце образ белокурой Труды, нежно, со слезами на глазах прощавшейся со своим избавителем.

У входа на постоялый двор Невантер столкнулся с возвратившимся Рантиньи. Вид у последнего был очень довольный. Они поинтересовались друг у друга о том, как провели это время.

Рантиньи таинственно поведал, что ему благоприятствовала фортуна, и он очень приятно провел этот вечер, что дама была молода, недурна собой, белокура и, по-видимому, принадлежала к хорошему обществу. Это все, что он мог сообщить, не переступая известных границ скромности.

Невантер, тоже не желая называть имя девушки, затронувшей его сердце, сказал лишь, что ему удалось вырвать из рук негодяев молоденькую беззащитную девушку, вознаградившую его благодарным взглядом своих ясных синих глаз.

Поздравивши друг друга с приятным времяпрепровождением, они вошли в общую комнату, где оставили своих товарищей. Последние уже спали, измученные усталостью. Молодые люди поспешили тоже устроиться на ночлег, и вскоре оба уснули. Маленькая закопченная лампочка тускло освещала этот грустный импровизированный дортуар. На дворе разыгралась непогода, выл ветер, в стекла окон хлестал дождь вперемежку со снегом.

 

III

На следующий день армия двинулась в Потсдам, а вслед за тем и на Берлин. Все дороги были заняты немецкими беглецами. Несчастные безропотно сдавались в плен.

Наполеон с триумфом вступил в столицу Пруссии. Это происходило 15 октября. Он появился во главе двадцати тысяч гренадер, кирасир и всей своей старой гвардии, конной и пешей. Внешний облик армии был так же корректен, как при отправлении в поход.

Император выступал спокойно и горделиво в своей скромной одежде и простой треуголке, тогда как его свита, принцы и маршалы, облаченные в полную парадную форму, блистали золотым шитьем и роскошью головных уборов, украшенных пышными султанами. И было странно, что наиболее скромно одетый являлся всемогущим и полновластным повелителем этой блестящей армии.

За стеклами окон толпились любопытные, как год назад толпились любопытные за окнами Парижа, когда французская армия вернулась в столицу из-под Аустерлица; народ толпой шел за солдатами, приноравливаясь к темпу музыки, но в высшем обществе царили уныние и смятение. Помимо общего горя — поражения страны и оккупации ее победителем — чуть ли не каждая семья оплакивала гибель кого-нибудь из своих близких: брата, отца или мужа…

Но грустнее всех приходилось молодым жандармским дворянам-офицерам, которые не далее как два месяца назад с дерзкой отвагой точили свои сабли и палаши о ступени французского посольства. Их полк вступил в Берлин в качестве военнопленных. Обезоруженные, они шли понурые, сгорбившиеся, тяжело волоча ноги, низко опустивши голову на грудь. Оборвался смех, и умолкли дерзкие шутки. Теперь они шли, сгорая от стыда и обиды, осыпаемые градом насмешек безжалостной толпы, хорошо помнившей их самоуверенность и спесь. Толпа хорошо помнила, что эти самые дворяне-жандармы усердно подбивали своего короля к этой ужасной войне.

На следующий день после этого торжественного въезда началась всеобщая демонстрация, охватившая не только действующую армию, но и гарнизоны крепостей. Они сдавались французам одна за другой, предупредительно вынося ключи. Каждый наступающий день приносил известие о капитуляции какого-нибудь корпуса или о сдаче какого-нибудь укрепления. В прусской армии открылось поголовное дезертирство солдат.

Тогда Наполеон, не опасаясь более Германии, двинулся на Россию.

Стоял мороз, носились снежные вьюги; провиант был скудный и плохой; польские крестьяне бежали из своих деревень, забравши скарб, все съестное и угнавши скот.

Мародерам была плохая добыча; они возвращались с пустыми руками; в избах, амбарах и погребах не было ни хлеба, ни вина; разве картофель попадался иной раз под руку, да и то что за пищу составляли две-три картофелины на человека, политые растопленным снегом!..

О, что за тяжкое время!

Офицерам приходилось не только не лучше, но иной раз даже и хуже, чем солдатам. Они должны были служить образцом мужества и выносливости и потому зачастую отказывались от своей порции в пользу солдат, довольствуясь одним запахом пищи, доносившимся до них из солдатских котлов.

Император разделял общие невзгоды и лишения. Иногда он заставлял своих старых воинов раскладывать костер, а потом просил их принести ему две-три картофелины. Их приносили два-три десятка. Тогда Наполеон садился у костра среди своих гренадеров и сам помешивал палкой золу, в которой пеклись картофелины, а когда они были готовы, раздавал их своим адъютантам.

При виде подобной простоты и самоотверженности в армии еще более усиливалось фанатическое поклонение возлюбленному императору, и все, от маршала до последнего барабанщика, горели желанием умереть за него.

Обледеневший, занесенный снегом путь тянулся нескончаемой лентой, по которой покорно подвигались вперед одна колонна за другой. Перехватывало холодом дыхание, стыли члены, ледяные сосульки висели на замерзших усах. Все жадно вглядывались вперед в надежде набрести на какой-нибудь город или хоть увидеть врага. Но тот неуклонно отступал и отступал внутрь страны, завлекая туда неприятеля.

Ничего не было видно. Кругом расстилались необъятные пространства, сплошь занесенные холодной снежной пеленой, да замерзшие болота, также занесенные снегом.

По вечерам дворяне-офицеры, привлеченные огнем и теплом, собирались на биваках у костров; их солдаты размещались вокруг. Последние были все так же враждебно, как и раньше, настроены к офицерам, если не больше. Между ними не чувствовалось ни малейшей внутренней связи; их не соединяли ни чувства, ни общность интересов, и они, бессильные и подневольные, приходили в бешенство от голода, стужи и лишений.

Между тем бедные офицеры стоически обогревали у костра свои истертые от пути и замерзшие ноги и руки. Порой кто-либо из них приносил черствый хлеб или бутылку водки, купленные чуть не на вес золота у какого-нибудь из евреев-маркитантов. Но и маркитантов было мало, да и провиант у них имелся в крайне ограниченном количестве. Счастливец, добывший хлеб или водку, созывал своих ближайших товарищей и крадучись раздавал им куски хлеба, который они съедали, стыдливо потупившись под жадными взглядами своих голодных товарищей.

Орсимон обыкновенно избирал эти минуты для своих шуток, изводивших товарищей.

— Человек! — возглашал он громким, довольным голосом. — Карту! Как, все то же и то же: консоме, форель под пикантным соусом, ростбиф по-английски, котлеты из дичи с шампиньонами? Фу, какая гадость! Можно ли составить меню банальнее этого? Нет, покорнейше благодарю! Слушай хорошенько, что я хочу. — И он, зажмурившись, мягко и вкрадчиво излагал свои требования: — Черепаховый суп, лангуст по-императорски, котлетки из молодого барашка с каштановым пюре, страсбургский паштет, фазаны с трюфелями, дюшес а лонгруаз и к этому две бутылки вина, только две: Го-Барзак и Кло-Сен-Жорж. Вот и все! Только живее, поторапливайся!

Он хохотал, но другие злились, зажимали себе уши и кидали в него картофельной шелухой. Орсимон, смеясь, отбегал в сторону и продолжал свои гастрономические перечисления. Таким образом он один-единственный так или иначе вносил нотку оживления и разнообразия в уныло-трагическое настроение этих молодых людей, мечтавших о славе, а в результате получивших лишь стыд и измену.

Ночь проходила, брезжил холодный, мрачный рассвет, барабанный бой поднимал на ноги истомленных людей и тащил их длинной, змеевидной лентой по промерзшим дорогам.

27 января 1807 года после нескольких легких стычек произошло крупное, решительное сражение в окрестностях Эйлау.

Полк Оверна не принимал непосредственного участия в предварительных стычках. В утро сражения под Эйлау он находился совершенно в том же настроении, как во время битвы под Йеной. Он состоял из тех же офицеров и тех же враждебно настроенных солдат, в рядах которых царило то же сумрачное настроение и по временам раздавались злорадные угрозы на австро-германском наречии. Офицеры делали вид, что не замечают настроения своих солдат и не слышат их угроз, опасаясь того, что малейшее замечание способно вызвать взрыв открытого возмущения и залп картечи в спину. Они ожидали момента вступления в бой в полной дезорганизации, не ведая, что за ними неотступно следит недремлющее око Наполеона, мысленно решившего их судьбу.

Часов около восьми русские открыли огонь, но на него с живостью отозвалась французская артиллерия. Русские войска расположились перед французскими в виде полукруга. Маршал Даву должен был занять правый фланг французских войск, тогда как маршал Ней должен был занять левый; но при начале атаки они отсутствовали. Офицер главного штаба, зорко наблюдавший в бинокль с высокой колокольни, узрел наконец их приближение. Тогда Наполеон бросил свои войска в центр, и битва закипела вовсю.

В пылу сражения, заметив, что корпус Даву слабеет под натиском врага, значительно превышавшего его численностью, Наполеон распорядился послать ему на подмогу 1-й и 2-й иностранные полки д’Оверна и Изембурга.

Подхлестываемые своими командирами, полки двинулись вперед, но двинулись вяло.

Ла Тур д’Оверн получил приказ занять один из холмов, расположенных среди поля битвы, и удержать за собой эту позицию во что бы то ни стало. Он звучно крикнул: «Вперед!» — сопровождая свой возглас красивым жестом; командиры и капитаны повторили за ним этот возглас, унтер-офицеры выказали полную готовность слепо повиноваться приказаниям, но зато солдаты отнеслись более чем холодно.

Первый батальон был тотчас окружен казаками. Ла Тур д’Оверн был ранен шашкой в плечо, выбит из седла и тотчас же перенесен в походную амбулаторную палатку.

Команду принял граф де Пиенн; он выказал массу энергии и сумел подбодрить солдат; в дело вступили другие батальоны, правда, без энтузиазма и без радости, но все же повинуясь команде. Однако, находясь на поле битвы, под открытым огнем, они дрогнули, а у подножия холма окончательно смешались. Холм был занят русскими гренадерами и артиллерией, открывшими нещадный огонь по всей линии.

— Солдаты! — восторженно крикнул граф де Пиенн. — Смелые, дружно вперед! На вас смотрит вся армия! За Францию! Да здравствует император!

Он наэлектризовал бы подобным возгласом всю французскую армию, австрийцы же остались равнодушны и продолжали с опаской оглядываться назад. Но так как залпы неприятеля образовали значительные прорехи в их рядах, то в конце концов это озлобило их и заставило дружно отстреливаться.

Перестрелка продолжалась. Пули и картечь свалили нескольких офицеров: одни были ранены в грудь, иные же в спину… в общей суматохе не было времени разбираться.

Озлобленные и разъяренные солдаты кинулись, наконец, в штыки. Злоба и жажда мести подбили их на чудеса храбрости.

Гранлис, Невантер, Микеле, Тэ, Иммармон, Новар, Орсимон, Прюнже, Рантиньи и Мартенсар, с оружием в руках, с горящими глазами, чуя смерть, грозившую им отовсюду, спереди и сзади, обернувшись к своим рядам, взывали к делу чести, долга и славы своих вчерашних убийц и сегодняшних солдат.

Кантекор и сержанты поступали иначе: они воодушевляли нерешительных энергичными ударами приклада и ноги.

Вот при каких обстоятельствах солдаты браво прошли под перекрестным огнем, захватили холм, словно разъяренным вихрем смели с него неприятеля и завладели орудиями.

Рантиньи получил резаную рану в лоб. Возбужденные, вспотевшие, еле переводя дыхание, его товарищи окружили своего командира, ожидая новых приказаний свыше. Но приказа не получалось. Плотно сжавшись на захваченном возвышении, оба полка представляли теперь живую мишень для всех орудий и ружей неприятеля, и не прошло нескольких минут, как картечь и пули стали градом осыпать этот злополучный холм.

 

IV

Положение становилось невыносимым; необходимо было или оставить занятую позицию, или же немедленно получить подкрепление и приказание.

Наполеон, стоя на своем возвышении, видел все это и в полной мере оценил настоящее положение обоих полков. Обернувшись к Бертье, он, не говоря ни слова, указал на них жестом.

— Вечная память! — прошептал начальник главного штаба.

— Аминь! — отозвался Савари.

Между тем полки Оверна и Изембурга все еще не теряли надежды на спасение; выстроившись в два каре, они продолжали мужественно и безостановочно отстреливаться. Пользуясь покатостью подъема, русская кавалерия попыталась взобраться на холм, но встретила резкий отпор. Вскоре холм окружила цепь убитых, всадников и коней, составляя род непреодолимого кровавого окопа.

Холм сверкал непрерывными молниями и окутался дымом, словно таинственной завесой…

Наполеон задумался. Эти люди умирали смертью храбрецов, и это вызвало в нем чувство невольного уважения. Он мог еще спасти их: стоило только послать им в подкрепление гусар Лассаля, стоявших в бездействии за его спиной; но он не шелохнулся.

Потом его внимание было отвлечено другими пунктами битвы. Его взгляд задержался на мгновение на кладбище Эйлау, служившем ареной отчаянной бойни. Мгновение — и император сорвался с места и поскакал туда в карьер, сопровождаемый своим штабом.

Его появление вызвало, как всегда, взрыв энтузиазма среди его войск и произвело смятение в рядах неприятеля. Французы отбили кладбище, церковь и здание семинарии. Они ликовали.

Но зато полкам Оверна и Изембурга приходилось круто. Они погибали. Люди топтались в лужах крови. Шел сильный снег и покрывал, словно саваном, их белые мундиры. Неприятель жестоко обстреливал эти два неподвижных, неумолимо тающих каре, ощетинившихся сталью клинков, мужественно окружавших своих командиров и свою святыню — знамена.

На этот раз измене не было места; офицеры и солдаты все были одинаково солидарны, и это чувствовалось. Они дружно сплотились в одно целое, сражались плечом к плечу, чтобы общим нечеловеческим усилием отбить бешено наседавшего врага.

Казаки не уступали: они с дикой отвагой неслись на заманчивый холм, кололи и рубили, тогда как артиллерия продолжала слать свой убийственный огонь.

Но трехцветные знамена продолжали все так же гордо развеваться по воздуху. Каждый залп заставлял их как бы склоняться, но, когда дым рассеивался, они все так же гордо реяли по воздуху… Только клочьев, казалось, прибавлялось на них от залпов, да руки, державшие их, заменялись другими.

Это повторялось бесчисленное количество раз. Не все ли равно, сколько именно? Суть в том, что орел продолжал угрожать по-прежнему.

С дрожью бешенства, в полной уверенности неминуемости своей смерти, австро-французы бились, как разъяренные львы, не уступая русским в отваге. Полк Изембурга таял, как льдинка под вешним лучом. Еще один бешеный натиск — и его не стало.

Его новый полковник, маркиз де Кадур, погиб славной смертью героя на заре своей краткой жизни, унося в могилу уважение к императорской власти и горячее сожаление о прошлом французского дворянства. Все его офицеры погибли одной смертью с ним, устилая белыми пятнами снег, насквозь напоенный ярко-красной кровью.

Осиротевшая горсточка уцелевших — не более сотни людей, с тремя или четырьмя поручиками и несколькими унтер-офицерами, примкнула к каре полка Оверна, присоединила свое знамя к их знамени, и, сомкнувши общие ряды вокруг обоих соединенных символов, они дружно продолжали изрыгать огонь и смерть.

Однако яростные усилия врага делали свое дело, и с каждым новым залпом незначительная горсть людей словно таяла в увеличивающихся лужах крови. Но уцелевшие не сдавались; они смыкались еще теснее и гордо и мужественно продолжали отстаивать свои знамена и честь своего мундира, презирая грозный ураган, сеявший смертоносным дождем свинца, и адский рев артиллерийских орудий.

В центре, под сенью знамен, сидел на лошади майор де Пиенн. Он мирным голосом отдавал приказания или, вернее, указания, так как о правильной обороне не могло быть и речи. И странно было слышать в перерывах этого адского грохота его неестественно спокойный голос. Он говорил:

— Внимание, ребята! Берегись! Слева забирают казаки!.. Внимание! Справа надвигается артиллерия… Нагнись!.. Так, так!.. Спокойствие!.. Стреляй!.. Замешательство?.. В чем дело, господин де Тэ? Что? Нет больше патронов? Так берись за штыки, за приклады, за саблю! Да здравствует император!

Охваченные сознанием общей опасности и энтузиазмом общего дела, австрийцы впервые громко и дружно поддержали этот возглас:

— Да здравствует император!

А вместе с ними кричали то же роялисты во главе со своим молодым королем, — все кричали, потому что они инстинктивно чувствовали, что в этом крике зиждется единство Франции, потому что им бросается вызов Европе, в нем таится спасение Франции, ее славы, голос самой страны, и если бы он не раздался теперь, в буре, грохоте и погроме кровавой агонии, то безмолвие грозило бы задушить этих героев яростью отчаяния.

Каждый в этом хаосе бился по-своему, сообразно своему характеру и темпераменту.

Микеле де Марш, с горящими глазами, растерзанный, растрепанный, поражал врага своей саблей, дымящейся от крови. Новар, наоборот, сохраняя полное присутствие духа, дрался словно упражняясь в фехтовальном зале. Невантер с одинаковой охотой раздавал и получал удары. Его мундир был порван и порезан и грудь украсилась ярко-красными отворотами…

Орсимон, окруженный со всех сторон казаками, ловко отбивался прикладом, работая им словно Геркулес своей палицей. Но… он был один, а казаки окружили его со всех сторон, угрожая своими смертоносными пиками. Положение становилось безнадежным. Орсимон был глубоко верующим человеком; поэтому, видя свою неминуемую гибель, он громко крикнул:

— Господи, услышь меня!.. Если я спасусь, то даю слово во всю свою жизнь не пить вина больше как по одному стакану за едой!

В это самое мгновение словно земля заколебалась от сильного топота…

Рантиньи дрался как лев, орудуя обломком сабли, которым он умудрялся раскалывать черепа и сносить головы. Он бил сосредоточенно, деловито, крепко стиснувши зубы или ворча по временам: «Я своего никому не уступлю». Что он подразумевал под этим? Своей части сражения, удачи, любви?.. Это так и осталось тайной. Мартенсар, измученный натиском дико наседавшей на него толпы, отстреливался вначале двумя пистолетами, а потом стал отбиваться ими врукопашную.

Но главный ужас бойни сосредоточился вокруг знамен, до которых жадно добирался неприятель. И там-то, охраняя орлов, на первом плане выделялась фигура Гранлиса. Внук и правнук четырнадцати королей Франции, он, окруженный своими пэрами и графами, боровшимися, не щадя своих сил и своей грудью отражавшими яростные натиски неприятеля, думая, что вскоре наступит и его смертный час, — всецело отдался своей беззаветной любви к Франции, в эти тяжкие, мучительные минуты он забыл и трон и Полину; все его помыслы, все его чувства горели жаркой любовью к родине. Он хотел лишь одного: славы Франции. Он стоял на страже святыни — знамен, имея в виду защищать их до последней капли крови и даже своим бездыханным телом прикрыть их от врага.

Он был полон юношеской экзальтации. Его сподвижники брали с него пример и, не вдаваясь в исключительность положения, сражались одновременно и за короля, и за императора, и за все то, что взывало во имя родины. Они сражались как львы.

— Спасибо, дети! — прошептал, обращаясь к ним, де Пиенн, глядя на свою издохшую лошадь. — Спасибо!.. Благородная кровь всегда скажется в нужную минуту!

То были его последние слова; сраженный врагом, он умер, прежде чем успел упасть на землю.

Его смерть произвела смятение; произошло замешательство, паника… Впервые раздались немецкие возгласы:

— Бросай оружие! Спасайся, кто может!

— Никогда! — властно и величественно крикнул Гранлис. — Никогда! Собирайся ко мне! Трубач, труби сбор! К знаменам!

Уцелевший трубач исполнил приказ.

— Сюда, храбрецы! К нам! — кричал де Тэ, размахивая обломком сабли.

Действительно, так как все начальство было перебито, команда переходила к ним, к поручикам, «кадетам императрицы», героически стоявшим на ногах, несмотря на серьезные и глубокие раны.

Австрийцы любили Гранлиса; благодаря этому ему удалось добиться от них того, чего никому другому не удалось бы достигнуть. Они отозвались на его призыв и снова сплотились вокруг орлов. Они сознательно шли на мученический конец и тем героически искупали свою былую вину и ошибки.

Знаменосцы валились как подкошенные, но их так быстро заменяли другие добровольцы, что об этом было трудно догадаться. Раз только сильно дрогнуло и покачнулось овернское знамя, но это заметил Гранлис, кинулся к нему, схватился за древко и еще выше поднял его над собой среди всеобщего хаоса, стонов и смерти.

Мгновение спустя Иммармон гордо вздымал знамя полка Изембурга. Все внимание и вся ярость неприятеля была теперь обращена на этих двоих людей.

Вблизи рокового холма проскакал курьером адъютант, посланный Даву, который просил подкрепления, чтобы преследовать смятый корпус Беннигсена. Он одним взглядом понял и оценил отчаянную агонию этих покинутых воинов, сознательно принесенных в жертву битве, и в следующих выражениях отрапортовал о них императору:

— Я видел на холме горсть титанов, которых грех не спасти.

Наполеон слегка вздрогнул. Он совсем позабыл об иностранных полках. Он направил подзорную трубу на роковой холм, увидел орлов, переходивших из рук в руки, на мгновение невольно залюбовался бьющим в глаза геройством этой ничтожной горсти людей, которых он так строго осудил и приговорил… В его душе всколыхнулись угрызения совести, и так как Мюрат собирался тронуться в путь во главе своих девяти десятков эскадронов, то он промолвил, указывая рукой на холм:

— Пойди туда, высвободи их!

— Саблю в руки! Галопом в атаку! Марш!

И вся масса кавалеристов, сотрясая землю, лавиной двинулась вперед. Ее-то грохот и неожиданное приближение и услышал Орсимон вскоре после произнесения своего обета.

Перед лицом кирасир все склонялось, все уступало, все обращалось в бегство, иначе говоря, все было смято, уничтожено, обращено в прах. Они неслись вихрем, как сказочные богатыри на своих гигантских конях. Под их копытами дрожала и стонала земля, и даже устрашающий рев пушек бледнел и казался чем-то жалким.

Вот они пронеслись, и после них весь путь представлял собой одну сплошную равнину, где были разбросаны растоптанные человеческие тела, по которым неслись эти сказочные кентавры.

Были убиты генерал Гонуль и Дальман; но общей массе было не до того. Она неслась вперед, как на крыльях, властно охваченная стихийной силой воинственного разрушения. Она ураганом ворвалась в центр русского войска и стала топтать, колоть и резать его, не щадя своих сил ради счастья и славы Франции.

Холм был освобожден. Его враги были рассеяны или убиты. Все те, что остались в живых от двух полков — Оверна и Изембурга — человек около двухсот, не более, — могли, наконец, вздохнуть свободно.

Гранлис сказал молодому полковнику, протянувшему ему обе руки:

— Вы пришли очень поздно…

Битва шла своим чередом, с переменным счастьем то для одной стороны, то для другой, но на поле сражения стоял непрерывный стон и предсмертный крик раненых и умирающих.

Этот день по числу потерь был выдающимся в летописях военной истории. С обеих сторон выбыло в общей сложности более пятнадцати тысяч человек убитых и смертельно раненых. Все это были люди молодые, крепкие, полные сил и преданности своей родине, своим великим идеям. И всех их — русских, французов и немцев — всех их одинаково жаль: каждый из них был целый мир — человек!

Остатки двух иностранных полков предстали перед Наполеоном. Измученные, окровавленные, истерзанные, с обрывками вместо амуниции и обломками вместо оружия, они стояли перед ним безгласные и сумрачные, с немым упреком в глазах, и он понял их.

Все были ранены, поголовно все, кто сильнее, кто слабее. Всех удручала мысль о товарищах, павших в честном, неравном бою там, на этом злосчастном кургане. Энтузиазм пропал, его заменила апатия. Теперь уже никому не хотелось кричать: «Да здравствует император!»

Наполеон заговорил. Его речь была отрывиста, но голос невольно выдавал его волнение. Он сказал:

— Офицеры и солдаты! Победа обеспечена. Часть заслуги принадлежит и вам, так как вы способствовали тому. Вы до последней минуты честно защищали вверенную вам позицию; оба ваши полка потеряли там командиров и товарищей, но сохранили честь и спасли знамена. Офицеры, полков Оверна и Изембурга более не существует; я причисляю вас к своей свите; поручики, я произвожу вас в капитаны. Солдаты, те из вас, которые еще способны к военной службе, будут приняты в другие полки, раненые же будут препровождены во Францию. Позже все будут награждены по заслугам. Ваше геройство будет оценено по достоинству…

Наполеон слегка пришпорил коня и отъехал в сторону. Вслед за ним раздалось слабое:

— Да здравствует император!

Маршал Бертье прошелся по рядам уцелевших в ужасной бойне. Он пожимал плечами и с состраданием качал головой при виде ужасного состояния несчастных.

— Идите отдохнуть, подкрепитесь хоть немного, — сказал он офицерам, — вы еле держитесь на ногах… А завтра явитесь ко мне… если будете в силах.

Те молча повиновались.

— Вот видите, — сказал Наполеон сопровождавшему генералу Дюроку, — они все еще дуются; они прямо-таки неисправимы!

— Ваше величество, вы правы, — ответил маршал, — это черная неблагодарность; вы соизволили разрешить резать их без передышки, как на бойне, в течение четырех часов кряду, а они вдруг осмеливаются быть недовольными! Что за черствые натуры!

Император невольно улыбнулся. Теперь уже ничто не в силах было смутить его радость. Триумф был полный. И русская, и прусская армии были одинаково разбиты наголову и бежали к Кенигсбергу, оставляя по пути своих раненых.

Наступила ночь, шел сильный снег. Раненых спешно подбирали с поля битвы и препровождали в ближайший городок, где расположился военный госпиталь. Туда же были препровождены и Гранлис со своими товарищами. Путь был не из близких, пришлось пройти пешком чуть не все поле сражения. На них смотрели все: от офицеров до последнего солдата включительно. Все оборачивались на их пути и провожали их сочувственными взглядами.

— Бедняги, — говорили некоторые, — ловко их отделали…

— Да… Какие они были белоснежные утром, а теперь стали ярко-красными…

Офицеры подходили и жали руки последним из уцелевших «кадетов императрицы».

— Вы были великолепны, — прочувствованно говорили они. — Вы — честь и слава нашей армии!..

Герои отвечали им слабой улыбкой; первый пыл прошел, и перед ними неотступно стояли кровавые видения этого трагического дня, полного непередаваемого ужаса.

 

V

Госпиталь был переполнен и не вмещал раненых. Пришлось остановиться в предместье, расположиться в покинутых ригах, благо там нашлись запасы соломы. Солдатам были розданы пища и вино. Они накинулись на нее, как проголодавшиеся волки, а насытившись поспешили растянуться на соломе. Товарищи помогали тяжелораненым накладывать временные повязки, до прихода хирургов. Потом все эти австрийцы, вырванные из своей родной почвы и посланные сюда на это кровавое дело по воле французского цезаря, забыли и свою родину, и Францию, и прошлое, и настоящее — они уснули тяжелым, мертвым сном.

Пятнадцать человек уцелевших офицеров полков Оверна и Изембурга были помещены в здание монастыря, покинутого братией; унтер-офицеры в числе двух десятков помещались в том же здании, но в другом флигеле. Все это были чистокровные французы, старые воины, свидетели побед в Египте, при Маренго и под Аустерлицем. Все они были закаленными, бравыми храбрецами, которых ничем не удивишь.

Добравшись, наконец, до стоянки, они поспешили развести огонь и заняться приготовлением пищи. Для этого им пришлось предварительно обшарить все монастырские шкафы, кладовые, чердаки и погреба. Но зато сколько радости было, когда они нашли окорока, колбасы, гусиные полотки, консервы, а в особенности когда им удалось извлечь из подвалов несколько десятков запыленных бутылок старого вина! Они радовались как дети и поспешили приступить к пиршеству.

Кадеты собрались в монастырской столовой и меланхолически следили за оживленными приготовлениями своих унтеров, расположившихся в монастырской приемной. Несчастные офицеры от усталости и голода еле держались на ногах и тщетно поджидали подвоза провианта, который все не появлялся. Но их офицерский чин препятствовал им воспользоваться награбленным добром. Однако, входя в положение солдат, они почувствовали, что у них не хватит мужества остановить действия своих унтеров, но принять в них деятельное участие они не могли. Поэтому им только и оставалось, что глотать слюнки да вдыхать в себя пар дымящихся котлов.

Орсимон, наконец, не выдержал этой пытки, он подошел к окну и крикнул:

— Сержант!

На зов откликнулся Кантекор.

— Слушаю! — ответил он и тотчас же появился под окном. — Что прикажете?

— Что прикажу? Гм… да, собственно говоря, ничего не прикажу, друг мой, — сконфуженно промолвил офицер, — но в случае, если у вас что-нибудь останется лишнее… когда вы будете совсем сыты, то было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы подумали о своих поручиках… Откровенно говоря, мы умираем с голода.

Кантекор даже подпрыгнул на месте.

— Как, у вас ничего нет? Бедные дети! О чем же думают ваши денщики?

— Их больше нет, они все остались там.

— Ах, скажи на милость! — сокрушался Кантекор. — Конечно, это нужно сварганить… Вас сколько всех? Пятнадцать? Ладно, так и будем знать…

И Кантекор чуть ли не бегом отправился обратно.

— Корректно ли это, Орсимон? — сказал с мягким упреком Гранлис, которого все молчаливо, но единодушно признали своим главой.

— А уж это мне безразлично: корректно или нет, — ответил молодой человек. — Я чересчур голоден. А так мы по крайней мере и поедим, и выпьем. Ах, — вздохнул он, — правда, я отныне имею право лишь на один-единственный стакан вина!..

— Почему так?.. Что за чушь! — раздалось кругом.

— Нет, это не чушь, — серьезно промолвил офицер. — Но только это моя тайна…

В это мгновение вдали раздался зычный голос Кантекора. Он произнес:

— Товарищи, мы собираемся устраивать целое пиршество, а напротив нас сидят бедные дети, у которых нет ни хлеба, ни вина, ни мяса. Они падают от голода и усталости. Это наши бедные молоденькие маркизы и поручики-аристократы. Поэтому живо за дело: собирай пятнадцать полотков, пять окороков, пять копченых языков, котел супа и тридцать бутылок вина. Живо, тащи все это, братцы, нашим офицерам!

Все охотно повиновались приказанию. Сборы так и закипели.

— Бедняжки, — шептали некоторые, — кто же их знал?.. Они молчали… Голод хоть и не тетка, а вот, поди же ты, гордость не позволяет.

— Да, а умирают как заправские герои! Даром что молоко на губах не обсохло.

Мгновение спустя перед голодными поручиками аппетитно дымился ароматный суп. Они не заставили себя просить и молча сосредоточенно принялись за еду под растроганными взглядами деликатно удивлявшихся сержантов.

Орсимон набил себе полный рот, но остался грустным и задумчивым. Сущая аномалия! Что с ним? Невантер поспешил налить до краев его стакан рубиновым ароматным вином. Орсимон лишь вздохнул в ответ.

Это не на шутку встревожило его товарищей. Трагизм последних событий тесно сблизил между собой всю эту юную компанию. Все былые размолвки, спесь, чванство и беспричинные антипатии рассеялись на поле битвы вместе с последними облаками порохового дыма.

— Что с тобой, Орсимон? Что с вами, Орсимон, вы больны?.. Тебе нехорошо?..

Но он только отрицательно потряс головой и завздыхал пуще прежнего.

Комизм этих гримас успокоил его товарищей и вызвал взрыв веселого молодого смеха.

— Вы спрашиваете, что со мной? Ах, дети мои, дети мои, — решился он, наконец, произнести, — со мной то, что для меня отныне померкли вся радость, все счастье, весь смысл бытия! Это ужасно!

Тут он артистически сделал паузу.

— Ну полно, не томи нас! — сказал Микеле. — Говори скорее, что с тобой приключилось? Не потерял ли ты свой кошелек? Или, может быть…

— Увы, — прервал его Орсимон, — я дал обет.

Кругом водворилось молчание; если не все присутствующие были верующими, зато все были прекрасно воспитаны, деликатны и тактичны и умели уважать чужие верования.

— В таком случае его необходимо сдержать, — серьезно промолвил Гранлис. — В чем он состоит?

— Увы! — снова вздохнул молодой человек и, помолчавши немного, приступил к рассказу: — Вот в чем дело! Там, на этом проклятом холме, в самую критическую минуту, когда я не дал бы и полушки за все наши пятнадцать шкур, взятых вместе, я дал обет: если я спасусь от неминуемой смерти, то отныне буду пить лишь по одному стакану вина за едой вплоть до самой смерти. Несколько мгновений спустя к нам на выручку подоспел Мюрат со своими кирасирами. Мы были спасены. Да будет благословенно небо! Но теперь я должен сдержать свой обет! А если бы вы только знали, до чего это трудно!.. Там, в этом аду, это казалось мне легко выполнимым, но теперь!.. Подумайте только: один-единственный стакан! Стоит ли после этого жить?!

Кругом рассмеялись над его унынием и печальной миной. Еще бы не смеяться: он, завзятый обжора, гастроном, ценитель редчайших вин и ярый составитель изысканных меню, — и вдруг попал в такое тяжелое, безвыходное положение!

— Что за чудовищная неосмотрительность!

— Да, это было крайне неосмотрительно! — согласился Орсимон, меланхолично вздыхая. — Я и говорю, что не стоит больше и жить, потому что жизнь заманчива лишь сквозь розовую призму стакана со старым вином…

— Погоди, погоди! — прервал его Новар. — Я, может быть, найду способ помочь твоему горю. — Он вскочил, подбежал к большому буфету резного старинного дуба с цветными стеклами, раскрыл его — так как ключ оказался в замке, — окинул быстрым взглядом массивные полки и вскоре извлек то, что ему было нужно: огромный кубок, величиной с целый жбан; кубок, которым не погнушался бы и сам Пантагрюэль.

Новар бережно взял его обеими руками и торжественно поставил перед Орсимоном.

Тот даже замер на месте от восхищения. Кубок был великолепен, из богемского хрусталя, отделанный позолотой; он одновременно являлся изящным соблазнителем и спасителем. Все так и покатились от хохота; молодость помогла позабыть все пережитые ужасы войны, потерю и смерть друзей и все полученные и щедро розданные удары.

Орсимон сиял от восторга и, захватив обеими руками свой необъятный кубок, жадно протянул его Рантиньи и Новонтеру, торжественно влившим в него одновременно по бутылке вина.

— Пей, пьяница!

— Пей! Ты сдержишь свой обет: посудина ведь одна!

Но наибольший чревоугодник изо всех присутствующих офицеров пренебрег всеми сарказмами. Он жадно припал к своему гигантскому кубку и, блаженно прищурившись, стал жадно тянуть благодатную влагу.

— А что же вы сделаете завтра? — поинтересовался Прюнже.

— Я возьму этот кубок с собой, — решительно промолвил Орсимон.

— Это кража! — возмутился Гранлис.

— А мне это вполне безразлично. Я никогда не решусь расстаться с подобным приятелем. К тому же это и не касается меня: мне дал кубок Новар.

— Здравствуйте! — воскликнул граф. — Я оказал ему дружескую услугу, а он в благодарность производит меня в воришки! Покорнейше благодарю! Опомнись, Орсимон!.. Я только одолжил тебе этот кубок на время… и то даже неверно: я просто достал его из шкафа на время нашего обеда…

— Мне это вполне безразлично, — упрямо стоял на своем Орсимон, — я не расстанусь с ним вовеки! И потом сам настоятель, будь он здесь, понял бы и одобрил бы мои мотивы. Этот кубок необходим мне как орудие исполнения данного мною обета. Против этого нечего возражать.

Мнения разделились. Одни были на стороне Орсимона, другие — против, но это не мешало как тем, так и другим жадно уничтожать окорока, полотки и другую снедь, обильно запивая все это вином. Да это было вполне понятно: их молодые, измученные организмы требовали возмещения после долгого голодания и питания одними луковицами да картофелем, политым талым снегом.

Насытившись, все разошлись по монастырским кельям и завалились спать, оставив двери открытыми на случай тревоги.

Гранлис вздыхал и ворочался на своей койке. Ему не спалось; довольно глубокая резаная рана в правой руке давала себя сильно чувствовать. Его лихорадило и мучила жажда. Он потянулся за кружкой с водой, которую предусмотрительно поставил у кровати. В это мгновение он услышал внизу голоса и прислушался… Говорил Кантекор. Гранлис не мог ошибиться, ему было хорошо известен этот голос — он узнал бы его среди тысячи других голосов.

Сержант говорил, покуривая трубку, а два других сержанта, Тюрка и Ромбиер, с благоговением слушали его. Кантекор славился как испытанный, старый воин, видавший виды и не раз отличавшийся в боях.

— Все это, молодчики, — говорил Кантекор, — сплошная измена, подозрение и всяческая чертовщина. Этот случай хорошо проучил нас и навеки отвадит от моды принимать в свою армию этих собак-австрийцев, да еще под начальством крапивного семени — вандейцев да эмигрантов. Вот зато так и вышло, что немцы солдаты стреляли по своим французским офицерам, которые в свою очередь охотно стреляли бы — дай им только волю! — по императору. А император-то все это прекраснейшим образом раскусил. Его не проведешь, нет! Вот он и подумал: «На что мне, с позволения сказать, эта навозная куча? Чтобы воздух портить да других заражать? Пошлю-ка я ее на этот холмик, под все четыре ветра! Авось всех их оттуда как пеплом сметет. Вот и отделаюсь одним махом и от австрийцев, и от вандейцев, и от эмигрантов». Так-то, братцы! Сами рассудите: была бы охота, так разве нас оставили бы столько времени гибнуть в этом аду кромешном, как псов некрещеных? А нас когда высвободили? Когда почти все полегли… Значит, таков уж был приказ на наш счет. Вот она, голенькая-то истина, вся как на ладони, без прикрас.

— Может, оно и так! — раздумчиво промолвил Ромбиер.

— Ужасно! — содрогнулся Тюрка.

Гранлис слышал все это, от слова до слова. Он знал, что Кантекору можно верить. К тому же все это как нельзя более согласовалось с его тайными сомнениями и подозрениями.

Но подтверждение этих сомнений, громко высказанное другим лицом, крайне угнетающе подействовало на него и усилило лихорадку. Всю ночь его преследовали кошмары; всю ночь он вел отчаянную борьбу с неведомыми врагами, которых насылали на него Наполеон, Полина, Фуше, графы Прованский и д’Артуа, одним словом — все те, которые способствовал его несчастью.

На следующий день, бледный, худой, еле держась на ногах, Гранлис собрался первым. Его нервная, деятельная натура не выносила бездействия.

В то же утро все уцелевшие офицеры полков Оверна и Изембурга явились к маршалу Бертье. Он повторил им приказ императора о производстве их в капитанский чин и о причислении их к свите в качестве ординарцев его величества, добавив, что их послужные списки будут оформлены позже, но что они должны в тот же день приступить к исполнению своих обязанностей. Вместе с тем маршал тотчас же распорядился о том, чтобы интендантство выдало им необходимый багаж и предоставило лошадей; что же касается обмундирования, то он нашел, что они могут остаться при своем прежнем. Поэтому, когда к шести часам был отдан приказ сниматься с бивака, свита его величества увеличилась на пятнадцать офицеров в белых мундирах.

Император не соблаговолил заметить их. Была ли то рассеянность, забывчивость или же преднамеренное желание пренебрежительно низвести этих героев до уровня общей массы?..

Они сделали долгий путь. Прошли город Торн, Мариенбург и, наконец, когда было объявлено временное перемирие, расположились в большом покинутом селе Острова.

По пути двое из юных офицеров выбыли из строя, обессилев от усталости и ран, и были отправлены в санях в центр армии.

Но десять компьенских кадетов добрались до цели и держались на ногах, несмотря на свои ранения.

В Островах снова наступила голодовка. Спасаясь бегством, польские крестьяне предусмотрительно унесли с собой весь провиант. Изредка, правда, удавалось найти в каком-нибудь тайнике свиной окорок, сало или куль муки. Но ведь это были жалкие крохи, а голодных людей было крайне много!.. Конечно, не все сообщали о своих находках; бывали случаи, когда нашедшие утаивали свои сокровища, чтобы потом под покровом ночи есть под полой в одиночестве. Графу де Новару, например, посчастливилось набрести на тайник одного богатого крестьянина, и он вышел из жилища с заметно пополневшим кошельком и радостной улыбкой на лице. В тот же самый день он расплачивался русским золотом за водку, купленную у еврея-маркитанта. Но о том, откуда появилось это золото, он никому не проронил ни словечка.

Бедному Орсимону в эти голодные дни только и оставалось, что тешить себя составлением самых заманчивых меню.

Однажды, сидя на завалинке под окнами своего жилища, он любовно погрузился в составление своего воображаемого пиршества, тщательно все записывая в свою записную книжку. В это время Наполеону в сопровождении Мюрата и Нея случилось проезжать мимо. Увидев офицера, погруженного в какие-то заметки, Наполеон окликнул его, но Орсимон так ушел в свое дело, что ничего не расслышал. Наполеон окликнул его вторично. На этот раз Орсимон поднял голову. Увидевши перед собой Наполеона, молодой человек вскочил как ужаленный и быстро встал во фронт, зажимая в левой руке свою злополучную записную книжку.

— Что ты там писал? — спросил Наполеон.

Несчастный офицер медлил с ответом.

— Что ты писал? — нетерпеливо переспросил Наполеон. — Решал задачи, что ли?

— Никак нет, ваше величество.

— Стишки кропал в честь своей возлюбленной, какого-нибудь несчастного заморыша?

— Никак нет, ваше величество.

— Так что же, наконец? Покажи сейчас! — И с этими словами великий вершитель судеб и владыка вселенной вырвал недолго думая записную книжку из рук растерявшегося офицера, после чего с величайшим изумлением прочел следующее: — «Икра, ост-индские устрицы, лососина по-амстердамски, седло дикой косули, соус субиз, перепела а-ля Ватель, нормандские пулярки, фаршированные трюфелями…»

Как раз на этом месте Орсимон был прерван приходом императора и маршалов.

Наполеон расхохотался:

— Болван! А я-то читаю всю эту чушь, когда мой завтрак состоял из двух картофелин! Значит, ты, бездельник, кормишься одними химерами?

— Так точно, ваше величество.

Мюрат, взяв записную книжку из рук императора, читал ее про себя; Ней читал одновременно с ним, склонившись над его плечом.

Они оба возопили в один голос:

— Тебя следовало бы расстрелять!..

— Да ведь это же порождает муки Тантала!

— Когда мы все издыхаем от голода!

— Ты бессердечный человек!

Император продолжал смеяться.

Возвращая офицеру его записную книжку, Мюрат добавил:

— Мне от твоего завтрака сводит судорогой желудок!..

— Ваша светлость, — отважно улыбаясь, ответил Орсимон, — я не приглашал вас на свой завтрак.

— Эге, — усмехнулся Наполеон, — да он, я вижу, из находчивых! Недаром говорят, что обжоры большей частью бывают умны.

Ущипнув офицера за ухо, Наполеон удалился, сопровождаемый своими маршалами. Император продолжал усмехаться, но маршалы недовольно ворчали, перечисляя свои лишения.

С того дня каждый раз, когда Орсимон попадался императору на глаза, последний всегда встречал его какой-нибудь приветливой шуткой: веселое воспоминание заслуживает благодарности. Армия продолжала питаться двумя луковицами на человека. Наклонности к полноте не замечалось. Время шло. Уцелевшие остатки нижних чинов полков Оверна и Изембурга были размещены по другим полкам. Благодаря этому Жером Кантекор оказался зачисленным в 43-й линейный полк.

Кантекор был более чем недоволен: он был отделен от Гранлиса и лишен возможности исполнить поручение, возложенное на него Фуше. Кантекор замкнулся в себе. Для него потянулись черные дни. Временами он даже ожесточался против Фуше за отсутствие в нем дальновидности. Ведь вот случился же теперь такой случай: он отделен от де Гранлиса, и бог ведает, когда ему удастся встретить его! Да еще и удастся ли?.. А нижний чин — значит, молчи и терпи.

Однако же настал день, когда прозвучал сигнал к сборам. Армия собралась и снова двинулась вперед. Носились слухи, что возвращаются в сторону Эйлау и что русские маневрируют около Фридланда. Возобновилась война.

Но солдаты были довольны. Хуже быть не могло, а бездействие при скверной жизни хуже худшего. А единственным трофеем в эти тяжелые месяцы явилось лишь взятие Данцига.

 

VI

С наступлением весны и первых летних дней у всех повеселело на душе. 1 июня французские войска расположились в виду Эйлау на левом берегу Алле. Русские, потерпевшие за три дня до того поражение, отступили. Но теперь их настигли, и бой был неизбежен. Но так как русские интендантские склады, а также и корпус прусских войск помещались в Кенигсберге, то генерал Беннигсен желал пробраться к этому городу до прибытия французов. Та же самая причина, которая побуждала русского генерала добраться до Кенигсберга, побуждала Наполеона завладеть им. С этой мыслью он направил туда Мюрата, Сульта и Даву, чтобы отрезать все пути русским.

Чтобы скорее добраться до Кенигсберга, русские войска намеревались переправиться под Фридландом через Алле. Император тотчас же распорядился занять этот город корпусами Ланна, Мортье и тремя кавалерийскими дивизиями.

Таким образом, задача обеих сторон была вполне понятна: русские стремились переправиться через Алле, для того чтобы добраться до Кенигсберга, а французы всеми силами старались помешать им в этом и попытались столкнуть их в реку, окаймленную крайне крутыми, обрывистыми берегами.

На всем протяжении был только один мост, и то под Фридландом.

Ланн со своей кавалерией и жандармами Удино составлял авангард; они шли безостановочно всю ночь и на заре подошли к городу. Под начальством Ланна находилось десять тысяч человек. Не дойдя до города, он нашел перед собой стройно расположившееся войско в тридцать тысяч человек, к которому с каждой минутой прибывали подкрепления.

Вскоре началась перестрелка.

Император находился еще в Эйлау.

Вскоре подоспел Мортье, но тем не менее общая наличность соединенных корпусов обоих маршалов не превышала двадцати пяти тысяч человек, тогда как неприятельское войско состояло из семидесяти тысяч человек. Партия была далеко не равна. Положение было более чем критическим. Ланн то и дело посылал императору гонцов с настоятельной просьбой поторопиться присылкой подкрепления.

Император был заранее уверен в победе и находился в прекраснейшем настроении духа. Он весело переговаривался со своими адъютантами, несясь среди них по равнине.

— У кого из вас хорошая память? — кинул он.

— У меня!.. У меня!.. У меня, ваше величество! — раздавалось со всех сторон.

— Прекрасно! Вот и скажите: какая у нас сегодня годовщина — второго июня?

— Годовщина Маренго! — радостно воскликнули вокруг два десятка молодых, звонких голосов.

— Да, Маренго. И я побью русских так же, как австрийцев.

Проезжая по линии войск, император уверенно повторил то же самое:

— Сегодня годовщина Маренго, дети! Победа несомненна. Маренго!

Преисполненные энтузиазма солдаты восторженно кричали в ответ:

— Маренго!.. Маренго!..

Жгучее солнце заливало долину, жидким золотом дробилось и переливалось на поверхности реки.

Около полудня император появился на поле битвы. Он осмотрел позиции и разрешил соединенной армии воспользоваться часовым отдыхом, после чего прошел в свою палатку, куда поспешили собраться Ланн, Ней и Мортье. Началось спешное совещание.

Ровно в час залп двадцати пяти артиллерийских орудий возвестил начало атаки.

Ней, занимавший правый фланг, овладел лесом, ближайшей деревней и двинулся на Фридланд.

В то же мгновение все перемешалось, загрохотало, засвистело, посыпалась картечь…

При выходе из леса Ней был встречен убийственным огнем, русские батареи под прикрытием города заняли командные высоты по другую сторону реки, на высоком берегу, что давало им явный перевес: они могли целиться в неприятеля с полным самообладанием и бить наверняка.

Наполеон тотчас же понял опасность.

— Гонца! — отрывисто кинул он.

Ординарцы обыкновенно выстраивались в ряд за своим генералом, чтобы в случае надобности сейчас же исполнить поручение. Тот, кто стоял во главе вереницы, шел первым; исполнивши же свое поручение, он становился последним в ряд. Таким образом работа делилась равномерно между всеми.

В этот день Савари назначил гонцами новоиспеченных адъютантов, молодых аристократов, пощаженных до сих пор рукой смерти. Теперь, ожидая своей очереди исполнить опасную миссию и рискнуть своей жизнью на пользу общего дела, на глазах самого императора, они гордо сидели на своих конях, напряженно вглядываясь в даль.

— Гонца! — кинул Наполеон.

Савари подал знак находившемуся первым в веренице — молодому маркизу, одному из немногих уцелевших офицеров полка Изембурга.

Тот гордо и смело выехал вперед.

Император окинул его быстрым, пытливым взглядом и узнал по белому мундиру, который не был еще сменен.

— Ага! — просто промолвил он и тотчас же добавил, обращаясь на «вы». — Передайте мой приказ генералу Сенармону немедленно двинуть пятьдесят орудий на берег Алле и во что бы то ни стало смести русские батареи. Это необходимо. Вы поняли?

— Так точно, ваше величество.

— Как ваше имя?

— Маркиз де Жуайен.

— Желаю вам удачи, маркиз.

Предстояло нестись под перекрестным огнем, по открытой долине, ежеминутно пересекаемой небольшими отрядами казаков.

С саблей наголо Жуайен гордо понесся в карьеры под градом пуль. Наполеон проводил его взором и задумчиво произнес:

— Гордость имеет свои хорошие стороны.

Маркиз продолжал нестись вперед… Еще мгновение — и он скрылся в налетевшей на него группе казаков. С той минуты его никто больше не видел, и никому неведомо, что с ним сталось.

Император, видя, что Сенармон не двигается с места, и понимая неизбежность новой жертвы, нервно передернул плечом и потребовал во второй раз:

— Гонца!

И снова вышел офицер полка Изембурга, высокий брюнет с энергичным выражением лица.

— Вы слышали приказ?

— Так точно, ваше величество.

— Миссия трудная. Берегите себя, насколько возможно.

— Я прорвусь… или погибну.

— Прорвитесь! — мягко сказал император. — Кто вы такой?

— Барон де Сойекур.

— Добрый путь, барон!

С саблей наголо он понесся так же храбро, как и первый, но в трехстах метрах от главного штаба был разорван гранатой на две части.

Наполеон побледнел и гневно топнул ногой.

Теперь человеческая жизнь не шла уже в счет: так или иначе, но приказ должен был дойти по назначению. Корпус Нея, осыпаемый ядрами, уже начинал слабеть. Медлить было немыслимо: дело касалось чести родины.

Он нервно крикнул:

— Гонца!

На очереди стоял Гранлис.

Но в то же мгновение Прюнже, стоявший следом за ним, пришпорил свою лошадь, вынесся вперед и, заслонивши собой принца, крикнул удивленному императору: «Я знаю, ваше величество. Трогаюсь в путь», — и вихрем пронесся вперед.

Гранлис страшно побледнел от душившего его гнева и проводил растерянным взглядом поскакавшего вместо него. Вокруг произошло легкое замешательство… обмен удивленных взглядов…

Времени на это было немного: мгновение спустя граф Жан де Прюнже д’Отрем был окружен казаками. Он храбро рубил своей саблей направо и налево, и сам пал жертвой полученных ударов.

— Гонца!

Трагичный припев… роковая неизбежность войны.

Гранлис быстро двинулся, но Иммармон в то же мгновение ринулся вперед, опередил его как ветер и понесся вперед с громким возгласом:

— Да здравствует Франция!

— Что за черт, — проворчал озадаченный император. — Что это, собственно, должно означать?

Докончить ему не пришлось: Гранлис, дрожа от бешенства, понесся вслед за Иммармоном; он мчался навстречу неизбежной смерти, пламенно желая разделить общую участь; он не мог принять самопожертвование друзей, покрывавшее его бесчестием. Но не успел Гранлис проскакать и десяти шагов, как за ним, без приказа, пустился во весь опор граф де Тэ, решивший спасти его или умереть вместе с ним.

Все лихорадочным взором следили за тремя отважными всадниками, несшимися по равнине. Все видели, как на них кинулись казаки, как де Тэ и Иммармон старались больше в том, чтобы прикрыть собой принца и отразить от него удары, чем отражать удары, сыпавшиеся на них самих. Император неотступно следил за ними в подзорную трубку. В его напряженном взгляде были и любопытство и беспокойство…

Вдруг он топнул ногой и крикнул:

— Они погибли! Следующий!

Вперед вылетел Микеле де Марш.

— Пройдете? — отрывисто кинул Наполеон. — Это же необходимо.

— Пройду, ваше величество.

— Кто вы?

— Солдат!

— Ладно. Иди!

Император почувствовал, что этот, безусловно, предан ему. Микеле поправил повод, крикнул: «Да здравствует император!» — и понесся вскачь.

— Кто это? — кинул Наполеон Савари.

Тот поспешил навести справки и доложил:

— Его имя Микеле де Марш.

Всем корпусом подавшись вперед, император жадно следил за своим седьмым офицером-гонцом. Вскоре он радостно воскликнул:

— Несется! Несется! Счастливо миновал казаков!.. Ох, умница: взял кратчайшим путем, наперерез. Доскакал!

Вскоре на позиции Сенармона началось движение, несколько десятков орудий были передвинуты на берег реки и открыли убийственный огонь по русским батареям. Мало-помалу неприятель был вынужден прекратить свою пальбу.

Освободившись, Ней двинул свои войска на объятый пламенем Фридланд, оставленный русскими без прикрытия.

В этот день победа осталась тоже за императором.

Русские спешно отступали вдоль реки, преследуемые теснившей их французской кавалерией. Река была глубока, берега отвесны… Многие утонули.

— Да здравствует император!

Французская армия расположилась вокруг Фридланда и в самом городе.

Невантер, обращаясь к своим четырем товарищам, оставшимся в живых, сказал:

— Наш долг разыскать там Прюнже, Иммармона, Гранлиса, де Тэ и узнать о том, что случилось с Микеле.

— Он уже близко! — промолвил за его спиной чей-то голос.

Присутствующие живо обернулись: молодой капитан подъезжал к ним на свежем коне, которого пришлось поневоле позаимствовать у русского офицера.

— Спасибо, товарищи! — сказал он. — Как видите, я цел и невредим. Мне повезло. А теперь я отправлюсь с вами на розыски.

И шестеро последних кадетов: Микеле, Невантер, Рантиньи, Новар, Орсимон и Мартенсар, с грустью повернули коней в ту сторону, где у них на глазах пали их несчастные друзья под ударами вражеских пуль, сабель и пик.

Им навстречу пронеслось уже несколько санитарных отрядов, вышедших на поиски раненых.

Они медленно двинулись вперед, зорко осматриваясь по сторонам, напряженно вглядываясь в даль…

В борозде, вспаханной гранатой, один из них приметил белое пятно, застывшее в своей трагической неподвижности.

— Там! — тихо промолвил кто-то.

Все последовали по тому направлению. Вскоре им пришлось остановиться. Широко раскинувшись, лежало на земле распростертое тело графа Прюнже, купавшееся в луже крови. На его неподвижном лице застыло выражение угрозы. Он был преисполнен величия в своем сильном гневе.

Кадеты молча обнажили головы и перекрестились перед прахом своего товарища, оторванного от них властной рукой смерти.

Мартенсар опустился на одно колено, склонился над другом и долгим, скорбным взглядом вглядывался в застывшее лицо покойного; потом, перекрестившись, он осторожно расстегнул мундир усопшего и вынул и снял все, что нашлось на нем: несколько драгоценностей, кошелек и миниатюру юной женской головки — это была Изабелла; все это он передал Микеле, который бережно принял все эти вещи, перегнувшись с седла.

Орсимон подозвал ближайших санитаров и отдал приказание немедленно тут же предать земле тело убитого.

После этого, охваченные еще большей грустью, шестеро кадетов тихо двинулись на розыски своих остальных товарищей.

Неподалеку они наткнулись на целую груду тел, внизу лежал Гранлис, а на его ногах наискось Иммармон и Тэ, как бы до последней минуты защищавшие его своими телами. Наткнувшись на эту груду, кадеты быстро, как один человек, соскочили с коней и кинулись туда.

Невантер и Рантиньи поспешили высвободить Гранлиса, Орсимон и Мартенсар приподнимали Иммармона, тогда как Новар и Микеле хлопотали около де Тэ.

И каждая группа тревожно осматривала и обследовала найденного товарища.

— Он жив! Он дышит! — трепетно крикнул Новар.

Но за ними раздались скорбно-тревожные возгласы Орсимона и Мартенсара:

— Жак д’Иммармон скончался!

Иммармона, равно как и его кузена Жана, тщательно обыскали, и их последние реликвии были переданы Микеле. Снова были позваны санитары для перенесения раненых в походный госпиталь. Орсимон сопровождал их. Остальные же остались, чтобы предать земле останки своих двух друзей, своих несчастных товарищей и братьев по оружию. Микеле, обыкновенно мужественный и сдержанный, обратился к ним с последним, прощальным словом. Но и он не мог скрыть свое душевное волнение: его выдавал взволнованный, прерывистый голос и слезы, туманившие его глаза.

— Иммармон, Прюнже, капитаны! — сказал он. — Ваш день был краток. Вы умерли на двадцать пятом году, в день доблестной победы. Знайте и верьте, братья, что вами восхищаются и горько оплакивают вас все солдаты Франции. Мир праху вашему и вечная, вечная память!

Вскоре маленький земляной холмик прикрыл собой тела двух юношей-жертв, в жилах которых текла одна и та же кровь.

Вырос холмик и прикрыл собой то, что еще накануне было полно жизни, прикрыл так плохо оцененную преданность, самопожертвование, все их надежды, все чувства любви и ненависти, которыми бились их сердца.

 

VII

Наступил вечер, кошмарный вечер на поле битвы после сражения, когда оно сплошь было усеяно трупами убитых людей и павших коней, напоивших своей кровью землю, а воздух — острым запахом этой пролитой крови и смрадом начинающегося разложения.

Время от времени раздавалось жалобное и продолжительное предсмертное ржание издыхающего коня. Кое-где растерянно метался конь, тщетно разыскивая своего хозяина.

Пронесся порыв ветра, но в этой трагической обстановке он казался воплем тысячи измученных душ. Санитаров было мало, рук не хватало. Уборка раненых шла медленно. И многими-многими из них пришлось пожертвовать из-за физической невозможности своевременно подать помощь.

Взошла бледная, холодная луна; равнодушным оком окинула она поле человеческих бедствий и отразилась как в зеркале в блестящих доспехах безжизненно распростертого кирасира. Воронье и коршуны жадно закружились стаями над своей богатой добычей. Волки с тихим, протяжным воем показались на опушке леса.

Грустные и понурые кадеты возвращались шагом к месту стоянки. День был куплен, но какой тяжелой ценой!

Они разыскали дом, куда поместили Гранлиса и де Тэ. Жилище принадлежало богатому горожанину, оба раненых лежали на мягких, удобных и чистых кроватях. Кадеты решили расположиться тут же, чтобы не расставаться со своими товарищами. Армии для отдыха был разрешен двухдневный отпуск.

Потом было объявлено новое перемирие, чтобы дать время подготовить свидание императоров в Тильзите, так как общим желанием как императора Александра, так и прусского короля были скорейшее прекращение войны и заключение мира.

Гранлис всю ночь промотался в лихорадочном жару и бреду. Он был сильно ранен саблей в плечо, а кроме того, получил три колотых раны в грудь.

Раны графа де Тэ были еще серьезнее: в нем застряли две пули — одна в боку, другая в бедре, и глубокий шрам бороздил его лоб. Он не двигался и даже не стонал, его положение казалось вполне безнадежным. По крайней мере, лучший хирург после тщательного осмотра обоих храбрецов сделал гримасу и сказал Орсимону, находившемуся в ту минуту при раненых:

— Плохо дело; белокурый-то еще, пожалуй, выкарабкается, а брюнет того… мало надежды… хотя… как знать… организм-то у него могучий и притом он так молод… Бывали случаи, что цеплялись за жизнь и выбивались на свет божий и из худших положений.

Он наложил необходимые повязки, операцию же отложил на следующий день, после чего поспешил к другим страдальцам.

К ночи пришел Микеле и сменил Орсимона.

Наступила ночь. Микеле расположился в кресле и собирался читать книгу, взятую из библиотеки хозяина дома. Но ему не читалось. Он вздрогнул и подошел к окну. Все небо было залито ярким заревом горящего города.

«А что, как огонь да перекинется сюда? — подумал Микеле с тревогой. — Что я тогда сделаю с двумя тяжелоранеными на руках?»

Он снова подошел к больным и стал с грустью вглядываться в их страдальческие лица.

Со времени сражения при Эйлау первоначальная вражда кадетов, строго разграничившая их на две партии — роялистов и имперцев, — исчезла бесследно. Ее сменила горячая, тесная дружба. Ужас пережитых треволнений бесследно вытеснил былую рознь.

В тот тяжкий день Гранлис привлек к себе все сердца, всех покрыл своей безумной отвагой, своим неподдельным геройством. Наконец сегодня, в этот только что истекший тяжелый день, он снова доказал свое мужество, свою неустрашимость.

Вдруг Гранлис поднялся на кровати, широко раскрыл глаза, посмотрел блуждающим взглядом по сторонам и отрывисто кинул:

— Пить!

Микеле поспешил исполнить его желание.

— Благодарю! — промолвил Гранлис более твердым голосом. Потом он пристально взглянул на того, кто за ними ухаживал, его взгляд заметно прояснился, и он произнес: — Э, это вы… Микеле… Я рад!.. Если бы спросили о моем желании… я выбрал бы именно вас…

Он задыхался, слова вылетали со зловещим свистом, и грудь его тяжело вздымалась при каждом слове.

— Замолчите, бога ради! — мягко промолвил Микеле. — Мы еще успеем наговориться, а теперь вам необходим абсолютный покой.

Но больной упрямо остался полулежать на поднятом локте, пытливо осматриваясь по сторонам.

— Кто это? — шепотом спросил он, показывая глазами на вторую кровать с безжизненно распростертой фигурой.

— Граф де Тэ.

— А!.. Мне кажется, что он очень плох… Он… погиб?..

— Неизвестно…

— Понимаю!..

Гранлис стал снова задыхаться, ловить дыхание… Наконец он справился со своим волнением и снова заговорил:

— Иммармон?..

Микеле опустил голову.

— Прюнже?..

То же молчание последовало в ответ.

— Убиты? — задыхаясь, прошептал Гранлис.

— Да.

— Какой ужас!

Он замолчал, охвативши голову руками.

Тяжкие, горькие мысли неслись, теснились, сталкивались в его больном, лихорадочном мозгу, казалось, готовы были разнести его голову на части…

— Умерли!.. За меня! — шептал он как в бреду. — А мы даже и не примирились… как следует. — Потом, схвативши Микеле за рукав, он притянул его к себе и лихорадочно зашептал: — Капитан… мы солдаты… смерть нам не страшна… Я должен говорить… Я должен перед смертью раскрыть перед вами… свою тайну. Это необходимо… ради императора, ради Франции… ради истории. Ее знал де Тэ, но он уже в агонии. Ее знали Иммармон и Прюнже, но их не стало. Микеле, дайте мне выпить глоток водки, это поддержит… мои слабеющие силы… Я должен говорить… Это Господь послал вас сегодня… ко мне… Я вас любил… В вас столько порядочности… Вы скажете императору…

Но тут Людовик потерял сознание.

Микеле поспешил разжать ему зубы и влил в рот три чайные ложки коньяку.

Это подействовало. Раненый скоро пришел в себя и заговорил несколько охрипшим голосом.

— Благодарю еще раз! — прошептал он. — Нагнитесь, это вам одному!

И принц зашептал короткими, отрывистыми фразами.

При первой же услышанной фразе Микеле, фанатически преданный империи, подскочил как ужаленный, испустив какое-то глухое восклицание, а потом словно замер на месте. Но, по мере того как развивалась эта непостижимая исповедь, его лицо становилось с минуты на минуту холоднее и строже.

Заключительные слова исповеди Гранлиса были следующие:

— Бертран Микеле де Марш… Вы здесь единственный хранитель этой государственной тайны. Пусть же император знает по крайней мере, что я умер за него, чуждый ненависти, ослепленный его славой, и что я… прощаю ему!

— Ого! — проворчал Микеле, шокированный последними словами.

Но Гранлис снова заговорил:

— Клянусь… к моему прискорбию! — ответил Микеле. — Благодарю вас за оказанную честь, но я тысячу раз предпочел бы лучше ничего не знать. Это страшно стеснит меня… Вы поправитесь, и я позабуду ваши слова. Я не выдам вас и сохраню вашу тайну. Я, как и прежде, останусь только вашим товарищем. Но выслушайте внимательно и вы: если вы — сохрани бог! — вздумаете предпринять что-нибудь против императора, знайте, что вы найдете меня на своем пути!

— Если я выздоровею… — грустно прошептал больной. — Нет-нет, будьте покойны: я умру… Это лучше. На что мне жизнь?.. — Его снова охватили беспамятство и бред. — На что мне жизнь, — повторил он, — без любви… без нее… без Полины?..

Микеле силой уложил его в постель и постарался успокоить. Когда больной уснул, он вернулся к своим мыслям.

— Вот так-так! — промолвил он вполголоса. — В чудном я оказался положении! Ведь молчание — то же сообщничество!

Сложивши руки на груди и низко опустивши голову, он простоял так всю ночь, до зари, погруженный в свои тяжкие думы. На заре его сменил граф де Новар.

Часов около десяти за Микеле явился один из светских офицеров: император требовал его к себе.

Будь это накануне, честный и безупречный воин плясал бы от счастья, но с этой ночи тайна принца тяжким гнетом налегла на его душу и омрачала совесть. Ему казалось, что он виновен перед великим и возлюбленным вождем, а между тем он был неповинен…

Микеле вошел в императорскую палатку и предстал перед Наполеоном, окруженным всей плеядой своих славных сподвижников. Тут были Бертье, Ланн, Ожеро, Ней, Сульт, Даву, Дюрок, Савари и многие другие.

Вслед за несколькими другими офицерами, отличившимися в последнем деле, наступила очередь Микеле. Когда было провозглашено его имя, Бертье наклонился к плечу императора и что-то шепнул ему. Тот молча кивнул головой, словно хотел сказать: «Да-да, я знаю», — и, повернувшись к офицеру, сказал:

— Приблизься!.. Так! Ты защищал знамя под Эйлау… Вчера ты доказал свою находчивость и храбрость; ты сумел прорваться там, где другие погибли… — Он ущипнул Микеле за ухо и продолжал: — Я доволен тобой, а между тем ты принадлежишь к очень… подозрительному полку… Но вины, конечно, так же индивидуальны, как и заслуги. Да, я доволен тобой, и вот доказательство! — И, взяв из рук Савари крест Почетного легиона, император собственноручно прикрепил его на груди Микеле.

Последний побледнел как снег; вся кровь прилила к его сердцу. Его охватила нервная дрожь.

— Скажи пожалуйста, — усмехнулся Наполеон, — ты умеешь дрожать! Вот чего бы я никогда не подумал!

— Ваше величество, — прошептал Микеле, — моя кровь… вся моя жизнь…

— Еще бы! Я на них рассчитываю, — прервал его император. — Ах да, послушай-ка!.. Не знаешь ли ты, почему трое из твоих товарищей взяли на себя очередь четвертого во вчерашней очереди гонцов-ординарцев?

— Знаю, ваше величество!

И, проклиная в душе Гранлиса с его непрошеной исповедью, Микеле ответил по-своему на заданный вопрос. Если он не солгал, то одновременно с этим он уклонился и от правды… Увы, и это перед тем, ради кого он был рад умереть!

— Потому, ваше величество, — сказал он, — что господин де Гранлис был уже тяжко ранен и еле держался в седле… Трое остальных были его друзья детства. Вот и все. Двое из них уже убиты, ваше величество, а двое других умирают…

Император как будто поверил этой версии.

— Хорошо, друг мой. Продолжай, как ты начал… я буду иметь тебя в виду.

Микеле взял под козырек и отошел в глубь палатки. Он был одновременно и безмерно счастлив, и безгранично недоволен собой. Ах, зачем только принцу понадобилось избрать его своим поверенным!.. Не будь этого, его счастье было бы так полно!

Судьба судила иначе: и Гранлису, и де Тэ суждено было выжить. Последнему рок приберег более трагичный конец.

Они были направлены обратно во Францию, в Париж. Пришлось колесить через всю Польшу, Силезию, Германию, проехать Дрезден и Франкфурт…

Путь был ужасный. Состояние раненых ухудшилось. Врачи, сопровождавшие больных, не раз покушались бросить их на краю дороги в полной уверенности, что им все равно не доехать до Франции. Но порядочность восторжествовала, и благодаря этому жизнь больных была спасена.

А тем временем на Немане, в Тильзите, происходило свидание трех монархов: России, Франции и Пруссии. Результатом свидания было заключение мира. Правда, географическая карта Европы подверглась некоторому изменению.

Наполеон внес свои поправки…

 

VIII

Однажды ночью шевалье Сюльпис Герен де Бруслар, живший в своем старинном замке Сен-Пер, возле Гранвила, внезапно проснулся от крика, несшегося с морского берега. Шевалье быстро приподнялся со своего ложа — кровати предков, одной из тех кроватей, на которых рождались и на них же умирали.

Жилище было старое, ветхое, расползающееся по всем швам, но род Брусларов жил в нем в течение пяти столетий, и члены семьи покидали его лишь в тех случаях, когда отправлялись в путь, на поиски за различными приключениями.

Все души почивших предков, казалось, жили под старыми сводами покоев и тихо перешептывались между собой по ночам; последний из рода Брусларов был очень доволен своим жилищем: он любил старое гнездо своих предков и любил воспоминания.

Услышав крик, он протер себе глаза и поспешно вскочил.

Хотя императорская полиция еще ни разу не тревожила старого шевалье, — что, между прочим, было бы излишним, так как на морском берегу всегда стояло наготове судно, готовое в любой момент отплыть к берегам Англии, в чем шевалье поспешили бы помочь преданные ему крестьяне, — он всегда был настороже и начеку.

Как знать: у Фуше могла явиться прихоть, хотя бывший шеф жандармов занят войной с Россией, предоставить другим уничтожение вандейцев.

Поэтому и теперь шевалье подошел осторожно к окну, раскрыл его и стал чутко прислушиваться, зорко вглядываясь в ночную тьму.

Был конец октября. Погода стояла довольно мягкая, хотя и туманная. Впрочем, туманы — не редкость в этом полунормандском-полубретонском уголке.

По небу неслись темные клочья разорванных туч. Луна то появлялась на мгновение, то снова скрывалась за быстро несущимися тучами. Однако в одну из минут просветления шевалье удалось рассмотреть женскую фигуру, одиноко стоявшую на берегу. Женщина боролась с ветром, стараясь запахнуться в свой плащ, срываемый при каждом порыве. У ее ног на мокром песке стоял небольшой чемоданчик.

Бруслар всегда был храбр и отличался рыцарскими наклонностями. Поэтому и в данном случае он поторопился одеться, сунул предосторожности ради пистолет в левый карман, кинжал — в правый и, не желая будить Бернара, своего единственного слугу, пошел один навстречу одинокой путнице с искренним желанием предложить ей в случае надобности свои услуги. Когда он уже подходил к женщине, луна словно по волшебству выглянула из-за туч, осветив все окружающее своим ровным сиянием; сильный порыв ветра сорвал с головы молодой женщины капюшон и растрепал ее густые белокурые кудри. Это зрелище было так очаровательно, что старый шевалье, большой поклонник женских чар, сразу почувствовал себя покоренным.

Он хотел заговорить, на эта попытка не удалась. Ветер был настолько силен, что заглушал слова. Тогда Бруслар удовольствовался жестом: предложил левую руку незнакомке, а правой указал на свой старый замок. Эта пантомима была достаточно ясна. Незнакомка сперва было оттолкнула от себя предложенную руку, но тотчас же одумалась и оперлась на нее. Таким образом они добрались до старого замка, и незнакомка перешагнула его порог.

— Сударыня, — почтительно промолвил Бруслар, — будьте, прошу вас, как дома и располагайте мной как своим покорнейшим слугой.

Дама, слегка запыхавшаяся от волнения и быстрой ходьбы, ничего не ответила на приветствие шевалье. Последний поспешил подойти к затушенной масляной лампе и зажег ее. Горела она плохо, но все же давала кое-какой свет.

Оба действующих лица поспешили незаметным образом искоса оглядеть друг друга. При вторичном осмотре шевалье снова должен был сознаться, что старому замку Сен-Пер выпала честь принимать в своих стенах чистейшую женщину по красоте, восьмое чудо на свете. А между тем он был большим знатоком женской красоты и немало перевидал на своем веку привлекательных женщин…

— Не голодны ли вы? — засуетился шевалье.

— Немножко, — вздохнула в ответ женщина.

Шевалье поторопился подойти к большому дубовому буфету, добросовестно осмотрел все его полки, потом кинулся к винтовой лестнице, ведущей на маленькую угловую башенку, и громко крикнул:

— Бернар!.. Эй, Бернар, просыпайся скорее и беги сюда! Слышишь?.. Поторапливайся, старина!..

— Ладно!.. Слышу!.. Чего еще нужно? — ответил сверху чей-то заспанный, охрипший голос.

Вскоре на пороге появился сам Бернар, лохматый, заспанный, распространяющий сильный смешанный запах дешевого табака и водки.

Это был тот самый субъект, который несколько месяцев тому назад с жадностью пожирал хлеб с ветчиной перед гостиницей «Золотой колокол», в тот день, когда разыгрался там известный эпизод.

Он нимало не удивился присутствию женщины, словно вышедшей из морской пучины или же упавшей прямо с неба. Его хозяин приучил его ко всевозможным неожиданностям. Поэтому он вполне флегматично принялся растапливать очаг и накрывать на стол.

Молодая женщина опустилась в старое, потертое кресло и с видимым удовольствием протянула к огню свои застывшие ручки и ножки.

Бруслар не сводил восхищенного взора с ее порозовевшего личика. Он не сомневался в том, что эта молоденькая женщина если не принцесса, то, во всяком случае, очень высокого происхождения. Об этом говорили ее внешность, манеры, речь, изящный, хотя и очень простой, туалет.

Она говорила очень мало, отделываясь короткими фразами, но все же шевалье удалось узнать, что она прибыла из Авранша; она ехала в экипаже, но велела остановиться в одном лье от старого замка и пошла пешком, не желая никого компрометировать. Она дошла до морского берега, но — о, ужас! — не нашла ни одного судна, тогда как была уверена, что ее поджидает английское судно, специально высланное за ней. Она призналась, что ее преследуют, что она спасается от императорской полиции; что достаточно одного ее присутствия в доме для того, чтобы навлечь гонение на его хозяев, так как они, давая ей приют, становились тем самым ее сообщниками.

Шевалье и Бернар молча кивали головой, слушая ее рассказ. Каждый из них был занят своим делом: шевалье готовил аппетитную яичницу, тогда как его слуга цедил из бочонка кружку пенящегося сидра. Когда все было готово и расставлено на столе, Бернар, очевидно незнакомый с утонченными приемами, недолго думая взялся за спинку кресла, в котором сидела белокурая красавица, и подвинул его вместе с ней к накрытому столу.

— Вот так! — произнес он. — Ешьте-ка теперь, барынька, вовсю! И ешьте и пейте — это веселит душу.

— Грубый скот! — проворчал шевалье. — Ты как был, так и остался навсегда грубой свиньей… Мужичьем!

Но изгнанница смотрела на Бернара своими чистыми голубыми глазами и, обращаясь к хозяину, сказала нежным, певучим голоском:

— Оставьте его! Ведь намерение у него было доброе, а это самое главное. Во всяком случае, это много лучше фальши и лицемерия…

Сказав это, она глубоко-глубоко вздохнула. Затем, берясь за вилку, кротко промолвила:

— Предупреждаю вас, господа, что, немного подкрепившись пищей и слегка обогревшись, я тотчас же покину ваш гостеприимный кров. Я еще и сама не знаю, куда я пойду… одна-одинешенька, но, во всяком случае, избавлю вас от своего опасного присутствия.

— Ничуть не бывало! — возразил Бруслар. — Я этого не потерплю! Как? Вы хотите уйти из моего дома одна, да еще ночью? Слыханное ли это дело? Нет, вы это оставьте. Вы моя пленница, или, вернее, моя почетная гостья; ваша личность священна для меня, я отвечаю за вас головой! Отпустить вас одну неведомо на какие опасности! Нет, я позабочусь о том, чтобы найти возможность безопасно переправить вас в Англию, а до тех пор считайте этот дом своим. Для того чтобы вы знали, с кем вас столкнула судьба, и могли иметь доверие ко мне, позвольте вам представиться, мое имя вам многое скажет: я шевалье Сюльпис Герен де Бруслар, бывший лейтенант Фротте, друг Кадудаля. Теперь вы знаете, с кем имеете дело. Согласны ли вы принять мое гостеприимство?

С искренним ли или с деланым удивлением, но незнакомка радостно всплеснула руками и воскликнула:

— Вы Бруслар?.. И я у вас?.. О, какое счастье! Мной руководил сам Господь!..

Шевалье, склонившись в низком поклоне, с гордостью смаковал эффект, произведенный его именем (эффект, на который он заранее сильно рассчитывал).

— Шевалье, — продолжала между тем очаровательная блондинка, — вы, вероятно, уже поняли, что я связана тайной. Чужой тайной. Поэтому я лишена возможности назвать вам свое имя… Скажу вам только, что я, как вы знаете, принадлежу к вашей партии… Вы хорошо знаете моего мужа, и я надеюсь, что наступит день, когда…

— Я ничего не спрашиваю, — прервал ее шевалье. — Опять-таки повторяю, что вы здесь у себя. Если вам будет угодно почтить меня своим доверием, я буду счастлив выслушать вас, но я сам никогда не…

— О, как я узнаю по этой фразе прославленного шевалье де Бруслара! Вы именно такой, каким я и представляла себе вас, — промолвила прелестная блондинка, протягивая свою руку очарованному шевалье.

Он бережно принял изящную ручку и припал к ней пламенным поцелуем; он окончательно влюбился.

Надо сознаться, что шевалье Сюльпис Герен де Бруслар, последний вандеец и личный враг императора Наполеона, был, в сущности, большим простаком. Будь находившаяся перед ним женщина старой и некрасивой, он, конечно, точно так же спас бы ее от непогоды и предложил бы ей свой кров. Но вместе с тем он, конечно, тотчас же заподозрил бы тут что-нибудь неладное, подумал бы, что это шпионка Фуше, подосланная им с целью подстроить ему смертельную ловушку, а может быть, даже и осторожненько отравить его — как знать? Но достаточно было пышных белокурых волос незнакомки, ее чарующей улыбки и обаяния ее молодости, чтобы шевалье на все остальное закрыл глаза, беспрекословно принял на веру все ее слова и доверчиво влюбился в нее, как мальчишка, несмотря на свои пятьдесят лет с хвостиком. Его сердце не поддавалось влиянию времени.

Кроме того, надо полагать, что прекрасная незнакомка обладала даром укрощать диких зверей, так как сам дикобразный Бернар, недоверчивый, подозрительный, нелюдимый, и тот поддался очарованию белокурой чаровницы.

— Вы будете звать меня госпожа Луиза, — кокетливо промолвила она.

«Госпожа Луиза»! Это имя прозвучало в ушах шевалье и его слуги как райская мелодия, раз это было ее имя.

Потом они торжественно провели ее в ее комнату, комнату компаньонов, в которой долго скрывался Фротте, в которой побывали и Тинтеньяк, и Косте де Сен-Виктор.

— Вы не боитесь привидений, госпожа Луиза?

— О, во всяком случае, не этих, — с улыбкой ответила она, — ведь это же друзья!

Комната была просто, но комфортабельно меблирована. Молодая женщина стала устраиваться на ночь. Шевалье и Бернар почтительно раскланялись и отправились по своим спальням доканчивать прерванный сон.

Оставшись одна, молодая женщина задумчиво остановилась посреди этой незнакомой холодной комнаты, под враждебным для нее кровом и промолвила со своей характерной улыбкой, снова появившейся на ее губах:

— Луиза де Кастеле, дитя мое, ты далеко не глупа! Ты с первых же шагов сумела овладеть позицией. Теперь уже все пойдет само собой и приведет к желанным результатам.

Придя к этому заключению, она вскоре уснула крепким, здоровым сном молодости.

 

IX

На следующее утро она проснулась бодрой и свежей, готовая немедленно приступить к выполнению своей задачи.

Окончив свой туалет, она, грациозная и душистая, вошла в тот покой, где уже по прибытии провела часть ночи. Она вошла со своей чарующей улыбкой на губах и, казалось, все осветила кругом блеском своей юности, яркими лучами своих золотых волос. Шевалье быстро поднялся с места и с низким поклоном предложил ей руку, чтобы довести ее до единственного потертого кресла, в котором она уже сидела ночью. Он осведомился, хорошо ли она провела ночь, а Бернар с каким-то ликующим рычанием поспешил потушить свою трубку. Это было большой жертвой с его стороны.

Луиза поблагодарила: спала прекрасно… они оба очень любезны… она так им благодарна!..

Хозяин и слуга сконфуженно, но радостно суетились вокруг гостьи, стараясь угодить ей.

Луиза огляделась по сторонам и не узнала мрачного, неприветного покоя, в котором была накануне. Дело в том, что старый Бернар, встав на заре, позаботился обобрать всю прибрежную флору и украсить ею стены, кувшины и кубки, стоявшие на буфете, обе стороны очага, накрытый стол; вся эта зелень и растительность удивительно оживляли и украшали мрачный покой, внося какую-то светлую, радостную ноту.

Луиза восторженно вскрикнула и стала горячо благодарить, молитвенно сложив руки, со слезами благодарности на глазах.

О, она была мастерицей притворяться! Недаром же Наполеон прозвал ее колдуньей.

С ее уст срывались слова:

— Я понимаю… ведь это для меня?.. Чтобы доставить мне радость?.. О, как вы добры! За что вы так хороши ко мне, бедной, неведомой вам женщине?..

Шевалье растроганно вслушивался в ее слова, тогда как Бернар что-то рычал от восторга и от полноты чувства колотил себя по бедрам.

Луиза осведомилась, узнавал ли шевалье о судах, отходящих в Англию, можно ли получить таковое, и просила не стесняться в средствах, так как у нее есть нужные деньги.

Услыхав это, шевалье заметно омрачился. Как она торопилась покинуть его! Это вовсе не входило в его расчеты…

Он сконфуженно пролепетал какие-то отговорки: противный ветер… бурное море… в такую непогоду ни одно судно не решится выйти в море… надо ждать затишья… День, может быть, два…

Луиза глубоко вздохнула в ответ и грустно опустила свою хорошенькую головку; по-видимому, ее очень беспокоила и печалила эта неожиданная проволочка; но, в конце концов, она словно сдалась на уговоры шевалье.

Последний мигом просиял и стал изощряться в ухаживании, стараясь, насколько возможно, скрасить пребывание своей нежданной гостьи. Чтобы вернее пленить ее сердце, он нарядился в голубой кафтан «королевского цвета», надел кружевное жабо, бледно-голубой шелковый жилет с золотыми пуговицами и белые короткие брюки. В этом наряде он считал себя неотразимым и вовсе не ощущал бремени лет.

До завтрака Бруслар занял госпожу Луизу игрой на гитаре, а после завтрака — старинными романсами под собственный аккомпанемент на старом клавесине. Он прилежно старался смягчить свой громоподобный голос и придать ему небывалую мягкость, а в особенно чувствительных местах нажимал педаль и, обернувшись к своей гостье, кидал на нее нежные и томные взоры.

Бруслар был глубоко уверен, что против таких действенных приемов обаяния не в силах устоять ни одна молодая и чувствительная женщина. Это было его искренним убеждением.

К тому же надо сознаться, что Луиза казалась глубоко тронутой красотой романса, музыки, голоса и неподражаемым талантом певца. И если она еще не вполне уразумела то, что любовные строфы романса относятся непосредственно к ней, то не подлежало сомнению, что рано или поздно она это уразумеет.

Погода была ужасная, поэтому они не решились выйти на берег и провели весь день в стенах старого замка. Шевалье занимал свою гостью историей своего старого жилища, показывал портреты своих предков, знакомил с их особенностями, вкусами и наклонностями. Белокурая дама внимательно слушала его рассказы, задумчиво вглядывалась в изображения предков и казалась искренне заинтересованной историей замка.

Бруслар рассказал историю и особенность каждой комнаты; повторил имена личностей, занимавших ее комнату, восторженно отозвался о Тинтельяке, Фротте, Сен-Викторе… Она поддержала его восторженные отзывы.

Тогда шевалье перевел разговор на самого себя. Он описал всю свою жизнь, борьбу вандейцев, войны, в которых ему пришлось принимать горячее участие.

Он был участником начала вандейского движения, инсургентом 1792 года, сподвижником великого Шаретта, благородного Ларошжаклена, изящного де Тальмона, могущественного Кадудаля, верного Мерсье и многих других шуанских светил. О, сколько воспоминаний, сколько впечатлений, сколько ночей, проведенных настороже в томительной засаде под открытым небом, или в ползании на животе по обледенелой земле, или под прикрытием какой-нибудь полуразрушенной стены, чутко прислушиваясь к малейшему подозрительному шороху!.. Схватки с проклятым врагом, быстрая и страшная расправа с той или с другой стороны, смотря по тому, на чьей стороне оказывался перевес. Луиза слушала его с ярким румянцем волнения, с блестящими глазами, с волнующеюся грудью… Он выставлял себя героем, и она принимала его таковым, относилась к нему с явным восторгом и уважением.

— О да, эти вандейцы!.. Вот это люди!..

И шевалье продолжал, вдохновенный ее страстным поклонением:

— Да, я был всегда противником республики и сделался врагом императора. Наполеон, я знаю, боится меня, и это забавляет меня. Он прав, что боится: так или иначе, но я сдеру с него шкуру. Между мной и Корсиканцем завязалась борьба; лютая борьба, о пощаде не может быть и речи: «убей или умри»! Но убью я! Я в этом твердо убежден. Я верю в свою счастливую звезду, верю и жду!

Надо сознаться, что Луиза Кастеле с трудом сдерживалась, чтобы доиграть свою роль до конца и не выдать своего глубокого возмущения; ведь она была бедной девушкой; ее обласкала императрица Жозефина, выдала замуж за офицера, всем обязанного милостям Наполеона; ведь она выросла при дворе консула, потом императора, была знакома с интимной жизнью великого избранника судьбы, и вдруг этот жалкий дворянчик-фанатик дерзал называть великого императора Корсиканцем и Бонапартом! Но Луиза сдерживала свою ярость, предвкушая всю сладость предстоящей близкой мести. Почва для этого была артистически подготовлена ею. Она держала жизнь Бруслара в своих хрупких руках и была твердо уверена в том, что, несмотря на свой рост, свою геркулесоподобную фигуру, несмотря на свою колоссальную силу, он рухнет навеки от одного ее щелчка. Надо только выждать момент, нужны терпение и хитрость. Пусть болтает пока — это болтовня осужденного перед казнью.

И Луиза де Кастеле звонко смеялась своим серебристым, заразительным смехом, пленявшим императора и вносившим массу оживления в собрании в Сен-Клу или в Мальмезоне.

Она хохотала, когда шевалье де Бруслар перечислял на своих коротких пальцах всех ненавистных «синих» офицеров, задушенных им этими самыми руками. Она хохотала, слушая о тайных подкопах и подлостях «святой» войны за трон и алтарь, за королей и духовенство, за высшие силы и королевские лилии.

Шевалье воодушевлялся ее интересом, сыпал фактами, анекдотами, припоминал и удачно группировал полузабытые мелкие подробности.

О, какая жалкая роль была отведена в этих рассказах республиканским и императорским солдатам! Невежественные, трусы, они — по его рассказам — глупо попадались в самые грубые ловушки, а попавшись, тотчас же бросали оружие и молили о пощаде.

Ее так и подмывало крикнуть:

«В таком случае как же сталось, что в результате вы оказались побежденными? Да-да, ведь вы, безусловно, побиты, трижды побиты!»

Но она сдерживалась, сильная сознанием, что сама послужит орудием возмездия и воздаст сторицей этому наглому хвастуну за пролитую им и опьянившую его кровь.

Все прежние колебания Луизы рассыпались в прах: с подобными разбойниками, как Бруслар, все средства хороши.

Против тех, кто не стыдился убивать часовых из-за спины, отравлять источники, из которых пили солдаты, являются допустимыми и разрешенными все самые гнусные, самые чудовищные и предательские поступки. Долой уважение к хозяину дома! Долой благодарность за его кров, за его хлеб-соль!

Она могла со спокойной совестью отомстить за своего мужа и охранить императора, убив этого человека. Она была права, и ее совесть оставалась чистой и незапятнанной.

Эти соображения успокоили Луизу и влили в ее душу новый приток бодрости.

Сидя теперь, опершись красивой золотистой головкой на полную руку перед старым, страстно влюбленным в нее вандейцем, она была готова на все жертвы: жертву своего тела, жертву своей жизни, на все, лишь бы добиться своей цели — уничтожить эту враждебную силу и заставить навеки замолчать ненавистный язык.

 

X

Три дня прошли в проявлении безумной страсти со стороны мужчины и знаков нежного участия и лукавого любопытства со стороны женщины, в сердце которой любовь, казалось, возбуждала ответные чувства.

Предлогом ее пребывания служила все та же непогода. Действительно, море было бурно, и суда не рисковали пускаться в путь.

Однако в редкие минуты спокойствия обитатели замка выходили на морской берег. Эта странная парочка одиноко бродила по мокрому песку, останавливаясь по временам, чтобы обменяться нежным взглядом и улыбкой.

Шевалье теперь уже не сомневался в своей победе. Луиза краснела под его пламенными взглядами, опиралась на его руку при трудных переходах и не спешила отнять свою руку по миновании опасности.

Шевалье был на седьмом небе. В его жизни прошло много женщин, он имел много связей, продолжительных и мимолетных, но еще никогда до этого раза не испытывал такой полноты чувства, такой остроты страсти. Эта любовь, налетевшая на него неожиданным ураганом на склоне его лет, была как бы ярким, прощальным закатом, последним осенним «прости». Она затмила собой все его предыдущие привязанности. Ему казалось, что он обрел свой идеал, долго и тщетно разыскиваемую редкую жемчужину.

Ни Диана д’Этиоль, ни де Вобадон, ни Роза Банвилль, ни мадемуазель Дотинвиль, ни Эме Беррюэ, ни де ла Вакери, ни д’Анжу, ни одна из многих, чьи имена уже давно стерлись из его памяти, — ни одна из них не производила на него такого чарующего впечатления, как эта незнакомка, загнанная под его кров ураганом, как раненая чайка. Эта женщина была блистательным венцом его карьеры прославленного донжуана.

Когда на небе показалось яркое солнце, золотя своими лучами прибрежный песок, Луиза снова заговорила о необходимости своего отъезда в Англию, о муже. Но в ее тоне звучали неуверенность и нотка грустного сожаления.

Шевалье и слышать ничего не хотел. Одна мысль о разлуке леденила его кровь. Ее муж? Ах, что ему за дело до этого мужа! Он даже не пытался узнавать его имя, чтобы оградить себя от упреков совести. Англия? Что за фантазия? На что нужен этот морской переезд?

Однажды вечером он рискнул сказать:

— На что вам уезжать? Или вам здесь плохо?

— Ах нет, мне здесь, наоборот, слишком хорошо! — ответила Луиза со вздохом и тотчас же потупилась, словно спохватившись.

Но шевалье сиял. Это было признание! Он так пламенно добивался его. И вот наконец оно прозвучало!

Луиза, со своей стороны, готовилась к неизбежной развязке. По временам она все еще колебалась. Ее смущал не факт убийства, нет, а кошмарная необходимость пожертвовать собой, принадлежать этому полустарцу, этому ненавистному бахвалу, одно мимолетное прикосновение которого вызывало в ней трепет непреодолимого отвращения. А между тем обойтись без этого было нельзя. Пока она оставалась для него посторонней, он каждую минуту мог заподозрить ее, и тогда дело было бы неминуемо проиграно. Только в ее объятиях, в экстазе обладания был бы он способен вполне позабыться и без рассуждений, без размышлений всецело подпасть под ее власть.

Да, все это так, все это она прекрасно понимала, давно решилась на это. Но теперь, когда близилась роковая минута, все ее существо громко кричало и восставало от ужаса и отвращения.

Так прошла целая неделя. Луиза не решалась, а шевалье с каждым днем распалялся все сильнее и сильнее.

Он то молил, то уговаривал, то грозил употребить насилие, но мгновение спустя снова молил ее чуть не со слезами.

— Зачем вы мучаете меня, Луиза? — говорил он со стоном. — Зачем? Ведь я знаю, что вы любите меня… Я читаю это в ваших глаза, а ваши глаза не лгут… Сжальтесь, Луиза… Клянусь вам, что я предпочел бы смерть этой медленной пытке.

Слушая эти жалобы, несчастная вдова хотела отхлестать по щекам этого похотливого старика. Ей хотелось сбросить с себя маску и обнаружить всю свою ненависть, всю непримиримую вражду, всю ярость и омерзение. Но она героически сдерживалась и, предвкушая всю сладость победы, призывала себе на помощь незабвенный образ мужа, вопиющий об отмщении. С этой целью она превозмогала свои чувства и предоставляла свои руки отвратительным, жадным поцелуям своего обманутого врага.

Наконец Луизе пришлось уступить. Однажды вечером ее второй ужасный, но, к счастью, нетребовательный поклонник, Бернар, отправился с рыбаками на ночной улов. Бруслар закрыл за ним дверь и, вернувшись к своему кумиру, снова начал свои обычные иеремиады.

— Мы одни, Луиза, совсем одни, на всю ночь, — сказал он. — Какой дивный случай для влюбленных! Смотрите, Луиза, я у ваших ног! Луиза, сжалься надо мной, будь моей! Зачем ты мучаешь меня? Чего страшишься? Никто не узнает. Верь мне, я порядочный человек. Наконец, я уже вышел из тех лет, когда хвастаются своими победами и кричат имя своей возлюбленной на всех перекрестках. Смотри, я так силен, что мог бы сломить тебя, как соломинку… Но нет! Я хочу, чтобы ты сама, добровольно отдалась мне, Луиза. Я хочу, чтобы ты сама сделала мне этот бесценный дар. Будь милосердна… Послушайся голоса своего сердца!.. Я уверен, что оно молит тебя за меня…

Он был почти прекрасен, окруженный ореолом своего искреннего чувства, своей сильной страсти.

Тогда Луиза де Кастеле разразилась громким смехом, каким она смеялась в короткий период своего счастья. Она покорялась неизбежности. Отсутствие Бернара действительно давало все шансы на успех. Она хохотала в последний раз…

Шевалье с удивлением глядел на нее, а потом, приняв этот нервный смех за проявление долго сдерживаемой страсти, сильным движением притянул к себе на грудь Луизу, крепко обнял ее и обжег ее губы огненным поцелуем.

Она тихо высвободилась и убежала, шепнув:

— Сейчас!.. Подождите… Я позову вас…

Шевалье оперся руками на спинку кресла и, тяжело дыша, стал нетерпеливо считать мгновения. Он жадно прислушивался к легким шагам молодой женщины, раздававшимся над его головой. Наконец, после, как показалось ему, целой вечности томительного ожидания, до него донесся с лестницы робкий шепот:

— Идите!..

Он быстро вбежал по лестнице. Дверь была отперта, но огонь погашен. Только бледные осенние лучи луны, пробиваясь сквозь щели ставни, нерешительно освещали кровать, смутно белевшую в глубине комнаты.

С сильно бьющимся сердцем подошел Бруслар к этой кровати и лихорадочно нащупал очертания женского тела, распростертого на ней… Ему в лицо ударил аромат любимых духов Луизы. Этот аромат окончательно вскружил ему голову…

— Благодарю! — прерывисто промолвил он.

Среди ночи Луиза, разбитая и измученная, встала с кровати.

— Куда ты? — спросил шевалье.

— Я хочу пить.

— И я тоже.

О, она рассчитывала на это!

Луна по-прежнему слабо освещала комнату, но если бы шевалье мог видеть в эту минуту выражение лица своей обожаемой любовницы, он, вероятно, содрогнулся бы от ужаса — так оно было трагично. Надвигалась роковая развязка.

Луиза налила себе стакан и выпила его большими глотками.

— Хочешь? — спросила она.

— Дай! Что это такое!

— Вода.

— Фу, гадость!.. Но ничего не поделаешь…

Луиза протянула ему в полумраке стакан… Бруслар взял его ощупью и, приподнявшись на локте, по своему обыкновению, выпил его залпом. Но в тот же миг из его груди вырвался отчаянный вопль.

Луиза молча пятилась к дверям.

Бруслар вскочил с постели, одним прыжком очутился возле Луизы. Она хотела вывернуться и бежать, но было поздно: он мощной рукой схватил ее за волосы, перевернул ее, быстро пригнул к земле, сжал ее горло своими цепкими, железными пальцами, сжал со всей силы. Она успела только испустить какой-то отрывистый вой и упала на колени.

Тогда грохнулся на землю и Бруслар, сраженный действием яда. Другой на его месте, не обладающий таким мощным организмом, скончался бы сразу на месте.

Наступила тишина.

 

XI

Бернар, ранним утром вернувшись с ловли с корзиной свежей рыбы, очень удивился, найдя дверь замка запертой. Он стучал, кричал — все было напрасно. Тогда его охватил страх. Тщательно осмотрев наружный фасад, он заметил, что ставни верхней комнаты «компаньонов» были лишь приперты. Он подставил лестницу, быстро поднялся по ней, широко раскрыл ставни и мощным движением плеча высадил раму. Мгновение спустя он уже вскочил в комнату. Но там он, как ни был он привычен к трагическим зрелищам, все же невольно попятился в ужасе.

Оба полуобнаженных тела продолжали лежать в своей мертвенной неподвижности на прежних местах. Бруслар поспешил поднять своего господина. Тело шевалье еще сохраняло некоторую теплоту. Это подало ему надежду, что шевалье еще жив. Положив его на кровать, Бернар бросился к Луизе. Последняя была несомненно мертва. Она уже успела окоченеть, ее глаза подернулись мутной пленкой, а лицо почернело.

Бернар с глубоким вздохом перенес ее в свободный угол комнаты и опустил ее на пол, после чего вернулся к шевалье, кончиком ножа разжал ему зубы и медленно влил ему в рот большую рюмку водки.

Это средство подействовало: шевалье шевельнулся, раскрыл глаза, задохнулся, закашлялся, его лицо побагровело… Он хотел говорить, но не мог, он только указал рукой на распростертое на полу тело молодой женщины и с громадным трудом кинул одно только слово:

— Змея!..

— Ах, вот оно что! — смекнул слуга. — Роза оказалась с шипами и больно уколола вас…

Весь день верный Бернар не отходил от своего господина. Он растирал суконкой все его дрожавшее тело, снова напоил его водкой, но на этот раз пополам с кипятком, поставил к ногам кувшин с горячей водой. Все это вызвало сильную испарину, и к вечеру состояние здоровья больного заметно улучшилось. Хотя и с большим трудом, но все же ему удалось рассказать Бернару происшедшее ночью.

— Видишь ли… было два стакана… Она все приготовила. Обвела меня как малого мальчишку… Но чем она напоила меня?.. Никогда не узнаю… Мой стакан разбился вдребезги… Я уронил его… Выпил — как огнем обожгло… Не знаю, что такое… Без запаха… Если выживу, так только… чудом.

— Ладно! На нас с вами яд еще не придуман. Дикого кабана канареечной травкой не отравишь. Еще, бог даст, попляшете на земле, в землю-то еще рано.

— Дай бог! — ответил Бруслар. — Но что за урок!..

Когда наступила ночь, Бернар вынес тело Луизы де Кастеле, уложил его в лодку и выехал в море. Светила луна. Бернар поднял труп Луизы, как ребенка, поглядел долгим взглядом на ее неподвижные черты, поцеловал ее в лоб, так как он во всю свою жизнь не видел женщины прекраснее этой, и бережно опустил ее в волны.

Красавица Луиза де Кастеле, любимица императрицы Жозефины, сама жизнь и заразительный смех, стала медленно опускаться на морское дно, поросшее водорослями и усыпанное раковинами.

В ее чемодане оказалось около трехсот золотых, которые пришлись обитателям старого замка как нельзя более кстати.

Но шевалье де Бруслар и шесть месяцев спустя дрожмя дрожал, сидя у пылающего камина. Его сильный организм выжил, но яд все же сделал свое дело: Бруслар превратился в расслабленного старца, это был конченный человек.

Тем не менее парижская полиция продолжала заниматься им, подозревала его присутствие в самых противоположных уголках империи, как подозревала его личное участие во всех заговорах.

А он тем временем с трудом волочил ноги по песку, гуляя по солнцу и целый день сожалея о своей былой молодости и проказах. Бернар не отходил от него ни на шаг, ухаживая за ним как за грудным младенцем. Если бы госпоже де Вобадон или же маркизе д’Этиоль пришлось случайно проходить мимо, то не подлежит сомнению, что они в этом жалком инвалиде, в этом старце с трясущейся головой никогда не узнали бы элегантного, благородного шевалье, которого они некогда охотно прятали после какого-нибудь трагического, кровавого происшествия в своих альковах, зная, что он так же смел и силен в любви, как и в искусстве фехтования.

Нет, для шевалье пришел конец, и его звезда закатилась. Правда, он позже снова появился на политической арене, но его роль была ничтожна и плохо сыграна.

 

XII

Что касается Дианы д’Этиоль, то она усиленно пряталась в Париже, опасаясь преследований полиции. Она тоже начинала понимать всю бесполезность борьбы последних роялистов против установившейся власти.

Как внутренний, так и внешний механизмы нового правительства действовали в полнейшей гармонии и пользовались неослабевающим успехом. Бюллетени действующей армии приносили известия о целом ряде последовательных побед. Великий завоеватель властно шествовал вперед, топча и рассеивая неприятельские союзные войска. Можно было подумать, что он заворожил удачу и что всему остальному человечеству только и остается низко и покорно склонить перед ним свою голову.

Париж жил в лихорадочном энтузиазме. Правда, немало в нем плакало вдов, матерей и невест, облаченных в траурные одежды, но общий фанатизм достиг такого высокого напряжения, что никому даже и на ум не приходило жалеть их. Их высоко чтили; их мужья, сыновья и женихи пали за отчизну; они должны были гордиться и носить свой траур как символ славного отличия.

Все от мала до велика были охвачены духом героизма; человеческая жизнь и в грош не ставилась. В этом диком, безумном бреду, в несмолкаемом лязге стали было много варварства, но еще более величия.

Отличительной народной чертой была непомерная гордость. В последнее двадцатилетие народный дух подвергся сильным изменениям и, руководимый мощной рукой, перевернул весь мир.

В войсках империи все еще царили первоначальные идеи революции, эти великие и благие идеи до их превращения в утопический кровавый бред.

Поколебленные троны наглядно выдавали незначительность и слабость монархов, а новоиспеченная знать империи, подражая старинной, родовой аристократии, затмевала ее собой.

Маркиза Диана хорошо понимала, что дело роялистов плохо, тем более что теперь она знала о бесправности притязаний принцев-претендентов. Ведь и графы Прованский и д’Артуа являлись не более как узурпаторами, раз она знала настоящего герцога Нормандского, Людовика XVII, иначе де Гранлиса, и не могла сомневаться в неоспоримости его законных прав.

Но принц — увы! — несмотря на все свое обаяние, как претендент выказывал удивительную инертность и совершенно затерялся на фоне общего дела.

Все это, вместе взятое, поколебало энергию маркизы. Не получая никаких известий от Бруслара, чувствуя свое одиночество и беспомощность, оторванность от своей рассеявшейся партии, измученной неудачами, она впала в уныние и отчаялась увидеть когда бы то ни было расцвет молодых побегов царственных лилий на почве старой Франции.

Живя постоянно начеку, опасаясь преследования и потому принужденная чуть ли не по три раза в месяц менять свое жилище, вечно скрываться и маскироваться старухой, против чего громко протестовала ее красота, маркиза впала в полное уныние и стала сожалеть о том, что покинула Англию. Но вернуться обратно она не могла: у нее не было паспорта, и она тщетно ожидала какого-нибудь благоприятного случая для переправы без документов. Ее имущество в окрестностях Компьена было конфисковано благодаря выходке Бруслара; она была лишена крова и начинала испытывать материальные затруднения.

Но Диана была смела и решилась поставить все на последнюю карту. Поэтому она в одно прекрасное утро отправилась в главное полицейское депо и храбро попросила аудиенции у Фуше.

Фуше колебался принять ее. Он знал воспламеняющуюся головку маркизы и считал ее способной на самые решительные, самые безумные поступки. Поэтому он выслал к ней одного из своих секретарей, уполномочив его узнать цель ее посещения и удостовериться в том, что она не имеет при себе никаких смертоносных орудий.

Диана улыбнулась и ответила на это:

— Господин Фуше очень осторожный человек. При мне нет никакого оружия. Впрочем, если желаете, то можете обыскать меня. Что касается цели моего посещения, то она очень проста. Я побеждена и признаю свое поражение. Я изгнана и только обманом вернулась во Францию. Но я жалею об этом; теперь моим единственным желанием является покинуть страну, в которой торжествуют мои враги, и присоединиться к моим друзьям… в ожидании наступления лучших дней…

— Другими словами, вы желаете получить охранную грамоту? — спросил секретарь.

— Вот именно.

— Прекрасно! Потрудитесь обождать. Я доложу вашу просьбу господину министру и вернусь известить вас о его решении.

Не прошло и десяти минут, как секретарь вернулся обратно.

— Господин министр выразил согласие исполнить вашу просьбу, — сказал он, — потрудитесь получить охранную грамоту. Вы имеете три дня срока, чтобы покинуть пределы Франции. Но предупреждаю вас, что если вы после данного вам срока окажетесь еще во Франции, то мы, к своему величайшему сожалению, будем вынуждены прибегнуть к крутым мерам.

— О, поверьте, что я крайне благодарна господину Фуше и мое единственное желание — как можно скорее перебраться в Англию. Благодарю вас за хлопоты, и верьте, что если наши положения изменятся, то и я в свою очередь постараюсь быть полезной вам.

— Вы очень добры, сударыня, — улыбаясь, ответил секретарь. — Конечно, все может случиться, но пока нет никаких указаний на возможность существенных перемен.

В тот же день маркиза тронулась в путь. При отплытии она с облегчением вздохнула. Она не испытывала ни тоски, ни сожаления.

От ее горячей любовной вспышки к принцу остался лишь тлеющий пепел воспоминаний. Она не могла простить ему его пренебрежение ею.

Но вместе с тем, несмотря на свое раздражение, она признавала, что царственная Полина Боргезе достойна поклонения и любви всех мужчин, даже принца.

Как-никак и она поддалась более или менее веянию времени и господствующему настроению. Потому-то она и остыла к своему делу и не желала более принимать участие в заговоре, потерявшем теперь в ее глазах все свое первоначальное значение.

 

XIII

Но в Париже еще бились верные сердца, преданные своим разбитым замыслам. Это, правда, были очень скромные сердца, но зато они были много искреннее, вернее и постояннее.

В старом жилище часовщика Борана бились два сердца, беззаветно преданные своему исчезнувшему молодому королю.

Их чувства были одинаковы по силе преданности и сердечности, но существенно рознились между собой в оттенке: одно из них было почтительно отеческое; другое же — очень сложное, трепетное и смутное.

Старик горячо жалел ребенка, выросшего в стенах его скромного дома, и каждый раз с тревогой просматривал бюллетени, получаемые из действующей армии. Рене же, в полном расцвете своей красоты и нежной грации, продолжала вопреки рассудку внутренне переживать свой роман, развившийся в ее сердце против ее воли. Превратившись в женщину, она теперь и думала как женщина и понимала, что борьба рассудка с сердцем бесполезна, так как вопреки всему победа всегда останется за сердцем. У нее не хватало духа самой следить за действиями армии; но каждый раз, как ее отец брался за бюллетени, она трепетно спрашивала:

— Где они, отец? Пишут ли что-нибудь о полке Тур д’Оверна?

На следующий день после битвы при Эйлау старый часовщик внимательно просматривал бюллетени. Вдруг из его груди вырвался легкий, подавленный стон.

— Что?.. Что такое? — крикнули в один голос Блезо и его жена, толстая Жанна.

Старый часовщик поправил дрожащими руками очки и со сдерживаемой дрожью в голосе прочел прискорбные итоги сражения: полк Оверна уничтожен; Изембурга уничтожен, 14-й линейный — уничтожен, 43-й — уничтожен… Из обоих дворянских полков уцелели лишь несколько офицеров да горсть солдат. Но они доблестно бились до последней капли крови и ценой беспримерного геройства и чувства долга сумели сохранить свои знамена. Император остался доволен ими.

Часовщик продолжал машинально читать дальше, но никто уже не слушал. В уме всех трех слушателей огненными буквами запечатлелась лишь строка о том, что полк Тур д’Оверна уничтожен почти полностью, — за исключением нескольких офицеров. Так что же тогда?! В живых ли или в мертвых их принц, их дитя, их любовь, их безгранично обожаемое существо?

— Отец, — промолвила Рене, — замолчи, не читай дальше… Дай нам уйти в свои мысли…

Боран тотчас же оборвал свое чтение, откинулся на спинку кресла и тоже погрузился в свои тяжкие думы.

— Отец, — после продолжительного молчания нерешительно промолвила Рене, — взгляни, нет ли где-нибудь в бюллетене имен убитых?

Часовщик снова взялся за листок, пробежал его во всех направлениях… Вдруг он разом побледнел и протянул руку, как бы призывая ко вниманию.

— Убиты… генерал маркиз де Гонул, генерал Дальман; полковник маркиз де Кадур; майор граф де Пиенн… и так далее. Его нет! Раненые?.. Погодите!.. Полковник ла Тур д’Оверн, батальонные командиры… капитаны… Его нет!

Тогда все, одновременно плача и смеясь, кинулись друг другу в объятия, поздравляя с чудесным спасением единственного дорогого им существа в трагической, кровавой войне предыдущего дня.

Но все эти странные волнения не могли не отразиться на нервной и впечатлительной Рене. Ее била лихорадка, и ее темные глаза горели каким-то неестественным огнем.

Она знала, какие страшные испытания и лишения терпела злополучная армия и ей невольно становилось и больно и стыдно за себя, за то, что она и в тепле, и сыта, тогда как он, ее любимый, быть может, дрожит где-нибудь в ужасной, холодной стране и, может быть, голодает систематически целыми неделями кряду…

Те же мысли и те же чувства волновали одновременно с нею многие тысячи женщин, но сознание, что страдают о том же и другие, не умаляет остроты индивидуальной скорби.

Он! Он, сын и потомок королей Франции, подвергнут таким испытаниям по воле того, торжествующего узурпатора!..

В такие минуты Рене начинала сомневаться в Провидении, даже в Самом Боге. Она хотела превозмочь себя, отогнать эти недостойные, грешные мысли и не могла. Молитва не трогала сердца и слетала с губ как что-то чуждое и ненужное.

Но что же будет дальше? Она не могла это постичь. Если принц уцелеет, вернется с войны, настанет мирное время… Что же тогда? Какова будет его роль в жизни?.. Ее роль относительно его?.. Где и в чем предвиделся всему этому выход?.. Все было объято непроглядной тьмой.

Иногда Рене предавалась сладким мечтаниям; грезила о восстановлении Бурбонов, о восшествии ее обожаемого короля Людовика-Шарля на дедовский престол… Каким бы это было бы счастьем для него! Но она?.. Стала бы она счастливее от того?

Она, внутренне содрогаясь, низводила себя на должность преданной служанки при детях, которых он мог бы иметь от брака с какой-нибудь иностранной принцессой… его любимой, счастливой супруги… Это все, чего Рене могла ожидать в лучшем случае.

Неудивительно, что сердце бедной девушки мучительно сжималось от горя и тоски.

Ах, эти военные бюллетени! Их читали с одинаковым напряженным вниманием и во дворцах, и в замках, и в мещанских домах, и в лавках, и в крестьянских избах. И всюду бывали те же взрывы безудержного счастья, когда не находили в роковых списках убитых и раненых имени дорогого человека.

В предместье Сент-Оноре, в роскошном дворце финансиста Мартенсара, была погружена в чтение бюллетеней красивая темнокудрая молодая девушка, Олимпия Мартенсар. Но, прочитывая списки, она дрожала не только за брата. Когда ее отец, вздыхая с облегчением, отбрасывал листок, говоря, что имя Евгения не упоминается, она тотчас же подхватывала его на лету, чтобы убедиться в том, что не упоминается также и о Бертране, черноволосом стройном офицере, избраннике ее сердца, Бертране Микеле де Марш, из гордости, сознательно подавлявшем в себе горячее чувство любви к ней, Олимпии Мартенсар.

Она так привыкла с самого раннего детства подчинять себе волю отца, что ни минуты не сомневалась в том, что рано или поздно ей удастся склонить его к тому, чтобы назвать ее избранника своим сыном.

Самым крупным препятствием в этом деле служила непомерная гордость и щепетильность самого молодого человека, негодовавшего на себя за то, что он позволил себе увлечься столь богатой девушкой, так как ее средства в его глазах являлись ее единственным недостатком.

Неизвестно, что сталось бы с чувством Олимпии в мирное время, но теперь, когда она находилась в постоянном напряженном страхе ожидания тревожных известий, все ее мысли и чувства витали вокруг двоих дорогих ей людей. Ее чувство росло и крепло, и образ молодого офицера витал в ее представлении, окруженный немеркнущим сиянием героя и мученика.

В предместье Сен-Жермен, в третьем этаже одного из старых домов улицы Варенн, переживали сердечную тревогу старые девицы де Ваденкур. Они, эти бедные старушки, тоже с тоской следили за ходом действий отдаленной армии; они тоже, надевши на нос очки, медленно водя трясущимися пальцами, разбирали печальные строки, узнавая имена погибших героев.

— Творец Небесный! Сохрани его нам!

— Ну, что же, сестра?

— Пока еще Милосердный хранит его.

— Сестрица, родная!..

И обе старушки, проливая слезы умиления, возносили благодарственную молитву Тому, Кто владычествовал над миром еще задолго до Наполеона.

Они тоже немало горевали о тех лишениях, которые должен был переносить их дорогой племянник Пьер д’Орсимон.

— Бедняга, где-то он теперь?.. Может быть, он голоден?.. Ест ли он?..

— Что-нибудь да ест… Но что именно и досыта ли?..

— Ох, тяжкие времена наступили!.. Во времена королей было много лучше: детей не гнали на войну…

Старушки замолкали и, усевшись около камина, одна в «бержерку», другая в старинное кресло времен Людовика XV, погружались в свои думы. В маленькой гостиной, убранной старинной мебелью стиля Людовика XV, наступала тишина; только огонь потрескивал в камине, да котенок, играя с упавшим клубком, мягко постукивал иной раз лапками об пол.

В этой маленькой гостиной была горка с различными безделушками и куколками. Эта горка вечно была на замке и никогда не открывалась. Когда Пьер д’Орсимон был еще ребенком, эта горка неизменно служила объектом его детских вожделений. Вероятно, этим объясняется то, что обе старушки теперь охотнее всего останавливали свои взоры именно на этой вещи. К воспоминаниям о давно-давно прошедших днях присоединялись жгучие впечатления переживаемого; вот почему глаза старушек зачастую застилали слезы о минувшем и о настоящем.

— Сестрица, где-то он?..

— Один Бог знает, один Бог видит, один Бог его хранит!..

 

XIV

Но оказывается, что о судьбе французских солдат тревожились не в одной Франции. Эта тревога, по-видимому, перешагнула границу и заглянула в один из домиков Саксонии, где часто одна юная мещаночка грезила о молодом красивом офицере, в один ужасный вечер спасшем ее от позора и смерти.

Это была Гертруда Зеннефельдер, иначе говоря — Труда, мысленно призывавшая образ отсутствовавшего маркиза Эрве де Невантер.

Бывало, сидит она за работой, шьет что-нибудь… вдруг остановится, руки опустит, уставится в одну точку и думает, думает, думает…

Отец испугается, спросит:

— Что с тобой, дочка?

Не слышит Труда. Брат переспросит:

— О чем задумалась, Труда?

Девушка очнется, оглянется, вспыхнет вся до кончиков ушей, шепнет: «Ни о чем!» — и снова поспешно возьмется за шитье.

Мужчины переглянутся с улыбкой… «Нас, мол, не проведешь!» — но смолчат, не желая вгонять ее в еще больший конфуз.

Труда была лишена каких бы то ни было известий и жила одними надеждами. Но зато она свято берегла тот стакан, к которому прикасались губы ее возлюбленного в тот единственный вечер, который он провел у них.

Но, быть может, достигли наибольшей остроты чувства обитательниц замка Депли вблизи Компьена.

По уходе сына и племянника виконтесса д’Иммармон вернулась туда на жительство вместе со своей дочерью Изабеллой. Бедные женщины считали минуты, жадно ловили все сведения, трепетали при мысли о каждом сражении.

Мать страшилась за участь двоих дорогих ей людей: сына и племянника, за Жака и Жана, дочь же мучилась за троих: за брата, за кузена и за принца. Что касается госпожи д’Иммармон, то она значительно остыла в своей приверженности к молодому претенденту: уж слишком много горя и бед нес этот роковой человек всем тем, кого судьба сталкивала с ним. В глубине души она нередко думала, что было бы благодеянием судьбы, если бы эта высокая персона могла исчезнуть навеки в хаосе превратностей войны. Все ее чувства, вся ее любовь переносились на его двух спутников, обреченных делить его судьбу.

Чувства Изабеллы тоже успели несколько измениться. Она продолжала питать отголоски нежного чувства к своему прекрасному, сказочному принцу, которого она раньше мечтала покорить, но вместе с тем в ее душе значительно смягчилось чувство раздражения против Жана и Жака за их ссоры и распри. Время многое сгладило в глазах Изабеллы и осветило другим светом возмущавшие раньше отношения ее близких. Теперь она только и думала о том, чтобы скорее вернулись невредимыми и Жан и Жак, и чтобы она могла встретить их широко распростертыми, родственными объятиями.

А принц… Ну, что же!.. Ему она желала вернуть себе трон, уважение и верноподданнические чувства народа, но желания соединить свою судьбу с его судьбой, как бы она ни была блестяща, она не испытывала. Хотя Изабелле было только двадцать лет, но опыт уже успел придать ей известную дозу благоразумия. Когда она думала теперь о Жане де Прюнже, то в ее сердце снова, как прежде, усиливалось мягкое чувство и она снова начинала думать, что их жизни тесно связаны между собой повелением свыше. Она кротко покорялась, понимая, что бурные выходки ее жениха были вызваны исключительно любовью к ней.

Бедный, бедный Жан де Прюнже!.. Почему не пришлось ему узнать все это раньше, до того как он, сраженный вражеской рукой, упал бездыханным на бранном поле под Фридландом? Эта весть хоть сколько-нибудь скрасила бы его последние минуты.

И мать и дочь Иммармон бесшумно бродили по тихим комнатам старого замка. Мать постоянно вспоминала детские годы сына и племянника, так как она с самого раннего детства воспитывала Жана, оставшегося круглым сиротой: его отец был убит в вандейском восстании, а мать вскоре умерла с горя по мужу.

— Дети мои, дети! — шептала госпожа д’Иммармон, ломая себе руки. — Ты не понимаешь этого, — говорила она Изабелле, — надо быть матерью, чтобы понять меня. Дети мои… милые, родные!..

В парке она останавливалась в заветных уголках сына и подолгу простаивала на одном месте, припоминая эпизоды прошлого…

— Вот здесь, — говорила она Изабелле, — они любили играть в прятки… Тебя еще не было тогда, ты еще не родилась… Они любили это место и часто-часто играли здесь… Они были тогда так дружны между собой!.. Ни ссор, ни размолвок… Ах, зачем, зачем только явился этот принц?..

Изабелла слушала, и слезы накипали у нее на душе и жгучими рыданиями подступали к горлу. Ее тоже обступили свои воспоминания. Она думала о Жане де Прюнже, о том, сколько она причинила тяжких минут ему, такому доброму, такому любящему… Потом она думала о своем брате. Как она любила его, когда ей было пятнадцать лет, а ему двадцать! Сколько в нем было всегда благородства, деликатности! А потом… потом он изменился к ней!.. Стал суров и грозен… Она тяжело вздыхала и в свою очередь думала с тоской: «Ах, зачем, зачем явился этот принц?»

Действительно, несчастный принц, служивший игрушкой в руках того, кто занимал его трон, принц, на глазах которого умирали его самые преданные друзья, непризнанные или отверженные, тогда как вдали, в родной, далекой Франции, от него отходили и отрекались его последние партизаны.

В это бурное время, может быть, одна только женщина была чужда личным интересам. И эта женщина была Полина Боргезе. Она уже позабыла царственного неудачника, пленившего ее на краткий миг своей роковой судьбой и своей красотой. Для нее, сестры властителя мира, окруженной ярким отблеском ореола его гения, не было ничего ослепительного в образе последнего отпрыска королевского дома Франции. Она так привыкла к поклонению настоящего времени, что для уважения к прошлому величию у нее не оставалось места. Она так легко, так свободно и дерзко-беззаботно отошла от своего мимолетного каприза, как будто дело шло о самом простом смертном, пленившем ее стройностью фигуры или блеском красивых глаз.

Этой характерной чертой она предупредила историю: что сталось с престижем Бурбонов в сравнении с ослепительным блеском героя Аустерлица, Йены и Ваграма? Он померк, как меркнет жалкий свет свечи в ярких лучах восходящего солнца.

Вернувшись в Рим, во дворец Боргезе, Полина принимала все знаки уважения и преданности как нечто должное, отвечая на все это униженное внимание своей несколько усталой улыбкой.

Если безумно храбрые фанатики кидались навстречу смерти и погибали — она и это находила вполне естественным и неизбежным: империя была рождена в триумфе и в триумфе же должна была и существовать. Средства безразличны: не разбивши яиц, не сделаешь яичницы.

Если в уме Полины и мелькала между прочим возможность гибели Гранлиса на поле брани, то, во всяком случае, она относилась к ней без особенного волнения. Как знать? Может быть, она даже находила, что эта трагическая развязка явилась бы желанным исходом…

Но в эти дни безграничной преданности и самопожертвования кто же считался с ценностью человеческой жизни? Буквально никто; а уж меньше всех, конечно, принцесса Боргезе, герцогиня де Гвасталла, в девичестве Полина Бонапарт, уроженка дикой Корсики, о которой еще Жан-Жак Руссо писал в эпоху царствования Людовика XV: «У меня есть предчувствие, что этот маленький островок поразит весь мир».

Время шло. Наступил день, когда во Францию пришел следующий печальный бюллетень:

«Исполняя возложенное на них опасное поручение, погибли адъютанты генерального штаба: капитаны — маркиз де Жуайен, барон де Сойекур, граф де Прюнже д’Отрем и виконт Жак д’Иммармон. Они умерли героями. Тяжко ранены: господин де Гранлис и граф де Тэ. Все они четко исполнили свой великий долг».

Заметка была коротка, но она ошеломила, привела в отчаяние и уныние многих людей самых разнообразных положений в обществе.

В маленькой лавочке часовщика Борана известие о тяжких ранах Гранлиса заставило вскрикнуть от ужаса четырех человек.

— Это должно было случиться! — прошептал, роняя листок, Гиацинт Боран.

Супруги Блезо молча плакали, Рене дико оглядывалась по сторонам… Она не могла собраться с мыслями, не могла понять случившееся, — так она была ошеломлена этим ужасным ударом.

— Ободрись, девочка! Ранен — не значит мертв. В его годы легко поправляются, — сказал, наконец, Боран, видя горе Рене.

Но она не слушала. Ее мысли отсутствовали. Все ее помыслы, все ее чувства перенеслись далеко-далеко; все они были там, где страдал ее возлюбленный принц.

— Кто при нем?.. Кто за ним ухаживает? — наконец чуть слышно слетело с ее губ.

Все молчали, низко склонивши голову. Никто не находил ни слова утешения, ни слова одобрения.

Молчание нарушил сам Боран. Он быстро поднялся с места и сказал:

— Я пойду в канцелярию главного штаба и узнаю, каким путем и как препровождаются раненые обратно. Все, что в человеческих силах, будет сделано!

— Вот, вот!.. Помоги вам Бог! — промолвили в один голос Блезо и его жена.

Но Рене ничего не слышала, не понимала. Ее била нервная лихорадка, мысли — беспорядочные, обрывистые — неслись далеко-далеко. Ей казалось, что она там в чуждом краю, рядом с принцем… Слова будто в бреду рвались с языка…

— Кровь! — дико вскрикивала она, прижимая руки к груди. — Кровь!.. Стоны!.. Ах, какие стоны!.. Мертвые!.. И он… он, распростертый на земле… Один, совсем один! Где же помощь?.. Шарль, родной наш… Мой Шарль!.. Видишь, я с тобой! Я страдаю за тебя; мое сердце так же обливается кровью, как и твое… Ты потерял своих друзей… Кто же заботится о тебе?.. Иммармон убит! Прюнже убит! Тэ смертельно ранен… О боже мой! Я слышу, ты зовешь, ты так жалобно стонешь!.. Тебя жжет лихорадка… Ты хочешь пить?.. И никого, никого вокруг!.. Шарль, послушай! Я знаю, что я — ничтожество, но я так безгранично люблю тебя! Шарль, мой король, живи, только живи!.. Пусть ты будешь для меня всегда на недосягаемой высоте, лишь бы только ты жил!.. Я люблю тебя так бескорыстно!.. Не умирай!.. Я не в силах пережить тебя. Будь счастлив, здоров, велик — и я буду счастлива за тебя. Это все, чего я могу желать. Господи!.. Если Тебе нужна жизнь, возьми мою! Я с радостью вручу ее Тебе, только сохрани жизнь ему, Шарлю, моему королю! Да, я знаю, что о том же молятся теперь тысячи женщин, и Ты не можешь, Создатель, внять и исполнить все наши просьбы…

Рене закрыла лицо руками и горько зарыдала.

— Моя бедная, бедная девочка! — прошептал Боран.

Все то, что он сейчас услышал, послужило подтверждением того, что он уже подозревал и раньше.

Рене выразила желание идти вместе с отцом в главный штаб. Она не могла оставаться в бездействии и неизвестности.

Но одновременно с только что прочитанным грустным известием в Париж пришли вести о победе под Фридландом, о свидании в Тильзите, о блестящих условиях мира. Поэтому все улицы Парижа были запружены шумной, ликующей толпой. Дома были украшены гирляндами зелени и цветов, пестрели коврами, флагами, фонариками для вечерней иллюминации. Толпа выражала свой восторг шумными, несмолкаемыми криками:

— Да здравствует император!

Женская впечатлительность сказалась в данном случае с особенной силой. Звонкие, взволнованные голоса женщин покрывали собой даже мужские в громких криках:

— Да здравствует император!

Даже незнакомые братски обнимались между собой, целовались, делились впечатлениями. Один старичок говорил, безапелляционно помахивая рукой:

— Европа разбита в пух и прах. Вся Европа наша. Австрия, Россия, Германия — все это не более как французские провинции. Ах, дети мои! И кто бы мог это подумать хотя бы десять лет тому назад, до нашего маленького генерала, до нашего славного императора?

— Да здравствует император!

— Кто бы мог сказать это, когда войска коалиции обступили наши границы, а мы стояли одинокие, без средств, без оружия и без всякой надежды перед всеми венценосцами, жаждущими нашей погибели? Припомните хорошенько!.. Революция… Директория… Подчас оно бывало и недурно, но так или иначе все это неминуемо толкало в пропасть. Но появился он — и вместе с ним развернулись страницы Маренго, Абукира, Аустерлица! А теперь… О, как я счастлив, что дожил до такого дня!.. Франция преисполнена величия. Она могущественна и всем этим обязана только ему, ему одному!

— Да здравствует император!

Грустные и понурые пробирались в этой шумной толпе худенький старичок часовщик со своей хрупкой дочерью. От окружающего их восторженного шума еще болезненнее сжимались их сердца и еще горше становилось у них на душе.

Вскоре общественное ликование достигло своего апогея: показалась депутация офицеров, вернувшихся из Польши и Германии. Они торжественно несли знамена, отбитые у неприятеля, с целью водрузить их в виде подношений в церкви Пресвятой Девы, у Дома инвалидов.

Эти наглядные доказательства ослабления могущественнейших монархов еще пуще опьяняли экспансивную толпу. Она упивалась сознанием своих непрерывных побед как старым, крепким вином и с присущим ей фанатическим энтузиазмом прославляла имя героя, посылавшего ей издали главные трофеи своего победного шествия.

И вся толпа, опьяненная, упоенная своим торжеством, ревела в унисон прославления великого и непобедимого вершителя судьбы, властно и неизгладимо занесшего свое имя на скрижали истории.

— Да здравствует император!

Боран с дочерью употребили добрых два часа, чтобы среди этой вакханалии апофеоза добраться до военного министерства. Но — увы! — их постигло глубокое разочарование: там тоже праздновали победу и присутствия не было.

На следующий день их странствование было удачнее; им удалось получить некоторые сведения: раненые, в виду их тяжелого положения, передвигались очень медленно. Во Франции они должны были быть недель через пять-шесть. Ехать им навстречу не советовали, так как госпитальный обоз не придерживался определенного маршрута, а выбирал наилучшие пути сообщения. Администрация приложила все свои старания, чтобы обставить раненых наивозможно лучше и комфортнее. Уход за ними хороший. «Администрация»! Ах, это магическое слово тогда, как и теперь, как и всегда, зажимало все рты.

Отец и дочь покорились и стали ждать. Но эта инертная покорность обстоятельствам нелегко далась бедной Рене. Она исстрадалась, измучилась, днем и ночью считая минуты, занятая исключительно одной только мыслью.

 

XV

В то же самое время однажды утром в замке Депли близ Компьена раздался резкий, продолжительный вопль.

Пробегая, по своему обыкновению, военный бюллетень, Изабелла прочла о разрушении всех своих надежд, о гибели всех своих привязанностей, о великих потерях своей семьи. На ее страшный, нечеловеческий крик поспешно прибежала мать. Несчастная предчувствовала свое горе. Она схватила листок, валявшийся у ног ее обезумевшей дочери, прочла, в свою очередь, и под сводами старого замка раздался двойной вопль, полный нечеловеческой муки и скорби.

Сбежавшаяся прислуга без слов поняла причину этого отчаяния, поняла несчастье, обрушившееся на старый замок.

Первой все-таки овладела собой госпожа д’Иммармон.

— Наденьте глубокий траур! — сказала она прислуге. — Ваш господин погиб в бою с неприятелем. Точно так же погиб и господин де Прюнже. Господь послал нам тяжкое испытание. Покоримся Его святой воле!

Грустное известие тотчас же разнеслось по всем окрестностям. Все искренне сожалели о гибели этих двух молодых цветущих и симпатичных юношей. Все окрестные соседи — дворяне поспешили в замок Депли, чтобы выразить осиротевшим женщинам свое искреннее и горячее соболезнование.

Строгие и величавые в своем безысходном горе, они обе молча принимали знаки сочувствия к своим великим утратам. Не подлежит ни малейшему сомнению, что все эти соболезнования ничуть не утешили их; они терпели их как неизбежную дань их высокому положению, не более. Но, когда наступил вечер и они остались вдвоем с глазу на глаз, непомерная тяжесть их огромного горя обрушилась с новой силой на их хрупкие плечи.

— Изабелла, — отрывисто начала госпожа д’Иммармон, — я достаточно видела жизнь… Я потеряла мужа, теперь — сына Жака… — в ее голосе прозвучало сдержанное рыдание, — и своего второго ребенка, которого я воспитывала как своего родного сына, — Жана… Я не в силах, понимаешь, не в силах жить дольше в этих стенах, видевших их счастливое детство, в этих стенах, которые они покинули для того, чтобы пойти на смерть. — Она вздрогнула всем телом и дико осмотрелась по сторонам. — Я не могу, мне здесь все ненавистно! И общество людей мне тяжело… Днем, когда нас окружало столько посторонних, я пришла к окончательному решению и не изменю его… А ты, Изабелла, ты молода, тебе еще нет и двадцати лет… Поезжай в Англию, там у тебя есть родня. У тебя вся жизнь впереди. Время все залечивает, залечит оно и твои тяжкие раны. Наступит момент, когда ты снова будешь в силах и смеяться, и петь, и любить… Полюбят и тебя… Ты слышишь, Изабелла?

— А вы, матушка? — глубоким голосом промолвила Изабелла. — Вы еще не сказали мне, к какому решению вы пришли для себя?

— Я? В мои годы и при моем горе отказываются от всего на свете, ищут только мрака, чтобы укрыться в нем от посторонних взглядов, плакать на свободе и вспоминать былое. Я испрошу у своей тетки де Конши, настоятельницы монастыря кармелиток, занять одну из келий вверенного ей монастыря. Эта келья заменит мне могилу.

— Ах, так, значит, и вы покидаете меня?

Мать невольно вздрогнула: столько глубокого трагизма звучало в этом возгласе Изабеллы.

— Я не покидаю тебя. Если хочешь, то уйдем туда вместе.

— Нет! — резко промолвила молодая девушка. — Я не верю больше в Бога.

— Изабелла, дитя мое!..

— Что делать! Это так, и я признаюсь вам в этом. Я не верю больше в Бога, беспощадно мучающего Свои несчастные творения. Поэтому меня не привлекает к себе ни монастырская тишина, ни сень креста. Я знаю, что там мне не найти покоя. Но есть нечто иное… больше… и лучше.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Удалитесь, матушка, в монастырь, молитесь и плачьте там, предавайтесь своим воспоминаниям в тиши монастырских стен, до которых не доходят отзвуки мятущегося мира. И простите меня, если вам придется прибавить к вашему списку еще одно имя… Вы так много страдали, матушка, что это лишь слегка усилит ваше горе… Простите меня заранее, но каждый по-своему уходит из жизни.

— Изабелла, что ты говоришь? Одумайся! Я ручаюсь, что время все загладит.

— Полно, матушка, — прервала ее Изабелла, — полно! Я слишком измучена, слишком потрясена жизнью. Во мне накопилось слишком много возмущения и горечи. И потом… меня изгрызут упреки совести… Бедный Жак!.. Бедный Жан!.. И тот… другой!..

— Ах, это имя!

— Почему бы не упоминать о нем? Я чувствую, что и он также умер… Все погибли, все ушли из жизни, кого я любила, кем дорожила… В моем сердце образовалась такая странная пустота, что оно жаждет только одного — небытия. Я не размениваюсь и не торгуюсь. Партия проиграна, и я плачу своей жизнью.

— Послушай, Изабелла!..

— О матушка, не все ли одно: монастырь или могила?

Мать молча склонила голову.

Водворилось тяжелое молчание. Обе женщины погрузились в свои скорбные думы. Изабелла первая нарушила молчание.

— Подумайте, матушка, — начала она прерывистым шепотом, — вглядитесь хорошенько!.. Видели ли вы там, в грязи и в крови, эти несчастные фигуры, корчащиеся в муках агонии?.. Жак… Жан… и он!.. Видите ли вы, как они роют землю своими пальцами, сведенными судорогой страдания! Слышите ли вы их стоны?!. Читаете ли вы их последние скорбные мысли?..

— Замолчи, замолчи! Я не могу больше слушать! — взмолилась несчастная мать, прижимая руки к ушам, закрывая глаза от безмерного ужаса. — Замолчи! — простонала она. — Не пытай меня! Я и так постоянно вижу их перед собой! Я и так не имею минуты забвения!

— Вот видите?! Разве же мыслимо жить под вечным гнетом таких воспоминаний? Разве хватит на это сил человеческих? И потом, кроме того, эпоха уж слишком гнусна! Лучше уйти, сохраняя свое достоинство. Видите ли, матушка, мы пережили себя.

Она улыбалась, но эта грязная шутка, произнесенная юными устами, казалась еще трагичнее, чем все вопли отчаяния.

— Пусть так, Изабелла, — решительно промолвила госпожа д’Иммармон. — Я отказываюсь от своего намерения: я буду жить для тебя.

— О нет, матушка, — быстро возразила молодая девушка. — Это излишне, я не приму вашей жертвы, тем более что я не в силах обещать вам то же.

Госпожа д’Иммармон, к сожалению, не придала особенной веры словам своей непокорной дочери. Она рассчитывала на то, что время излечит это юное сердце.

В этот вечер они сидели вместе, долго-долго беседуя… вспоминая… окруженные дорогими им скорбными, окровавленными призраками убитых.

Изабелла, вероятно, недолго пробыла в своей комнате. Она сошла вниз, в подземелье, по шатающимся, полуистлевшим от времени ступеням, слабо освещая свой путь потайным фонарем. Должно быть, она долго блуждала по извилистым переходам, пока не обессилела. Тогда она просто села на землю, чтобы отдохнуть и… умереть.

Все это — предположения. Известно лишь то, что поутру постель молодой девушки оказалась несмятой. Госпожа д’Иммармон сразу почуяла страшную истину. Она совершенно обезумела от отчаяния: ведь она теряла последнее дорогое, родное ей существо, связывавшее ее с жизнью. В это мгновение она увидела, что скорбь не имеет пределов, что каждое новое горе усугубляет и удесятеряет силу прежних страданий.

По всему парку, в окрестности, к реке были посланы люди на розыски. Изабелла д’Иммармон вторично пропала из стен старого замка Депли. Но на этот раз все поиски оказались тщетными: ее не нашли ни живой, ни мертвой.

Месяц спустя несчастная вдова и трижды осиротевшая мать, госпожа д’Иммармон, поступила в строжайший монастырь кармелиток и произнесла монашеский обет, освободить от которого была не в силах ни одна земная власть. Она еще долго прожила, замкнувшись от света, и умерла в глубокой старости, в 1835 году.

По странной случайности, как раз в это время старый замок Депли перешел к новому владельцу, занявшемуся тщательным ремонтом старого здания, с чердаков до подземелья включительно. Закипела работа; в старые подземелья спустилась артель рабочих, с ломами, заступами, яркими фонарями, и в одной из ниш был найден распростертый женский скелет, на котором еще кое-где уцелели обрывки полуистлевшей одежды да остались неприкосновенными чудные, густые, темные волосы. Около черепа валялась тоненькая золотая цепочка с золотым медальоном и надписью: «Изабелла д’Иммармон. 1802 г.».

О грустной находке было тотчас же доложено последнему отпрыску рода герцогов Юржель и д’Иммармон. Он тотчас же распорядился о пышном погребении останков в компьенском фамильном склепе и внес крупный вклад за содержание в порядке нового мавзолея.

Так трагично кончилась судьба одной из красивейших и достойнейших молодых девушек Франции эпохи империи. Но эта эпоха так изобиловала бурными и драматическими эпизодами, что смерть — как бы трагична она ни была — проходила бесследно, как бесследно забывалась она даже самыми близкими.

 

XVI

Однажды утром, две недели спустя после торжественного дня ликования в Париже, Рене сказала Борану:

— Отец, я больше не в силах терпеть… Я только что прочла о том, что раненых везут во Францию через Потсдам, Магдебург, Франкфурт и Майнц. Умоляю вас, отец, отпустите меня! Дайте мне немножко денег на дорогу и отпустите. Я чувствую, что сумею разыскать и спасти его.

Боран задумчиво тряхнул головой, подумал несколько мгновений, глубоко вздохнул и просто сказал:

— Поедем!..

— О, благодарю вас, отец, благодарю! Какой вы добрый!.. Мы поедем вместе!.. Я чувствую, что он нас ждет… зовет нас… Ведь у него теперь никого нет, кроме нас!..

— Чего ты благодаришь?.. Мне и самому невтерпеж; прямо-таки сил больше не хватает сидеть да ждать у моря погоды.

Они наскоро собрались в путь. Старик предусмотрительно захватил с собой десять свертков золотых, по пятидесяти в каждом; это было плодом экономии всей его жизни, деньги, отложенные на приданое Рене. Теперь он решил взять их с собой. Он прекрасно знал, что путешествие потребует усиленных расходов. Колебаниям не было места: то, что принадлежало ему, прежде всего принадлежало его королю.

Когда все сборы были окончены, Боран оставил все дела и свой магазин на попечение Блезо и толстой Жанны, после чего все простились, обливаясь слезами, и бедный старенький часовщик, целых пятьдесят лет не покидавший Парижа, вместе с Рене, которой никогда не приходилось покидать его, отправился в контору «северных омнибусов», для того чтобы тронуться оттуда за границу, в Германию, в чуждые края.

Бедные путешественники! Они берегли каждый грош, думая, что тот может пригодиться их дорогому принцу. Они терпели всяческие лишения, питались сухим хлебом, запивая его чистой водой, ночевали в самых скромных харчевнях. Они все стоически переносили из беспримерной любви к своему ненаглядному Шарлю. С их уст ни разу не сорвалось ни одной жалобы, ни одного возгласа нетерпения или недовольства. Они радовались, как дети, расстоянию, увеличивающемуся между ними и Францией и уменьшавшемуся между ними и принцем. Они продолжали неустанно двигаться вперед, опасаясь лишь одного: успеют ли они прибыть вовремя? Найдут ли они своего дорогого принца в бесконечных транспортах раненых?

— Конечно, найдем! — подбадривала себя Рене.

— Да, конечно, найдем! — упрямо повторял за ней и ее отец, выбитый из своей обычной колеи.

Трудно было допустить мысль, чтобы их страстное желание осталось неисполненным. Их задача была свята. Сам Творец поддерживал их силы и направлял их шаги.

— Я прошел через революцию, террор, Директорию, империю, ощупью пробираясь среди тысячи опасностей, — сказал однажды Боран, — и остался здоровым и невредимым благодаря тому, что никогда не сомневался в Том, Которому все возможно, даже самое невозможное на взгляд человеческий. То же самое и теперь. Мужайся, дитя мое! Добро и правда всегда в конце концов берут верх и торжествуют на земле.

Так думал этот славный человек. Вот откуда черпают подобные бесхитростные натуры свой героизм, сверхчеловеческую силу воли и выносливость.

В Германии, при полном незнании языка, Боранам стало еще тяжелее. Они перебирались из города в город, с величайшим трудом добиваясь какого-нибудь толка. Ни их не понимали, ни они не понимали окружающих. Положение подчас бывало прямо-таки безвыходным. Наконец во Франкфурте им удалось понять, что отсюда только что отбыл большой транспорт раненых на Майнц. Они поспешили вслед за ним. Им удалось догнать этот транспорт при въезде в Майнц. Они лихорадочно осведомились у часового, был ли в числе раненых офицер полка д’Оверна? Но часовой не знал и ничего не мог ответить на этот вопрос. Ведь раненых так много! Кто их разберет?

К счастью, им повезло: на одной из улиц им повстречался военный врач, спешивший куда-то верхом. Рене недолго думая кинулась вперед, рискуя быть раздавленной, схватила лошадь за поводья и повисла на стремени, умоляя врача остановиться и выслушать ее. Будучи поражен красотой взволнованной девушки и узнав в ней француженку, врач поспешил остановиться и мягко просил ее:

— Что вам угодно?

Рене была так взволнована, что не могла вымолвить ни одного слова, но Боран, подоспевший тем временем, поспешил изложить суть дела.

Врач задумался:

— Капитан из полка Тур д’Оверна? Ординарец… У меня их целых два, но оба очень плохи… Я уже сколько раз думал, что они умрут у меня в пути… Гранлис?.. Да, мне кажется, что это фамилия одного из них. Я велел поместить его в городской госпиталь… Он не в силах ехать дальше… Вы и представить себе не можете, как ужасны дороги и как скверно приходится на них нашим несчастным больным. Чистая пытка!

Рене молча плакала, слушая этот рассказ.

— Можно видеть его? — спросил Боран.

— Трудновато!.. Вы знаете, предписания так строги… Впрочем… Вы его родственники?

— Нет, мы его последние слуги… Я воспитал его, — ответил часовщик.

— В таком случае это то же самое… Я постараюсь помочь вам. — Врач вынул записную книжку, быстро написал несколько строк старым, обгрызенным карандашиком и, вырвав листок, передал его Борану, сказав: — Вот вам пропуск, разрешение посетить госпиталь. Но вы скажете, что вы отец и сестра господина Гранлиса. Иначе невозможно.

— О, благодарю вас, благодарю! — воскликнула Рене.

— Не за что! Я знаю, что это такое… Я сам был ранен и лежал один-одинешенек!.. Это нелегко! Ну, желаю вам удачи. Если я могу быть полезным вам, то вы всегда найдете меня по утрам в госпитале: я старший врач Морлие… — И, раскланявшись, он поехал дальше.

— Госпиталь?.. Где же госпиталь?

Бораны спрашивали у всех прохожих, но никто не понимал их. Наконец чуть ли не десятый спрашиваемый понял, чего от него хотят, и указал им дорогу. Они поехали туда как сумасшедшие, но, дойдя до дверей, остановились, охваченные внезапным страхом. Что-то ожидало их там, за этими дверями?..

Наконец они превозмогли свою слабость и вошли.

В огромной палате стонала и корчилась от боли сотня раненых различных национальностей, но равных по силе страдания и боли. Борана и Рене провели в палату, где лежали раненые офицеры, и там в одном из живых мертвецов, худом, изможденном, с заострившимся носом и пепельно-серым лицом, они признали своего принца, своего возлюбленного друга, свое дитя. Он был так слаб, что уже не открывал глаз и находился в каком-то тяжелом полузабытьи.

Несчастные путешественники упали на колени по обеим сторонам этого скорбного ложа и припали к рукам принца. То были тяжелые минуты.

Гранлис ничего не чувствовал, не видел, не слышал. Его дух приучался к небытию. Он не сознавал того, что он уже больше не один, что к его изголовью склонились два безгранично любящих его существа. Его жизнь висела на волоске. Его раны раскрылись от ужасной тряской дороги и не хотели закрываться.

— Шарль!.. Шарль! — рыдала возле него Рене.

— Шарль! — вторил ей Боран.

Но Шарль не откликался; его дух витал где-то далеко-далеко от земли и беседовал с небожителями…

— Это ваш сын? — спросил Борана чей-то проникновенный голос, и чья-то рука мягко опустилась на его плечо.

— Да, — тихо ответил Боран, оглянувшись на спрашивавшего.

Это был молодой немец с лицом мыслителя, один из сынов старой Германии, родины Канта и Гегеля, Шиллера и Гёте, человек мысли, ставящий идею выше физической силы.

— Позвольте дать вам совет, — промолвил он. — Я в обыкновенное время состою врачом этой больницы, теперь же у меня есть временные помощники-коллеги. Если у вас только есть возможность, то мой совет вам: возьмите отсюда своего больного. Ему везде будет лучше, чем здесь. Здесь уже прямо в воздухе носится смерть. Стены пропитаны насквозь от болезней и миазмов. Раненые сотнями гибнут от гангрены. Возьмите его отсюда!

— О господи! Как же мы это сделаем?.. Он, по-видимому, так слаб! — воскликнула Рене.

В это мгновение в палату вошел доктор Морлие.

— Ага, вы здесь! — сказал он. — А я ищу вас…

Он кинул быстрый взгляд на безжизненно распростертое перед ним тело Гранлиса, потом перевел взгляд на своего местного коллегу.

— Я советовал им взять отсюда их больного и лечить его на дому, — сказал молодой человек, — потому что здесь, как вы знаете…

— Да, конечно, — подтвердил Морлие, — но только… могут ли они сделать это?

С этими словами он оглядел скромную, почти бедную одежду часовщика и его дочери.

Но Боран, услышав это, тотчас же поднялся на ноги и произнес:

— У меня есть при себе десять тысяч франков золотом. Достаточно ли этого?

— О, за глаза! Слишком много! — ответил Морлие. — Не можете ли вы, коллега, указать спокойное жилище, куда можно было бы поместить нашего капитана? — спросил он молодого врача.

— Ко мне! — просто ответил молодой человек. — Я беру его на свое попечение. — Говоря это, он не спускал взгляда с Рене. — Во-первых, это ничего не будет стоить… кроме лекарств… да и то!.. А кроме того, я ручаюсь, что спасу брата барышни, если он будет всецело на моем попечении.

— Доктор Дитрих, — торжественно промолвил Морлие, — я поручаю вам этого французского офицера.

— Доктор Морлие, — ответил тем же тоном молодой врач, — я ручаюсь, что возвращу его вам здравым и невредимым, готовым на новые геройские подвиги.

В тот же день Гранлис был перенесен в дом доктора Дитриха. Боран и Рене сопровождали носилки раненого. Они шли рядом, как автоматы, предоставив все дальнейшее течению судьбы.

Они были чересчур замучены и задерганы всеми неудачами и напастями последних событий.

Потянулся ряд новых дней.

Давид Дитрих принадлежал к числу тех молодых немцев, на которых республиканские веяния произвели потрясающее впечатление, пробудили их от моральной спячки и преисполнили их души восторженным энтузиазмом. Все его существо рвалось во Францию. Ему страстно хотелось бежать туда, громко приветствовать нарождающуюся свободу и приложить свои силы к низвержению прогнивших устоев феодализма. Но он был слишком молод и не имел средств. Эти две причины принудили его остаться на родине. В 1807 году ему было уже тридцать четыре года. Но он все время с неослабевающим жаром следил издали за борьбой новых идей с отжившими традициями, ареной которой служила Франция, бывавшая порой то полной величия, то преступной, но всегда и неизменно трагичной и грандиозной. И вопреки всему, вопреки врожденным, национальным предрассудкам, Дитрих полюбил Францию как свою вторую родину — родину духа. Он полюбил ее всей душой, всеми силами ума. Он стал изучать ее язык и ее обычаи и научился бегло говорить по-французски.

 

XVII

Встреча с Рене Боран произвела в душевном мире Дитриха целый переворот. Занятый до сих пор исключительно наукой и умственной жизнью, он впервые ощутил запросы сердца и почувствовал все обаяние женской красоты. Правда, он заблуждался: он принял Рене за отпрыск дворянского рода, тогда как она обладала лишь благородством красоты и душевных свойств.

Предлагая свой кров и услуги молодому офицеру, Дитрих, конечно, действовал главным образом под неотразимым очарованием женственно прекрасного образа Рене. А уж из этих сложных чувств рождалось желание победить болезнь, восторжествовать над смертью и вернуть к жизни брата той, в которой он сразу признал воплощение идеала своих юношеских грез.

Он окружил Гранлиса чисто братскими заботами и попечениями. Живя под его кровом, Боран и Рене, к своему величайшему изумлению, убедились в возможности существования между отъявленными врагами самых человечных, самых гуманных чувств и отношений. Они поняли, что вопреки вражде монархов отдельные личности не всегда способны разделять предписываемую им национальную ненависть и зачастую могут сохранить в своем сердце чувство милосердия и сострадания к невзгодам врага.

Если бы голоса народа могли раздаваться так же громко и свободно, как раздаются они с высоты тронов, то нет сомнения, что удалось бы избежать многих столкновений и уберечься от многих бед. Но голоса народов раздаются лишь под сурдинку, в ожидании той минуты, когда они загрохочут, как мстительные раскаты грома, и заполнят своей карающей силой весь мир земной, от края до края.

Однако же Рене и Борану, ярым роялистам, привелось наслушаться много странного от своего бескорыстного и гостеприимного хозяина. К их величайшему изумлению, он прославлял республику и те самые имена, которые они привыкли ненавидеть и проклинать, он превозносил до небес и преклонялся перед ними как перед великими апостолами свободы. Он прославлял жирондистов, Дантона, Демулена и прочих, не понимал проклятий, воссылаемых памяти якобинцев Сен-Жюста и Робеспьера, которых он считал двумя величайшими работниками общего дела.

— Стараться определять истинное значение каждой отдельной личности, отмеченной в летописях революции, — говорил он, — это то же, что стараться определить точный вес каждой отдельной крупицы пороха, послужившего материалом колоссального взрыва. Тут важен лишь результат: коренное уничтожение препятствий.

Он одобрил цареубийства или, по крайней мере, оправдывал их и в темных деяниях террора, в безостановочной кровавой работе гильотины видел залог будущего блага, социальную экономию многих тысяч человеческих жизней, которым при сохранении прежнего режима грозила бы неминуемая гибель.

Слушая все это, Бораны бледнели от ужаса, не понимая, каким образом такой порядочный и глубоко образованный человек мог придерживаться таких чудовищных, по их мнению, взглядов.

Дитрих не мог не замечать глубокого смятения, производимого его речами в этих скромных, несколько отсталых умах. Он улыбался их замешательству, но отнюдь не отрекался от своих слов, так как даже ради того, чтобы понравиться Рене, он никогда не согласился бы солгать и пойти против своих убеждений. Иногда он говорил им:

— Да, я понимаю, вас потрясают мои взгляды. Но что же поделаешь? В этом заключается рознь каст: вы принадлежите к своей, как я — к своей. Но поймите, что в тот день, когда рушился трон Людовика Шестнадцатого, содрогнулись в своем основании все троны мира, что закон о престолонаследии превратился в сомнительные прерогативы и что в этот день началось падение могущества и величия монархов. Наступит день, когда подтвердятся все мои предположения и выводы, и человечество через два или три столетия будет оглядываться на нас с таким же изумлением, как мы взираем теперь на полчища рабов Древней Греции и Рима и на безгласные человеческие табуны, погоняемые нагайками восточных деспотов.

— О, что вы говорите! — ужасалась Рене. — Разве мыслимо существовать без короля? Эти десять лет достаточно показали!..

Дитрих задумчиво пожал плечами.

— Смею уверить вас, молодой человек, — постарался возразить Боран, — что наш последний король был очень добрый, заботливый и неспособный желать несчастья своему народу…

— Возможно и это… только он был чужд страданиям своих подданных и не интересовался ими. Кроме того, если ваш последний король и не был преступным, что еще подлежит сомнению, зато его предки хорошо постарались навлечь на себя всеобщую ненависть и затаенную до поры до времени глухую вражду. За все это расплатился он. В данном случае дело было не в человеке, а в принципе. Ход истории был таков, что нельзя было покарать ни Людовика Пятнадцатого, ни Людовика Четырнадцатого, этих преступных чудовищ, тогда как Людовик Шестнадцатый, весьма возможно и невиновный, пал роковой жертвой своей эпохи. Все равно, будь кто-либо другой на его месте, ему одинаково не миновать бы своей судьбы. Назовите как хотите, ошибкой или искупительной жертвой, но это неизбежный результат общественного напряжения.

Рене и Боран содрогались от всех этих речей. Действительно, было нечто парадоксальное в преданности и в присутствии этого врача-революционера у изголовья последнего наследника тех королей, которых он огулом предавал беспощадной анафеме.

Однажды Боран сказал своей дочери:

— А что, если он случайно узнает о том, кто, собственно, его больной?..

— Это недопустимо, — возразила Рене. — Но если даже и так?

— Он, может быть, отравил бы его, — прошептал старик, тараща от ужаса глаза.

— Полноте, отец! — возмущенно воскликнула Рене. — Какие у вас скверные мысли! У доктора Дитриха великодушное сердце!

— Так-то оно так, — пугливо оглядываясь, ответил старик, — но ведь вот уверяет же он, что и у Дантона, и у Сен-Жюста, и у Робеспьера были великие сердца… Значит?..

Рене невольно смутило это сопоставление.

— Лишь бы только Шарль сам себя не выдал… в бреду… во время лихорадочного приступа… Как только ему станет немного лучше, его необходимо увезти отсюда.

— Да, я уже думал об этом, — ответил старик.

В другой раз Дитрих сказал следующее:

— Знаете, идеи уже повсюду меняются, и все это благодаря вашей революции. А знаете ли, почему я не презираю вашего Наполеона, несмотря на то, что он явный деспот, своего рода король в новом стиле? Да именно потому, что он как нельзя яснее наглядно доказывает и народам и венценосцам, что нет необходимости в освященных веками наследственных правах, для того чтобы владеть народами и покорить весь мир. Он врезался в Европу, как дикий кабан в свекловичное поле. Карьера этого авантюриста — это звонкая пощечина старым предрассудкам. И потом, что там ни говори, но ведь он, бесспорно, продукт революции; он — чадо республики, и ваши войска в своем шествии по Европе являются носителями идеи свободы. Лучшим доказательством этому служит то, что другие нации не испытывают к вам ненависти, тогда как короли, императоры и наследственные принцы составили тесную лигу в своей затаенной вражде против вас, бунтовщиков, какими они считают вас и этого великого мятежника, который силой своего гения властно гонит вас вперед. Ваш император — первый враг королей!

Другой раз он сказал:

— Ведь и вы, сами того не замечая, хоть и туго, но все же воспринимаете новые веяния… Ведь вот ваш сын и брат служит Бонапарту, коронованному плебею.

Часовщик и его дочь молча склонили голову. Они ничего не могли возразить против этого: внешние признаки были, несомненно, против них.

Так прошла неделя, к концу которой Гранлис проявил легкие признаки жизни. Он стал поворачивать голову при звуках голосов или при легком шуме шагов.

Однажды утром он сознательно улыбнулся, глядя на Рене. Его губы пошевельнулись, исхудалая рука приподнялась над одеялом, но сил не хватило: еще не было голоса, чтобы вымолвить слово, и рука тотчас же бессильно упала на постель. В другой раз, когда Рене одна сидела возле его кровати, рассеянно перелистывая какую-то книгу, Людовик-Шарль явственно позвал ее:

— Рене!..

Она так взволновалась, что выронила книгу, потом бросилась к нему.

Он повторил:

— Рене!..

— Государь… государь! — залепетала она, задыхаясь от счастья. — Вы видите меня, узнаете? Вы спасены! Господь услышал наши молитвы!..

Рыдая от счастья, она упала на колени возле его кровати, уронивши руки на постель. Принц заговорил, но это стоило ему огромных усилий:

— Я уже давно… вижу тебя… и твоего отца… и того… другого человека… с золотистой бородой… Он, кажется, искренне… расположен… Знаешь… ведь я выздоравливаю… только благодаря… вашему присутствию… Пока я был один… в пути… в амбулаториях, мне было все равно… я хотел умереть… Но в тот день, когда я услышал… твой голос… во мне снова… пробудились и вера… и надежда…

Он замолчал, обессиленный вконец. Он употребил целых пять минут на то, чтобы вырвать из себя эти несколько скомканных фраз, произнесенных полузадушенным голосом.

Рене жадно ловила каждое слово, упиваясь им, как небесной гармонией. Однако же она скоро оправилась и заставила своего бедного короля замолчать, закрыв ему рот рукой. Под нежным прикосновением этой белой ручки царственные уста больного шевельнулись в легком поцелуе.

Рене совершенно потеряла голову, бессознательно кинулась к двери и закричала:

— Отец! Отец! Он говорит, он воскрес!

Старый часовщик прибежал со всех ног.

— Шарль, Шарль! Дитя мое дорогое!.. О, простите, государь!.. Какое счастье!.. Вам лучше?.. Вы поправляетесь!.. О, благодарю вас, благодарю! — воскликнул старик.

Он, путаясь и захлебываясь слезами радости, снова благодарил своего принца за ту милость, которую он даровал им своим возвращением к жизни.

Но Рене внезапно вспомнила все воображаемые опасности, окружавшие их со всех сторон, и поспешно сказала:

— Государь, простите нашу дерзость, но знайте, что вы здесь слывете за моего брата и сына моего отца… Обнаружить ваше рождение — это значило бы подвергнуть вас новым опасностям. Примите же, умоляю вас, создавшееся положение вещей и соблаговолите нам разрешить то простое и родственное отношение, которое мы проявляли к вам в детстве при посторонних посетителях нашей лавочки.

Больной вторично улыбнулся и прошептал:

— Я рад… Почему это и в самом деле… не так!.. Мои последние друзья… отец… сестра!.. Ваша преданность дает вам… все права… И потом… видите ли… я так страшно устал быть… тем, что я есть!..

Силы снова изменили ему, он упал на подушки.

Но этот припадок слабости скоро миновал. Людовик снова раскрыл глаза… Они были полны безграничной признательности и глубокой доброты.

Вернувшись домой, Давид Дитрих первым делом поднялся к больному. Лишь только он успел переступить порог, как тотчас же услышал голос своего пациента:

— Благодарю вас, доктор!.. Вы спасли мне жизнь…

Давид даже вскрикнул, искренне обрадованный благотворными результатами своего лечения.

— Ага, наконец-то! — крикнул он. — Вот мы и пошли на поправку! Сегодня у нас праздник! Пора, пора: бедный папаша и сестричка совсем истомились… Ну, теперь все пойдет на лад. Нужно только хорошее питание да чистый воздух, чтобы укрепить свои силы… Не дальше как через месяц вы уже будете гулять на своих ногах.

Дитрих в своем восторге жал руки Гранлису, целовал Борана, обнимал Рене… Молодая девушка вспыхнула как зарево под взглядом своего принца, хотя это проявление восторга было вполне понятно.

 

XVIII

Был уже сентябрь 1807 года. Капитан Гранлис уже более двух месяцев колебался между жизнью и смертью. Теперь наконец чаша весов склонялась к хорошему исходу. Все сомнения неизвестности отходили в сторону, все ухаживавшие за ним могли передохнуть.

Но, когда принц набрался достаточно сил для того, чтобы сидеть на солнышке у окна, выходившего на главную городскую площадь, когда он настолько окреп для того, чтобы принимать участие в беседах, Дитрих снова возобновил свои любимые разговоры о великом освободительном движении Франции, о благословенной республике.

Хотя Боран с дочерью и предупредили заблаговременно принца о своеобразном складе мыслей молодого врача, но тем не менее они очень опасались какой-нибудь вспышки со стороны принца, вызванной справедливым негодованием. Однако их опасения были излишни.

В первый же раз, когда Дитрих начал разглагольствования на свою любимую тему, Гранлис улыбнулся без малейшей тени горечи и промолвил:

— Да, я знаю… Я находился в полузабытье, но тем не менее до меня доходили обрывки ваших разговоров. Я знаком с вашим образом мыслей… Я припоминаю, как вы говорили, что вы очень любите людей восемьдесят девятого и девяносто третьего годов… У каждого свой вкус… Но мне было бы крайне интересно узнать: за что вы, собственно, любите их?

И Дитрих перед лицом Людовика XVII начал воспевать свои хвалебные гимны революции, воспевать падение в грязь и в кровь головы последнего короля Франции. Гранлис молча слушал все эти речи, тогда как его верные подданные в своем смятении низко склоняли голову, опасаясь того, что принц не выдержит и выдаст себя бурной вспышкой негодования. Но они опять-таки ошибались: принц оставался все так же спокоен и бесстрашен.

А Дитрих старался вовсю. Громкие фразы так и сыпались с его языка. Права человека, гражданское равенство, богиня разума, пробуждение человеческого достоинства, народ, познавший свою мощь и царящий в свою очередь, — что за дивные метаморфозы, какая великая заслуга настоящего века, какая честь для страны, для Франции! И тотчас же он переходил к Средним векам, к эпохе приниженного рабства.

— Подумайте только! — восклицал он. — Тысячелетие пресмыкания под мощным кулаком сильнейшего или того, кого почитали таковым. Тысячелетие суеверий, преклонений, позорных поступков, насилия, грабежа, смертей под сенью виселиц, при зареве костров. А потом?.. Разве потом стало лучше? Невыносимый гнет продолжал давить по-прежнему; связанный по рукам и по ногам, с крепко зажатым ртом, народ молчал, находясь под вечным страхом жестокой расправы. Подати, барщина, рекрутский набор; налог на хлеб, налог на соль, налог на молитву, налог на мысль. За небо или землю — за все надо платить. Король же со своим двором, со своими герцогами и фаворитками — особенно с последними, — зарывшись с ними по горло в золото, небрежно раскидывал направо и налево груды червонцев государственной казны, составленных из медяков народной голытьбы, ее крови, пота и стонов, говоря: «Это мое право, дарованное мне Богом».

— И вы действительно верите, что в ту эпоху и небо и земля носили такую мрачную окраску? — спокойно спросил Гранлис.

— Верю ли я этому?.. Верю ли я!.. Но для многих эта эпоха существует еще и поныне… И близок час… Но нет, нет! Терпение! Всему свое время!

— Но мы сами… с Наполеоном?..

— Э! Это не то же самое. Он сам себя создал. Он вышел из народа; он каждому гражданину открывает необъятный мир надежд. Его новоиспеченная знатность — не что иное, как хлесткая пощечина всей исконной, родовой аристократии! И, что ни говори, всем титулам и привилегиям пришел конец… Создавая новые, Наполеон этим самым убил прежние.

— Возможно! — все так же равнодушно согласился Гранлис.

Это неизменное спокойствие и равнодушие совершенно сбивали с толку Борана и его дочь. Их положительно ошеломляло это пассивное отношение к идеям, ниспровергающим все принципы и устои прошлого.

Однажды Дитрих сказал следующее:

— Вы еще очень молоды, вы ничего не видали… Вам в девяносто третьем году было всего только восемь лет, а мне было уже целых двадцать, я уже все понимал. Я издали следил за всем происходившим, и это расстояние придавало беспристрастность моему суждению. Поэтому я все-таки скажу, что во всем этом ужасе было много справедливости и величия.

Гранлис молча покачал головой и тихо спросил:

— Вы думаете? Я действительно был еще очень мал, но я был свидетелем… таких… фактов, которые нельзя позабыть.

— А я, — с ожесточением крикнул Боран, — я видел переполненные тележки, увозившие свои жертвы! Я слышал лязг национальной бритвы! Я по щиколотку утопал в синей крови аристократии; я видел женщин, детей и стариков, убиваемых медленной смертью, без объяснения причин. Вам, молодой человек, было в ту пору двадцать лет, а мне — с лишком сорок. Вы судили издали, а я — вблизи… Поэтому я скажу вам, как очевидец, что это было позорно, возмутительно, отвратительно, низко и подло! Вот! И нужно быть иностранцем, как вы, для того чтобы оправдывать всех этих Фукье-Тенвилей, Лебонов, всех этих Фуше (в особенности же этого!) и вообще весь этот сброд негодяев, разбойников и убийц! Вот вам святая истина. Скажите лучше, что весь народ целых шесть лет трепетал от страха под железным кулаком шайки пьяных мятежников, — тогда вы будете правы. Скажите, что все эти ваши прославленные герои имели в виду лишь одно: сохранить во что бы то ни стало свою собственную голову ценой других голов, что это была словно азартная игра: кто перетянет в жестокости и хладнокровии, для того чтобы больше удивить и оказаться сильнейшим, — и вы опять-таки будете правы! Но все то, что вы говорите…

Дитрих пожал плечами и упрекнул маленького часовщика из переулка де Мо-Вестус:

— Вы просто старый дворянин отжившего режима!

Гранлис же, не желая высказываться, только промолвил:

— Эге, два колокола — два разных тона.

Оставшись наедине с дочерью, Боран взволнованно заговорил:

— Нужно уехать отсюда! Скорее, во что бы то ни стало! Здесь грозит уже новая опасность. Принц мало-помалу поддается растлевающему влиянию этого демагога, превращается в якобинца! Он напоминает мне своего несчастного отца: такой же слабохарактерный, как и тот. Он точно так же способен нацепить на себя красную кокарду и надеть фригийский колпак. Неужели ты не замечаешь, что он устал от самого себя, от тяжести своего происхождения и своих законных прав, освященных свыше?

Рене соглашалась, хотя и без особенной горячности. Принц, отвергающий своих предков, добровольно отрекающийся от своих привилегий, приближался тем самым к плебейке, какой она была по рождению. Но еще более ее радовало то обстоятельство, что принц никогда больше не говорил о Полине Боргезе. В конце концов они тоже проникли в эту тайну. Но теперь, по-видимому, всему наступил уже конец, и Рене тешила себя мечтой, что она одна осталась верна своему бедному непризнанному принцу, своему королю без престола.

Но Дитрих не унимался и оставался по-прежнему верен себе. Однажды он сказал Гранлису следующее:

— Не понимаю, каким образом вы, именно вы, можете оправдывать и извинять прежний режим? Правда, вы принадлежите к дворянству, но ведь к самому мелкому, самому незначительному дворянству. Смотрите: теперь вы уже в двадцать два года капитан; в двадцать восемь будете полковником, а в тридцать — уже генералом. Весьма вероятно, что к сорока вы будете и маршалом, как многие, которые не стоят вас. Да, да, ведь я тоже умею разбираться в людях и скажу вам без лести, что вы в умственном отношении стоите много и много выше среднего уровня; при желании вы можете далеко пойти: вы можете сделаться герцогом, сенатором, если захотите, а то и министром. А в царствование ваших королей вы не осмелились бы и мечтать о золотых эполетах. Ведь так? Сознайтесь-ка!

— Сознаюсь! — безучастно, как отдаленное эхо, ответил Гранлис.

А Дитрих опять принялся за свое:

— Ваши Бурбоны! Ну скажите пожалуйста, кто о них думает? О них вся Франция уже успела позабыть. Корсиканец все захватил себе: славу, власть, преданность мужчин, восторженное поклонение женщин. Кто теперь думает о графе Прованском? Кто интересуется господином д’Артуа? Всем ли известно существование некоего герцога Ангулемского и герцога Беррийского? Все это отхлынуло от настоящего времени так же далеко, как Всемирный потоп.

— А дофин?.. А Людовик Семнадцатый? — решилась вставить Рене.

— Дофин, или Людовик Семнадцатый, как вы изволили сказать, умер в Тампле.

— Говорят! — спокойно кинул Гранлис.

На этом разговор прервался.

— Ну конечно! — сказал в тот вечер Боран своей дочери. — Не знаю, что именно виновато: болезнь, моральное переутомление или отвращение, но наш принц отрекается! Это ясно! В таком случае зачем же мы так отчаянно боролись? Зачем двадцать раз рисковали нашей жизнью?.. Ради чего?.. На что все это?!

— Полно, отец, — тихо остановила его Рене. — Вы говорите сейчас, как отъявленный эгоист.

— Это я-то? О господи! — растерянно крикнул часовщик.

* * *

Настал наконец день, когда Гранлис встал на ноги. Неделю спустя он уже бродил по городской площади. Дитрих со свойственной ему добросовестностью объявил, что Гранлис теперь вне опасности и может предпринять дальнейший путь во Францию при условии коротких переходов и удобных остановок. Это заявление стоило ему многого, но его добросовестность, всегда и во всем брала перевес.

Говоря это, Дитрих больше смотрел на Рене, чем на принца. Он ни разу не рискнул намекнуть ей о своих чувствах, ни на один намек, не произнес ни одного нежного слова, но тем не менее его отношение ясно отражалось в его открытых глазах.

Вот почему он добавил:

— Я знаю, что никто не ездит в Майнц, тогда как Париж, город-светоч, всех притягивает к себе. Если мне… придется случайно постучаться у ваших дверей, скажите, могу ли я надеяться, что вы вспомните то время, когда я был вам другом?

И Боран и Рене одновременно протянули ему руки. Они были очень взволнованы и растроганы. Как никак, хотя бы и бессознательно, но этот революционер спас наследника их короля.

Дитрих тоже был очень растроган прощанием.

— Я скоро, скоро приеду… Да, да… непременно приеду… Я знаю: Вавилонская улица (они ему дали адрес Гранлиса). Я хочу кое-что сказать вам и надеюсь, что буду услышан.

Принц напоследок снова обрел свое обычное достоинство. Его последние слова составляли загадку для того, кому они были сказаны:

— Господин Дитрих, дорогой мой доктор! Я хочу, чтобы вы знали, что я вас люблю и уделяю вам в своем сердце избранное место. Может быть, настанет день, когда я буду в состоянии отблагодарить вас не только одними словами… в тот день вы, может быть, будете несколько изумлены… Может быть, вам придется несколько изменить свои взгляды… Но пусть!.. Мы только вместе посмеемся над нашим заблуждением, и вы навсегда останетесь одним из моих наилучших друзей.

— Ваши слова, капитан, полны таинственности, — ответил Дитрих, — но это ничего; я, правда, не улавливаю сути, однако в общем они мне все же доставляют много удовольствия. Поцелуемся же на прощание!

Карета, мягко покачиваясь, выехала за город. Путешественники оглянулись. Дитрих верхом остановился на пригорке и махал им платком.

— Что за чудное, великое сердце! — задумчиво прошептал принц.

 

XIX

Пять недель спустя после свидания в Тильзите, в один светлый августовский день, по улицам Йены ехал верхом молодой французский офицер. Он, по-видимому, отыскивал не без труда какой-то дом.

Все горожане сидели по своим домам. Это было как раз обеденное время, и все обитатели — от самого знатного до последнего подмастерья включительно — были деятельно заняты ублаготворением своей утробы.

Доехавши, наконец, до одного домика с зелеными ставнями, всадник радостно улыбнулся, остановил коня, соскочил с седла и взялся за молоток, висевший у двери.

В то же мгновение из окна выглянула хорошенькая головка, вгляделась в посетителя… раздался громкий возглас искренней радости, а вслед за этим послышались быстрые, тяжелые шаги по лестнице. Хорошенькая головка принадлежала Труде Зеннефельдер, а тяжелые шаги — ее брату, который спешил открыть дверь.

— Невантер! — радостно вскрикнул он. — Добро пожаловать!.. Мы… трое… частенько вспоминали вас!

Маркиз сердечно пожал ему руку. Он тоже был радостно взволнован.

— Давайте-ка вашего коня, — сказал Зеннефельдер, — я сейчас препровожу его в харчевню, а вы тем временем поднимитесь наверх. Вас уже ждут!

Эрве снова поднимался по той же лестнице, по которой он торопливо бежал в тот трагический вечер. Он снова очутился в маленькой, светленькой мещанской столовой, в которой его чествовали как героя.

На пороге его с распростертыми объятиями встретили толстый Герман Зеннефельдер и Труда, протягивавшая ему обе руки.

— Это хорошо, что вы приехали, капитан! Да, да, если я не ошибаюсь, вы теперь — уже капитан! Это хорошо, что вы не забываете своих друзей! — сказал толстый Герман, утирая рот кончиком салфетки, висевшей у него на шее.

— О да! Это хорошо! Очень хорошо! — вторила ему Труда, разгоревшаяся как маков цвет.

— Я же обещал! — просто ответил маркиз. — А кроме того, мне очень хотелось видеть вас.

— Вот спасибо! Мы можем ответить вам тем же, — широко улыбнулся Зеннефельдер. — Таких врагов, как вы, я охотно принимал бы ежедневно по дюжине!

— Ну, это уже слишком много! — рассмеялась Труда.

Все так и покатились со смеху. Хохотал и Вильгельм, вернувшийся обратно. Он не понимал причины, но смех был так заразителен!

— Ведь вы пообедаете с нами? — спросил Герман.

— Охотно! — согласился маркиз.

— Живее, Труда! — воскликнул Зеннефельдер. — Пусть Отто (старый слуга) ставит прибор и тащит из погреба самое лучшее вино. Будем пить и смеяться… Да здравствует Франция! Сегодня Германия принимает Францию! Я счастлив, друзья мои! Очень счастлив!.. Да, так как же, маркиз? Значит, вам посчастливилось: вас пощадили ужасные случайности войны? Это действительно счастье! А ведь плохо было?..

— Очень плохо! — ответил Невантер. — Мой полк весь погиб при Эйлау… Нас, офицеров, осталось в живых человек двенадцать, не больше. Потом двое погибли под Фридландом, а двое других так тяжело ранены, что вряд ли выживут… Но зато мы победители… Я надеюсь, что это не восстановит вас лично против меня?

— Ну еще бы! — промолвил отец. — Только надо надеяться, что теперь, захватив чуть не полмира, ваш император успокоится наконец? Чего ему еще желать?

— А уж право, не знаю, — ответил Невантер. — Это такой своеобразный человек, что ни за одну его минуту нельзя поручиться. Ну да бог с ними, со всеми этими тяжкими воспоминаниями! Забудем их хоть на краткий миг. Пью за ваше здоровье, друзья, за вас, умеющих помнить!

— Ну, это нетрудно! — улыбнулась Труда. — Есть люди, которых нельзя позабыть!..

Все дружно чокнулись бокалами. Чудное рейнское вино заискрилось в глазах; никогда еще до сих пор глазки Труды не горели так ярко! И снова разговор перешел на войну. Уж слишком это был животрепещущий вопрос. Он занимал все умы, поглощал и заслонял собой все другие интересы.

— Для вас, саксонцев, все сложилось удачно, — сказал Невантер, — вы пользуетесь нашими победами, к вам отходят Познань и часть Польши; расплачиваться приходится Пруссии…

— О, мы никогда не любили Пруссию! — прервал его Вильгельм. — Она спит и видит, как бы ей прижать Германию да все захватить в свои лапы. Совершенно верно, что теперь мы можем ликовать, несмотря на Йену и Ауэрштадт. Итоги войны для нас крайне выигрышны. Но зато сколькими людьми пожертвовано как с той, так и с другой стороны!.. Сколько погибших, загубленных молодых жизней!.. И не перечесть!..

Все грустно задумались. Молчание нарушила Труда.

— Какая масса убитых! — тихо молвила она. — И подумать только, что и вы могли бы очутиться в их числе!.. О, какой ужас! — содрогнулась молодая девушка.

Невантер улыбнулся:

— Такова история мира, история народов. Война никогда не переведется…

— Нет, это история монархов… — поправил Герман. — Народ только теряет в этих войнах, но ничего не приобретает взамен… никто и ничего… даже победители, которые платят за свою победу пролитой кровью. Нет, друзья мои, пожелаем прочного, продолжительного мира!.. Иначе, чего доброго, молодые супруги станут бояться иметь детей. И правильно: разве любовь должна стараться для ненависти?.. Ведь это совершенно лишено логики! Право!

Мужчины расхохотались, только Труда смутилась и покраснела.

— А как вы, собственно, сделали, что очутились у нас? — спросил Вильгельм. — Ведь вам совсем не по пути.

— А очень просто, — ответил Невантер. — Мы все, офицеры, получили временный отпуск и полную свободу действий, лишь бы мы через месяц в назначенный день могли явиться к начальству. Вот я и решил сделать крюк и заехать к вам. Конечно, придется нагонять потраченное время: сегодня вечером я уже двинусь дальше.

— Уже! — тихо вздохнула Труда.

— Недолго же вы у нас погостите! — сказал Герман. — Но если мир утвердится, то ведь можно и повторить?

— С большим удовольствием, — искренне отозвался маркиз.

Обед кончился. Подали ликеры, мужчины закурили длинные фарфоровые расписные трубки, Труда прошла к себе. Отец задумчиво посмотрел на офицера и мягко, но серьезно начал:

— Маркиз, я знаю, что вы воплощенная порядочность. Поэтому я не задумываясь говорю вам правду; весьма возможно, что вы и сами уже подозреваете ее. Вы спасли мою дочь; и я, и мой сын — мы глубоко признательны вам; знайте, что вы приобрели в нас двух преданных, сердечных друзей. Но и наша Труда думала о вас все это время и днем и ночью. Нам кажется, что ею руководит не только одна признательность. Вот в этом-то и таится опасность. Ей только шестнадцать лет, она еще совершенное дитя, чистое, бесхитростное… Было бы жалко и грешно разбить это кроткое сердечко. Если вы приехали сюда только для того, чтобы проездом повидать людей, которым вы помогли в тяжелую минуту, — что было бы вполне естественно, — то дайте это понять нашей девочке, не подавайте ей других надежд… Дайте ей понять, что между маркизом Франции и маленькой саксонской мещаночкой существует целая пропасть. Я знаю, вы деликатны, тактичны, вы сумеете это сделать и мягко и осторожно… лучше нас. Но это необходимо, пока еще не поздно. Знайте, что эта маленькая мещаночка так же хрупка, как наш фарфор: ее сердце может разбиться от горя и отчаяния. Вы поняли меня?

Невантер взглянул Герману прямо в глаза и ответил:

— Вы правы: я и француз, и маркиз. Но между нашими двумя национальностями заключен мир, и ваш народ делается отныне союзником нашего. То, что я маркиз, зависит не от меня: я родился им, и надо сознаться, что довольно плохое выбрал для этого время, так как теперь все пошло кувырком и родовое дворянство — так же, как и титулы, — не только не имеет больше никакого значения, но даже служит чуть ли не во вред. Теперь дальше: мое состояние крайне незначительно; Фуше преследовал меня как заговорщика-роялиста. Да, это так. Мне не было еще двадцати лет, когда мои родители умерли, я в то время верил во многое такое, во что теперь вовсе не верю. В тысяча восемьсот четвертом году я участвовал в заговоре вместе с Кадудалем, Косте де Сен-Виктором и другими… Я вместе с ними был приговорен к смерти. Их расстреляли, меня же пощадили по молодости лет. Потом, в один счастливый для меня день, Фуше показал, говорят, императору письма, написанные мной до ареста. В некоторых из них я выражал свое восхищение гением Наполеона — в то время еще консула — и выражал свое преклонение перед ним. Это послужило мне на пользу. Мое наказание смягчили переводом в Венсенскую крепость и ограничили мое заточение двумя годами, с тем условием, что я по выходе должен обязательно поступить на военную службу. Не знаю уж как, но императрица по выходе моем из крепости выхлопотала для меня чин поручика, так что в этом отношении мое положение устроилось. Но зато мои имения, земли и капиталы оказались конфискованными, розданными другим лицам или же просто расхищенными. Мне вернули лишь самую незначительную частицу… И все-таки я скажу, что мне не на что жаловаться и что я восхищаюсь Наполеоном… Хотя таким образом я отрекаюсь от своего прошлого, своих предков и своего дворянства, не имеющего теперь ни малейшего значения, — я больше не маркиз, но это мне глубоко безразлично. Так как у меня больше нет родни, то никто и не может упрекнуть меня в том, что в Митаве или Лондоне было бы названо ренегатством. Вот все, что я могу сказать о себе. И мне кажется, что я люблю вашу дочь, Герман Зеннефельдер, а вашу сестру, Вильгельм. Я это искренне думаю. Я часто, очень часто думал о ней там, на войне, во время сражения или на биваке… Потому-то я и приехал сюда. Если вы согласны, то обручите нас по обычаю своей родины. Ей шестнадцать лет, мне — двадцать три… мы подождем. А через несколько месяцев, когда, как я надеюсь, мир будет уже утвержден, я вернусь за ней, чтобы отпраздновать свадьбу.

Герман взглянул вопросительно на сына. Молодой человек отвел трубку ото рта, выпустил целое облако синеватого дыма и промолвил:

— Что же, это основательно.

Тогда старик Зеннефельдер протянул Эрве де Невантеру обе руки и растроганно сказал:

— В таком случае, капитан, будьте вдвойне желанным гостем. Хотя, по правде сказать, мне будет очень, очень грустно без Труды… Я так люблю свою девочку! Вы увезете ее во Францию, и хотя я и буду знать, что она счастлива, а все-таки мне лично будет не хватать ее…

— Папаша Зеннефельдер, — улыбнулся маркиз, — не горюйте понапрасну. Я вовсе не желаю огорчать вас. Зачем же нам расставаться? Каждое лето мы можем с Трудой приезжать к вам сюда, а каждую зиму вы будете приезжать с Вильгельмом к нам в Париж! Это устраивает вас, надеюсь? Все расходы по этим путешествиям я беру на себя; на это, слава богу, у меня еще хватит средств.

— Благодарю вас, сын мой Эрве. Теперь я совершенно счастлив.

Все трое одновременно встали и крепко обнялись.

В это мгновение в столовую вошла Труда.

Она сразу поняла, в чем дело; остановилась на пороге, побледнела, всплеснула руками.

Но старик Зеннефельдер взял ее за плечи и, подтолкнув к капитану, весело промолвил:

— Ну уж так и быть, поцелуй своего жениха! Разрешается!

Невантер задержался в Йене и пробыл в ней целых два дня.

Правда, ему пришлось потом нагонять упущенное время, но зато он еще больше оценил свою невесту Труду. Он оценил ее искренность, ее преданность, ее бесхитростность, понял, что это будет именно такая жена, которая лучше всего может составить его счастье.

Они расстались. Вопреки теории предчувствий, Труда не проливала горьких слез: она и ее жених были полны веры и надежды в свое счастливое будущее.

В Париже Невантер разыскал Рантиньи. Последний не терял времени, очень веселился и делил свои дни и ночи между тремя интересными молодыми особами. Они были разного жанра, но все три по-своему интересны. Одна из них, вдовушка Лескен, была парфюмершей, другая, Софи ла Прюн, буфетчицей в кабачке тетушки Моро, а третья, Солтен, откровенно торговала собой.

Рантиньи без счета сыпал золото в их прекрасные ручки, благо он сразу получил довольно солидный куш: свое задержанное войной офицерское жалованье. Человек, по натуре увлекающийся, Рантиньи так же безраздельно отдался теперь любовным похождениям, как отдавался ранее сражениям на поле брани.

Впрочем, деньгами швырял в настоящее время не он один. Так же расточительны были Мартенсар и граф Луи де Новар.

Для Мартенсара это было вполне естественно: он пользовался неограниченным кредитом в кассе своего отца; его безумные траты и кутежи изумляли и скандализировали весь Париж. Но он не обращал на это ни малейшего внимания и на все увещания, толки и сплетни с громким смехом отвечал:

— Э, полноте! Наша солдатская жизнь может порваться в любой момент; зачем же даром терять дорогие минуты? Жизнь коротка, и в ней так мало наслаждений!

Но вот с графом де Новаром дело обстояло несколько иначе. Он, как известно, отправляясь в поход, не имел ни единого грошика, что страшно угнетало его и портило его характер. Теперь же, вернувшись из Польши, он оказался одним из богатейших офицеров. О том, откуда взялось это неожиданное богатство, он умалчивал, но если к нему уж очень приставали с расспросами, то он, весело ухмыляясь, отвечал:

— Вот любопытство-то! Ну, ладно: часть я получил от своей тетушки Эйлау, часть — от дядюшки Фридланда и так далее… Удовлетворились?

Счастливый человек! Он обрел богатых родственников во всех тех местностях, по которым ему пришлось проходить! Счастливый человек!

И все смеялись! В чем его можно было упрекнуть? В его мародерстве? Но он делал это так весело и так осторожно. Личности много значительнее и влиятельнее его делали то же, только в более широком масштабе. Они не стесняясь грабили в свою пользу целые города и местечки. Массена, например, да и не он один.

Веселился вовсю и Новар, руководствуясь тем же соображением, как и Мартенсар: краткостью жизни и неизвестностью завтрашнего дня.

— Прекрасно, — сказал однажды его лучший друг, Орсимон, — но если вы не сократите своих расходов и будете продолжать идти таким крупным ходом, то, имей вы хоть сто тысяч в кармане, их не хватит больше как на год.

— В таком случае предположим, что я обеспечен на два года! — ответил с сияющим лицом де Новар.

— Ого-го!

Граф весело захохотал; его веселье было так ново: все привыкли видеть его всегда мрачным, озабоченным, со складкой недовольства меж бровей, теперь же он стал завсегдатаем игорных домов. Ему страшно везло. Неизвестно, судьба ли смилостивилась над ним, или же он научился передергивать в картах, как это делало большинство счастливых игроков того времени, но только де Новар значительно округлял свое благоприобретенное имущество, беззастенчиво «заработанное» во вражеских землях.

Орсимон иной раз возмущался и старался вразумить своего друга.

— Э, полноте, — обрывал его последний. — Это не более как реванш дворянства. Или вы находите, что нас мало гильотинировали, изгоняли и обижали? Если бы не произошло никаких перемен и социальная машина работала по-прежнему, то у меня были бы и земли, и замки, и фермы. У меня же все отняли!.. И я еще после этого стану стесняться? Полноте! По-моему, лучше постараться втихомолку поправить свои обстоятельства, чем разыгрывать возмущенных. Мы, кажется, достаточно знаем друг друга… Я сотни раз рисковал своей жизнью. В таких случаях я действую без раздумья, без торга, а теперь нахожу вполне естественным, чтобы мне заплатили за пролитую мною кровь — мою собственную и чужую. И, знаете ли, говорю вам по чистой совести, что не ощущаю ни укоров, ни неловкости. А к тому времени, когда я останусь без гроша, назреет новая война и мы снова будем победителями. Император родился под счастливой звездой. Я снова найду тайники… У меня удивительный нюх на этот счет: я чую золото на три аршина под землей. Такое уж у меня свойство. Благодаря этому я снова вернусь с полным кошелем, и так будет и далее, пока не пробьет час, когда меня рассечет пополам какой-нибудь казак. Но это еще когда-то будет! А пока оставим раздумье! Станем пользоваться жизнью, станем пить, есть, любить, как то — нужно признать умно — делывали наши предки.

Что мог возразить на это Пьер д’Орсимон? Он улыбался, пожимал плечами или качал головой, но внутренне не мог согласиться с доводами друга.

Увидев его здоровым и невредимым, его старые тетки разрыдались от радости и кинулись ему на грудь, а потом стали благодарить Создателя за великую милость, оказанную им, грешным.

— Знай, Пьер, — сказала Коринна, — что, если ты вернулся целым и невредимым, то этим обязан моим молитвам.

— Эге, благодарю вас покорно! — обиженно заявила Жюстина. — Что же вы думаете, мои молитвы недостойнее ваших? Я думаю, что и я немало слез пролила и провела немало бессонных ночей за молитвой о Пьере.

Коринна поспешила загладить свою неловкость и признать их общие права на спасение племянника.

В счастливых семьях, вновь обретших своих детей, царили радость и ликование. Но зато во скольких домах слышались горький плач, сетования и стоны!.. Во скольких семьях виднелись пустые места за общим столом!..

Бертран Микеле де Марш снова встретился с Олимпией Мартенсар. Он вернулся в Париж, окруженный ореолом геройства, произведенный в чин капитана, награжденный орденом, но все такой же замкнутый и влюбленный. Олимпия встретила его с искренней радостью. Она принадлежала к числу тех натур, которые, раз отдавши свое сердце, не берут его обратно.

В Сен-Клу, в роскошном доме Мартенсара, было устроено несколько празднеств в виду возвращения офицеров.

Евгений Мартенсар пригласил своих товарищей: Новара, Рантиньи, Орсимона, Невантера, а главное — Микеле.

На последнего, как на отличенного самим императором, было обращено наибольшее внимание. Ему воздавались почести, к нему льнули все женщины. Но Мартенсар-отец оставался по-прежнему глух и слеп и слегка косился на молодого человека, так как знал о симпатии к нему Олимпии. Ей же он сказал:

— Э, полно, моя милочка! Что такое эти удачники-офицеры? Во-первых, начать с того, что ими теперь хоть пруд пруди. Что они представляют собой? Шайку головорезов, которым буквально-таки нечего терять, и потому они ничуть не дорожат жизнью ни своей, ни чужой! Экая, подумаешь, заслуга их храбрость! Да что им терять-то? Кроме собственной шкуры и терять-то нечего. А что она стоит? Это что! Вот будь у них по триста тысяч франков ежегодного дохода, то я уверен, что они не так рьяно кидались бы в огонь, и если бы стреляли, так с оглядкой. А это все — голь перекатная. Дружочек мой, Олимпия, если такова твоя охота, то улыбайся и кокетничай с этим пряничным рыцарем сколько угодно, но о том, чтобы стать его женой, и думать не смей. Уж это нет! Раньше дождись моей смерти, что, кажется, будет еще не особенно скоро; или же пусть твой избранник превратится в маршала Франции, герцога, получит аренду и сказочные богатства от щедрот своего императора, что тоже случится не скоро. А до того времени, дружочек, ты успеешь превратиться в сморчок. Но я надеюсь, что до этого не дойдет: ты образумишься и согласишься выйти за туго набитый денежный мешок, по моему родительскому выбору.

— Никогда! — крикнула возмущенная до глубины души Олимпия.

— Те-те-те! — усмехнулся отец. — Всегда! Слышишь ли? Так всегда кончается: в двадцать лет нравятся блондинчики и брюнетики, а в двадцать три выбирают рыжего. Такова жизнь. Так всегда было, есть и будет.

— Возможно! — вызывающе ответила его непокорная дочь. — Но при подобных браках ваш рыжий, когда его жене исполнится двадцать пять лет, ходит с трехъярусными рогами!..

— А уж это его дело, — философски заметил Мартенсар. — Мое дело сторона. Я только твой отец.

Олимпия пришла в бешенство и отчаяние. Она начала сомневаться в благоприятном исходе своих мечтаний и планов, тем более что Микеле вполне разделял взгляд ее отца и сам первый заявил, что он недостоин Олимпии и что она должна найти для себя более подходящую партию, быть счастливой и позабыть о нем. Он, конечно, не в силах забыть ее, но не все ли это равно? Наступит день, когда какая-нибудь шальная пуля избавит его и от страданий, и от жизни, и от любовных мук…

Олимпия возмущалась, возражала, и от всех этих препятствий ее любовь разгоралась только сильнее.

Микеле, с тоской в душе, старался успокоить ее и образумить. Он описывал ей дальний уголок Прованса, где он родился: крохотное поместье с маленьким, полуразрушенным замком, украшенным башенкой, покосившейся от сильных зимних ветров, овевавших ее целых три столетия кряду; на лугу — тощие козы, старая, доживающая свой век на покое лошадь… Все это, залитое ненасытными лучами жгучего солнца, под неумолчное стрекотание цикад… Вот и все, чем он обладал; да и то… Там поселился его старый дядя-калека и распоряжается как хозяин.

— Ах, что в том! — возразила Олимпия. — Будь у вас по роскошнейшему замку во всех четырех концах Франции — и то ничего не помогло бы. Все это померкло бы перед моим пятимиллионным приданым. Но ведь не все же в деньгах, Бертран… Вы должны же знать это?

— Я не стал бы рассчитывать, — тихо ответил он, понуривши голову, — но понимаю, что другие способны на расчет… в особенности же отцы, пережившие уже свою молодость и ставящие деньги превыше всего на свете.

— Вы не любите меня! — упрекнула его Олимпия.

— Нет, люблю… люблю. Может быть, сильнее, чем вы меня, но, видите ли, гораздо приятнее давать, чем принимать.

Она расплакалась и стала ломать себе руки. Однажды он застенчиво промолвил:

— Это безбожно, но иной раз мне страстно хочется, чтобы вы обеднели!

Она вздрогнула от неожиданности и счастья. Эта фраза раскрыла перед ней самые пленительные горизонты, и она, наконец, ответила:

— Да, вы правы, это было бы такое счастье! Мы поехали бы туда и поселились бы рядом с вашим старым дядей, в замке с покосившейся башенкой…

Они оба умолкли и погрузились в сладостные мечты о жизни вдвоем, в бедности и одиночестве, но под покровом разделенной взаимной любви.

Так заканчивался для этих действующих лиц 1807 год, начавшийся под гром пушек, среди битв и разрушительных действий войны.

 

XX

Но это сравнительно были еще избранники судьбы; жизнь других была много тягостнее и безнадежнее.

Граф Эдмонд де Тэ, например, переходя из госпиталя в госпиталь, дотащился до парижской больницы. Все доктора удивлялись его замечательной живучести. Он был так плох, что его с самого начала приговорили к смерти, однако же его натура упрямо цеплялась за жизнь. Он был полумертв, большей частью находился в тяжелом полузабытьи, но тем не менее не умирал.

Лежа в парижском госпитале, он иногда видел склонившиеся над его изголовьем знакомые лица: Рантиньи, Орсимона, в особенности же последнего. Они молча сидели возле него, потом тихонько уходили… И он не мог отдать себе точный отчет: были ли то живые люди или же плод его больного воображения? А время шло, дни проходили за днями, неся ему целую вереницу безобразных, лихорадочных кошмаров.

А что же сталось с Кантекором?

Отбыв срок своей военной службы, так как он записался лишь на время кампании, он с довольно-таки грустной миной явился к Фуше. Последний встретил его более чем неприязненно.

— Ага, это вы! — сурово сказал он. — Мне кажется, что вы очень ошиблись в своих способностях, поступивши в полицию. Это вовсе не вашего ума дело. От вас, что от козла, ни шерсти, ни молока. Ну, что вы можете сказать о принце Людовике-Шарле?

Кантекору пришлось низко склонить голову и сознаться, что он ничего не знает о нем и совершенно потерял из виду.

— Вот то-то и оно! — воскликнул Фуше. — Вы ничего не знаете, даже и того, что известно мне. На кой же вы мне шут? На ваше место найдутся много ловчее вас.

— Значит, вы отказываете мне?

— Не только отказываю, а прямо выгоняю, как лакея.

Кантекор гневно сжал кулаки и заскрипел зубами. Его злобный взгляд взорвал Фуше:

— Какие ваши услуги?.. Припомните, если можете. Я при всем желании не могу сделать это. Ну хорошо, вы донесли о принце. Но ведь это дело чисто случайное; вашего умения тут не было ни на грош… А все то, что вам потом поручали, вы систематически проваливали. Бруслара вы упустили; дело на улице Монблан проморгали. Дали себя окрутить какой-то женщине… Да помилуйте, что же это такое в конце концов?.. Тупость, непредусмотрительность, легкомыслие, надутое самодовольство — все, как раз противоположное тому, что я требую от своих агентов. Полноте! Какие тут могут быть претензии?.. Вот, получайте на добрую память! Но знайте, что это моя милость, а не награда за ваши заслуги.

Фуше кинул Кантекору десять золотых; хотя и дрожа от затаенного бешенства, но сержант-сыщик все же поднял их и вышел, мысленно давая себе слово жестоко отомстить. Очутившись на улице, он стал размышлять о том, что делать ему дальше, и решил, что единственным якорем спасения является опять-таки тот же Гранлис; необходимо разыскать последнего и продать как можно дороже, хотя бы Савари или же эмиссарам графов Прованского и д’Артуа. Конечно, найти Гранлиса было трудненько, в особенности не имея никаких полномочий и действуя исключительно на свой страх, но тем не менее надо попытаться сделать это.

Кантекор тотчас же по возвращении в Париж побежал на Вавилонскую улицу, справиться, вернулся ли Гранлис. Но последнего там не оказалось. Точно такой же ответ сыщик получил и в два свои последующих посещения. Оно и не мудрено, так как Гранлис лежал в то время на излечении у Дитриха.

Кантекор направился в штаб, просмотрел все списки убитых, раненых, пленных, но, нигде не найдя имени Гранлиса, решил, что, вернее всего, тот убит, но остался непризнанным, или же умер в дороге, трясясь в ужасных фургонах для раненых, умер и похоронен, по обыкновению, тут же, на месте. Нечего сказать, какой блестящий конец для последнего Бурбона, последнего прямого наследника французского престола! Но вместе с тем какое страшное разочарование для бедного шпика, построившего на нем все надежды и упования своей карьеры.

Кантекор приуныл; но все же где-то в глубине души у него еще теплилась слабая искорка надежды. Он стал обходить все те места, которые посещал Гранлис. Правда, по недостатку средств он не отваживался заходить в дорогие рестораны и кафе и ограничивался тем, что заглядывал в них, стоя на пороге.

Время шло, деньги убывали. Кантекор обносился… Все это действовало на него крайне удручающе, и он стал топить свое горе в вине. Он начинал ненавидеть принца, упрекал себя в глупой, излишней доброте. Не будь он так мягкосердечен, то все уже было бы давно обделано и покончено. Да, не следовало обращаться к Фуше, к этой двуличной лисице, вечно играющей в руку и нашим и вашим, а надо было передать принца в руки Савари. Тот совсем другого характера; тот действует по-военному: раз, два — и готово, он не любит излишних проволочек. Да, сдурил, что и говорить! Поступи он сразу так, и все было бы иначе… Он теперь утопал бы в достатке и пользовался бы всеобщим уважением и почестью, тогда как теперь… Ах, во всем виновата его неуместная доброта! Чтоб ей пусто было! Кантекор был твердо уверен в своей «доброте».

Ворча, ругаясь и проклиная, он снова принимался за свои розыски. Он еще пуще обносился; сапоги просили каши, вид у него был самый бродяжнический. Он уже стал терять надежду на удачный исход своих розысков и тогда отправился в окрестности Компьена. Однако и там Кантекора ждала полнейшая неудача. Все, на кого он рассчитывал, померли: Иммармон и Прюнже были убиты, д’Этиоль сгинула неведомо куда, Луиза де Кастеле — тоже… О графе де Тэ ничего не было слышно; верно, помер и он.

Магазинчик часовщика Борана пустовал. В нем распоряжались чужие люди (Блезо с женой), а куда исчез сам Боран с дочерью — было неизвестно. И все так: не осталось ни одной нити, которая могла бы привести Кантекора к желанной цели, все было уничтожено, разбито, растеряно, явился полнейший разгром. На что надеяться? Чего ждать? Судьба беспощадно загнала его в тупик. Кончать самоубийством? Это ему-то, герою террора, воину и победителю под Аустерлицем? Ему, храбрецу, тысячу раз рисковавшему своей шкурой ради того или иного дела? Ему, так бесстрашно следовавшему за принцем под Йеной и Эйлау? Это было уже чересчур несправедливо!

Увы, время шло, не принося никаких изменений. Что делать?

А между тем тот, кого Кантекор так страстно разыскивал, находился во Франции. В одно осеннее утро Гранлис в сопровождении Борана и Рене въехал в столицу мира, в тот самый город, который радостно салютовал его рождению сотней пушечных выстрелов.

Принц был еще очень слаб и беспомощен. Обо всем заботились Боран с дочерью. Они единодушно решили не возвращаться на Вавилонскую улицу, а найти какое-нибудь другое помещение, более безопасное и затерянное в отдаленных уголках столицы.

Их выбор остановился на набережной д’Анжу, в виду порта Сен-Поль, где они могли любоваться видом приходящих и отходящих судов, а также зрелищем прачек, приходивших полоскать белье. Это был чисто провинциальный, патриархальный уголок.

Но это было необходимо. Во что бы то ни стало надо было пустить по ложному следу шпионов, следивших за принцем и вечно вынюхивавших его следы во всех закоулках Парижа. Приходилось скрываться и от доктора Дитриха, который собирался приехать в Париж и не замедлил бы явиться по данному ему адресу.

Несмотря на свою глубокую благодарность и признательность, Рене не хотела встречаться с доктором Дитрихом. Она знала, что тот любит ее, и чувствовала, что ей не избежать его признания и предложения. А чем она могла мотивировать свой оскорбительный отказ?

Итак, принц и его двое преданных приверженцев поселились на третьем этаже скромного дома набережной д’Анжу. Они жили как отшельники, в ожидании того дня, когда принц будет в силах снова вступить в отправление своих служебных обязанностей.

В околотке не интересовались ими. Все решили, что вновь прибывшие — очень бедные люди, и все были правы.

Ко всем заботам принца присоединились еще и материальные невзгоды. Недостаток в деньгах с каждым днем давал себя чувствовать все сильнее и сильнее.

Раньше принц не ощущал этого недостатка. Он пользовался вкладами родителей в германских и итальянских банках, а также огромным кредитом, который открыли ему его преданные партизаны. Теперь же дело изменилось. Вклады были исчерпаны, так как принц, как прирожденный вельможа, жил, не рассчитывая грошей. Теперь у него только и оставалось ресурсов, что кредит в одном из римских банков.

Надо сказать, что денежные расчеты и денежные пересылки из одной страны в другую и из одного города в другой были обставлены большими затруднениями и требовали массы времени. Из десяти же тысяч франков Борана остались шесть, и вот на них-то и существовали наши отшельники.

— Скорее бы окрепнуть! — говорил иногда Гранлис. — Ведь мне необходимо ехать в Рим, получить деньги…

В Рим! Отец с дочерью содрогались от этой перспективы. Рим — город, насыщенный присутствием Полины Боргезе, ее шалыми выходками и неистовым мотовством! Ведь стоит только принцу очутиться в одном городе с ней, как он снова подпадет под обаяние своего кумира. Мало ли, что она так бессердечна, так зло оттолкнула его от себя! Теперь он как будто и позабыл о ней, но стоит ему только увидеть ее, как прежнее чувство снова вспыхнет в нем с утроенной силой. А что с ним станется, если он увидит ее с другим такой же нежной, страстно вкрадчивой и пленительной, какой она бывала с ним? Все это грозит неминуемой бедой.

Боран всеми силами старался оттянуть эту поездку и отвратить ее последствия. Он однажды заявил:

— Государь, крайности еще нет: в нашем распоряжении имеется еще свыше пяти тысяч франков.

— Да, но ведь это же ваши деньги, Боран!

— Ну так что же? — возразил часовщик. — Я считаю, что я поместил их. Когда вы будете королем Франции, вы вернете мне капитал с хорошенькими процентами.

И часовщик потирал руки с довольным видом скупца, заранее подсчитывающего свою прибыль. Славный старик! Это была воплощенная деликатность.

— Когда я буду королем Франции! — воскликнул Людовик. — О мои бедные, дорогие друзья! Для этого нужно чудо. Мое дело проиграно, я окончательно затерт и окутан беспросветным мраком непризнанной неизвестности.

— Государь, — вступилась Рене, — сами посудите: что нам деньги, когда мы готовы своей жизнью пожертвовать ради вашего блага?

— О, ты! Я хорошо знаю тебя. Я никогда не сумею достаточно сильно любить тебя…

Когда разговор доходил до таких рискованных положений, обыкновенно вмешивался старый часовщик. Он заметил, что Гранлис, лишенный в эти два месяца какого бы то ни было общества, становился чересчур нежным к Рене. Боран же был так создан, что не задумываясь пожертвовал бы ради дела монархизма своей жизнью и жизнью дочери, но счел бы величайшим горем, если бы последняя стала любовницей короля. Его душа переживала сложную работу и, смотря по настроению, склонялась то в ту, то в другую сторону: то в нем пробуждалась холопская кровь прислужника Людовика XV, привыкшего раболепно и беспрекословно подчиняться всем желаниям и требованиям своего властелина, как в высоких деяниях, так и в самых низменных, гаденьких делишках, то, наоборот, его душа, поддавшаяся новым веяниям времени, пробуждалась к чувству собственного достоинства и благородной гордости. В такие минуты он — понятное дело — не выказал бы особенной радости, если бы принц в награду за все его жертвы и услуги не нашел ничего лучшего, как обесчестить его дочь и покрыть несмываемым позором его старческие седины.

Поэтому в бедной, мятущейся душе Борана происходили постоянные колебания. Бывало так, что утром он склонялся в одну сторону, а вечером вся его душа возмущалась и громко восставала против возможности совершения непоправимого.

Рене рассуждала иначе. Она любила своего принца и как верноподданная, и как страстно влюбленная женщина. И будь на то его воля, она отдалась бы ему без отговорок, без рассуждения, счастливая той минутой радости, которую она могла подарить ему.

Боран знал экзальтированность дочери, понимал ее чувство к принцу и бдительно следил за молодой парочкой. Но это постоянное беспокойство мучило его, снедало его здоровье, подтачивало его старческие силы, а он во что бы то ни стало хотел жить. Он чувствовал себя необходимым. Умри он, что станется с принцем, с троном Франции, с Рене?..

А дни шли за днями, скучные, безрадостные дни, посвященные воспоминаниям счастливого прошлого: Версаль, Тюильри, двор, король, королева — вся эта цепь ярких, незабвенно светлых воспоминаний, полных теперь, в эти кошмарные дни, какой-то сказочной неправдоподобности.

Принц вспоминал счастливые эпизоды своего раннего детства, Боран — своей молодости. Рене была непричастна ни тому, ни другому времени; она только слушала и возмущалась несправедливости Провидения, давшего при рождении так много надежд этому несчастному принцу, а потом ввергнувшего его в беспросветную пучину горя, отчаяния и нужды. Все это лишь способствовало усилению экзальтированной любви Рене к принцу.

Оставаясь иногда с глазу на глаз с молодой девушкой, Гранлис ясно читал в глазах Рене ее настоящие чувства, и это придавало ему смелости. Возвращаясь домой, Боран нередко замечал на их лицах утомление долго сдерживаемых желаний. Иногда на него нападало сомнение: не было ли это утомление результатом уже совершившегося факта обладания, и он погружался в мрачную молчаливость и несколько дней подряд сидел безвыходно дома.

Наконец, когда принц уже настолько оправился, что стал выходить из дома, а на Борана нашли его дурные минуты, он резко вымолвил:

— Теперь, государь, вы можете отправляться в Рим. Как-никак, а деньги действительно тают.

Рене громко ахнула от непривычно резкого тона отца. Удивился в свою очередь и Гранлис.

— Как это вы странно сказали, Боран! — заметил он. — Точно вы меня к черту отправили!.. Хорошо, я уеду.

— Государь, я думаю, что так будет лучше и для вас, и для всех остальных, — твердо ответил Боран.

Он во что бы то ни стало хотел выдержать характер и настоять на своем.

— Отец!.. Отец! — взмолилась Рене.

— Не вмешивайся, дочка!.. Государь, поймите меня!

Гранлис глубоко вздохнул, взглянул на Рене и невольно согласился:

— Вы правы, Боран.

С этой минуты отъезд был решен, и даже время было назначено: через три дня. Все это время Боран не выходил из дома и не отходил от «своих детей».

Гранлис уехал. Боран и Рене тщательно убрали квартирку, которая была оставлена за принцем, и пешком вернулись в магазинчик переулка Мо-Вестус, где их встретили с распростертыми объятиями Блезо и его жена.

 

XXI

В Риме Гранлиса ожидал новый смертельный удар. Получив шестьдесят тысяч франков, он благодаря молодости окрылился и воспрянул душой. Нужды нет, что это было его последним обеспеченным получением денег: он и не думал об этом. Очутившись снова в Риме, он попал под власть всех прежних впечатлений и все былые чувства воскресли в нем с удесятеренной силой. Рим, город, где он впервые испытывал сильное чувство любви к Полине Боргезе, единственной женщине, которую он действительно любил и не переставал любить, так что стоило ему очутиться в прежних памятных местах — в тех местах, где жила и она, — как прежнее чувство снова вспыхнуло в его сердце и овладело всей его душой! Людовик как зачарованный бродил по излюбленным местам Полины и ежедневно ходил на виа Аппия, излюбленное место прогулок в экипажах.

В один из первых же дней он увидел Полину. Она ехала одна, небрежно откинувшись на подушки коляски. Ее встречали и сопровождали громкие, восторженные приветствия, на которые она отвечала легким поклоном головки.

Гранлис стоял в первом ряду зрителей. Взоры Полины встретились с его взорами, но в ее глазах ничего не отразилось: ни радости, ни смущения, ни недовольства, — как было, так в них и осталось скучающее равнодушие. Она взглянула, отвернулась, и экипаж умчал ее дальше.

— Она не видела меня, — решил влюбленный, упорно не желавший терять надежды.

Но на следующий день, в тот же самый час, Людовик снова увидел Полину. На этот раз она была не одна. Рядом с ней сидел флорентийский вельможа, с профилем античных медалей, граф Маджиоло, сменивший Семонвиля, которого Полина уже успела вычеркнуть из своей жизни. На этот раз она как будто кого-то искала в толпе. При виде Гранлиса в ее золотистых глазах вспыхнул злой огонек, и — видимо, заранее обдуманно — она поднесла к губам графа Маджиоло свою обнаженную руку; последний не замедлил покрыть ее горячими поцелуями, несмотря на то, что их окружала целая толпа. И те несколько мгновений, которые длилась эта немая сцена, она не спускала иронического взгляда со своего отвергнутого возлюбленного.

Гранлис вернулся в свою гостиницу совершенно обезумевшим. Он заперся у себя и провел несколько поистине трагических часов своей жизни.

Вероятно, в эти тяжкие минуты он решил отказаться от каких бы то ни было надежд: будь то любовь Полины или же наследственный трон Франции, а задумал искать смерти и умереть без шума, без огласки, исчезнуть навеки для жизни и для истории, как воплощенная загадка.

В тот же самый вечер к нему явился шеф жандармерии и передал приказ о немедленном выезде из Рима. Проведя бессонную, лихорадочную ночь, Гранлис рано утром покинул Рим, пламенно желая всемирной, беспощадной войны, в которой он мог бы сложить свою злосчастную голову.

Вернувшись в Париж после шестинедельного отсутствия, он выказал неблагодарность по отношению к Борану и его дочери, даже не известив их о своем возвращении и не побывав на набережной д’Анжу. Его душой владели такое отчаяние, такой беспросветный ужас и тоска, он был так утомлен жизнью, так изверился в женщинах и в людях вообще, что тяготился одной мыслью о свидании с ними. Зато он тотчас же кинулся в главный штаб, подал рапорт о своем выздоровлении и прошение о зачислении его в действующую армию. Но ему ответили, что войска, вверенные начальству Жюно, уже отправились в Португалию, в другом же месте пока нигде не предвидится никаких военных действий, и потому ему посоветовали вооружиться терпением и ждать.

Это привело Людовика в еще более сильное отчаяние. Бездействие прямо-таки угнетало его, повергая в тяжкие воспоминания и тоску о былом.

Он выбрал себе новое убежище в Шальо, поблизости от Фоли-Бегоньер, каждое утро ходил к маленькому беленькому домику, стоявшему теперь с закрытыми ставнями, и вспоминал прошедшие там чудные мгновения. Все эти воспоминания страшно волновали его, и все это вместе с полученными ранами, болезнью и моральными ударами судьбы преждевременно старило его. Принцу было двадцать два года, а на вид он казался тридцатилетним. Выражение его лица стало угрюмым и озлобленным. Изо всей своей былой мощи он жалел лишь об одном: об утрате возможности безнаказанно мстить и жестоко карать.

Так окончился 1807 год. Наступил 1808 год и дал принцу возможность лишний раз убедиться в своем бессилии и ничтожестве сравнительно с колоссом, сумевшим утроить его владения. Мечтать было больше не о чем, он был побежден.

 

XXII

Наполеон же тем временем уничтожил трибунат, значительно почистил магистратуру, основал счетную палату, создал новое торговое законодательство и утвердил дворянство и наследственность титулов. Кроме того, он основал императорский университет и значительно расширил и улучшил институт науки и искусства, а кроме того, восстановил прежний придворный церемониал.

К этому же времени относится целый ряд пышных празднеств и военных парадов, а вслед за этим — триумфальное путешествие по Италии, во время которого Евгений Богарне получил титул принца Венецианского.

Побежденная оппозиция уныло опустила крылья.

1807 год был кульминационным пунктом славы Наполеона. Он последовательно победил австрийцев, пруссаков, русских и заключил мир, трижды славный для себя и для Франции.

Но едва только он успел закончить войну с северными властителями, как его злой гений подтолкнул его на войну с Испанией. Большая часть зимы прошла спокойно, но в конце февраля в воздухе уже запахло порохом. Армия втихомолку готовилась к новому походу. В марте был объявлен приказ быть наготове, а 8-го передовые войска уже двинулись в поход. Мюрат получил звание генералиссимуса. Началась испанская война — мрачная страница истории, война, изобиловавшая зверскими убийствами, гнусными западнями, война монахов-фанатиков, мужиков и озверевших пастухов.

Уцелевшие «кадеты императрицы» были по приказанию Наполеона прикомандированы адъютантами к Мюрату.

Их взаимная встреча была очень сердечна. Отсутствовал лишь граф де Тэ, который еще не совсем оправился от своих страшных ран и не мог вернуться на службу.

Гранлис чувствовал себя страшно одиноким; де Тэ был его последним приверженцем. Хотя Микеле де Марш и был посвящен в его тайну, но делал вид, что совершенно позабыл об этом или не желает больше играть роль поверенного. Он относился к Гранлису совершенно так же, как и ко всем остальным кадетам. Кроме того, он получил повышение и стал как бы непосредственным начальником своих товарищей; Наполеон запомнил его и способствовал его карьере.

Генералиссимус очень приветливо встретил своих новых ординарцев. Выйдя из мелкоты, Мюрат очень любил пышность и питал ярое пристрастие к дворянству и титулам. Он зачастую называл своих адъютантов по титулам: маркиз, граф, шевалье… Поэтому Невантер, Новар и Орсимон сразу вошли у него в милость. Впрочем, Мартенсар благодаря колоссальному богатству своего отца тоже был отличен. Но Рантиньи и Гранлис — увы! — не имевшие титулов, плелись в самом конце начальственных отличий и благоволений.

Принц находился в таком настроении, что его все раздражало. Это относительное пренебрежение тоже болезненно било его по нервам. Он стал угрюм, раздражителен, несносен, так что все начали сторониться его.

Вначале оккупация Испании войсками шла довольно мирно. Испанцы вообразили себе, что французы явились защищать интересы последнего принца Астурийского против его отца, короля Карла IV, которого народ также сильно ненавидел, как любил его сына. Поэтому они очень радушно встретили французские войска и предоставили им право занимать города. Но вскоре благодаря хитрости и недостойным уловкам французы завладели и многими крепостями и укреплениями.

Жители страны все еще продолжали заблуждаться и не оказывали ни малейшего сопротивления. Дела не было никакого, и потому адъютанты Мюрата большую часть времени проводили за азартными играми, рискуя крупными ставками.

Новару страшно везло, Невантер проигрывал, Рантиньи тоже, Орсимон играл с переменным счастьем, Мартенсар не знал хорошенько, выигрывает ли он или проигрывает — у него было так много денег, — он с неизменной готовностью ссужал их своим проигравшимся товарищам. Однако Микеле де Марш и Гранлис сторонились его по недостатку денег, а может быть, и по иным причинам.

1 мая 1808 года маршал Мюрат занял Мадрид, но в тот же день вспыхнуло сильнейшее восстание. Полились целые потоки крови. Вскоре вся Испания оказалась охваченной мятежом…

Все средства были хороши: предательство считалось священным, а самая отчаянная бойня — благословенной свыше. Монахи-фанатики заранее отпускали убийцам их грехи, проповедывали самые отчаянные репрессии, одобряли пытки и при случае сами подавали пример: вешали, жгли и распинали на крестах между двумя молитвами. Чувствуя такую сильную поддержку и видя такой пример, получая отпущение грехов и благословение, население с фанатизмом предавалось кровавой расправе и жесточайшей бойне.

Народ защищал свою родину от вторжения неприятеля, но защищал ее с варварством дикарей, с коварством и беспощадной, мстительной жестокостью. Все, от мала до велика, как женщины, так и старцы и дети, каждый по своим силам, принимал участие в этой борьбе и в истреблении ненавистных французов. С помощью ложных указаний они ввергали их в западни, многообещающими улыбками и взглядами заманивали их на свидания, дарившие им смерть.

Мюрат с первых же дней предупредил своих офицеров:

— Берегитесь женщин, избегайте ласк, как бы они ни были заманчивы; знайте, что, лаская одной рукой, они другой способны заколоть. Не пейте местного вина; знайте, что оно дурманит мозг и может в три дня довести до исступления самую крепкую голову. Не пейте и не любите! Вот вам мой совет, если дорожите жизнью.

Вначале все остерегались, но потом, с течением времени, этот мудрый совет был совершенно позабыт.

Наконец и Мюрат, взбешенный своими несбывшимися надеждами на получение от Наполеона испанской короны, которую император приберег для своего брата Жозефа, подал в отставку и двинулся обратно во Францию, где его ожидала в возмещение неаполитанская корона. Перед этим он предложил всему своему штабу, в том числе и «кадетам императрицы», следовать за ним в Италию, но почти все отказались от этой чести и предпочли остаться в действующей армии.

Их с радостью зачислил в свой штаб маршал Ланн, принявший на себя звание главнокомандующего.

Борьба в Испании разыгралась сильнее прежнего. Ненависть народа и жажда мести достигли своего апогея. Все было пущено в ход: нож из-под полы, яд, вероломство, возмутительные подлости, предательство — все, лишь бы уничтожить и надругаться над врагом. Это напоминало восстание вандейцев, которые тоже не останавливались ни перед чем в своем страстном желании спасти и оградить свое божество, короля, и свое духовенство от напастей и смерти.

Вандейцы пользовались кустарником в виде засады и оврагами, в которых они устраивали французам самые гибельные засады, после чего разбегались в разные стороны и оставались неуловимыми, тогда как долина после их бегства оказывалась залитой кровью и усеянной убитыми и ранеными французами.

Ланн так же, как и Мюрат, счел своим долгом предупредить войска о грозящих им опасностях и советовал быть осторожными; но ведь люди ко всему привыкают, а когда живешь среди постоянной опасности, то перестаешь и верить и остерегаться; поэтому многие французы стали жертвой западни, которой они могли бы и избежать.

Одним из первых пал Рантиньи. Страстный поклонник прекрасного пола, он страдал от отсутствия женщин. Покидая Париж, он утром горячо прощался со вдовушкой Лескен, в полдень — с Солтен, а вечером — с Софи ла Прюн. Но то было уже давным-давно! Рантиньи было страшно тяжело, тем более что юные кастильянки и арагонские женщины поражали изяществом и гибкостью стана, красотой стройных ножек и своей страстной, вызывающе заманчивой красотой, полной неги и чарующей прелести.

Противостоять такому соблазну было более чем трудно, а между тем приходилось, потому что эти дивные создания были еще яростнее и демонстративнее в своей ненависти, чем мужчины. При встречах с французами они с остервенением плевали на землю, а если держали себя таким образом, что подавали повод и надежду следовать за ними, то делали это в большинстве случаев лишь для того, чтобы заманить врагов в ловушку и потом предоставить их ножевой расправе мужей или любовников. Скверное дело!.. Но Рантиньи был как на горячих угольях. Желания дурманили его мозг и заглушали голос предосторожности и рассудка.

Настал день, когда он не выдержал и поддался искушению. Это было утром, в середине февраля 1809 года, в окрестностях осаждаемой Сарагосы.

То была ужасная, легендарная осада. Все население города встало единодушно на защиту родного города. Дети, женщины, старики — все взялись за оружие. Город помимо своих стен был защищен укрепленными монастырями, амбразуры и бойницы которых украсились пушками.

Улицы покрылись баррикадами, чуть ли не во всех домах вырабатывали порох, лили пули, начиняли ядра. И хотя жители Сарагосы были неопытны в военном деле, но зато они сходились в единодушном, пылком намерении: отстаивать свой город до последней капли крови.

Экспансивнее всех в деле самообороны и самозащиты были крестьяне соседних деревень, укрывшиеся в городе вместе со своими семьями и скотом. Они расселились по всем кварталам, живя скученно, держа скот в том же жилом помещении, где проживали сами, грязные, неопрятные, покрытые паразитами и различными накожными болезнями, как следствие нечистоплотности. Они доходили до того, что все отбросы оставляли тут же, в помещении, и даже не погребали покойников, умиравших от эпидемий, не замедлившей развиться в этой ужасной антисанитарной обстановке.

Религиозный фанатизм и любовь к родине возбуждали храбрость и энергию этих крестьян. Они слепо отдавались Божьей воле. И с утра до вечера все стены, крыши домов, окна и бойницы осыпали осаждающих свинцом.

Кроме того, необходимо принять во внимание, что Сарагоса заключала в своих стенах восемьдесят тысяч человек, тогда как Ланн осаждал ее с тридцатитысячным войском. Однако хорошо дисциплинированная французская армия под начальством опытных полководцев и офицеров стоила вдвое больше, чем дикая, невежественная, безначальная орда в Сарагосе.

Итак, большинство соседних крестьян бежало из своих деревень и укрылось в укрепленном городе-крепости. На своей земле остались только самые ярые поселяне, страстные приверженцы матушки-земли. Они жили, пугливо хоронясь в амбарах и гумнах, а при набегах солдат скрывались в ближайшие леса. Но иногда потом находили отдельные группы французских солдат, умерщвленных самым ужасным, самым жестоким способом: их резали на куски, вешали вниз головой, жгли на медленном огне, чтобы как можно более продлить их страдания. Конечно, за все эти проделки и французы, со своей стороны, мстили самым жесточайшим образом, но это не останавливало пылких испанцев, а, напротив, лишь сильнее разжигало их хищные, кровожадные аппетиты.

Однажды утром Ланн поручил Рантиньи отвезти приказ генералу Разу, корпус которого был расположен на довольно дальнем расстоянии, по другую сторону города.

Рантиньи спокойно тронулся в путь, сопровождаемый отрядом гусар из двенадцати человек.

Была ранняя весна, но арагонский климат очень мягок; поэтому было очень тепло и тихо, несмотря на довольно позднее время: девять часов вечера. Рантиньи проехал пустые на взгляд деревушки, благополучно достиг места стоянки французских войск, исполнил возложенное на него поручение и повернул в обратный путь. Ночь была теплая, утро выдалось жаркое, а в полдень прямо-таки было жарко, как в пекле. Маленький отряд продвигался шагом, да и то через силу. К несчастью, кто-то заявил, что горло пересохло, что жажда мучает и людей, и коней. Рантиньи согласился с правильностью этого замечания.

Проезжая накануне одну из деревушек, он заметил на пороге одной несчастной харчевни двух красивых девушек. Одной на вид было лет восемнадцать, а другой — четырнадцать; но под знойным солнцем юга эти фрукты зреют рано.

Когда пришлось теперь проезжать той же деревушкой обратно, Рантиньи машинально взглянул на харчевню. Услышав конский топот, обе девушки снова появились на пороге. Они были очень хороши, стройны, ловки, с пышными волосами и вызывающей, задорной улыбкой на ярких губах. У Рантиньи помутилось в голове, и он, с решительным видом соскочив на землю, крикнул своему отряду:

— Стой! Отдыхай!.. Пять минут… держи ухо востро, лошадь в поводу. Никто не отлучайся!

Гусары с радостью соскочили на землю. Около харчевни был садик, в нем стояли столы и скамьи.

— Пейте здесь! — сказал капитан. — Я заплачу.

Солдаты поблагодарили. Это были испытанные, осторожные воины, но даже и они нашли все эти предосторожности излишними, так как деревушка пустовала и в харчевне, по-видимому, тоже никого не было, да и по пути они не встретили больше трех-четырех человек, тогда как их самих было все-таки двенадцать человек.

Старшая из девушек поспешила принести стаканы и кувшины с вином. Рантиньи вошел в харчевню. До него доносились смех и говор его солдат: они заставляли девушку отливать из каждого кувшина в стакан и выпивать все это у них на глазах. Она со смехом исполнила их требование. Тогда и солдаты стали пить в свою очередь.

Капитан осмотрелся по сторонам. Харчевня была очень бедная, но все же в ее убранстве замечалась некоторая кокетливость: по стенам были развешаны изображения Мадонны, украшенные искусственными цветами, висели тамбурины, перевязанные цветными лентами, кастаньеты, веера… Посреди комнаты стояли столы, окруженные простыми стульями, в углу возвышалась запыленная стойка с пузатыми бутылками, кувшинами, засиженными мухами, и грубой посудой.

Младшая из девушек стояла перед Рантиньи и, широко улыбаясь, с любопытством оглядывала его.

В этот год, проведенный в Испании, Рантиньи научился довольно свободно говорить по-испански.

— Как тебя зовут? — спросил он девушку.

— Тереза, — ответила та.

— А другую?

— Кого, мою сестру? Ее зовут Мануэллой.

В это время как раз появилась старшая из девушек.

— Что будет пить французский офицер? — спросила она.

— То же, что и мои солдаты.

Она тотчас же подала бутылку и стакан.

— Нет, три, три стакана! — сказал Рантиньи.

Девушка беспрекословно подала еще два стакана. Он налил их до краев и сказал:

— Пейте!

Мануэлла пожала плечами и молча взялась за стакан. Ее сестра последовала ее примеру.

— Так, — сказала последняя, ставя на стол опорожненный стакан. — Теперь вы успокоились и можете удовлетворить свою жажду? О, я вижу, что великие французские воины — очень осторожные люди, — сказала она, иронически улыбаясь.

— Что же поделаешь? — ответил Рантиньи. — Вы сами принудили нас к этому.

Мануэлла снова передернула плечами и быстро заговорила:

— Мы с сестрой не занимаемся войной. Это не касается нас… У нас в армии нет ни братьев, ни возлюбленных. В прошлом году умерла наша мать, и мы теперь совсем одиноки, а жить надо. Харчевня открыта для всех желающих; мы не обращаем внимания ни на цвет мундира, ни на говор посетителей, как не спрашиваем и их имен. Лишь бы они платили. Я больше всего люблю деньги, а Тереза — золотые украшения, а уж там каждый может располагать нами по своему усмотрению.

В то же мгновение обе сестры наградили офицера самыми пламенными взглядами и многообещающими улыбками.

Вино было крепкое, солнце жгучее. Все желания, долго сдерживаемые в эти месяцы принудительного воздержания, вспыхнули в Рантиньи с обостренной силой, он был больше не в состоянии сдерживаться. Он пошарил в кармане, вытащил несколько золотых и, кинув их на стол, промолвил заплетающимся языком:

— Вот! Вот за обеих вместе… Идет?

Тереза одним взмахом, с ловкостью обезьяны, загребла золото, тогда как Мануэлла поспешно приложила палец к губам и, указавши на группу солдат, видневшихся в окно, прошептала предостерегающе: «Тсс!..» Потом, взяв офицера за руку, она повела его в соседнюю комнату. Сестра шла следом за ними.

В комнате было почти совершенно темно; только смутно белели очертания широкой кровати. Это удовлетворило капитана. Он расхохотался тяжелым, пьяным смехом и, схвативши обеих девушек, толкнул их на кровать. Они, смеясь, покорно позволяли распоряжаться собой. Но в то же мгновение из окружающей темноты вынырнула мужская фигура и замахнулась; в воздухе сверкнула сталь кинжала, и сраженный в спину французский офицер без единого стона рухнул лицом вперед, широко раскинув руки, рухнул для того, чтобы никогда уже больше не встать, навеки излеченный от своей ненасытной жажды любви.

Солдаты тем временем уже успели осушить и стаканы и кувшины. Встревоженный унтер-офицер встал из-за стола и промолвил:

— Что за черт! Там все тихо, а капитан не идет…

Он ухватился за подоконник, вскочил на окно и заглянул в комнату. Она была пуста.

На этот раз унтер-офицера охватило смутное предчувствие.

— Черт возьми, — пробормотал он, — нет, тут что-то неладно… Эй, братцы! — крикнул он, обращаясь к солдатам. — Берись за оружие и произведем осмотр этой чертовой избушки. Чуется мне, что произошло что-то недоброе…

Солдаты мигом явились на зов.

— Капитан!.. Капитан! — крикнул унтер-офицер.

Унтер-офицер кинулся в дом. Солдаты присоединились к нему в то мгновение, когда он уже входил в злополучную комнату.

Унтер-офицер ощупью подвигался вперед. Вдруг из его груди вырвался отчаянный вопль: он наткнулся на распростертое на полу человеческое тело и, хотя не видя, сразу сообразил все. Он быстро нагнулся, поднял тело и перенес его к раскрытой двери: там, на свету, столпившиеся гусары увидели своего капитана, Поля де Рантиньи. Он был мертв и весь залит кровью. Его лицо уже успело покрыться мертвенной бледностью, а раскрытые глаза уже остекленели. Смерть, должно быть, наступила моментально, так как кинжал глубоко проник в легкое.

На этот раз все солдаты подняли крик.

— Его уже не воскресишь, — воскликнул унтер, — но зато мы должны жестоко отомстить. Пусть шестеро из вас сядут на коней и обыщут окрестности, а пятеро пусть останутся здесь; мы обыщем это разбойничье гнездо.

Домишко оказался пустым, негодяи успели бежать через маленькую заднюю дверцу, но их еще было видно: впереди всех бежал виноградником большой костлявый малый, а за ним неслись обе сестры.

— Все на коней! Марш! — скомандовал унтер-офицер. — Оцепляй виноградник!.. Держи оружие наготове!.. Стреляй!

Отряд состоял из опытных воинов, так что все приказания были поняты и исполнены с полуслова.

Раздались выстрелы, засвистели пули. Костлявый малый споткнулся и упал, покатилась Мануэлла, Тереза свалилась на землю как подкошенная.

Их окружили. Тереза успела сказать несколько слов: она ликовала, что ей удалось уничтожить хоть одну из этих проклятых собак-французов. Она захлебывалась своей ненавистью и удовлетворенной жаждой мести.

Гусары вернулись к харчевне, сложили в главной комнате костер из найденного сухого хвороста и сломанных ими стульев и подожгли все это. Костер запылал на славу и вскоре охватил всю жалкую постройку.

— Прекрасно! — сказал унтер-офицер. — Ветер крепчает и сметет пожаром всю эту подлую деревушку.

Солдаты осторожно положили тело Рантиньи на его испуганно насторожившегося коня и, поддерживая его с двух сторон, шагом двинулись обратно, тем самым путем, по которому так бодро накануне ехал Рантиньи здоровым и невредимым.

А позади, выгоняемые разрастающимся пожаром, из домов вылезали мрачные человеческие фигуры. Старая гитана, злобно потрясая кулаками, изрыгала вслед гусарам самые ужасные проклятия, двое ребятишек пяти-шести лет кидали им вслед камни…

Так закончил свое земное существование двадцатипятилетний капитан Поль де Рантиньи, павший жертвой своей любви к женщинам.

 

XXIII

Это было три месяца спустя.

— Маршал, — сказал Наполеон Ланну, — необходимо взять Регенсбург.

— Когда прикажете, ваше величество? — спросил маршал.

— Сейчас же!

— Слушаюсь, будет исполнено.

Австрийцы имели шесть тысяч человек в городе и могли свободно получать подкрепление и провиант, так как войска эрцгерцога Карла занимали берега Дуная. Они расположили артиллерию на укреплениях, тогда как пехота заняла окопы.

Укрепления Регенсбурга были ветхи, плохи и не могли бы выдержать продолжительную и правильную осаду, но вместе с тем город мог оказать некоторое сопротивление и сдаться не сразу, тем более что для того, чтобы завладеть им, было необходимо спуститься в глубочайший ров, держаться там под огнем, а потом карабкаться на окопы, занятые пушками.

Наполеон избрал своей позицией маленький холмик и остановился на нем. Стоя на своем возвышении, он увидел старый дом, неосторожно выстроенный стеной к стене с укреплением. Он велел открыть по дому огонь, чтобы разрушить его до основания и обломками заполнить часть рва ради облегчения перехода.

Ланн не дремал. Дивизия генерала Морана деятельно готовилась к приступу.

Маршал тем временем поспешил за последними распоряжениями Наполеона и стоял возле императора, когда с верхней части стены раздался одиночный ружейный выстрел, ранивший Наполеона в правую щиколотку. Император почувствовал сильнейшую боль и был вынужден опереться на плечо Ланна. Подскакавший доктор Ларей осмотрел рану и объявил, что она относится к разряду легких.

Однако весть о том, что император ранен, мгновенно разнеслась по рядам. Все всполошились, кинулись к заветному холму, позабывши о битве, об осаде, о приступе. Тщетно грохотали неприятельские орудия и осыпали людей картечью, все упрямо стремились к императору. Последний тотчас же после перевязки сел на коня и стал объезжать войско, чтобы успокоить своих преданных воинов. Увидя своего императора снова на коне, армия пришла в неистовый восторг и громкими, радостными криками приветствовала своего обожаемого властелина.

Получивши уведомление, что все готово к началу приступа, Ланн, сопровождаемый своими адъютантами, вернулся к Регенсбургу, а император повернул к своему холму, откуда мог следить за ходом военных действий.

Наступила критическая минута. Дом, примыкавший к укреплению, был разрушен, и его обломки засыпали на некотором протяжении большую часть глубокого рва, так что образовался довольно сносный переход, но тем не менее до вершины городской стены оставалось еще добрых десять саженей вышины. Было необходимо утвердить на этих обломках лестницы, имевшиеся в большом запасе, и уже по ним подняться по стенам. Точно так же приходилось при помощи лестниц спускаться в ров, так как его края были совершенно отвесны.

Придя на место, Ланн вызвал пятьдесят охотников для исполнения этой рискованной работы.

Они храбро двинулись вперед, руководимые опытными офицерами, но едва только очутились на открытом месте, как раздался залп, и их почти всех поголовно смело как сор. Несколько уцелевших умудрились спуститься в ров, но раздался новый залп, и их не стало.

Ланн волновался; он снова вызывал охотников.

И снова выступили пятьдесят бесстрашных смельчаков, Увы, их постигла та же страшная участь.

Это обескуражило войско, и, когда маршал вызвал в третий раз охотников, никто не шевельнулся в ответ.

Ланн, конечно, мог бы приказать, и это приказание, несомненно, было бы тотчас же исполнено, но маршал прекрасно знал, что между тем, что солдат совершает по доброй воле, и тем, что он исполняет по приказанию, огромная разница.

Тогда отважный Ланн соскочил с коня и крикнул во всеуслышание:

— Никто не выходит? В таком случае я докажу вам, что, прежде чем стать маршалом Франции, я был гренадером, которым я остался и до сих пор! — И он схватил одну из лестниц и кинулся ко рву.

Его адъютанты: Марбо, Лабедуайер, д’Альбукерк, Вири, Микеле, Гранлис, Орсимон, Новар, Невантер, Мартенсар окружили его тесным кольцом, умоляя не подвергать себя опасности.

Но он в сильнейшем возмущении оттолкнул их от себя, настаивая на своем решении.

— Господин маршал, — осмелился сказать Марбо, — вы покроете нас несмываемым бесчестием, если получите хоть царапину, прежде чем мы будем все перебиты…

И он с силой вырвал лестницу из рук Ланна и взял ее на плечо, тогда как Вири поддерживал ее с другого конца; вслед за ними то же самое проделали попарно остальные адъютанты и ординарцы.

Пример был заразителен. При виде маршала, пэра Франции, оспаривающего у своих ординарцев честь первому идти на приступ, всю армию охватил безудержный энтузиазм. Раздались единодушные восторженные крики… Офицеры и солдаты — все кинулись вперед, все домогались чести идти впереди, оспаривали друг у друга право нести лестницы. Но время было упущено: никто не хотел уступить занятое место, тем более что, уступая теперь, можно было подать повод думать, что все предыдущее было не более как комедия.

Адъютанты и ординарцы были непоколебимы. Ланн взвесил обстоятельства и не прекословил, хотя и понимал, что это может одним махом лишить его штаба.

Марбо принял на себя команду над первыми четырьмя парами; Микеле командовал четырьмя последующими. Все двинулись вперед.

Они все шли гуськом, чтобы не представлять собой живой мишени, на расстоянии двадцати шагов друг от друга. Ланн, глядя издали, вполне одобрил такой прием:

— Спасибо, братцы! Теперь уже Регенсбургу пришел конец!

Этот тактический прием удался как нельзя лучше. Офицеры спустились в ров, гренадеры последовали за ними.

Тщетно гремели пушки, неслись ружейные выстрелы… Как было целиться по маленьким, одиночным, подвижным мишеням? Все потери ограничились пуговицей, сорванной с мундира графа де Вири. Наконец наступил момент, когда адъютанты и пятьдесят гренадер вскочили на парапет; Марбо впереди, за ним Лабедуайер, а непосредственно за ними Микеле и все остальные.

Микеле, правда, получил сильную царапину на лбу, но он и виду не показал, а спокойно достал свой носовой платок, устроил себе импровизированную повязку и побежал дальше, чтобы снова занять свое место впереди.

Тогда вся армия, с императором во главе, почтила этот геройский подвиг продолжительными, победными криками.

Австрийцы совершенно растерялись от неожиданности. Не давая им времени опомниться, Наполеон выслал дивизию к воротам Штаубинга. Саперы рьяно заработали топором и ломом. Ворота были взломаны, и город взят. Обезумевший неприятель бежал через Дунай. Весь мост был занят беглецами. Осыпаемая бомбами, вся прибрежная часть города занялась пожаром.

Император вошел в Регенсбург. Он первым делом позаботился о прекращении пожара, после чего проехал в монастырь, выходивший большими окнами на Дунай, и расположился там, так как мог из окон свободно следить за действиями армии принца Карла, расположившейся на левом берегу реки.

К вечеру Наполеон заметил в неприятельских войсках некоторое движение, а вскоре был свидетелем их отступления.

 

XXIV

Вечером Наполеон удержал у себя на обед маршалов Ланна, Бертье, генерала Морана и своих флигель-адъютантов Мутона и Савари, только что произведенного в герцога де Ровиго. За столом все разговоры вертелись, понятно, вокруг событий истекшего дня.

— Маршал, — сказал вдруг император, обращаясь к Ланну, сидевшему рядом с ним, — сообщите Бертье имена храброй молодежи вашего штаба, благодаря редкому самопожертвованию которых мы празднуем теперь победу.

— Ваше величество, — ответил Ланн, — во главе этого дела стоял капитан Марбо…

— Ага, знаю его, — заметил Наполеон, — верный слуга. Бертье, запишите: Марбо, эскадронный командир.

Бертье записал. Ланн продолжал:

— Потом идут мои адъютанты: Лабедуайер, д’Альбукерк и ординарцы: Микеле, Гранлис, Орсимон, Невантер, Мартенсар, Новар. Все они первыми кинулись на приступ и проникли в город.

— Запишите же, Бертье! — повторил император. — Необходимо вознаградить подобные подвиги.

Все присутствующие стали рукоплескать. Один лишь Савари почему-то насупился, но никто не заметил этого.

— Ваше величество, — с улыбкой сказал Бертье, — позвольте вам напомнить, что наши сегодняшние герои — те же самые поручики полка д’Оверна, которых мы чуть было не потеряли под Эйлау.

Это напоминание было полно тонкой иронии. Однако Наполеон ничуть не оскорбился преподнесенной ему пилюлей.

— Я это знаю, господин Бертье, — спокойно возразил он, — но если я был не прав в отношении этих молодых людей, то это лишь дает лишний повод к тому, чтобы вознаградить их теперь. Как же, помню, я заблуждался относительно этих молодых людей; меня сбивал с толку их аристократизм; я считал их непригодными и неподготовленными. Но они блестящим образом опровергли мое мнение. Они выказали чудеса храбрости и героизма. Тем лучше! Это служит наглядным доказательством того, что сверху донизу социальной лестницы Франции свойственна воинская доблесть. И, право, я не вижу причины, почему бы мне не наградить так же широко маркиза прежнего режима, как гренадера наших дней, раз они с одинаковой отвагой дрались бок о бок ради той же цели?..

Вокруг стола раздался одобрительный шепот. Но хмурое лицо Савари и теперь не прояснилось.

На этот раз это привлекло на себя внимание императора.

— Что с тобой, герцог де Ровиго? Чего ты нос повесил? — спросил он.

— Ваше величество, не увлекайтесь чрезмерно! — ответил Савари. — Между этими молодыми людьми есть очень подозрительные личности. Я буду иметь честь просить у вас, ваше величество, специального разговора на этот счет.

Наполеон пристально и молча посмотрел на Савари, а потом, помолчавши немного, спросил:

— Говорит ли сейчас мой флигель-адъютант или же мой бывший шеф жандармерии?

— Это говорит последний, ваше величество, — ответил с поклоном Савари. — У меня имеются точные сведения.

— Хорошо! Мы переговорим! — отрывисто кинул император и тотчас же перешел к обсуждению завтрашней битвы.

За десертом разговор перешел на философские темы. Некоторые из присутствующих сокрушались над участью погибших в этот день в бою. Но Наполеон не хотел жалеть их; он находил, что они погибли смертью славных, с честью пали во славу Франции, своей родины, как и подобает доблестным солдатам.

Тогда заговорил маршал Ланн. Он говорил медленно, вдумчиво, как бы взвешивая каждое слово. Присутствующие вспоминали потом его пророческие слова, когда несколько дней спустя он был смертельно ранен в битве под Эсслингом:

— Да, конечно, такое уж дело… Но такой конец вообще предпочтителен. Лучше умереть сразу, в полном расцвете сил, чем тянуть долгие, безрадостные годы прозябания, сидя у печки. Старость возмутительна! О, еле-еле тащишь ноги, поднимаешься по лестнице, передыхая на каждой ступени, с одышкой, с напряжением, когда по той же лестнице раньше вихрем взлетал, через четыре ступеньки! Плохо слышать, плохо видеть, сомневаться в себе, в своих силах, в своих умственных способностях… о, что за горькая доля! Да, несомненно, что трижды предпочтительнее умереть на поле битвы, с энтузиазмом, с саблей в руке!

Император протянул Ланну руку и снова, как прежде, обратился к нему на «ты»:

— Ты навсегда останешься храбрейшим из храбрых… Но ведь большинство людей не одиноки, у них есть семьи, дети…

— Им оставляют пример, — просто ответил Ланн. — В этом заключалась вся история войн империи. Как в высших слоях, так и в низших, все одинаково заранее приносили в жертву свою жизнь. Было ли это безумием? Может быть. Но, во всяком случае, в этом, несомненно, было величие.

Вставая из-за стола, император подал знак Савари и увел его с собой на балкон.

Наступила тьма, и в этой тьме кровавым заревом рдели развалины грустного пожара; волны Дуная отражали в своих подвижных струях багрянец пожарища; глухой шум извещал временами о разрушении какого-нибудь отдаленного здания. Кое-где перекликались дозорные трубачи… До императора доносился снизу неясный шепот от присутствия его многотысячной армии, улегшейся на покой.

— Ну-с, в чем же дело? — отрывисто спросил он.

— Это очень серьезно, — покачав головой, ответил Савари. — Должен ли я все говорить без утайки?

— Конечно, все как всегда! Почему этот вопрос?

— Потому что в этой скверной истории замешаны очень высокие лица, и ответственность ложится тоже на высокопоставленное лицо.

— Тем более! Говори скорее все по порядку. Не забудь.

— Три месяца тому назад, — начал герцог де Ровиго, — один человек остановился поглазеть на войска, возвращавшиеся из Испании. Этого человека зовут Жером Кантекор, он — агент Фуше. Вдруг этот Кантекор сильно вздрогнул, узнав в одном из капитанов личность, которую он считал умершей под Фридландом или при Эйлау. Между тем он целых два года неотступно следил за этим странным воином империи, тайна рождения которого была известна лишь Фуше да ему. Кантекор возликовал: эта встреча давала ему возможность реабилитировать себя, так как Фуше отказался от его услуг, находя его неспособным к делу. Кантекор немедленно кинулся ко мне. Он так настойчиво требовал свидания, так убедительно уверял дежурных офицеров, что вопрос касается жизни императора, так деятельно ссылался на свои прежние военные заслуги, что кончилось тем, что офицеры вняли его мольбам и доложили мне о нем. Кантекор с места в карьер сорвал маску с мнимого господина де Гранлиса, обнаружив его королевское происхождение. Он подтверждал свои слова различными высокими доводами; обвинял Фуше, императрицу и принцессу Полину в пособничестве, а многих аристократов — в укрывательстве. Он коснулся фактов, уже известных: Компьен, гостиница «Золотой колокол», скандал Бруслара, стычка в окрестностях замка д’Этиоль, дело на улице Монблан, Эйлау, Фридланд. Он винился в соучастии, признавал свой проступок, но предполагал искупить его этим запоздалым разоблачением. Он закончил свой донос требованием ста тысяч франков в награду и гарантий против мести Фуше, которого он все еще побаивался. Для начала я велел посадить его под арест. Я три дня проверял правильность его донесений и должен сознаться, что они вполне точны и сходны с действительностью и заслуживают полного доверия. Господин Гранлис, крайне подозрительная личность, несомненно, сын Людовика Шестнадцатого; императрица Жозефина, хорошо осведомленная о его происхождении, выхлопотала ему у вас зачисление офицером в полк д’Оверна; принцесса Боргезе очень нежно протежировала ему в течение нескольких месяцев…

— Ах, эти женщины! — проворчал сквозь зубы Наполеон. — Что же дальше? Продолжай!

— Фуше хорошо осведомлен, а между тем он оставил принца на свободе и допустил его до службы в ваших полках… С какой целью?

Император сделал рукой какой-то неопределенный жест; его взгляд затуманился. Измена доверенных людей, хотя бы даже и оправдываемая какой-нибудь серьезной целью, так как прежде всего надо знать именно цель, руководившую известными действиями, все же сильно печалила его.

Он тихо сказал:

— Какой мотив мог побудить этого Бурбона отдаться в наши руки, служить в наших рядах? Он не безумен, он очень храбр, заслуживает уважения…

— Вот именно, — отозвался Савари, — юношеский бред: прославиться под вашим началом, приобрести военную славу. Ему двадцать четыре года… У вас, ваше величество, нет прямого наследника. В его голове могли зародиться широкие надежды… Его, оказывается, вначале сильно поддерживала ваша собственная сестра. Это была правильно разработанная программа… Вот почему он просил о зачислении его в дворянский полк.

Император глубоко задумался и наконец произнес:

— А императрица так горячо просила за него… Но в таком случае что же означает выходка Бруслара в гостинице «Золотой колокол»?

— Чистейшая комедия. И все те, кто окружал его в тот день: Иммармон, Прюнже, Тэ, Микеле…

— О, Микеле!

— Такой же, как и все прочие! Все они или почти все зачислились в полк исключительно ради того, чтобы при случае служить интересам этого де Гранлиса, то есть принца Людовика.

— Гм… свита в моей свите?

— Вот именно. Потрудитесь припомнить… Я кое-что уже подозревал после Йены. Вы были вполне правы, послав их под Эйлау на смерть, и дали маху — простите, ваше величество, но это так! — спасая их в последний момент.

— Они дрались как титаны.

— Тем они опаснее, ваше величество. Припомните одну подробность под Фридландом. Когда вы вызывали ординарца — миссия действительно была более чем рискованная, это подтвердили результаты, — припомните: Иммармон, Прюнже и Тэ прикрыли собой принца и кинулись за него. Справедливость требует сказать, что он вихрем сорвался вслед за ними, требуя своей части в славном подвиге и не принимая такой жертвы со стороны своих приверженцев. Но доказательство тем не менее налицо. Граф де Прюнже погиб в этом деле; виконт д’Иммармон тоже; граф де Тэ еще и до сих пор не оправился… И сам де Гранлис чуть было не закончил в тот день своих радужных мечтаний о короне. Вот она, голая истина, без малейших прикрас. Вот почему, ваше величество, я не аплодировал вместе с прочими, когда вы выразили желание наградить в первую очередь этих молодых людей, безусловно храбрых, но крайне подозрительных для предупрежденного человека. Поверьте, это отпрыск коварной расы; он таит в своей груди намерение возрасти под сенью вашей славы, а потом, когда почувствует свою мощь, отплатит вам коварным предательством.

— Благодарю, Савари, — промолвил Наполеон. — Все это очень странно. — Он задумался. Потом, после продолжительного молчания, добавил: — Это огорчает меня… я любил их, этих детей…

— Ваше величество, — сказал Савари, — Бурбон не может верой и правдой служить Бонапарту. К тому же восстание не вымирает; оно нет-нет да и приподнимает голову. Арман де Шатобриан Воруал и Кенталь только что доказали это. И их вы не помиловали… А теперь… Что я должен делать!

— Я скажу тебе это завтра. Главное — нужно избежать огласки. Пусть это останется между нами. Понимаешь?..

— Да, ваше величество, но тайна, известная десяти людям, — плохая тайна. Правда, сама судьба благоприятствовала нам и убрала с нашего пути четверых, но осталось еще шестеро, и между ними главное лицо — принц.

— Ну что же поделаешь? — вздохнул Наполеон. — Придется избавиться от него. Без шума, разумеется. Я подумаю. Останутся еще пять… этим пяти я дарую счастье умереть солдатами… На этом все и закончится… Мне кажется, что это самый благоразумный исход.

Савари молча поклонился. Наполеон вернулся в зал.

Сообщение Савари произвело на императора очень сильное впечатление. Он хорошо запомнил все подробности, имевшие впоследствии непосредственное соотношение с его разводом с Жозефиной и немилостью к Фуше. Но так как последний был далеко не безопасен, то Наполеон начал с того, что пожаловал его титулом герцога Отрантского. Он приберегал свою неприязнь до более подходящего случая.

Немедленным результатам подвергся лишь один Гранлис.

 

XXV

На следующий день император, призвав к себе Бертье, сказал:

— Маршал, мне нужен офицер, способный доставить в Париж секретные депеши. Мой выбор пал на господина де Гранлиса, так как в последнее время я слышал о нем очень много лестного. Передайте ему этот пакет. Он должен доставить его Камбасересу. Распорядитесь, чтобы Гранлис немедленно пустился в путь. Я так хочу. Дайте ему эскорт из двадцати драгун под начальством хорошего поручика гвардии, который не должен с ним расставаться вплоть до дверей канцлера.

— Это арест?

— Маршал, маршал, не допытывайтесь!..

Бертье преклонился перед волей монарха и вышел. Он был сильно заинтригован.

Два часа спустя Гранлис выехал с депешей. Он был очень недоволен тем, что пришлось оставить действующую армию, но вместе с тем очень далек от истины и от того, что его ожидало. Несколько дней спустя он в сопровождении своего блестящего эскорта вступил в Париж.

Уличная толпа шумно приветствовала его как офицера, прибывшего с поля брани и привезшего, наверное, сведения о новых победах. Какая злобная ирония судьбы: народ, приветствующий своего короля без трона в его последнем трагическом шествии.

По пути принц Людовик сделал небольшой крюк, и, прежде чем явиться к канцлеру, на чем настаивал поручик его эскорта, заехал к Борану. Поцеловав наскоро своих друзей, он, к их великому огорчению, снова вскочил на лошадь, торопясь исполнить возложенное на него поручение. Стоя на пороге, Рене грустно провожала его взором. Ее вдруг охватило тяжелое предчувствие, и она горько расплакалась.

— Что ты, малютка? — с удивлением спросил Боран. — Он жив и здоров, прекрасно смотрится; чего же ты плачешь?

— Право, не знаю, — ответила девушка, — но он скорее произвел на меня впечатление арестанта под конвоем, чем начальника, сопровождаемого почетным эскортом. Поручик выказывал какое-то злобное нетерпение…

— Что за чушь! Откуда ты взяла все это?

— Дай бог, чтобы я ошибалась!

Часовые перед домом канцлера взяли на караул, Гранлис соскочил с коня, поручик эскорта последовал его примеру.

— Вы желаете, сударь, следовать за мной? — удивился Гранлис.

— Я получил приказ, — холодно ответил офицер.

— Мне казалось, что из нас двоих право команды остается за мной, — сухо заметил принц, окинув офицера высокомерным взглядом.

— Вы ошибались, капитан, вот и все.

Острое подозрение впервые закопошилось в мозгу Гранлиса. Правда, он заметил в пути необщительность офицера, но приписал это свойствам его характера, а так как он сам был далеко не в болтливом настроении, то и не выражал на это претензии. Не желая заводить теперь скандал, он ограничился тем, что сухо промолвил:

— Хорошо! Мы с вами поговорим об этом позже.

— Как вам угодно! — ответил офицер, с трудом подавляя желание передернуть плечами.

Камбасерес, уведомленный своим секретарем, поспешил принять этого странного гонца. Исполнив свою миссию, поручик удалился.

Гранлис пошел в кабинет канцлера.

Это была очень холодная, очень важная личность, как носились слухи, очень скупая и не способная ни на какие сердечные движения.

— Вы прямо из Баварии? — спросил канцлер, принимая из рук офицера секретную депешу императора. — Надеюсь, император доволен? — спросил он, читая депешу, но вдруг остановился, не докончив начатой фразы: он понял приказ.

Тогда он поднял взор и пристально посмотрел на стоявшего перед ним офицера. Но в этом взоре отражалось одно лишь голое любопытство. Он молча позвонил. Явился курьер.

— Попросите ко мне полковника Марти! — сказал канцлер, а затем все в том же молчании взял лист бумаги, написал на нем несколько строк и приложил печать.

В кабинет пошел полковник Марти. Пристально глядя на него, Камбасерес протянул ему только что написанный им лист. Марти пробежал его взором, причем его ресницы как-то судорожно дрогнули, и, вдруг обернувшись к Гранлису, сказал:

— Вашу шпагу!

Принц невольно попятился.

— Зачем?.. Повторите, прошу вас…

— Вашу шпагу, капитан. Именем императора я арестую вас.

— Господин де Гранлис, — сказал Камбасерес, вставая, — дайте мне слово, что вы выйдете отсюда без скандала и проследуете к месту назначения, не оказывая попыток сопротивления.

— Даю вам это слово, и вы должны понимать, что оно стоит.

Канцлер слегка поклонился, в виде подтверждения.

— Полковник, — сказал он, — вы можете оставить шпагу. Идите! — Потом, невольно тронутый молодостью, величавым достоинством и самообладанием этого ничем не запятнанного узника, он прибавил: — Смею уверить вас, что я крайне сожалею…

— Это сожаление послужит лишь добавлением ко всем предыдущим, — горько улыбнувшись, ответил Гранлис.

Этим ограничилась вся его месть.

По выходе из кабинета, в коридоре, их поджидала целая толпа военных и штатских: все спешили повидать императорского гонца и переговорить с ним, но Марти бесцеремонно отстранил их рукой:

— Дорогу, дорогу! Мы не можем терять время! — И он быстро увлек своего узника.

Они спустились внутренними лестницами во двор. Там, ради служебных надобностей, всегда стояли две или три запряженные кареты. Марти позвал двух дежурных солдат, одному из них велел сесть рядом с кучером на козлы, другому поместиться на запятках, потом протянул кучеру клочок бумаги, на котором он наскоро написал какой-то адрес, и крикнул:

— Пошел скорей!

— Вы везете меня в Тампль? — спокойно, но с иронией спросил его принц.

— Нет, в Венсен.

Час спустя наследник великого престола Франции был заключен в крепость. Условия заточения были очень суровы: узник ни с кем не мог общаться; книги, бумага, чернила и карандаши с перьями были воспрещены. Находясь в полном одиночестве в своей крохотной камере, скудно освещенной высоко расположенным маленьким решетчатым оконцем, принц мог предаваться на свободе грустным воспоминаниям о своих вечных неудачах и разочарованиях, измерить всю глубину трагизма своей поистине роковой судьбы. Но Людовик не предавался отчаянию. Он был так измучен, чувствовал себя таким усталым и разбитым, что даже для отчаяния у него не нашлось больше сил. Он впал в апатию. Все ему было безразлично: и лишение свободы, и свет солнца, и гомон покинутой армии, и возможность славы… Он не оставил за собой никого, кто любил бы его, за исключением семьи Борана, разумеется. При этом воспоминании глаза Людовика наполнились слезами; его охватило раскаяние в небрежности, с которой он относился в последнее время к своим единственным верным друзьям и приверженцам.

— Бедная, бедная Рене! — прошептал он.

Итак, из всех воспоминаний былого самым ярким у этого злосчастного потомка венценосцев оказалось воспоминание о бедной мещаночке с золотистыми глазами, которая долго была близка ему, как сестра. Правда в последнее время характер его чувства к ней несколько изменился, но оно ничуть не утратило ни своей силы, ни глубины.

Встав на стул, Людовик мог увидеть часть крепостного рва, площадку близ ворот. При взгляде на этот мрачный квадрат земли ему приходило на ум, что, может быть, именно здесь был расстрелян двенадцатью пулями его кузен, герцог Энгиенский, который, разумеется, подавал меньше повода к такому трагическому концу, чем он сам.

Принц каждый вечер засыпал с мыслью, что будет расстрелян на заре следующего дня. Но проходили дни, недели, месяцы, а о нем, казалось, и думать позабыли. Что же это такое? Бессрочное одиночное заключение? О, в таком случае быстрый конец был бы желанным избавлением!..

Если бы даже предположить возможность смерти Наполеона (мало ли, всяко бывает в бою!), падение империи, так и в том случае ему нечего было ждать для себя чего бы то ни было утешительного. При таком обороте дела, конечно, поспешил бы вернуться его дядя граф Прованский; узнав же, что его племянник сидит в Венсенской крепости, он, конечно, поспешил бы распорядиться, чтобы царственный узник был заперт на двойные замки и посажен за двойные решетки — в этом был его прямой интерес. Но весьма возможно, что он пожелал бы совершенно обезопасить свои дальнейшие действия и не погнушался бы пустить в ход яд или железо…

Вот они, возможные перспективы, которые представлялись принцу в его долгие, безрадостные дни и мучительные, бессонные ночи. И поневоле являлся вопрос: для чего он родился? Он дошел до того, что завидовал участи отца и матери, жаждал взойти на помост гильотины, дарившей одним взмахом конец всем страданиям и вечный покой.

Иной раз Людовик принимался думать о Полине. Что она думает о нем? Вспоминает ли?.. Здравый смысл подсказывал ему, что она относится к нему вполне безразлично. Тогда он ощущал в своем сердце приступы острой ненависти к ней.

До него не доходило ни одного звука извне, никаких вестей, никаких сведений из живого мира. Только трепыхание трехцветного знамени на одной из крепостных башен давало ему знать, что во Франции все еще продолжает царить императорский режим.

 

XXVI

Тем временем Наполеон по пути на Вену следил недоброжелательным оком за последними «кадетами императрицы». Их маленькая группа увеличилась прибывшим графом де Тэ. Едва оправившись от страшных ран, граф поспешил вернуться в строй, так как жаждал смерти.

— Что с ним делать? — спросил Бертье.

— Присоединить к прочим! — сказал Наполеон, пожимая плечами. — Всех их гуртом в один мешок, а мешок — в огонь!

Император был не в духе. Австрийцы причиняли ему массу хлопот, а кроме того, он начинал чувствовать вокруг себя веяние измены и отчуждения. Да и слишком много развелось у него братьев-королей и принцев, а маршалы забрали слишком большую власть; все это стесняло и связывало свободу его действий. Правда все эти лица были ему же обязаны своим высоким положением, но успели уже позабыть об этом.

Ланн был убит в битве под Эссингом, и его штаб оказался не у дел. Савари по приказу свыше прикомандировал «кадетов императрицы» к своим. Кадеты были крайне польщены; в своем заблуждении они приписывали этот лестный перевод выгодному впечатлению, произведенному на императора их храбростью. Многие завидовали им, роптали, упрекали императора в пристрастии к аристократам. Ни одно из заинтересованных лиц не догадалось, что это высокое отличие несет за собой смертный приговор.

Первый жребий пал на графа де Новара. Он был очень далек от каких бы то ни было мрачных предчувствий. Последняя кампания была замечательно прибыльной для него; он загребал золото чуть не лопатами. Его чутье на денежные тайники сделалось прямо-таки легендарным. Конечно, далеко не все одобряли образ его действий, но малейший намек на порицание страшно бесил Новара и приводил в ярость.

— Скажите пожалуйста! — восклицал он. — Убивать людей, сжигать чуть не дотла целые города, забирать на войсковые надобности провиант, лошадей и экипажи — это можно? Пользоваться под угрозой смерти услугами неприятеля в качестве проводника или шпиона — тоже можно? А пользоваться неприятельскими деньгами вдруг почему-то нельзя? Э, полноте, пожалуйста!.. По-моему, это уж слишком большие тонкости! Война так уж война! Или все, или ничего! Находятся такие, которые считают более порядочным насиловать десятилетних девочек… Это, конечно, очень возвышенные души, и моя низкая душонка, конечно, им и в подметки не годится. Ну и пусть так, а я все-таки очень дорожу ею и постараюсь удержать ее в теле как можно дольше, потому что только теперь начинаю входить во вкус жизни и дорожить ею.

Увы, этот беспринципный офицер, сам того не зная, был уже обречен на смерть, хотя и был совсем неповинен в тяготевшем на нем обвинении.

Его последний час пробил 6 июля, во второй день Ваграмского сражения. Австрийская кавалерия теснила дивизию Буде. Последняя растерялась и, вместо того чтобы постараться сплотиться и искать поддержки и защиты батарей, расположенных на острове Лобау, стала беспорядочно отступать, оттесняя и внося беспорядок и смуту в дивизии, расположенные позади. Этот случай вызвал сильнейшее смущение во всем корпусе Массены.

Император тотчас же понял грозящую опасность и созвал своих адъютантов. Все они выстроились в ряд, позади него, без различия рангов. Первым ординарцем стоял Ваттевиль, вторым Сен-Марс, третьим граф де Новар. Первым двоим император повелел добраться до дивизии Буде кратчайшим путем. Само собой разумеется, что он был безопасен. Офицеры тотчас же поскакали в указанном направлении. Тогда Наполеон кратко и сухо обратился к Новару с тем же приказанием: довести до сведения генерала Буде необходимость искать защиты на острове. Но графу де Новару император указал взять дальний, окольный путь. Новар взглянул по указанному ему направлению и, несмотря на свою храбрость, невольно поморщился.

В летнее время во время сражений зачастую случалось, что загорался хлеб на корню от пушечных и ружейных выстрелов. Особенно часто это наблюдалось во время Ваграмского сражения.

Уже целый месяц стояла страшная жара. Войска расположились на обширных полях, хлеб был еще не убран, загорался от малейшей искры и стремительно заливал потоками огня огромные площади, тем более что пожары сопровождались сильным ветром.

Когда какой-нибудь отряд видел приближение ужасного бича — пламени, он быстро поворачивал и спасался от него во весь карьер, стараясь доскакать до голого, выжженного уже места. Но раненые и увечные так и погибали в пламени. Та же участь постигала и владельцев пугливых лошадей. Лошади, пугаясь пламени, а главное — ощущая боль в ногах от сильных ожогов, приходили в неистовство, начинали метаться из стороны в сторону, обжигали себе ноги до кости и тяжело падали в огонь, увлекая с собой и своего всадника, бесследно исчезавшего в целом море огня.

Вот тот путь, который Наполеон указал Новару и перед перспективой которого последний сильно поморщился.

— Ну-с, в чем же дело? — спросил его Наполеон. — Можно подумать, что вы испугались.

Новар вздрогнул.

— Действительно, — ответил он, — этот хлебный огонь пугает меня сильнее пушечного. Что поделаешь: привык к последнему. Но это все равно. Авось бог вынесет!

И он горделиво кинулся в пламя, с полным сознанием, что идет на верную смерть. Однако он чувствовал на себе взоры всего штаба; все видели, как он кинулся в пламенные волны, как его конь взвился на дыбы и отказывался идти дальше, все видели, как Новар сильно врезал шпоры в бока своего коня и как тот, точно так же, как и его хозяин, подчинился неизбежности и ринулся дальше, а потом… потом все скрылось из глаз: и всадник и конь. Глазам зрителей представлялась лишь необъятная пелена бушующего пламени.

Гробовое, жуткое молчание встретило этот всеми предвиденный конец. Но никто из присутствующих, кроме Бертье и Савари, не поняли причины подобной жертвы.

Наполеон бесстрастно следил в подзорную трубу за своими двумя гонцами. Последние счастливо прибыли к генералу Буде, и вскоре последний перешел на указанный ему пункт. Тотчас же артиллерия открыла огонь и заставила армию принца Карла поспешно отступить.

На следующий день нашли обуглившийся труп графа де Новара. Его узнали по пуговицам, а главное — по широкому поясу, переполненному червонцами всех стран. Его богатства пережили его.

Пять дней спустя погиб второй офицер полка д’Оверна, граф де Тэ. Но этот погиб по своей воле. В его гибели совесть императора была неповинна. Это произошло 11 июля. То был памятный день, тем более памятный, что, начавшись приготовлениями к битве, он завершился счастливым и неожиданным миром. Принц Карл запросил мира, и Наполеон согласился. Условия были блестящи для Франции и внесли лишний лавр в победный венец императора.

Посланник принца Карла, князь Лихтенштейн, целые сутки разыскивал Наполеона, переезжавшего с позиции на позицию, чтобы передать ему предложение принца. Когда Наполеон уже принял условия мира, армия еще не предвидела возможности подобного исхода и деятельно готовилась к битве. Столкновение должно было быть ужасным. Предвидя это, Наполеон поспешил послать своих ординарцев, чтобы предотвратить неизбежное столкновение. Все поскакали сломя голову: Сен-Марс, Ваттевиль, Микеле, де Тэ, Орсимон, Невантер, Мартенсар. Опоздай они хоть немного, было бы уже поздно и было бы загублено зря немало молодых жизней, началась бы кровопролитная стычка.

Микеле кинулся между двумя рядами противников, готовых уже скрестить оружие.

— Мир! Мир! — громко кричал он, размахивая безоружной рукой, но в то же мгновение раздался выстрел и пуля пронизала его поднятую руку.

Однако его возглас подхватили Орсимон, Невантер и все остальные ординарцы; их наконец поняли, и враждебное настроение противников спало.

К этому же времени подоспели с той же миссией и посланцы принца Карла. Они точно так же выбивались из сил, желая дать понять противникам о заключении перемирия. Наконец Орсимон догадался. Он с широко раскрытыми, братскими объятиями поскакал навстречу одному из посланных австрийских адъютантов. Тот понял его замысел, и только что враждовавшие противники слились в дружественном объятии. Это наглядное представление подействовало как нельзя лучше: обе враждебные стороны поняли, что заключен мир.

Граф де Тэ, желая последовать примеру Орсимона, тоже устремился навстречу к одному из австрийских адъютантов. Офицер, со своей стороны, сделал то же. Но в трех шагах друг от друга оба офицера вдруг круто осадили своих коней. Странное дело: они были похожи друг на друга как пара близнецов. Мир был заключен, но, увидев друг друга, они почувствовали, как дикая, но личная в данном случае вражда закипела у них в сердцах. Они уже давно искали и жаждали встречи, давно ненавидели друг друга — с самого раннего детства, когда после смерти отца они кидали друг другу в лицо слово: «Незаконнорожденный!» Встретившись теперь, один из них воскликнул: «Арман!» — на что другой ответил: «Эдмонд!» Они были братьями, и рок столкнул их друг с другом.

Они оба были еще очень слабы после полученных ими ран. Один из них, Арман, спасенный Иммармоном в Этиольском замке и выхоженный им в своем замке, с трудом оправившийся после долгих месяцев страданий, как только оказался в состоянии держаться на ногах, первым делом передался Австрии, враждовавшей с Францией. Он охотно вступил бы в ряды приверженцев самого дьявола, лишь бы ему удалось поработить ненавистную родину, не имевшую в его глазах ни малейшего значения без своих исконных, наследственных королей. Его ненависть к брату усилилась и разгорелась пожаром, когда он узнал, что Эдмонд служит под начальством узурпатора, в имперских войсках.

— Ренегат! — говорил он, глядя с точки зрения дворянства и законной династии. — Подлая измена! Такая же подлая, как и кровь, текущая по его нечистым жилам.

Эдмонд же, сражавшийся в битве под Фридландом и оставшийся верным принцу и традициям своего круга, был тоже тяжело ранен. Но едва только он оправился, как тотчас же вернулся на поле брани, пленявшее его своей грозной опасностью и призраком смерти, беспрестанно витавшим над ним. А смерть притягивала его к себе. Он тоже пылал жгучей ненавистью к брату и молил лишь об одном: убить его, а потом умереть самому. И вот благодаря случайностям войны судьба со злобной иронией столкнула их лицом к лицу в момент перемирия.

Они, дрожа от бешенства, осыпали друг друга оскорблениями и уже взялись было за оружие. Первым спохватился Эдмонд.

— Не здесь! — властно крикнул он. — Следуйте за мной, если не страшитесь!

— Чтобы я чего-нибудь страшился? Вот я сейчас покажу!

Оба всадника чуть не в карьер понеслись по направлению к маленькой рощице и скрылись в ее чаще.

В радостной суматохе перемирия никто не заметил ни их столкновения, ни их исчезновения.

Выехав на первую попавшуюся им лужайку, братья де Тэ, словно по уговору, остановили одновременно своих коней, соскочили на землю и выхватили свои сабли из ножен. Клинки так и засверкали по воздуху. Их поединок был продолжителен. Они оба были еще слишком слабы для того, чтобы наносить смертельные удары, и оба были так поглощены желанием сразить противника, что и не помышляли даже парировать удары.

Это была страшная, сосредоточенно молчаливая, безбожная дуэль. Оба они уже обливались кровью, но продолжали держаться на ногах, поддерживаемые своей ярой ненавистью.

Наконец Эдмонд отчаянным ударом почти снес голову Армана, как раз в последний момент, когда последний с громким, победным возгласом: «Ага!» — с силой всадил конец клинка в грудь своего противника. Оба они покатились по земле, купаясь в лужах общей крови. Но тем не менее каждый из них имел еще достаточно силы и воли, чтобы приподняться и посмотреть: умирает ли его соперник? Окровавленные, агонизирующие, с предсмертными криками и клокотанием в груди, они злобно мерили друг друга взглядами, дышащими непримиримыми ненавистью и враждой.

 

XXVII

Пользуясь перемирием, французская армия предавалась сладостному отдыху. Даже самые храбрейшие, испытанные воины и те радовались тому, что избежали на этот раз опасности и сохранили на время свою жизнь.

Кое-кто усердно обчищался, обмывался, приводил в порядок свою амуницию. Солдатам уже давно не удавалось делать это. В воздухе носился дымок разложенных костров, и запах горячей пищи приятно ласкал обоняние. Слышалась болтовня, обрывки веселых, грубоватых, подчас юмористических песен и шуток.

Офицеры проходили иногда, наблюдая за порядком бивака, и благополучно улыбались веселому настроению, царившему среди солдат. Интендантство распорядилось раздать пайки вина. Веселье усилилось.

Наполеон велел раскинуть свою пурпурную палатку на холме, в центре своих войск, и, стоя у входа, заложивши руки за спину, в своей излюбленной, легендарной позе, прислушивался к общему гулу своих верных солдат, к обрывкам песен, взрывам здорового, счастливого смеха, и все это, вместе взятое, веселило и радовало его душу.

Его охватило размягченное настроение, прилив гуманности и сердечной доброты. Находясь в тесном кругу своих прославленных маршалов и доблестных генералов, он стал развивать перед ними свои широкие проекты будущего переустройства, предполагаемую реорганизацию великой империи, на которую никто отныне не осмелился бы предъявлять какие бы то ни было права и оспаривать у него. Это положило бы конец всем конфликтам, всем кровопролитиям.

Император прочувствованными словами коснулся преждевременной кончины Ланна, этого честного, храброго, глубоко преданного воина и человека. Он относился к нему как к родному брату. Да, рано, слишком рано покинул он империю и Францию…

Все эти суровые воины, обожженные лучами солнца всех стран, благоговейно слушали Наполеона. У многих навертывались слезы на глаза и подступившие рыдания сжимали горло.

— Так или иначе, — закончил Наполеон, — но ведь все это мы совершали ради величия Франции!.. Франция теперь очень велика, вся Европа принадлежит нам, и, не будь этих проклятых англичан, науськивающих одну нацию на другую, тогда как сами остаются в стороне, можно было бы сложить навсегда оружие и под сенью водворившегося мира заняться счастьем, благоденствием и процветанием всех национальностей. Это великая задача! Разрушается все очень быстро, созидается же годами и десятками лет. Кроме того, необходимо серьезно заняться общественным переустройством, освободить человечество от вековых предрассудков и нелепых традиций.

— Вы этого достигнете, ваше величество, — сказал Бертье.

— Кто знает? — возразил временный избранник судьбы. — Жизнь коротка, и никто не знает, что готовит ему следующий день.

Он говорил задумчиво и медленно, его голос покрывался по временам барабанным боем, сигналами трубачей; но все присутствующие напряженно внимали ему, искренне восхищаясь им, его человечностью и мечтами о всеобщем благе. В эти минуты позабывались и резкие выходки Наполеона, и его крутой деспотизм, не допускающий каких бы то ни было уклонений.

Они любили и ценили в императоре человека, и благодаря этому усиливалось их поклонение перед победителем.

Император почувствовал произведенное им впечатление и протянул руки окружающим, что было знаком величайшей милости и благоволения. И вдруг среди окружающих его пронесся победный клич, неизменный клич всеобщего восторженного поклонения той героической эпохи: «Да здравствует император!» Этот возглас был услышан и подхвачен ближайшими частями, а потом прокатился могучей волной по всему войску. Все — и солдаты и офицеры — вскочили на ноги, как один человек, и, обратившись лицом к пурпурной палатке на холме, восторженно кричали:

— Да здравствует император!

Наполеон приподнял треуголку. Крики усилились, понеслись по обширной равнине, долго дрожали в воздухе и замерли, наконец, где-то вдали, затерялись в пространстве…

Много позже, находясь в заточении на острове Святой Елены, несчастным узником, Наполеон не раз вспоминал подобные дни… И это было единственной отрадой и поддержкой беспримерного страдальца, так беспощадно, так злобно преследуемого роком…

На передовых позициях внезапно показались несколько всадников. Это были четверо ординарцев принца Карла, разыскивавшие своего пропавшего товарища.

Наполеон велел позвать их. Они предстали перед императором, браво вытянулись во фронт; это были полковник и три эскадронных командира. Император окинул их привычным, зорким взглядом и сразу оценил их выправку и корректность обмундирования. Он спросил, чего они желают.

Полковник изложил свое дело: один из посланных, пользующийся большим расположением принца и к тому же его личный адъютант, пропал с самого утра. Они явились, чтобы узнать: найдено ли его тело, если же он задержан в виде заложника, то просить о замене его другим лицом.

— Как фамилия вашего офицера? — спросил Наполеон.

— Граф де Тэ.

— Граф де Тэ? Но ведь граф де Тэ — француз, находится на службе у нас и даже прикомандирован к моему штабу! — произнес Наполеон.

Австрийский полковник сконфуженно улыбнулся:

— Да, ваше величество, граф де Тэ — француз, но существуют два графа де Тэ, двое братьев противоположных воззрений: один из них остался приверженцем прежнего режима, а другой служит под вашим начальством. Старшего зовут графом Арманом, и его-то мы и имеем честь покорнейше просить вас, ваше величество, приказать выдать нам живым или мертвым.

— Погодите, господа, — сказал Наполеон, — мы сейчас расследуем это дело. Кстати, Савари, а где же наш граф де Тэ?

— Он, ваше величество, тоже пропал с самого утра. О нем ничего не известно…

Водворилось молчание. Австриец тихо промолвил:

— Дай бог, чтобы они не встретились.

— Это почему?

— Ваше величество, Арман де Тэ — мой друг, он был со мной очень откровенен, и мне хорошо известна его ненависть к брату. Он страшно осуждает его и не может простить ему, что он служит в вашей армии.

Посланные тем временем искали по всем направлениям, тщательно шарили по всем кустарникам, исследовали все овраги. Число раненых и убитых в то утро было крайне незначительно, но между ними не было ни того ни другого графа де Тэ. Наконец, запыхавшись, прибежал один из адъютантов и доложил, что только что найдены на лесной лужайке тела обоих графов де Тэ. Они лежали рядышком, с оружием в руках.

— По-видимому, между ними произошла дуэль, — закончил свое донесение адъютант.

— Дуэль? — удивленно переспросил Наполеон, невольно приподнявшись на месте. — Из чего же вы это заключаете? Говорите скорей!

Адъютант точно и кратко описал положение найденных тел, двойной смертельный удар.

— Таково веление Провидения! — грустно вздохнул австрийский полковник. — Да, ваше величество, верьте, что это действительно была дуэль, страшная, беспощадная дуэль, между двумя братьями противоположных лагерей: между роялистом и имперцем.

— Хорошо, господа, — сказал Наполеон, отпуская их жестом. — Возьмите своего графа де Тэ, а нашего мы оставляем у себя.

Он был очень взволнован какой-то тяжелой думой. Когда австрийцы удалились, он снова подозвал к себе Савари.

— Ну, что же ты, скажи пожалуйста, думаешь обо всем этом?

— Уж, право, не знаю… Все это так туманно и запутанно, что сам черт себе ногу сломит.

— А что, если мы да осудили по легкомыслию невинных? Так или иначе, но в этом необходимо разобраться!

В это мгновение подошел Бертье и подал императору список раненых и убитых этого дня.

Император рассеянно пробежал его, но вдруг его взгляд остановился на одном имени.

— Микеле де Марш! — воскликнул он. — Снова ранен, в руку, навылет. Узнай, Бертье, нельзя ли вызвать его?

— Конечно, можно, ваше величество. Ведь он не девчонка, способная из-за насморка слечь в постель.

— Позови его! Это прямо-таки что-то непостижимое, — сказал Наполеон, обращаясь к Савари. — Меня волнует и раздражает вся эта нелепая таинственность. Я ненавижу несправедливость!..

В это мгновение в императорскую палатку вошел Микеле де Марш. Он вытянулся во фронт, отдавая честь левой рукой, так как его правая рука была перевязана. На лбу виднелся шрам от прежнего ранения. Император взглянул на это открытое, мужественное лицо и невольно смягчился.

— Капитан Микеле де Марш, — начал он, оставшись с глазу на глаз с офицером, — я, не зная вас лично, принял вас по рекомендации императрицы Жозефины в полк д’Оверна и произвел вас в чин поручика. Это была милость.

Он остановился, ожидая ответа.

Совесть Микеле была чиста, а кроме того, он был недоволен и считал себя обиженным и обойденным. Он ожидал после дела под Регенбургом повышения и не дождался его; даже его имя не упоминалось в военных бюллетенях. В настоящую минуту он видел, что император имеет что-то против него, глядит сурово и обращается к нему на «вы». Он с большим достоинством ответил:

— Да, ваше величество, это была милость, но разве я заставил вас пожалеть о ней? Я сделал все, что только было в моих силах, в деле под Йеной, имея под своим начальством солдат-предателей и изменников. Под Эйлау мы, овернцы, бились, как никто, до последней капли крови, с полным сознанием неизбежной роковой развязки…

— За это я произвел вас в капитанский чин и включил в свою свиту, — прервал его Наполеон. — Это тоже была милость.

— Да, ваше величество, я это вспомнил под Фридландом, когда я, как мне кажется, честно исполнил свой долг.

— Совершенно верно, вы выполнили очень трудную и опасную миссию. За это я наградил вас орденом.

— Это тоже было милостью, — докончил Микеле. — Я понимаю это.

— Потом, — продолжал император, — я зачислил вас к Мюрату в Испанию, вслед за этим перевел к Ланну в период последней кампании. Вы были одним из первых при осаде Регенсбурга, точно так же вы бравировали жизнью под Эссингом, Ваграмом и сегодня утром — тоже. Все это геройские поступки.

— И я так думал, ваше величество, да только перестал.

— Почему?

— Потому что я ясно читаю на вашем лице, что вы недовольны мною.

— Ты прав.

— Вы позволите мне узнать причину? — спросил, выпрямляясь, Микеле.

Наполеон встал и, пристально глядя своим проницательным взором на офицера, сказал:

— Микеле, я приказываю вам отвечать мне без утайки сущую правду… Вам известен господин де Гранлис, вы в тот же самый день вслед за ним поступили в полк. Знали ли вы, кто он, собственно, такой?

— Ах, вот оно что!.. Ну вот, я так и знал…

— Что именно?

— Что эта проклятая исповедь принесет мне несчастье.

— Значит, вы сознаетесь?

— Нет, ваше величество, не в том, что вы ошибочно предполагаете. До Фридланда я даже и не подозревал о тайне господина де Гранлиса. Но он был серьезно, почти смертельно ранен и, думая, что не выживет, открыл мне свою тайну. Иммармон и Прюнже были убиты, а граф де Тэ был при смерти. Это были единственные лица, посвященные в тайну Гранлиса. Он поручил мне в ту роковую ночь передать вам, ваше величество, после его смерти — да, именно вам — тайну его происхождения, государственную тайну, придавившую своей тяжестью мою совесть. Он поручил мне сказать вам, что умирает, ослепленный вашей славой, сожалея лишь о том, что ему пришлось так мало служить. О, если бы я только мог предвидеть то, что он собирался открыть мне, то, понятно, я зажал бы ему рот и не позволил бы вымолвить и три слова! Но я был так далек от подобного предположения!.. Искренне говорю, что я выказал ему очень мало признательности за честь подобного открытия; оно страшно тяготило и угнетало меня; мне все казалось, что я сделаюсь его невольным сообщником…

— Ага, вот видите!

— Я сделал все зависящее от меня, чтобы позабыть эту непрошеную откровенность. Вы отличили меня, повысили меня в чине… Я не считал себя недостойным ваших милостей: я всегда был искренне, глубоко предан вам. Мне в этом отношении не в чем себя упрекнуть. Гранлис поправился. Неужели я должен был выдать его, обмануть его доверие?.. Мне казалось, что нет!.. Был ли я не прав? Позвольте сказать еще следующее: все те, которым была известна тайна господина де Гранлиса, уже умерли… Это были Иммармон, Прюнже, де Тэ, а потом я. Теперь в живых остался только один я. Скажу еще, что принц… да, принц и его друзья служили вам честью и правдой и дрались как герои. Умершие теперь Рантиньи и Новар ничего не знали, а оставшиеся еще в живых Невантер, Орсимон и Мартенсар никогда и не подозревали ничего подобного. Клянусь вам честью! Справедливость императора не допустит, чтобы невинные отвечали за виновных, если только были таковые. Вот, ваше величество, в этом заключается вся моя самозащита, наша самозащита. Наши поступки говорят за нас. Такие изменники, как мы, способны составить гордость империи.

— Ого, как горделиво сказано! — сурово промолвил Наполеон. — Вы, правда, отличались, но то же самое делали и другие без всякой задней мысли. Они принадлежали мне всецело, а не балансировали между двумя влияниями. Надо уметь выбирать между Бонапартом и Бурбоном; вы не делали выбора. Это крупная, непоправимая и непростительная ошибка.

— Ваше величество, — воскликнул вне себя Микеле, — вам следовало бы сказать мне это вчера, я заставил бы себя убить сегодня утром! К несчастью, теперь уже объявлен мир. Я жду ваших приказаний.

— Микеле, вы удалитесь в свои владения.

— Мои владения!

— В ваш город, вашу деревню, в вашу хижину… безразлично, куда именно, и останетесь там вплоть до моего вызова.

— О ваше величество! Покинуть армию?!

Наполеон был тронут этим взрывом искреннего отчаяния, но, боясь уступить, овладел собой и стал еще суровее:

— Пеняйте на себя… Не будь за вами ваших военных подвигов, я не задумываясь отправил бы вас в изгнание. Идите! Я больше и слышать ничего не желаю.

Микеле низко склонил голову и, шатаясь, вышел как автомат. По его загорелым щекам катились две крупных слезы.

На следующий день Наполеон распустил свой штаб, предварительно наградив всех отличившихся повышениями, орденами и переводом в кавалерийские полки. Обойденными оказались лишь Орсимон, Мартенсар и Невантер, оставшиеся в капитанском чине и зачисленные в линейные полки. Они были крайне обижены, поражены подобной немилостью, но тем не менее были далеки мыслью от истинной причины неожиданной опалы.

 

XXVIII

Между тем автор всех этих невзгод, всей этой драмы Жером Кантекор все еще не получил награды за свои донесения и разоблачения. Савари уехал в действующую армию, и сержант-сыщик не знал, к кому ему обратиться. Его две недели продержали под арестом, пока шли следствие и проверка его показаний, потом освободили, возвратили его капитал, двадцать три су, и выставили на улицу. Кантекор клокотал от бешенства. Кроме того, ему пришлось скрываться из опасения мести со стороны Фуше, до которого не могли не дойти слухи о всем этом деле. Ему пришлось очень круто. Он изголодался, исхудал до неузнаваемости, но как только Савари вернулся, он тотчас же поспешил заявиться в тайную полицию. Его пропустили.

Увидев Кантекора, Савари поморщился. У него была удивительная память на лица, а эту физиономию было трудно забыть.

— Опять вы! — промолвил он с брезгливым недовольством. — Что вам нужно?

Кантекор был замучен нуждой и нетерпением, поэтому он крайне цинично ответил:

— Что мне нужно? Да то, что мне следует: плату за мои труды. Никто не работает даром.

— У вас большой апломб! — возразил Савари.

— Возможно! — нахально ответил Кантекор, окончательно закусивший удила. — Но я раскрыл великую государственную тайну, я действовал на благо империи, а в награду меня же, честного человека, посадили на две недели под арест, лишили трубки и кормили какой-то собачьей похлебкой. Конечно, потом меня выпустили. Еще бы! Ведь не гноить же меня в карцере! Вы удрали к императору, пришлось ждать, и как ждать! Я чуть не околевал с голоду, я ночевал под мостами, нередко протягивал руку за подаянием… Я, старый солдат! Но вы теперь вернулись и знаете мои заслуги. Оплатите же их!

— Вы негодяй! — отпарировал Савари. — Солдат, добровольно занимающийся шпионством, — это уже само по себе нечистоплотно… Но вы даже и шпион-то плохой, потому что, будь вы способным к делу, Фуше не выгнал бы вас со службы. Вы готовы на самые скверные делишки, но и те не умели хорошо выполнить. Вы бесталанны и ни на что не способны. Случай помог вам набрести на верный след, а вы употребили целых два года на то, чтобы гоняться за своей добычей… Не отрицаю, что в конце концов вы загнали ее к нам, предали ее в наши руки, и, следовательно, вы вправе получить свою мзду. Сколько вы хотите?

Кантекор вначале было выпрямился, как змея под башмаком наступившего прохожего, но финал заставил его смягчиться и принять кроткий, приниженный облик.

— Ваша светлость, я хочу получить сто тысяч франков. Такую сумму получил выдавший Пишегрю, а моя дичь будет почище.

— Сто тысяч франков! Это все?..

— Ну, если император пожелает наградить меня еще и крестом, то я не откажусь и от него. Дело стоит того.

— Да он совсем ошалел! — воскликнул взбешенный Савари. — Сто тысяч франков да еще крест! Чем же тогда награждать героев-победителей?

— А уж это их дело.

— Вот, получай за свое предательство и в придачу выражение моего искреннего презрения и глубокого отвращения.

С этими словами Савари быстро раскрыл железный шкаф, достал две связанные пачки кредиток, схватил каминные щипцы, зажал ими обе пачки кредиток и таким образом передал их Кантекору.

Последний был оскорблен и в то же время восхищен.

— Ну а теперь пошел вон! Убирайся вон из Парижа! Сегодня же, иначе я тебя выдам Фуше… Ну, живо! Чтоб и духом твоим здесь больше не пахло, мерзавец!

Выйдя в коридор, Кантекор поспешил пересчитать свои богатства. Вначале ему показалось, что он получил несметные сокровища, но оказалось всего двадцать тысяч франков.

— Двадцать тысяч! — разочарованно протянул он. — Да меня прямо ограбили!.. Ну что же поделаешь!.. — вздохнул он.

Но, выйдя на улицу и пораздумав, он несколько успокоился: он мог теперь и есть и пить, что он и поспешил исполнить безотлагательно. Наевшись до отвала и хорошо выпив, он вспомнил строжайший наказ Савари покинуть в тот же день Париж, иначе Фуше… Он вздрогнул. О, с Фуше плохие шутки! Выйдя за городскую заставу, Кантекор передохнул с облегчением. Он решил вернуться в свои родные края, в Коррез, где, может быть, еще был жив его отец или, по крайней мере, его наследники. Со своими деньгами он наверняка встретит радушный прием, поможет поднять и улучшить их постоялый двор и кончит свою жизнь, окруженный всеобщим почетом и уважением.

Эта мысль нежила Кантекора. Он заранее предвкушал наслаждение своей будущей обеспеченной жизнью, мечтал о женитьбе… Ему было тридцать два года; теперь, со средствами, он мог выбирать, за него любая пойдет. Потом его мысли перескочили к его сестре Бастьенне; он решил разыскать ее и увести с собой, чтобы и она могла попользоваться результатами его удачи.

Он отправился в Компьен, посетил арену своих прежних деяний: гостиницу «Золотой колокол», замки Депли и д’Этиоль, но снова почувствовал прилив горечи и еще раз проклял неблагодарность высших. Потом он прошел до Ретонда и остановился в харчевне «Великий монарх». Но тут его ожидало разочарование: Бастьенна сбежала оттуда в один прекрасный день вместе с унтер-офицером, стрелком, прибывшим на побывку. Кантекор с негодованием вычеркнул эту сестру из своего сердца и стал думать о другой сестре, оставшейся в родной семье, о Барбаре.

Кантекор шел не торопясь и дошел до своих родных краев в начале октября. По дороге он экипировался с ног до головы: купил себе новое платье, часы с цепочкой и три массивных перстня, украсившие собой его пальцы. На деревенский взгляд он должен был произвести впечатление богатого барина.

Наконец в один октябрьский серенький день он дошел до своей деревни и остановился за околицей, любуясь знакомыми местами. Его сердце заранее предвкушало эффект его появления, и он заранее был бесконечно горд. Кантекор остановился и стал смотреть на близкие сердцу предметы. Все оставалось таким же, каким было и в его детстве: та же нищета, та же бесплодная земля, прикрытая теперь первым снежным налетом. Он почувствовал прилив гордости от сознания своей удачи. Значит, он не глуп, если сумел выбиться и приобрести целый капитал!

В конце тропинки показался какой-то человек. Он с трудом двигался против сильного, порывистого ветра, шел сгорбившись, еле прикрытый каким-то рубищем, и имел какой-то жалкий, забитый вид.

Он окинул взглядом Кантекора, как казалось ему, заблудившегося путника, закутанного в теплую, хорошую шубу, и вдруг вздрогнул.

Кантекор тоже пристально, по профессиональной привычке, взглянул на него и воскликнул:

— Э, Журдан! Ты не узнаешь меня?

Человек остановился. Он был страшно удивлен и, вглядевшись, промолвил:

— Нет, не узнаю, я никогда не встречал вас.

— Вот и ошибаешься: мы с тобой не раз ловили вместе окуньков в те времена, когда еще существовали короли. Я Жером Кантекор. Вспомнил теперь?

— Жером? Господи Иисусе! Вот так чудо! Да уж видно, что необходимо идти в Париж, чтобы так измениться! Никогда бы и не подумал!.. Ты совсем превратился в барина!

— Говорят! — хвастливо отозвался сыщик, крайне польщенный таким лестным отзывом. — Ну а скажи, пожалуйста, как наши? Живы ли?

— Все живы и все налицо, кроме Бастьенны. Сидят себе на том же месте… все то же… Старик только постарел, а молодежь подросла и созрела, но все точно так же, как раньше, изнывают от труда и голода.

— Ну, теперь они поправятся. Я кстати вернулся. А ты как?

— Э… что и говорить!.. Одно слово — плохо. Такая неудача! Да и вся-то деревня словно проклята: всем не везет, все из сил выбиваются…

— Надейся, а когда будет свободная минутка, так загляни в харчевню распить бутылочку-другую. Я угощу тебя.

— Ладно, спасибо, приду. Теперь-то не могу: у меня работка есть внизу, а вечерком, как покончу, так непременно приду.

— Чудесно, буду ждать тебя вечерком, а там подумаем, чем можно другу пособить.

Журдан крепко пожал руку земляку. Он был растроган.

— Видно, Париж мягчит сердце, а у нас нужда всю доброту да отзывчивость съела. Все закаменели, каждому только до самого себя… Уж очень тяжело живется.

— Надейся! — повторил Кантекор. — Я постараюсь придумать что-нибудь подходящее.

Его сердце положительно преобразилось; ему стало казаться, что он послан свыше для совершения великой, священной миссии успокоения и облагодетельствования этих несчастных, обездоленных людей. Он совершенно позабыл об источнике своего состояния, а когда случалось вспоминать, то утешал себя мыслью, что лучше плохо добытое богатство да истраченное на добрые дела, чем законные сокровища, бесплодно охраняемые черствым эгоизмом.

Наконец Кантекор дошел до родного дома, до харчевни, Он толкнул дверь и вошел в низкую, прокопченную комнату, насквозь пропитанную кухонным чадом. Знакомый запах! Он с наслаждением потянул носом. Комната была пуста. Кантекор громко позвал, но никто не отозвался. Несколько мгновений спустя, появилась молоденькая девушка, худенькая, смуглая, с огромными черными, блестящими глазами.

— Чего вам? — спросила она, стоя на пороге.

Кантекор пристально смотрел на нее. Это, несомненно, была его вторая сестра, Барбара, «чернушка», как ее звали в семье; он оставил ее крохотной девчонкой.

— Чего вам надо? — нетерпеливо переспросила она. — Говорите скорее, вместо того чтобы пялить на меня глаза.

— Я хочу того же, что хотят и все другие путники, — мягко ответил Кантекор, — затопите камин, потому что здесь очень холодно, дайте мне есть, пить и постель, чтобы я мог передохнуть, потому что я очень устал.

— А платить вы будете? — спросила Барбара, недоверчиво оглядывая его исподлобья.

Кантекор распахнул свою шубу; из-под нее блеснули золото цепочки и кольца, сверкавшие на пальцах; но еще ярче блеснули злобным огоньком глаза молодой дикарки. Он достал из кармана червонец и кинул его на стол. Она схватила его, подошла к двери, чтобы разглядеть, но тотчас же вернулась обратно, отрицательно покачивая головой, и сказала:

— Нет, я не знаю этих денег; мне нужны белые или… ничего не дам.

Кантекор улыбнулся такому невежеству, свидетельствовавшему о сильной, беспрерывной нужде, и, порывшись в кармане, снова вытащил две монеты, на этот раз серебряные, и передал их молодой девушке. Та приняла их с прежним злобным огоньком в глазах, хотя и смягчилась немного.

— Вы, верно, очень богаты? — проговорила она. — Только вам придется довольствоваться малым: харчевня очень плохо работает в последние два года…

Разговаривая, Барбара поставила на стол грубую тарелку с отбитыми краями, оловянную вилку, нож с деревянным черенком, пропитанным жиром, кусок копченого, прогорклого сала, кувшин местного кислого вина, высохший козий сыр и окаменевший хлеб. Угощение было не из важных.

— Вы здесь, вероятно, не одна? — спросил Кантекор.

— Конечно, нет, — отрезала она, нахмурившись. — Скоро вернутся отец и братья: они рубят дрова.

— Но ведь лес казенный.

— Пф!.. — презрительно усмехнулась «чернушка», передернув плечами. — Казна богата. Все делают то же самое.

Кантекор глядел на сестру и умилялся с каждым мгновением все сильнее и сильнее. Он думал о том, как все сейчас переменится и с какой радостью кинется эта дикарка к нему на грудь, узнав, что она его сестра. Охваченный радужными мыслями, он притянул сестру за руку и хотел поцеловать ее. Но она злобно оттолкнула его и крикнула с возмущением:

— Эй, ты, берегись! Мне не страшны ни люди, ни волки, хочешь баловаться, так ищи в другом месте, а я тебе не пара!..

Его страшно обрадовала неприступность сестры. Он извинился, сославшись на крепкое вино, и сказал, что пойдет отдыхать.

— Иди, пьяница, дрыхни!.. Так-то лучше!..

Барбара втолкнула его в какой-то грязный, вонючий чулан с неопрятной кроватью у стены. Он улыбнулся, задержавшись на пороге: тут он спал еще ребенком… Он повалился на грязное ложе и тотчас же заснул крепким сном. А девушка, стоя за дверью, прислушивалась к его дыханию и нетерпеливо поджидала возвращения отца и брата.

Немного погодя вошел Кантекор-отец, пятидесятилетний здоровяк, несший на своих плечах, почти не сгибаясь, чуть не целый воз хвороста. Барбара кинулась к нему и лихорадочно зашептала:

— Отец, отец, послушай, что я тебе скажу! К нам забрел путник, богатый, при часах, в кольцах… Он ел и пил, хотел обогатить меня, да я не далась… Теперь он спит в чулане.

Хозяин внимательно слушал, машинально повторяя:

— При часах… богатый… теперь спит… — Он на мгновение задумался, потом быстро спросил: — Никто не видал, как он вошел сюда?

— Конечно, никто! Кому же видеть? Снег так и валит, ни одна душа не проходила.

— Ты в этом уверена? Ну и ладно! Зачем искушать?.. Что его сюда привело? Он сказывал?

— Нет, не говорил… Думаю, что он просто шатается для своего удовольствия.

— Так-так… Ладно… Пойдем! — Кантекор тихо пошел вперед, его дочь послушно следовала за ним…

До них донесся их чулана храп путешественника.

— Да, — проворчал отец, — довольно мы помучились; пора и отдохнуть… А там будь что будет.

Он вытащил тяжелый железный лом из кучи железного хлама, сложенного в углу, и направился к чулану.

— Сбегай-ка за дверь, взгляни, не идет ли кто! — приказал он дочери.

Та поспешила исполнить его приказание.

— Нет, никого нет! Снег так и валит, так и валит! — возбужденно доложила она, вернувшись обратно.

— Ладно! — прервал отец, а затем осторожно, крадучись, вошел в чулан.

Тогда молодую девушку охватил ужас, и, закрыв лицо руками, она кинулась вон. Добежав до дверей, она остановилась как вкопанная. До ее слуха донесся какой-то тяжелый удар… отчаянный вопль… потом все стихло.

Появился отец, бледный, с блуждающими глазами, с крупными каплями пота на лбу, несмотря на холод… Он был похож на безумного.

— Готово! — прошептал он чуть слышно. — Только я не смею войти…

В это мгновение с улицы донесся до них чей-то голос. Отец и дочь были так потрясены неожиданностью, что еле удержались на ногах.

— Эй, Кантекор! — доносилось с улицы. — Кантеко-ор!

Они напрягли всю свою волю, чтобы оправиться и не подать виду. Хозяин двинулся к двери.

— Чего тебе, Журдан? Чего ты шатаешься в такое время? Или гуляешь для здоровья?

— Здравствуй, здравствуй, старина! Здравствуй Барбара!.. Но где же он?

— О ком ты?

— Э, полно, не прикидывайся! То-то ты, должно быть, доволен и счастлив!.. Теперь вы богаты…

— О чем ты?.. В толк не возьму! — промычал совершенно растерявшийся хозяин.

— Ну полно, чего прикидываешься? Ведь мне все известно, и он даже пригласил меня зайти вечерком, чтобы распить бутылочку вина. Да где же он?.. Спит, что ли?

— Кто он? Кто он? — задыхаясь, пробормотал Кантекор-отец, тяжело опираясь на стул.

— Да твой сын, черт возьми! Твой сын Жером, вернувшийся богатым, для того чтобы осчастливить тебя и…

Журдан не успел окончить свою фразу. Барбара дико взвыла, кинулась из дому и скрылась в снежной пыли метели, тогда как старый Кантекор, внезапно сошедший с ума, разразился безумным смехом.

— Мой сын! Сын! — повторял он, приплясывая и кривляясь. — Он там! Гляди — я убил его!..

Он так и остался безумным.

Тело Барбары было найдено через несколько дней: она кинулась с крутого обрыва и разбилась насмерть. Братья Жерома наследовали после него все его состояние, так как были непричастны к страшному преступлению.

Сумма, полученная за предательство, не послужила впрок предателю. Не таким путем собирался осчастливить свою семью Жером Кантекор…

 

XXIX

Было ноябрьское утро 1809 года. Императрица Жозефина пожелала остаться одна в своей комнате в Тюильри. Ее придворные дамы повиновались и вышли с поклонами. Большинство из них уже отходило от императрицы, чувствуя, что она не в милости и что недалек час ее падения. В обществе уже довольно открыто поговаривали о предстоявшем разводе Наполеона. Его сильно склоняли к тому Талейран, Фуше, а главное — братья императора: империя нуждалась в наследнике, от Жозефины же не было потомства и нельзя было надеяться, что она еще даст его. Наследник же был необходим. Умри Наполеон — наступили бы сильные смуты; он держал в своей власти и свою страну, и всю Европу. Умри он без прямого наследника, на освободившийся трон явилось бы несметное число претендентов.

Все это страшно тревожило Наполеона. Ему было уже за сорок — годы, когда человек уже оглядывается назад, когда заботы о завтрашнем дне нарушают ночной покой.

Но, несмотря на все политические соображения, Наполеон никогда не расстался бы с Жозефиной, которую он сильно любил в молодости, если бы она сама не оттолкнула его, в конце концов, миллионами болезненных уколов и скандальными похождениями. Начать с того, что вначале она не любила Наполеона и почувствовала к нему нежность лишь с того времени, когда он прославился и стал великим. Другими словами, она любила не человека, а личность, превышающую всех своей властью и значением. Тут, значит, был вопрос тщеславия и гордости. Своей же любовью она дарила очень многих, не брезгуя общественным положением своих избранников. Так, например, между ними был даже конюх Наполеона, Паоло, которого Наполеон — по неизвестным причинам — изгнал из Франции. Наполеон, страстно любя жену и дорожа ею, вначале мирился со всем, закрывал глаза, возвращался к ней снова… Кроме распущенности, она отличалась еще и мотовством. Тщетно умолял ее Наполеон сократить свои безумные траты; она плакала, по-детски просила прощение, уверяла, что это «в последний раз», и начинала снова.

Наполеона страшно раздражало это «глупое мотовство». Он не был скуп; он щедро раздавал денежные награды своим сподвижникам, много тратил — куда следовало, — но в нем с детства остались известные бережливость и расчетливость. Он хорошо помнил старый дом в Аяччо, разумную экономию матери. Он испытывал в ранней молодости сильный недостаток средств, и это приучило его ценить деньги.

Наполеона возмущала и страсть Жозефины к дворянству прежнего режима, к старинным фамилиям и титулам. Она окружала себя титулованными придворными дамами, которые подсмеивались над нею за глаза. Это было известно Наполеону, и при случае он не щадил прекрасных дам и открыто высказывал им довольно горькие истины. Наконец, исходя из своей симпатии к минувшей эпохе, Жозефина сознательно или бессознательно, но изменяла интересам империи. Она ставила на ответственные посты людей, которые работали на погибель империи. Пример тому налицо: она рекомендовала Гранлиса, настоящее происхождение которого было ей хорошо известно, в армию Бонапарта, в полк д’Оверна. Эта последняя измена, очень серьезная в глазах Наполеона, сильно потрясла его, и когда вопрос коснулся развода, то этот факт явился одним из главнейших обвинений против Жозефины.

Она прекрасно знала свою вину и недостатки, но, не отдавая себе отчета в том, что стареет, все еще полагалась на силу своих чар. Однако же в последние недели она не на шутку встревожилась: уж слишком часто стали поговаривать о возможности развода, слишком злорадно глядели на нее братья и сестры Наполеона, и слишком сильно стали редеть ряды ее приближенных, что было плохим знаком.

Оставшись в это памятное утро одна, Жозефина устало поднялась с кушетки и, захвативши ручное зеркало, подошла к окну, откинула тяжелую драпировку и стала критически разглядывать себя в зеркало. Увы, сомнения не было: она сильно постарела. От былой красоты не осталось и следа, лицо увяло, поблекло, глаза выцвели, морщинки тонкой сетью покрыли лоб, залегли под глазами. Жозефина с отчаянием откинула предательское зеркало. Да, надеяться на свою красоту ей уже более не приходилось, надо сложить оружие. Сложить оружие? Но ведь это значило сознательно отказаться от всего, что дорого, что мило, с чем сроднилась ее душа!.. Ужасно!.. Она в отчаянии оглянулась вокруг и увидела часы. Стрелка стояла на одиннадцати. Уже одиннадцать, а Наполеон приказал ей прийти к нему в кабинет до двенадцати… Именно «приказал», так непреклонен был его тон. Вот почему Жозефина отпустила своих придворных дам; она боялась предстоящего свидания с Наполеоном и жаждала одиночества, чтобы приготовиться к нему, сосредоточить свои мысли, свои доводы и возможные возражения.

Но мысли путались в голове, аргументы не находились. Что сказать? Она уже все говорила, что только было в силах удержать Наполеона, все уже было испробовано и все, по-видимому, не достигло цели. Наполеон выслушивал ее, как будто склоняясь на ее доводы, но проходило несколько дней, и снова это роковое, это страшное слово «развод» носилось в воздухе. Ах, что ей до интересов империи, продолжения рода и династии Бонапартов?.. Что ей до того? Она была императрицей, коронованной Папой, и желала остаться ею до самой смерти. Она не могла допустить мысли, что ее место возле Наполеона будет занято другой женщиной.

А что будет тогда с ней?.. Ее отбросят как постылую любовницу, и она состарится и умрет в полнейшем одиночестве, всеми покинутая, всеми позабытая, никому не нужная? У нее не было иллюзий на этот счет, она хорошо знала, чего стоит привязанность царедворцев: они все отвернутся от нее, чтобы льстиво окружить новое, восходящее светило. Нет, она решила бороться до последней минуты.

С этой целью она поправила свой туалет, прическу, прибегла к помощи косметики.

В это мгновение постучались в дверь. Ей доложили, что император ждет ее в своем кабинете.

— Хорошо, сейчас буду, — ответила Жозефина и спокойно, величаво вышла из своей комнаты.

Ей низко кланялись при ее проходе, но ведь и при шествии осужденных на смерть невольно склоняются головы…

Наполеон был один в своем кабинете. Он сидел за своим письменным столом, сплошь заваленным бумагами, и что-то писал. Надо полагать, что он тоже был сильно взволнован и придумал эту обстановку, чтобы дать себе время оправиться. Когда Жозефина вошла, он поклонился ей и промолвил:

— Садитесь, я сейчас освобожусь.

Он продолжал что-то нервно строчить. Наконец он кончил, бросил перо, откинулся на спинку кресла и, придав особую строгость голосу из боязни смягчиться, начал:

— Надо покончить. Наш развод необходим, причины вам известны. Я мог бы решить это собственной волей, но в память прошлого, а также из уважения к императорскому дому я предпочитаю, чтобы это было обоюдным решением. Я прошу вас об этой жертве. Я прошу вас первой поднять этот вопрос и предложить развод ради интересов Франции. Вы докажете этим свое глубокое чувство к интересам страны и свою преданность мне. Я надеюсь, что это отречение не будет свыше ваших сил, что вы поймете все величие этого подвига и совершите его с благородным мужеством и покорностью.

Он остановился и взглянул на Жозефину. Она сидела убитая, растерянная, бессильно опустив руки. Наполеон выждал мгновение, но она молчала. Ему самому было тяжело, это молчание раздражало его.

— Я жду вашего ответа, — сказал он. — Мое решение бесповоротно, значит, самое лучшее подчиниться ему без слез, без сцен… Подать великий пример, который будет занесен на страницы истории.

История! Что ей до истории! Жозефина молчала по-прежнему.

Это окончательно взорвало Наполеона, и он, сильно ударив кулаком по столу, крикнул:

— Или вы оглохли? Я говорю, что с этим необходимо покончить.

Но она еще ниже склонила голову и тихо заплакала.

Наполеон не выносил женских слез, в особенности же слез Жозефины. Она знала это и нередко прибегала к ним и раньше, желая добиться чего-нибудь от Наполеона.

Он тотчас же вскочил и нервно зашагал по комнате.

— Вот женщины! Им говоришь дело, а они принимаются хныкать в ответ. Да поймите же вы все величие, всю красоту предстоящего вам подвига! Ведь вы будете героиней не только настоящего времени, но и будущего! Поймите, что дело касается Франции, а Франция, кажется, стоит того, чтобы ей принесли жертву. Право, я стыжусь за вас, за вашу постыдную слабость… Ну, как хотите, так или иначе, но этот развод состоится. Я так хочу, и так должно быть. Я о вас же заботился, прося вашего согласия, я хотел, чтобы вы отошли с честью, окруженная почетом и преклонением; я хотел, чтобы вы получили навеки мое уважение и благодарность, как и уважение всей нации и всей страны…

Жозефина подняла свое заплаканное лицо и прошептала:

— Я не могу, Наполеон!

Он круто остановился перед ней, одновременно и раздраженный и взволнованный.

— Вы не можете? В самом деле? Ну так предлагаю вам на выбор: развод с вашего согласия или развод без него. Больше ничего не могу предложить вам.

Она знала характер мужа, его вспыльчивость, но быструю отходчивость, однако же сегодня чувствовала, что его решение непреклонно. Она совсем упала духом и только тихо и горестно прошептала:

— Я приносила тебе счастье… Тебя Бог накажет!..

Наполеон был корсиканцем, то есть страшно суеверным. Он побледнел и невольно отшатнулся… Но эта минута слабости еще сильнее рассердила его:

— Ах так! Ну так и пеняйте на себя. Я щадил вас, хотел сохранить за вами ореол морального величия, но если вы не желаете этого, то и не нужно. Обойдется и без вашего согласия. Идите! Вы больше не нужны мне!

Жозефина поняла, что все кончено, все рушилось навеки. Она тихо вскрикнула и без чувств рухнула на пол. Наполеон поспешил к ней на помощь, но, видя, что она не приходит в себя, вышел и стал звать генерала Дюрока, кабинет которого был смежен с его кабинетом. Генерал поспешил явиться на зов.

— Императрице дурно, — сказал Наполеон, — попробуем перенести ее вдвоем в ее апартаменты.

— Постараемся, ваше величество, — ответил Дюрок.

Они подняли Жозефину — Дюрок под плечи, Наполеон под колени — и понесли внутренними коридорами, соединявшими покои супругов. По пути Жозефина, очевидно, пришла в себя, так как шепнула Дюроку: «Осторожнее, вы стукаете меня головой об стену». Донеся императрицу до ее комнаты, они положили ее на кушетку. Наполеон тотчас же позвонил и созвал придворных дам, на попечение которых и передал императрицу, после чего поспешил удалиться.

Он вернулся в кабинет и погрузился в тревожные думы. Последняя фраза Жозефины не выходила у него из головы. «Я приносила тебе счастье… Тебя Бог накажет!» Она приносила ему счастье! Как знать, может быть, это и так. По крайней мере своими удачами и победами он обязан счастливой звезде Жозефины. Солдаты очень любили свою императрицу и звали ее «ясной звездочкой» и «талисманом». Позже, когда наступили черные дни неудач и поражений, они нередко вспоминали Жозефину и говаривали со вздохом: «Да… а старуха-то приносила ему счастье!.. Напрасно он бросил ее…»

Наполеон знал о расположении своей армии к Жозефине, и фраза жены страшно, почти до ужаса взволновала его. А что, если она права?..

Он в волнении ходил по комнате. Что же делать? Как быть? Он чувствовал себя не в силах дать решительный ответ, а между тем именно этого-то решительного ответа ожидали сегодня Камбасерес, Талейран и Фуше.

Поэтому три часа спустя, когда собрались члены совета, император открыл заседание следующей речью:

— Господа, я поразмыслил над занимающим нас вопросом и предупредил императрицу относительно нашего разрыва. Но она пришла в такое отчаяние, что я не счел себя вправе настаивать дальше. Поймите, ведь это вполне естественно: нас соединяют десять лет общих воспоминаний, и что там обо мне ни говорят, но у меня есть сердце. Императрица очень тронула меня. Поэтому я предпочитаю отложить на неопределенный срок осуществление этого проекта. Что вы скажете на это?

Наступило неловкое молчание; министры сконфуженно опустили головы. Наконец молчание нарушил Камбасерес.

— Ваше величество, — промолвил он, — позвольте мне заметить, что проволочки не помогут, а могут лишь ухудшить дело, так как только продлят тяжелое положение. Вам придется снова выдержать тот же грустный разговор, слезы… Не лучше ли уж сразу покончить начатое?

— А я попросил бы, ваше величество, обратить внимание на то, что время летит с головокружительной быстротой. Сегодня положение таково, что вы свободно можете избрать желаемый союз и нигде не будет отказа. Что принесет нам завтра, уже известно. Наконец, теперь вы еще молоды, но бесконечные отсрочки могут невыгодно отразиться на возможности появления наследника престола, — сказал Талейран.

Император бесстрастно внимал этим речам, сильно противоречившим его личным взглядам. Помолчав немного, он обратился к вновь пожалованному герцогу Отрантскому:

— Слово за вами, Фуше!

— Что же я, — устало проворчал последний, — я могу только предостеречь ваше величество против излишней чувствительности: она не всегда бывает своевременна.

— Наконец, — заметил Камбасерес, — надо подумать о Франции, которая уже предупреждена и ждет.

Наполеон уцепился за представившуюся лазейку.

— Вот именно, — ответил он, — народ очень любит императрицу, и я слышал, что он против развода.

— О ваше величество, — с живостью возразил Фуше, — это еще не причина. Я хорошо знаю народ — это большое дитя. Оно с одинаковым успехом принимает всех людей и все правления. Я это хорошо знаю, недаром столько лет прожил на свете. Поверьте, что то же будет и в данном случае. Представьте народу молодую, красивую новую повелительницу, да еще царственной крови, и вы можете быть уверены в восторженном приеме.

— На измену способен, очевидно, не только народ, — проворчал Наполеон.

Все промолчали, так как против этого нечего было возражать.

Первым возобновил прения Талейран:

— Ваше величество, подумайте о будущем, о нарождающемся населении, о Франции будущего. Дайте ей спокойствие, уверенность в завтрашнем дне, дайте ей прямого наследника престола. Увековечьте свой род, закрепите за ним трон. Это — ваш первый долг. Не оставьте после себя — через пятнадцать, двадцать, тридцать лет — страну на произвол смуты, междоусобной брани и раздоров. Создайте династию, иначе — простите — вы не оправдаете высокого, славного назначения, ниспосланного вам свыше. Кроме того, осмелюсь заметить, что императрица Жозефина, несмотря на всю свою преданность и любовь, не всегда… держалась на высоте положения; ей случалось заблуждаться, что подчас компрометировало императорское достоинство.

Остальные министры подтвердили это заявление молчаливым наклонением головы.

Наполеон нервно смял какую-то бумагу, бывшую у него в руке. Все почувствовали, что это замечание попало в самую точку. Это была та струна, на которой и следовало играть. Но так как это была в то же время и очень чувствительная струна, то никто не решился настаивать, из боязни вызвать гнев императора и попасть в немилость, что ни для кого не было желательно.

Наполеон промолчал и на этот раз. В нем боролись два разнородных чувства.

Наступило молчание. Тогда Фуше наклонился к окну, откинул занавеску и как бы стал глядеть на проходящих. Наполеон машинально остановил на нем взгляд и отрывисто спросил:

— Что вы смотрите?

— На проходящих…

— А кто проходит?

— Кажется, Жюно…

Талейран склонился над плечом министра полиции и тоже заглянул в окно.

— Да, Жюно…

— И принц Мекленбургский, — с ехидной улыбкой прибавил Фуше, лукаво поблескивая прищуренными глазками. — Тсс, скажите пожалуйста: давно не виданный посетитель, Ипполит Шарль, а за ним — кто бы мог подумать! — де Паоло!

— Гм… значит, весь синклит? — проворчал себе под нос Камбасерес.

Наполеон позеленел от сдерживаемой ярости. Была минута, когда он еле удержался, чтобы не наказать их жестоко за дерзость, но сдержался. Он понимал, что они действуют в интересах империи. Он порывисто встал с кресла и воскликнул громовым голосом, каким он командовал на полях битв:

— Будет! Довольно кривляний! Ваша взяла. Пишите в Австрию!

На этот раз вопрос о разводе был окончательно решен.

 

XXX

Жозефине волей-неволей пришлось сдаться. Умея владеть собой, она сумела придать акту отречения оттенок горделивого величия и героизма. Но близко заинтересованные знали, что это — не более как красивая маска, так как ее настоящие чувства были диаметрально противоположны показным.

Несколько месяцев спустя наступило падение Фуше: он получил приказ отправиться в свое имение, в Прованс. Это изгнание было главным образом вызвано эпизодом с Гранлисом. Император умел помнить.

Но умели помнить и другие.

В жилище Борана царило уныние. Принц во время своего кратковременного посещения обещал прийти к ним тотчас же по исполнении своей миссии. Но прошел вечер, следующий день и еще день, а принц не пришел. Тогда Рене, вполне уверенная, что ее тяжелые предчувствия сбылись, упросила отца сделать все возможное, чтобы разузнать о Шарле. Боран поспешил навести справки в штабе, но там ничего не знали о Гранлисе и предполагали, что он в армии. Тогда Боран стал похаживать вокруг дворца канцлера, делая вид, что восторгается и зданием, и часовыми, и выправкой солдат… Он заговаривал, предлагал вопросы, угощал в ближайших кабачках… Наконец ему удалось напасть на кучера, от которого он узнал, что ему пришлось на днях возить молодого офицера в адъютантском мундире в Венсенскую крепость. Он выехал в сопровождении полковника, но обратно ехал уже лишь один полковник.

Это известие прямо-таки ошеломило Борана. Потом он испугался за будущность Рене и свою. Что будет с ними?.. Их, наверное, будут преследовать… Увы, его опасения были вполне правильны. В одно прекрасное утро его вызвали к полицейскому комиссару для дачи показаний и предупредили, что если его показания окажутся неправильными, то он и его дочь подвергнутся личному судебному преследованию. Боран был крайне подавлен, и Рене тотчас же поняла по его виду, что произошло что-то недоброе; он был так обескуражен и растерян от всего случившегося, что не сумел скрыть от дочери и рассказал все, как было. Бедная девушка не выдержала нового страшного испытания и свалилась замертво на пол. К ней кинулись Блезо с женой.

— Эх, хозяин, хозяин, — заговорил Блезо, укоризненно покачивая головой, — зачем вы все это рассказывали?.. Ведь это убьет ее, хозяин!

— Правда, правда, друг! — пролепетал Боран. — Я совсем потерял голову… Из ума я выжил, старый дурак!..

Рене пришла в себя и постаралась скрыть свое страшное горе; она улыбалась окружающим, благодарила их за хлопоты, но боже, какая это была страдальческая улыбка, какой скорбный, надтреснутый голос!.. Начиная с этого дня, ее и без того уже слабое здоровье окончательно пошатнулось и пошло на убыль. Она таяла с каждым днем, снедаемая своим сердечным недугом, худела, побледнела до прозрачности. Однако с ее уст не срывалось ни одной жалобы, ни одного упрека судьбе.

Боран и супруги Блезо молча смотрели на нее и отворачивались, чтобы скрыть слезы. По ночам Боран слышал, как Рене ворочалась на постели в своей комнате, вздыхала, не находя сна, бредила, забываясь на короткий срок тревожным забытьем, звала в бреду своего возлюбленного Шарля…

Несчастный отец не знал, что делать, но раз на него снизошло вдохновение.

— Вот что, дети мои, — сказал он, — завтра воскресенье, магазин будет закрыт; что бы нам отправиться куда-нибудь за город, пикником?.. Ну хотя бы в сторону Венсена, что ли?..

Рене даже вскочила при этих словах и кинулась к отцу:

— Благодарю тебя, благодарю, отец!.. Какой ты добрый! Ты угадал мое желание!.. Конечно… завтра же… все поедем!..

На следующий день взяли экипаж и поехали. Вид крепости вызвал у всех содрогание ужаса. Эти мрачные, серые стены, бойницы, решетки, глубокие рвы, кованые двери, защищенные подъемными мостами, — все это леденило их сердца. Рене лихорадочно вглядывалась в крохотные решетчатые окна, мерила глазами неприступно высокие стены… Подумать только, что здесь томился ее принц, что здесь бесцельно сгорает его юная жизнь!.. Ужасно! Но что же можно поделать против этих часовых, пушек и рвов? Что делать, как не смириться, проклиная судей и палачей?

Опустившись на траву, девушка неподвижно просидела несколько часов подряд, не сводя пристального взора с роковых, кошмарных стен.

Вернувшись обратно, она была молчалива, но в ней ощущалась жизнь. Всю неделю она жила надеждой на новую воскресную поездку. Она так же, как и Людовик, считала часы и минуты… Когда наступила суббота, она уже с утра начала волноваться, готовиться к предстоящей поездке…

Так и установилось: каждое воскресенье, какая бы ни была погода, дождь или холод, все неизменно ехали к крепости. Эти поездки оживляли Рене, вливали в ее жилы бодрость… Боран и супруги Блезо радовались, глядя на ее лихорадочное оживление. Они по простоте душевной были далеки от мысли, что это не более как искусственное взбадривание, еще сильнее отражавшееся на организме несчастной девушки. Они не понимали, что каждая такая вспышка нервного подъема сопровождалась неизбежной реакцией и полным упадком сил.

Благодаря этим еженедельным поездкам в Венсен, где они всегда останавливались перекусить в одном и том же кабачке, им удалось перезнакомиться чуть ли не со всей деревней. Они осторожно выспрашивали жителей об узниках, содержащихся в настоящее время в крепости. По словам жителей, там не было никого интересного: несколько политических да несколько самых обыкновенных шпионов — вот и все. Очевидно, жители проглядели приезд Шарля и были далеки от мысли, что в стенах крепости томится узник королевской крови, прямой наследник трона Франции.

Но об этом не знал и сам комендант крепости. Ему было объявлено, что это — очень опасный государственный преступник, за которого он отвечает своей головой.

Ему был предписан самый строгий режим: к нему никто не имел доступа; никто не смел видеть его лицо и слышать его голос; пища и вода продвигались в его камеру автоматически, сквозь отверстие, сделанное в стене. Ни книг, ни газет, ни бумаги, ни перьев, ни карандашей, ничего ему не давали.

Но среди офицеров гарнизона носились слухи, что этот новый узник — государственный изменник, продавший Австрии какие-то очень важные документы. Этого было вполне достаточно. Гранлис находился под верной охраной.

Но кончилось тем, что эти еженедельные методические прогулки Боранов привлекли к себе внимание крепостной полиции. В одно из воскресений 1810 года к Боранам подошел агент полиции и потребовал ответа: что, собственно, привлекает их сюда каждое воскресенье, так как это место далеко не из веселых? Все страшно растерялись; Боран, путаясь, наскоро сочинил какой-то предлог. Агент стал еще суровее, записал их имена и местожительство и впредь строго запретил появляться вблизи государственной тюрьмы.

Они отправились домой в полном отчаянии. В следующую неделю Боран трепетал и вздрагивал от каждого звонка, с ужасом ожидая, что придут арестовать его, разлучат с Рене и бросят в тюрьму.

Однако этого не случилось. Но случилось худшее: это запрещение так подействовало на Рене, что совершенно подкосило ее силы. Она, видимо, слабела с каждым днем и медленно умирала от истощения, подтачиваемая своей сердечной скорбью. Весь околоток недоумевал и не знал, чему приписать страшную перемену с ней.

— Что с бедняжкой? — сказала одна из кумушек, знавшая Рене с самого детства. — Страшно смотреть: одни глаза остались!.. Да и глаза-то… такие жуткие!

Боран пригласил доктора. Тот оказался форменным ослом: стукал, слушал, качал головой… Поставил диагноз: «Малокровие… худосочие… кровь кидается… Почем я знаю!» Отведя же Борана в сторону, он авторитетно заявил: «Вы бы ее, знаете, постарались замуж выдать!» Боран даже руками развел: разве он мог, зная душевное состояние своей дочери, сунуться с подобным советом?

А Рене между тем продолжала гаснуть. Боран рвал на себе волосы, упрекая себя в непростительной непредусмотрительности, недогадливости… Еще бы! Мыслимо ли было принимать к себе в дом Шарля, когда ему было десять лет, а Рене — двенадцать? Тогда они были детьми, да! Но надо было подумать о том, что дети растут и что детская привязанность способна превратиться в чувство иного характера… Ах, где была его голова! Он слишком много думал о своих королях, о Франции, о законном престолонаследии. Он был слишком рьяным верноподданным, но, очевидно, плохим отцом, раз его дочь умирает теперь по его вине!

 

XXXI

Близился день бракосочетания Наполеона с Марией-Луизой Австрийской. Предстоящее событие влило некоторую энергию в сердца обитателей домика Борана, окрылило их смутной надеждой. Газеты сообщали о бесчисленных милостях, об амнистии политическим. Бораны стали трепетно надеяться: может быть, освободят и принца? Но ничто не подтвердило этой сладкой надежды.

Милости и льготы Наполеона не простирались на венсенского узника. Бораны видели из окон радостное волнение толпы, приветствовавшей свою новую императрицу, слышали оживленный гул, возгласы, смех, видели, как народ стремился на празднества, происходившие с музыкой. Нет, принца держат по-прежнему в заточении. Зачем же их мучают этим весельем, таким чуждым их измученным сердцам?..

Состояние здоровья Рене сразу ухудшилось. Она поняла, что все пропало навеки, что нет ни малейшей надежды на восстановление Бурбонов, что последние совершенно и безвозвратно позабыты народом. В нем сохранились лишь самые смутные воспоминания о королях Франции, как отголоски далекой старины, как чуждые и ненужные пережитки. Для французов существовал лишь один император, великий император, все властно заслонивший своей мощной, победной личностью. Вся молодежь была охвачена восторженным поклонением своему гениальному герою-монарху, а десятилетние дети даже не знали имен последних королей Франции. Да, все, что касалось Бурбонов, было позабыто, умерло и уже не воскреснет вновь.

Рене поняла это, и сознание полной безнадежности спасения ее «Шарля» и восстановления его прав окончательно сломило ее.

Однажды, когда Борану в одну из своих кратких отлучек пришлось проходить мимо Пале-Рояля, он вдруг почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку и услышал чей-то голос, радостно воскликнувший:

— Ага, наконец-то я нашел вас! Ну и задали же вы мне работу!.. Уж как ловко запрятались!

Боран нервно вздрогнул и оглянулся: это оказался Давид Дитрих, врач, лечивший принца у себя на дому, в Майнце. Он продолжал:

— Ведь я с тех пор уже третий раз в Париже!.. Вот-то я набегался зря!.. Был на Вавилонской улице — никого. Искал в других местах — и тоже безрезультатно. Наконец-то я нашел! Нет, уж я вас теперь не выпущу! Как поживает ваша дочь?.. А ваш сын? Теперь он, верно, уже крепко держится на ногах? А?.. Ну-с, господин Гранлис, что же с вами? Вы точно с луны упали! Право! Что же вы молчите?

Часовщик глубоко передохнул и отрапортовал одним духом:

— Я не Гранлис, а Боран, Гиацинт Боран, часовщик из переулка Мо-Вестус. Девушка была действительно моей дочерью, но молодой человек никогда не был моим сыном. Это — очень, очень высокопоставленное лицо; и моя дочь, и я — мы не более как его покорные слуги. Вот почему мы дали вам ложный адрес. Я рад, что мне пришлось сказать вам правду. Эта ложь по отношению к вам угнетала меня. А теперь, раз вы все знаете, позвольте мне проститься с вами и возвратиться к моей дочери. Она при смерти… Отчего?.. От горя, от отчаяния, оттого, что Господь испытывает нас свыше наших сил… Прощайте, я иду… Забудьте нас!.. Скорее забудьте, потому что… — Он сильно понизил тон и прошептал конец с таким трагическим выражением измученного лица, что доктора охватило жуткое волнение: — Потому что сближаться с нами, принимать в нас какой бы то ни было интерес, даже говорить с нами — приносит несчастье!.. А я не хочу, чтобы вы были несчастны!.. О нет, не хочу!.. Я хорошо помню, что вы сделали для… для него… для нас.

Дитриха охватило нетерпеливое беспокойство; он не мог уяснить себе дело, и это раздражало его. Он нервно схватил старика за рукав и произнес:

— Гранлис ли вы или Боран, дворянин или простолюдин — все это вполне безразлично мне. Но вы, вероятно, совершенно потеряли голову? Как так? Вы говорите, что ваша дочь при смерти, и советуете мне позабыть вас и возвратиться к себе?.. Да что вы, смеетесь, что ли, надо мной?.. Ведите меня сейчас же к своей дочери. Я сделаю все, что только в моих силах, чтобы вылечить ее! Да, я все сделаю, чтобы спасти ее. Идемте!

— Правда?.. Вы спасете ее? — захлебываясь от счастья, переспросил Боран. Его охватила детская вера в могущество Дитриха, и сердце снова забилось надеждой. — О, как я счастлив, что встретил вас! Видно, сам Господь послал вас на наше спасение…

— Ну-ну, ладно… Что вы!.. Ведите меня к ней.

Войдя в свой магазинчик, Боран тотчас же направился в комнату Рене и, стоя на пороге, воскликнул: «К нам друг». Увидев Дитриха, Рене приподнялась на кресле и радостным жестом протянула ему обе руки.

— Вы! — тихо воскликнула она и снова бессильно откинулась назад, стыдясь своего невольного обмана.

— Он все знает! — крикнул Боран, понявши чувство дочери. — Все, что касается нас!

Дитрих пристально глядел на Рене, и невольная дымка грусти заволокла его добрые, ласковые глаза, когда он спросил:

— Где у вас болит?

— Нигде…

— Тем хуже! — Врач взял ее за руки и продолжал: — Послушайте! Отвечайте мне откровенно: вы хотите поправиться?

— Не особенно, — тихо промолвила в ответ Рене.

— Ради вашего отца?

— Ради меня, моя крошка?..

Но Рене с откровенным эгоизмом упрямо качнула головой и сказала:

— На что это нужно? Я прекрасно знаю, что ты не переживешь меня, а раз это все равно неизбежно…

— Хорош довод! — рассердился Дитрих. — Прежде чем умереть, люди страдают… Значит, вашему батюшке придется страдать и за вас, и за себя…

— Хорошо, господин Дитрих, не сердитесь, я не хочу, чтобы вы плохо думали обо мне, но, поймите, я так исстрадалась, так измучилась… Поверьте: не могу я больше! Не могу!

Тогда Дитрих тихо прикоснулся ко лбу больной и к ее сердцу и тихо промолвил:

— Вот где таится вся боль: в думах и в…

Испуганный жест Рене и яркая краска, внезапно покрывшая ее обыкновенно бледное личико, остановили его.

— Вы поняли меня, — прошептал он чуть слышно, затем замолчал на мгновение, а потом добавил: — Приложу все старания. Помогите мне! Вдвоем легче!

Доктор Дитрих горячо принялся за лечение Рене, прекрасно понимая, что та, которую он привык в своих мечтах считать своей невестой, умирает от любви к другому. Начался отчаянный поединок между врачом и смертью. То была ужасная борьба! В ней человек направил все свои силы, всю остроту мысли, все творчество врача в поисках средства спасения горячо любимого существа и, в конце концов, с отчаянием в душе был принужден признать свое бессилие, свою полную беспомощность в борьбе с неумолимым роком.

Дитрих явился слишком поздно. Никакая земная сила уже не могла спасти Рене. Она медленными, но верными шагами приближалась к смерти.

Дитрих должен был признаться старику Борану в безнадежности лечения его дочери.

— Я это знаю, — без единой слезинки ответил Боран, — и я уже покорился неизбежному. Вас удивляет это? Видите ли, я раньше верил в очень многое: в небесное милосердие, в великую миссию королей, в существование на земле справедливости, но позже я изверился во всем этом. И теперь я твердо решил: умрет моя дочь, похороню ее и сам пойду вслед за ней. Довольно мне мучиться. А если Бог спросит у меня отчета в моем самовольном конце, то я отвечу, что Он Сам того захотел. Зачем, зачем Он испытывает меня свыше моих сил? Зачем Он отнимает у меня мое единственное дитя?

— Верить и потерять веру — это трагично, — прошептал Дитрих, — но я понимаю вас и не могу осуждать.

В одно летнее утро Рене тихо скончалась на руках отца и Дитриха, державшего ее руки в своих. Чувствуя приближение смерти, Рене собрала последние силы и прошептала чуть слышно:

— Прощай, отец!.. Я очень любила тебя… Если увидишь Шарля… скажи ему правду… Всю правду!.. Прощай, папа!..

Голос оборвался, глаза закатились, смертельная бледность покрыла чело… Наступил конец мучений, конец великой любви, длившейся долгих десять лет.

Боран устроил дочери белые похороны. Все было бело: и гроб, и платье, и вуаль, и масса живых белых цветов, в которых утопала покойница. На погребении были все соседи. Все хотели проводить Рене до места ее последнего успокоения. Боран шел за гробом, опираясь на руку Дитриха. Соседи немало удивлялись его наружному спокойствию. Он шел спокойно, без слез и только, когда гроб, колыхаясь, стал опускаться в зловещую яму, он покачнулся и потерял на мгновение сознание. Не поддержи его вовремя Дитрих, он, наверное, рухнул бы в могилу.

Когда все после погребения вернулись домой, Боран крепко обнял Дитриха и сказал:

— Благодарю вас за все, друг мой, благодарю, возвращайтесь к себе и постарайтесь забыть все горести, испытанные во Франции.

— А вы? — спросил Дитрих.

— Я? О, мое решение неизменно. Меня похоронят рядом с Рене. Мне уже идет седьмой десяток, я один как перст. Не отговаривайте меня!

Дитрих понадеялся на то, что время возьмет свое и успокоит скорбь несчастного отца. Он уехал. Его дальнейшая судьба неизвестна. Утешился ли он, позабыл ли Рене, или эта горькая страница оставила свой след на всей его дальнейшей жизни, об этом известно только Богу.

Оставшись наедине с супругами Блезо, Боран усадил их и обратился к ним со следующими словами:

— Друзья мои, я считаю вас не слугами, не работниками, а близкими, родными, какими вы себя показали по отношению к моей несчастной дочери и ко мне. Я плохо чувствую себя, мои годы немалы, весьма вероятно, что я скоро умру. Если вы найдете меня мертвым, то достаньте из ящика бюро мое завещание; оно составлено в вашу пользу. Все, что у меня сохранилось: дом, мебель, кое-какие сбережения, — все это я оставляю вам в благодарность за ваше отношение и ваши заботы обо мне, и поверьте, что все же я считаю себя вашим вечным должником, потому что моральные чувства никогда не оплатить материально.

— О хозяин, что вы говорите! — воскликнул Блезо. — Живите, живите долго! Мы будем вместе вспоминать и оплакивать нашу незабвенную усопшую!..

— Ах, дорогие мои! Вот это-то для меня и невыносимо: жить воспоминанием о ней!.. Да, да, это уже само по себе сведет меня в могилу. И верьте мне, что так будет лучше.

Блезо были слишком бесхитростны, чтобы догадаться о роковых замыслах старого часовщика. На следующее утро его нашли сидящим в кресле, в комнате Рене. Он был уже мертв; его голова бессильно опустилась на грудь, рука свесилась к полу, и в нескольких шагах валялся опорожненный пузырек из-под опиума. Боран сдержал свое слово: он последовал за дочерью.

Так навеки исчезли последние приверженцы царственного наследника. Возможно, что они были самыми скромными, но, наверное, самыми искренними, самыми преданными…

 

XXXII

А что же он сам, Шарль-Людовик, принц, дофин, король, господин де Гранлис, Людовик XVII? Что сталось с ним?

Томясь за решетками, под двойными замками Венсенской крепости, он утратил даже понятие о времени. Он еще смутно следил за часами, различая их по сигналам трубача и барабанному бою, регулирующим гарнизонную жизнь, но дни он спутал и… позабыл. По прошествии года принц не знал в точности, сколько месяцев прошло с той тяжелой минуты, когда его заточили в каземат. Он дичал в своем страшном одиночестве. У него отросли волосы и борода, но этот новый облик был неизвестен ему.

Нередко Людовиком овладевало страшное отчаяние; хотелось думать, что все последние события не более как безобразный сон, как злой кошмар, что надо постараться проснуться, чтобы избавиться от всего этого леденящего, подавляющего ужаса.

Из всех видений прошлого ему было дорого и мило лишь одно женское лицо. И то была не Изабелла д’Иммармон, не Диана д’Этиоль и даже не Полина Боргезе, нет, то была Рене Боран, дочь народа, матово-бледная, с тяжелым жгутом темных волос, с золотисто-карими глазами, такая же красивая, как и те аристократки, но с искренним, неиспорченным, преданным сердцем.

Мысль о ней преследовала Людовика. Он жадно протягивал ей объятия. Простолюдинка, лавочница — что в том! В своем страшном одиночестве он научился презирать кастовую рознь и только твердо помнил ту, которая любила его, и любила без расчета, всем сердцем, всей душой и всеми помышлениями: Рене… да, Рене!

О, эта горькая школа — отчуждение от людей и затворничество без малейшей надежды на бегство — на многое раскрыла глаза несчастного принца. Он понял всю тщетность и суету сословных предрассудков, всю ни на чем не основанную, чванную надутость аристократии. Теперь все это казалось ему жалким и нелепым. И если бы в то время его спросили, чего он желает, то он пожелал бы лишь свободы да любви Рене.

Далекая, она стала ему много ближе, сроднилась с его душой. Мысль о ней неотступно жила в мозгу Людовика, идеализированной и прекрасной; Рене одна заселяла необъятный простор его воображения. Он думал о ней днем, грезил о ней ночью; мечты о ней скрашивали собой томительно-долгие часы бессонных ночей. Он грезил о различных случаях и происшествиях, где действовали бы лишь они двое: она и он. И все эти мечты были очень далеки от возможности возвращения на наследственный трон.

* * *

Внезапно ворвался луч света в сумрак заключения Людовика XVII. Он утратил понятие о времени и потому не мог сразу сообразить, когда именно это случилось. На самом же деле это произошло в мае 1811 года. Людовику было в то время двадцать шесть лет. Прошли уже два месяца со дня рождения сына Наполеона, наследника престола, — короля Римского, торжественно встреченного традиционным пушечным салютом в сто один выстрел. Наполеон был в восторге. Он твердо верил в прочность своего трона, в преемственность своей новооснованной династии, сиял счастьем и щедро рассыпал вокруг себя милости. Однажды герцог Ровиго напомнил ему об узнике, томившемся в Венсенской крепости. В своем счастье Наполеон выразил желание освободить и его, однако же не ранее как заручившись его формальным отречением от наследственных прав и притязаний.

С этого дня для несчастного узника начался новый режим: однажды утром он получил вместе с пищей пакет газеты «Монитор» за 1809 год. Не задаваясь мыслью, чему он обязан этой неожиданной милости, Людовик с жадностью принялся за чтение и узнал весь дальнейший ход сражений, Венский трактат, расширение границ Франции. Его била нервная лихорадка, когда он читал эти строки, доносившие до него запах порохового дыма, эхо победных фанфар, близкий, незабвенный гомон действующей армии. Дойдя до газеты 16 декабря, он с величайшим изумлением прочел о расторжении брака Наполеона с Жозефиной. Это известие повергло его в уныние: в лице отверженной императрицы он терял свою последнюю опору, правда, довольно проблематичную, но все-таки опору.

В начале следующей недели он получил тем же путем полный комплект «Монитора» за 1810 год и начало 1811 года. Внешняя политика представляла для него мало интереса, однако наступил день, когда он привскочил от изумления, прочитавши о переговорах между Францией и Австрией относительно возможности заключения брачных уз между Наполеоном и эрцгерцогиней Марией-Луизой Австрийской — его кузиной со стороны его матери, Марии-Антуанетты.

Это известие ошеломило Людовика XVII. Эфемерное земное величие утратило в его глазах всякую ценность, но возможность этого союза все же поразила своей чудовищностью. Он лихорадочно схватился за следующие номера и прочел последовательно о согласии Австрии, потом о гражданском венчании Наполеона и эрцгерцогини в Сен-Клу и о церковном браке в Лувре.

Факт оказался уже совершившимся. Старинные престолонаследные державы, самый аристократический, после Бурбонов, из царствующих домов — Габсбургский, — союзный дому Бурбонов, признавал права узурпатора и соглашался смешать свою чистую, благородную кровь с кровью этого авантюриста, появившегося из кровавой смуты революции и республики. Ясно, что всему наступал конец. И хотя Людовик в душе и отказался от всех своих надежд и законных прав, тем не менее эти неожиданные исторические факты глубоко возмутили и шокировали его.

Опала, постигшая Фуше, заставила его усмехнуться. Он признал это за признак возмездия судьбы. Но когда он дошел до извещения о рождении короля Римского, он понял мотив, которыми руководились его тюремщики, снабжая его газетами. Ему хотели дать понять, что для него отныне исчезли все надежды и что трон Франции прочно утвержден за династией Наполеона.

Потом Людовику пришло в голову, что эти крупные перемены могут вызвать изменение и в его судьбе. И он не ошибся. В одну из сред первой половины июля его дверь, не раскрывавшаяся в продолжение двух лет, вдруг широко распахнулась. Было около восьми часов вечера. В камеру вошел генерал; принц тотчас же узнал в нем Савари.

— Я послан за вами, — сказал генерал, обращаясь к принцу. — Потрудитесь следовать за мной!

— Куда вы поведете меня, генерал?

— Я не могу сказать вам это. Внизу нас ждет карета.

— Если это для того, чтобы расстрелять меня, то куда ни шло, но иначе… — И принц жестом указал на свои волосы, отросшие до самых плеч, и на беспорядочную бороду.

Звук своего собственного голоса странно поразил его. Герцог де Ревиго улыбнулся и ответил:

— Нет, я везу вас не на казнь. Что касается до вашей внешности, то она может послужить вам лишь на пользу перед тем, кто ждет вас.

— Пойдемте! — решился принц. — Все равно хуже не будет…

Он, шатаясь, спустился по лестнице, но на воздухе ему сделалось дурно, так как он совершенно отвык и от движения, и от свежего воздуха.

Вечер был теплый; спускались сумерки, небо было освещено розовыми отблесками заката. Савари поспешил поддержать Людовика и мягко промолвил:

— Мужайтесь!.. Вам желают добра.

— Мне не хватает сил, а не мужества, — ответил принц, — у меня закружилась голова… Подумайте только: целых два года!..

Савари молча подсадил своего спутника в карету, и последняя выехала из крепостного двора.

Они ехали молча. Принц был охвачен целым водоворотом самых противоречивых ощущений, а герцог задумчиво глядел в окно. Наконец въехали в шумный Париж. Пришлось долго ехать по людным кварталам, потом кучер свернул на набережную, под арку, и остановился во дворе массивного здания.

Смутные воспоминания отдаленного детства воскресли в уме принца. Да, это было так, он узнавал это место, это здание… Отсюда, именно отсюда бежала вся его несчастная семья, спасаясь от позора и смерти. Это была площадь Карусель. Но Савари не дал ему времени на дальнейшие воспоминания; он быстро увлек его за собой, прошел несколько коридоров — тоже знакомых принцу, остановился перед одной из дверей и осторожно постучался.

— Войдите! — произнес чей-то спокойный, незабываемо знакомый голос, заставивший дрогнуть сердце бывшего поручика полка д’Оверна.

Савари слегка подтолкнул принца и закрыл за ним дверь, не входя в кабинет.

Людовик XVII остался наедине с Наполеоном и увидел, что император почти не переменился в эти истекшие два года, а разве только слегка пополнел.

Наполеон сидел за большим письменным столом, украшенным императорскими орлами. Высокие лампы заливали ярким светом весь кабинет.

Зоркий и глубокий взгляд Наполеона впился в вошедшего. Водворилось молчание, непередаваемое молчание двух величий.

Человек, вышедший из революции, продолжатель республики, всемогущий герой, взысканный судьбой, всесильный Цезарь настоящего времени, вершитель мировых переворотов, видел перед собой наследника четырнадцати королей Франции, первого дворянина страны, помазанника Божия, того, который родился в Версале под торжественный гром пушечных выстрелов, победных фанфар и оваций, в то время, когда законная монархия казалась в своих устоях незыблемой и вечной.

Этот миг дал Наполеону возможность оценить великую силу случая, превратность всего земного, измерить глубину бездонной пропасти и еле досягаемой вершины.

— Садитесь, — промолвил он ясным, твердым голосом.

Принц не спеша опустился в ближайшее кресло. Его жалкие лохмотья служили трагическим контрастом пышной шелковой обивке сиденья, но поза и движения были полны врожденного благородства и изящества.

— Господин де Гранлис, — начал Наполеон, — вы служили под моим начальством, начиная с Йены до Регенсбурга, вы отличились в битвах под Эйлау и Фридландом, я охотно способствовал бы вашей дальнейшей карьере… нужны были очень серьезные причины… для того чтобы я… прервал вашу службу… Вы это знаете…

— Да, знаю, — твердо ответил принц, глядя Наполеону прямо в глаза, — вы вменили мне в преступление мое происхождение, тогда как я весь горел одним желанием послужить своей родине.

— Были вы искренни?

— Вполне.

Принц с самого начала разговора упорно избегал какого бы то ни было обращения к Наполеону и не титуловал его «величеством».

Наполеон, конечно, сразу заметил эту особенность, но это не рассердило его. Этот молодой человек нравился ему. Несмотря на двухлетнее тюремное заключение, Людовик XVII сохранил собственное достоинство, гордость, привычку прямо и открыто смотреть в глаза. Это был цельный, благородный характер. Доведись ему царствовать на месте отца, весьма вероятно, что все обернулось бы совершенно иначе.

— Хорошо, — снова начал Наполеон, — вы были искренни. Но те офицеры, которые окружали вас, ваши друзья, были ли они так же искренни, как и вы?

— Они подчинялись моей власти, исполняли только мою волю. Я ручаюсь за их верность.

— Кому? Вам или мне?

— Обоим.

— Это несовместимо! Но не будем настаивать, они уже умерли.

— К несчастью, да. Это вечный укор мне.

Наступило молчание. Взгляды снова скрестились. Опять заговорил первым император:

— Вы вступили в мою армию обманным образом, под ложным именем.

— Императрица Жозефина… — с живостью начал было принц.

— Императрицу зовут Марией-Луизой, — прервал его Наполеон.

— Я знаю. Она моя кузина.

Наполеон быстро поднялся с кресла, сильно нахмурившись, и сухо заметил:

— Это уже слишком! Вы — ничто…

Принц вспыхнул, охваченный внезапным гневом, и воскликнул:

— Зачем вы так говорите со мной? Я не боюсь… Я, кажется, достаточно времени ожидаю участи герцога Энгиенского…

— Сударь!..

— …чтобы ничего не бояться с вашей стороны; да, именно от вас! Я — ничто? Нет, я — Карл-Людовик Бурбонский, герцог Нормандский, дофин Франции, сын короля Людовика Шестнадцатого и сам король после его смерти, Людовик Семнадцатый, по рождению и законному праву.

— Людовик Семнадцатый умер в Тампле.

— Нет, раз он перед вами.

Наполеон передернул плечами.

— Вы сущее дитя. Постарайтесь понять меня; повторяю: Людовик Семнадцатый умер в Тампле. Это факт общепризнанный, подтвержденный очевидцами и занесенный на страницы истории. Изменить здесь ничего нельзя. Ах, скажу вам, что те, кто спас вас, оказали вам плохую услугу! Спасая вас, они одновременно вычеркнули вас из списка живых. Что за медвежья услуга! — Он замолчал, тяжело передохнул, потом взволнованно докончил: — Уж если спасать, так спасать: и душу, и тело, и все прерогативы! Открыто, смело, среди белого дня, громко возвещая истину! Эх, будь тогда мой час да будь на то моя воля, я схватил бы вас в охапку, посадил бы перед собой на коня, и вы покинули бы Тампль, окруженный моими гренадерами, для того чтобы возвратиться в Тюильри.

— Как вы говорите! — растерянно промолвил принц. — И какое неопровержимое признание моих прав!.. Вы говорите за меня более горячо, чем я сам, и я, право, не понимаю…

— Дитя, дитя!.. Да, судьба сделала вас королем, судьба переменчива. А короли… ведь вы видели, как я поступаю с королями… В Тильзите и в других местах… Что такое короли? Один звук пустой! Ваши дяди тоже именуются королями, а что в том проку? Я прекратил им путь своей несокрушимой армией… О них позабыли во Франции и больше не интересуются ими. Время королей безвозвратно миновало. И вы сами, будь вы признаны, были бы принуждены изгнанником скитаться в Англии или России. Поймите, что империя утверждена во Франции на непоколебимых устоях. У меня родился сын, престол перейдет к нему. Я всю Европу зажал в своем кулаке. Повторяю: вы — ничто. Не спорю, судьба жестока и несправедлива к вам, но что же поделаешь? Она непреложна. Примиритесь же с неизбежным, забудьте свое происхождение, и вы закрепите за собой мое неизменное благоволение.

— Что же я должен сделать для этого?

— На это найдется множество способов… Хотите принять монашество? Тогда я вас сделаю настоятелем одного из крупнейших монастырей…

— О нет, благодарю вас, — прервал его в свою очередь принц. — Только не это: мои предки были очень религиозны и имели на то основание, являясь Божьими избранниками, но так как меня Господь лишил всего, то моя вера сильно поколеблена…

— О! — изумился Наполеон. — Вы… и вдруг заражены новыми веяниями?..

— Я, правда, еще молод, но я много видел, много слышал, а главное — много страдал. Я устал. И — может быть, это снова удивит вас — во мне нет твердой уверенности в Божественности начал самодержавного монархизма. Я очень низко ценю наслаждения власти, придворную пышность и низкопоклонство царедворцев. Мне кажется, что если бы я вышел из народа, то сделался бы революционером.

— Вы! Вы!..

— Да, я! И вот та причина, вследствие которой я принимаю ваше предложение. Я согласен — если таково ваше желание — покинуть Францию, Европу, эмигрировать в Америку и жить там как самый простой смертный, добывая личным трудом свое пропитание. Ведь у меня все отняли, и я — король Франции — очень беден. Я уступаю, но ведь вы не упрекнете меня в трусости. Вы видели меня в деле под Эйлау, Фридландом, Регенсбургом. Я, кажется, наглядно доказал свое мужество.

— Бесспорно. Но теперь настала моя очередь. Я не понимаю… Вы отказываетесь?

— Да, вы не можете понять… Для того чтобы понять, нужно, как я, иметь за спиной целую вереницу самодержавных предков-монархов. Корона?.. Я взвесил и нашел ее дутой и не заслуживающей человеческих забот. Поэтому я принимаю изгнание, неизвестность и вечное молчание… Я уеду, если хотите. Я во всем глубоко изверился и разочаровался. Вы — другое дело. Вы сами себя создали, вы одновременно и творец и творение. Ваша гордость имеет оправдание. У тех, кому приходится взбираться на кручу, кружится голова по достижении вершины. И это вполне естественно. Те же, кто родился на вершинах, не знают этого головокружения и по привычке смотрят на людей сверху вниз. Одним словом, как вы сами только что выразились, вы держите в своих руках и Францию, и всю Европу. Я служил под вашим начальством и верю в вашу счастливую звезду; поэтому я все же предпочитаю, чтобы Францией правили вы, чем мои родственники-предатели: графы Прованский, д’Артуа, герцоги Ангулемский и Беррийский.

— Принц, — сказал Наполеон, — дайте мне свое королевское слово, что вы говорите это искренне.

Поименованный своим титулом принц в радостном волнении поднялся с кресла и произнес:

— Я, герцог Нормандский, даю свое королевское слово императору французов в том, что отрекаюсь от всех своих законных прав и притязаний, а также и в том, что обязуюсь отныне жить жизнью частного лица под вымышленным именем по ту сторону океана…

— Хорошо, — сказал Наполеон, — вы свободны. Да, еще одно слово! Вы без средств; завтра Камбасерес передаст вам двадцать тысяч франков и переведет миллион франков на американские банки. Вы никому и никогда не откроете своего настоящего происхождения, не передадите нашего сегодняшнего разговора и соглашения и с первым отходящим кораблем покинете Францию… Решено?

— Благодарю, — ответил принц. — Но эти деньги…

— Не беспокойтесь, — прервал его Наполеон, — ваш дом был богат, считайте, что это возмещение Франции…

— Пусть так. Теперь о другом. Здесь, в Париже, живут двое преданных слуг, которых я хотел бы увезти с собой, — это старик и молодая девушка.

— Боран с дочерью? — промолвил Наполеон.

— Да! А разве вам известно?

— Мне все известно, — сказал Наполеон, пристально глядя на принца. — И мне очень тяжело… объявить вам, что дочь Борана умерла четыре месяца тому назад, а вслед за ней и сам он.

— Умерли! Она умерла! Рене! — дико вскрикнул принц, и крупные слезы затуманили его глаза и покатились по щекам.

— Вы любили ее? — спросил император.

— Да, я любил ее; она, вероятно, умерла, не перенеся разлуки со мной…

— Говорят… она была вашей любовницей?

— Нет… Возможно, что она стала бы моей женой.

— Вы дали мне слово, но и без него я понял бы сейчас, что вы действительно решили отречься. Прощайте, принц. Знайте, что я искренне желаю вам добра! — произнес император, а затем открыл дверь и громко сказал: — Савари, поручаю его тебе!

Проходя мимо императора, законный наследник царственных лилий Франции невольно слегка склонил перед ним голову. Наполеон улыбнулся. Это была лестная почесть: он стоял выше королей.

Десять дней спустя на корабль, отплывавший в Америку, взошел красивый, изящный и элегантный молодой человек. Это был Гранлис. Он уходил в неизвестное, оставляя за собой величие, пышность и весь прах земной суеты. Он смотрел, как мало-помалу исчезали очертания Франции, его родной страны, как заволокла ее туманная дымка… как она совершенно скрылась из глаз… И последняя его мысль была не о потерянной власти, пышности, славе, не о Диане д’Этиоль и даже не о Полине Боргезе. Нет, один из проходивших мимо матросов отчетливо слышал, как он прошептал:

— Прости, Рене!

Вся Франция сконцентрировалась для Людовика XVII в этой маленькой, хрупкой девушке, в этой дочери народа.

 

XXXIII

Из всех случайных товарищей Гранлиса по полку остались в живых только четверо: Микеле, Невантер, Орсимон и Мартенсар. Вот как сложилась их жизнь.

Наступил 1812 год, начало заката великого, блистательного дня для императора. В Испании победа клонилась то на ту, то на другую сторону. Счастье было переменно; эта война принесла массу забот, и Пиренеи впервые повеяли на Францию холодящим дыханием возмущения и неприязни. Англичане фигурировали повсеместно; Веллингтон победил Мармона, но отступил перед Сультом. Удача была переменная. Когда император отсутствовал, была сомнительная победа или проигрыш битвы.

22 июня была объявлена война между Францией и Россией. Наполеон располагал армией в пятьсот семьдесят тысяч человек, шестьюдесятью тысячами лошадей, орудий было тысяча двести. Армия состояла из десяти корпусов. Но наличность военных сил России была много выше.

Однако французская армия выступила в поход бодро, радостно, вполне уверенная в предстоящих ей победах. Она шла с непоколебимой верой за ним, за своим непобедимым героем.

Мартенсар, Невантер и Орсимон, все в том же капитанском чине, находились в одной и той же бригаде. Они рвались вперед, мечтая о победах и славе, не предполагая, что их повышению препятствует ничем не вызванная с их стороны, предвзятая недоброжелательность. Но четвертый из уцелевших «кадетов императрицы», Микеле де Марш, чуть ли не самый храбрый, к своему великому стыду и горю, продолжал сидеть в полнейшем бездействии в своей деревушке. Он два года тщетно взывал к Наполеону, моля о помиловании и разрешении вернуться в строй. Все было напрасно: ответа не было. Император не внял его мольбам. На деле было несколько иначе: до императора вовсе не доходили прошения де Марша. Так как на заголовке его послужного списка стояла крупная надпись красным карандашом: «Запятнан приверженностью к роялизму», то все его прошения чиновники клали под сукно, не доводя их до сведения императора.

Когда до несчастного опального дошли известия о предстоящей войне с Россией, он буквально рвал на себе волосы от отчаяния. У него ничего не оставалось в жизни — ничего в настоящем и никаких надежд на будущее. Олимпию Мартенсар он не видал с самой опалы. До него доходили известия о том, что ее отец преуспевает в делах, богатеет больше прежнего и хвалится своей «дивной прозорливостью». Ага, вот какова судьба этого голыша-офицера, осмелившегося полюбить его дочь, богатейшую невесту Франции! Но Олимпия твердо стояла на своем и написала своему возлюбленному, чтобы он не отчаивался и твердо верил, что она не променяет его ни на кого другого и будет ждать его.

Бертран Микеле безгранично мучился в своем удобном уголке, живя между выжившим из ума дядей и тощими козами. Он днем и ночью грезил о войне, о кровопролитных сражениях, осадах, славных победах. Крестьяне стали даже считать его ненормальным, так он был далек от реальной, окружавшей его жизни.

Между тем открылись уже первые столкновения с Россией. Начало было блестяще: принц Евгений, Мюрат, Даву и Сен-Сир умудрились в различных стычках нанести поражение Багратиону, Барклаю и Кутузову, потерявшему под Бородином пятьдесят тысяч человек.

Мюрат вступил в Первопрестольную 14 сентября. Наполеон на следующий же день основался в ней. Но Ростопчин распорядился поджечь Москву и покинул ее.

Приближалась зима, император потерял в Москве целый месяц, ожидая начала переговоров о мире, но их не было. Начались заморозки, повалил снег… Внезапно нагрянули холода. Наступило 7 ноября. Вся армия была стянута под Смоленском; в изголодавшихся войсках поднялись ропот и беспорядки…

Началось отступление под Березину, при шестнадцати и восемнадцати градусах мороза. Армия таяла с каждым днем. И люди, и лошади гибли как мухи от холода, голода, усталости, прежних, не заживших ран, оставленных без правильного лечения и даже без настоящих перевязок… Отставшие попадали в плен… Это было уже начало конца.

Армию охватил тупой ужас отчаяния. Победная звезда начала меркнуть на омрачившемся небосклоне.

Потом началась беспримерно трагичная переправа через Березину. Из пятисот семидесяти тысяч человек, бодро выступивших в поход, уцелело не более пятидесяти тысяч. Остальные были убиты, погибли от истощения, отстали, попали в плен, исчезли, передались…

Все изменяло свой характер: дивизии превратились в бригады, бригады — в полки, полки — в батальоны, а батальоны — в мелкие группы… Все это беспорядочно отступало. Офицеры и солдаты равно обносились до жалких отрепьев, растеряли свои кивера и оружие. Все перемешались в одну нестройную, разнокалиберную толпу: артиллерия, пехота, кавалеристы без лошадей. Все они, раненные, перевязанные грязными тряпицами, еле волоча ноги, брели по снегу, оставляя за собой кровавые следы.

В армии царили полная неразбериха, растерянность.

А Бонапарт, среди своей поредевшей свиты, впервые разбитый в прах — морозом, а не людьми, — чувствовал, как смертельный холод охватил его душу и леденил сердце и мозг. Он начал сомневаться в себе, в своих силах… Его пугало непривычное его слуху молчание… Теперь уже никто в армии не кричал: «Да здравствует император!» Нет, его окружали хмурые, истощенные лица, скорбно укоризненные, недоумевающие взгляды, а его ворчуны-гренадеры, оборванные и жалкие, еле тащились, опираясь на ружья, заменявшие им костыли.

Куда они брели? Они и сами того не знали. Одно было несомненно: навстречу смерти. И когда вдали на дороге показывался обнаженный кустарник, многие из них задавали себе мысленный вопрос: «Свалюсь ли я до него или уже перейдя его?» У многих из воинов разум мутился от всего переживаемого. Иные из молодечества затягивали лихую песню, стараясь подбодрить ею и самого себя, и товарищей. Это развлекало на короткий срок, заглушало и голод и усталость. Но обрывалась песня — и черные мысли снова сжимали словно в тисках измученные сердца. Вспоминались покинутые семьи, свой угол, родная деревня, и пробуждалось ясное сознание своей ненужности, всей жестокости этого страшного бедствия — войны.

Но вскоре и песня умолкла: слишком сильно одолевал всех голод. После долгого, томительного, тяжелого дневного пути воинов ожидала остановка среди голой равнины, где не было ни пищи, ни питья… Единственной роскошью служили костры, разведенные из сырых сучьев.

Увидев огонь, к нему медленно ползли со всех сторон все умирающие, раненые, изможденные страдальцы. Все они хоть ползком, да ползли к неверно колеблющемуся пламени, олицетворявшему для них жизнь. Задыхаясь от страдания и усталости, с хрипом и стоном окружали они костер, жалобно моля:

— Хлеба!.. Хлеба!..

Истощенные, бледные офицеры молча склоняли голову. Они устали подбадривать своих несчастных солдат, вселять в них ложные надежды. Надеяться было не на что.

Однажды вечером разнесся слух, что император покинул армию. Его прокляли в этот день, как подлеца и дезертира. В армии воцарилось чувство безнадежной беспомощности.

Главнокомандующим был Мюрат. Раньше он был очень любим, но теперь наступило такое время, когда уже никого не любили. Но вот наступил день, когда и он тайно покинул армию, испугавшись за сохранность своего трона.

Правда, остался Ней, но ведь последний не был королем.

Мороз крепчал, дошел до тридцати градусов. Люди страдали неимоверно.

И вот в один из таких дней сын самого богатого человека Франции, жизнерадостный богач Мартенсар, которому завидовала вся «золотая молодежь» Парижа, измученный голодом и усталостью, полузамерзший, с ногами, ободранными и окровавленными от долгого пути, решил, что пора все это покончить, и опустился на снег, чтобы никогда уже больше не вставать.

Тщетно умоляли его товарищи ободриться, встать, продолжать дальнейший путь. Он оставался непреклонным и только мрачно повторял:

— Нет, нет, оставьте!.. Это чересчур глупо… Останься я там, я мог бы быть таким счастливым!.. Нет, с меня уже достаточно… за глаза достаточно… Оставьте меня!..

Невантер попытался было забрать его силой, но Мартенсар рассвирепел, выхватил саблю и стал размахивать ею во все стороны. Товарищи отступились от него и со стесненным сердцем предоставили его судьбе.

Вероятно, Мартенсар еще долго мучился, прежде чем пришел его конец, и умер, глядя в чуждое ему, хмурое, неприветное небо, серое, как само отчаяние.

Товарищи еще долго оборачивались в его сторону, они слышали, как волки завыли в отдалении, чуя добычу и оповещая друг друга о близком пиршестве…

— А завтра, может быть, наступит наш черед, — обратился Орсимон к Невантеру. — Мы — последние уцелевшие кадеты из числа принятых императрицей в Компьене, в июле тысяча восемьсот шестого года. Помнишь?..

— Да, — тихо ответил Невантер, — нас было десять… Но Иммармон умер, Прюнже умер, Тэ умер, Рантиньи умер, Новар умер, Мартенсар… умер, Гранлис и Микеле — исчезли… Славное повышение!.. А как все были жизнерадостны в ту пору!..

— Да! — отозвался Орсимон. — Я смеялся целыми днями!

— Ну, твое веселье рождалось от вина, а теперь, когда ты не пьешь, ты грустен, как пустой стакан.

— Э, не вешай носа! Вперед! Как знать: ведь не все же должны помереть!

Они снова двинулись вперед среди своих безмолвных солдат, уныло плетущихся вразброд, как стадо измученного скота. По временам раздавались одиночные выстрелы: это офицеры кончали с собой, чтобы прекратить свои невыносимые страдания.

Бедный Орсимон, изысканный лакомка! Теперь он снизошел в своих мечтах до каравая свежего хлеба и куска творожного сыра.

— Что за кошмарная кампания! — воскликнул однажды Невантер. — Если нам удастся выбраться отсюда живыми и вернуться на родину, то мы принесем туда в виде подарка русских вшей да свои изможденные скелеты, на которые потребуется три года лечения, чтобы привести нас в мало-мальски приличный вид.

— Да, да, как бы не так! — хмуро отозвался Орсимон. — Ничего мы туда не принесем… даже и скелетов. О нашей худобе будут в состоянии судить одни лишь российские волки да воронье…

Он мрачно рассмеялся, лихорадочно вглядываясь в даль.

Отчаяние открыто царило в армии. Всякая надежда иссякла, все изверились как в настоящем, так и в будущем. Генералы приглашали солдат к смирению и покорности, что вовсе не входит в программу воинственных доблестей. Многие вспомнили позабытые с детства молитвы и тихо шептали их про себя.

Офицеры решили жить исключительно настоящей минутой, не задаваясь мыслью о завтрашнем дне. Но общая масса, в особенности же старые солдаты, ничего не понимали в этих внезапных превратностях судьбы и, загнанные, измученные, обессиленные, с тоской вспоминали о прежних счастливых днях, о бессменных победах и торжественных вступлениях в побежденные края с развевающимися по ветру знаменами под торжественные звуки победных фанфар.

Перед их умственным взором проносилась вся картина их жизни: их молодость, рекрутский набор, разлука с родным домом, кормилицей-землей, тяжелое учение, битвы, лишения, голодовки, муки холода, страдания и смерть товарищей, валившихся со всех сторон как подкошенные.

В конце концов все эти лишения, истощение, вечный страх, а также излишество алкоголя, который всегда почему-то находится даже при полном недостатке хлеба, — все это расшатало мозги, ослабевшие от массы испытаний: все чаще и чаще стали обнаруживаться случаи острого умопомешательства. Начавшись единичными случаями, оно скоро перешло чуть не в эпидемию: сумасшествие заразительно.

Большей частью это проявлялось по вечерам, когда люди, измученные дневным переходом, еле брели, шатаясь, как пьяные, из стороны в сторону, окрашивая снег своими истертыми в кровь ногами.

Из этой отупевшей, измученной толпы отделялся человек, большей частью молодой, кидал свое оружие и, дико жестикулируя, бросался бежать в сторону, к какой-то неведомой цели. Его звали, но он не оглядывался, бежали за ним, но он несся как на крыльях.

Тогда остальные, мрачно нахмурившись, продолжали свой дальнейший путь, смутно решая в своих ослабевших умах, что все пути ведут к одной и той же цели: неизбежной смерти.

Вскоре эти случаи внезапного безумия стали повторяться и приняли угрожающий характер. Ко всем предстоящим бедствиям прибавилось еще новое.

Неизвестно, какими путями, благодаря каким магнетическим нитям, но они соединились в одно общее целое, и в конце концов из них составилась довольно значительная толпа, известная под названием «сумасшедшего батальона».

Люди, составлявшие его, следовали за армией. В течение дня они держались так далеко, что их было еле-еле видно; доносились по временам резкие вскрики. Но по вечерам они приближались, привлеченные огнями костров. Они появлялись худые, изможденные, дрожащие от стужи, щелкая зубами, оборванные, полуобнаженные, дико вращая лихорадочно горящими глазами. Они останавливались поблизости костров, жадно втягивая ноздрями запах скудной пищи, варившейся в котлах.

Тогда их товарищи бросали им из сожаления, из страха или ради насмешки объедки пищи и сухие корки. Они с жадностью диких зверей накидывались на эти жалкие подачки и нередко дрались из-за них…

Но в конце концов они всем надоели, наводя на всех тоску и ужас. Да и пищи было так мало, что все и так уже ходили совсем голодными. До безумных ли было? Кроме того, было замечено, что общение с ними действует заразительно на остальных.

Тогда начальство отдало приказ отгонять безумных во что бы то ни стало, словами, угрозами, пинками и ударами ружейных прикладов, даже выстрелами — одним словом, так или иначе, но отвадить их или же уничтожить совсем. Но все принятые меры оказались недействительными: безумцы, казалось, не чувствовали ударов, не обращали внимания на угрозы и выстрелы. Многие из них свалились замертво, пронзенные пулями, но остальные, не обращая внимания на смерть товарищей, продолжали дико плясать и кривляться. Тогда солдаты с омерзением кинули оружие.

Безумие взяло верх. С этого дня оно стало развиваться еще сильнее.

— Ах, если бы русские избавили нас от них! — высказал однажды пожелание генерал Мезон.

Но русские не трогали «сумасшедшего батальона». Привыкнув издревле уважать своих юродивых, они остерегались трогать и неприятельских «блаженненьких», щадили и даже кормили их при случае.

Однажды вечером бригада Пелабери, составлявшая арьергард печального шествия, расположилась на унылой лужайке. Вокруг костра сгруппировались офицеры, жадно грея у огня свои озябшие члены. Драгунский полковник, лежа на охапке полуистлевшей соломы, со стоном покачивал свою забинтованную руку. Раненые капитаны и поручики разматывали свои перевязки и очищали свои раны с помощью талого снега и грязных носовых платков. Между ними находился некий Романьоль, служивший Наполеону еще в бытность его консулом, исколесивший под его начальством чуть не весь свет и до самозабвения преданный своему императору. Тут же грелись бывший энтузиаст Невантер (теперь он уже сильно сдал) и Орсимон, самый молодой из всех присутствующих офицеров, не могущий взять в толк, как это возможно обходиться без пищи, и многие другие. Вдруг Орсимон сказал:

— Война безбожна! Уж сколько перемерло… А за что, Господи, за что?! Жизнь миллиона человек находится в руках двух заблуждающихся императоров. Столько уже людей перемерло и еще перемрут… Все мы погибнем!

Никто не возражал.

Помолчав немного, Орсимон продолжал:

— Не будь на земле королей да императоров, все национальности очень быстро пришли бы к соглашению, и наступило бы на земле царство мира, процветания и всеобщего довольства.

Капитан Романьоль быстро вскочил на ноги. Он всегда был пьян и никогда не старался вникать в сущность вопросов. Точно так же и тут он вскочил и громко закричал заплетающимся языком:

— Замолчи, Орсимон! Ты говоришь как предатель, революционер, якобинец, как проклятый демагог! Ты, вероятно, рехнулся! Одно из двух: или ты государственный преступник, или твое место там, среди тех!..

«Те» были сумасшедшие. Они приближались к огню с криком, визгом, животным воем, диким хохотом, толкая друг друга, кусаясь…

Орсимон ничуть не оскорбился. Он посмотрел по указанному направлению и задумчиво тряхнул головой.

— Что же, — промолвил он, — я уже давно подумываю о том, чтобы присоединиться к ним. Мне интересно узнать, о чем они говорят между собой? Я заметил, что они переговариваются. Да, я охотно ушел бы к ним… хотя бы затем, чтобы возвратить их в армию… Это была бы благородная задача.

Тогда полковник с оторванной рукой, барон Жерар, тихо произнес, не раскрывая глаз:

— Берегитесь, Орсимон! Вы на опасном пути.

Наступило жуткое молчание. Сумасшедшие окружили тем временем костры и, не обращая внимания на солдат, деятельно отгонявших их прикладами, с криком и воем указывали на свой рот, давая понять, что они голодны. Орсимон привстал, чтобы лучше рассмотреть несчастных, а потом быстрыми шагами отошел от костра, отстранил часовых и пошел к толпе безумцев. Его встретили дикими, восторженными возгласами.

В последующие дни его видели бегающим с высоко воздетыми руками. Он окончательно примкнул к «сумасшедшему батальону». Насколько можно было судить на дальнем расстоянии, последние неизвестно почему почувствовали к нему удивительное почтение и относились к нему как к признанному начальству.

Несколько дней спустя последнюю арьергардную бригаду постигла крупная неприятность: она заметила, что со всех сторон окружена неприятельскими силами.

Русские были уже на виду.

— Ну, на этот раз это уже конец! — проворчал Романьоль, отхлебнув по этому случаю из своей фляжки.

Генерал поспешил собрать офицеров на экстренный совет. Вывод совещания был следующий: несомненно, что они окружены; для того чтобы восстановить связь с центральным корпусом, необходимо прорваться через неприятеля; а для того, чтобы образовать эту брешь, нужна кавалерия. К несчастью, в отрезанной бригаде числилось всего-навсего шестьдесят раненых кавалеристов и тридцать семь изморенных и искалеченных кляч.

— Погибли! — промолвил чей-то голос.

— Как знать? — отозвался генерал и, задумчиво покручивая ус, пристально вглядывался влево, откуда приближался неотвязный «сумасшедший батальон».

Они были очень радостно настроены. Пушечная пальба взвинтила их нервы, и они приближались, приплясывая и вертясь волчком, наподобие вертящихся дервишей.

Вдруг Пелабер направил своего коня к этой исступленной, безумной толпе. Офицеры провожали его удивленными взглядами, не понимая такой странной фантазии в такой, казалось бы, неподходящий час. Безумцы двигались вперед, а генерал скакал им навстречу. В результате случилось то, что Пелабер и Орсимон встретились лицом к лицу на вершине одного маленького холма. Тогда генерал кинул горячий призыв безумию:

— Капитан Орсимон! Обращаюсь к тебе во имя твоих братьев: смерть врагам!..

Это воззвание не пропало даром. Безумец вздрогнул, широко раскрыл глаза, провел рукой по лбу, напряг всю силу мышления, чтобы понять, и понял. Он подобрался, сдвинул каблуки, опустил руки по швам, выпрямил голову и устремил просветленный взор на генерала.

— Во имя твоей матери, верящей в тебя, — продолжал наобум генерал, — во имя твоих товарищей и всех нас, во имя Франции и самого императора: хочешь ли ты искупить свое дезертирство, спасти твою бригаду и умереть смертью героя?

— Хочу! — внятно и громко ответил Орсимон, обретя свой утраченный было разум.

— Хорошо. Я рассчитываю на тебя. Эти люди повинуются тебе; поведи же их!.. Идите! Действуйте палками, камнями, кулаками, зубами, чем хотите, но прорвитесь сквозь неприятеля и откройте нам путь. Франция не забудет вашего подвига. Ты понял?

Орсимон не ответил. Он вытащил саблю, пристально взглянул вдаль, словно измеряя расстояние, потом взмахнул ею в воздухе и громко скомандовал:

— Вперед! На подвиг и на смерть!

И вдруг, к изумлению самого Пелабера, не ожидавшего такого быстрого, такого яркого эффекта, к величайшему изумлению его офицеров, усомнившихся в своем зрении, «сумасшедший батальон» с громкой песней лихо двинулся вперед, прошел замерзшую равнину, углубился дальше…

Их ничто не могло остановить. Они шли вперед, все сметая на своем пути. Враг с удивлением следил за их приближением… «Блаженненькие», «Божьи дети»… на них рука не поднималась!.. Однако эти «блаженненькие» подступили вплотную, прорвались сквозь строй, кинулись как дикие звери, с воем, визгом, криком… Они впивались зубами, когтями, вонзались в глаза… Волей-неволей началась безобразная рукопашная. Орсимон упал, сраженный пулей. Безумные окончательно рассвирепели, и тут уже началось что-то такое неистово ужасное, что русские стали в ужасе отступать. Пользуясь минутой замешательства, генерал Пелабер поспешил двинуть бригаду, открыл огонь по общей массе и таким образом прорвался сквозь неприятельский строй.

Бригада была спасена.

 

XXXIV

Из десяти компьенских кадетов уцелел лишь один Невантер, вернувшийся на родину после бесконечного ряда мытарств. Он посетил девиц де Ваденкур и сказал им только, что их ненаглядный племянник умер героем. Они с удивительной покорностью приняли этот страшный удар, поразивший их бедные, старые головы, набожно сложили руки и прошептали:

— Бог дал, Бог и взял… Его святая воля!..

Но, несмотря на такую видимую покорность, старушки стали быстро угасать после этого известия и умерли одна вслед за другой в течение трех дней.

Злополучная русская кампания 1812 года положила начало падению империи. Франция сгибалась до земли под тяжестью рекрутского набора, налогов, контрибуции. В то же время по ту сторону французской границы старые династии снова окрылились надеждой и бодро приподняли поникшие головы.

Война не прекращалась, но, понимая свою прямую выгоду, все державы сплотились в одно целое, забыв свои прежние распри, все сплотились, чтобы с алчной радостью кинуться сообща не обессилевшего орла.

Он еще не раз царственно взмахнул крыльями и одержал победу, но тут змеей подкралась гнусная измена. Французы же — о позор! — толкнули чужеземцев-врагов на свою родину-кормилицу.

Наступил день сражения под Лейпцигом, когда сто тридцать тысяч человек были побеждены тремястами тысяч. Потом состоялось отступление к Майнцу и к прежним границам, французская кампания…

Измена проникла и во дворцы, в семью императора: Мюрат и Евгений Богарне покинули императора и Францию, чтобы уберечь свои короны, императора, которому они всем были обязаны и Францию, свою родину.

Маршалы колебались, выжидая решительного момента; Фуше снова вошел в милость, Талейран с присущим ему цинизмом громко и восторженно взывал к Бурбонам.

Настали мрачные дни. Яркая звезда императора померкла и скрылась в наступающей мгле.

* * *

В 1814 году маркиз Эрве де Невантер — все еще в том же капитанском чине! — сделал большой крюк, чтобы посетить Йену. Его потянуло узнать что-нибудь о Труде Зеннефельдер, с которой его разлучили превратности войны. Но, увы, от Йены осталось лишь жалкое пожарище: она была сожжена в угоду личной мести саксонского короля, последнего союзника Наполеона. Пожар был ужасный; в нем погибло очень много жителей…

Невантер пробрался на ту улицу, где некогда стоял белый домик Зеннефельдеров, но теперь там торчали лишь обгорелые балки.

Он грустно постоял над этими жалкими останками, в его памяти витали грациозный образ нежной Труды, добродушные, честные лица Германа и Вильгельма… Да, все это было уже в прошлом, все отошло, и семья Зеннефельдеров затерялась в мире теней… Невантер тяжело вздохнул и тихо двинулся в обратный путь.

Позже, в эпоху Реставрации, он снова стал роялистом, был награжден орденом Святого Людовика и произведен в маршалы. Что же… Империя была к нему не особенно милостива!..

Затерянный в глуши Прованса Микеле де Марш приходил в отчаяние от доходивших до него известий о поражении Франции. Он снова слал прошение за прошением, умолял Наполеона разрешить ему вернуться в ряды сражающихся за честь Франции. Но никогда, даже в течение эпохи Ста дней, он не получил ни одной ответной строки. В то время де Марш был несчастнейшим человеком и кровавыми слезами плакал над последовательными поражениями родной армии. Узнав о финальном акте этой страшной драмы, о сражении при Ватерлоо, он сломал свою шпагу и решил как можно скорее умереть. Но в 1816 году он получил письмо, которое несколько облегчило его скорбь. Вот это письмо:

«Если ваше сердце не изменилось, то напишите мне, и я приеду к вам. Падение империи разорило моего отца. Он не выдержал удара и застрелился в прошлом месяце. Евгений тоже погиб. Вам это, вероятно, известно?.. Я осталась совсем одна, у меня нет никого, кроме вас. И так как я теперь бедна, то предлагаю разделить ваше отшельническое существование.

Олимпия Мартенсар».

Микеле де Марш тотчас же ответил:

«Приезжайте, я жду вас. Вы являетесь вовремя, чтобы помешать и мне покончить с собой. Я никогда не переставал любить вас, ни вдали, ни вблизи. И если бы ваше разорение не послужило причиной смерти вашего отца, то я охотно благословил бы его».

Олимпия приехала, и они повенчались. Жизнь Микеле была очень продолжительна, но он ни разу не выехал за пределы своей деревушки, куда угнала его опала императора. Тщетно взывали к нему роялисты, прельщенные обманчивым заголовком его послужного списка, — он отказался наотрез. Развязка страшной драмы на острове Святой Елены в 1812 году не явилась в его глазах разрешением от его добровольных уз: он до самой смерти свято переносил изгнание, наложенное великим императором на него, молодого эскадронного командира, в незабвенную эпоху непобедимости.

Ему одному была более или менее точно известна удивительная история десяти «кадетов императрицы», и от него-то, или, вернее сказать, от его детей удалось впоследствии почерпнуть все изложенные сведения и подробности.

Что касается принца Шарля-Людовика, иначе Людовика Семнадцатого, или де Гранлиса, то он, насколько известно, никогда больше не появлялся на жизненной сцене или, по крайней мере, не появлялся под этим именем. А впрочем, кто знает?.. Не был ли он в числе тех таинственных личностей, которых так жестоко и неумолимо преследовала ненависть Бурбонов и Орлеанов, гноя их в подземных казематах, заточая в сумасшедшие дома, изгоняя за пределы Франции?.. Всех их было двадцать пять человек; из них только некоторые были известны. Роль, правда, была выигрышная и заманчивая, но трудноисполнимая.

Как бы там ни было, но тайна осталась тайной, несмотря на истекшее столетие. И настоящая судьба дофина Франции, отрока Тампля, так и осталась загадкой, дразнящей загадкой, большим вопросительным знаком со страниц истории.