Долго сидел я, дрожа от страха, в этом пропахшем плесенью бауле. Наконец, немного осмелев, приподнял крышку: было уже совсем светло, чердак заливали солнечные лучи, а из кухни, где, наверное, готовили завтрак, доносился смутный гул. Я готов был сейчас проглотить вчерашний кусок баранины прямо сырым, да вдобавок меня начала мучить жажда. Оставив свои башмаки и узелок в бауле, я тихонько спустился по лестнице. По мере того как я приближался к источнику звуков и запахов, они становились все отчетливее: звон посуды, перекликающиеся голоса, аромат яичницы и бекона…
Не осмеливаясь спуститься ниже, я замер посреди узкой лестницы между первым и вторым этажом. Впрочем, спускаться ниже нужды не было — отсюда, сидя на ступеньке, я мог довольно отчетливо слышать все, что говорится на кухне. Наверное, некоторую роль тут играл резонанс, но, впрочем, деревенские жители часто имеют обыкновение говорить громко и властно.
Зычный, уверенный голос кухарки чередовался со звонким, но робким голоском ее помощницы.
— …Уж поверь мне, милая Китти, все было в точности, как я говорю! Ночью — трудно сказать, в котором часу, но все равно, что было, то было, — челюсть леди Памелы откусила кусок яблока, да притом с такой силой, что и поверить трудно!
— Понимаю, миссис Биггот.
— Мэтр Дашснок, как настоящий Шерлок Холмс, не преминул самолично и очень тщательно сравнить след укуса с челюстью и заявил всем, что они поразительно совпадают.
— Понимаю, миссис Биггот.
— А вам известно, что мэтр Дашснок — это не первый встречный. Он не только наставник господина Уинстона, он к тому же и прежде всего член-корреспондент Королевского общества спиритов в Эдинбурге и многих других подобных обществ. По части призраков он раритет!
— Понимаю, миссис Биггот.
— …а может, авторитет. Не помню, как это называется… Ты, как и все, должна была слышать, как закричала леди Памела, проснувшись и обнаружив, что под покровом ночи ее челюсть впилась в яблоко. Не каждое утро случаются такие истории, уж поверь мне!
— Конечно, миссис Биггот.
— А ведь леди Памела в свои восемьдесят пять лет сохранила совершенно ясную голову… А где твоя голова, Китти? Три яйца для господина Уинстона!.. А вот и другое обстоятельство, еще более загадочное, если только это возможно. Потому-то леди Памела и закричала еще громче. Кресло на колесиках, которое, когда она заснула сном праведницы, стояло у ее изголовья, в семь часов утра оказалось у камина. Ты догадываешься, что это означает, Китти?
— М-м… да, миссис Биггот.
— Похоже, призрак, который вышел из камина, был очень дряхлым, и ему понадобились кресло на колесиках, чтобы добраться до яблока, и вставная челюсть, чтобы его надкусить… Так по крайней мере утверждает мэтр Дашснок.
— Стало быть, это приходил не Артур?
— А с кем же еще могла иметь дело леди Памела? Насколько мне известно, впредь до новых приказаний здесь есть только один призрак — Артура. Но Артур мог состариться, дочь моя. Все мы стареем. Почему же с призраками должно быть по-другому? А? Почему, я тебя спрашиваю?
— Конечно, миссис Биггот! А что говорит лорд Сесил?
— Лорд Сесил как всегда разыгрывает вольнодумца. Джеймс, который всей душой предан хозяину, как эхо повторяет его насмешки. У двойняшек вообще другое на уме, а мистеру Уинстону — дело известное — лишь бы только поесть. Так или иначе, все они не хотят смотреть правде в глаза, и напрасно: когда имеешь дело с таким хитрым призраком, как наш Артур, надо держать ухо востро. Ты, конечно, согласна со мной, Китти?
— Конечно, миссис Биггот.
— Увы, это еще не все! Мне осталось рассказать тебе, может быть, самое тревожное…
— Вы меня пугаете, миссис Биггот!
— Представь себе, после грозы лошади стали беспокоиться, и под утро Гедеону пришлось встать с постели. Животные в иных случаях знают куда больше нашего, а лошади, дрессированные блохи и азиатские слоны, говорят, отличаются особенным умом… Короче! Из окна своей комнаты рядом с конюшнями Гедеон увидел блуждающий огонек, который кружил по первому этажу Малвенора.
— О, Боже!
— Понимаешь, что это означает, Китти?
— Я вся дрожу, миссис Биггот!
— В последний раз мы видели здесь блуждающие огоньки, если не ошибаюсь, пять лет назад, когда умерла королева.
— Совершенно верно, миссис Биггот!
— Я жду больших несчастий, Китти… Но не бойся. Я здесь, у меня большой опыт, я сумею тебя защитить. Принеси-ка мне лучше йоркширской ветчины из кладовой — тот окорок, который почат… Если только Артур его не прикончил!..
И тут же у входа в башню послышались шаги Китти — я рассудил, что будет благоразумнее вернуться на чердак.
Я привык верить тому, что говорят взрослые, а миссис Биггот говорила с таким убеждением, что мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поверить ее словам. Легко ли мне было представить себе, что я мог так сильно напугать леди Памелу и некоторых слуг в замке в то самое время, когда сам я был напуган куда больше! К счастью, я довольно быстро убедил себя в том, что переполох вызвал не кто иной, как я, убедил себя с тем большей легкостью, что это открытие меня утешило. Ну и дурак же я был, испугавшись собственного воображения!
Я бы, наверное, даже посмеялся над происшедшим, если бы у меня была возможность плотно позавтракать. Последняя фраза миссис Биггот пробудила во мне некоторые надежды.
По-моему, никогда еще день не тянулся для меня так долго. Я с нетерпением ждал минуты, когда без опаски смогу проникнуть в сказочные закрома, где дремлет йоркширская ветчина. После завтрака начали мыть посуду. Потом стали готовить обед. Потом пообедали слуги, за ними — хозяева. Потом стали мыть обеденную посуду. Потом слуги пили чай, потом пили чай хозяева. Потом стали готовить ужин. Потом поужинали слуги, потом — хозяева. Потом стали мыть посуду после ужина… С ума можно было сойти! В этой кухне жизнь не прекращалась ни на минуту.
Чтобы заглушить голод, жажду и тоску, мне оставалось только разглядывать окрестности с высоты моего насеста и отваживаться на осторожные разведывательные вылазки до нижних ступенек лестницы.
Все разговоры на кухне вертелись вокруг событий минувшей ночи, невольным виновником которых я стал. Два выездных лакея, попавших под влияние Джеймса, позволили себе недоверчиво посмеиваться. Но миссис Биггот, Китти, три горничные и конюх Гедеон неколебимо верили в то, что Артур существует и действует и что шотландские призраки во всех отношениях могут дать сто очков вперед призракам английским, ирландским или уэльским. Кучер Мак-Фарлейн от заключений воздерживался. Я слышал, как за обедом он наставительно произнес: «По части призраков я следую принципу wait and see. Только так: подождем — увидим! А я пока еще ничего не видел».
Что думают привратник Мак-Интош, который вместе с семьей жил в комнатке при главном входе, и трое садовников, которые работали поденно под его надзором, сказать было трудно.
В полдень, ободренные хорошей погодой, хозяева вышли пить чай на берегу озера, до которого от моего наблюдательного пункта было не более четырехсот футов.
На чердаке валялся маленький бинокль. Его вид меня очень позабавил — он был из слоновой кости, по которой прошла трещина, и со складной ручкой. Окажись рядом какая-нибудь светская дама, она могла бы мне объяснить, что это бинокль театральный.
С помощью этого инструмента я долго с любопытством наблюдал, как господа пьют чай, как слуги снуют от черного хода к поблескивающему озеру, как леди Памела перемещается в своем кресле на колесиках, которое, как видно, перестало ее пугать, и как челюсти разного возраста пережевывают печенья и тарталетки, — у меня слюнки текли…
Быстрее всех и всех усерднее жевал толстый мальчик лет тринадцати-четырнадцати, в чьей бульдожьей физиономии было что-то располагающее и благодушное. Это, без сомнения, был юный мистер Уинстон, самый последний Свордфиш, наследник титула.
Его отец, лорд Сесил, длинный и сухощавый субъект с унылым лошадиным лицом, совершенно механически поглощал пищу — у него был озабоченный вид человека, который до последнего пенни подсчитывает стоимость добра, исчезающего в желудках его сотрапезников.
Леди Памела, — судя по словам миссис Биггот, двоюродная бабка маркиза по матери, — как птичка клевала своей пресловутой челюстью, побывавшей в руках у призрака. У нее была славная физиономия, похожая на сморщенное зимнее яблочко.
Две сестрицы-близнецы предпочли полднику бадминтон. Белокурые, тоненькие, восхитительные, они играли с серьезным выражением лиц: их что-то беспокоило — может, то, что им уже шестнадцать или семнадцать лет, а может, то, что они похожи друг на друга как две капли воды из озера. Опять-таки по словам миссис Биггот, их звали Алиса и Агата — путаницу еще усугубляло то, что их имена начинались с одной и той же буквы.
Матушки Уинстона, Алисы и Агаты видно не было. Намек Джеймса, который я уловил во время обеда, внушил мне опасение, что ее, как и мою матушку, уже прибрал Господь. И, наверное, обе дамы, глядя из рая в лорнет, побольше моего бинокля, на этот пикник, обменивались мнениями…
— … До чего же грязен и плохо одет ваш маленький Джон, дорогая! Просто ужас! Как можно являться в таком виде в благопристойный замок…
Матушка понурила голову.
Я отошел от окна и встал перед треснувшим зеркалом узкого, изъеденного червями шкафа. Госпожа маркиза, без всякого сомнения, была права.
Я осмотрел тряпье, которым был завален чердак, чтобы найти себе одежду по размеру. Но тряпье было в самом жалком виде. По счастью, я вскоре наткнулся на два чемодана, в которых лежали наряды, очевидно, служившие для костюмированных балов или карнавалов. Была здесь одежда для взрослых и одежда для детей, одежда всех размеров, пожелтевшая и выцветшая от времени, но в остальном вполне пригодная.
Примерив пять или шесть костюмов, я заколебался в выборе между двумя из них — оба были мне необыкновенно к лицу: первый — роскошное одеяние индусского принца с тюрбаном, украшенным эгреткой , второй — одежда трубадура. Я выбрал второй — он все-таки больше подходил к обстоятельствам.
В итоге я оказался одет на редкость элегантно — темно-зеленый камзол с перламутровыми пуговицами, светло-зеленые штаны в обтяжку и того же цвета башмаки с загнутыми носами; черная бархатная шапочка, украшенная громадным фальшивым изумрудом и настоящим павлиньим пером.
Чтобы окончательно укрепить свой дух, я надел через плечо кожаную перевязь, подвесил к ней шпагу, которая так заржавела, что не вылезала из ножен. Конечно, перевязь была мне велика, а шпага слишком длинна, но это только придавало мне еще более грозный вид.
Переодевшись в этот костюм, я осуществил свою давнишнюю мечту, которая казалась несбыточной. Я почувствовал себя другим, словно родители произвели меня на свет в лучшие времена, когда у детей не было иных забот, как только появляться на людях в самой выигрышной роли.
Но Боже мой, как мне хотелось есть и пить! Я, ни минуты не колеблясь, променял бы свой изумруд на миску чечевицы и отдал бы свою шпагу за стакан воды!
На мгновение я вернулся к окошку, выходившему в сад и на озеро. Солнце уже клонилось к закату, освещая группу, на которую я теперь, благодаря своему новому одеянию, взирал с большим достоинством.
Я снова вооружился театральным биноклем, чтобы разглядеть тощего человека в черном, который был похож не то на священника, не то на школьного учителя, — согнув спину, он стоял перед разлегшимся в шезлонге лордом Сесилом и что-то ему говорил.
Потом человек в черном направился к замку вместе с мистером Уинстоном, который, понурив голову, нехотя следовал за ним. Тут мне удалось получше разглядеть остроконечную желчную физиономию с шершавой кожей и воинственным носом, оседланным очками с толстыми стеклами. Человек был уродлив как обезьяна и странным образом напоминал мистера Баунти. Вне всякого сомнения, передо мной был мэтр Дашснок, наставник бедняги Уинстона.
Во время ужина я, чтобы убить время, снова спустился вниз послушать, о чем говорят слуги.
Они вновь и вновь обсуждали призрак Артура и все его загадочные особенности. Вдруг до кухни и до ступенек, где я сидел в темноте, явственно донеслись отчаянные крики, хорошо мне знакомые — так кричат дети, которых секут, — и слуги, естественно, заговорили громче, чтобы перекрыть эти вопли.
На мгновение я подумал было, что это дает о себе знать Артур и к его крикам в этот час все так привыкли, что уже не обращают на них внимания. Но вскоре до меня дошло, что это мэтр Дашснок взялся за Уинстона, и я оказался таким эгоистом, что меня это, пожалуй, даже успокоило.
В старые времена, дорогие мои внуки, в Англии детей били их родители и учителя, лакеев и подмастерьев били хозяева, жен — мужья, а матросов били по приказу капитанов… Детей бедняков били, чтобы они вели себя смирно, детей богатых — чтобы они стали умнее. Англия родилась и выросла под кнутом, и неважно, что за кнут это был: трость наставника или корабельная плетка-девятихвостка. Люди с мрачным складом ума скажут вам сегодня, что с тех пор как англичан перестали бить их соотечественники, это стали делать иностранцы. Не мне об этом судить…
Раздался еще более пронзительный вопль Уинстона. Услышав его, дворецкий досадливо заметил:
— Ну и концерт у нас нынче вечером! В мое время дети из благородных семей сносили побои молча — говорят, так когда-то вели себя юные спартанцы. Но все приходит в упадок. Чего нам ждать от этого Уинстона? Как по-вашему, миссис Биггот?
— Вообще-то говоря, мэтр Дашснок слишком уж усердствует, хочет угодить лорду Сесилу. У бедного мальчугана скоро на заду кожи не останется…
Тут послышался голос, который я приписал кучеру Гедеону:
— Наш Уинстон потому такой неженка, что при его обжорстве площадь, обтянутая кожей, у него в два раза больше обычного!
Общий хохот, громкий и грубый, перекрыл жалобные стоны жертвы, которую я не мог не пожалеть, зная по опыту, каково ей приходится. Но если детей богатых бьют так же, как и детей бедняков, к чему тогда вообще быть богатым?