I. Добрый ангел

Прошло несколько дней. Рауль, весь предавшись любви, жар которой увеличивался от маленького кризиса, о котором мы рассказали, забыл маркиза де Тианжа, регента, фальшивомонетчиков в Проклятом Замке, Антонию Верди и ее могущественные заклинания, словом, забывал все, чтобы уединиться с своей возлюбленной Жанной, которая для него занимала весь мир.

Сколько продолжалось бы это сладостное оцепенение, это любовное затворничество, если бы неожиданное событие не нарушило его непредвиденным образом?.. Этого мы не знаем и не можем угадать.

Мы, кажется, говорили не однажды, что у кавалера де ла Транблэ было в Париже несколько квартир, некоторые из которых были сняты им на собственное имя, а другие из предосторожности на имена вымышленные. Из всех этих квартир менее всего была известна та, которую он занимал с Жанной и которая сообщалась таинственными коридорами с гостиницей» Царь Соломон «. Только два человека знали эту квартиру: маркиз де Тианж и дон Реймон Ванкончеллос.

В один прекрасный день Рауль и Жанна сидели друг возле Друга на диване в восточной гостиной, или лучше сказать, молодая женщина лежала в объятиях мужа, склонив голову на его грудь. Молодые супруги говорили только взорами, пламенными и влажными, и губы их соединялись в бесконечный поцелуй. Губы Рауля оставляли ротик Жанны только затем, чтобы утонуть в светло-русых волнах ее мягких и душистых волос или поцеловать круглое и розовое плечико, выставлявшееся из-под корсажа. В таких занятиях, некоторые из наших читательниц поймут это, может быть, часы летели с быстротою молнии.

В дверь тихо постучались. Молодая женщина вырвалась из объятий мужа и быстро поправила беспорядок одежды и свои, несколько распустившиеся, волосы.

— Кто там? — спросил Рауль.

— Я, кавалер, — отвечал знакомый голос.

— А! Это ты Жак? Чего ты хочешь?

— Я принес очень важное письмо…

— Войди.

Жак вошел и подал Раулю на серебряном подносе четырехугольный конверт, запечатанный большой красной печатью.

— Откуда это? — спросил Рауль, взглянув на герб печати. — Кто это принес?

— Лакей маркиза де Тианжа.

— Он ждет ответ?

— Ждет.

Рауль распечатал и прочел следующие строки:

«В эти два дня, любезный кавалер, я заезжал к вам три раза, но вас никогда нет дома, или вы не сказываетесь, что решительно одно и то же для ваших гостей. Я должен, однако, поговорить с вами, и непременно сегодня. Для вас и для меня это необходимо, крайне необходимо. Пожалуйста, заметьте хорошенько это слово, которое я нарочно повторяю. Будете ли вы дома в три часа? Или не желаете ли сами приехать ко мне в шесть часов? Отвечайте на этот вопрос, и, соображаясь с вашим ответом, я приеду к вам или буду ждать вас у себя.

Прошу вас поклониться от меня очаровательной мадам де ла Транблэ, которую я умоляю считать меня в числе своих преданнейших слуг. Поверьте, что я, как всегда, ваш неизменный друг.

«Маркиз де Т.»

Рауль взял перо и отвечал:

«У меня, любезный маркиз, если вы хотите, и в какое время — как вам будет удобнее, потому что я буду дома целый день.

Ваш признательный друг

Рауль де Л. Т.»

Жак вышел с письмом, которое написал Рауль. С любопытством и грациозно опираясь на руку мужа, Жанна прочла вместе с ним письмо маркиза де Тианжа.

— Чего он от тебя хочет? — спросила она, как только Жак вышел из комнаты.

— Решительно не знаю.

— И не угадываешь?

— Нисколько.

— Для тебя столько же, как и для него, необходимо немедленное свидание, пишет он. Стало быть, у тебя общие интересы с маркизом де Тианжем?..

— Никаких.

— Однако в письме было сказано довольно ясно…

— Наверное, маркиз хочет поговорить о том заговоре, который принуждает меня скрываться и в котором он также замешан, как и я…

— Боже мой!.. Боже мой! Только бы он не привез тебе дурных известий.

— Вот, теперь ты опять начинаешь беспокоиться?..

— Разве не о чем?..

— Конечно, нет!..

— Что же делать? Всякая таинственность меня пугает… все, чего я не понимаю, страшит меня. Мне все кажется, что ты подвергаешься опасности. Не надо сердиться на меня за это, друг мой; я не виновата, что люблю тебя…

— Но, бедное милое дитя, эта опасность, которой ты опасаешься, не существует.

— Однако, друг мой, этот заговор…

— Повторяю тебе, что это нелепое и смешное обвинение уничтожится само собой.

— Нелепое и смешное? Верю, если ты говоришь! Однако ж, ты, верно, помнишь, что говорит народная мудрость?

— Что говорит она? — спросил Рауль, смеясь.

— Она говорит, что нет дыма без огня!..

— Из чего ты заключаешь, без сомнения, что если говорят о заговоре, то, стало быть, заговор существует?

— По крайней мере, надо так думать на основании этой мудрой пословицы…

— Ну, на этот раз твоя мудрая пословица говорит вздор! Мы с де Тианжем немножко скомпрометировали себя несколькими легкомысленными словами, смысл которых перетолковали… в этом заключается все наше преступление…

— Этого вполне достаточно, даже слишком много!.. Слова! Но уверяют, что судье достаточно двух слов человека, чтобы повесить его.

Рауль расхохотался.

— Зачем ты смеешься? — спросила Жанна.

— Затем, что мне нечего бояться. Вешают только простолюдинов — дворянам рубят головы… Умоляю тебя, прогони все эти бестолковые мысли, смущающие твою милую головку… у нас с Тианжем есть могущественные друзья в окружении регента… Эти друзья нас не забывают. И теперь они хлопочут о нас, горячо заступаются, и, без сомнения, маркиз хочет поговорить со мною о результате их просьб, или, может быть, ему нужно посоветоваться со мною о какой-нибудь новой попытке… Притом, любимый тобою, могу ли я подвергаться опасностям?.. Разве твоя любовь не служит мне щитом, который должен предохранить меня от них?..

— Ты и вправду так думаешь? — спросила Жанна просияв.

— Клянусь тебе… И никогда еще убеждение в этом не было тверже и непоколебимее, чем теперь.

Жанна обвилась обеими руками вокруг шеи Рауля и, пламенно прижав его к своей груди, прерывала поцелуями каждое свое слово.

— И я также, мой Рауль, думаю это… Мне кажется даже, что когда я далеко, моя любовь должна защищать тебя… В некоторые часы я слышу таинственный голос, говорящий мне шепотом, что я — твой добрый ангел…

Пока Жанна произносила эти слова, в которых ясно выражалась вся восторженность ее души, мрачное облако пробежало по лицу Рауля и брови его нахмурились. Жанна не заметила этого, да и, заметив, наверно, не поняла бы. Подавляемый трогательным изъявлением такой неизмеримой любви, Рауль, может статься, в первый раз сказал себе, что совершил гнусный поступок, сковав со своей преступной жизнью, беспрерывно угрожаемой погибелью, существование этого восхитительного существа… Он говорил себе, что таинственный голос, о котором упоминала Жанна, наверно, ее обманывал, потому что Господь не может допустить доброго ангела заботиться о злом гении!.. Но эти впечатления были мимолетны. Улыбка возвращалась на губы Рауля; взор его снова засверкал; лоб прояснился, и, отвечая на поцелуи Жанны, молодой человек прошептал:

— Ты моя жизнь! Ты моя сила! Ты мое счастье! Я люблю тебя!..

Пробило три часа. В эту минуту Жак доложил своему барину, что карета маркиза де Тианжа въезжает на двор.

— Я иду к нему, — сказал Рауль.

— Остаться мне с тобою, чтобы принять его, друг мой? — спросила Жанна мужа.

— Нет, дитя мое, — отвечал он.

— Почему же?

— Ты знаешь, моя возлюбленная, что у меня нет от тебя секретов и что все, что будет сказано между Тианжем и мной, я повторю тебе. Но я боюсь, чтобы твое присутствие не показалось нескромным и даже стеснительным маркизу, если то, что он хочет сообщить мне, касается лично его.

— Хорошо, друг мой, я уйду, — отвечала молодая женщина. — О! Властелин моего сердца, ваша воля будет исполнена!..

Жанна вышла. В эту минуту маркиз входил на лестницу, Рауль встретил его там и тотчас ввел в восточную гостиную.

 

II. Маркиз и кавалер

— Знаете ли вы, любезный маркиз, что ваши таинственные строки почти встревожили меня?.. — сказал Рауль, как только удостоверился, что двери хорошо заперты.

— Еще бы, друг мой! — возразил маркиз де Тианж. — Вы имели причину тревожиться, и я приехал сюда не затем, чтобы успокоить вас…

— Как?.. Стало быть, есть дурные известия?

— Да.

— Наши дела идут дурно?

— Очень дурно… И вы это давно знали бы, если бы вместо того, чтобы погрузиться душою и телом в наслаждения медового месяца, удостоили бы заняться несколько более внешним миром…

— Но я думаю, что опасность все-таки еще не слишком велика?..

— Конечно, нет.

— И еще можно поправить вред?..

— Надеюсь.

— Что же такое случилось?

— Помните ли вы, что я вам говорил накануне вашей свадьбы?

— Насчет чего?

— Насчет тех искусно связанных сетей, которыми опутывают регента?..

— Да, вы мне говорили об Антонии Верди…

— Именно; и о ней-то опять я хочу поговорить с вами сегодня.

— Ага…

— Вы, без сомнения, забыли осведомиться об этой интриганке!..

— Нет; но я не узнал ничего такого, что могло бы быть нам полезно.

— Тем хуже, потому что влияние итальянки на Филиппа Орлеанского увеличивается истинно странным образом. Она каждый день бывает в Пале-Рояле и три раза в неделю имела несказанную честь пользоваться особенными милостями регента.

— Его возлюбленные, должно быть, страшно перепуганы?

— Парабер и Сабран в отчаянии, а другие уверяют, что итальянка опоила регента зельем… Он хочет подарить ей прехорошенький отель на улице Серизэ…

— В самом деле, как вы говорите, это важно… Если эта женщина овладеет регентом посредством не только легковерия, но и чувственности, ее влияние может сделаться неограниченным…

— И вы понимаете, так же хорошо, как и я, что неограниченное влияние Антонии Верди погубит нас…

— Мы будем бороться…

— Это еще не все… Вы ранили на дуэли виконта д'Обиньи, который, к счастью, вас не знал…

— Да.

— Он убит несколько дней тому назад…

— Я об этом слышал…

— Он с вами дрался?

— Нет.

— После первой дуэли виконта регент принял сторону своего офицера и словно взбесился, оттого что кто-то имел дерзость напасть на одного из его приближенных. Он убежден, что рука, поразившая виконта смертельно, та самая, которая уже ранила его раньше, и приказал произвести самые деятельные розыски. Все полицейские сыщики на ногах… Я думаю, что виконт д'Обиньи был втайне любовником итальянки, и она всеми силами раздувает в душе Филиппа Орлеанского пламя мщения.

— Не и пусть ищут… Я уверен заранее, что они не найдут противника д'Обиньи во второй дуэли.

— Может быть; но вы сражались с ним в первый раз и этого может быть достаточно, чтобы погубить вас…

— Мне кажется, любезный маркиз, что вы смотрите на вещи с черной стороны их…

— Я вижу их в настоящем свете… Но подождите: я еще не все сказал…

— Еще есть что-нибудь?

— Есть. В последнее время мы, кажется, уж чересчур рассыпали нашу фальшивую монету; горожане жалуются, купцы доброго города Парижа раскричались как орлы. Регента завалили жалобами и просьбами… не сегодня завтра он вспылит, и я очень боюсь, чтобы тогда полиция не бросила на наши дела и операции нескромный взор… Ну, вы еще по-прежнему думаете, что я вижу вещи в черном свете?

— Я согласен, что положение дел запутывается… Но вы показываете мне зло, а не указываете на средства предотвратить его.

— По-моему, есть только одно средство…

— Какое?

— Сделать отводы.

— Прекрасно, но каким образом?..

— Я надеялся на вас…

— На меня?.. Боже мой! Что я могу сделать?

— Вы можете многое. Я сейчас из Пале-Рояля… Я видел регента, и, по моей просьбе, мы с вами включены в число гостей маленького ужина на нынешнюю ночь…

— Что а должен буду делать за этим ужином?

— Вы умный человек, любезный Рауль… человек с воображением, плодовитый на выдумки. Я убежден, что нынешней ночью вы сумеете снова овладеть воображением регента и возвратить свое влияние, очень колеблющееся в настоящую минуту. Каким же способом дойдете вы до этого результата, я не знаю, да, по всей вероятности, вы и сами знаете это не более меня. Но до вечера вы придумаете… Я в этом не сомневаюсь…

— Вы делаете мне слишком много чести, любезный маркиз, — отвечал Рауль, смеясь. — Вы, кажется, чересчур уверены во мне, а я между тем, говоря откровенно, вовсе не спокоен…

— Полноте! Это скромность, возвышающая вас в моих глазах. Через два часа вы составите ваш план и расскажете его мне, когда я приеду за вами, чтобы, в случае надобности, я мог помочь вам… О чем идет речь? О том, чтобы поразить Антонию Верди ее же собственными представлениями. Она показывает ему черта. Это очаровательно! Превзойдите чародейство Антонии Верди, покажите Филиппу что-нибудь еще страннее черта, и вы выиграете партию… Это не трудно!

— Хорошо вам говорить! — вскричал Раль. — Регент начинает пресыщаться, и я не вижу, каким образом могу я превзойти Антонию… Разве что показать ему кардинала Дюбуа, черта первого разряда и высшего достоинства, чем черт итальянки…

— Вы шутите — это хороший знак!.. Я полон надежды и доверия,

— Дай Бог, чтобы это доверие не разрушилось!..

— Полноте! Мы приедем в Пале-Рояль в полночь. Я заеду за вами в одиннадцать часов, чтобы успеть переговорить.

— Очень хорошо… а теперь чем вы займетесь?

— Уезжаю — мне надо окончить кое-какие дела…

— Пожалуйста, окажите мне услугу.

— Какую?

— Я позову мадам де ла Транблэ…

— Мне будет очень приятно засвидетельствовать ей мое уважение… — перебил маркиз.

— Придумайте мне какой-нибудь искусный предлог, чтобы оправдать в ее глазах мое отсутствие на целую ночь.

— Предлог? Неужели вы дошли до этого, мой бедный друг? Как!.. Чтобы провести ночь вне дома, вам нужны предлоги!

— Что же делать?.. Жанна такая хорошенькая…

— Это извинение. Но вы поставили себя на дурную ногу!.. Впрочем, это меня не касается и я исполню вашу просьбу.

Жанна, которую муж предупредил, что маркиз де Тианж хочет засвидетельствовать ей свое уважение, не заставила себя ждать. Маркиз, с шутливой любезностью вельможи и придворного, попросил у ней прощения, что увозит ее мужа на целую ночь. Он сказал, что делает приятельский ужин на холостую ногу и непременно хочет иметь своим гостем Рауля…

— Однако, — прибавил он, — если отсутствие возлюбленного мужа должно нагнать облака на этот чистый лоб, слезу на эти нежные глаза, я откажусь, не без сильнейшего огорчения, от удовольствия иметь кавалера своим гостем.

— Ах! маркиз, — отвечала молодая женщина, — слишком взыскательна и деспотична была бы та любовь, которая пожертвовала бы для своей прихоти не только мужем, но и лучшими его друзьями!.. От имени Рауля я принимаю ваше приглашение…

Маркиз поблагодарил Жанну, сказал ей несколько любезных слов и уехал.

— В котором часу назначен ужин, друг мой? — спросила Жанна, оставшись одна с Раулем.

— В полночь, дитя мое.

— А долго он продолжится?..

— До рассвета, по всей вероятности.

— Маркиз де Тианж сказал правду, не так ли?

— Я тебя не понимаю…

— Это приятельский ужин?

— Без сомнения.

— И за этим ужином женщин не будет?..

— Ревнивица! — прошептал Рауль с несколько принужденной улыбкой. — Успокойся… уверяю тебя, что за этим ужином женщин не будет.

Жанна, успокоенная этим уверением, подставила свой лоб Раулю для поцелуя и ушла в свою комнату.

Около двух часов Рауль находился в глубокой задумчивости, похожей на озабоченность романиста, приискивающего сюжет романа, или драматурга, обдумывающего план драмы. Через два часа Рауль поднял голову. Молния сверкнула из его торжествующих глаз, и он вскричал:

— Царица Савская!.. Так!.. Да, так!.. Я придумал!..

Ровно в одиннадцать часов Рауль сел в карету маркиза де Тианжа.

— Ну? — спросил последний.

— Я думаю, — отвечал Рауль, — что вы хорошо сделали, положившись на меня…

— Вы придумали?

— Придумал.

— Я был в этом уверен!.. Могу я узнать, в чем дело?..

— Конечно… тем более что вы мне нужны…

И Рауль рассказал маркизу во всех подробностях придуманный им план, который маркиз полностью одобрил.

За несколько минут до полночи карета Тианжа въехала в Пале-Рояль.

 

III. Филипп Орлеанский — Парабер

За маленькими ужинами в Пале-Рояле прислуживали избранные слуги, на скромность которых можно было вполне положиться. Иногда даже, когда регент намеревался сделать из ужина особенную оргию — слуг заменяли молодые, прелестные девушки в костюмах, приличных обстоятельствам. Но — поспешим сказать, чтобы успокоить наших целомудренных читательниц, — ничто менее не походило на оргию, чем тот ужин, за которым мы будем присутствовать.

В ту минуту, когда лакей ввел маркиза де Тианжа и кавалера де ла Транблэ в овальную гостиную средней величины, все гости и даже регент находились уже там.

Этими гостями были мужчины: Филипп Орлеанский, регент Франции, герцог де Ришелье, маркиз де Носэ, маркиз де ла Фар, граф де Фаржи; женщины: мадам де Парабер, мадам де Сабран, мадам д'Аверн, мадам де Гасэ, герцогиня де Жевр, Мышь и Эмили. Если прибавить к этим знаменитым особам обоих полов маркиза де Тианжа и кавалера де ла Транблэ, то выйдет четырнадцать человек.

Филипп Орлеанский стоял, прислонившись спиной к высокому белому мраморному камину; приподняв полы своего фиолетового бархатного кафтана, великолепно вышитого золоток, он грел у огня свои икры, которыми очень гордился, потому что у него в самом деле была очень красивая нога. Маркиз и кавалер подошли поклониться ему, и он принял их с полной благосклонностью.

Регент был мужчина среднего роста, хорошо сложенный, с изящной походкой и благородной наружностью. Глаза его были когда-то хороши, но так как одним из них он видел очень плохо, то другой постоянно утомлялся, что уменьшало его блеск. Волосы у Филиппа были черные, цвет лица румяный, губы красные, зубы очень хорошие. Лицо его, чрезвычайно добродушное, отличалось выражением остроумия. Взглянув на черты этого лица, можно было безошибочно сказать, что характер у регента приветливый, открытый, чистосердечный, немножко слабый. Филипп Орлеанский был любезен, добр, нрава почти всегда ровного. Веселость его была неизменна, и с трудом можно было возбудить в нем гнев или даже нетерпение. Не имея ни надменности, ни спеси, он любил, чтобы все окружающие его говорили с откровенностью, которая, к несчастью, была притворна. Он любил, чтобы приближенные его выражались свободно, почти фамильярно, и всегда пользовался случаем наговорить им много лестного и любезного. Восторженный поклонник героев и великих полководцев, регент приходил в восторг от рассказов об их знаменитых подвигах. Он обожал Генриха IV, и самой приятной для него лестью было ловкое сравнение его лица и характера с характером и лицом Беарнца.

Филипп Орлеанский родился быть одним из тех государей, память о которых обожают будущие поколения. Гнусный Дюбуа совратил его с широкого и прекрасного пути, начертанного для него Богом, и бросил в грязь необузданного разврата. Дюбуа, наставник принца, которому суждено было руководить первыми порывами этого огненного темперамента, скоро почувствовал, что для поддержания власти над умом и чувствами своего воспитанника ему следует развить в нем инстинкты разврата и непостоянства. Известно, каким торжествующим образом будущий кардинал исполнил это.

Герцог Орлеанский, поспешив воспользоваться уроками такого учителя, скоро превзошел сладострастное легкомыслие всех молодых вельмож той эпохи. Для него непостоянство никогда не имело довольно крыльев, любовь — довольно жриц. Связи его были всего лишь прихотями; он всегда отступал перед трудной победой, уверяя, что вознаграждение будет гораздо ниже труда. В глазах регента восхитительное чувство нежности, которое так нравится душам, жаждущим более высоких наслаждений, было бесполезным и утомительным вздором. Словом, то, что герцог Орлеанский называл делом сердца — хотя этот орган чувства играл тут роль побочную — должно было начаться и окончиться в продолжение одного ужина; и то еще половину времени, в которое продолжался ужин, посвящал он веселым шуткам, остротам умных мужчин, которых удостаивал приглашать к себе. Первый любовный вздох регента вырывался с первой бутылкой шампанского, и часто нежность его истощалась прежде, чем вино переставало шуметь.

Герцог Ришелье известен слишком хорошо для того, чтобы мы считали нужным и интересным очертить портрет его нравственно и физически. Притом Ришелье, так же как и Носэ, Фаржи и Лафар, не играют деятельной роли в нашем рассказе. Поэтому перейдем немедленно к особам другого пола.

Всякому свой почет!.. Начнем с мадам де Парабер, которая много лет имела над Филиппом Орлеанским власть, хотя и разделяемую с другими, но все-таки очень деспотическую. Парабер была женщина среднего роста — скорее низка, нежели высока — смугла и бледна, с цветом лица креолок и андалузок. Ее великолепные волосы, иссиня-черные и блестящие, были невероятно густы и поразительно длинны. Как Женевьева Брабантская, она могла завернуться в них как в толстый бархатный плащ, шелковистые и душистые складки которого любил раскрывать Филипп Орлеанский. Во всех движениях, даже самых резких, Парабер выказывала сладострастную грацию. Ее глаза были такого темного синего цвета, что казались почти черными и имели странный блеск и то чарующее могущество, которым обладают глаза некоторых змей. Огонь этих восхитительных глаз мог давать лучи, украденные Прометеем; исполненные то нежной томностью, то страстной пылкостью, они сверкали между двойным рядом загнутых кверху длинных ресниц. Нос у Парабер был как у греческой статуи, вышедшей из-под резца Фидия или Праксителя. Чтобы описать ее губы и зубы, надо прибегнуть к пошлому сравнению с кораллами и жемчугом; стан ее был тонкий и гибкий, как у ребенка; плечи очень широкие, нога как у Дианы, богини охоты, шея как у Венеры Милосской. За смуглый цвет ее лица регент называл ее своим маленьким вороном, Парабер была не умна; но Филипп Орлеанский очень спокойно мирился с этим недостатком.

— Не люблю, — говорил он, — тех длинных женских языков, которые говорят как по писаному… Парабер мне нравится в своем молчании… Ей нечего говорить, и она не старается говорить пустяков. Притом губам ее не нужно раскрываться для того, чтобы быть очаровательными.

Парабер была чрезвычайно полезна кардиналу Дюбуа, потому что посредством ее он отвлек регента от одной старой любовницы, к которой Филипп был привязан по привычке и которая сделалась ворчуньей. Эта женщина читала романы день и ночь и хотела разыгрывать их на деле. Она по целым дням лежала на диване в комнате, обои которой представляли деревья, пейзажи, пастушек т пастушков. Когда к ней приезжал регент, она встречала его в соломенной шляпке с розовыми лентами и цветами и держа в руке посох и котомку. В этом костюме она томно и нежно говорила Филиппу стихи, заимствованные из эклог Фонтенеля, о «нежном пламени и чувствительных сердцах». Филиппу Орлеанскому скоро опротивели эти сентиментальные фразы и рифмованные мадригалы. Он не имел привычки становиться на колени перед женщиной и ворковать как голубок; однако не решался разойтись с своей любовницей. Между тем Дюбуа был заклятым врагом мадемуазель де Сери. Этот угодник принца вдруг вздумал выдвинуть вперед мадам де Парабер.

Начало этой новой связи было оригинально. Дюбуа пригласил на ужин в Пале-Рояль Парабера с женой и посадил ее возле герцога Орлеанского. Молодая женщина была большая кокетка. Ей казалось, что гораздо почетнее быть любовницей регента Франции, чем женою простого дворянина. Поэтому она весь ужин очаровывала герцога самыми страстными взглядами. Скоро пары шампанского отуманили головы всех гостей — мужчин и женщин. Только регент, мадам де Парабер и Дюбуа еще сохранили отчасти рассудок. Муж же, беззаботный ко всему, что не касалось пьянства и обжорства, был совершенно пьян. Филипп Орлеанский нашел минуту благоприятной. Он сделал Дюбуа знак приблизиться к нему и шепнул, указывая на пьяницу:

— Вели положить Парабера на постель.

— На какую?

— На какую хочешь…

— Но он еще не опьянел и может выпить еще пять или шесть бутылок, не свалившись под стол…

— Здоровье его для меня драгоценно, и я не хочу, чтобы бедняжка подвергался опасности… Вели его взять и положить в постель…

— А если он не захочет?..

— Это твое дело… Ну! Я сказал… проворнее!..

Дюбуа подумал с минуту и, будучи человеком с воображением, тотчас составил план нападения. Он сел возле Парабера и сказал ему взволнованным голосом:

— Ах, Боже мой! Мой бедный друг, как вы бледны!.. Уж не больны ли вы?

— Я! — пролепетал испуганный Парабер. — Нет… не думаю…

— А я нахожу, что у вас просто страшное лицо…

— Да… да… — подхватили хором все гости, смутно угадывая, в чем дело. — У Парабера страшное лицо… Парабер болен…

— Увы! увы! увы!.. — перебила мадам де Парабер с комической горестью. — Муж мой нездоров!..

Парабер завертелся на стуле и начал чувствовать припадки сильного испуга. Дюбуа взял его за руку и пощупал пульс.

— Боже! — вскричал он потом, — двести раз в одну минуту!

— Ах! — пролепетал Парабер, — я очень нездоров…

— Скорее! Скорее! — сказал тогда регент. — Пусть его перенесут в какую-нибудь спальную и позаботятся там как обо мне самом…

— Скорее! Скорее! — прибавил Дюбуа, обратившись к слугам: — Вот он лишается чувств!..

Парабер вовсе не лишался чувств, однако это не помешало ему позволить взять себя четырем лакеям, которые унесли его, в сопровождении суетившегося Дюбуа и мадам де Парабер, превосходно выказывавшей беспокойство. Толстый пьяница таращил глаза, светлые как у василиска, и позволял нести себя, не говоря ни слова. Дюбуа велел его раздеть и уложить в постель, потом, обратившись к мадам де Парабер, сказал ей:

— Если бы этот милый друг мог заснуть, через два часа он был бы совсем здоров…

Как только были произнесены эти слова, легковерный муж закрыл глаза и начал храпеть.

Когда Парабер проснулся на другое утро, он нашел жену возле себя, притворявшуюся спящей. Он разбудил ее, чтобы разделить с нею свой восторг от чудного пале-рояльского гостеприимства. Это гостеприимство доставило мадам де Парабер огромный брильянт, стоивший более трех тысяч луидоров. Вот как счастье приходит во сне!.. Брильянт этот был предназначен в подарок герцогине Орлеанской, которая никак не могла простить мадам де Парабер, что по ее милости он не дошел до своего настоящего назначения.

Однако мало было иметь брильянт, надо было еще носить его и чваниться им. Поэтому мадам Парабер оставалось придумать что-нибудь такое, что оправдало бы обладание им в глазах мужа, и она не теряла ни минуты. В этот же день, пользуясь остатком опьянения своего любезного супруга, она осыпала его ласками и объяснила, что один жид, находясь в стесненном положении, предлагал ей чудный брильянт за сумму чрезвычайно ничтожную и что такой редкий случай нельзя было упустить. Парабер, щедрый как всякий проспавшийся пьяница, опорожнил свой кошелек, чтобы сделать удовольствие жене. На первом же балу в Пале-Рояле Парабер явилась со своим новым перстнем на пальце. Сердце герцогини Орлеанской сжалось, когда она узнала этот перстень.

— Какой прекрасный бриллиант, — сказала она, думая, что приведет мадам Парабер в замешательство. — Откуда он у вас?

— Мне его подарил муж, — отвечала Парабер сухо и с поклоном церемонно-ироническим.

— Он делает вам великолепные подарки! — продолжала герцогиня.

— Имею честь заверить ваше высочество, — вмешался муж, — что этот перстень стоил нам совсем немного…

Неопределенная улыбка, в которой презрение смешивалось с сдерживаемым гневом, появилась на губах герцогини.

— О! Я так и думала… — возразила она…

— Триста луидоров… — наивно продолжал Парабер.

— Триста луидоров!!! — повторила герцогиня. — Но он стоит, по крайней мере, три тысячи!..

Парабер поклонился, потом, обернувшись к жене, сказал ей:

— Правду вы сказали, что нам достался он дешево!..

Парабер выдержала нападение, не покраснев ни на секунду.

Однако как ни толста повязка, покрывающая глаза мужа, она наконец рано или поздно должна же спасть с них. Парабер последний узнал то, что знали все вокруг; ко все-таки наконец узнал. Он рассердился и хотел было наделать шума. Его попросили молчать. Он не послушался. Ему погрозили Бастилией. Бастилия, конечно, нисколько не утешила бы его в супружеском несчастии, и он покорился своей участи и замолчал.

Мадам де Парабер, разлучившись с мужем, сделалась царицею пале-рояльских ужинов. Муж ее вскоре умер.

 

IV. Сабран. — Д'Аверн. — Гасэ.

Мы сказали почти все о мадам де Парабер; но так как мы взялись нарисовать портреты знаменитых красавиц, собравшихся в Пале-Рояле на маленький ужин регента, то примемся опять за карандаш и начертим эти портреты.

Мадам де Сабран была некоторое время соперницей Парабер; но обе они разделяли милости Филиппа Орлеанского без малейшей ревности. Муж мадам де Сабран был такой человек, которого легко можно было водить за нос, тем более что нос у него был необыкновенно длинен. Впрочем, он не имел недостатка в циничном остроумии и, убежденный, что жена его непременно должна была иметь возлюбленного, спокойно примирился с этим обстоятельством, узнав, что этот возлюбленный — принц крови.

Высокая и смуглая, с зелеными глазами, с густыми волнистыми волосами, с улыбкой вакханки, мадам де Сабран не имела других достоинств, кроме своей ослепительной красоты; другой добродетели, кроме непостоянства; другого дарования, кроме умения обольщать с первого взгляда — если не сердце, то, по крайней мере, чувства. Ее бесстыдный вид и смелые взгляды вскружили голову Филиппу Орлеанскому. Она говорила много, очень скоро, с гасконским произношением, напоминавшим акцент бордоских гризеток. Жадная, корыстолюбивая и даже, как говорили, очень скупая, она ничем не пренебрегала, чтобы выманивать у регента дорогие подарки, даже места и награды для своего мужа.

Мадам д'Аверн, всегда бывавшая на пале-рояльских ужинах, была жеманна, хотя и развратна, имела наружность более величественную, нежели красивую и была скорее только хорошо сложена, нежели грациозна. Лицо ее было неправильно, щеки бледны, глаза неопределенного цвета, так что прелести ее не воскресили бы мертвеца. Искусная и неустрашимая попрошайка, она ограбила казну более чем на три миллиона. Она ненавидела всех любовниц регента — бывших, настоящих и будущих. Мадам де Парабер и мадам де Сабран беспрестанно обменивались с нею жесткими словами и колкостями, ядовитыми, как стрелы индийцев. В отчаянии, что регент после довольно продолжительной ссоры с мадам де Сабран явился с пей в опере, она сказала громко:

— Если бы я имела несчастье лишиться милости его королевского величества, я не показывалась бы в свете.

Мадам де Сабран, которой были переданы эти слова, вскричала:

— Ах! Она может показываться везде и может быть вполне уверена, что ее не заметят нигде!..

Мадам д'Аверн боялась больше всего лишиться трех тысяч ливров в месяц, которые регент давал ей на стол, не считая других незначительных подарков. Эгоистка выше всякого выражения, она иногда выказывала этот главный свой недостаток с несравненной наивностью. Однажды при ней Тирак, любивший делать зловещие предсказания, сказал герцогу Орлеанскому:

— Вы умрете от апоплексического удара.

— Ах! Боже мой, — возразил регент, — я не знаю смерти более приятной…

— Да… но вы, вероятно, умрете в объятиях женщины.

— Тем лучше! По крайней мере, обо мне могут сказать: он умер как жил!

— Ах! Филипп, Филипп! — вскричала мадам д'Аверн, — не пугайте меня!.. Если вы умрете в моих объятиях, Боже мой!.. Что обо мне скажут?.. Я буду больна, по крайней мере, три недели!..

Герцог Орлеанский много смеялся.

Хорошенькая графиня де Гасэ была белокура, как Венера, цвет лица ее походил на лилии и розы, а голубые глаза напоминали васильки; стан ее уподоблялся стану молодой нимфы. Она слыла одной из очаровательнейших и грациознейших придворных женщин. О ней рассказывали такие отвратительные вещи, что муж ее несколько раз дрался из-за этого на дуэли и сидел за то в Бастилии. Но графиня — по-прежнему хорошенькая, по-прежнему свежая, по-прежнему веселая, по-прежнему очаровательная — сидела за ужином регента возле того самого Ришелье, с которым дрался ее муж.

 

V. Герцогиня де Жевр. — Оперные танцовщицы

О вдовствующей герцогине де Жевр нам нечего много говорить. Эта престарелая вакханка — герцогине было около сорока лет — заменяла отсутствие прелестей, унесенных годами, опытностью, достойной самых знаменитых куртизанок древности и новейших времен.

Мы закончили описание знатных дам, собравшихся в этот вечер в маленькой пале-рояльской гостиной, и нам теперь только остается поговорить еще о двух оперных танцовщицах — Мыши и Эмили, приехавших ужинать в благородном обществе.

Мышь носила это прозвание за свою миловидность и легкость. Она, впрочем, ужасно боялась крыс и мышей. Невозможно было вообразить что-нибудь милее, грациознее, но также капризнее, легкомысленнее, сумасброднее этого шаловливого и обольстительного создания. Она походила на демона, на сильфа, на фею. Надо было удивляться, почему на ее белых плечиках не было маленьких крылышек, как у бабочки. Мыши было не более семнадцати лет; она имела чистосердечную улыбку и простодушный взор молодой девушки и практическую опытность старой куртизанки. Она была грациозна до кончиков пальцев, и ни одна из женщин не могла соперничать с ней в грации и достигнуть того невероятного совершенства, с каким она танцевала менуэт. Регент чувствовал к ней сильное влечение. Его прельщали ее крошечные ручки и ножки. Он похитил танцовщицу у двух или трех банкиров, осыпал ее золотом и купил для нее дом, выстроенный Тевенаром в Отейле, дом, славившийся великолепием. Перестав быть любовницей Филиппа, Мышь все-таки осталась гостьей пале-рояльских ужинов.

Во время величайшего ее взлета у Мыши была соперница в одном с ней театре. Этой соперницей была Эмили, «греческая статуя оперы», как ее называл Ришелье, который никогда не мог извлечь ни малейшей искры пламени из этого великолепного обломка фаросского мрамора. Регенту нравилась эта мраморная холодность, равнявшаяся только с покорностью Эмили. Он любил эту величественную красавицу, которая говорила мало, слушала все, что хотели, всегда протягивала руку и никогда не имела собственной воли. Эмили была высока ростом, и все описания на свете будут бессильны, чтобы представить безукоризненно правильные черты ее прелестного лица. В физическом отношении в Эмили было бы невозможно найти какой-нибудь недостаток или хотя малейшее несовершенство. Это странное создание и не подозревало, что такое любовь (разумеется, мы говорим о любви в смысле нравственном), и не понимала даже существования ревности. Пока милость к ней регента продолжалась, он мог бы изменять ей со всеми на свете, она и не подумала бы встревожиться.

— Не стесняйтесь, ваше высочество, — сказала бы она ему, — я подожду.

Эмили внушила великое множество страстей — некоторые были знамениты — и никогда их не разделяла. Ее любили герцог де Ришелье, герцог де Мелен; Фиморкон обожал ее до безумия. Можно сказать, не боясь ошибиться, что если раз в жизни сердце Эмили слегка забилось в ее мраморной груди, то это единственно для Фиморкона. Впрочем, он ее бил, а это объясняет многое!..

Эмили ничего никогда не просила, но принимала все. Несмотря на свою обычную беспечность, она была расточительна, иногда жадна, иногда щедра… Она то доставляла Фиморкону средства поддерживать роскошный образ жизни, который он вел даже в то время, когда был только пажем. У Эмили был здравый смысл, очень прямой и очень верный ум, она была более начитана и образована, чем обычно бывают оперные танцовщицы. Она любила цитировать (и всегда кстати) моменты из римской и французской истории.

Кроме чувственной прихоти, которую внушала регенту Эмили, он питал истинное уважение к этой оригинальной танцовщице, которая давала ему советы как искусный полководец.

 

VI. Ужин

Теперь, когда мы уже достаточно знаем особ, приглашенных на пале-рояльский ужин, перенесемся с Филиппом Орлеанским и его гостями в столовую, которую сладострастная кисть Койпеля украсила эригонами и вакханками. Прибавим, что две оперные нимфы, Мышь и Эмили, имели честь служить моделью великому художнику для фигур и лиц этих мифологических божеств.

Читатели наши поймут, что мы не имеем ни желания, ни воли передать их блестящие разговоры, резкие нападки, острые шутки гостей, из которых почти все обладали в высшей степени легким, блестящим и непринужденным остроумием восемнадцатого века. Разговор этот, исполненный намеков, был бы непонятен, если бы мы стали объяснять каждую фразу, а это было бы слишком длинным и бесполезным трудом, который все-таки не имел бы никакой связи с тканью нашего рассказа. Поэтому мы ограничимся только передачей того разговора, который относится к плану, задуманному Раулем де ла Транблэ и одобренному маркизом де Тианжем.

Было два часа утра. Ужин становился безумно веселым благодаря остроумию собеседников, в особенности благодаря розовому шампанскому, которое герцог Орлеанский беспрестанно приказывал подливать во все стаканы, особенно в стаканы прелестных грешниц, сидевших возле него. Каждые две-три минуты регент провозглашал тосты, на которые надо было отвечать, а обычай, имевший силу закона на пале-рояльских ужинах, требовал, чтобы полный стакан, поднесенный к губам, был поставлен на стол не иначе как опорожненный до дна. Опьянение женщин имело для Филиппа Орлеанского самую могущественную привлекательность…

— Пейте, милостивые государыни, — говорил герцог, — пейте!.. Пейте беспрестанно… Для вас растут гроздья золотистого винограда, из которых течет это пенистое и очаровательное вино… Пейте!.. Пейте!.. Если бы вы знали, как могущественно каждое новое возлияние, как оно увеличивает ваши прелести и придает новый блеск вашей красоте! Щеки ваши покрываются румянцем ярче роз! В глазах ваших сияет сладострастие! Губы ваши становятся влажны и, обнажая эмаль зубов, раскрываются как губы нимфы, развязывающей свой пояс для пришедшего полубога!.. Вино — это красота!.. Вино — это грация!.. Вино — это любовь!.. Пейте!..

— Браво! — шептал герцог де Ришелье с неприметной иронией.

— Позвольте мне задать один вопрос вашему королевскому высочеству? — спросил маркиз де Тианж, воспользовавшись минутным промежутком в разговоре.

— Спрашивайте, маркиз, спрашивайте, даю вам на это право, предоставляя себе, впрочем, право не отвечать вам, если ваш вопрос покажется мне нескромным.

— Надеюсь, что он не будет нескромен.

— Говорите же, я слушаю… — прибавил регент.

— Я слышал, что между сегодняшними гостями будет находиться та молодая и прелестная чародейка, которая имела несказанную честь представлять вашему королевскому высочеству дьявола несколько дней тому назад…

— А! — сказал герцог. — Антония Верди?

— Точно так, ваше высочество… — отвечал маркиз.

Услышав имя этой новой соперницы, которой, справедливо или нет, приписывали некоторое влияние на регента, мадам де Парабер не могла удержаться от значительной гримасы, обрисовавшейся на ее прелестных губах. Мадам де Сабран бросила грозный взгляд на неловкого вельможу, который так некстати напомнил регенту о сопернице. Маркиз де Тианж не обращал никакого внимания на скрытую бурю, поднимавшуюся вокруг него, и продолжал:

— Почему же, ваше высочество, эта обольстительная чародейка не находится среди нас?..

— Не знаю, любезный маркиз, — отвечал Филипп.

— Ваше высочество не знаете? — повторил маркиз де Тианж с удивлением.

— Решительно не знаю.

— Но обычно ваше высочество знает все, что желает знать… Каким же образом?..

— Я ничего не знаю?.. — перебил регент. — Я вам это объясню. Антония Верди просила меня сообщить ей список мужчин, которые будут за ужином, и через час отвечала мне, что духи сообщили ей, будто встреча с одним из моих гостей будет пагубна для нее и что поэтому она умоляет меня избавить ее от сегодняшнего ужина…

Шепот изумления и любопытства пробежал между собеседниками.

— А открыла ли Антония Верди вашему высочеству имя этого несчастного гостя, встречу с которым ей запрещают духи? — спросил маркиз де Тианж через минуту.

— Нет, не открыла и уверяет, что сама не знает этого… Духи только предостерегли ее об опасности, но она не знает, от кого может произойти эта опасность…

— Как это странно… — прошептал маркиз, как бы говоря сам с собой.

— Но мне пришло в голову… — сказал вдруг регент, — что эту тайну можно разгадать…

— Ваше высочество угадываете?

— Как нельзя лучше, и вы увидите, что для этого мне не нужно употреблять слишком больших усилий… Нас здесь семеро мужчин… Шестеро из нас были уже вместе с Антонией Верди… Один составляет исключение… по крайней мере мне так кажется… Знаете ли вы Антонию Верди, любезный кавалер? — прибавил вдруг регент, обращаясь к Раулю.

— Нет, ваше высочество.

— Вы никогда ее не видали?

— Никогда.

— Нет более сомнения, это вы, по указанию духов, должны принести ей несчастье!..

— Я в отчаянии, что служу, без моего ведома, орудием гибельного влияния для особы, которой несколько интересуется ваше высочество… Но я совершенно чужд, по крайней мере моей волей, этому странному приговору судьбы и слышу имя Антонии Верди в первый раз…

— Я вам верю, верю, кавалер… Очень часто провидение сильнее нас; оно самовластно располагает нами и не позволяет нам свободно действовать… Притом, может быть, будущие события не будут иметь той важности, которую приписывает им Антония… Может быть, духи приказывают ей избегать вашего присутствия просто потому, что вы ей соперник, такой же чародей, как и она, и потому что вы идете так же, как и она, твердыми шагами по тропинкам самой трудной и самой высокой из всех наук…

— Я не могу принять эпитета соперника, не зная, каковы были в присутствии вашего высочества доказательства знания этой молодой и прелестной чародейки… говорят, что она молода и прелестна…

— Эти доказательства, кавалер, были изумительны, неслыханны… — отвечал регент, — и не оставили в нас никакого сомнения относительно познаний Антонии Верди и ее могущественной власти, которой адские духи повинуются, не пытаясь даже предпринять бесполезное сопротивление.

Рауль почтительно поклонился.

— Принцев не расспрашивают, — сказал он потом, — иначе…

— Иначе вы попросили бы у меня подробных объяснений, не так ли? — спросил Филипп.

— Точно так, ваше высочество.

— Я расскажу вам эти подробности и думаю, что, выслушав меня, вы без труда сознаетесь, что Антония Верди не только ваша соперница, но годится вам в учительницы…

— Я сознаюсь в этом заранее, если ваше королевское высочество так думает. Вы не можете ошибаться, — сказал Рауль.

— Нет… нет!.. относительно всего, что касается науки, принц крови, хотя бы он был, подобно мне, регентом Франции, пусть даже сам король, может ошибаться наравне с каждым из своих подданных. Но выслушайте меня и после сами решите вопрос.

Рауль снова поклонился.

 

VII. Ла-Вуазен

Филипп Орлеанский рассказывал хорошо — он это знал и любил рассказывать. Он немедленно начал рассказ, уже известный нашим читателям — рассказ, сообщенный Раулю маркизом де Тианжем в одной из первых глав «Искателя приключений». Когда регент кончил, он обернулся к Раулю и спросил:

— Ну, кавалер, что вы думаете об этом?

— Ваше королевское высочество, позволите ли мне выразить мою мысль откровенно, без всякой скрытности?

— Не только позволяю, но приказываю.

— Я буду повиноваться и отвечу, что Антония Верди, очевидно действуя по правилам коптов, изложенным ясно и точно в Армореенской книге, сотворила чудо нисколько не удивительное, вызвав, без больших затруднений, демона четвертого или пятого разряда.

— А! Вы находите, что это очень просто, кавалер?

— Да, ваше высочество.

— И вы сделали бы то же самое?

— Если ваше королевское высочество удостоите приказать мне, я сделаю гораздо больше.

— Неужели?!

— Конечно, ваше высочество.

— Почему же вы не сделали этого до сих пор?

— Потому что ваше королевское высочество не изволили приказывать мне…

— Но вы знали, что я очень любопытен на этот счет, и могли бы, как кажется, предложить мне убедиться в чудесах науки, не имеющей соперниц.

— Простите меня, ваше королевское высочество, но вызывания, о которых я говорю, сопровождаются явлениями столь страшными и даже опасными, что я никогда не осмелился бы сказать об этом вашему королевскому высочеству без особенного приказания с вашей стороны.

Как ни мало имели веры ко всем таинствам чернокнижия мужчины, присутствовавшие за ужином, но на лицах их легко было заметить невольный трепет беспокойства. Женщины побледнели, несмотря на румяна.

— Какие же это вызывания могут быть страшнее и опаснее вызова самого демона? — спросил регент.

— Ваше высочество, — отвечал Рауль, — я могу вызвать мертвых из могил, в которых кости их покоились целые столетия! Я могу вызвать римских императоров, афинских и лакедемонских полководцев! Моему голосу будут повиноваться Сезострис, Соломон, Иуда Искариот или Юлий Цезарь… По моему призыву французские короли поднимут священные плиты Ссн-Дени… Словом, каково бы ни было лицо, объявленное вами, умерло ли оно только пятьдесят лет назад или шесть тысяч лет, будет ли это какая-нибудь куртизанка или один из мудрецов древней Греции, римский император или король Франции — оно примет на один час свой прежний вид и явится, если вы захотите, сесть за ваш стол.

Несколько секунд регент оставался в глубокой задумчивости.

— Это в самом деле и странно и ужасно, — прошептал он. — И вы можете сделать все, что вы сказали, кавалер? — прибавил он после новой минуты молчания.

— Могу, ваше высочество, потому что я уже делал все это…

— Для кого?

— Для себя самого.

— С какой целью?

— Мне надо было допросить могилу, закрытую уже давно… чтобы потребовать у мертвеца признания…

— И могила отвечала?

— Отвечала, ваше высочество.

— И мертвец явился?..

— Явился, ваше высочество.

— И признание было сделано?

— Да, ваше высочество.

— А какими средствами вы добились этого?

— Это тайна, которую я не могу открыть даже вашему высочеству. Я не имею на это права.

— По крайней мере, вы можете сказать мне, какие опасности угрожают свидетелям ваших вызываний?

— Могу, ваше высочество… Если эти свидетели во время вызываний и явлений попробуют выйти из магического круга, в который я заключу их, то они умрут мгновенно, в ту же самую минуту упадут как бы пораженные громом…

— Предвиденная опасность уничтожается…

— Не всегда.

— Как вы это понимаете?

— Страх иногда овладевает самыми твердыми душами до такой степени, что они забывают все. Испуг преодолевает рассудок. Зрители хотят бежать… а, повторяю, вне магического круга — смерть…

— Существуют ли примеры внезапной смерти в подобных обстоятельствах?

— Существуют.

— Можете вы рассказать нам хоть об одном из них?.. Я выслушаю рассказ ваш с величайшим интересом…

— Ничего не может быть легче… Но я должен предупредить ваше королевское высочество, что буду поставлен в необходимость называть очень знатные имена и говорить о них таким образом, что честь этих имен будет компрометирована…

— Что за беда? Даю вам полное позволение…

— Я начинаю: это было в царствование достославного монарха, который при жизни своей назывался Людовиком XIV и которого потомство уже называет Людовиком Великим, в то время, когда Ла-Вуазен еще не была присуждена к смерти и пользовалась всем зловещим блеском своей двойной славы, как ворожея и отравительница. Не знаю, наравне ли стоял и ее яды с ее репутацией, но невозможно сомневаться, что формальным актом, заключенным между нею и Сатаной (этот акт был у меня в руках), она предоставила в собственность духу тьмы свою бессмертную душу взамен кабалистической власти первого разряда — власти, которая должна была продолжиться во всю ее жизнь.

Аббат д'Оверн, сделавшись в двадцать семь лет кардиналом и великим раздавателем милостыни во Франции, почти тотчас же после этого вдруг возымел престранное намерение.

В одно прекрасное утро негр, составлявший часть прислуги Ла-Вуазен, сказал ей, что какой-то простолюдин во что бы то ни стало и немедленно хочет говорить с ней. Негр заметил, что простолюдин этот говорил таким тоном и с таким повелительным видом, что легко можно было угадать в нем переодетого вельможу. Ла-Вуазен приказала принять посетителя и увидала молодого человека высокого роста, с гордой осанкой, по которой было можно угадать в нем аристократа, несмотря на костюм савояра. Лицо молодого человека было вымазано темным лаком, так что его нельзя было узнать… Ла-Вуазен по своей опытности не могла ошибиться и тотчас поняла, что это не простолюдин, а знатный вельможа. Она, однако, притворилась, будто обманута его наружностью, и сказала своему посетителю:

— Чего ты от меня хочешь, добрый человек?

— Говорят, что вы имеете сверхъестественную власть… — отвечал незнакомец, стараясь подражать, но весьма неудачно, савойскому акценту.

— А тебе какое дело?

— Большое дело…

— Уж не намерен ли ты испытать эту власть?..

— Таково действительно мое намерение…

— Ты прав, я точно имею эту власть, но для тебя она не обнаружится…

— Отчего же?

— Оттого, что ты, как кажется, беден, а я только богатым продаю мое знание и мои секреты…

— Правда, я беден… однако могу вам заплатить, — отвечал незнакомец, вынув из кармана кошелек, который, по-видимому, был очень тяжел, и показывая его Ла-Вуазен.

— Хорошо, — сказала она, — если ты дашь мне золото, я не спрошу у тебя, откуда ты взял его… Теперь говори, чего ты от меня хочешь?

— Я хочу прежде всего доказательства, что ваши знания истинны…

— Какое же тебе нужно доказательство?..

— Скажите мне, кто я? Этого для меня будет достаточно…

— Дай мне твою руку.

— Вот она.

Ворожея взяла руку, протянутую ей незнакомцем, и долго рассматривала линии. Во время этого осмотра она мысленно вызывала демона, отданного в ее распоряжение Вельзевулом. Демон явился. Она спросила его. Он отвечал. Ла-Вуазен выпустила руку незнакомца.

— Ну? — спросил он.

— Эммануиль-Теодор де ла Тур, принц Бульонский, кардинал Овернский, великий раздаватель милостыни во Франции, приказывайте вашей служанке, и она будет повиноваться!..

 

VIII. Великий раздаватель милостыни во Франции

Кардинал задрожал, отступил на шаг и побледнел. Сверхъестественное всегда удивляет и волнует.

— Я вас пугаю? — спросила Ла-Вуазен с легкой иронией.

— Нет, — отвечал он, — я вижу, что вы именно та, кто мне нужен для моего великого предприятия.

— В таком случае, так как вы теперь имеете ко мне доверие, объясните, зачем вы пришли…

— Разве вы не можете угадать?

— Конечно, могу, но надо будет призывать и расспрашивать духов, а это будет долго… Если вы не хотите терять времени, скажите мне сами все…

— Вам, без сомнения, известно, что я племянник де Тюренна?

— Как же мне не знать того, что известно всей Франции?

— Вы знаете, как и вся Франция, что этот герой умер на поле сражения.

— К великому огорчению короля и к великой радости врагов.

— Предположим, что маршал, мой дядя, хранил одну тайну, чрезвычайно важную, и что внезапная смерть помешала ему вверить эту тайну кому бы то ни было, потому что, в самом деле, с той минуты, когда он был ранен, и до той, когда испустил последний вздох, он не мог произнести ни одного слова…

Ла-Вуазен склонила голову в знак согласия.

— Эта тайна существует, — продолжал племянник де Тюренна, — я в этом убежден…

— Какая же это тайна?..

— Маршал де Тюренн оставил своим наследникам состояние, несообразное ни с его знатным именем, ни с его высоким саном… И я нисколько не сомневаюсь, что это состояние составляет только самую малую часть его имения, что он должен был иметь огромные суммы и груды драгоценных камней, которые он приобрел во время своих походов и которые были подарены ему секретным образом…

— Однако маршал де Тюренн представил много доказательств своего бескорыстия, — осмелилась сказать Ла-Вуазен.

— Я этому не верю, — возразил кардинал, — на земле нет человека истинно бескорыстного…

— Если же эти огромные суммы и груды драгоценных камней действительно существуют, что вы хотите сделать?..

— Вы не понимаете?

— Нет еще…

Ла-Вуазен лгала. Давно уже угадала она постыдную жадность недостойного племянника героя! Но она хотела, чтобы принц Бульонский объяснился сам. Он продолжал:

— Да, конечно! Сокровища существуют и должны быть так хорошо спрятаны, что никто из друзей и слуг маршала никогда не подозревал о их существовании. Я один угадал истину и сказал себе: «Так как дядя мой оставил свет, не открыв своей тайны, то я спрошу, где скрыты его богатства!

— А!.. — сказала Ла-Вуазен. ~ Вот чего вы хотите!

— Да.

— Говорить с мертвым легко; но мертвые спят непробудным сном и не могут ни слышать вас, ни отвечать вам…

— Без сомнения, поэтому-то, как вы видите, я и пришел к вам…

— А что я могу сделать для вас?

— Мне сказали, что вы имеете власть прерывать сон мертвых, принуждать их слышать ваш голос и отвечать вам… Солгали мне?

— Вам сказали правду.

— Ну, так вызовите де Тюренна, принудьте его тень слушать вас и говорить со мной…

— Я этого не сделаю.

— Почему?

— Потому что великий де Тюренн не такой мертвец, как другие! Потому что он приобрел право спать спокойно в своем окровавленном саване!.. Потому что слава бодрствует над его могилой и запрещает мне приближаться к ней!.. Потому, наконец, что, если уже говорить вам все, вызывая его, я буду бояться!..

— Бояться!.. Вы будете бояться? Вы, Ла-Вуазен?.. — вскричал кардинал.

— Да.

— Женщина, ты лжешь!

— Вы можете в этом удостовериться.

— Да, ты лжешь! Или твоя мнимая наука обман! Твое чародейское искусство одно фиглярство!.. Твое ремесло — дурачить людей, и теперь, когда ты стоишь лицом к лицу с человеком, которого не смеешь обмануть, который ясно увидит твою дьявольскую мистификацию, ты постыдно отступаешь и стараешься прикрыть свое бессилие нелепыми выдумками?

— Думайте так, если хотите… Конечно, я не позволю себе противоречить вам… — возразила Ла-Вуазен самым спокойным и самым почтительным тоном.

Принц Бульонский сделал несколько шагов, чтобы удалиться; но мысль, преследующая его, не давала ему покоя. Молодой человек подумал, что он племянник великого полководца, а великий полководец никогда не должен считать сражение совершенно проигранным, пока останется еще хоть какой-нибудь ресурс. Вместо того чтобы выйти из комнаты, он вернулся.

— Выслушайте меня… — сказал он.

— Я буду вас слушать, пока вам угодно говорить со мной…

— Вы любите золото, не так ли?

— Только одно золото я и люблю в целом мире…

— Если золото может заставить вас решиться исполнить мою просьбу, вы получите его…

— О, его понадобилось бы слишком много… вы сами откажетесь от цифры, которую я назначу…

— Кто знает?

— Стало быть, вы решитесь многим пожертвовать, чтобы удовлетворить свое желание?..

— Да…

— А если я исполню вашу просьбу, если вызову этого знаменитого мертвеца, заставлю его явиться перед вами, но, однако, последствия этого вызова будут ничтожны?..

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что сокровища, накопленные вашим дядей, могут существовать только в вашем воображении…

— О! Я этого не боюсь!

— Но положим, что это случится. С надеждою на огромное богатство исчезнут и ваши обещания.

— Поберегитесь так думать!.. Во всяком случае, что бы ни случилось, моя признательность несомненна, и вы получите щедрое вознаграждение.

— Определите ясно ваши предложения. Потом мы посмотрим, можем ли мы сойтись.

— Не предпочитаете ли вы положиться на мою щедрость?..

— Нет, я предупредила вас заранее, что, по всей вероятности, вы отступите перед моими требованиями. Притом повторяю, как ни огромна будет награда, я предпочитаю отказаться.

— Послушайте: я вам предлагаю тридцать тысяч ливров, если только вы вызовите при мне де Тюренна, хотя бы даже призрак его и отказался отвечать на ваши или мои вопросы или сказал нам, что сокровищ не существует…

— Продолжайте.

— Если же, напротив, призрак укажет, где спрятано золото, вещи, серебро, драгоценные каменья, накопленные маршалом, вы получите сто тысяч ливров… Согласны?

— Нет.

— Почему?

— Потому что этой суммы недостаточно.

— Назначайте же сами!

— Я требую пятьдесят тысяч ливров в первом случае, двести тысяч во втором.

— Но…

— О! Не рассуждайте. Соглашайтесь или откажитесь, и если мое сильное желание может иметь влияние на вашу решимость, я желаю от всей души, чтобы вы отказались.

— Я согласен.

— Но хорошо ли мы поняли друг друга? Пятьдесят или двести тысяч!.. Так ли?

— Да.

— Я не требую от вас никакого письменного обязательства, мне достаточно одного вашего слова; но и вы можете положиться на меня!

 

IX. Гробницы Сен-Дени

— Теперь, когда мы условились, — сказал кардинал, — вы должны понять, что я желаю сделать вызов как можно скорее.

— Я не потеряю ни одного часа, ни одной минуты, однако должна предупредить вас, что мне все-таки нужно две недели.

— Зачем так много?

— Столько времени мне необходимо, чтобы приготовиться к сильному заклинанию, которое должно пробудить мертвеца.

— Согласен, если это нужно…

— Я прибавлю, что самая непроницаемая тайна должна окружать вызывание.

— Эта тайна необходима мне еще более, чем вам.

— Да, конечно! Но я не знаю, хорошо ли мы понимаем друг друга… Я что-то сомневаюсь в этом…

— Что вы хотите сказать?..

— Я хочу сказать, что вы да я, да два человека, находящиеся в моем распоряжении, Лесаж и д'Аво, отлученные от церкви аббаты, одни будут присутствовать при всем, что будет происходить в ту ночь, которую мы выберем для заклинаний.

— Вы правы, — сказал кардинал, — мы несогласны!

Говоря таким образом, кардинал, столь же трусливый, сколько жадный, начал бледнеть и дрожать при мысли о своем одиночестве.

— Что значат ваши слова? — спросила Ла Вуазен.

— Я должен предупредить вас, что со мною будет один дворянин, издавна преданнейший слуга моего дома.

— Кто такой?

— Капитан Шампанского полка, родной племянник де Гассиона, маршала Франции.

— И вы ручаетесь за его скромность?

— Как за свою собственную…

— Пусть же исполнится ваше желание, хотя присутствие постороннего может быть гибельно для нас всех…

— В котором часу будет вызывание?

— В полночь.

— Здесь?

— О! Нет, не здесь.

— Где же?

— В аббатстве Сен-Дени, под сводами церкви.

Кардинал задрожал, и бледность его заметно увеличилась.

— В аббатстве Сен-Дени!.. — повторил он взволнованным голосом.

— Да.

— Это невозможно!..

— Так надо.

— Неужели вы не можете выбрать другого места?

— Нет.

— Но ворота аббатства и двери церкви заперты ночью, вы должны это знать…

— Знаю.

— Там должен быть хороший караул…

— Не сомневаюсь.

— В таком случае как же войдем мы в аббатство?

— Все это ничего не значит.

— Вы беретесь растворить ворота и двери?

— Не я их растворю.

— Кто же?

— Вы.

— Я? Каким образом?

— У вас есть ключ, отворяющий все двери.

— Что же это за ключ?

— Золотой.

— Вы, конечно, хотите сказать, что надо подкупить ключаря?

— Да, и это будет легко, если вы дадите двести пистолей наличными и пообещаете место в триста или четыреста ливров в год.

— В самом деле, ото не трудно… Но что же сделается тогда с непроницаемой тайной, которою вы хотите окружить нас? Какой предлог можем мы представить этому человеку?

— Неужели вас затрудняет такая безделица?

— Но мне кажется…

— Предлог не только будет правдоподобен, но еще и очень назидателен… Что, например, может быть проще и трогательнее поступка великого раздавателя милостыни во Франции, который дал обет провести ночь в молитве на могиле маршала де Тюренна, своего дяди.

— У вас на все готов ответ.

— Надеюсь, этот ответ удовлетворяет вас?

— Совершенно.

— В таком случае теперь мы, кажется, согласны во всех отношениях.

— Да, и нам остается только назначить день. Нельзя ли сделать это сейчас?

— Можно.

— Назначьте же…

Ла-Вуазен посмотрела в календарь.

— Сегодня двадцать восьмое октября, — сказала она потом, — вызывание произойдет тринадцатого ноября в полночь.

— До тех пор нужно ли нам видеться?..

— Нет, по крайней мере, я не думаю. Если же, однако, я должна буду сообщить вам что-нибудь важное, я буду иметь честь прислать молчаливого и надежного посла.

— Итак… Где же мы должны сойтись? — спросил кардинал.

— Здесь, если вам угодно.

— В котором часу?

— В восемь часов вечера.

— Нужно ли мне переодеться?

— Вы можете не надевать кардинальской одежды, но необходимо, чтобы ключарь Ссн-Дени мог узнать вас… иначе мы можем найти двери запертыми…

Кардинал и Ла-Вуазен расстались. Ворожея принялась за приготовления, между тем как у кардинала заранее кружилась голова при мысли об огромных богатствах, которых он скоро мог быть счастливым обладателем.

Прошло две недели, настала пятница 13 ноября. Ла-Вуазен все приготовила. Ключарь, подкупленный наличными пистолями и пышными надеждами, готов был растворить дверь при первом требовании.

В назначенный час кардинал и капитан Шампанского полка приехали к Ла-Вуазен. Лесаж и д'Аво были уже там… В девять часов отправились в путь в двух каретах, чрезвычайно простых, чтобы не привлекать внимания. Кардинал и капитан сидели в первой карете. Ла-Вуазен, два аббата и негр с волшебными снарядами находились во второй. В половине одиннадцатого доехали до Сен-Дени. Тут все вышли из кареты и пешком отправились к аббатству, чтобы избежать стука колес на мостовой. В одиннадцать часов сообщники подошли к воротам древнего аббатства. Ключарь уже дожидался на своем посту; он растворил калитку, ввел в церковь святотатственных гостей и, сказав кардиналу, что оставил открытой дверь, ведущую в склеп, удалился, чтобы оставить достойного и благочестивого прелата исполнить на свободе свой обет. Все было безмолвно и угрюмо под мрачными сводами. Потайной фонарь, который держал Лесаж, едва окружал таинственных посетителей сомнительным светом. По временам косвенные лучи этого света падали на какое-нибудь из вызолоченных украшений и таким образом выказывали мрачную обширность здания. Быстрый и беспрестанный трепет пробегал по членам кардинала, и слышно было, как зубы его стучали. Однако жадность была в нем сильнее страха, ему хотелось убежать, но он остался.

— Вы дрожите, — заметила ему Ла-Вуазен.

— Это от холода, — отвечал кардинал. — Скоро ли вы начнете? — спросил он через минуту.

— Терпение… — возразила Ла-Вуазен. — Час еще не настал…

Во все время поездки из Парижа в Ссн-Дени небо было мрачно, ни одна звезда не показывалась на небе, покрытом тучами; ни малейший ветерок не разгонял этих туч, и потому мрак ночи делался от них еще чернее. Вдруг зловещий звук, похожий на продолжительный стон, пробежал под звучными сводами древнего аббатства и затих, затерявшись в капеллах. Почти тотчас же этот звук снова раздался, но с большей силой; казалось, что целая стая огромных сов хлопала крыльями в окна. Кардинал с трудом удержался от крика ужаса.

— Это ничего, — шепнула ему Ла-Вуазен. — Это начинается ураган.

В то же время, как бы для подтверждения ее слов, яркая молния, сопровождаемая страшным ударом грома, осветила церковь. Потом опять все покрылось мраком, и слышался только стон ветра и рев бури.

« Молния в ноябре!.. — подумал кардинал. — Это странно!.. «

 

X. Вызывание

— Пойдемте, — сказала ему Ла-Вуазен, направляясь к растворенной двери, которая вела в погребальный склеп.

Кардинал не трогался с места. Неописуемый ужас пригвоздил его ноги к полу, и они отказывались его поддерживать. Ла-Вуазен приметила это оцепенение.

— Если вы хотите вернуться, — сказала она прелату, — еще есть время…

— Не с тем пришел я сюда, чтобы тотчас же возвращаться назад!.. — пролепетал кардинал. — Пойдемте!

Он сделал усилие и, опираясь на руку капитана, пошел за Ла-Вуазен колеблющимися шагами. Колдунья смело вошла в глубину извилистой лестницы, которая спускалась в недра земли, и скоро все лица, долженствовавшие присутствовать при страшной сцене вызывания, очутились под сводами склепа, в котором находилась гробница Тюренна. В глубине склепа, против надгробного памятника, стоял каменный алтарь. В известные эпохе годы на этом алтаре служили панихиды за упокой души де Тюренна. Близ гробницы было поставлено несколько деревянных стульев для благочестивых христиан, желавших присутствовать на этих панихидах. Ла-Вуазен сделала знак негру, который тотчас принес один из этих стульев и подал его кардиналу. Это было сделано кстати, потому что низкое сердце кардинала переставало биться и обморок был неизбежен.

Начались приготовления к вызыванию. Волшебные снаряды, принесенные негром, состояли из подмостков (нескольких тонких досок), большого куска черного сукна с вышитыми серебром кабалистическими фигурами, свечей черного воска, серебряного колокольчика и черной палочки. Когда все это было установлено и разложено как следует, Ла-Вуазен взяла черную палочку и, обратившись к кардиналу, сказала:

— Настала минута…

— Я готов… — прошептал кардинал слабым голосом.

— Смотрите, что я буду делать, и слушайте, что я вам скажу, — продолжала она.

— Смотрю и слушаю…

Ла-Вуазен начертала черной палочкой на плитах склепа круг, в который и поставила всех мужчин. Потом продолжала:

— С той минуты, когда вы услышите звон колокольчика, до той, когда я вам скажу, что опасность уже прошла, тот, кто выйдет из этого магического круга, будет внезапно поражен смертью, и никакое человеческое могущество не спасет его… Будете ли вы это помнить?.. — прибавила Ла-Вуазен, обращаясь к кардиналу.

— Буду…

— А если испуг будет сильнее вашей воли и памяти?..

— Неужели вы думаете, что я боюсь?.. — возразил кардинал, силясь придать подобие мужества и твердости своим расстроенным чертам.

— Нет, но плоть слаба…

— Я буду силен!

— Желаю этого для вас и для всех нас.

— В какую минуту явится призрак?

— В ту самую минуту, когда я в третий раз скажу: мертвец идет…

— Могу ли я расспрашивать тень моего родственника?

— Остерегитесь!.. Ваш родственник читает то, что происходит в глубине вашей души, и без ваших расспросов скажет вам, что вы хотите знать.

Дав эти объяснения, Ла-Вуазен вошла сама в магический круг, и по ее сигналу д'Аво, став на колени, зазвонил в колокольчик, между тем как Лесаж бормотал какие-то непонятные слова. В склепе слышались только прерывистое дыхание, шум бури, свирепствовавшей вокруг аббатства, и однообразный шепот каких-то непонятных вопросов и ответов, которыми обменивалась Ла-Вуазен с двумя своими сообщниками. Вдруг послышался первый удар полночи на часах аббатства.

— Мертвец идет!.. — сказал Лесаж глухим голосом.

— Мертвец идет!.. — повторил за ним д'Аво.

Часы еще били.

— Мертвец идет!.. — воскликнула Ла-Вуазен в третий раз.

Едва она произнесла эти страшные слова, едва прозвучал последний удар полночи, как раздался такой сильный удар грома, что старое аббатство задрожало на своем пошатнувшемся фундаменте. Свод приподнялся, плиты раздвинулись — и взоры святотатцев могли проникнуть в глубину, где маршал де Тюренн покоился в гробу. При бледном блеске какого-то странного сияния гроб раскрылся и герой, завернутый в саван, приподнялся…

Кардинал уже не сидел на стуле. Побежденный страхом, он бросился на колени и набожно молился… Позади его раздался пронзительный крик, а потом глухой шум… Он не слыхал этого крика, не поднял головы, не обернулся.

Между тем призрак героя распахнул складки савана, закрывавшие его лицо, и достиг того места, где преступный потомок его рода ждал его, трепещущий и уничтоженный!.. Остановившись и бросив на полумертвого и распростертого кардинала взгляд гнева и презрения, страшный призрак вскричал голосом, в котором не было ничего человеческого и который как будто раздавался с другого конца мира:

— Итак, это ты!.. Ты, презренный наследник рода, облагороженного столькими героями рода, который отныне падет и унизится!.. Это ты, святотатственный священнослужитель и жестокосердный родственник, приходишь из жадности к золоту осквернять храм твоего Бога и пробуждать уснувший прах того, кто был Тюренном!.. Да, я оставил сокровище… сокровище, в тысячу раз драгоценнейшее, чем все богатства земли!.. Я оставил мою незапятнанную честь!.. Я оставил мою безукоризненную славу!.. Лишаю тебя этого сокровища и хочу, чтобы мой род, обесславленный тобою, угас!..

Произнеся эти слова, призрак героя снова закрыл лицо складками савана и спустился в гроб… Свод закрылся, плиты сдвинулись — де Тюренн исчез!.. Раздался второй удар грома и потряс аббатство, потом воцарилось безмолвие и буря утихла словно по волшебству.

— Опасность прошла, — сказала Ла-Вуазен кардиналу. — Встаньте!

Но кардинал не вставал. Он был без чувств.

В нескольких шагах позади него лежало безжизненное тело. Это был капитан Шампанского полка. Храбрый как лев перед пулями неприятеля, бедный капитан пришел в ужас перед таинственным зрелищем, свидетелем которого был невольно. В страшном испуге он хотел бежать и, забыв о предостережении Ла-Вуазен, вышел из магического круга. Тут его ждала смерть…

Кардинал мало-помалу пришел в себя и воротился в Париж, где целый месяц пролежал больной в постели. Выздоровев, он заплатил Ла-Вуазен пятьдесят тысяч ливров и взял с нее клятву хранить тайну.

— Ваше королевское высочество можете видеть, — прибавил Рауль де ла Транблэ, обращаясь к регенту, — что данная клятва не была сохранена.

— И я вижу также, кавалер, — отвечал Филипп, — что вы были правы, утверждая, что иногда опасно вызывать мертвых. Но я думаю, что довольно говорить об этом предмете…

— Позвольте спросить, почему?

— Взгляните на этих дам.

Рауль быстро окинул глазами вокруг стола.

— Как вы их находите? — продолжал герцог Орлеанский.

— Очаровательными, как всегда, и скорее похожими на богинь, чем на простых смертных.

— Я это знаю так же хорошо, как и вы… Но посмотрите, эти богини помертвели от ужаса, как будто каждая из них ожидает появления какого-нибудь страшного призрака, который вдруг раздвинет пол и ковры этой залы и сядет возле них!..

 

XI. Три комнаты в замке Ла Транблэ

Крики ужаса отвечали на слова, произнесенные Филиппом Орлеанским.

— Видите ли, до какой степени я был прав, — сказал герцог. — Итак, окончим этот разговор! В другой раз — когда мы, мужчины, будем одни… скоро… может быть, даже завтра — мы опять поговорим о любопытной статье вызываний… Сегодня же потолкуем о чем-нибудь другом, более веселом…

— Я готов к услугам вашего королевского высочества и теперь и всегда, — отвечал Рауль, кланяясь.

— Нет, нет! — вскричала в эту минуту мадам де Парабер, обменявшись несколькими словами с другими гостьями регента, — мы находим, что кавалер де ла Транблэ рассказывает бесподобно!.. Мы не прочь дрожать и умирать от страха… Словом, если только угодно вашему высочеству, мы просим с громкими криками новой страшной истории…

— Слышите, кавалер? — сказал герцог, улыбаясь.

— Слышу, ваше высочество.

— Здесь приказывают эти дамы, а не я… Готовы вы им повиноваться?

— Как вам самим, ваше высочество.

— Надеюсь, что вы угостите их достаточно страшной историей?

— По крайней мере, я буду иметь честь рассказать одно из самых странных и невероятных приключений…

— В этом приключении речь идет о происшествиях современных?

— Речь пойдет, ваше высочество, о происшествиях, случившихся в моем детстве и в моей первой молодости…

— А! Стало быть, мы увидим на сцене вас самих, кавалер?

— Так точно, ваше высочество.

— Поэтому интерес к вашему рассказу удвоится, равно как и наше внимание… Не правда ли, милостивые государыни?

— Да! Да! Да! — отвечали все дамы в один голос.

Рауль отвечал поклоном и признательной улыбкой хорошеньким гостьям, которые ободряли его так единодушно, и начал свой рассказ.

Но так как каждый из наших читателей, помнящий браконьера Риго, происхождение Рауля и его первое вступление в замок Ла Транблэ, с первых слов этого рассказа сможет уличить нашего героя в явной лжи, то мы находим нужным дать краткое объяснение. Дело вот в чем.

Рассказывая Филиппу Орлеанскому историю вызывания де Тюренна в склепе Сен-Дени, Рауль имел цель. Для этой самой цели, которую мы скоро узнаем, Рауль рассказал и вторую историю, заставив себя играть в ней весьма важную роль. Впрочем, Рауль не мог присвоить себе всю заслугу изобретения этого странного рассказа, потому что он только переделал по-своему анекдот, довольно известный в Нормандии, которым добрая Сюзанна Риго, его мать, убаюкивала его в детстве. Теперь, когда мы объяснили то, что, в сущности, может быть, и не стоило объяснения, передадим кавалеру де ла Транблэ слово, которое мы на время отняли у него.

— Ваше королевское высочество, — сказал Рауль, обращаясь к Филиппу Орлеанскому, потому что, как мы уже говорили, за столом регента рассказчик всегда должен был обращаться к нему, — без сомнения, знаете некоторые из старых замков, мрачных феодальных жилищ, служащих как бы орлиными гнездами вашему старому и верному провинциальному дворянству…

Филипп Орлеанский наклонил голову жестом, который ясно говорил:» Да, да, знаю. Продолжайте «.

— Замок Ла Транблэ, — продолжал Рауль, — принадлежит к числу подобных жилищ…

Герцог Орлеанский сделал движение едва заметное, но не укрывшееся от Рауля.

— Успокойтесь, ваше высочество, — сказал молодой человек с живостью, — я не употреблю во зло преимущество рассказчика, не стану описывать замок, не буду говорить о его башнях, зубчатых стенах и бойницах… но скажу о нем только то, что необходимо для уяснения моего рассказа.

Во всю длину первого этажа тянулась широкая галерея, которая вела в комнаты, предназначенные для приема гостей, часто собиравшихся в замке, вследствие благосклонного и дружелюбного гостеприимства моего благородного отца, маркиза Режинальда де ла Транблэ…

Тут Рауль остановился на несколько минут и поднес руку к глазам, как бы отирая скупую слезу в память своего благородного отца. Потом он продолжал:

— На одном конце галереи, именно на северном, находились мои три комнаты, расположенные анфиладой. Каждая из них была обтянута от полу до потолка старинными обоями, и в каждой стояла кровать с витыми столбами, по моде прошлого времени.

Когда мне было лет двенадцать, я жил в первой из этих комнат, выходившей на галерею; две другие были заперты. Обои представляли наивное воспроизведение известной легенды святого Гюберта, покровителя всех прошлых, настоящих и будущих охотников. Посреди огромного зеленого леса, в котором были проложены аллеи, полуосвещенные, между зверями и дичью всякого рода, от кабана до кролика, от фазана до дрозда, святой Гюберт охотился за оленем. Собаки окружили животное, которое святой Гюберт готовился пронзить победоносной стрелой. Но вот вдруг блестящий крест является между рогами оленя. Собаки, пораженные совершившимся чудом, сделались кротки, как ягнята, и начали лизать животное, которое готовились растерзать. Святой Гюберт пал на колени…

Я иногда ездил с отцом на охоту в лес, и эти дни были для меня праздниками, потому что охоту я любил более всего на свете и простодушно давал себе слово проводить на ней все мое время, когда достигну таких лет, что сам буду располагать собой. Часто, однако, отец не брал меня, и тогда я утешался тем, что проводил целые часы перед обоями моей спальни, изучая их малейшие подробности и убеждая себя, что когда-нибудь и я буду участвовать в чудесной охоте святого Гюберта. У этого святого было весьма замечательное лицо — румяное, полное и в особенности чрезвычайно добродушное, несмотря на свою грубость и огромную рыжую бороду. Костюм его был такой, какой, по словам древних историков, носили парфы, скифы и другие почти варварские народы. На короткой и развевающейся тунике висела, на металлической цепочке, большая труба странной формы, вовсе не походившая на трубы моего отца или его знакомых дворян. Мне казалось, что из этой трубы должны были раздаваться оглушительные звуки, способные наполнить охотников и собак благородным жаром и поразить зверя внезапным испугом. Из собак же, неизвестной породы, составлявших свору святого Гюберта, некоторые были мне особенно симпатичны, другие почему-то не нравились, но я всем им дал имена. Без сомнения, ваше высочество находите, что я слишком распространяюсь о грезах ребенка, но благоволите на несколько секунд вооружиться терпением… через минуту явится тот интерес, который всегда сопровождает события странные и необъяснимые, потому что через минуту мы вступим в область фантастического…

 

XII. Первые обои

Однажды утром отец мой, отозванный в Аббевиль по каким-то делам, уехал из замка Ла Транблэ и должен был возвратиться назад не ранее как дней через пять. Это было в сентябре. Почувствовав свободу в его отсутствие, я провел целый день, бегая по лесу, под надзором двух слуг. Возвратившись домой вечером, я был так разбит усталостью, что, наскоро поужинав, лег в постель и в ту же минуту заснул таким глубоким сном, которого, казалось, ничто не могло прервать.

Сколько времени продолжался этот сон, я не знаю; могу только сказать, что меня разбудил странный шум: я приподнялся и стал прислушиваться, протирая глаза. Сквозь стекла двух высоких и широких окон полная луна бросала в комнату такой яркий свет, что в первую минуту мне показалось, будто уже рассвело. В то же время шум, разбудивший меня, послышался снова. Это был звук рога, только никогда звук охотничьей трубы не имел такого непонятного могущества, такого неслыханного выражения, такой сверхъестественной звучности. Странные звуки как будто проникали сквозь стену, находившуюся напротив меня. Глаза мои машинально обратились в ту сторону и встретили обои. В эту минуту мне представилось странное зрелище, и я глядел на него с неописуемым изумлением; но — вещь непонятная, которую я, однако, утверждаю — к этому изумлению не примешивался ни малейший испуг. Обои не были уже обоями, но походили на чудные декорации, которыми мы любуемся в театре, или лучше сказать, они превратились в лес. В этом лесу все было шум, движение, суматоха. Собаки подстерегали в кустах, кабаны, волки, лисицы, зайцы, кролики пробегали через аллею в чащу леса. Фазаны перепархивали с ветки на ветку, вороны каркали, сороки кричали, дрозды щебетали. Чудесный олень исчез, и святой Гюберт, лишенный лучей ореола и сделавшийся простым охотником — святой Гюберт не стоял уже на коленах. Стоя на ногах и приложив к губам свой странный рог, он извлекал из него те громкие звуки, которые, как мне казалось, доходили до меня сквозь стену. Я видел, как надувались загорелые щеки трубящего, по мере того как его могучее дыхание вырывалось из крепкой груди. Легкий ветерок развевал его длинную бороду; глаза его сверкали под густыми черными ресницами. Мне показалось, что без этой бороды лицо странного охотника походило бы поразительным образом на лицо отца моего, маркиза Режинальда. Все это так поразило меня, что я не удержался, чтобы не прошептать:

— Не сон ли вижу я?..

Едва я произнес эти слова, как странный охотник опустил свой рог и отвечал мне:

— Ты видишь это наяву!..

Слова охотника не слишком удивили меня, и я смело спросил его:

— Кто вы, позвольте спросить?..

— Я Ролан де ла Транблэ, один из твоих предков; я жил в царствование Карла V.

— А что вы делали, когда жили?

— Охотился.

— А с тех пор как вы умерли?

— Благодаря сыновней любви моих детей, которые захотели почтить мою память, придав черты мои святому Гюберту, я занял место на этих обоях; но раз в год, в годовщину моей смерти, я имею право выходить из них и охотиться, с последнего удара полночи до первого пения петухов…

— И вы пользуетесь этим правом?..

— Как видишь.

— И каждый год вы трубите в рог, как и сейчас?..

— Да…

— Но почему же до сих пор ни я и никто не был разбужен громкими звуками вашего рога?..

— Потому что эти звуки, как ни громки тебе кажутся, поражают слух только тех, кого я хочу разбудить.

— Стало быть, если бы вы захотели, другой человек, находящийся в этой самой комнате, не слыхал бы ничего?

— Именно…

— Почему же вам вздумалось разбудить меня?

— Потому что, если ты желаешь, я возьму тебя с собой.

— На охоту?

— Да.

— В эту ночь?

— Сию минуту.

— Пусть будет так! — вскричал я, спрыгнув с постели и начав одеваться.

Но меня вдруг остановило сомнение. Я обернулся к моему предку и спросил у него:

— Со мной не случится ничего неприятного?

— Насчет этого не беспокойся…

— И вы меня приведете опять сюда?

— При первом пении петухов.

— Вы мне даете ваше слово?

— Слово Ролана де ла Транблэ!

— Вот это хорошо — я иду за вами.

Я поспешно оделся и хотел было взять мое ружье, стоявшее в углу.

— Нет, нет, — сказал мне мой предок, — оставь это ружье и возьми вот что…

И он подал мне такой же лук, какой был у него на плече.

— Я не умею стрелять из лука, — сказал я.

— Возьми, и в какую бы дичь ты ни метил, никогда не промахнешься…

Я взял лук.

— Пойдем же скорее, — сказал мне Ролан. — Последний удар полночи прозвучал давно, а потерянного времени не воротишь…

Произнеся эти слова, он поднес к губам свой рог и затрубил охотничий призыв. Тотчас все собаки с бешенством понеслись по следам невидимого зверя с громким лаем. Мой предок последовал за ними. Я бросился за Роланом де ла Транблэ. Охота началась, и, клянусь вам, ваше высочество, это была охота престранная, Я вам сказал, что провел весь день в лесу и что часа три тому назад лег спать, разбитый усталостью. Эта усталость исчезла как бы по волшебству, и никогда я не чувствовал себя таким сильным и проворным. Можно было подумать, что у меня, как у Меркурия, были к крылья у пяток, потому что я не бежал, а летел, не отставая от собак более чем шагов на десять или на двенадцать, а Богу известно, однако, что собаки неслись очертя голову! Большие деревья, обрамлявшие длинные аллеи, как будто бежали мимо нас, словно нас нес бурный ветер. Иногда собаки бросались в самую непроходимую чащу. Я, не колеблясь, бежал за ними, и густая чаща раскрывалась сама собою, давая мне дорогу. Предок мой ободрял меня жестами, но не говорил, потому что от губ его не отходил рог, неистово звучавший!.. Свора гналась за кабаном. Менее чем через полчаса кабан был затравлен!.. Потом собаки, покрытые пеной и кровью, бросились за оленем. Что вам сказать? Мы затравили более десяти различных животных, и так как охота шла все по прямой линии, то мне казалось, что мы, по всей вероятности, находились на значительном расстоянии от замка Ла Транблэ. Но я имел доверие к слову моего предка, который обещал привести меня назад, и потому не беспокоился ни о чем. Мало-помалу безумный бег замедлился, потом остановился. Собаки замолкли; звуки рога перестали раздаваться. Ролан обернулся ко мне и сказал:

— Дитя, ни слова кому бы то ни было о том, что было в нынешнюю ночь, по крайней мере до тех пор, пока обои с изображением святого Гюберта будут в твоей спальне…

Я хотел у него спросить о причине этого странного запрета, но он не дал мне времени.

— Положи стрелу на лук, — прибавил он, — и приготовься стрелять.

Я не видел перед собой никакой птицы, однако машинально повиновался. Вдруг послышался шелест крыльев, и из куста вылетел великолепный золотистый фазан, в каких-нибудь двадцати шагах от меня. Я пустил стрелу. Фазан упал. Я вскрикнул от радости и побежал поднять свою добычу… Без сомнения, в эту минуту мы находились возле одной из тех ферм, которые расположены у рубежа леса, потому что я услыхал, как запел петух. Вдруг охота, лес, старый охотник, все исчезло. Я очутился в своей постели, и бледные лучи утренней зари показали мне, прямо передо мною, на обоях святого Гюберта, стоящего на коленях перед чудесным оленем.

Продолжительный и звучных смех Филиппа Орлеанского встретил последние слова Рауля.

— Все это привиделось вам во сне, любезный кавалер… — сказал он через несколько секунд, перестав смеяться.

— Я сам сначала думал так же, как и ваше королевское высочество, — возразил Рауль.

— А потом вы разве убедились в обратном?

— Убедился, ваше высочество.

— Каким же образом?

— Я немедленно получил доказательство, что все виденное мною происходило наяву…

— Какое же это доказательство?

— Вот оно, ваше высочество: между моей кроватью и обоями, на полу, лежал предмет, который я не мог различить в первую минуту при слабом утреннем свете; я встал и подошел к нему…

— Что же это было?.. — спросил регент,

— Это был золотистый фазан, пронзенный стрелой.

— Ах! — вскричал Филипп.

— Этот фазан был еще теплым, — продолжал Рауль.

— В самом деле, это странно!

— Как все сверхъестественное, ваше высочество; но мы еще не дошли до конца.

— Тем лучше, вы чрезвычайно меня заинтересовали вашими историями из другого мира… Кстати, что вы сделали с этим фазаном?

— Я спрятал его под свой кафтан, прежде вынув стрелу, взял ружье, пошел в парк, прежде чем слуги, надзиравшие за мною, проснулись, и возвратился с торжеством через два часа, сказав, что я ружейным выстрелом убил эту бесподобную птицу… Фазана ощипали, изжарили, и я съел его за обедом…

— Вкусен был он?

— Бесподобен.

— А на следующий год в день смерти вашего предка что случилось?

— Приключение, совершенно подобное тому, какое я имел честь рассказывать вашему королевскому высочеству.

— Ночь охоты?

— Точно так, ваше высочество.

— И опять был убит фазан в ту минуту, как запел петух?

— Нет, ваше высочество: рябчик. Я прибавлю, чтобы избежать повторений, что эта фантастическая охота аккуратно происходила каждый год в продолжение четырех лет сряду…

— А потом?

— Неловкий слуга поднес слишком близко к обоям свечку, и они вспыхнули. Сгорела именно фигура святого Гюберта. Попорченные обои сняли и заменили их деревянной обшивкой… Пока работали в этой комнате, я перешел во вторую.

 

XIII. Вторые обои

— Мне исполнилось шестнадцать лет, — продолжал Рауль. — Чувства мои пробуждались, и хотя я заплатил дань справедливых сожалений старому Гюберту и фантастической охоте, которую он заставлял меня разделять, но вид вторых обоев скоро утешил меня в потере первых. В самом деле, на четырех стенах моей новой комнаты обои представляли сцены, заимствованные из мифологии и у двух знаменитых поэтов Ариосто и Тассо. На одной стене был изображен Суд Париса: три богини, Юнона, Венера и Минерва, исполняли свои роли очень добросовестно, и легкость их костюмов позволяла троянскому пастуху решить их спор о красоте с полным знанием дела. На другой стене было превосходно нарисовано обольщение Ринальда и его спутников Армидой и нимфами в волшебных садах. Никогда Бушэ, кокетливый живописец, картины которого ваше королевское высочество умеете ценить, не представлял более сладостных поз. На третьей стене обои представляли любовь Медора и Анжелики, неверной любовницы неистового Роланда. Оба любовника в мрачном гроте, устланном мхом и обвитом плющом, пользовались уединением и таинственностью. Целомудренная Анжелика, одетая чрезвычайно воздушно, сжимала в объятиях пастушка Медора, который, казалось, был очень доволен своим положением. Наконец, на четвертой стене, которая находилась прямо против моей кровати и, следовательно, чаще должна была привлекать мои взоры, на обоях была изображена только одна фигура, но чудо какая прелестная и очаровательная. Это была Венера в купальне или, лучше сказать, Венера, выходящая из купальни. Богиня Цитеры, Пафоса и Амофонты оставляла огромную раковину, служившую ей купальней, и стягивала вокруг своего стана развевающиеся складки, скрывавшие нижнюю часть ее тела и обнаруживавшие только маленькие ножки. Ее длинные волосы, светлые как лучи солнца, струились, подобно золотым волнам, по белоснежным плечам и бледно-розовому мрамору ее восхитительной шеи. В волнах этих волос, которые обольщали людей и богов, Венера рассыпала розы. Губы ее улыбались, в больших голубых глазах сверкала сладострастная улыбка, которая преследовала меня всюду и — почему не сознаться? — странно волновала мне сердце… Вы смеетесь, милостивые государыни, и находите меня смешным!.. Смейтесь сильнее, потому что через три дня я готов был страстно влюбиться в Венеру на обоях…

Это случилось зимой, и зима была очень жестокая; густой слой снега покрывал землю и не позволял мне охотиться… Я проводил целые дни, запершись в своей комнате и устремив взор на эти пленительные голубые глаза, на эти светло-русые волосы, на эти белые руки, на эту обнаженную шею. Я ничего не ел, не спал, совершенно теряя голову…

Почти три недели я находился в этом положении, когда настала первая пятница наступившего месяца. Мне не нужно напоминать вам, что пятница — день Венеры. Отец мой ложился рано. Как только он ушел, я удалился в свою комнату и сел на углу гигантского камина, в котором горел яркий огонь. Я облокотился на ручку моего кресла и начал думать о моей прелестной богине. Я вам уже сказал, что не спал, но вот, однако, я почувствовал через несколько минут, как непреодолимый сон овладел мною… Я машинально разделся, лег, загасил свечу, и едва голова моя дотронулась до изголовья, как утомленные веки опустились на глаза… я заснул…

Когда я проснулся, комната слабо освещалась угольями, погасавшими в камине. Тяжелые шелковые занавеси, спускавшиеся с витых колонн моей готической постели, позволяли мне видеть только ту часть обоев, где красовалась Венера, выходящая из раковины. Туда-то направился взор мой, как железо, притягиваемое магнитом. Но едва взглянул я, как вскрикнул от изумления… Обои были на прежнем месте, но богиня исчезла! С неистовой быстротой раздвинул я занавес, разорвавшийся в моих руках, и увидал… увидал перед собою мою возлюбленную богиню, ослепительную и лучезарную. Она стояла у изголовья моей кровати, одной рукой удерживая вокруг стана свою белую тунику, а другою откидывая назад свои длинные светло-русые волосы. Изумление и восторг сделали меня безмолвным и неподвижным. Венера улыбалась.

— Дитя! — сказала она мне голосом гармоничным, как сама гармония. — Дитя!.. Итак, ты меня любишь?..

— Люблю ли я вас?.. — пролепетал я. — Ах! В сто раз, в тысячу раз более моей жизни!.. И вы это знаете, потому что вы богиня, а боги знают все…

— Это правда… — сказала она, — я это знаю.

— Иногда, — продолжал я, — случалось, что богини любили смертных… Богиня, хотите ли вы любить меня?..

— Может быть… — отвечала она. — Как он похож на того, кого я так любила!.. — прошептала она потом. — Как он похож!..

— Разве у меня черты Марса или Адониса?.. — вскричал я в порыве безумной радости.

Венера опять улыбнулась.

— Ни то ни другое, — сказала она.

— Но на кого же я похож? — спросил я.

— На твоего прадеда: на храброго и благородного кавалера Альберика де ла Транблэ…

— Как, богиня, вы любили моего прадеда?

— Более моей жизни!..

— Несмотря на Вулкана?..

— Вулкану не было до этого никакого дела… Я любила твоего прадеда, он любил меня… я была его любовницей. Я умерла двадцати лет, оставив ему мой портрет. Я была хороша; он хотел увековечить воспоминание о нашей пламенной и краткой любви и велел изобразить мои черты в образе Венеры…

— А когда жил мой прадед?..

— Двести двадцать лет тому назад…

— В таком случае вам…

Венера перебила меня, улыбнувшись в третий раз, и сказала:

— Мне все еще двадцать лет, потому что я бессмертна…

В эту самую минуту я почувствовал на моем лице душистые волны светло-русых волос любовницы моего прадеда… Сладостное дыхание коснулось щеки моей… Ее руки обпили меня… Губы, сухие и горячие, прильнули к моим губам… Я закрыл глаза — и не помню, что было после… кажется, я потом заснул.

Когда я проснулся во второй раз, было уже светло, и я лежал один на моей постели. Светло-русая Венера заняла опять на обоях свое вековое место и по-прежнему, лучезарная и полуобнаженная, выходила из своей перламутровой раковины…

— А, любезный кавалер! — вскричал регент с веселым смехом. — На этот раз, как я полагаю, вы сознаетесь без труда, что ваше чудесное приключение было не что иное, как анакреонтическое сновидение, которое снилось нам всем раз двадцать…

— Извините меня, ваше королевское высочество, — возразил Рауль. — Но я не могу в этом сознаться.

— Однако богиня, без сомнения, не оставила ни фазана, ни рябчика для убеждения в том, что приключение ваше было не сном, а действительностью?

— Она доказала это другим образом, ваше высочество…

— Каким же это образом, позвольте спросить?

— Она оставила на моей постели три розы из своих волос… а это было в январе…

— У вас на все готов ответ, кавалер!..

— Я рассказываю, ваше высочество, только то, что было.

— Нет возможности сомневаться, и я объявляю себя убежденным!.. Теперь посмотрим, скажите же мне, что случилось после? Вернулся ли к вам обольстительный призрак в первую пятницу следующего месяца?..

— Я должен сказать более…

— Вот как?..

— Вероятно, Венера была пристрастна к любви еще более, нежели Гюберт к охоте…

— И я нахожу, что Венера была права! — подхватил герцог Орлеанский.

— Любовница моего прадеда вернулась на другую ночь…

— Черт побери, кавалер! — сказал Филипп. — Верно, ей понравилось с вами!.. Итак, она пришла на другую ночь?

— Точно так, ваше высочество… потом и на следующую ночь… Наконец через три месяца…

— Она перестала приходить? — перебил герцог Орлеанский.

— Извините, ваше высочество, она возвратилась бы, конечно, но меня отец отослал на несколько месяцев на берега Средиземного моря, потому что я побледнел и исхудал от бессонных ночей…

— Что же, впоследствии ваше здоровье поправилось?..

— Как нельзя лучше. Для того чтобы выздороветь, мне стоило только удалиться от моего восхитительного, но опасного вампира…

— Но когда вы выздоровели, вы, верно, вернулись в замок Ла Транблэ?

— Вернулся, ваше высочество.

— Что же тогда случилось?

— Ничего, ваше высочество.

— Призрак не являлся?

— Нет, и по очень простой причине…

— По какой?

— Отец мой — я так никогда и не смог узнать почему — велел снять и отнести в кладовую мифологические обои; я нашел во второй комнате такую же деревянную обшивку, как и в первой.

— Но ведь была и третья комната?

— Была, ваше высочество.

— Тоже с обоями?

— С обоями, и в ней-то поместили меня в тот вечер, когда я возвратился в замок Ла Транблэ.

 

XIV. Третьи обои

— Обои в третьей комнате, — продолжал Рауль, — были самой странной и любопытной вещью, какую только можно вообразить. Они были сделаны в эпоху очень отдаленную, и мне невозможно определить время точным образом. Они представляли царицу Савскую, приносящую подарки царю Соломону. Наивный рисовальщик, по рисункам которого были сделаны эти обои, придал большей части лиц угрюмые и свирепые физиономии. Соломон — великий Соломон!.. — несмотря на свой восточный костюм, больше походил на атамана разбойников, нежели на царя иудеев, мудрость и красота которого вошли в пословицу. Придворные его напоминали отставных солдат, а иерусалимские дамы имели вид женщин легкого поведения. Среди всей этой странной обстановки одна царица Савская представляла черты тонкие и приятные, исполненные прелести и правильности. Ее большие темно-голубые глаза, несколько продолговатые, были осенены длинными черными ресницами. Так же, как и у Венеры, волосы у ней были светло-русые, удивительно густые и вьющиеся. Словом, чтобы дать полное понятие о ней, я скажу, что, заимствовав самые очаровательные прелести у каждой из красавиц, составляющих украшение и радость ужинов вашего высочества, и соединив все эти прелести в одной женщине, нельзя было бы получить более совершенный, более гармонический образец красоты, какой представляла собою молодая царица Савская.

— О! О! — весело перебил Рауля регент. — Вы были соперником вашего прадеда, а теперь хотите сделаться соперником царя Соломона!! Берегитесь, кавалер, мы вас назовем влюбленным в обои.

— Я принужден вывести ваше высочество из заблуждения, — отвечал Рауль, — на этот раз дело идет не о любовном приключении.

— В таком случае я отказываюсь от своих слов и прошу вас продолжать.

Рауль поклонился и начал:

— В моей фамилии существовало довольно странное предание насчет последних обоев, которые я имел честь описать вашему королевскому высочеству; но прежде я не слыхал об этом предании, и мне рассказал его старый слуга уже Б то время, когда я перешел в третью комнату.

Предание это утверждало, что один из моих предков, возвратясь из второго крестового похода, привез с собою портрет царицы Савской, портрет подлинный, неопровержимый, который со времен царя Соломона, как бесценное сокровище, хранился, переходя от отца к сыну, в одном иудейском семействе, жившем в окрестностях Иерусалима. Предание не говорило, купил ли предок мой этот портрет или насильно завладел им. Впрочем, это была неважная подробность. Вернувшись во Фракцию и в свое поместье с этой драгоценной находкой, предок мой поспешил заказать обои, в которых царица Саба должна была представлять главное действующее лицо. Обои были сделаны и прибиты на стену. С того времени оригинальный портрет исчез, а обои остались…

— Итак, — спросил регент, — черты, воспроизведенные на обоях вашего замка Ла Транблэ, действительно черты той царицы, которую царь Соломон любил более всех?

— Так, по крайней мере, утверждает предание, и скоро, я думаю, ваше высочество не будете более в этом сомневаться…

— Продолжайте, кавалер, — сказал герцог Орлеанский, — я вас слушаю… Мы все слушаем вас с неослабевающим интересом…

— Ночи охоты и любви в двух первых комнатах, — продолжал Рауль. — убедили меня, что видения, хоть, может быть, и в другом роде, непременно явятся мне и в третьей комнате… поэтому я нисколько не удивился, когда в одну ночь, после того как я заснул спокойным и глубоким сном, я вдруг был разбужен звуками музыки, сначала тихой и нежной, а потом громкой и торжественной. Странный свет наполнял комнату и становился с каждой секундой все ярче и ярче. Все лица на обоях как будто оживились. Царица склонялась перед Соломоном, у ног которого эфиопские невольники складывали подарки, между тем как народ, неся на плечах своих безобразных и губастых идолов, толпился позади юной царицы. Мое пробуждение прервало эту сцену. Царица Савская перестала заниматься Соломоном и, подойдя ко мне, сказала:

— Тебе страшно?

Давно освоившись с подобными сценами, я гордо отвечал:

— Девиз моей фамилии: Транблэ не дрожит!

Этот ответ, казалось, совершенно удовлетворил царицу, потому что она тотчас сказала:

— Да, твой род силен и славен доблестными подвигами… Потому-то я и пришла к тебе…

— Кто вы? — спросил я.

Кто была она, я это знал, но мне приятно было услышать это от нее самой.

— Я Балкида, дочь Гадаба и царицы амиаритов, та самая Балкида, которая пришла из города Мареба, столицы царства Сав, предложить моя подарки и мое сердце сыну Давида, Солиману-бен-Дауду, которого вы называете Соломоном.

— Итак, царица» вы любили этого Солимана-бен-Дауда, сына Давида и Бетсабеи?..

— Более моей жизни!..

— А заплатил ли он вам любовью за любовь?..

— Он любил только одну меня.

— Уверены ли вы в этом, царица?..

— Как уверена в том, что меня зовут Балкидой.

— Как! Несмотря на его семьсот законных жен и четыре тысячи наложниц?..

— Несмотря на все это… Впрочем, когда я пришла к нему принести в дар мою любовь и мою девственность, он имел против меня ужасное предубеждение…

— Осмелюсь ли спросить, какое?

— Так как невозможно было опровергнуть красоту моего лица и стана, Солиману-бен-Дауду сказали, что у меня козлиные ноги и что я прячу их под платьем…

— И Солиман-бен-Дауд поверил этому?..

— Дурному всегда верят, особенно когда дурное нелепо и неправдоподобно…

— Как же вы оправдались, царица?..

— Мои клеветники сами доставили мне средство… Они убедили сына Давида выстроить для моего приема дворец с хрустальным полом. «Когда Балкида войдет в этот дворец, — сказали они, — она подумает, что на мраморе вода, поднимет платье и откроет свои козлиные ноги, которые докажут, что она женский демон…» Дворец был выстроен. Я пришла и, в самом деле подумав, что на полу вода, подняла платье, как предвидели мои враги, и в этом движении обнажила мои напрасно опозоренные ноги, на каждом пальце которых было по перстню, усыпанному бриллиантами, сапфирами и другими драгоценнейшими каменьями.

— Что же сказал тогда Солиман-бен-Дауд?

— Он наказал смертью тех, которые солгали, и с этой минуты отдал мне свою душу и научил меня тайнам, которые делали его таким могущественным.

— Так у Солимана-бен-Дауда были тайны?..

Царица Савская глядела на меня две или три секунды с презрительным сожалением. Улыбка приподняла ее розовые ноздри и пунцовые губки. Потом она сказала мне:

— Разве ты не знаешь, что Солиман-бен-Дауд был величайший чародей на свете?.. Разве ты не знаешь, что он повелевал стихиями и что, по его голосу, мертвецы выходили тотчас из своих могил?..

Я совершенно этого не знал, но, стыдясь моего неведения, которое так оскорбляло Балкиду, отвечал с смирением:

— Извините меня, царица, я забыл. Но, — прибавил я через минуту, — разве вы удостоили явиться ко мне только затем, чтобы напомнить об этом?..

— Нет.

— Вы имели другую причину?

— Имела.

— Могу я узнать?

— Я хочу заплатить тебе, потомку Гюга де ла Транблэ, рыцаря крестовых походов, долг признательности!..

— Разве мой предок Гюг де ла Транблэ оказал вам какую-нибудь услугу?..

— Величайшую. Ему — так как он велел воспроизвести меня на этих обоях в моей земной оболочке, обязана я тем, что оживаю на этом свете в известные дни и часы.

— И вы выбрали меня, чтобы заплатить этот долг?

— Да.

— Очень благодарен, царица! Принимаю заранее и с закрытыми глазами все, что бы вы ни сделали для меня… — вскричал я.

— Я сделаю многое, — возразила Балкида, — потому что открою тебе некоторые из чародейских тайн Солимана-бен-Дауда…

 

XV. Первый успех

— И царица одержала свое обещание? — с живостью перебил Рауля герцог Орлеанский.

— Сдержала, ваше высочество.

— Как?.. Она вам передала знания и могущество Солимана…

— Не совсем, ваше высочество, потому что тогда я был бы могущественнейшим из людей, могущественнее, нежели все государи на свете! Она научила меня только некоторым тайнам своего царственного любовника, и то немногое, что я знаю из магии и чародейства, узнал я от нес…

— Итак, могущество вызываний… это могущество, о котором вы сейчас говорили?..

— Мне передала его царица Савская.

— Странно!.. Странно и удивительно!.. — прошептал герцог Орлеанский, погрузившись в глубокую задумчивость, которая, впрочем, была непродолжительна.

Скоро он поднял голову и спросил:

— Но после того, кавалер, видали ли вы Балкиду?..

— Очень часто, ваше высочество.

— До которых пор это продолжалось?

— Это продолжается до сих пор… Редко случается, чтобы я пропустил месяц или два, не призывая ее. Она всегда приходит на мой зов… Я расспрашиваю ее, и она отвечает мне… Я советуюсь с ней, и она руководит мною…

— Как? — вскричал регент вне себя от изумления, — вы еще и теперь вызываете ее?..

— Да, конечно!.. Ваше высочество, только на этот раз дело идет не о вызывании… Не тень вызываю я из глубины мрака силою моих заклинаний… нет… а царица, изображенная на обоях, вдруг становится живым существом…

— Стало быть, таинственные обои еще существуют?

— Существуют, ваше высочество.

— Конечно, в Пикардии?

— Нет, ваше высочество.

— Где же?

— Здесь, в Париже. Я считаю царицу Саба моим добрым гением и не расстаюсь с ее изображением…

— В таком случае я могу ее увидеть?..

— Непременно… если ваше королевское высочество этого желаете…

После этих последних слов Рауль бросил на маркиза де Тианжа взгляд, в котором видна была вся гордость упроченного торжества. Филипп Орлеанский продолжал:

— Значит, я могу присутствовать при чуде… могу быть свидетелем этого удивительного преобразования?..

— Вашему королевскому высочеству стоит только захотеть… — отвечал Рауль, низко кланяясь.

— Вы были правы, кавалер, — продолжал Филипп, — вы были правы, что не хотели принять унизительного звания соперника Антонии Верди!.. Что такое знание этой ничтожной чародейки в сравнении с вашим знанием?.. Что значит ее могущество в сравнении с вашим?

На этот раз взгляд Рауля опять выразительно устремился на маркиза де Тианжа. Конечно, Рауль имел право гордиться самим собой, потому что он достиг с невероятным искусством первой части удивительно придуманного плана.

Между тем ужин приближался к концу и вместо того, чтобы, по обычаям Пале-Рояля, превратиться в оргию, сделался угрюм и безмолвен. Фантастические рассказы Рауля произвели на всех присутствующих впечатление зловещее и страшное. Собеседникам казалось, что, того и гляди, в залу пиршества явятся привидения, и каждый спрашивал себя, живое ли существо его сосед. Герцог Орлеанский понял, что невозможно было бороться против этой общей озабоченности, и встал из-за стола, говоря одной из оперных богинь:

— Уверена ли ты, Эмили, что ты не умерла и не похоронена две тысячи лет назад под каким-нибудь пелопоннесским лавром?.. Уверена ли ты, что ты не тень Аспази и Фринеи?

— Мне кажется, — возразила прелестная девушка, — что ваше высочество не раз могли убедиться в том, что я не тень…

— Совершенно справедливо, моя очаровательная Лаиса… Ступай же ожидать меня в моей комнате… мне надо поговорить с тобой…

— О греческой истории, ваше высочество?

— Именно.

Эмили исчезла, преследуемая грозными взглядами Парабер и Сабран. Потом регент отпустил остальных гостей, сказав Раулю:

— Кавалер де ла Транблэ, я жду вас завтра в два часа… нам надо поговорить о важных вещах…

— Завтра в два часа, — отвечал Рауль, — я буду иметь честь явиться к вашему королевскому высочеству.

И он пошел с маркизом де Тианжем к карете последнего, которая ждала их.

— Ну, маркиз, довольны ли вы мною? — спросил кавалер, как только они уселись на мягкие подушки кареты, быстро покатившейся.

— Вы спрашиваете, доволен ли я?

— Да.

— Ну, друг мой, я в восхищении, я в восторге!..

— Точно?

— Даю вам честное слово!

— Вы находите, что я хорошо разыграл свою роль?..

— До такой степени хорошо, что я, даже будучи предупрежден, слушал вас с изумлением и спрашивал себя иногда, не справедливо ли все это, так много было истины, естественности и убеждения в вашем рассказе…

— Вы меня радуете, маркиз!..

— Радуйтесь, радуйтесь, мой милый, потому что вы одержали блистательную победу, и кажется, она будет решительной.

— Итак, по вашему мнению, теперь крепко мы держим Филиппа?

— Связанного по рукам и ногам, — прибавил де Тианж. — И если вы будете продолжать как начали, то скоро будете управлять тем, кто управляет Францией!..

— Принимаю предсказание.

— Помните, кавалер, — заметил, смеясь маркиз, — что с нынешнего дня я прошу вашего покровительства на то время, пока вы будете всемогущим.

— Оно обещано вам заранее! — отвечал Рауль тем же тоном. — Удар, нанесенный итальянке, был жесток, не правда ли? — прибавил он гораздо серьезнее.

— Так жесток, что я сомневаюсь, поднимется ли она… Теперь я не дал бы и пятисот пистолей за влияние Антонии Верди на регента…

— Да услышит вас сатана, покровительствующий нам.

— Вот мы и доехали до ваших дверей, — сказал маркиз. — Не нужно ли нам условиться в чем-нибудь?

— Да, конечно!

— Я к вашим услугам…

— Я, кажется, говорил вам, что знаменитые обои находятся в разрушенном домишке, который называется Маленьким Замком и расположен между Сен-Жерменом и Рюэлем, на берегах Сены?..

— Да, вы мне говорили…

— Надо, чтобы эти обои были привезены в Париж как можно скорее.

— Ничто не мешает нам сделать это сегодня же.

— У вас, конечно, есть слуга, на которого вы можете положиться?

— Есть.

— У меня же есть мой верный Жак, который ради меня позволит изрубить себя на куски… Этих двух человек довольно.

— Что вы хотите с ними делать?

— Завтра утром, как только начнет рассветать, вы, я, ваш лакей и Жак отправимся в путь. Лошадьми править будет Жак. Через полтора часа мы будем в Маленьком Замке: лакеи наши снимут и завернут обои, а мы привезем их в Париж; следовательно, слухи о нашей поездке не дойдут до Пале-Рояля.

— Ну, если вы хотите, я завтра приеду за вами в восемь часов утра в охотничьем экипаже, чрезвычайно легком на ходу… Лошади мои помчат нас быстрее ветра.

— Хорошо. До свидания, маркиз.

— До свидания, кавалер.

Ровно в полдень маркиз де Тианж и кавалер де ла Транблэ возвратились из Маленького Замка с обоями, старательно завернутыми в толстый холст. Дорогой маркиз сказал Раулю:

— Кажется, любезный друг, покамест все идет хорошо… я даже нахожу, что все идет слишком хорошо!

— Что вы хотите сказать, маркиз?

— Я хочу сказать, что опасаюсь встретить одно препятствие — самое серьезное из всех. Что если оно вдруг явится в последнюю, решительную минуту и помешает осуществлению наших прекрасных планов…

— Препятствие? Какое, Боже мой?

— Или я ошибаюсь, или вы еще не сообщали вашей очаровательной Жанне, вашей живой и грациозной царице Савской, какую роль назначаете ей в фантастической пьесе, которую мы приготовляем к великому увеселению доброго Филиппа Орлеанского, регента Франции…

— Это правда, Жанна еще ничего не знает. Но что за беда?

— А если она не захочет нам помогать?

— Это невозможно!

— Напротив, все возможно! Женщины странны и капризны.

— Вообще вы правы, но в этом случае ошибаетесь. Жанна живет только мною и не имеет другой воли, кроме моей. Она сделает все, что я ей велю. Если я ей скажу, чтобы она пошла на смерть, для меня она пойдет с улыбкой! Не беспокойтесь же, маркиз, я ручаюсь за Жанну.

— Неужели она такова, как вы ее описываете?

— Уверяю вас!

— О, если так, то это не женщина, а ангел!

— Кто же в этом сомневается?

— В таком случае, кавалер, мы — оба заслуживаем галер, знаете ли вы?

— Ба! Это за что?

— Вы — за то, что обманули этого ангела, а я — за то, что помогал вам.

Рауль расхохотался.

— Вы говорите серьезно? — сказал он потом.

— Очень серьезно. Ну, любезный маркиз, я заранее утешаюсь, что буду грести на галерах короля в вашей компании… Впрочем, ручаюсь вам, что Жанна со мной вполне счастлива…

— Я вам верю, но продолжится ли это?

— Как можно долее. Притом разве я виноват, что был уже женат, когда встретился с Жанной? Я люблю ее всей душой, и если дьявол освободит меня от моей первой жены — а я прошу его об этом каждое утро, каждый вечер — настоящий брак немедленно заменит комедию, в которой вы мне помогали…

 

XVI. Филипп Орлеанский и Рауль

В тот же день, ровно в два часа, Рауля проводили в кабинет регента.

Филипп Орлеанский сделал два шага навстречу к молодому человеку. Эти два шага были неопровержимым доказательством начала милости — неслыханной, беспримерной безграничной. Сердце Рауля встрепенулось от радости, но лицо осталось бесстрастно и выражение его, глубоко почтительное, не обнаружило того, что происходило в душе молодого человека.

— Кавалер, — сказал регент, — знаете ли вы, что я не спал всю ночь…

— Смею надеяться, — заметил Рауль, — что не нездоровье стало причиной бессонницы вашего высочества?

— Я здоров, — отвечал Филипп.

— Однако эта бессонница?

— Вы одни причиною ее, любезный кавалер.

— Я? — вскричал Рауль, притворившись испуганным.

— О! He пугайтесь… Да, вы невинная причина. Я не спал, потому что меня занимали ваши три странные рассказа, особенно последний… о нем-то я и желал поговорить с вами сегодня… Со вчерашней ночи меня преследует неотступная мысль, любезный кавалер…

— Если бы я осмелился расспросить ваше королевское высочество…

— Вы спросили бы меня, какая это мысль? — перебил регент. — Я вам скажу: я хочу видеть царицу Савскую.

— Я уже слышал это желание от вашего высочества и имел честь отвечать, что ничего нет легче, чем удовлетворить его…

— Так, так, но когда?

— Я заметил, что в субботу прелестная Балкида особенно любит являться ко мне… Сегодня среда, итак, через три дня ваше королевское высочество можете быть свидетелем чуда, возбуждающего ваше любопытство.

— Хорошо, пусть в субботу; но до тех пор нельзя ли мне, по крайней мере, взглянуть на обои?

— Я предвидел желание вашего королевского высочества… и…

— Что же вы сделали?

— Привез с собой эти обои.

— Сюда?

— Да. Они в передней. Я оставил их в руках моего лакея…

— Кавалер! — вскричал Филипп с ласковой улыбкой. — Вы верный и ревностный слуга… Мало этого: вы — драгоценный друг!..

Упоенный радостью и надеждой от таких слов, Рауль преклонил колени перед регентом. Филипп милостиво его поднял, потом позвал лакея и сказал:

— В передней ты найдешь человека в ливрее кавалера де ла Транблэ. Принеси сюда сию же минуту, вместе с ним, ту вещь, которую он держит.

Через две минуты обои все еще завернутые в толстый холст, явились в кабинет его королевского высочества. Регент развернул их, не теряя ни секунды, и приказал слугам уйти.

— Итак! — вскричал Филипп, долго и с восторгом любуясь чертами царицы. — Итак, вот эта библейская герцогиня!.. эта Балкида, царица амиаритов!.. эта юная и лучезарная возлюбленная Соломона, сына Давидова, величайшего из всех царей в мире! Как она хороша!.. Как она хороша!..

— Царица Савская, — спросил Рауль, улыбаясь, — имеет несказанную честь нравиться вашему королевскому высочеству?

— А! Теперь я понимаю, — прошептал регент, — понимаю, почему Соломон оставил для нее своих семьсот законных жен и три тысячи наложниц. И я увижу ее живой, — прибавил он после продолжительного и безмолвного созерцания, — такой, как она была в дни своей юности и любви?

— Да, ваше высочество, вы ее увидите.

— Смогу ли я говорить с нею?

— Можете, ваше высочество.

— Будет она отвечать мне?

— Не могу утверждать этого, ваше высочество.

— Но, по крайней мере, будет ли она отвечать вам при мне?..

— В этом нет никакого сомнения.

— Какое место выберете вы?

— Какое будет угодно вашему королевскому высочеству.

— В Пале-Рояле можно?

— Конечно.

— Я прикажу, чтобы вам отвели во дворце комнату, в которую только вы и ваши люди будут иметь право входа… Установите в этой комнате обои, и до субботы вы будете в ней безграничным властелином. Имеете вы сказать что-нибудь против этого распоряжения?

— Ничего, ваше высочество.

— Назначьте сами особ, которые могут присоединиться ко икс в субботу.

— Если ваше королевское высочество удостоите мне позволить, я выразил бы желание, чтобы этих лиц было немного…

— Приказывать будете БЫ, а не я… Если вы хотите, я буду один…

— О, этого не нужно. Ваше королевское высочество можете пригласить маркиза де Тианжа и двух дам…

— Кого же именно?

— Мадам де Парабер и прелестную Эмили…

— Хорошо… Теперь повторяю вам, что вы будете самовластным властелином в отведенной вам комнате…

И бросив новый и продолжительный взгляд на кроткое лицо царицы Саба, регент повторил взволнованным голосом:

— О! Как она хороша!.. Как хороша!..

 

XVII. Матьяс Обер. — Будущий министр

Помнят ли наши читатели один грязный кабак, гнусную таверну, под обманчивой вывеской «Марс и Венера»? Два раза уже мы вводили их в этот разбойничий притон за нашим героем, Раулем. В первый раз он ходил туда за шайкою бродяг, которые должны были помочь ему в осуществлении планов мщения против трех наследников, лишивших его наследства маркиза Режинальда, его приемного отца. Во второй раз Рауль ходил в кабак «Марс и Венера» за искусным шпионом Матьясом Обером, прозванным Рысью, который мог доставить ему сведения об Антонии Верди. Читатель помнит, что после разговора, приведенного нами, Матьяс Обер, благодаря прежним сношениям с Жаном Каррэ, лакеем Антонии, мог представить Раулю подробное донесение, заключавшее некоторые весьма интересные факты, хоть он и не достиг желанной цели, потому что мнимая итальянка окружала себя непроницаемой завесой таинственности.

Теперь мы снова находимся в неприятной, но избежной необходимости ввести наших читателей в третий раз в эту самую таверну, и опять Матьяс Обер привлекает нас в этот отвратительный притон.

Сцена, которую мы расскажем, происходила вечером в тот день, когда Рауль приносил в Пале-Рояль обои с изображением царицы Савской.

Матьяс Обер, шпион по натуре, вор по темпераменту и «брави», когда представлялся случай продать за хорошую цену удар ножом или шпагой, занимал обычный угол в одной из двух комнат, составлявших нижнее помещение таверны. По своей неизменной привычке он курил короткую глиняную трубку и с расстановкой потягивал водку из оловянной кружки. Матьяс Обер был еще худощавее и бледнее прежнего. Только его жалкая одежда была заменена теперь костюмом несколько получше, который мог поразить знатоков пышностью и великим изобилием потускневших медных галунов. Без сомнения, приобретя этот великолепный наряд, Матьяс Обер растратил на кутежи остаток тридцати луидоров, полученных им несколько дней тому назад от кавалера де ла Транблэ. По всей вероятности, этому же кутежу надо было приписать и бледность лица разбойника.

Трубка Матьяса Обера погасла за неимением табака. Он поднес к губам оловянную кружку, но на дне ее оставалось несколько капель. Он проглотил их и, поставив на грязный стол пустую кружку, обшарил все карманы с каким-то ожесточением. Бесполезные поиски!.. Карманы были пусты, или по крайней мере в них находился только носовой платок в очень плохом состоянии, фальшивые карты да кости. Матьяс Обер излил всю свою досаду, ударив по столу огромным кулаком, отчего заплясали все графины и стаканы. Но как ни был силен этот удар, он ничего не исправил и ни в чем не изменил положения несчастного шпиона.

— Пойду-ка я около полуночи прогуляться по Новому мосту, — прошептал этот достойный уважения господин, — и очень я буду несчастлив, если мне не удастся найти в кармане какого-нибудь запоздалого гражданина тот кошелек, который я потерял утром.

Приняв это похвальное намерение и выразив его довольно деликатным образом, Матьяс Обер успокоился, и нечто вроде улыбки обрисовалось под густыми черными усами, покрывавшими его поблеклые губы.

В эту минуту в таверну вошло новое лицо.

Этот новый посетитель был человек лет тридцати двух высокого роста, крепкого сложения и с беззаботной физиономией. С торжествующим видом носил он новую, очень яркую и очень пеструю ливрею — зеленый жилет с серебряным галуном, красные панталоны и пурпурный кафтан с серебряными галунами по всем швам. На его напудренных и взбитых волосах была надета набекрень шляпа с великим множеством галунов. Полные икры его красовались в белых чулках, а на башмаках светились огромные серебряные пряжки. Широкое и румяное лицо этого незнакомца не было лишено некоторого рода правильности, но представляло выражение вместе и надменное и низкое, не нравившееся с первого взгляда. Это было лицо лакейское в полном смысле слова.

Появление незнакомца в таверне, обыкновенные посетители которой нам уже известны, произвело эффект, даже, может быть, гораздо больший, нежели он желал. Почтенные клиенты таверны «Марс и Венера» держались принципа равенства, и вид великолепной ливреи раздражал их нервы, напоминая им, что на свете были знатные и богатые люди, которые держали у себя слуг, между тем как они должны были сами служить себе.

— Зачем явился сюда этот попугай? — спросил один шутник, остроумно намекая на красный и зеленый цвета ливреи лакея.

— Скажи лучше — рак!.. — отвечал другой.

— На нем столько серебряных галунов, — вскричал третий, — что нам хватило бы их на вино на целых три дня!..

— Вон, попугай!..

— Вон, рак!..

— Да… да… пусть он убирается отсюда…

— Только пусть оставит здесь свое красное платье; мы пропьем его галуны!..

Едва были произнесены эти последние слова, как полдюжины висельников окружили несчастного лакея, который, потеряв всю свою самоуверенность и вовсе не думая употребить свою физическую силу, чтобы отделаться от докучливых, жалобно повторял:

— Друзья мои… мои добрые друзья… позвольте мне объяснить вам, что я из ваших… что вы найдете во мне старого товарища…

— У нас нет друзей между лакеями… — отвечали хриплые и угрожающие голоса.

— У нас нет товарищей в ливреях!..

— Мы пропиваем галуны, а не носим их!..

— Но еще раз позвольте сказать вам…

— Ничего не позволяем!

— Ну, негодяй, снимай свое платье, да проворнее!.. и убирайся отсюда!

Лакей принужден был повиноваться, как вдруг он вскрикнул от радости. Обводя вокруг испуганными глазами, он приметил знакомого человека, и именно того самого, ради которого пришел в кабак «Марс и Венера».

— Эй, Матьяс Обер, — закричал он, — приди ко мне на помощь, избавь меня!

Матьяс Обер, без сомнения, погруженный в ряд философических размышлений, не обращал до сих пор никакого внимания на сцену, происходившую возле него. Но, услыхав свое имя, он поднял голову и взглянул на того, кто его звал.

— А! — сказал он потом самым спокойным тоном, — это ты, Жан Каррэ…

— Ты видишь, что это я, — отвечал лакей Антонии Верди, — избавь же меня!

— Оставьте его!.. — вскричал Матьяс Обер, обращаясь к висельникам, окружавшим лакея. — Прочь! этот господин мне приятель!

Круг тотчас раздвинулся не без ропота, и сердитый голос спросил:

— Если эта птица приятель Рыси, зачем же он не сказал заранее?

— А дали ли вы мне на это время, мои деточки? — возразил Жан Каррэ, к которому вдруг возвратилась вся уверенность. — В другой раз скажу, а пока помните поговорку: говори что хочешь, а рукам воли не давай!..

Сказав это, лакей воспользовался возвращенной ему свободой, чтобы сесть напротив Матьяса Обера, который пожал ему руку и спросил:

— По какому случаю ты здесь, Жан Каррэ?

— Нисколько не по случаю…

— А как же?

— Я пришел сюда с целью повидать кой-кого…

— Можно спросить, кого именно?

— Можно.

— Ну?

— А я отвечаю, что пришел к тебе, Матьяс Обер…

— Ага!

— Это тебя удивляет?

— Нет. Ты все еще в услужении у Антонии Верди?

— Да.

— Стало быть, я нужен твоей госпоже?

— По крайней мере, ей нужен человек, у которого, как у тебя, были бы рысьи глаза и хитрость лисицы.

— И ты вспомнил обо мне?

— Как изволишь видеть.

— Спасибо! Стало быть, есть дельце?

— И дельце из таких, какие ты любишь.

— То есть без риску, а выгодно?

— Именно!

— Можно заработать кое-что?

— Можно.

— Много?

— Достаточно, чтобы ты остался вполне доволен.

— Я вижу заранее, что дельце будет по мне.

— Ну, поговорим…

— Хорошо, только прежде спроси табаку и водки, если у тебя есть в кармане деньги.

Жан Каррэ ударил по карману.

— Деньги есть! — сказал он, — Да еще золото, старикашка!

— О! О! Верно, служить у Антонии Верди хорошо.

— Еще бы!

Лакей Антонии велел принести табаку и водки в изобилии, потом продолжал:

— Знаешь ты, что происходит?

— Где? — спросил Матьяс Обер.

— У нас и в Пале-Рояле.

— Решительно ничего не знаю.

— Ну так я скажу тебе, что мы в великой милости… и я, право, не знаю, где остановится эта милость.

— Тем лучше для вас!

— Ты, конечно, слыхал о последней любезности регента кмнам?

— Нет.

— Он подарил нам восхитительный домик на улице Серизэ и дает нам порядочную сумму на стол и экипаж. У нас есть каретные лошади к лакеи, а я возведен в звание доверенного человека… мне посчастливилось, когда я решился на смелый поступок, который все называли глупостью!

— Какой поступок?

— Помнишь в Марселе… когда я поехал с Антонией Верди, у которой не было ни гроша. Все смеялись мне в лицо… а видишь, до чего мы дошли теперь!?

— Поздравляю тебя от всего сердца.

— Это еще не все.

— Что же еще?

— Со временем я могу сделаться первым министром французского королевства.

— Что ты сказал? — вскричал Матьяс Обер, не веря своим ушам.

Жан Каррэ повторил свою фразу.

— С ума ты сошел, что ли? — спросил Матьяс Обер. — Или насмехаешься надо мной?

— Ни то, ни другое… Ты скоро увидишь, что я в здравом рассудке. Кажется, верно, что царствование Парабер, Сабран и всех других прошло…

— Ага! Кто же их заменил?

— Антония Верди. Следуй же за моим рассуждением… Филипп Орлеанский всегда управлялся и будет управляться женщинами… Когда Антония Верди будет официальной фавориткой регента, как, например, была Монтеспан в последнее царствование, ее интересы будут требовать, чтобы министром был преданный ей человек… а этот человек я; почему бы мне не заменить, и даже с выгодой, этого подлеца Дюбуа, которого, конечно, я стою во всех отношениях?

Матьяс Обер иронически поклонился Жану Каррэ, говоря:

— Господин первый министр, смиренно вам кланяюсь и прошу не забыть меня в будущем распределении ваших милостей… Я буду доволен безделицей, ваше превосходительство… Я так мало честолюбив, что приму даже место генерального контролера или сборщика податей…

Жан Каррэ с любезностью принял эту шутку и отвечал серьезным и покровительственным тоном:

— Хорошо, хорошо! Обещаю подумать о вас!

— Кстати, — спросил Матьяс Обер, переменив тон, — когда ты будешь министром, будешь ли ты и кардиналом тоже?

— Почему бы и нет? Я могу быть кардиналом не хуже Дюбуа и даже, если хочешь, получше, чем он.

— Почему лучше?

— Потому что я имею над ним огромное преимущество.

— Какое?

— Он женат, а я нет…

— Это правда, и я начинаю думать, что ты когда-нибудь точно променяешь свою красную ливрею на сутану такого же цвета. В нынешнее время не знаешь, кардиналы ли лакеи или лакеи кардиналы!

 

XVIII. Матьяс Обер и Жан Каррэ

Просим наших читателей не усмотреть в фразах, оканчивающих предыдущую главу, нападок на религию или на ее представителей. Нужно ли нам напомнить, что кровавая насмешка Матьяса Обера над красным платьем кардинала более чем оправдывалась гнусными нравами той эпохи, когда поведение духовенства оскорбляло даже двор; когда, и это хуже всего, Дюбуа, который не был даже священником, был посвящен в архиепископы камбрейские, найдя, подобно Рогану, своего Трессана и своего Масильона… Какие ужасные вещи ни писал бы романист об этом гнусном времени, они все-таки будут слабее истины. Сделав это необходимое объяснение, вернемся к нашему рассказу.

— Все это прекрасно, — сказал Матьяс Обер, — мы очень остроумны, но время проходит! Ты мне сказал, Жан Каррэ, что хочешь поговорить со мною о серьезном деле. Я готов, будем говорить…

— Будем говорить, — повторил лакей. — Но прежде необходимо, чтобы я напомнил тебе недавние происшествия, касающиеся до нас обоих.

— Уши мои открыты, и я слушаю тебя со вниманием.

— Назад тому две или три недели, в одно прекрасное утро, выходя из гостиницы «Лион», где мы тогда жили, я увидал тебя у ворот… Ты как будто поджидал кого-то или подстерегал…

— Ты меня узнал и подошел ко мне…

— Именно… я обрадовался, что встретил старого приятеля, и спросил тебя, что ты тут делаешь. На этот вопрос ты отвечал тоже вопросом: «Уж не живешь ли ты в этой гостинице?» На мой утвердительный ответ ты продолжал: «Не знаешь ли ты даму, выдающую себя за итальянку и называющуюся Антония Верди?»

— А ты отвечал, что хорошо знаешь эту даму, потому что находишься у ней в услужении и прочее, и прочее. Ты видишь, что память у меня верна…

— Я никогда в этом не сомневался!

— Тогда я закидал тебя вопросами…

— На которые я не хотел отвечать, сознайся в этом…

— Это правда, твое сопротивление было геройским до той минуты, пока я не сунул тебе в руку луидор…

— Что же делать?.. В то время мы не были еще в милости… Мы еще, так сказать, не катались по золоту… Притом я чрезвычайно слаб, когда дело идет о том, чтобы оказать услугу моим друзьям…

— Ты употребляешь слова не так, как следует… — перебил Обер, смеясь, — ты говоришь «оказать услугу», а хочешь сказать «продать ее»…

— Ах, Боже мой! — возразил Жан Каррэ, — не будем придираться к словам!.. Как бы то ни было, я рассказал тебе все, что только знал сам…

— За это я тебе чрезвычайно благодарен…

— Я всегда думал, что признательность — одна из твоих главных добродетелей!

— И ты не ошибался.

— Но вернемся к тому, что нас занимает. Не нужно быть колдуном, чтобы понять, что не простое любопытство побуждало тебя осведомляться обо всем касающемся Антонии Верди. Ты трудился для кого-то…

— Еще бы!

— Какой-то дворянин дорого заплатил тебе за те сведения, которые я сообщил тебе, право, за дешевую цену…

— Очень может быть!

— Скажи мне, как зовут этого дворянина.

— Нет, этого не скажу!

— Ты отказываешь мне?

— Отказываю.

— Почему?

— Потому что этот дворянин, как ты действительно угадал с помощью твоего воображения и всегдашней проницательности, купил и мои сведения, и мою скромность. Я честный человек, я дал слово и уже не могу отдать тебе то, что продал другому.

Жан Каррэ пожал плечами и сказал:

— Вот три луидора, скажи мне его имя.

— Полно! — вскричал Матьяс Обер. — Неужели ты воображаешь, что я продам свою совесть за такую ничтожную цену…

— Сколько ты требуешь?

— Десять луидоров.

— Это слишком дорого.

— Ну так не будем более говорить об этом…

— Послушай! Ты отказываешься от хорошего барыша, тем более что мы знаем имя, которое ты не хочешь нам назвать.

— А! Вы его знаете… так не спрашивайте меня.

— В доказательство того, что мы его знаем, я тебе скажу.

— Я жду…

— Этого дворянина зовут кавалером Раулем де ла Транблэ.

Произнося эту последнюю фразу, Жан Каррэ с величайшим вниманием наблюдал за Матьясом Обером. Но хотя тот чрезвычайно удивился, лицо его осталось бесстрастно: ни один мускул в нем не пошевелился.

— Ты видишь… — сказал Жан Каррэ, обманувшись в ожидании.

— Я вижу, — отвечал Матьяс, — что если вы так уверены в этом, то я вам не нужен…

— Что же, разве мы ошибаемся?

— Вы должны знать это лучше меня.

— Ну, скажи мне, ошибаемся мы или нет, и я дам тебе пять луидоров.

— Десять или ничего.

— Этакий упрямый осел.

— Уж я таков… хочешь соглашайся, хочешь нет…

— На, возьми твои десять луидоров. Говори же имя…

— Вы не ошибаетесь, — отвечал Матьяс Обер, спрятав деньги в карман, — я осведомлялся об Антонии Верди для кавалера Рауля де ла Транблэ.

— Поздравляю! — вскричал Жан Каррэ, смеясь. — Смышлен ты! Подцепил у нас даром десять луидоров!

— Совсем нет! Я поступил откровенно! Я не принуждал вас покупать мой товар, который был вашим… Но каким чертом узнали вы, что кавалер де ла Транблэ нанял меня?

— Мы не узнали, а угадали.

— Как это?.. инстинктом? Без указаний?

— Нет, госпожа моя имела указание…

— Какое?

— Дней через пять после нашей встречи у дверей квартиры, которую мы занимали, кто-то позвонил… Я отворил и увидел молодую даму, белокурую и бледную, которая казалась очень встревожена и, несмотря на то, прелестна, как ангел… Она хотела видеть мою госпожу. Я отвечал ей, что синьора не принимает никого в этот вечер. Прошу вас, скажите вашей госпоже, вскричала незнакомка, что мадам де ла Транблэ желает говорить с ней. Я отвечал, что не могу этого сделать, потому что госпожа заперлась, а когда она запрется, то гори хоть весь дом, до нее не доберешься… Это была истинная правда.

— Что же сделала молодая дама? — спросил Матьяс.

— Она ушла с очень печальным видом. Она уже прошла несколько ступеней, когда я спросил се: надо ли сказать ваше имя и доложить, что вы придете опять? Ома отвечала: не нужно, я не приду.

— Как все это странно! — сказал Матьяс Обер.

— Подожди, еще не все. На другой день, подавая завтракать, я сказал барыне о вчерашней гостье… Услышав имя мадам де ла Транблэ, Антония Верди вскрикнула и лицо ее вдруг помертвело. Но, несчастный, — сказала она мне с гневом, как будто бы я не исполнил в точности ее собственных приказаний, — надо было тотчас доложить мне! Надо было тотчас выломать двери, но добраться до меня!! Надо было не отпускать этой мадам де ла Транблэ!!. Но, по крайней мере, вернется ли она? Я был принужден отвечать, что это чрезвычайно сомнительно. Госпожа на меня очень сердилась, называла меня олухом, дубиной и засыпала меня множеством вопросов насчет лет и лица гостьи. Когда я сказал ей, что мадам де ла Транблэ молода и удивительно хороша, с ней сделалась истерика. Она не выезжала целый день, все надеясь, что мадам де ла Транблэ придет еще раз.

 

XIX. Жанна и Рауль

— Что это за чертовская тайна?! — прошептал Матьяс Обер.

— С этого дня, — продолжал Жан Каррэ, — Антония Верди была озабочена, задумчива, беспокойна, хотя ее влияние в Пале-Рояле увеличивалось невероятным образом. Регент осыпал ее знаками своей благосклонности, могу сказать даже любви. Наш переезд в отель в улице Серизэ не сделал ее веселее. Вчера ее пригласили ужинать в Пале-Рояль. Она спросила у регента список гостей и, увидев в нем имя кавалера де ла Транблэ, придумала какой-то предлог, чтобы не быть на ужине… Наконец сегодня утром она приказала мне отыскать искусного, опытного, деятельного и, главное, скромного человека, который бы мог в самый короткий срок доставить ей сколько возможно полные сведения обо всем, что касается нашего теперешнего пугала, кавалера де ла Транблэ, и жены его.

— Тогда-то ты вспомнил о бедном Матьясе Обере?

— Натурально… ты понимаешь, что надо ценить друзей?

— Скорее ты просто не знал, к кому обратиться!

— Вот еще! Напротив, я затруднялся, кого выбрать… Ты говоришь это для того, чтобы избавиться от признательности, в которой клялся мне сейчас… Но я знаю, что ты шутник… Теперь поговорим серьезно… Возьмемся мы за наше дельце?

— Это зависит от условий.

— Я тебе сказал, что они будут удовлетворительны.

— Ты сказал, но не назначил суммы.

— Двадцать пять луидоров.

— В таком случае не стоит и говорить! Кавалер де ла Транблэ дал мне тридцать за донесение об Антонии Верди.

— Если так, то мы поступим не хуже кавалера. Ты получишь тридцать луидоров.

— Мне нужно не тридцать, а шестьдесят.

— Полно! Почему же за совершенно одинаковую услугу ты просишь двойную цену?

— По той простой причине, что, трудясь для кавалера, я имел дело с небогатым и ничтожным дворянином. Теперь же, шпионя для Антонии Верди, я служу любовнице Филиппа Орлеанского, регента Франции, то есть женщине, которой золото не стоит ничего, кроме труда попросить его…

— Что справедливо, то справедливо! — прошептал, смеясь, Жан Каррэ. — Хорошо, — прибавил он, — будущий первый министр, договаривающийся от имени будущей регентши с левой руки, не может торговаться как простой смертный… Ты получишь шестьдесят луидоров… Хочешь получить задаток?

— Приму охотно.

— Вот тебе пятнадцать луидоров; остальные отдадим, когда получим донесение. Ты скоро его доставишь?

— У меня есть уже очень много сведений. Я дополню их и надеюсь в будущую субботу удовлетворить любопытство Антонии Верди.

— Вот это хорошо; я думаю, что мы будем довольны твоим усердием.

— Где я тебя увижу?

— Ты понимаешь, что я не решусь во второй раз явиться в такое заведение, как это, где без тебя мне пришлось бы плохо… Это значило бы компрометировать мою ливрею… Приходи на улицу Серизэ, в наш отель и спроси Жана Каррэ.

— Увижу я твою госпожу?

— Вероятно; она, конечно, сама захочет расспросить тебя.

— Хорошо, я принаряжусь… прекрасный пол всегда мне дорог!

— Злодей Матьяс Обер! — вскричал Жан Каррэ, вставая.

Они пожали друг другу руки, и лакей Антонии Верди вышел из таверны «Марс и Венера».

Оставим Матьяса Обера честно зарабатывать свои деньги, стараясь проникнуть в таинства домашней жизни кавалера де ла Транблэ. Оставим Жана Каррэ раздуваться гордостью от своего высокого звания, как доверенного человека Антонии Верди, и мечтать, что он скоро будет правою рукою фаворитки. Оставим Филиппа Орлеанского с нетерпением ожидать знаменитой субботы, которая должна была показать ему ослепительную царицу Савскую, возлюбленную великого Соломона. Оставим на несколько минут всех этих особ, с которыми скоро увидимся опять, и отправимся к Раулю и Жанне в их таинственное жилище.

Настала минута для Рауля объяснить Жанне, чего он ожидал от нее, и научить ее роли, которую он назначал ей в странной сцене, готовящейся разыграться в следующую субботу в Пале-Рояле, к мистификации его королевского высочества Филиппа Орлеанского, первого принца крови, регента Франции. Как и предвидел маркиз де Тианж, это объяснение немало затрудняло кавалера. Он знал, что Жанна будет ему повиноваться, но знал также и то, что простодушная и откровенная натура молодой женщины непременно сначала возмутится и с величайшим трудом примет участие в обмане. Рауль любил Жанну — нам это известно — и еще не дошел до того, чтобы видеть в ней только бессловесное орудие. Он не хотел ни огорчить ее, ни оскорбить, и мысль лишиться ее любви и ее уважения пугала его. Итак, по всем этим причинам он откладывал сколько было возможно разговор, который мы передадим читателям…

Наступил вечер пятницы. Невозможно было откладывать далее, и Рауль наконец решился. Как искусный комедиант, он начал с того, что придал своему лицу печальное и озабоченное выражение, которое не могло не привлечь внимания Жанны. В самом деле, мрачная физиономия Рауля тотчас же растревожила молодую женщину, и она начала расспрашивать его. Рауль сначала отвечал ей очень уклончиво. Беспокойство Жанны удвоилось. Рауль искусным умолчанием без труда превратил это беспокойство в настоящий испуг. Жанна уверила себя, что мужу ее угрожает неизбежное несчастье, и хотела знать, откуда оно явится. Минута была удобная, и Рауль воспользовался ею.

— Жанна, — сказал он, страстно прижимая к сердцу молодую женщину, — ты меня любишь, не правда ли?

Молодая женщина обратила на лицо мужа свои большие, полные изумления глаза и прошептала:

— Люблю ли я тебя? Зачем ты спрашиваешь меня об этом?.. Люблю ли я тебя? Лучше спроси меня, бьется ли мое сердце, потому что если я перестану любить тебя, оно перестанет биться!..

— А если именем этой любви я буду просить у тебя большего доказательства преданности, дашь ли ты мне его?..

— Все, что только ты можешь ожидать от меня, Рауль, я сделаю… Сделаю не колеблясь и с радостью… все, исключая одного.

— Чего?

— Я только не соглашусь расстаться с тобою…

— А речь идет именно о разлуке, мое бедное дитя… Но слава Богу, то, о чем я хочу просить тебя, может избавить нас от этой разлуки… В твоей власти не допустить, чтобы ворота Бастилии затворились за мною… может быть, навсегда…

— Бастилии! — повторила Жанна с криком ужаса. — Бастилии! И я могу не допустить?..

— Да.

— И ты еще колеблешься?! Ах, Рауль! Как сильно должна я тебя любить, чтобы простить тебе подобное недоверие…

— Когда я скажу, в чем дело, моя возлюбленная Жанна, ты поймешь мою нерешительность… Ты поймешь, что иногда я говорю себе: лучше сидеть вечно в тюрьме, чем видеть, что моя обожаемая жена, моя возлюбленная Жанна, играет недостойную роль!..

— Недостойную роль?! Но я слишком хорошо знаю, мой Рауль, что ты не можешь потребовать от меня ничего постыдного… Притом моя честь принадлежит тебе… Разве ты не имеешь права располагать сю? Вечная тюрьма, Рауль, вечная разлука была бы для меня смертью! А я еще так молода… и с тобою жизнь так прекрасна! О! Рауль, не осуждай меня на смерть…

— Послушай же и, как ни странно покажется тебе то, что я тебе скажу, не сомневайся во мне.

— Я скорее буду сомневаться в себе самой…

— Я уже говорил тебе несколько раз о мнимом заговоре, изобретенном какими-то сообщниками, желавшими выставить свое лживое усердие. Точно так же я говорил, что два-три неблагоразумных слова навлекли на меня подозрение в участии в этом сомнительном заговоре…

— Да, и я всегда с глубоким ужасом слушала, как легкомысленно судил ты об опасности, угрожавшей тебе! Тайный инстинкт говорил мне, что эта опасность важнее, нежели ты думал…

— Твой инстинкт тебя не обманывал… опасность увеличилась, особенно в последнее время…

— Почему?

— Странное дело! По обстоятельствам, которым не чужда и ты…

— Я?! — пролепетала Жанна, с отчаянием ломая руки. — Я причина угрожающей тебе опасности? О! Не говори этого, Рауль, или я сойду с ума… я это чувствую…

— Успокойся, милое дитя… повторяю тебе, что эту опасность можно отклонить.

— Но ты мне говоришь также, что я ее увеличила!.. Прошу тебя, умоляю на коленях, объяснись, чтобы я узнала, по крайней мере, в чем я виновата.

— Ты не виновата, моя возлюбленная; все это сделал случай или скорее злой рок… Помнишь ли ты тот день, единственный, в который мы не были вполне счастливы со времени нашего союза?..

— День Антонии Верди, — прошептала Жанна, потупив глаза.

— Да… Помнишь ты дерзкое и грубое нападение того дворянина, от насилия которого тебя вырвал мальтийский командор, дон Реймон Васкончаллос?

— Помню… — сказала Жанна еле слышным голосом.

— Рассказывал я тебе когда-нибудь, чем кончился поединок между командором и этим дворянином?

— Никогда.

— Дон Реймон убил виконта Д'Обиньи.

— Кровавая смерть!.. — вскричала Жанна. — Из-за меня!.. Ах! Какое ужасное наказание моей безумной ревности!..

— А виконт д'Обиньи был фаворитом регента, — продолжал Рауль. — Все — даже сам регент — думают, что это я дрался с виконтом и что я убил его…

— Но если это неправда! — с пылкостью возразила Жанна. — Если твои руки не смочены в крови его? Зачем тебе не оправдаться? Не назвать настоящего убийцу?

— Ты забываешь, Жанна, что этот убийца, как ты его называешь, убил д'Обиньи в благородном поединке, защищая тебя… Ты забываешь, что мы обязаны ему неограниченной и бесконечной признательностью; что выдать его было бы низостью…

— Ты прав, Рауль; я видела только тебя, думала только о тебе и забыла обо всем!..

— Итак, — продолжал кавалер, — меня обвиняют, и теперь ты понимаешь, что я не могу оправдаться. Филипп Орлеанский хочет отомстить за смерть своего любимца, и я был бы уже давно отослан в Бастилию, в мрачную тюрьму, которая никогда не возвращает своих жертв, если бы маркиз де Тианж, этот преданный друг, не воспользовался ради меня одной из самых странных слабостей регента…

— Что ты хочешь сказать?..

— Филипп Орлеанский, этот развратный и суеверный принц, посвящает изучению кабалистических наук все время, которым ему позволяют располагать его постыдные любовные интриги и заботы о государстве… и то еще очень часто он возлагает судьбы Франции на гнусного Дюбуа. Филипп Орлеанский будет безжалостен к оскорбленному дворянину, который защищал свою честь со шпагой в руке! Но он простит все, даже преступление, мнимому чародею, колдуну, словом, искусному шарлатану, который сумеет польстить его страсти и поощрить его нелепые и химерические верования…

Жанна слушала в остолбенении, не понимая, что хочет сказать Рауль.

— Но, друг мой, — спросила она наконец, — что же я могу тут сделать? Что можем сделать мы оба?

— На первый взгляд ничего, но на самом деле очень многое, если не все…

— Как?..

— Я уже предупредил тебя, милое дитя, что должен сообщить тебе странные вещи… Маркиз де Тианж, как я говорил тебе, вздумал воспользоваться самой странной из слабостей Филиппа Орлеанского, чтобы спасти меня…

— Что же он сделал?..

— Он показал меня регенту в таком выгодном свете, который один мог возвратить мне его милость… Он сказал ему, что я чародей первого разряда, посвященный в ужасные таинства волшебства; словом, он успел остановить громовой удар, грозивший поразить меня…

— Маркиз де Тианж поступил прекрасно, и я признательна ему от всей души… Но когда регент вдруг узнает, что он был обманут, каким образом сумеешь ты обезоружить его гнев, который, без сомнения, увеличит эта хитрость?..

— Когда регент узнает, что он был обманут, говоришь ты?.. Да, конечно, он рассердится… но он никогда не должен этого узнать…

— Возможно ли это?

— Да.

— Каким же образом? Я полагаю, что Филипп Орлеанский не удовольствуется заверениями маркиза де Тианжа. Он потребует доказательств твоего кабалистического знания…

— Он уже их потребовал.

— Ну?

— Ну, я нашел средства доказать их ему…

Жанна побледнела.

— Боже мой! Боже мой! — вскричала она с ужасом. — Разве маркиз де Тианж сказал правду?..

— Дурочка! Как можешь ты это думать? — возразил Рауль с улыбкой, которая успокоила Жанну. — Но согласись, что позволительно обмануть легковерного принца, чтобы спасти свою свободу к, может быть, даже жизнь?

— Да, конечно, очень позволительно!.. Но как это сделать?

— Маркиз де Тианж особенно распространился о моем искусстве вызывать мертвых из могил и о способности придавать жизнь, движение и дар слова безжизненным фигурам в картинах или обоях.

— Но водь мертвые по твоему голосу не пробудятся! Безжизненные фигуры останутся безмолвны и неподвижны!

— Да, конечно, в действительности так; но можно заменить эту действительность искусной фантасмагорией…

— Ты думаешь?

— Не только думаю, но уверен…

— Да услышит тебя Бог и спасет нас!.. — прошептала Жанна.

— Вот странное воззвание в устах сообщницы чародея, — сказал Рауль, улыбаясь.

— Сообщницы, говоришь ты?

— Да.

— Я соглашаюсь на сообщничество, только не знаю, в чем оно будет состоять.

— Маркиз де Тианж все предвидел. Он не слепо бросил меня в пропасть, которая могла поглотить меня. Он нашел основание той фантасмагории, которую Филипп примет за действительность, и все это зависит от тебя.

— От меня? — воскликнула Жанна.

— Да.

— Но каким образом?

— Угадай.

— Как ни угадываю, мысли мои теряются! — отвечала Жанна после двух-трех минут размышления.

— Помнишь ли ты сходство, случайное, но неслыханное, удивительнее, сходство, которое когда-то заставило меня поверить в видения?..

Жанна покачала головой.

— Угадай, — продолжал Рауль, — угадай, моя юная и возлюбленная царица…

Он намеренно сделал ударение на слове царица.

— Ах! — вскричала Жанна, дотронувшись рукой до лба машинальным движением человека, что-то припоминающего. — Знаю!.. Знаю!.. Царица Савская, не так ли?.. На обоях в Маленьком Замке?

— Именно, милое дитя.

— Но каким образом это сходство может быть полезно для твоих планов?

— Очень просто… де Тианж ездил в Маленький Замок, привез обои, показал их регенту, убедив его рассказом какой-то фантастической легенды, что фигура на обоях совершенно похожий портрет настоящей царицы Савской.

— И регент этому поверил?

— Филипп Орлеанский верит всему невероятному и, наоборот, сохраняет свое неверие для предметов совершенно естественных и правдоподобных… Маркиз де Тианж не ограничился этим — он уверил регента самым торжественным образом, что по моему голосу изображение царицы не раз оставляло свои вековые обои и становилось опять живым существом… На это Филипп Орлеанский отвечал, что если я сделаю его свидетелем подобного чуда, то не только гнев его против меня будет забыт, но он еще осыплет меня самыми великими своими милостями…

— И маркиз де Тианж рассчитывал на меня, чтобы сот вершить это превращение? Не так ли?

— Да, но повторяю тебе, все это делалось без моего согласия и я предпочитаю угрожающие мне опасности унизительной мысли видеть тебя играющей недостойную роль…

— Однако, — возразила Жанна с энергией, — я сыграю эту роль… так надо… я этого хочу…

— Но подумай…

Жанна перебила мужа, закрыв ему рот своей прелестной рукой:

— Я не хочу думать ни о чем, — сказала она, — ни о чем, кроме безмерной радости, невыразимого счастья сказать себе, что я спасла тебя…

— Итак, ты требуешь?..

— Я ничего не требую, друг мой… но умоляю тебя именем нашей любви принять мою смиренную и слабую преданность!.. Разве ты не говорил мне, что я твой добрый ангел?.. И я хочу быть им, по крайней мере, один раз…

— Но не будешь ли ты бояться?.. — настаивал Рауль.

— Бояться!.. Когда я буду действовать для тебя?.. О! нет, Рауль, я не буду бояться!..

— Подумай, чтобы лучше обмануть Филиппа Орлеанского, вызывание и вся фантасмагория будут сопровождаться нарочно самыми страшными подробностями…

— Какое мне дело!.. Еще раз, Рауль, прошу тебя на коленях, не старайся отговаривать меня от неизменного намерения… Ты согласишься, не правда ли?

— Надо, если ты хочешь.

— Благодарю, мой возлюбленный Рауль… Благодарю сто раз!.. Благодарю тысячу раз!.. Когда назначен фантастический дебют твоей бедной царицы Савской?

— Очень скоро.

— Неужели сегодня?

— Нет, завтра.

— Где?

— В Пале-Рояле.

— В котором часу?

— В полночь.

— При многочисленном собрании?

— При регенте и двух-трех особах, не более.

— Что я должна делать?

— Почти ничего… притом завтра днем мы устроим репетицию в Пале-Рояле…

— Но если там увидят мое лицо, мне кажется, что весь эффект вечерней сцены пропадет…

— Мы это предвидели и потому привезем тебя в Пале-Рояль переодетой.

— Должна я буду говорить?

— Несколько слов… Может быть, и то еще неизвестно, тебе придется сделать несколько ответов…

— Регенту?

— Нет, мне… я буду спрашивать тебя при нем.

— А он будет говорить со мной?

— Не думаю… притом ты не должна ему отвечать. Не беспокойся, милая Жанна, твоя роль тебе будет объяснена с начала до конца… урок будет задан… и невозможно, решительно невозможно, чтобы ты затруднилась чем-нибудь серьезно…

— О! Я не беспокоюсь об этом, мой Рауль. Пока ты будешь делать вид, что вызываешь демонов, я буду молиться Богу. Он увидит, что сердца наши чисты, что мы играем комедию, только внешне бесстыдную, но в сущности имеющую благородную цель, и простит нам… Он нас защитит, он нас поддержит! Не думаешь ли и ты этого, мой Рауль?

— Да… да… я так и думаю, — отвечал молодой человек, снова сжима я Жанну в объятиях, — но в особенности я думаю, что ты ангел!..

 

XX. Человек с усами

На другой день после полудня маркиз де Тианж заехал за Раулем и Жанной, чтобы вместе отправиться в Пале-Рояль. Он хорошо знал, что ему следует сказать Жанне, чтобы уведомить ее, будто он придумал все это дело, как говорил Рауль. Маркиз привез для Жанны костюм, странный в высочайшей степени, но единственный, какой только мог скрыть черты светло-русой царицы Саба от нескромного любопытства. Это был полный костюм негра — красный кафтан, вышитый золотом, белые атласные панталоны, алжирская феска, парик и восковая маска. Все это превратило Жанну в восхитительного представителя гвинейской породы. Несмотря на серьезность положения, молодая женщина не могла удержаться от смеха, когда, взглянув в зеркало, она увидела в нем вместо своего свеженького и кроткого личика плоский нос, толстые губы и черный цвет лица настоящего негра.

Карета маркиза де Тианжа, на козлах которой сидел его доверенный слуга, ездивший с ним в Маленький Замок, стояла на дворе. Жак, верный Жак должен был один встать на запятки, обыкновенно занимаемые двумя или тремя высокими лакеями.

Рауль набросил плащ на плечи Жанны, чтобы скрыть ее яркий костюм, и наши три действующих лица заняли места в ожидавшей их карете. Жанна и маркиз де Тианж сели справа, Рауль поместился возле них.

В ту минуту, когда карета повернула направо из улицы, человек, несколько часов ходивший взад и вперед перед отелем как часовой, смело вскочил на подножку и с редкой дерзостью сунул голову в окно кареты. Человек этот был очень высок, очень худощав, очень бледен, у него были длинные черные усы, а на правом глазу широкая повязка, закрывавшая часть лица. От него несло вином и табаком.

При виде этой необыкновенной фигуры, появление которой было так неожиданно, Жанна не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от изумления и испуга. Маркиз де Тианж схватился за эфес шпаги, а Рауль поспешил схватить этого человека за ворот, но не успел. Без сомнения, незнакомец с черными усами увидел все, что ему было нужно видеть, и уже хотел спрыгнуть на мостовую, рискуя переломать себе кости, потому что лошади мчались как ветер, как вдруг Жак заметил его.

— А! Это опять ты, негодяй! — закричал он. — Опять ты?!. Бретон, — прибавил он, обращаясь к кучеру, — хорошенько его кнутом… да по лицу!

Бретон не заставил повторять два раза этого приказания и нанес дерзкому в самое лицо такой сильный удар, что на щеке несчастного появилась синяя полоса и брызнула кровь. Почти ослепленный и совершенно оглушенный, человек с усами покатился с подножки на мостовую. Колеса кареты проехали возле самых его ног, но не задели их. Бретон и Жак сначала подумали, что незнакомец убился на месте, но, без сомнения, он принадлежал к породе кошек, которые падают с крыш без всякого вреда. Он не пролежал на мостовой и минуты, тотчас приподнялся и, хромая, пошел по улице, скрежеща зубами и грозя кулаком вслед удалявшейся карете.

— Кто такой этот человек и чего он хотел? — спросил маркиз де Тианж у Рауля.

— Верно, какой-нибудь сумасшедший… — отвечал Рауль. — Странность его поведения доказывает это…

— Какой он страшный!.. — прошептала Жанна. — Но я боюсь, что его ударили слишком жестоко; он, верно, очень ушибся, когда упал…

Маркиз де Тианж высунул голову в дверцу и взглянул назад.

— Не бойтесь, — сказал он, — негодяй уже идет как ни в чем не бывало… А! Вот он оборачивается и еще показывает нам кулак… Хотелось бы мне выйти из карсты, догнать его и поколотить!..

— Не делайте этого, маркиз, прошу вас, — возразила Жанна, — поступок этого человека был неприличен, это правда; но он не оскорбил нас, не грозил нам, притом он и так наказан…

Маркиз де Тианж поклонился в знак согласия к заговорил о другом. Рауль же оставался безмолвен, задумчив, и глубокая морщина пролегла между его бровей. Он узнал Матьяса Обера — Матьяса Рысь — Матьяса-шпиона и спрашивал себя, не служит ли поступок этого человека дурным предзнаменованием.

Карета приехала в Пале-Рояль. Маркиз и мнимый негр пошли по лестнице, которая вела в комнаты, назначенные его королевским высочеством для Рауля. Последний остался поговорить с Жаком.

— Зачем, — сказал Рауль, — ты закричал этому типу на подножке, что он здесь опять?

— Я закричал это ему, кавалер, потому, что он в самом деле негодяй… — отвечал Жак.

— Откуда ты это знаешь? Разве ты знаком с ним?

— Я его видел сегодня в первый раз… Но заметили ли вы, что на его скверном лице была черная повязка?

— Заметил.

— Под этой повязкой он еще долго будет носить мою метку.

— Что он тебе сделал?

— Он вздумал расспрашивать меня о вас и предлагать мне деньги…

— И что ты ему ответил?..

— Я отвечал ему тем, что треснул его по роже… Как он того и заслуживал.

— Хорошо, Жак, этого я и ожидал от тебя. Скажи мне, какие вопросы он задавал тебе?..

— Их было много, и все самые дерзкие.

— Не можешь ли ты объяснить, какие именно?

— Его особенно занимали ваши два брака. Он не переставал спрашивать у меня о первой и о второй мадам де ла Транблэ. Особенно ему хотелось знать, когда и как умерла первая и когда и где вы женились на второй,

— Послушай меня, Жак, — сказал Рауль. — Ты мне часто» говаривал, что если я дам тебе приказание — какое бы оно ни было — если даже в нем заключалась бы опасность для твоей жизни, ты не поколеблешься исполнить его.

— Я говорил это, кавалер, и готов повторить снова. Приказывайте.

— Но прежде скажи мне, если ты встретишь этого человека, узнаешь ли ты его?..

— Хоть бы это было через десять лет, хоть через двадцать, хотя бы он был переодет с ног до головы, я узнаю его.

— Так помни же, этот человек ядовитая гадина, помни, что в тот день, когда ты его встретишь, я приказываю тебе убить его, как убивают бешеную собаку или опасную змею…

Жак ударил себя по лбу и сказал:

— Кавалер, ваше приказание останется здесь навеки… О, если бы я знал все это, когда этот разбойник хотел подкупить меня, я тотчас исполнил бы ваше приказание! Теперь я воспользуюсь первым удобным случаем и прострелю этому негодяю голову или проколю его насквозь шпагой…

— Только смотри не дерись с ним! Убей его, не говоря ни слова!

— Вы мне уже говорили о бешеной собаке и ядовитой змее, я понял все.

— Хорошо! Теперь, мой добрый Жак, ты мне не нужен до назначенного часа… Ступай куда хочешь…

Жак отправился. Рауль задумчиво пошел на лестницу, по которой за минуту перед этим шли маркиз и негр.

«Матьяс Обер подсматривает за мной… — думал он, — это бесспорно… Но кто ему платит за это? С какой целью? Что он успел узнать? Что он открыл? Зачем эти странные вопросы о моих двух браках, о моих двух женах? Кто заглядывает таким образом в мою жизнь? Похоже, что собирается гроза, которая скоро разразится надо мною… Ну, что ж, пусть гремит гром, пусть ревет буря! Я буду бороться!..»

 

XXI. Ночная зала. — Антония Верди

Повторяя мысленно этот бессвязный монолог, Рауль вошел в длинную галерею и особенным образом постучался в дверь, уже затворившуюся за маркизом де Тианжем и Жанной. Дверь эта растворилась, и Рауль вошел в комнату, в которой ночью должны были происходить таинственные сцены.

Комната эта была очень обширна, и ее убранство отличалось грациозным, строгим стилем, нисколько не напоминавшим ослепительную роскошь и легкий стиль других комнат Пале-Рояля. Потолок был устроен в виде купола и украшен фресками, на которых было изображено Торжество Ночи. Четыре картины кисти бессмертного Лесюера (к несчастью истребленные чернью во время революции), представляли четыре эпизода из истории Прозерпины в аду. Глубокие амбразуры окон были закрыты великолепными гобеленовыми занавесками, которые, опускаясь перед этими окнами в тяжелых и прямых складках, могли даже днем сотворить в этой комнате, которую в Пале-Рояле все называли Ночной Залой, совершенную темноту.

Рауль и маркиз де Тианж не натянули обоев с царицей Савской на стену, но повесили их так, что они совершенно закрыли один угол комнаты, превратившийся в треугольный кабинетик, в котором имелась дверь наружу. Низ обоев касался эстрады в три фута вышины. Подвижная балюстрада разделяла залу на две части. Одна из этих частей была предназначена для Филиппа Орлеанского и других зрителей, а другая для актеров волшебной комедии. Впрочем, этих актеров было только двое: Рауль и царица.

На обоях царица была представлена в великолепнейшем восточном костюме, необыкновенно богатом. Он состоял из золотой парчи, усыпанной драгоценными камнями, и напоминал поразительным образом те чудные костюмы, которыми Паоло Веронезе любил украшать в своих картинах белые плечи женщин. Белый атласный, вышитый золотом, тюрбан, на котором красовалось белое перо, пришпиленное бриллиантовым аграфом, дополнял этот костюм.

Рауль приказал изготовить точно такой же наряд для Жанны, и приказание его было исполнено в три дня. Молодая женщина с помощью мужа переменила костюм негра на этот библейский наряд, и когда живая царица Савская встала возле своего безмолвного воспроизведения, Рауль и маркиз де Тианж не могли удержаться от крика восторга и изумления. Они были поражены не только сверхъестественной красотой молодой женщины, но еще и тем, что самый внимательный глаз не мог бы отличить копию от оригинала.

Началась репетиция. Мы не заставим наших читателей присутствовать при ней по той простой причине, что те зрители, которые присутствуют на генеральной репетиции какой-либо пьесы, уже теряют свой интерес к премьере. Итак, мы оставим на время маркиза де Тианжа, Рауля и Жанну и сойдемся с ними снова в полночь, в мрачный и торжественный час тайн и привидений.

Теперь перенесемся, если хотите, на улицу Серизэ, в маленький особняк, подаренный Филиппом Орлеанским прелестной чародейке, Антонии Верди. Проникнем в очаровательный будуар, обтянутый китайским атласом с не существующими в природе цветами и баснословными птицами, и мы очутимся перед самой колдуньей, сидящей или скорее лежащей на диване, обитом такой же материей, как и обои.

Антония Верди была скорее мала, нежели высока ростом, удивительно хорошо сложена и отличалась привлекательностью своих грациозно-округленных форм. Все движения молодой женщины, исполненные лукавого кокетства и страстной неги, возбуждали желания. Лицо ее было несколько полное; глаза большие, продолговатые, очень черные и очень выразительные; нос удивительно красивый и правильный; губы алые; зубы ослепительно белые. Смуглый цвет ее лица напоминал прелестных флорентийских или неаполитанских дев. Свои великолепные черные бархатистые волосы она носила без пудры, заплетая в две густые и длинные косы, которые доходили ей до пят, когда она не обвивала их вокруг головы пышкой диадемой.

В ту минуту, когда мы вошли в будуар Антонии Верди, физиономия этой обольстительной женщины выражала живейшее нетерпение. Она держала одну из своих кос и кончиком ее машинально била себя по круглому и розовому плечу, выглядывавшему из ее пеньюара.

Десять часов пробило на часах из саксонского фарфора, стоявших на камине будуара. Антония приподнялась и позвонила. На этот зов прибежал наш старый знакомый Жан Каррэ.

— Ну! Его еще нет? — спросила молодая женщина.

— Нет, — отвечал лакей.

— Это невероятно! — воскликнула Антония.

— Непостижимо! — подтвердил Жан Каррэ.

— Однако сегодня он должен был прийти?

— Да… он обещал прийти именно в субботу.

— И ты уверяешь, что можно положиться на слова этого человека?

— Ах, сударыня, конечно, можно. Матьяс Обер столько же аккуратен, сколько искусен. Я его знаю давно. К тому же его собственные выгоды требуют аккуратности, потому что он должен получить от меня порядочную сумму.

— Но как же объяснить это непонятное промедление?

— Я и не объясняю, я только удивляюсь. Должно быть, с Матьясом Обером что-нибудь случилось.

— Но что же могло с ним случиться? — вскричала Антония.

— Кто знает? Ремесло шпиона иногда очень опасно. Если желаете, я могу осведомиться в том месте, где Матьяс Обер обычно проводит свои вечера…

— Да, ступай, — сказала Антония.

Жан Каррэ состроил гримасу. Нам известно, что он не мог иметь никакого сочувствия к кабаку «Марс и Венера» и если предлагал своей госпоже навести справки, то надеялся, что она не велит. Как бы то ни было, он приготовился повиноваться. В ту минуту, когда он выходил из будуара, у дверей отеля раздался сильный звонок.

— Это, может быть, он? — сказала Антония, задрожав.

— Конечно, это должен быть он! — повторил слуга.

— Ступай же!

Жан Каррэ стремительно вышел и нашел Матьяса Обера в переговорах с швейцаром, который никак не хотел его впустить. Поспешим прибавить, что отказ швейцара был вполне извинителен, потому что Матьяс Обер, как известно, очень безобразный от природы, был на этот раз решительно отвратителен. Черная повязка, о которой мы уже говорили, больше прежнего закрывала ему лицо; а на той половине его, которая была открыта, след удара кнутом образовал широкою полосу темно-фиолетового цвета.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Жан Каррэ, отступая от удивления. — Бедняжка, как славно тебя отделали!..

— Я красив, не правда ли? — возразил шпион с горькой улыбкой.

— Откровенно сказать, не очень! Хотя некоторые и утверждают, что маленький Купидон тоже носит повязку, но твоя повязка не придает тебе никакого сходства с сыном Венеры. Кто это отделал тебя таким образом?..

— Кто?.. Лакей кавалера де ла Транблэ!..

— Но за что же?

— За что! За то, что я предлагал ему денег за несколько ответов на мои вопросы.

— Вот невоспитанный негодяй!.. Однако, как видно, он скор на руку…

— О, я отомщу лакею и надеюсь, что твоя госпожа отомстит за меня господину!

 

XXII. Донесения

Вдруг звук колокольчика долетел до слуха разговаривавших.

— Слышишь? Госпожа сердится! — прошептал Жан Каррэ. — Право, странно! Господа обычно воображают, что мы созданы только затем, чтобы служить им! Потому что они нам платят! Хороша причина!

Звон раздался снова.

— Пойдем, — сказал Жан Каррэ.

Через минуту он растворил дверь будуара и посторонился, чтобы пропустить шпиона, говоря:

— Вот тот человек, которого вы ждете, сударыня…

Лихорадочное нетерпение Антонии Верди исчезло как бы по волшебству. Она забыла долгие часы мучительного ожидания и, даже не спрашивая Матьяса Обера о причинах его задержки, сказала:

— Итак, это вы должны доставить мне сведения о кавалере де ла Транблэ?

— Я, — отвечал шпион, ослепленный красотой молодой женщины.

— Что же вы узнали?

— Многое.

— Говорите скорее!

Матьяс Обер вынул из кармана сверток бумаги.

— Это что такое? — спросила Антония.

— Это результат моих стараний и трудов, — отвечал шпион.

Потом, употребляя фразу, которая, видимо, была заучена, потому что мы уже слышали ее в подобных обстоятельствах, он прибавил:

— Я человек добросовестный и хотел поступить так же благородно, как и вы. Я велел переписать набело мои отметки одному моему приятелю, публичному писцу с редкими достоинствами, который когда-нибудь вступит в академию… Это мне стоило два луидора, ни более ни менее. Зато отлично переписано; впрочем, судите сами.

Матьяс Обер развернул сверток и спросил:

— Угодно вам, чтобы я прочитал?

— Да, — отвечала Антония.

И шпион начал таким образом:

«Донесение, представленное синьоре Антонии Верди о кавалере де ла Транблэ ее нижайшим слугою Матьясом Обером, прозванным Рысью.

Кавалер Рауль де ла Транблэ принадлежит — по крайней мере так вообще думают — к очень древней благородной фамилии в пикардийской провинции. Впрочем, мы должны пока верить только слухам; потому что нам недостало времени отправиться за точными сведениями в страну, которая была колыбелью его рода. Притом эти розыски не входили в обязанность Матьяса Обера и, без сомнения, произвели бы результат совершенно незначительный.

Кавалер де ла Транблэ, приехавший в Париж с слугою по имени Жак, своим земляком, который преданность к своему господину доводит до нелепого фанатизма, жил несколько лет жизнью, исполненной приключений: играл в большую игру, иногда выигрывал огромные суммы, иногда проигрывал все дочиста и должен был прибегать к разным средствам, чтобы добыть денег. Полагают — но не утверждая решительным образом — что в минуты крайней необходимости кавалер часто прибегал к средствам весьма подозрительным. Но бесполезно распространяться об этих происшествиях, которые происходили уже очень давно. Различные случайности — которые тоже долго объяснять, по крайней мере письменно, но Матьяс Обер готов словесно рассказать все подробности, если синьора Антония Верди этого пожелает — свели кавалера де ла Транблэ с старым жидом, чрезвычайно богатым и ужасно жадным, который отдавал деньги под залог и занимался многими другими ремеслами, очень прибыльными. Эзехиель Натан — так звали этого жида — имел дочь, прелестную как ангел. Кавалер де ла Транблэ и Дебора, дочь жида, полюбили друг друга. Кавалер, — потому ли, что любовь заставляла забыть его о дворянском происхождении, или потому, что баснословное богатство старого жида показалось ему более нежели достаточным вознаграждением за неравный брак, — просил руки прелестной Деборы и получил согласие отца. Но а ту минуту как этот союз должен был совершиться, дочь жида вдруг занемогла какой-то необъяснимой болезнью и умерла. У Деборы была искренняя приятельница, дочь старой ворожеи, гадательницы на картах, известной в Париже под именем старухи Молох, носила два имени и оба престранные. Ее называли то Венерой, то Люцифер…

В ту минуту, когда Матьяс Обер дошел до этого места, Антония Верди переменила свое положение на диване; выражение ее лица омрачилось; легкая морщина образовалась между бровей. Но она не прерывала чтения — напротив, внимание ее удвоилось.

Матьяс Обер продолжал:

« Эта Люцифер была очень хорошенькая и очень хитрая женщина. Проведя свою молодость в разных странах света, она захотела утешить кавалера де ла Транблэ в потере невесты и преуспела в том без труда. Через два или через три месяца она сделалась его законной женой. Невозможно было узнать точным образом, что происходило в их семейной жизни, но мы имеем право предполагать, что мир недолго продолжался, потому что мадам де ла Транблэ в одно прекрасное утро исчезла, и с тех пор ни муж ее и никто не мог узнать, что с ней сделалось…

После этого события мы можем пропустить большой промежуток времени, в продолжение которого ничего не случилось, ничего достойного внимания, кроме только одного путешествия кавалера, которое он совершил с таинственной целью в сопровождении двенадцати человек разбойников, собранных в самых дурных местах Парижа. Случаю было угодно, чтобы в продолжение последних лет все эти разбойники, все без исключения, по разным причинам были частью повешены, частью колесованы. Поэтому невозможно было собрать желанных сведений. Через некоторое время после этого путешествия кавалер де ла Транблэ встретился с женщиной по имени Эмрода, которая занимала роскошное и странное положение в обществе. Она была королевой…

Первый раз в эту минуту Антония Верди перебила чтение Матьяса Обера.

— Королевой? — вскричала она с удивлением. — Что вы хотите сказать?

— Если вы позволите мне продолжить, — отвечал шпион, — конец моего донесения самым удовлетворительным образом объяснит вам все, что вы желаете знать…

— Продолжайте же! — сказала молодая женщина.

Матьяс Обер продолжал:

«Да, Эмрода была королевой, но не ничтожной шайки плутов, как в юности, а общества, организованного в огромных размерах для фабрикации фальшивой монеты. Старый замок, находящийся в нескольких лье от Сен-Жермена и называемый Замком Привидений или Замком Проклятым, служил генеральной квартирой обществу, и в огромных подземельях его хранятся еще и теперь химические печи, машины и различные инструменты для изготовления фальшивой монеты…»

— Вы говорите, что все это еще существует? — перебила Антония Верди.

— Без сомнения.

— Но, стало быть, фабрикация фальшивой монеты продолжается?

— Конечно!

— Каким образом вы знаете все это?

Матьяс Обер поклонился.

— Я сам имел честь принадлежать некоторое время к почетной шайке фальшивомонетчиков Проклятого Замка.

Ответ был решительный. Антония Верди удовольствовалась им вполне и даже не могла удержаться от улыбки.

Матьяс Обер продолжал чтение.

«Королева Эмрода была страстно влюблена в кавалера де ла Транблэ. Она доказала ему свою любовь, открыв все секреты таинственного общества и сделав его начальником смелых и готовых на все людей, составлявших это общество. С этой минуты жизнь кавалера переменилась: он начал располагать неисчерпаемым богатством, которое поставило его на самую высокую ступень в глазах всего Парижа. Он удивил и ослепил Париж своей роскошью, сделался другом и кредитором множества вельмож, среди которых надо упомянуть прежде всего маркиза де Тианжа, который с ним неразлучен. Маркиз де Тианж представил кавалера его королевскому высочеству регенту, который принял его очень хорошо. Кавалер успел превратить благосклонность регента в серьезное покровительство. Он поощрял наклонности Филиппа Орлеанского к тайным наукам, выдал себя за чародея, словом, упрочил милость к cебе регента на твердом основании; уверяют даже, но эти слухи не имеют никаких доказательств, будто регенту известно происхождение фальшивых монет, наводняющих Париж и всю Францию, но что он закрывает глаза, потому ли, что сам извлекает выгоды из этой фальшивой монеты, или потому, что имеет какую-нибудь другую причину молчать, причину никому не известную.

Когда Эмрода умерла, кавалер де ла Транблэ утешался в этой новой потере многочисленными успехами у придворных и оперных красавиц. В один день или скорее в одну ночь кавалер возвращался, с своим лакеем Жаком, на почтовых из Проклятого Замка; неподалеку от Марлийской машины карета сломалась. Кавалер де ла Транблэ, без чувств и полумертвый, был принят в Маленьком Замке, в жилище мадам де Шанбар и ее дочери, Жанны. Эта Жанна была чрезвычайно хороша собой. Кавалер, как только начал выздоравливать, страстно в нее влюбился. Пока он находился в этом доме, мать молодой девушки была убита неизвестно кем и каким образом. Кавалера хотели арестовать, как, по всей вероятности, виновника этого убийства, но он выпутался, показав пропуск Филиппа Орлеанского, подписанный его собственной рукой и с приложением его печати, пропуск, запрещавший кому бы то ни было и по каким бы то ни было причинам тревожить кавалера де ла Транблэ,

Все эти подробности, так же как и почти все последующие, сообщила крестьянка Глодина, живущая с мужем неподалеку от Маленького Замка. Когда мать была похоронена, кавалер продолжал обожать дочь, которую называл своей возлюбленной царицей, не по воспоминанию о бедной царице Эмроде, но по случайному и изумительному сходству с главною фигурою на обоях, сделанных триста или четыреста лет тому назад и представляющих царицу Савскую, обоях, находившихся в нижней зале Маленького Замка. Синьору Антонию Верди просят не терять из виду этих обоев, о которых сейчас будет речь. Кавалер де ла Транблэ купил на свои деньги Маленький Замок, увез молодую девушку в Париж и поместил ее в самой таинственной из своих квартир. У пего их несколько, и все они обозначены в особой записке. Через четыре дня после приезда влюбленных кавалер де ла Транблэ женился на Жанне де Шанбар».

В эту минуту Антония Верди вздрогнула.

— Как! — вскричала она, — кавалер женился на ней! Но разве он имел доказательство, что первая жена его умерла? Или во французском королевстве за двоеженство уже не вешают, как во времена Мольера?

— Не отступая от глубокого уважения, которым я обязан синьоре, — отвечал Матьяс Обер, — я буду иметь честь снова заметить, что донесение отвечает удовлетворительным образом на этот вопрос…

Антония Верди закусила губы и сделала головою знак, ясно говоривший: «Продолжайте!».

Матьяс Обер воспользовался позволением и продолжал читать:

«Впрочем, когда мы утверждаем, что кавалер де ла Транблэ женился на Жанне де Шанбар, мы говорим не совсем правду. Следует сказать, что он только сделал вид, будто женился на ней, потому что брак происходил в капелле маркиза де Тианжа и сам маркиз, переодевшись в костюм аббата, обвенчал супругов. Между тем молодая женщина считает себя законной женой того, кому на самом деле служит только наложницей…»

Улыбка торжества мелькнула на губах Антонии Верди, между тем как Матьяс Обер продолжал:

«Вскоре после этого фальшивого брака кавалер де ла Транблэ, в игорном доме на улице Сент-Онорэ поссорился с придворным вельможей, виконтом д'Обиньи; последовала дуэль, и виконт был опасно ранен. Через три педели после этой дуэли мадам де ла Транблэ, или лучше сказать Жанна де Шанбар, узнала, что кавалер собирал сведения о синьоре Антонии Верди через одного искусного человека…»

— Ах! — вскричала Антония, — кавалер беспокоится обо мне?..

— Так точно.

— Он подстерегал меня?

— Вот именно.

— Посредством одного искусного человека, говорите вы?..

— Чрезвычайно искусного.

— Кто же этот человек?..

Матьяс Обер почтительно поклонился и отвечал с полной самоуверенностью:

— Я.

— Очень хорошо! — сказала Антония, снова закусив губу. — Какие же сведения доставили вы обо мне кавалеру дела Транблэ?

— О! Очень немногие…

И Матьяс Обер в нескольких словах рассказал, что заключалось в донесении, которое представил он Раулю. Потом он продолжал свое прерванное чтение:

«Узнав, что кавалер собирал сведения о синьоре Антонии Верди, Жанна де Шанбар, в припадке ревности, украдкой отправилась к синьоре. Мы пропустим, не останавливаясь, обстоятельства, известные синьоре. Когда Жанна де Шанбар возвращалась в гостиницу» Лион «, ее оскорбил виконт д'Обиньи, который и заплатил жизнью за покушение похитить ее…»

— Виконт был убит кавалером? — спросила Антония.

— Нет.

— Кем же?

— Несмотря на все мои розыски, я не мог этого узнать, — отвечал Матьяс Обер и опять начал чтение:

«Между тем маркиз де Тианж предупредил кавалера де ла Транблэ, что значение синьоры Верди в Пале-Рояле увеличивается, а благосклонность регента к кавалеру быстро охлаждалась. Он прибавил, что надо возвратить колеблющееся влияние каким-нибудь смелым поступком. Синьора Антония Верди удивляла и пленяла регента своей чертовщиной. Надо было придумать что-нибудь удивительнее того, что придумывала она. Маркиз и кавалер без сомнения нашли то чего искали. Пять дней назад, они оба ужинали в Пале-Рояле, и за ужином кавалер де ла Транблэ рассказал регенту о чудесных обоях, которыми он владеет, обоях, представляющих царицу Савскую, предлагающую подарки царю Соломону. Он прибавил, что по его приказанию царица, представленная на обоях, становится живою. Три дня назад маркиз и кавалер в сопровождении двух лакеев ездили в Маленький Замок, привезли с собой обои и отослали их к регенmv. Сегодня маркиз де Тианж, кавалер де ла Транблэ и Жанна де Шанбар, под видом негра, отправились в Пале-Рояль. Сегодня в полночь кавалер должен вызвать царицу Савскую при его королевском высочестве Филиппе Орлеанском и показать ему живую фигуру вместо той, которая представлена на обоях».

Этим кончалось донесение. Матьяс Обер спокойно свернул свою рукопись и подал ее молодой женщине, говоря:

— Смею надеяться, что синьора довольна усердием своего всепокорнейшего слуги…

— Да… да! — с живостью отвечала Антония, вставая с дивана, на котором лежала до сих пор. — Я довольна… очень довольна…

Говоря таким образом, она позвонила. Жан Каррэ явился тем скорее, что все время, пока продолжалось чтение донесения, он оставался за дверьми и слушал с постоянным вниманием.

— Уведи этого человека, — сказала ему Антония, указывая на Матьяса Обера, — дай ему обещанные деньги и прибавь еще десять луидоров. Но прежде всего вели заложить карсту… я должна сейчас ехать…

— Уже почти полночь, — заметил Жан Каррэ, — я думаю, что кучер спит…

— Ну так пусть он проснется! Да проворнее!.. Ступай!..

Пока приказания, отданные таким повелительным тоном, исполнялись, молодая женщина сняла белый пеньюар и без помощи горничной надела придворный костюм, а на лицо черную бархатную полумаску. Топая ногой с лихорадочным нетерпением и произнося отрывистые и бессвязные слова, она ждала, когда ей доложат, что карста готова. Часы пробили полночь в ту минуту, когда она садилась в карету.

— Куда прикажете ехать? — спросил Жан Каррэ.

— В Пале-Рояль, — отвечала Антония Верди, — да скажи Пикару, чтобы он скакал во всю прыть.

Через час карета снова вернулась в отель. Антония отправилась в свою спальню. Она была бледна, и расстроенные черты ее лица ясно показывали, что она испытала какую-то ужасную и неожиданную досаду.

Действительно, она не смогла добраться до тайных апартаментов регента. Напрасно она называла себя; все ее попытки были тщетны, потому что регент не приказал пускать никого, под каким бы то ни было предлогом.

— Торжествуй в эту ночь, кавалер де ла Транблэ, — шептала Антония Верди, с яростью разрывая шнурки своего парчового корсажа. — Торжествуй! Завтра я отплачу!..

 

XXIII. Царица Саба

Посмотрим теперь, что происходило в Пале-Рояле в ту минуту, когда строгое приказание воспрепятствовало Антонии Верди дойти до регента.

Все было готово для сцены вызывания или скорее для фантасмагорического фокуса, который должен был одурачить Филиппа Орлеанского; и мы должны признаться, что если Рауль не был чародеем первого разряда, то, по крайней мере, он мог прослыть за искусного фокусника в ту эпоху, когда не было еще ни Конта, ни Робера Гудена, ни Боско. Рауль опередил свой век!

Итак, повторяем, все было готово. Было около полуночи, когда регент, в сопровождении маркиза де Тианжа, мадам де Парабер и прелестной Эмили, занял свое место в одном из кресел, поставленных за подвижным барьером, о которой мы уже говорили. Слабый странный свет, потому что свечи не были зажжены, чуть-чуть освещал Ночную залу. Этот фантастический свет едва позволял различать очертания главных персонажей на магических обоях. Вид этой обширной комнаты имел что-то мрачное. Обе женщины, находившиеся с регентом, начали дрожать от страха и весьма мало ценили особенную милость, которой их удостоили. Однако они ничего не сказали и уселись на своих местах, нисколько не успокоенные соседством Филиппа и маркиза де Тианжа. Рауль держал в правой руке черную волшебную палочку, без помощи которой, как известно, не может происходить никакое серьезное колдовство.

— Ваше высочество, — сказал Рауль, подходя к регенту. — Осмелюсь ли я обратиться к вам с просьбой?

— Разумеется, любезный кавалер, — отвечал Филипп Орлеанский. — О чем?

— Я должен умолять ваше высочество не забывать ужасной развязки анекдота, который я имел честь рассказывать вам недавно.

— А! Вы напоминаете мне о вызывании де Тюренна в Сен-Дени, не правда ли?

— Вот именно, ваше высочество.

— И о несчастии, случившемся с капитаном Шампанского полка?

— Верно, ваше высочество.

— Это значит, что вы хотите заключить нас в кабалистический круг?

— Так надо, ваше высочество.

— И под страхом смерти мы не должны выходить?..

Рауль поклонился в знак подтверждения. Регент продолжал:

— Чертите же ваш круг, любезный кавалер, и положитесь на нашу полную покорность и совершенную твердость души… Притом с нашей стороны не будет большой заслуги, если мы и не потеряем самообладания, потому что появление хорошенькой женщины, хотя бы она даже умерла и шесть тысяч лет назад, не может быть очень страшно… К тому ж эта хорошенькая женщина была царица, а я первый принц крови; стало быть, мы должны понять друг друга… — прибавил Филипп, улыбаясь.

Рауль кончиком палочки начертил широкий круг на ковре вокруг регента и трех особ, сопровождавших его. Производя эту операцию, он бормотал какие-то несвязные слова на еврейском языке. Потом, перейдя на другую сторону балюстрады и оставаясь минуты две погруженным в глубокую задумчивость, разумеется только внешне, он наконец громко произнес по-халдейски два раза формулу вызывания. В эту минуту музыка, нежная, тихая и таинственная, подобная шелесту ветерка по струнам арфы, послышалась вдали и приближалась мало-помалу. Ночная зала оставалась по-прежнему темной, но вдруг изумительно блестящий луч осветил на обоях лицо и одежду царицы Саба, оставив в тени все другие части картины. Однако сияющая таким образом фигура царицы оставалась неподвижной… Рауль в третий раз произнес формулу. Свет мгновенно исчез, и в продолжение секунды густой мрак покрывал актеров и зрителей рассказываемой нами сцены. Тогда Рауль повелительным голосом вскричал:

— Балкис! Балкис! Балкис!.. Приди!.. Приказываю тебе именем Солимана-бен-Дауда, сына Давидова…

Без сомнения, «Балкис», верная своей любви, и за гробом не могла ни в чем отказать голосу, говорившему ей именем Солимана-бен-Дауда, потому что вдруг светлая точка пронзила мрак и нечувствительно стала увеличиваться, через минуту эта светлая точка приняла форму женщины, и скоро юная царица Саба, лучезарная как за минуту перед этим фигура на обоях, теперь затерявшаяся в тени, явилась живая и с улыбкой на губах в нескольких шагах от балюстрады, разделявшей на две части Ночную залу. Балкис скрестила свои маленькие ручки на груди, целомудренно закрытой. Карбункул, удерживавший перо на ее тюрбане, сверкал, бесчисленные драгоценные каменья, покрывавшие ее костюм, бросали разноцветные огни; светло-русые волосы ее струились по плечам, как растопленное золото. Сомнение решительно было невозможно. Действительно, это была Балкис, царица амаритов, и Рауль де ла Транблэ, по всей справедливости, мог считаться наследником кабалистических знаний царя Соломона! Таинственная музыка все еще продолжалась, но уже становилась все тише и тише. Сначала она приближалась, а теперь как будто замирала вдали. Царица оставалась неподвижна и улыбалась; взор ее обращен был на регента.

Рауль ожидал, что Филипп Орлеанский будет через него говорить с Балкис. Но Филипп, совершенно погруженный в созерцание этой прелестницы, был безмолвен от восторга. Однако губы его шевелились и невольно шептали:

— Ах! Как она хороша! Как она хороша!

Видение продолжалось минут пять. Потом отдаленная музыка прекратилась, фигура царицы вдруг побледнела, блеск ее бриллиантов потускнел и глубокий мрак во второй раз покрыл Ночную залу. Эта темнота продолжалась только одну секунду и сменилась слабым светом. Балкис исчезла или, по крайней мере, царица Савская не была уже живым существом, но снова заняла свое место между группами в обоях.

— Все кончено, — сказал тогда Рауль регенту, — ваше королевское высочество можете, если вам угодно, переступить за границы волшебного круга.

 

XXIV. Объяснения и предчувствия

В нескольких словах расскажем, «какие средства употребил Рауль де ла Транблэ для своей фантасмагории.

Мы уже говорили о глубоких амбразурах окон, закрытых чрезвычайно толстыми занавесями. В одной из этих амбразур спрятался Жак с лампой, весьма похожей на волшебный фонарь. По воле того, кто держал эту лампу, она могла концентрировать все свои лучи в одной точке, которую обливала ослепительным светом, или тотчас же могла оставить все в совершенной темноте. В первую минуту Жак направил свет на изображение царицы на обоях, чтобы это изображение привлекло и сосредоточило все внимание регента. Потом, закрыв лампу, он погрузил зал в темноту, и в это время Жанна — в восточном костюме царицы — заняла место на эстраде. Потом лампа облила своим светом молодую женщину, и, так как обои оставались в темноте, регент не мог заметить, что в эту минуту пред ним находились две царицы. Что же касается таинственной музыки, то мы уже говорили, что Рауль и маркиз де Тианж повесили обои таким образом, что позади их образовался треугольный кабинетик, в котором была дверь наружу. Один приятель Рауля, которому герой наш сообщил свою тайну, находился в соседней комнате с музыкальным инструментом, ныне уже неизвестным, а тогда называвшимся внль-д'амуром. Он то приближался, то удалялся от Ночной залы, извлекая из своего инструмента слабые и меланхолические звуки.

Как только окончилась последняя часть сцены вызывания, Жанна сняла свой библейский костюм, опять сделать негром и в сопровождении Жака дошла до кареты, которая ожидала ее у дворца. Молодая женщина отправилась домой изнуренная усталостью и волнением. Маркиз и кавалер остались ужинать с регентом.

Произнеся слова, оканчивавшие предыдущую главу, Рауль де ла Транблэ подошел к Филиппу Орлеанскому и встал перед ним в почтительной позе, как будто ожидая приказаний, между тем как в действительности он надеялся, что регент поздравит его с успехом.

— Кавалер, — сказал ему Филипп, — вы из числа тех людей, которые, владея знанием, делающим их могущественными, не хвалятся этим знанием, ни этом могуществом, а такие люди редки! Вы из числа тех, которые, обещая что-нибудь, делают более, нежели обещали. Такие люди тоже очень редки! Достоинства ваши велики, потому и награда должна быть соразмерна с ними… Скажите мне сами, какой награды хотите вы?

Радость и гордость торжества заставили сердце Рауля забиться.

— Ваше высочество, — пролепетал он, — я не хочу никакой награды… Я счастлив тем, что мне удалось доказать вашему высочеству, что я не совсем достоин славного титула адепта и посвященного. Осмелюсь только на коленях умалять ваше королевское высочество оставить без внимания клевету, которую мои враги, завидуя благосклонности, которой ваше королевское высочество удостаиваете меня, без сомнения, не преминут распространить против меня.

— Будьте спокойны, любезный кавалер, я не бросаю тех, кого уже удостоил моим доверием. Притом то, что я видел сегодня — могущественный щит, о который разобьются нападки клеветников.

В ту минуту, когда начался этот разговор, регент приказал принести свечи в Ночную залу, которая оказалась вдруг блистательно освещенной. Филипп Орлеанский вошел на эстраду и приблизился к обоям.

— Как она хороша! — прошептал он в последний раз, смотря на царицу. — Когда подумаешь, — прибавил он громче, — что эта безжизненная фигура сейчас была одарена жизнью, движением, дыханием, взором! Не в состоянии ли это испугать мысль? Поставить в тупик человеческий разум?

— Да, конечно, ваше высочество, — подхватил Рауль, — всякий раз как совершается чудо, человеческому разуму остается только преклониться, не стараясь понять то, что непонятно для него…

— Не покажете ли вы мне опять это чудо, кавалер?.. — спросил Филипп.

— В любой момент, как только ваше королевское высочество пожелаете, — отвечал молодой человек.

Но, давая этот ответ, кавалер де ла Транблэ втайне умолял небо, чтобы к Филиппу пореже приходило это желание.

— Ну, милостивые государыни, — сказал тогда герцог Орлеанский, обращаясь к мадам де Парабер и Эмили, которые стояли поодаль и разговаривали с маркизом де Тианжем, — довольно фантастического на сегодня, не правда, ли? Нас ждет ужин, пойдемте. Прощай, Балкис! Прощай прелестная царица! Ах, Соломон, ты был так счастлив!!

За ужином было только пятеро собеседников: две женщины и трое мужчин, из которых один был актером, а другие — зрителями предшествующей сцены. Мадам де Парабер сидела с правой стороны регента, Эмили с левой, а Рауль и маркиз напротив него.

В эту минуту к регенту подошел лакей и на серебряном подносе подал ему какую-то бумагу. Филипп с изумлением взглянул на имя подписавшего эту бумагу.

— Что это значит? — спросил он.

Лакей шепотом дал ему какие-то объяснения.

— Это очень странно!.. — воскликнул герцог, выслушав лакея, который тотчас вышел из комнаты. — Кавалер, — продолжал он, — угадайте, кто пишет к нам?

— Как могу я угадать? — отвечал Рауль, смеясь. — Разве только великий царь Соломон, узнав, что сегодня вы принимали у себя его возлюбленную Балкис, тоже захотел явиться в Пале-Рояль. Иначе я не вижу…

— Вы правы, — перебил Филипп, — вы никогда не угадаете… Это пишет Антония Верди…

— Антония Верди? — повторил Рауль, задрожав, как будто услыхал какое-нибудь гибельное известие.

— Это молодая чародейка, — продолжал регент, — о которой я, впрочем, не хочу говорить ничего дурного, потому что, хотя она и гораздо ниже вас, однако тоже имеет свои достоинства, являлась в полночь в Пале-Рояль. Ей отвечали, что я дал строжайшее приказание не пускать никого в маленькие апартаменты. Тогда она предлагала моему камердинеру пятьсот луидоров, если он согласится впустить ее в Ночную залу. Камердинер отказал. Антония Верди решилась уехать, говоря, что завтра я буду очень жалеть, что несколькими часами ранее не узнал того, что она хотела мне сообщить… Что вы на это скажете, кавалер?

— Я скажу, ваше высочество, — заявил Рауль, очень побледнев, — что если предчувствия меня не обманывают, то Антонию Верди надо поставить в первом ряду между теми моими врагами, о которых я имел честь говорить вашему королевскому высочеству…

— Зачем же ей вас ненавидеть? — спросил Филипп.

— Зачем? — вскричал Рауль. — Затем, что она считает себя моей соперницей, затем, что она пугается милости, которою ваше королевское высочество удостаиваете меня… зависть доводит до ненависти, Антония Верди мне завидует…

— Весьма может быть, что вы и не ошибаетесь, кавалер, — отвечал регент, — но я повторяю вам, не бойтесь ничего… я заставлю молчать всех тех, которые поднимут против вас свой голос…

— Дай Бог, чтобы ваше королевское высочество всегда так думали! — пролепетал Рауль.

— Неужели вы сомневаетесь? Вспомните, что это значит, подозревать мое слово и мое благородство?!

— Сохрани меня Бог сомневаться в слове моего государя, подозревать благородство первого дворянина королевства! Но…

— Кончайте, кавалер, — сказал регент несколько надменно.

— Увы! ваше королевское высочество, — прошептал Рауль, — я предчувствую, что такая сильная и искусная вражда окружит меня со всех сторон, что не могу не опасаться за себя… Ложь умеет иногда принимать вид истины; вкрадчивая клевета проскользает везде как змея; она никогда не теряет бодрости и на другой день снова принимается за труд, прерванный накануне… Я боюсь, чтобы ложь и клевета, беспрерывно повторяемые, когда-нибудь не очернили меня в глазах вашего высочества… А если я должен буду лишиться милости вашего высочества, мне остается только умереть.

— Кавалер, — возразил Филипп, улыбаясь, — — мне кажется, вы обладаете превосходным средством, чтобы избавиться от всякого беспокойства.

— Каким средством, ваше высочество?

— Неужели вы не догадываетесь?

— Нет, ваше высочество.

— Спросите Балкис — вы ведь знаете, что она вас не обманет, и поверьте, она вам ответит, что если бы клевета и приняла вид истины, я никогда не буду сомневаться в вас…

— Слово вашего королевского высочества священнее для меня слов самой Балкис, — отвечал Рауль, кланяясь. — Теперь я убежден, и мое беспокойство исчезает…

— Вот и прекрасно! теперь постараемся, чтобы наш ужин был весел и для начала выпьем за всех хорошеньких женщин прошлого и настоящего времени, начиная с Балкис, царицы Савской, и кончая моими прелестными Парабер и Эмили…

Подавая пример собою, Филипп скоро заставил маркиза де Тианжа и обеих женщин разделить свою веселость. Но Рауль, как ни старался сбросить мрачную озабоченность, овладевавшую им, не мог рассеяться, и в продолжение ужина веселость его была притворна и улыбка принуждена. Он боялся Антонии Верди!

Возвратившись домой к пяти часам утра, Рауль увидел, что Жанна, вместо того чтобы лежать в постели и спать, как он думал, ждала его с нетерпением и засыпала вопросами о том, хорошо ли она разыграла свою роль, какое впечатление произвела на регента вся эта фантасмагория и, наконец, каких счастливых результатов дождался Рауль. Терзаемый этими наивными расспросами, Рауль успел, однако, принудить себя лгать целый час, притворяясь совершенно довольным. Жанна, обманутая ложным спокойствием мужа, легла в постель веселая и довольная, и едва ее хорошенькая светло-русая головка коснулась изголовья, как она заснула спокойным и глубоким сном.

Рауль, пожираемый беспокойством, мучимый самыми зловещими и мрачными предчувствиями, не мог заснуть несколько часов. Невольно к нему приходили на память два происшествия: во-первых, странная выходка Матьяса Обера, который довел свою дерзость до того, что вскочил на подножку карсты, чтобы бросить внутрь ее смелый взгляд своих рысьих глаз; потом поступок Антонии Верди, приехавшей в полночь в Пале-Рояль и предлагавшей огромную сумму лакею за то, чтобы тот впустил ее тотчас же к регенту, ее слова о том, что Филипп Орлеанский завтра пожалеет, что несколькими часами ранее не узнал того, что она хотела сообщить ему…

Раулю казалось, что шпионство Матьяса Обера и ночное посещение Антонии непременно должны иметь тесную связь, которую он угадывал, но не понимал. Особенно непонятная фраза молодой женщины беспрерывно терзала его мысли, и хотя его имя не было произнесено в этой фразе, но она казалась ему исполненною страшных угроз, направленных прямо против него. Почему? он сам не понимал, но ему говорило это предчувствие, а мы знаем уже, что Рауль предчувствиям верил.

Давным-давно уже настал день, когда он закрыл свои утомленные веки и, может быть, проспал бы до вечера, если бы сон его не был прерван происшествием, о котором мы сейчас расскажем.

Кавалер де ла Транблэ лежал один на супружеском ложе, с которого Жанна тихо встала уже несколько часов назад. В дверь тихо постучались. Рауль не слыхал. Дверь тихо отворилась, и Жак вошел в спальню.

— Кавалер, — сказал он очень тихим голосом, чтобы не испугать своего хозяина.

Сон Рауля был так тяжел и так глубок, что эти слова, произнесенные таким образом, не могли прервать его, тогда Жак подошел к постели и слегка дотронулся до плеча кавалера. Рауль вздрогнул, открыл глаза, приподнялся и осмотрелся вокруг с удивлением и почти с ужасом, но увидел только честное лицо Жака, который стоял перед ним и, казалось, очень досадовал на то, что он сделал.

— Ну что? — спросил довольно сурово Рауль. — Чего ты хочешь и зачем ты разбудил меня?..

— Вас кто-то спрашивает, — отвечал Жак.

— Ты должен был сказать, что я сплю!

— Я говорил.

— Ну?

— Это господин очень приличной наружности; но я его не знаю; он настойчиво приказал разбудить мне вас сейчас же.

— Приказал? в моем доме?! моему слуге?! Ты должен был выгнать этого дерзкого нахала…

— Я сделал бы это очень охотно, но…

— Но что же?

— В ту минуту как пришла мне эта фантазия, незнакомец, без сомнения читая в моих глазах, что я был полон недобрых намерений на его счет, объявил мне, что он приехал из Пале-Рояля и что если настаивает таким образом, так потому, что прислан его королевским высочеством по делу, не терпящему отлагательства. Тогда я счел долгом повиноваться…

— И хорошо сделал, — отвечал Рауль, вскакивая с постели.

— Где посланный его высочества?

— В гостиной.

— Как он одет?

— Весь в черном…

— При шпаге?..

— Да, кавалер.

Задавая эти вопросы, Рауль поспешно оделся, потом приказал Жаку просить в спальню неизвестного посетителя…

Незнакомец, вошедший в спальню Рауля, в самом деле имел приятную наружность. В глазах его видно было чистосердечие, а постоянная улыбка, игравшая на губах, обнаруживала очень белые зубы. Он поклонился Раулю, но не сказал ничего, по-видимому ожидая вопроса от того, к кому явился так неожиданно.

— Вы присланы его королевским высочеством? — спросил Рауль, отвечая на поклон своего гостя.

— Точно так, кавалер.

Гость вынул из кармана две вещи: пергамент, сложенный вчетверо, и довольно большой конверт, запечатанный красным сургучом. Рауль бросил недоверчивый и беспокойный взгляд на пергамент; но незнакомец положил его в карман, а Раулю отдал только конверт, говоря:

— Вот письмо, кавалер.

С лихорадочной поспешностью сорвал Рауль печать. В письме содержались следующие строки:

« Предписывается Раулю де ла Транблэ тотчас же явиться к его высочеству Филиппу Орлеанскому, регенту Франции, в какое бы время дня или ночи ни было вручено ему это повеление «.

— Знаете вы, что заключается в этом письме? — спросил Рауль.

— Знаю, — отвечал посланный.

— Итак, его королевское высочество меня ожидает?

— Точно так, кавалер.

— Верно, по делу очень важному?

— Весьма вероятно.

— Вам не известно, в чем заключается это дело?

— Решительно неизвестно.

— Впрочем, каково бы оно ни было, главное, я не должен заставлять его высочество ждать. Отправляйтесь вперед и предупредите регента, что я сейчас буду иметь честь явиться к нему…

Незнакомец отрицательно покачал головой и сказал:

— Это невозможно!

— Вы не можете ехать вперед?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я получил приказание не оставлять вас с той минуты, как отдам вам это письмо, до тех пор, пока вы не явитесь к регенту.

— Я сейчас прикажу, чтобы заложили мою карету…

И Рауль протянул руку к колокольчику. Незнакомец остановил его.

— Это не нужно, кавалер, — сказал он.

— Однако мы не пойдем же пешком!

— Конечно, нет, но нас ждет карста.

— Так! — прошептал Рауль.

Он взял шляпу, пристегнул шпагу, надел перчатки и сказал:

— Я готов.

— Так пойдемте же, если вам угодно.

— Ступайте, я иду за вами.

— Нет, кавалер, сделайте милость, ступайте вперед.

Рауль пожал плечами и пошел. На дворе он увидел трех мужчин, одетых точно так же, как и его неизвестный гость, но с весьма зловещими физиономиями. Люди эти прохаживались, засунув руки в карманы и посматривая на окна. Два огромных лакея, похожие, как две капли воды, на переодетых полицейских, стояли возле дверей кареты. Один из них отворил дверцу.

— Садитесь, кавалер, — сказал незнакомец.

Рауль повиновался. Спутник его сел не возле него, а напротив, приказал ехать в Пале-Рояль. Два лакея встали на запятки, и карета покатилась.

 

XXV. Странный допрос

— Позвольте мне спросить, — сказал Рауль своему спутнику, — и обещаете ли вы мне отвечать правду?

— Я к вашим услугам, кавалер, расспрашивайте меня сколько вам угодно. Даю вам слово отвечать с полной искренностью…

— Не правда ли, вы полицейский, а я ваш пленник?

Незнакомец покачал головой и сказал:

— На второй ваш вопрос ответ очень затруднителен. Однако я постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Это правда, что я полицейский, но вы не пленник мой, хотя и не совершенно свободны. Я вас не арестовал; я не караульный ваш, я только ваш спутник, конечно, спутник несколько стеснительный, вынужденный не оставлять вас ни на минуту. Впрочем, я надеюсь, что тотчас после вашего свидания с регентом вы освободитесь от моего общества.

— Но если бы я отказался следовать за вами? — спросил Рауль.

— Этого нельзя было ожидать от дворянина, настолько знающего порядки, как вы, кавалер.

— Без сомнения, но все-таки допустим это невероятное сопротивление. Как бы поступили вы тогда?

— К величайшему моему сожалению, тогда я был бы поставлен в прискорбную необходимость позвать на помощь и арестовать вас, кавалер. На этот случай у меня в кармане есть тайное повеление. Но теперь я очень рад, что дело вышло иначе.

— Знаете ли вы, что нынешнюю ночь я ужинал в Пале-Рояле с регентом? — сказал Рауль своему вежливому и благосклонному спутнику.

— Знаю, кавалер.

— Знаете ли вы, что его королевское высочество обращался со мною с беспримерной благосклонностью и скорее как с другом, нежели как с слугой?

— Знаю также и это, кавалер.

— Каким же образом я мог навлечь на себя такую ужасную немилость?

— Я не могу отвечать на этот вопрос, кавалер.

— Почему?

— Потому что решительно не знаю, о чем вы изволите меня спрашивать.

— Точно?

— Даю вам слово!

Рауль не настаивал более, замолчал и углубился в очень мрачные и тревожные размышления, которые нашим читателям угадать легко, и потому мы не станем входить в излишние подробности.

Карета остановилась.

— Мы приехали, кавалер, — сказал полицейский, — не у годно ли вам выйти?

Рауль вышел и, всходя по широкой лестнице Пале-Рояля, со своим неизбежным спутником, говорил себе:

« Итак, мои мрачные предчувствия осуществились! Откуда явился удар, кто направил гром против меня? Должно быть, эта хитрая итальянка… эта Антония Верди, моя соперница, моя таинственная неприятельница! Но что она узнала обо мне? Что она открыла? Если регент только подозревает меня в чем-нибудь, я могу еще выпутаться! Но если он узнал все, я погиб! Двери Бастилии затворятся за мною и никогда уже не откроются!»

С этими мыслями Рауль дошел до комнаты, смежной с кабинетом Филиппа Орлеанского. Полицейский сказал несколько слов дежурному, который пошел в кабинет и, тотчас же выйдя оттуда, сказал:

— Его королевское высочество ждет кавалера де ла Транблэ.

Настала решительная минута. Рауль заставил умолкнуть биение своего сердца и переступил порог. Дверь затворилась за ним, и он очутился лицом к лицу с регентом.

Филипп Орлеанский стоял спиною к камину, облокотясь на него локтем. Мы знаем, что это была его обычная поза. Направо от герцога стояли ширмы. Шелест шелкового платья, слышавшийся за этими ширмами, показывал Раулю, что Филипп не один. Женщина будет присутствовать при свидании принца и Рауля; но кем могла быть она? Была ли это союзница или неприятельница? Рауль не имел времени задать себе эти вопросы или, по крайней мере, постараться разрешить их, потому что едва он сделал два шага в кабинет, как регент сказал ему голосом, в котором довольно ясно обнаруживалась колкая ирония:

— А! а! кавалер де ла Транблэ, мой верный слуга, вот и вы…

— Я всегда, — отвечал тот с твердостью, — готов к услугам вашего королевского высочества, каким бы способом ни были переданы мне ваши приказания.

— Угадываете вы, по каким причинам я потребовал вас к себе?

— Я угадываю, по крайней мере, что предчувствие, которое я высказывал вчера вашему королевскому высочеству, осуществилось гораздо скорее, нежели я опасался…

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что мои враги начали действовать, а ваше королевское высочество не вспомнили о своих обещаниях…

— Я никогда не забываю моих обещаний, милостивый государь! — возразил Филипп надменно.

— Однако, — смело сказал Рауль, — ваше королевское высочество обещали мне не слушать клевету, не смешивать ложь с истиной, какой правдоподобной ни казалась бы эта ложь…

— Почему же вы думаете, что против вас сделано обвинение?

— Как же мне не думать этого, ваше высочество, если я арестован?

— Самое лучшее доказательство того, что я помню свои обещания, заключается в том, что я захотел выслушать вас прежде, чем осудил. Я хотел предоставить вам возможность убедить меня, что вас действительно оклеветали.

Рауль не произнес ни слова и ждал. Его нравственное состояние в эту минуту могло сравниться с положением искусного дуэлянта на месте поединка. В том и другом случае исход дуэли зависел от того, каким образом будет нанесен и отражен первый удар. Рауль был готов отразить этот первый удар, если только отражение возможно.

— Кавалер де ла Транблэ, — сказал ему регент после нескольких секунд размышления, в которые как будто обдумывал если не то, что ему говорить, то, по крайней мере, какие употребить выражения, — что вы думаете о дворянине, который, пользуясь доверием своего государя, употребил бы это доверие во зло, обманул бы своего государя самым недостойным образом, самым постыдным фиглярством?

Рауль почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу, однако он собрал все свое мужество, чтобы перенести этот жестокий удар; никакого волнения нельзя было прочесть на его лице, и он отвечал:

— Дворянин, который поступил бы таким образом, как ваше королевское высочество изволите говорить, совершил бы преступление, недостойное прощения, и каково бы ни было наказание, которое обманутый государь счел бы для него приличным, никто не мог бы сказать, что приговор слишком строг.

Регент взглянул на Рауля с удивлением, которого не мог скрыть. Рауль выдержал этот взгляд, не потупив глаз. Наступило минутное молчание.

— Итак, кавалер, — сказал наконец Филипп, — по вашему мнению, дворянин, о котором мы говорим, совершив это преступление, недостоин прощения. Не слишком ли вы строги, кавалер?

— Нет, ваше высочество, я только справедлив.

— Таким образом, если бы я представил вам дворянина, обвиненного и уличенного в том, что он обманул меня, вы повторили бы в его присутствии то, что сейчас сказали мне…

— Я не колебался бы, ваше высочество.

— Вы уверены Б этом?

— Так же, как и в том, что меня зовут Рауль де ла Транблэ и что я верный слуга вашего королевского высочества.

— И если бы, например, осуждение его на вечное заточение в тюрьме зависело от вас, вы осудили бы его?

— Да, ваше высочество.

— Без всякой жалости?

— Он не заслуживал бы ее.

— И совесть не упрекала бы вас?

— Зачем бояться совести, ваше высочество, когда произносишь справедливый приговор?

Наступило новое молчание, продолжавшееся дольше первого. Филипп Орлеанский уже не смотрел на Рауля; его потупленные глаза как будто изучали цветы на великолепном ковре, покрывавшем пол.

 

XXVI. Сцена в три лица

Мы должны сказать, что это молчание казалось Раулю затруднительнее самих расспросов регента. Вдруг Филипп поднял голову и сказал резко:

— Если бы я велел вам сегодня снова вызвать при мне царицу Савскую, что бы вы ответили мне?

Рауль заметно задрожал и прошептал голосом, волнение которого не мог скрыть вполне:

— Я отвечал бы, ваше высочество, что ваши приказания будут исполнены…

— И результат этого вызова был бы точно такой же, как и тот, при котором мы присутствовали в прошлую ночь?

— Почему же нет, ваше высочество?

— Даже если бы вы находились здесь под караулом и не могли иметь никаких сношений ни с кем?

— Мои сношения с кем бы то ни было не могут иметь никакого влияния на результат вызывания…

— Клянетесь ли вы в этом своей честью?

— Клянусь честью дворянина!

— Кавалер де ла Транблэ?

— Ваше высочество…

— Или вы честный человек, страшно оклеветанный, или вы самый дерзкий плут, какой только есть на свете!

— Ваше высочество, я честный человек — удостойте не сомневаться в этом…

В третий раз регент замолчал. Глаза его снова опустились на ковер, и на лице выразились сомнение и нерешительность. В эту минуту Рауль чувствовал неописуемое беспокойство, можно сказать, даже терпел страшную пытку. Сердце его перестало биться, пульс остановился, холодный пот выступил на лбу. Он поставил все на карту. Но за ним ли останется выигрыш этой решительной партии? Поможет ли ему смелость восторжествовать? Выйдет ли он из Пале-Рояля свободный, торжествующий, более прежнего утвердившись в своем влиянии, или за ним навсегда запрутся ворота Бастилии, на которых следовало бы написать, как на вратах Дантова ада, огненными буквами эти зловещие слова:

« Входящие сюда, оставьте всякую надежду!»?

Очевидно, регент сомневался. Но кто одержит верх, Рауль или его неизвестный обвинитель?..

Все эти мысли сменялись в голове Рауля гораздо скорее, нежели мы могли их анализировать. Когда герцог Орлеанский снова поднял голову, на губах у него была злая улыбка, и взгляд, устремленный на Рауля, был — если нам дозволено будет употребить такое необыкновенное сравнение — остер и пронзителен, как лезвие кинжала.

— Кавалер, — сказал регент медленным голосом и, так сказать, делая ударение на каждом слове, — почему вы до сих пор не просили у нас милости, которую мы оказали бы вам непременно?

— Осмелюсь ли спросить, ваше королевское высочество, о какой милости изволите вы говорить?

— О позволении представить в Пале-Рояле вашу жену.

Рауль зашатался от этого неожиданного удара, однако отвечал:

— Увы! без сомнения, вашему королевскому высочеству неизвестно, что уже несколько лет тому назад я имел несчастие лишиться мадам де ля Транблэ.

— Итак, ваша жена умерла?..

— Да, ваше высочество.

— Это была для вас, я полагаю, очень горестная потеря?

— Да, ваше высочество, очень горестная.

— Потому что, как кажется, вы были очень счастливы в супружестве?

— Совершенно счастлив, ваше высочество.

— Что же делать, кавалер? Смерть разрывает самые сладостные узы! К счастью, вы сумели найти вознаграждение… Вторая мадам де ла Транблэ, как говорят, одарена многими достоинствами и вполне может утешить вас в потере первой…

Рауль помертвел.

— Ваше высочество! — вскричал он. — Ваше высочество, что вам сказали?

— Ничего необыкновенного, как кажется… Мне сказали, что вы женились во второй раз… разве мне солгали?

— Да, ваше высочество, — пролепетал Рауль, — вас обманули…

— Вы так думаете?

— Кому это знать, как не мне, ваше высочество?

— В таком случае меня действительно обманули с редким бесстыдством!.. Мне сообщили множество подробностей о вашей второй женитьбе, подробностей, казавшихся весьма достоверными… мне сказали, что новая мадам де ла Транблэ называлась до замужества мадемуазель де Шанбар… Можете ли вы доказать мне, кавалер, что это неправда?..

Рауль опустил голову и не отвечал. Очевидно, регент знал все, и поэтому всякое отрицание могло только еще более повредить ему. Филипп продолжал:

— Мне еще сказали, кавалер — и меня это нисколько не удивляет в человеке, столь пристрастном, как вы, к необыкновенному и чудесному — мне сказали, что эта де Шанбар особенно прельстила вас тем, что лицо ее и внешность являли изумительное сходство с фигурой на обоях, которая пробуждала в вас, если вам верить, странное воспоминание молодости…

Регент замолчал и, казалось, ждал от кавалера ответа. Но Рауль оставался нем и уничтожен.

— Мне, наконец, сказали, — продолжал герцог Орлеанский, — что, повинуясь инстинктам вашей независимой натуры, опасающейся ковать себя слишком прочными цепями, вы предпочли лучше обмануть мадемуазель де Шанбар, чем на ней жениться, и что святотатственная пародия заменила настоящий обряд венчания. Правда ли это, кавалер? — настойчиво спросил регент.

— Нет, ваше высочество, — с пылкостью возразил Рауль, — нет, это неправда! Жанна де Шанбар моя жена перед Богом и перед людьми!!

— Итак, этот обряд в капелле Тианжа?..

— Был настоящим венчальным обрядом, ваше высочество.

— А священник, который давал вам брачное благословение?

— Был настоящий священнослужитель…

Филипп Орлеанский несколько секунд глядел на Рауля с неопределенной улыбкой, потом вскричал:

— В таком случае, кавалер де ла Транблэ, тем хуже для вас! Вы сами этого хотели!

— Я не понимаю, что ваше высочество изволите мне говорить… — прошептал молодой человек, мучение которого переходило за границы возможного.

— Я хочу сказать, — отвечал герцог в ярости, — что Филипп Орлеанский мог бы простить преступление, совершенное против него лично, но регент Франции есть великий судья королевства и выше его есть закон, который он должен уважать. Кавалер де ла Транблэ, хоть вы и дворянин, однако вам не отрубят голову… вы будете повешены!!

— Повешен! — повторил Рауль, остолбенев.

— Да, разумеется! или вы считаете себя слишком важной особой для виселицы? Граф Горн был же колесован! а ведь он был мне родственником…

— Но что же я сделал? — пролепетал испуганный Рауль, чувствуя, что мысли его путаются.

— Что вы сделали? вы женились на двух женщинах! вы двоеженец, кавалер, ни более ни менее.

— Но, ваше высочество, первая моя жена умерла!..

— У вас есть доказательства этому?

— Нет, ваше высочество… но это доказательство существует… И если бы мне даже пришлось объехать целый свет, чтобы найти его, оно будет найдено.

— Вы уверены?

— Да, ваше высочество… уверен, как в том, что я еще жив…

— Я сомневаюсь.

— Ваше высочество сомневаетесь? почему?

— Потому что я имею ясные и неоспоримые доказательства, что первая мадам де ла Транблэ была жива, когда вы женились на второй.

— Но это невозможно, ваше высочество… это невозможно!

— Она жива еще и теперь, — продолжал регент. — И мне не нужно объезжать целый свет, чтобы представить вам доказательства! Смотрите!..

Филипп быстрым движением раздвинул ширмы, позади которых Раулю слышался несколько раз шелест шелкового платья. Женщина в черном платье и с маской на лице сделала шаг вперед.

— Антония Верди, — сказал ей регент, — подтвердите кавалеру де ла Транблэ, что первая жена его не умерла. Может быть, он вам поверит…

Антония Верди сорвала маску, и Рауль, пораженный как громом, узнал бледное лицо и большие черные глаза Люцифер!..

 

XXVII. Благосклонность полицейского

Филипп Орлеанский имел особенную симпатию к драматическим представлениям. Он любил эффекты и потому теперь с живейшим удовольствием знатока наслаждался сценой, которая разыгрывалась перед ним. Взгляд его переходил от Антонии Верди к уничтоженному Раулю, а на губах сияла довольная улыбка драматурга, присутствующего при успехе своего творения.

— Ну, что вы теперь скажете? — спросил он через несколько секунд кавалера. — Правда ли то, что я узнал? Отвечайте!

— Ваше высочество! ваше высочество! — вскричал Рауль. — Мне нечего отвечать… я чувствую, что я осужден… Но берегитесь… берегитесь этой женщины, ваше высочество! Эта женщина — злой гений.

Антония Верди, или Люцифер, или, если хотите, Венера подошла к Раулю с угрожающим взором.

— И вы осмеливаетесь говорить такое? — сказала она тоном, исполненным надменности и ненависти. — Осмеливаетесь возвышать голос? Осмеливаетесь называть меня злым гением, вы лжец и преступник! Вы — убийца маркиза д'Авизака!.. Вы — убийца виконта д'Обиньи!.. вы убили бы и меня, если бы побег не избавил меня от вашего бешенства!

— Ваше высочество, — пролепетал Рауль, протянув к регенту руки, — наложите на меня сейчас же заслуженное мною наказание… Пусть Бастилия раскроется передо мною… Умоляю вас об этом на коленях… лишь бы только я не был принужден переносить при вас оскорбления этой презренной твари! Возьмите мою шпагу, ваше высочество, или дайте мне приказание разломать ее, потому что я чувствую, что убью эту женщину!

— Теперь слишком поздно, — отвечал с иронией Филипп, — первая жена ваша все-таки была жива, когда вы женились во второй раз… и потому вы непременно будете повешены!..

Рауль, совершенно уничтоженный, потерял всякое представление о том, в каком месте он находится и какое обвинение тяготеет над ним. Он забыл о регенте и о Венере, или, лучше сказать, в его мыслях сделался совершенный хаос: рассудок его помутился, ноги подогнулись. Несчастный зашатался и упал почти без чувств на кресло, которое случайно стояло позади него. Впрочем, это беспамятство продолжалось недолго.

Когда Рауль опомнился, герцога и Антонии Верди уже не было в кабинете.

Но Рауль увидал в трех шагах от себя добродушную физиономию и вечную улыбку полицейского, который привез его в Пале-Рояль.

— Как вы себя чувствуете теперь? — спросил полицейский.

Вместо ответа Рауль сделал усилие, чтобы собрать свои страшные воспоминания, которые не замедлили нахлынуть волной.

— Кажется, дело было жаркое, — продолжал полицейский.

— Да, — отвечал Рауль, — вы, без сомнения, знаете лучше, чем кто-нибудь…

— Откуда мне знать?

— Большие наказания определяются для больших преступников! — возразил кавалер с горечью. — Вы, вероятно, уже получили какие-нибудь приказания относительно меня?

— Да, конечно, кавалер, я получил…

— Исполняйте же их! Без сомнения, мне назначена Бастилия… В ожидании худшего… я готов следовать за вами!

— Извините, кавалер, но в эту минуту между нами существует некоторое недоразумение…

— Недоразумение? Какое?

— Мне не было приказано отвезти вас в Бастилию… по крайней мере, теперь.

— Да? — сказал Рауль.

— Это вас удивляет?

— Очень. В таком случае, скажите мне, пожалуйста, что же вы должны делать со мной?

— Ничего неприятного для вас…

— Но все-таки?

— Мне приказано отвести вас в залу возле кабинета, отобрать у вас шпагу и стеречь…

— До каких пор?

— До тех пор, пока вас не потребует его королевское высочество…

— Стало быть, регент хочет видеть меня во второй раз?

— Очень может быть, кавалер… Угодно вам подойти в залу, которая нам назначена?

— Я готов…

Комната, в которую полицейский ввел Рауля, была обширна, великолепно меблирована и украшена картинами Лебрена, Ванло, Симона Вуэ и Натуара. В углу ее, на столике, был приготовлен завтрак, состоявший из холодного мяса, пирожного и двух бутылок испанского вина. Полицейский подвинул кресло Раулю и попросил его сесть.

— Вы знаете, кавалер, — сказал он потом, — что я имею приказание отобрать у вас шпагу?

— Вот она, — отвечал Рауль, вынимая шпагу из ножен и подавая ее полицейскому.

— Право, кавалер, — продолжал последний, — все, что происходит здесь сегодня, удивляет меня и смущает более, чем я могу сказать…

— Почему же? — машинально спросил Рауль, думая совершенно о другом.

— С тех пор, как я имею честь служить его высочеству, я производил многочисленные аресты и отвозил в Бастилию, в Венсенский замок и даже в Пиньероль весьма знатных особ; но никогда, никогда я не видал ничего подобного тому, что вижу теперь…

— Я вас не понимаю, — сказал кавалер. — Вы меня арестуете, отвозите в Пале-Рояль, отбираете у меня шпагу… что же может быть проще всего этого?

— 3 сущности — да, но в форме совсем наоборот.

— Я вас не понимаю.

— Судите сами. Во-первых, как я уже имел удовольствие объяснить вам, я вас не арестовал; я только получил приказ проводить вас, не теряя из виду, a это совсем не одно и то же. Потом, я вас отвел в кабинет его королевского высочества. Что там было — я не знаю и не буду sac о том спрашивать; но, кажется, регент обошелся с вами довольно грубо и порядком напугал вас, потому что я нашел вас в обмороке… Что же из этого следовало заключить, позвольте вас спросить, если не то, что я должен был вас отвезти как можно скорее в какую-нибудь государственную тюрьму? Вовсе нет! его королевское высочество хочет еще раз видеть вас и даст мне приказание из собственных уст стеречь вас, но оказывать при этом величайшее уважение… Слышите, кавалер, » величайшее уважение «!.. Участие его королевского высочества к вам доходит до того, что он вспомнил, что, может быть, вы не завтракали утром, и поручил мне предложить вам закуску, которая была принесена сюда специально для вас! Что вы скажете на это, кавалер? Не знаю, важный ли вы преступник, но у меня есть предчувствие, что вы будете свободны еще до вечера.

Рауль печально покачал головой.

— Разве вы сомневаетесь в осуществлении моих благородных предчувствий? — спросил полицейский.

— Признаюсь, что да.

— Напрасно. Впрочем, может быть, ваша мрачная меланхолия происходит от слишком продолжительного поста… Скушайте крылышко этого фазана, выпейте рюмку испанского вина, и вы увидите, что тотчас же сделаетесь другим человеком! Совет мой неплох, кавалер, последуйте ему.

Как ни был хорош этот совет, Рауль, однако, находился в таком расположении духа, что не мог им воспользоваться. Впрочем, он должен был уступить благосклонной внимательности полицейского, который, казалось, принимал в нем особенное участие. Поэтому он начал есть, пить, и мы должны сказать правду, что глубокое уныние или, скорее, отчаяние, овладевшее им, несколько рассеялось благодаря живительному влиянию испанского вина. Как и сказал полицейский, он действительно вскоре почувствовал себя совершенно другим человеком. Он обдумал свое положение со всех сторон, и ему показалось, что из его нового свидания с регентом могли выйти какие-нибудь неожиданные и благоприятные последствия.

 

XXVIII. Тайная мысль

Таким образом прошло около двух часов; эти часы показались Раулю очень продолжительными, хотя полицейский и старался всеми силами развлечь его и развеселить постоянным разговором, который поддерживался почти им одним. В конце этого времени тот же самый дежурный, который в первый раз вводил нашего героя в кабинет регента, пришел сказать, что его королевское высочество зовет кавалера де ла Транблэ.

Рауль нашел Филиппа Орлеанского стоящим в его обычной позе, то есть облокотившимся на белый мрамор камина. Сложенные ширмы не могли уже служить никому убежищем, и было очевидно, что регент и Рауль одни находились в кабинете. Филипп устремил на кавалера взгляд, запечатленный истинно царским величием; потом, спустя несколько минут молчания, он сказал:

— Вы должны быть очень удивлены, что еще находитесь в моем дворце, а не за стенами Бастилии…

Регент замолчал, и эта пауза, видимо, требовала ответа. Поэтому Рауль поспешил сказать:

— Я не имею права удивляться… Ваше королевское высочество властны замедлить или ускорить заслуженное мною наказание, от которого я нисколько не уклоняюсь.

Филипп Орлеанский продолжал:

— Вы не защищаетесь и хорошо делаете. Это лучшее средство получить снисхождение, которого иначе вы не были бы достойны.

На это Раулю нечего было отвечать; он только низко поклонился, обдумывая слово» снисхождение «, которое произнес регент, и спрашивая себя, не последует ли за благоприятными предзнаменованиями, исчисленными полицейским, счастливая развязка, которой он, однако, не смел верить…

— Кавалер де ла Транблэ, — продолжал Филипп после некоторого молчания, — два часа тому назад вы сами сделали себя виновным более, чем были на самом деле. Вы виноваты только в том, что употребили во зло наше доверие. Преступления же двоеженства вы не совершали…

— Как, выше высочество! — вскричал Рауль, совершенно забыв этикет. — Вы знаете?..

— Я знаю истину, — перебил регент.

— Но каким образом?

— Маркиз де Тианж, который был вашим сообщником и которого я допросил, все открыл мне. Жанна де Шанбар никогда не была вашей женой.

— Ваше высочество… — пролепетал Рауль.

— Молчите, сударь! — вскричал регент, — и слушайте меня!.. С той минуты, когда вы сделались виновны только против меня одного, с той минуты, когда я уже не должен быть мстителем за дерзкое нарушение закона, я становлюсь единственным властелином вашей участи. Я один могу наказывать и прощать. Я взвесил ваши поступки, обсудил не только вашу вину, но и причины, которые заставили вас их совершить, и нашел много обстоятельств, извиняющих вас…

Регент остановился. Рауль слушал, но не понимал, и ему казалось, что он в эту минуту служит игрушкой странного и невероятного сна. В самом деле, кто бы мог не только поверить, но даже предположить, что Филипп Орлеанский, без всякой видимой причины, вдруг стал защитником того самого человека, который так жестоко оскорбил его? Что бы могло все это значить? Не хотел ли регент поймать виновного на слове? Вот о чем спрашивал себя Рауль, и ответ на все эти вопросы скоро последовал,

— Да, — продолжал регент, — вы составили себе не очень ясное понятие о важности вашего поступка. Вы не подумали, что, желая обмануть меня искусной фантасмагорией, вы оскорбляли в моей особе достоинство короля, которого я представляю. Вы хотели освободиться от соперницы, хотели уничтожить эту женщину, которую еще вчера я называл Антонией Верди, а теперь называю мадам де ла Транблэ… Вы употребили для этой борьбы странное оружие, которое случай дал вам в руки, и думали, что имеете на это право… Правда ли это, кавалер де ла Транблэ?

— Правда, ваше высочество, — отвечал Рауль.

— Вы видите, до чего доходит моя благосклонность к вам, — продолжал Филипп, — и, без сомнения, удивляетесь. Эта благосклонность будет простираться еще далее, если вы захотите… Маркиз де Тианж, который был только вашим сообщником, уже находится в Бастилии, где ему долго придется размышлять о своих преступлениях… Вы же, напротив, можете быть свободны сию минуту.

Регент остановился.

— Свободен и сию же минуту? — живо повторил Рауль.

— Да.

— Позвольте мне спросить ваше высочество, что должен я сделать для этого?!

— Согласиться на некоторые условия, которые я вам предложу.

« Тайная мысль обнаруживается!.. «— подумал Рауль.

— Как! Ваше королевское высочество удостаиваете предлагать мне условия! — вскричал он. — Когда имеете право давать мне приказания!..

— Я хочу предоставить вам выбор между Бастилией и этими условиями…

— Выбор известен заранее, ваше высочество…

— Как знать? — заметил регент.

— Удостойте объясниться, и вы оцените мое повиновение…

— Выслушайте же меня и взвесьте мои слова. Я сейчас велю отдать вам шпагу; вы сядете в мою карету и вернетесь домой. Там вы выдумаете какую-нибудь басню, чтобы оправдаться перед Жанной де Шанбар в том, что вы уехали утром таким странным образом. Вы скажете этой молодой женщине, что я хотел вас видеть, что вы более прежнего пользуетесь моею милостью и что в доказательство этой особенной милости я предоставляю вам вместе с нею помещение в Пале-Рояле…

« Ах! — с ужасом подумал Рауль, — тайная мысль… вот она — эта тайная мысль… «

— Сегодня же, — продолжал регент, — сейчас же вы приедете с Жанной де Шанбар в вашу новую квартиру. Вечером вы оба будете ужинать со мною, а завтра, на рассвете, я назначаю вас дипломатом, и вы отправитесь в Англию с моим поручением…

— Один, ваше высочество? — осведомился Рауль.

— Естественно.

— Но, ваше высочество, — сказал наш герой с притворным простодушием и как бы не угадывая замысла регента, — если я уеду завтра утром на рассвете, что же будет с моей женой?

У Филиппа Орлеанского появилась на губах та неопределенная улыбка, о которой мы уже говорили.

— Кавалер де ла Транблэ, — мягко отвечал он, — вашу жену зовут Антонией Верди, и если вы хотите взять ее с собой, я не буду вам препятствовать…

Рауль потупил голову и погрузился в мрачные и глубокие размышления. Регент оставил его на несколько минут в этом положении.

— Ну, кавалер, — сказал он наконец, — решились ли вы?

— Решился, ваше высочество, — отвечал Рауль, поднимая голову.

— Вы, без сомнения, обдумали неизбежно предстоящую вам перспективу?

— Обдумал, ваше высочество.

— Что же вы выбрали, Бастилию или Англию?

— Англию, ваше высочество.

Филипп сделал радостное движение, но тотчас скрыл его.

— Вы правы, — сказал он потом, — вы, верно, честолюбивый кавалер?

— Как всякий светский человек, ваше высочество.

— Ну, я позабочусь о зашей участи; и так как я не сомневаюсь, что вы искусно исполните ваше дипломатическое поручение, то вы можете пойти далеко.

— Принимаю предсказание вашего высочества с уважением и признательностью…

— Вы сейчас же будете освобождены, кавалер… Я жду от вас только одного.

— Что прикажете, ваше высочество?

— Дайте мне слово дворянина, что ваше согласие не скрывает намерения к побегу и что вы сегодня же возвратитесь в Пале-Рояль с Жанной де Шанбар…

— Клянусь вашему королевскому высочеству, — отвечал Рауль, — клянусь словом дворянина (он сделал ударение на последних словах), что не буду даже покушаться на невозможный побег, который, впрочем, очень далек от моих мыслей… Клянусь, что сегодня же возвращусь в Пале-Рояль и привезу с собой Жанну де Шанбар.

— Хорошо, — сказал регент, два раза позвонив в колокольчик.

Явились дежурный и полицейский.

— Кавалер де да Транблэ свободен, — сказал Филипп Орлеанский, обращаясь к последнему. — Возвратите ему шпагу!

 

XXIX. Громовой удар

А Слушая циничные предложения регента, Рауль говорил себе, что сейчас надо во что бы то ни стало избавиться от запоров жадной Бастилии, которая так редко выпускала свою добычу. Для этого ему нужно было обмануть Филиппа, спрятаться на несколько дней с Жанной в надежном убежище — а развалины Проклятого Замка представляли ему это убежище — потом оставить Францию навсегда и искать в каком-нибудь гостеприимном уголке земли спокойствия и счастия в любви. Все это могло осуществиться и даже довольно легко: Рауль имел два часа свободы. И эти два часа — неслыханный случай, непонятная милость судьбы! — Филипп Орлеанский сам давал ему. Правда, регент потребовал от него торжественной клятвы, что он не будет искать случаев к побегу и что сегодня же вернется в Пале-Рояль вместе с Жанной. Он взял с него слово дворянина!.. Рауль смело дал клятву; но мы знаем уже, что подобная клятва не связывала нашего героя. Впрочем, если бы он и в самом деле был дворянином и настоящим кавалером де ла Транблэ, мы думаем, что он без угрызения совести нарушил бы такую клятву, и почему нам не сознаться — в настоящем случае мы были бы очень снисходительны к его клятвопреступлению.

Получив свою шпагу из рук полицейского и поблагодарив регента за оказанную милость, Рауль должен был ждать с четверть часа, прежде чем ему сказали, что карета, которая должна была отвезти его домой, готова. Зная, что в Пале-Рояле целый день и ночь стояли готовые экипажи, Рауль удивился этой заминке. Однако он скоро угадал ее настоящую причину. Подозрительные физиономии двух лакеев, которые должны были сопровождать молодого человека, дали ему понять, что регент, делая вид, будто совершенно полагается на его слово, посылал с ним шпионов, которым поручено было наблюдать за ним.

Перед воротами дома, в котором жил Рауль, прохаживались люди, лица которых, не менее подозрительные, ясно обнаруживали, к какому почтенному классу общества принадлежали они. Это, однако, нисколько не обеспокоило нашего героя, который обладал множеством способов избегнуть всех шпионов на свете. Решительными шагами взошел он на большую лестницу, которая вела на первый этаж. Когда он позвонил, в передней послышались чьи-то шаткие шаги. Дверь растворилась, и Жак, с лицом расстроенным, красным и распухшим от слез, явился на пороге. При виде Рауля он вскрикнул от изумления и радости и, совершенно позабыв о расстоянии, разделявшем слугу и господина, бросился к нему на шею, с любовью прижал его к сердцу и вскричал голосом прерывистым и едва внятным:

— Ах, кавалер!.. это вы, мой добрый господин… а я уже думал, что более не увижу вас…

Несмотря на свой обыкновенный скептицизм, Рауль был глубоко тронут этой искренней нежностью, дружески пожал руку своего верного камердинера и сказал ему:

— Благодарю, мой добрый Жак! ты меня любишь, и я плачу тебе тем же!.. Теперь друг мой, не будем терять ни минуты… ни секунды… только быстрота может избавить нас от опасности… Запри хорошенько эту дверь, пока я пойду за мадам…

Он сделал было два шага по комнате, как Жак остановил его, и обильные слезы потекли из глаз верного слуги.

— Что это значит? — спросил Рауль, взволнованный мрачным предчувствием. — Зачем ты меня останавливаешь? О чем ты плачешь? Что здесь случилось? Какое еще несчастье угрожает мне?

— Кавалер… — пролепетал Жак, — кавалер… госпожа…

— Ну?

— Не ищите ее…

— Как не искать!.. отчего?

— Ее нет здесь…

— Ах! Боже мой! — вскричал Рауль. — Но где же она?.. где же она?..

— Она ушла… и никогда… — она сама сказала это — никогда не вернется…

— Жак! Жак! — закричал Рауль в ужасе. — Подумал ли ты о том, что ты говоришь?..

— О! мой кавалер… мой бедный кавалер… увы! я говорю правду… Она ушла… ушла навсегда…

— Но это невозможно! Да. Это невозможно! Не правда ли, невозможно?! Но отвечай мне, Жак! Отвечай же!..

Во взоре Рауля было замешательство. Он сильно потряс руку своего камердинера; Жак отвечал только стоном. Рауль выпустил его руку и упал на стул. Он сидел несколько секунд, судорожно сжимая голову обеими руками. Ему казалось, что мозг его разлетится.

— Нет… надо быть спокойным… хладнокровным… — сказал он вдруг, делая над собою одно из тех ужасных усилий, которые могут убить человека, произведя внезапное воспаление в мозгу. — Не все еще погибло, может быть… но я должен узнать все… чтобы действовать… Ты видишь, я преодолел свое горе, преодолей и ты свое волнение… я буду расспрашивать тебя точным и ясным образом, отвечай же мне быстро и точно.

— Постараюсь… — пролепетал Жак.

— Когда ушла мадам де ла Транблэ?

— С час назад.

— Ее увезли насильно?

— Ах! кавалер, разве в таком случае я был бы жив? Нет, ее не увезли… Она ушла сама…

— Чтобы никогда не возвращаться?

— Она так сказала.

— Но что же случилось в мое отсутствие? Жанна видела кого-нибудь?

— Видела, кавалер.

— Кого? — говори скорей!

— Даму…

— Что еще за дама?

— Не знаю — она была в маске…

— Кто ей отворял?

— Я.

— Что она тебе сказала?

— Что она приехала из Пале-Рояля, что вы в Бастилии и что для вашего спасения она непременно должна сейчас же поговорить с мадам де ла Транблэ…

— И тогда?

— Я доложил хозяйке… Она тотчас выбежала навстречу к этой незнакомке, провела ее в Восточную гостиную и затворила за собою дверь…

— Сколько времени продолжалось это свидание?

— Около четверти часа… Вскоре я услыхал рыдания… потом госпожа закричала:» Но это невозможно!»— а голос незнакомки, голос, который я как будто где-то слыхал, отвечал:» Вот доказательства!»Тогда рыдания послышались опять. Потом наступило молчание… дверь вскоре отворилась, незнакомка в маске прошла мимо меня, сказав на прощанье:» До свидания, Жанна де Шанбар!»и ушла.

— А! дочь сатаны! — прошептал Рауль, который понял, кто была эта таинственная незнакомка. — А! гнусная Венера!.. Проклятая Антония!! в жилах твоих недостанет крови, чтобы заплатить мне за все мучения, которые ты заставила меня выстрадать!! Продолжай, — сказал он Жаку прерывающимся голосом, — продолжай!

— Дверь гостиной осталась отпертой… я слышал, как госпожа стонала, так что сердце разрывалось; я испугался, подумав, недурно ли ей, и так как Онорина ушла на целый день, я взял смелость войти… Ах! кавалер, какое ужасное зрелище представилось мне… Бедная мадам!.. бедная, милая мадам!.. она лежала на ковре, уткнув голову в подушки дивана, и рыдала так, что вздрагивала всем телом.

 

XXX. Отъезд

Слезы Жака полились опять, волнение душило его, и он не мог говорить. Стоя неподвижно напротив него — с лицом, искаженным страшными мучениями, с помутневшим взором — Рауль походил на статую изумления или отчаяния. Спустя несколько секунд Жак продолжал:

— Я подошел к госпоже и заговорил с ней, сам не зная о чем… у меня мысли перепутались, когда я увидел ее в таком состоянии… Услышав мой голос, она задрожала и встала. Нельзя сказать, чтобы она была бледна… Нет, на лице ее была не бледность… Белый мрамор и воск показались бы румянами в сравнении с ним. Даже губы как будто помертвели. Взгляд ее устремился на меня, но я думаю, что она меня не видела… Мне кажется, она не видала ничего… Я спросил ее почтительно, не больна ли она, но не получил никакого ответа. Тогда я сказал:» Кавалер, наверно, выйдет из Бастилии и, может быть, скорее, чем думают. Невозможно, чтобы он был виновен; притом регент добр; он простит, и кавалер вернется… «

Я еще не успел докончить эту фразу, как барыня вскрикнула, провела обеими руками по лбу и начала говорить словно во сне:» Он вернется… Это правда… Он вернется… Поэтому я должна уйти… «

— Я думал, что она помешалась от горя, и почти испугался… Мне больше хотелось, чтобы печаль ее выразилась в рыданиях. Наконец она вошла в спальню, куда я не посмел идти за ней. Она вдруг стала очень спокойна и шла медленными, но твердыми шагами. Через минуту она вышла в гостиную, где я ждал ее, набросила на плечи шубу, закрыла капюшоном лицо и, остановившись передо мною, сказала мне:» Жак, друг мой, ты добрый и верный слуга… Я думаю, что ты меня любишь… «

« Ах, сударыня, — вскричал я, — я только и люблю на свете, что вас и кавалера… «

« Сохрани же это из любви ко мне, друг мой, — продолжала она, подавая мне маленький перстень. — Я тебе даю эту вещь не потому, чтобы она была ценная, а на память. Она моя, она принадлежала моей матери… иначе я не могла бы располагать ею «.

Я был так глубоко тронут, что с трудом нашелся поблагодарить ее… Потом, когда барыня пошла к двери, я спросил ее:

« Вы уходите?.. «

« Да, друг мой, — отвечала она, — ухожу… «

« Прикажете мне идти за вами?.. «

« Не только не приказываю, но запрещаю… «

« По крайней мере, вы скоро вернетесь?.. «

« Я никогда не вернусь… «

« Никогда?»— повторил я, не веря своим ушам.

« Никогда! никогда!»— ответила она во второй и в третий раз.

Тогда мне пришла в голову страшная мысль.

« Боже мой! Боже мой! — пролепетал я. — Стало быть, мне еще не все известно!.. Неужто кавалер умер и вы тоже хотите умереть… «

Капюшон, опущенный на лицо ее, позволял мне видеть только ее рот и подбородок. Я увидал улыбку на ее бледных губах, но какую улыбку! Ах! если я проживу сто лет, я не забуду ее никогда! Потом она отвечала:

« Успокойся, друг мой, твой господин не умер… Если бы он умер, я могла бы жить… «

« Эти слова, кавалер — слова, которые мне действительно еще слышатся и до сих пор — перевернули мой рассудок и пригвоздили меня к месту… Когда я опомнился, то был в комнате один. Госпожа ушла… ушла, чтобы никогда не возвращаться — она сама так сказала. Я видел, что она говорила правду — она не вернется, кавалер; не вернется никогда!

Жак замолчал. Долго молчал и Рауль после окончания этого печального рассказа.

— Послушай, мой добрый, мой верный Жак, — сказал он наконец, — теперь ты будешь уже не слугой моим, а другом… Еще сию минуту, пока ты рассказывал, я хотел умереть. Но умирать теперь было бы низостью. Мы должны найти мою возлюбленную Жанну и отомстить презренной твари, которая была причиной стольких несчастий…

— Ах, кавалер, — вскричал Жак, — прежде всего надо найти госпожу, а потом будет время отомстить.

— Мы найдем ее, клянусь тебе! Голос, никогда меня не обманывавший, говорит мне это!

— Да услышит вас Бог!

— Поспешим же уйти отсюда. Дом окружен шпионами.

— Как же быть?

— Они, наверно, не знают тайного прохода, который ведет на улицу Шерш-Миди, через комнату Магов. Мы выйдем через этот проход, но на всякий случай переоденемся и вооружимся. Горе тому, кто захочет захватить меня! Клянусь честью, враги не возьмут меня живого!

— И я также, кавалер, — вскричал Жак, — и я также дам себя убить прежде, чем вы будете в плену!..

— Ступай же, друг мой, отопри тайный проход, пока я в последний раз войду в спальню, в это божественное святилище любви и счастия, которое я уже не увижу более…

Жак повиновался.

Оставшись один, Рауль с трепетом переступил через порог тихого убежища, в котором он был так счастлив. Странное дело: самые развращенные души, самые холодные сердца тают от пламени горя, как воск в жаровне!.. Рауль, едва веривший в Бога — Рауль, не молившийся с тех пор, как, прогнанный из замка Ла Транблэ наследниками его приемного отца, он склонялся на едва зарытую могилу маркиза Режинальда, Рауль теперь молился о том, чтобы Господь возвратил ему его возлюбленную… Потом, опустившись на колени перед одиноким ложем, он покрыл поцелуями и слезами изголовье, на котором столько ночей покоилась очаровательная головка Жанны и которое еще сохраняло нежное благоухание ее светло-русых волос.

Когда Рауль приподнялся, он услыхал еще яснее голос своих предчувствий, который говорил душе его: «Ты найдешь ее!..»

Несколько оживленный этой смутной надеждой, Рауль сжег некоторые бумаги, не желая, чтобы они попались в руки полиции, и наполнил золотом небольшой мешок, в котором могло уместиться тысяч двадцать ливров. Потом он отправился с Жаком, ожидавшим его у тайного прохода, в комнату Магов где, как нам известно, находилось множество различных костюмов всех возможных цветов и на какой угодно рост. Там он переоделся и загримировал себе лицо, так что его невозможно было узнать.

 

XXXI. Два старых воина

Случайности жизни, исполненной приключений, сделали Рауля величайшим мастером в искусстве гримироваться. Никакой актер той эпохи и, без сомнения, также современных театров не сумел бы загримировать себя лучше его.

Рауль решился придать себе и Жаку наружность и физиономию отставных солдат, костюм которых составлял нечто среднее между военным и гражданским платьем. Это переодевание предоставляло еще и ту неоценимую выгоду, что позволяло иметь оружие, не привлекая ничьего внимания.

В несколько минут, с помощью жидкости, заключавшейся в одной из бесчисленных склянок, стоявших в величайшем порядке в шкафу, Рауль придал лицу своему и Жака смуглый цвет, отличающий лица старых вояк, целых сорок лет подвергавшихся бурям и непогодам. И господин и слуга наклеили себе длинные седые усы, загибавшиеся кверху, брови сделали погуще и пощетинистее и навели несколько морщин на щеках. Жесткие и седые парики покрыли их головы. Старинного покроя синие мундиры с белыми отворотами, серые штаны, длинные черные ботфорты, поднимавшиеся выше колен, и надетые набекрень изношенные плоские шляпы с потускневшими кокардами докончили превращение.

— Кавалер, — заявил Жак, глядя на своего хозяина, — встреть я вас на улице, я не узнал бы вас, хотя бы от этого зависело спасение и вашей и моей жизни.

— Так и надо, — сказал Рауль. — Теперь слушай же хорошенько и помни, что я тебе скажу: до нового распоряжения сделай мне удовольствие — отвыкни от привычки называть меня беспрестанно кавалером.

— Как же я должен называть вас, кавалер?

— Называй меня «друг».

— Друг?

— Да. Это коротко и просто, как ты видишь…

— Конечно, кавалер…

— Опять?

— Конечно, друг… Ах! кавалер, по-видимому, это так просто и легко, но мне трудно будет привыкнуть…

— Ты понимаешь, что это необходимо… Теперь я уже не дворянин… мы оба старые солдаты, стало быть, люди равные… если же ты будешь называть меня кавалером, несмотря на мое переодевание, то лучше уж кричать во все горло, кто я таков…

— Я это понимаю, друг, и постараюсь не изменить вашему инкогнито…

— Хорошо; но это еще не все. Ты должен не только разговаривать со мною фамильярно, но и говорить мне «ты»…

— Говорить «ты» вам, кавалер… то есть говорить вам «ты», друг! Я никогда не буду в состоянии!..

— Я говорю тебе, что это необходимо…

— Но, друг…

— Я хочу!

— Хорошо, друг… я вам… я тебе буду говорить «ты»… но, Боже мой! Боже мой!.. как это трудно…

— Привыкнешь. Начни же сейчас, попроси меня, например, застегнуть тебе портупею…

— Друг, — пролепетал Жак, — осмелюсь ли я попросить тебя потрудиться застегнуть мне портупею.

— Не так! Совсем не так!

— Как же надо сказать?

— Надо сказать просто: дружище, застегни мне портупею…

— Но это грубо!

— Тем лучше.

— Ах! Боже мой! как же быть?.. Но я постараюсь…

— Соберись с духом.

— Друг, застегни мне портупею…

— Вот так!

И Рауль, повинуясь просьбе, которой он с таким трудом добился от своего слуги, застегнул портупею Жака, на которой висел длинный палаш, совершенно вышедший из моды. Впрочем, в сильной руке этот палаш мог быть грозным оружием.

— В свою очередь, — сказал он потом, — и ты окажи мне такую же услугу…

Жаку более нравилось повиноваться, чем приказывать. Он поспешно застегнул портупею Рауля, на которой тоже висел палаш не менее длинный и не менее острый.

— Друг, — сказал он потом, — я хочу просить у тебя милости…

— Проси, друг мой, проси.

— Позволь мне, друг, не говорить тебе «ты», когда мы будем одни.

— Тебе этого очень хочется?

— О! больше всего на свете… Из вещей такого рода…

— Ну, я согласен, но с условием… Когда мы будем на улице, в тех местах, где много народу, везде, наконец, где могут нас слышать, ты должен обращаться со мною с большей фамильярностью, с большей смелостью, чем теперь.

— Да, друг, обещаю тебе, — сказал Жак решительным тоном. — Хорошо так, кавалер? — прибавил он потом.

— По крайней мере, гораздо лучше. Теперь поспешим закончить все приготовления; мне хочется поскорее выбраться из этого дома.

— Мне кажется, что мы готовы.

— Еще не совсем.

— Чего же еще недостает?

— Ты увидишь. Отвори последний шкаф направо…

— Этот?

— Да. Что ты видишь там?

— Оружие всякого рода: пистолеты, ружья, карабины…

— Возьми две пары пистолетов самого малого размера и положи их на стол… Теперь посмотри, что лежит на верхней полке.

— Жестяные ящики и деревянные чашки.

— В ящиках порох, в чашках пули… принеси сюда чашку и ящик. Взгляни, нет ли там пороховницы?

— Есть две роговые, оправленные в серебро.

— Наполни их порохом, положи одну себе в карман, а другую подай мне; возьми также дюжину пуль, а я пока заряжу твои и мои пистолеты.

Минуты через три Рауль и Жак спрятали заряженные пистолеты под платье. Таким образом, не берясь за шпагу, они могли располагать жизнями четырех человек. Рауль засунул задний карман кожаный мешок, наполненный золотом, и сказал:

— Вот теперь мы совсем готовы… пойдем.

— Куда?

— Я сам еще не знаю… Прежде всего надо выйти отсюда, а выбравшись на свободу, мы придумаем.

— Друг, еще один вопрос: если нас вздумают арестовать, что надо делать?..

— Стрелять в упор. Следовательно, мы успеем размозжить головы четверым.

— А потом?

— Обнажить шпаги, проложить, если можно, дорогу и убежать.

— А если бежать не удастся?..

— В таком случае надо умереть, защищаясь сколько будет силы. В выборе между Бастилией и смертью нечего колебаться. Все-таки я предпочитаю смерть.

— Понял и буду следовать твоему примеру, друг.

— Пойдем же.

— Иду, друг, иду…

Рауль вышел из комнаты Магов в переднюю и осторожно растворил дверь, которая вела на лестницу. Лестница была пуста. На дворе Рауль и Жак встретили хозяина гостиницы «Царь Соломон» Самуила. Этот старый, маленький, тщедушный и плешивый жид, не заметивший, чтобы в его гостиницу входили два солдата, которые теперь были у него перед глазами, взглянул на Рауля и Жака с глубоким удивлением и уже хотел было обратиться к ним с грубой бранью, но не успел. Рауль остановился перед ним к, не произнеся ни одного слова, сделал масонский знак. Как только старик увидел этот знак, он тотчас сорвал со своего обнаженного черепа бархатную шапочку и, поклонившись низко, как только мог, пропустил господина и слугу. Рауль прошел по двору тяжелой походкой старого солдата. Жак шел за ним, подражая ему как умел.

У ворот Рауль остановился и, крутя правой рукой свой длинный ус неподражаемым жестом, быстро и осторожно осмотрелся по сторонам. Однако физиономия его не потеряла в эту минуту выражения глубокого равнодушия. Осмотр этот совершенно успокоил кавалера. Он не увидал никого, кроме озабоченных делами граждан или мирных прохожих: одни спешили туда, куда призывали их дела, другие прогуливались, как гуляют в Париже — без цели, только затем, чтобы убить время. Улица была свободна. Очевидно, шпионы не подозревали существования тайного прохода, соединявшего оба дома.

Рауль сделал знак Жаку и, взяв его под руку, пошел по улице, напевая веселый куплет, хотя сердце его разрывалось от тоски. Скоро дошли они до набережной, и Рауль прошел Новый мост, не замедляя своей воинственной и твердой походки. Жак рассудил, что может воспользоваться правом, которое давала ему дозволенная фамильярность;

— Друг, — спросил он. — Куда мы идем?

— На улицу Круассан, — отвечал Рауль. — Кажется, там мы не встретим опасности, по крайней мере сегодня… мне нужно подумать с час, со спокойной головой, прежде чем я решусь на что-нибудь…

 

XXXII. Улица Круассан

Мы уже знаем, что Рауль — под чужими именами — имел таинственные квартиры почти во всех кварталах Парижа. Мы уже были в его квартире на улице Круассан в то время, когда он велел отнести туда бесчувственного дона Реймона Васкончеллоса. Эти квартиры Рауль по большей части с умыслом избирал в таких домах, где не было привратника. Притом он всегда устраивал так, чтобы они могли отворяться снаружи только посредством механизма, тайна которого была известна ему одному. Итак, Рауль имея все причины на свете думать, что самым искусным сыщикам из полиции регента долго пришлось бы обыскивать Париж, прежде чем удалось найти эту квартиру, в которой он не бывал и двух раз в год. Поэтому кавалер, добравшись до этого уединенного места, мог считать себя в совершенной безопасности, по крайней мере, на несколько часов.

Войдя а комнату, он упал на стул, закрыл лицо руками и начал размышлять. Куда отчаяние могло увлечь Жанну? Где отыскивать ее? Какие употребить средства, чтобы иметь, по крайней мере, возможность напасть на след ее? Вот такие вопросы задавал себе Рауль; вот проблемы, разрешения которых он отыскивал с жаром. И чем более мысль его углублялась в эти бездны сомнения и неизвестности, тем более он примечал, с подавляющей печалью, но не теряя мужества, что блуждал в непроходимом лабиринте, в котором, за недостатком спасительной нити, мог заблудиться совершенно.

В самом деле, Жанне не у кого было укрыться; у нее не было приятельницы, у которой она могла бы попросить убежища… Где же была она?.. Правда, некоторые монастыри оказывали скромное гостеприимство всем несчастным, всем отчаявшимся, но если в настоящую минуту для Рауля существовало что-то невозможное, так это именно вход в монастыри. Так как теперь он сам был принужден скрываться, подобный поступок легко выставил бы его наружу; притом, если бы даже он и захотел подвергнуться риску почти верного ареста, то какое право он имел требовать Жанну де Шанбар, которую обманул таким недостойным образом и в отношении которой не мог загладить своего преступления? Кроме того, в ушах и в сердце Рауля каждую минуту раздавались страшные слова, произнесенные молодой женщиной и переданные ему Жаком. Он помнил, что она сказала:

«Если бы он умер, я могла бы еще жить…»

Стало быть, Жанна решила умереть. Может быть, в этот самый час, когда Рауль отыскивал средства найти ее, она была уже мертва! Напрасно Рауль силился прогнать эту ужасную мысль — она беспрестанно возвращалась к нему, со странной настойчивостью, и окончательно расстроила его мысли.

«Если я останусь в таком бездействии еще на один час, — думал Рауль, — я сойду с ума!»

И чтобы избавиться от этого нового несчастья, которое казалось ему неизбежным, Рауль решился тотчас же приняться за дело… Очевидно, он должен был действовать наудачу, потому что не имел никаких данных, которые мог бы принять за основание в своих поисках.

— Пойдем, друг мой, — сказал он вдруг Жаку, вставая, — пойдем отыскивать ее…

Где же, кавалер? — спросил слуга, испугавшись лихорадочной восторженности, которая была ясно видна на лице его барина.

— Везде, — отвечал Рауль.

Жаку пришлось удовольствоваться этим ответом, несмотря на всю его неопределенность, и верный слуга последовал за своим барином.

Мы не станем входить в подробности бесчисленных и не имеющих никакого результата поисков, которые господин и слуга предпринимали в этот вечер и в два следующие дня. Они обегали весь город, и Рауль раз по двадцати в час обращался с разными вопросами к лавочникам, сидевшим у своих лавок, к посыльным, стоявшим на углах улиц, к нищим, протягивающим руки, к фиглярам, собиравшим вокруг себя праздную толпу. Всем Рауль описывал Жанну и спрашивал, не видали ли молодую женщину, имевшую эти приметы. Никто не смеялся кавалеру в лицо, потому что его длинные усы, длинная шпага и воинственная физиономия каждому внушали уважение; но когда он проходил — лавочники, фигляры, посыльные и нищие следовали за ним глазами и, пожимая плечами, говорили:

— Сумасшедший!..

На второй день Рауль от беспокойства о Жанне позабыл даже об угрожающей опасности и довел свою беззаботную отвагу даже до того, что воротился в гостиницу «Царь Соломон», чтобы расспросить Самуила, как расспрашивал многих. Самуил знал не более других. Жанна не показывалась, а полиция, открыв тайный проход, который вел в комнату Магов, обыскала гостиницу, но не нашла ничего.

Вечером на второй день Рауль воротился на улицу Круассан, разбитый усталостью и опечаленный неудачей.

— Мы не можем продолжать жить таким образом, — сказал он Жаку, — в сто раз лучше умереть, чем страдать так, как я страдаю эти два дня… Но, кажется, наконец мне удалось найти средство кончить все так или иначе…

— Какое средство, кавалер?..

— После узнаешь; в настоящую минуту нам нечего входить в бесполезные подробности; у нас есть другое дело…

Рауль вынул мешочек с деньгами и отсчитал пятьдесят луидоров.

— Возьми это золото, — сказал он Жаку.

— Что мне с ним делать? — спросил Жак.

— Не знаешь ли ты где-нибудь поблизости человека, у которого можно было бы нанять лошадей?

— Знаю, кавалер.

— Ступай же к этому человеку, дай ему сумму, какую он потребует в обеспечение, вели оседлать двух самых лучших лошадей и приведи их сюда. Много времени тебе потребуется?

— Договориться с хозяином мне недолго, но пока конюхи будут, по обыкновению, лениво седлать лошадей, так с час пройдет…

— Хорошо. Теперь четверть девятого; в четверть десятого я выйду…

— Вы меня найдете перед воротами; я сделаю вид, будто прогуливаю лошадей.

Жак вышел. Рауль тотчас же отворил гардероб и совершенно переоделся. Он смыл с лица смуглый цвет и стер морщины, сохранив, однако, усы. Штиблеты он заменил сапогами со шпорами, а мундир старинного покроя чопорным бархатным охотничьим кафтаном. Вместо солдатского палаша он надел щегольскую шпагу. Кавалера легко было узнать в этом костюме, но так как наступила ночь и он выезжал из Парижа, то опасность была невелика.

Окончив эти приготовления, молодой человек взглянул на часы. Они показывали девять часов. Он подождал еще несколько минут. Посреди улицы, в двадцати шагах от ворот дома, он увидал человека с двумя лошадьми. Он подошел к нему и шепнул:

— Это я, Жак.

Схватив за узду одну из лошадей, Рауль быстро вскочил в седло. Жак тотчас же последовал его примеру.

Заметив новое и внезапное превращение своего барина, Жак с величайшим трудом удержался от возгласа удивления.

— Хороши эти лошади? — спросил его Рауль.

— Лучшие в конюшне. Чтобы уговорить хозяина дать мне их, я должен был оставить ему пятьдесят луидоров, и то он насилу согласился. Я не утверждаю, что эти лошади чистокровные, но кажется, достаточно сильны. Мне кажется, что на них без труда можно сделать двенадцать лье до утра.

— Больше и не нужно, — сказал Рауль, пришпорив свою лошадь, которая побежала ровной и спокойной рысью.

 

XXXIII. Взлом и приступ

План Рауля был очень простым. Может быть, он и не представлял большой возможности достигнуть успеха, но все-таки это была ветвь, за которую молодой человек мог еще ухватиться среди крушения своих надежд. Он хотел отправиться в замок Ла~Бом, который уже известен нашим читателям под названием Проклятого Замка, созвать своих сообщников и, пользуясь той властью, которую передала ему бедная королева Эмрода, отправить их в Париж с обещанием огромной награды тому, кто отыщет следы пропавшей Жанны.

Почти все фальшивомонетчики были прежде разбойниками и находились в хороших сношениях с низшими агентами полиции, которые в ту эпоху набирались из числа умных преступников, покупавших безнаказанность ценой будущих заслуг. При содействии всех этих людей — содействии деятельном, потому что за него будет дорого заплачено, — очевидной была возможность ухватиться за конец ариадниной нити, напрасно отыскиваемой до сих пор. Жак, которому барин сообщил свой план, нашел, что мысль очень хороша.

Между тем всадники выехали из Парижа, проехали Нантер, в котором родилась святая Женевьева, покровительница Парижа, и в котором в наше время продают пирожки, не совсем свежие, и увенчивают девушек, не совсем добродетельных; потом спящий Рюель, этот почти королевский замок, над которым еще парила страшная и всемогущая тень великого кардинала. Они проскакали мимо леса, который впоследствии должен был уступить место Мальмезонскому парку. Мельмезон! тихое жилище доброй и очаровательной императрицы, которая оставила после себя одни только сладостные и трогательные воспоминания! Они достигли Буживаля, в котором тогда еще не смотрелось в спокойные воды Сены такое множество грациозных и кокетливых вилл.

Все это время всадники ехали крупной рысью; но, проехав последние дома Буживаля, Рауль придержал лошадь за поводья, и послушное животное тотчас замедлило свой шаг. Жак, державшийся до сих пор в почтительном отдалении, предположил, что барин хочет говорить с ним, и в две секунды очутился возле него.

— Друг мой, — сказал ему Рауль, — не знаешь ли ты другой дороги на Сен-Жермен?

— Нет, кавалер, — отвечал Жак, — не знаю…

— Тем хуже! — прошептал Рауль.

— Позвольте спросить, почему вы желаете ехать по другой дороге?

— Разве ты не понимаешь, — сказал молодой человек тихо, — что в ту минуту, когда мы будем проезжать мимо Маленького Замка, мимо Жанны, сердце мое разорвется?

— Не теряйте мужества, кавалер, — пролепетал Жак, — не отчаивайтесь, вы найдете мадам…

— Ты так думаешь?

— Точно, кавалер, я в этом уверен! — отвечал Жак с наигранной убежденностью, которой в нем совсем не было.

— Да услышит тебя Бог! — сказал Рауль. — Но проедем Маленький Замок скорее, потому что, право, я чувствую себя слабым как ребенок…

И пришпорив лошадь, Рауль поскакал галопом. Благородное животное пожирало пространство как фантастический конь в балладе Бюргера. Через несколько минут замок Шанбар показался мрачной массой среди темноты безлунной ночи. Во второй раз Рауль вонзил шпоры в бока своей лошади и хотел проехать, не поворачивая своей головы. Но непреодолимое влечение, более сильное, чем его воля, притягивало его глаза к фасаду этого жилища, за гостеприимство которого он заплатил низким, преступным обманом.

Вдруг Рауль глухо вскрикнул и разом остановил бешеный бег своей лошади, как это делают на своих странных скачках арабы. Лошадь прыгнула в сторону и упала. Рауль быстро выпутался из стремян и побежал к Маленькому Замку. Жак, который только что подъехал и спрашивал себя, не припадок ли сумасшествия сделался с его барином, поднял в свою очередь глаза га дом и также вскрикнул…

В одном из окон первого этажа горел свет и именно в той самой комнате, которая была девственной спальней Жанны де Шанбар! Кто же, кроме самой Жанны, мог находиться в этом доме и в этой комнате в такое время и в такой час?

Мы уже сказали, что Рауль бросился к замку, но, добежав до двери, он вдруг остановился, не зная, что ему делать. Между тем Жак, привязав к дереву обеих лошадей, подошел к своему господину и спросил его шепотом:

— Надо постучать, кавалер?

— Сохрани Бог, — отвечал Рауль тоже шепотом. — Если Жанна здесь и если она не хочет меня видеть, то, догадавшись, что это я, она убежит… И я снова ее потеряю…

— Как же быть?

— Надо войти не стучась.

— Это невозможно.

— Ничего нет невозможного, когда захочешь!

— Но эта дверь дубовая, массивная, с огромными гвоздями… она выдержит добрый приступ.

— Постараемся высадить ее…

— Винты все завинчены изнутри, и с этой стороны ничего нельзя сделать.

Рауль был вынужден согласиться, что Жак прав: Подумав с минуту, он сказал:

— Ну, если мы не можем войти спереди, так войдем сзади…

И вместе с Жаком он быстро обошел довольно обширную ограду, которая далеко простиралась вокруг дома. Стена была очень высока, а потому нечего было и думать о возможности перелезть через нее без веревок и без лестниц; но в этой стене была маленькая калитка, выходившая в поле; и на эту калитку рассчитывал Рауль. Она была заперта изнутри, но тонкое и уже прогнившее дерево не могло представить большого сопротивления. Рауль одной рукою без труда мог пошевелить ее. Он велел Жаку принести два здоровых кола. Жак тотчас принялся за дело и четырьмя ударами своего гигантского палаша срубил два молодых деревца в соседнем лесу. Раулю были известны слова Архимеда: «Дайте мне только точку опоры, и я переверну весь мир» — и из этого он заключил, что с рычагом и с точкой опоры он так же легко может поднять старую калитку. Колья были вложены между каменным порогом и дверью. Рауль и Жак налегли на них: петли тотчас заскрипели, калитка зашаталась и через минуту упала на землю. Господин и слуга очутились за оградой, но еще не в доме; к счастью, Жак вспомнил, что в то время, когда кавалер, раненный и почти умиравший, находился в Маленьком Замке, он, бродя по двору, видел под навесом несколько длинных лестниц. Он пошел отыскивать навес, нашел его без труда и воротился с лестницей, которая доходила до окон первого этажа.

— Я влезу, — сказал тогда Рауль, — разобью стекло, отворю окно, и как бы ни испугалась Жанна — если только это именно она в доме — у нее не будет времени убежать.

— Но мадам непременно подумает, что это разбойники, — осмелился заметить Жак.

— Ну и что? — спросил Рауль. — Какой бы ужас, какую бы ненависть ни внушал я Жанне, она все-таки предпочтет увидеть меня вместо вора или разбойника…

— Я не подумал об этом, — отвечал Жак, — вы правы, кавалер… Позвольте, я придержу лестницу…

Рауль снял фальшивые усы, которые оставались еще на нем, достаточно изменяя его лицо; потом быстро влез по лестнице. Он обернул руку носовым платком, чтобы, выдавливая стекло, не обрезать ее. К счастью, стекло едва держалось в раме и выпало, не разбившись. Рауль бросил его в сад; потом, засунув руку в отверстие, отворил окно и очутился в комнате, в которой была навалена ненужная мебель. Темнота была страшная, и, чтобы найти дорогу, Рауль должен был руководствоваться своими воспоминаниями, весьма, впрочем, слабыми. Он, однако, помнил, что из той комнаты, в которой он находился, была дверь в коридор, разделявший дом на две равные части. Одна дверь из этого коридора вела в комнату покойной Мадлены де Шанбар, а через ее комнату надо было пройти в спальню Жанны. Он скоро добрался до двери, выходившей в коридор, а там, держась стены и стараясь заглушить шум своих шагов, наконец достиг двери, которая вела в комнату Мадлены де Шанбар. Эта дверь была не заперта, Рауль вошел в комнату. Прямо перед ним должна была находиться спальня Жанны.

 

XXXIV. Живая или мертвая?

Рауль остановился на минуту. Среди темноты, окружавшей его, мелькал слабый луч, освещавший нижнюю часть двери, находившейся против него, и показывающий, что за этой дверью должен был находиться предмет его поисков.

Вдруг Рауль вздрогнул, быстро обернулся и обвел вокруг себя испуганным взором, стараясь проникнуть им сквозь густую темноту. Ему показалось, что он был не один, что кто-то стоял возле него. Странный, правильный, однообразный шум, похожий на стук маятника деревенских часов, поразил его слух и увеличивался каждую секунду. Рауль сделал два шага вперед — звук последовал за ним; Рауль отступил назад — звук тоже подался в одно время с ним. Конечно, Рауль был храбр, но в эту минуту дрожь пробежала по всему его телу и капли холодного пота выступили на лбу и на висках. Он ожидал, что сейчас явится перед ним одно из тех приведений, над кабалистическими вызываниями которых окровавленная фигура Мадлены де Шанбар встанет между ним и комнатой Жанны… Но он не видел ничего, кроме мрака, и начал улыбаться невольной и презрительной улыбкой, когда догадался, какие звуки испугали его. Это были глухие и бурные удары его сердца.

«Полно! ободрись!» — сказал он сам себе и отворил последнюю дверь. Но едва он переступил через порог, как остановился и, сложив руки, вскрикнул от испуга.

Рауль не ошибся: он нашел Жанну. Жанна была тут, в нескольких шагах от него, но живая ли?

В комнате, слабо освещенной светом медной лампы, на черной дубовой кровати, с темными шелковыми занавесками, лежала Жанна и казалась спящей или мертвой. Она была в белом платье, без всяких украшений. Лицо молодой женщины было так бледно, что могло поспорить с матовой белизной ее платья. Длинные ресницы опущенных век бросали тень на щеки, обрамленные золотистыми прядями густых волос. Обе маленькие руки, как будто высеченные из чистейшего мрамора и целомудренно сжатые, крестообразно лежали на груди. В этой погребальной позе, в платье, расстилавшемся длинными складками от шеи до ног, со сложенными руками, с мраморной белизной лица и одежды Жанна де Шанбар походила, как две капли воды, на одну из статуй на гробницах юных королев, черты которых хотели наши предки увековечить.

Рауль почувствовал, как слезы затуманили его глаза. Рыдания поднялись из сердца его к устам; он упал на колени и схватил руку Жанны. Рука эта была тепла, но можно было чувствовать, что она скоро охладеет. Жанна была еще жива, но уже умирала.

— О! моя возлюбленная… моя возлюбленная… — шептал Рауль, — если ты оставишь этот мир, и я последую за тобою.

Жанна сделала движение и раскрыла глаза. Во взоре, который она устремила на Рауля, не было гнева,

— Друг мой, — сказала она таким слабым голосом, что только глубокое безмолвие ночи позволяло его слышать, — я счастлива, что ты пришел… по крайней мере, я могу сказать тебе, что прощаю тебя от всего сердца и не помню зла, которое ты мне сделал…

— Ты не умрешь! — вскричал Рауль. — Я не хочу, чтобы ты умерла!

Кроткая и печальная улыбка появилась на губах Жанны.

— Я не хочу жить… — сказала она.

— Зачем ты не хочешь жить? Разве ты меня не любишь?..

— И именно потому, что я еще люблю тебя, друг мой, я и должна умереть…

— Как?! ты меня любишь и хочешь умереть?

— Я не имею права любить тебя, Рауль; я не жена твоя, я несчастная, обесславленная девушка, которой ты не можешь возвратить честь… Мое место не в здешнем мире… оно возле Бога, который, может быть, простит мне невольное преступление моей жизни и мою добровольную смерть…

— Жанна, именем этого Бога, на которого ты надеешься и в которого я верую, не говори таким образом! Ты знаешь, что виновен один я! Да, я злодей! Я совершил гнусный поступок! Но если я обманул тебя, так это потому, что я тебя так любил, это потому, что мое уважение к тебе было так же безгранично, как моя любовь… это потому, что я знал, что ты скорее умрешь, чем сделаешься моей любовницей…

— И ты не ошибался, Рауль… ты видишь, я была твоей любовницей и потому хочу умереть…

— Но ты говоришь, что ты мне прощаешь!..

— О! Да, я тебе прощаю и от всей души! Богу это известно… Бог это видит!..

— Когда прощают, тогда сожалеют… не наказывают, а ты хочешь наказать меня!.. ты хочешь разбить мне сердце!

— Я хочу возвратить тебя другой женщине, которой ты принадлежишь… законно.

— О! не говори мне об этой женщине! не говори мне об этой гнусной твари, которая живетт только для моего несчастья погибели!

— Ты ее муж, Рауль… между ею и тобой я служу препятствием; ничто не должно разлучать тех, кого соединил Бог… препятствие должно исчезнуть, и потому, повторяю, я не имею права жить…

— Ну, если ты не хочешь быть моей женой, будь моей сестрой, но не оставляй меня.

— Твоей сестрой, Рауль?.. Это невозможно!

— Невозможно, говоришь ты? Невозможно! Почему?..

— Потому, что прошлое превратит это сладостное звание в кровосмесительную насмешку. Когда брат был любовником, он уже не может быть братом…

— Итак, ты добровольно умираешь?

— Да, Рауль, добровольно.

— Но разве ты не знаешь, что Господь не позволил ни одному из своих созданий располагать своею жизнью? разве ты не знаешь, что самоубийство — преступление?

— Знаю, но я уже тебе говорила, я надеюсь, что Господь простит мою смерть…

— А простит ли он тебе мою смерть? — вскричал Рауль, выхватив из-за пояса пистолет.

Жанна приподнялась и пролепетала с выражением глубокого ужаса:

— Рауль… Рауль… ради Бога, что хочешь ты сделать?

— Я хочу сказать, что если ты решишься умереть, я умру первый!.. Клянусь тебе моей любовью и моим отчаянием, что я сейчас же размозжу себе голову — здесь, на твоих глазах — если ты не поклянешься мне, что будешь жить!..

И как бы желая придать больше силы своим словам, Рауль зарядил пистолет и приставил его ко лбу.

— Остановись! — вскричала молодая женщина, наконец побежденная своим испугом и этим великим доказательством, — я согласна… я буду твоей сестрой… я буду жить… не убивай себя…

Рауль выронил оружие и, схватив Жанну в объятия, прижал ее к груди с нежной горячностью, вовсе не походившей на братскую.

— Теперь скажи же мне скорее, — спросил он, — что тебя убивает? Яд?

— Нет… — отвечала Жанна, потупив свои большие глаза.

— Но что же?

Молодая женщина колебалась с секунду, потом ответила или скорее пролепетала:

— Голод…

— Голод?! — повторил Рауль, остолбенев.

— Да… три дня… с тех пор как оставила твой дом… я не ела ничего!..

— О! несчастная… несчастное дитя! — вскричал Рауль, ударив себя по лбу.

И, положив Жанну на постель, молодой человек схватил лампу и бросился из комнаты через коридор. Растворив окно, выходившее в сад, он закричал Жаку:

— Садись на лошадь, скачи в ближайший дом и стучись до тех пор, пока не проснутся. Предложи золото, все золото, какое только есть у тебя в карманах, за кусок хлеба и бутылку вина… Если же не захотят тебе отворить, не захотят продать, выбей дверь и возьми насильно! Речь идет о жизни и смерти!

— Еду, кавалер, еду! — отвечал Жак, бросившись со всех ног к саду.

Через минуту Рауль услыхал неистовый галоп лошади, скакавшей по направлению к Буживалю, и вернулся к Жанне.

Истощенная волнением и трехдневным постом, бедная женщина, казалось, была без чувств, и слабое и неправильное дыхание изредка приподнимало ее исхудалую грудь. Веки ее были опущены, и, если бы мраморная бледность могла увеличиваться, мы сказали бы, что Жанна была теперь еще бледнее, нежели в ту минуту, когда Рауль вошел в ее комнату в первый раз.

Кавалер стал на колени перед кроватью и поднес к губам руку молодой женщины. Жанна почувствовала, что горячая слеза упала на эту руку, которую она не имела силы приподнять. Несколько минут прошло таким образом. Переполненное сердце Рауля не позволяло ему произнести ни одного слова. Притом Жанна находилась в таком истощении, что лучше было не заставлять ее говорить. Вскоре снова послышался топот лошади. Это возвращался Жак. Рауль взял лампу и вышел отворить дверь, выходившую на улицу.

 

XXXV. Побег

В ту минуту, когда дверь, скрипя, повернулась на своих заржавленных петлях, Жак. уже успевший слезть с лошади, привязывал ее к железному кольцу, вбитому в стену.

— Скорее, кавалер! — закричал он. — Скорее! Богу было угодно, чтобы вам понадобилось послать меня туда!..

— Что же случилось? — спросил изумленный Рауль.

— Ни слова… ни одного вопроса. Ступайте скорее, берите мадам, на лошадей и бежим отсюда…

Повелительный тон слуги с господином доказывал лучше всех объяснений на свете неизбежную опасность. Рауль не расспрашивал, но повиновался. В секунду очутился он в комнате Жанны, взял ее на руки и с этой легкой ношей сбежал вниз еще скорее, чем поднялся наверх. Жак ждал его, держа обеих лошадей за поводья.

— Кавалер, заприте дверь, — сказал он, — но не гасите лампу… Увидев внутри свет, наши преследователи подумают, что в доме кто-нибудь есть, и потеряют время, выбивая дверь, а мы между тем успеем отъехать подальше…

Рауль исполнил то, что советовал ему Жак. Слуга продолжал:

— Садитесь скорее на лошадь, кавалер… я подам вам мадам.

В самом деле, он поднял Жанну и положил ее на левую руку Рауля, который взял поводья правою.

— Теперь, кавалер, — продолжал Жак, вскочив на лошадь, — надо не ехать, а лететь… Послушайте…

Рауль прислушался. Со стороны Буживаля раздался глухой, постепенно увеличивающийся шум, состоявший из различных звуков. Это был стук колес, топот нескольких лошадей и звуки оружия.

— Что это? — спросил Рауль.

— Я вам объясню все… едем!

Рауль и Жак пришпорили лошадей и быстро поскакали по траве, чтобы избегнуть топота копыт и искр, могущих брызнуть из-под подков.

Через полчаса быстрой езды беглецы находились уже у высокой горы, господствующей над Сен-Жерменом. Направо протекала Сена, налево возвышался густой лес, ныне исчезнувший, но прежде соединявшийся с Марлийским лесом.

— О! — прошептала Жанна, — как я страдаю!

Рауль тотчас остановил свою лошадь.

— Есть у тебя хлеб и вино? — спросил он Жака.

— Есть, кавалер.

— Едем же в лес! Если за нами погоня, мы должны уже далеко опередить ее, и несколько минут остановки не значат ничего…

Беглецы въехали в чащу леса, и Жак подал Раулю небольшой ломоть хлеба и бутылку вина. Рауль поднес бутылку к губам молодой женщины и дал ей хлебнуть один глоток.

— О, это жизнь… — пролепетала Жанна, — это жизнь…

Рауль разломил хлеб на несколько кусков и дал умиравшей от голода Жанне самый маленький кусочек.

— Кушай медленно, моя возлюбленная, — сказал он ей, — после трехдневного голода опасно есть много и не надо слишком торопиться…

— Еще… еще немножко… — отвечала молодая женщина, которую вкус пищи заставил еще сильнее почувствовать голод.

Рауль дал ей второй кусок хлеба и заставил выпить новый глоток вина.

— Еще… еще немножко… — прошептала Жанна во второй раз.

— Через час, моя обожаемая сестра, — шепнул Рауль, — теперь довольно.

— Брат мой, — отвечала Жанна тем же тоном, — да будет твоя воля…

Беглецы снова выехали на дорогу и пустились вскачь.

Скоро они достигли Сен-Жерменской горы, на которую невозможно было подниматься иначе как шагом, и Рауль воспользовался этим, чтобы расспросить Жака.

— Кавалер, — отвечал последний, — вот что случилось, и никто не разуверит меня, что только чудо, истинное чудо спасло нас. Помните ли вы напротив марлийской машины домик, который стоит на краю дороги, под большими деревьями?

— Помню, — сказал Рауль.

— Над воротами этого дома, — продолжал Жак, — воткнут пучок остролистника, что и означает, что это кабак. Я сошел с лошади и постучался, в полном убеждении, что мне долго не будут отвечать. Вышло напротив, при первом же ударе мне отворили. В комнате было два человека — толстый мужчина, державший еще запор от дверей, и мальчик лет пятнадцати, спавший на стуле у камина. Я остановился у дверей, держа лошадь за узду, и подал толстяку экю, говоря: «Дайте мне хлеба и бутылку вина».

«Сейчас, — отвечал он, — но разве вы не войдете?»

«Нет, у меня нет времени», — ответил я.

«Вы, наверно, из отряда полицейский?» — сказал он, подходя шкафу, чтобы достать хлеб и бутылку вина.

Слово «полицейский» заставило меня навострить уши. На всякий случай я отвечал:

«Да, конечно!»

Толстяк вернулся с хлебом и бутылкой и, подавая их мне, сказал:

«Итак, нынешней ночью вы отправитесь?»

«Да», — отвечал я.

Мне хотелось понять, о чем он говорил, но в смущении я не мог придумать, как бы расспросить его подробно. К счастью, он прибавил:

«Мой сын Николя, который спит на стуле, должен проводить весь отряд в Маленький Замок, в дом госпожи Шанбар, ему обещали за это экю…»

Этого мне было достаточно, и я вскочил опять в седло.

«А что же вы не берете сдачу?» — сказал мне толстяк.

«Остальное — вашему сыну Николя».

«Ну, вы славный человек, и я выпью за ваше здоровье».

«Спасибо».

Я хотел уже ехать, как вдруг толстяк высунулся из дверей и сказал:

«Вот они едут, слышите… сыщики и объездная команда… с ними карета».

«Очень хорошо».

«Что ж вы их не ждете?»

«Ведь здесь я не на своем посту и должен поторопиться на указанное место… не говорите, что вы меня видели, а то вы введете меня в беду».

«Езжайте спокойно… я ничего не знаю, ничего не ведаю».

Таким образом мне удалось купить скромность трактирщика за один экю. Я пустил лошадь во весь опор и прискакал в замок. Остальное, кавалер, вы уже знаете.

Рауль выпустил поводья, которые держал, как нам известно, правой рукой, схватил руку Жака и пожал ее, несмотря на почтительное сопротивление верного слуги.

— Друг мой, — сказал он ему, — ты наш спаситель!..

— Ах! кавалер, — прошептал Жак, — не говорите этого, а то, право, я расплачусь как теленок.

— Верное, доброе сердце! — воскликнул Рауль. — Если когда-нибудь, друг мой, я достигну счастья, я уделю тебе его щедрую долю!

Между тем беглецы достигли вершины Сен-Жерменской горы и находились возле того знаменитого замка, в котором Людовик XIV предложил гостеприимство Иакову II. Здесь уже всякий след опасности исчезал для них, потому что Рауль и Жак могли, наконец, съехать с большой дороги, хорошо зная в лесу все тропинки, которые вели от Сен~Жсрмена в замок Ла-Бом. Если полицейские могли до тех пор преследовать их по следам, то ночью не было никакой возможности продолжать погоню в непроходимой сети беспрерывно пересекавшихся тропинок. Итак, Рауль подумал, что он спокойно может дать вздохнуть утомленным лошадям и накормить Жанну. Потом беглецы опять поехали, только уже гораздо тише.

Когда они выехали из леса, было около трех часов утра, и уже мерцающий свет начинал делать прозрачным мрачное покрывало ночи. Прямо перед ними в тумане виднелась огромная черная масса странной и почти фантастической формы. Эта масса и была целью, к которой стремился Рауль. Это был замок Ла-Бом.

 

XXXVI. Четырехугольная башня

В несколько минут беглецы доехали до центрального двора замка, развалины которого отчасти еще были покрыты темнотою.

— Милое, возлюбленное дитя, — сказал Рауль Жанне, между тем как Жак отводил лошадей в конюшню, — можешь ли ты идти, или мне нести тебя на руках?

— Мне кажется, друг мой, — отвечала Жанна, — что если я обопрусь на твою руку, у меня достанет сил… Нам, верно, идти недалеко?

— О, да! Очень близко…

— Ну так пойдем…

Жанна ухватилась обеими руками за руку Рауля и, поддерживаемая им, пошла медленными, колеблющимися шагами.

Помнят ли наши читатели первый приезд кавалера де ла Транблэ в Проклятый Замок вместе с Эмродой?.. Нам приятно это думать, потому что мы рассчитываем на точность их воспоминаний, чтобы избавиться от ненужных повторений. С того времени, уже довольно отдаленного, ничто не изменилось в старом замке; только обрушилось несколько старых стен, да темная зелень плюща разрослась еще гуще — вот и все. Рауль привел Жанну к углу двора, к тому месту, где был сделан узкий проход. Мы уже знаем, что Рауля, редко приезжавшего в замок Ла-Бом, беспрестанно там ждали, как главного начальника фальшивомонетчиков. А потому и на этот раз все произошло точно так же, как в первый приезд Рауля. Все прежние подробности повторились. Явились железная лампа, и маленькая лестница с шелковыми перилами, и восхитительная гостиная. Войдя в эту комнату, Рауль положил Жанну в мягкое кресло возле камина. В своей легкой одежде молодая женщина озябла от ночного холода.

— Ах! — прошептала она, протягивая руки к огню, — ах! как здесь тепло и хорошо!..

— Друг мой, — спросил ее Рауль, — ты страдаешь?

— Нет, только я голодна… очень голодна… Нельзя ли мне съесть чего-нибудь?..

Мы знаем также, что в ожидании приезда Рауля в замке всегда была готова закуска. Осторожно накормив Жанну, Рауль отнес ее, с заботливостью матери, в верхний этаж и уложил в постель, потому что Жанна, еще будучи на руках его, заснула уже спокойным и глубоким сном. Вино подействовало на ее слабость, и глаза ее невольно закрылись.

Рауль тоже был изнурен усталостью и умирал с голоду, потому что целых три дня почти ничего не ел и очень мало спал. Поэтому он плотно поужинал и растянулся на диване, который должен был служить ему постелью. Было уже светло, когда он проснулся, Жанна еще спала. Сладкий и живительный сон почти совершенно изгладил на лице ее следы, сделанные горестью и голодом. Молодая женщина не была уже бледна; румянец играл на ее щеках, и губы по-прежнему сияли свежестью. Рауль сел возле кровати своей возлюбленной и ожидал, когда она раскроет глаза. Это ожидание продолжалось около часа. Наконец Жанна проснулась. Когда она увидала Рауля возле себя, первым ее движением было броситься к нему не шею… Но вдруг она вспомнила все, остановилась и протянула руку, которую Рауль страстно прижал к губам.

Жанна почти совсем оправилась, и Рауль, понимая, что раньше или позже, но надо же будет поговорить с нею обо всем, что случилось, сказал себе, что гораздо лучше кончить все тотчас же. Он поспешил расспросить Жанну обо всем, и она рассказала ему, с каким ужасом узнала от Жака, что человек в черном платье, очень похожий на полицейского, приезжал за ним от регента; рассказала о посещении Антония Верди, которая объявила ей, что Рауль был уже женат, и о своем отчаянии, когда она увидала доказательство этой ужасной истины… Жанна рассказала ему и о том, как она решилась умереть, как ей пришла мысль умереть в том месте, где она родилась, и как она ушла пешком, без денег и взяв с собою только ключ от того дома, из которого хотела сделать себе могилу. Она говорила, что, дойдя ночью до Маленького Замка, она заперла за собою дверь, с твердой уверенностью, что эта дверь уже не отворится для нес живой!.. Она спрашивала себя тогда, какой род смерти выбрать ей, и так как ей казалось, что она менее оскорбит Бога, если не наложит на себя преступную руку и останется, так сказать, чуждою делу разрушения, она решилась уморить себя голодом… С трогательным суеверием оделась она в белое платье и, пока еще у ней оставались силы, обходила аллеи того сада, который был свидетелем игр ее детства. Ночью ей было страшно в темноте, и она зажигала в своей комнате маленькую лампу. На третий день утром она была так слаба, что не могла уже сойти с лестницы. Этот третий день показался ей очень печален и очень длинен, и тем печальнее и длиннее, что она начинала страдать от мучений голода. Тоска сменяла тоску, холодный пот орошал все тело, странный шум гудел в ушах, огненные искры мелькали перед глазами. Среди этих неописуемых страданий бывали минуты спокойствия. Агония вдруг прекращалась, но затем, чтобы начаться снова. Наконец настала ночь.

«Я не увижу завтрашнего рассвета», — говорила себе Жанна.

Она дотащилась до постели, закрыла глаза и ожидала смерти. Но вместо смерти явился Рауль и с ним — жизнь!..

 

XXXVII. Человек с галунами

Вечером в тот же день Рауль сказал Жанне, что уедет на двадцать четыре часа, но что, может быть, это отсутствие продолжится и дня два или три. В Четырехугольной башне, точно так же как в комнате Магов и в квартире на улице Круассан, было очень много разных костюмов. Рауль де ла Транблэ надел кавалерийский мундир, выбрал восемь человек самых умных и самых преданных из фальшивомонетчиков, хорошо вооруженных и на прекрасных лошадях, и отправился с ними по лесу и по проселочным дорогам, которые вели в Сен-Жермен.

Рауль и его верные спутники ехали в Париж. В час пополуночи достигли они Маленького Замка. Массивная дверь была выбита, и никто не позаботился поставить ее на место. Таким образом прохожие преспокойно могли повытаскать все из этого бедного жилища.

— Хорошо! — прошептал кавалер, отправляясь дальше. — Прекрасно!.. Как ни велик счет, но по нему легко будет расплатиться!

Маленькая группа въехала в Париж без малейшего затруднения, благодаря мундиру и эполетам Рауля. На том самом месте, где находится ныне театр Разнообразия, Рауль сошел с лошади. Он велел своим людям разойтись по разным гостиницам, которые сам им назначил, приказав соблюдать величайшую осторожность. Назначив им время и место, в котором они должны были сойтись, Рауль отправился на улицу Круассан. Все было в порядке в таинственной квартире, которую полиция регента еще не открыла…

Оставим на время кавалера и его спутников. Мы скоро узнаем, зачем они приехали в большой город.

Пробило полночь на всех часах Парижа, Антония Верди накануне ужинала в Пале-Рояле и потому располагала вознаградить ночью спокойного сна утомление прошлой ночи, проведенной без сна.

Она отослала своих горничных и в будуаре, уже нам известном, легла на диван, стоявший перед камином. Она перебирала в уме своем многочисленные и странные события, происшедшие в течение последних дней. Узнав накануне о победе Рауля и Жанны, она предполагала, точно так же как и регент, что они убежали вместе, проклинала неловкость полиции, которая не умела помешать этому двойному побегу, и внутренне насмехалась над рыцарской верой Филиппа Орлеанского слову дворянина. Бесполезность обыска в Маленьком Замке еще более увеличила раздражение бывшей мадемуазель Люцифер.

Антония Верди чувствовала к Раулю такую же глубокую и безграничную ненависть, как ту любовь, которую некогда внушил ей прекрасный кавалер. Отчего происходила эта ненависть? В чем могла Антония упрекнуть того, чьей женой она сделалась только по милости гнусного убийства Деборы?.. Антония ненавидела Рауля потому, что Рауль убил д'Авизака, которого она любила или воображала, будто любит… Она ненавидела его потому, что он ранил виконта д'Обиньи, ее покровителя в Пале-Рояле, и потому, что Жанна была причиною смерти виконта. Она ненавидела его, наконец, потому, что он сделался ее соперником в милости регента, хотел разрушить пьедестал, на котором она красовалась. Для души, такой развращенной, так глубоко порочной и злобной, какая была у Антонии Верди, не было ли во всем этом множества побудительных причин для неумолимой ненависти?..

Итак, Антония Верди размышляла… глубокие морщины прорезывались между ее черными бровями, и молнии сверкали из ее больших глаз, как из красных зрачков молодой тигрицы. Вдруг она услыхала у парадной двери звонок.

— Кто бы мог прийти в такое время? — спросила себя молодая женщина.

Но почти тотчас же она приняла опять небрежную позу, говоря:

— Какое мне дело?..

Посмотрим же, что происходило вне отеля, пока Антония Верди мечтала в своем будуаре.

Большая карста, совершенно черная и по наружности походившая на те траурные карсты, которые бывают на похоронах, медленно въехала в улицу Серизэ и остановилась шагах в пятидесяти от дома, подаренного регентом Антонии, Карета эта была запряжена парой лошадей очень дорогих и, по-видимому, неутомимых. Четверо всадников сопровождали этот мрачный экипаж, в котором сидело трос мужчин. Когда карста остановилась, трое мужчин вышли из нее. При свете фонарей, хотя и довольно слабом, можно было рассмотреть их костюм. Один был в широком синем кафтане с галунами и в шляпе, тоже обшитой позументами. Он держал в руке палку с золотым набалдашником. Двое других были в мундирах гвардейских солдат и с ружьями на плечах. Эти трое мужчин подошли к двери отеля, и человек в галунах позвонил в колокольчик.

Зная, что барыня не выйдет, и притом получив приказание не пускать к ней никого, привратник, или, как тогда говорили, швейцар, счел удобным лечь рано спать. Жан Каррэ и другие слуги тоже улеглись. С очевидной досадой спесивый швейцар, внезапно пробужденный от сладости первого сна, высунул свою голову в окно и спросил сердитым голосом:

— Что вам нужно?..

— Нам нужно говорить с вашей госпожой, синьорой Антонией Верди, — отвечал человек с галунами.

На улице было темно, и потому привратник не мог рассмотреть ни галунов, ни мундира.

— Придите завтра, — сказал он грубо.

— Мы хотим войти сейчас…

— В таком случае отворите двери сами, — с насмешкой отвечал привратник.

Человек, говоривший с ним, захлопал в ладоши. Двое всадников, находившихся возле карсты, тотчас подскакали.

— Сопротивляются… — сказал человек с галунами.

— Кто же вы?.. — пролепетал испуганный привратник.

— Мы имеем приказ регента! — отвечали ему. — Хотите отворить, да или нет?..

— Отворю… сию минуту отворю, благородный господин… Я потому не отворял, что не знал…

— Хорошо.

Швейцар в самом деле немедленно отворил дверь трепещущей рукою, потому что самый сильный и глубокий испуг овладел им. Трое мужчин вошли, а два всадника остались на часах на улице.

— В котором этаже спальная синьоры? — спросил человек с галунами.

— В первом.

— Есть у вас свечка или лампа?

— Есть…

— Принесите же поскорее.

Швейцар повиновался и тотчас воротился с лампой. Свет от этой лампы, осветив лицо полицейского, — читатели наши, конечно, давно уже узнали его — позволил увидеть, что этот человек был смугл как мулат и преклонных лет, по крайней мере судя по его глубоким морщинам и совершенно седым усам. Произношение у него было какое-то горловое и странное, очень неприятно поражавшее слух,

— Покажите нам дорогу, — сказал он.

— В спальную синьоры?

— Да.

— Угодно вам, чтоб я позвал горничную барыни?..

— Нет.

— Но если барыня уже легла?..

— Она встанет…

— Нельзя ли ей доложить?..

— Невозможно.

— Барыня никогда не поверит, что я не виноват ни в чем, и когда вы уедете, непременно мне откажет…

— Не беспокойтесь!

— Но…

— Довольно!.. ступайте!..

Эти последние слова были произнесены таким повелительным тоном, что бедный привратник не смел более сказать ни слова. Не успев ничего накинуть на себя, несчастный прошел через двор в одних панталонах, туфлях и колпаке. Отворив дверь в сени, он трепещущими, нерешительными шагами пошел по прекрасной лестнице, покрытой великолепным пунцовым ковром с большими цветами. Эта лестница вела в первый этаж. Полицейский и двое солдат шли за ним.

 

XXXVIII. Арест

Наверху лестницы дрожавший от страха швейцар отворил белую с позолотой дверь, которая вела в переднюю. Пройдя потом две большие залы, он вдруг остановился.

— Ну? — спросил его полицейский, — что ж вы нейдете далее?..

— Потому что не знаю, куда идти… вот это дверь в будуар барыни, а это в ее спальную… но я не знаю, в спальной ли барыня или в будуаре…

— А вот мы сейчас это узнаем, — сказал полицейский. И движением руки приказав одному из солдат подойти к одной двери, сам направился к другой.

В эту минуту Антония Верди, удивившись и испугавшись, что слышит шум так близко от себя, встала с дивана. Так как у ней не было недостатка в мужестве, она хотела узнать, откуда происходит этот шум, и, быстро отворив дверь, очутилась лицом к лицу с полицейским. В первую минуту изумления она отступила шага на два назад и вскрикнула. Полицейский со своей стороны сделал два шага вперед и вошел в будуар. Он слегка поклонился молодой женщине и сказал ей тем горловым и странным голосом, о котором мы уже говорили:

— Я имею честь говорить с мадам де ла Транблэ, выдающей себя за синьору Антонию Верди?..

— Да, — отвечала молодая женщина, призывая всю свою твердость, — я действительно мадам де ла Транблэ, или, если хотите, Антония Верди…

Полицейский опять поклонился.

— Мадам де ла Транблэ, я вас арестую, — сказал он потом.

— Вы меня арестуете?.. — повторила Антония, побледнев.

— Имею эту честь.

— Но это невозможно!..

Полицейский поклонился в третий раз, не говоря ни слова.

— Берегитесь!.. — вскричала молодая женщина, и глаза ее сверкнули гневом.

— Чего, позвольте спросить?..

— Вашего поступка. Знаете ли вы, что я фаворитка Филиппа Орлеанского, регента Франции?..

— Или по крайней мере одна из сто вчерашних фавориток, — заметил полицейский, — да, я это знаю.

— Знаете ли вы, что этот отель подарен мне регентом?..

— Знаю как нельзя лучше.

— Знаете ли вы, наконец, что Филипп Орлеанский, регент Франции, не простит тому, кто дотронется до волоска на голове моей или покусится на мою свободу, хотя бы на один час?..

— Я знаю все это, — возразил полицейский, — но я знаю также и то, что его королевское высочество Филипп Орлеанский, регент Франции, еще менее просил, если я нарушу его формальные приказания…

— Вы хотите сказать, что исполняете приказание регента?..

— Смею вас уверить в этом.

— Стало быть, у вас есть предписание?..

— Есть.

— Я имею право посмотреть его?..

— Вот оно…

Полицейский вынул из кармана пергамент с государственной печатью, развернул этот пергамент и подал его Антонии открытым. Она пробежала глазами с изумлением и испугом, который легко понять, следующие строки:

«Мы, Филипп Орлеанский, первый принц крови и милостью Божией регент Франции,

Приказываем и повелеваем Пьеру-Шарлю Водуа, комиссару дворцовой команды, немедленно отправиться в улицу Серизэ в Париже в дом мадам де ла Транблэ, выдающей себя за Антонию Верди, захватить там вышесказанную госпожу и, не дозволяя ей иметь сообщение с кем бы то ни было и по какой бы то ни было причине, отвезти ее в место, указанное словесно вышеупомянутому Пьеру-Шарлю Водуа».

Затем следовали число, подпись регента и печать. Пергамент выпал из рук Антонии Верди.

— В немилости!.. — прошептала она, — арестована!.. Но что-же я сделала?

Полицейский поднял пергамент, положил его в карман и отвечал:

— Не знаю…

— Куда вы меня везете?..

— Я имею приказание не объяснять вам этого.

— О! Боже!.. Боже!.. — вскричала молодая женщина, ломая руки. — Но я погибла!.. погибла!..

Полицейский неприметно пожал плечами, как человек пресыщенный сценами такого рода, и так как Антония Верди совершенно уже потеряла всю свою твердость и продолжала стонать и отчаиваться, он сказал ей сухим тоном:

— Поторопитесь, сударыня: приказание формальное, и я не должен терять ни минуты…

— Однако вы не можете же увезти меня в таком виде… — пролепетала несчастная женщина.

— Отчего же, сударыня?

— Я почти не одета…

— Наденьте платье, если хотите, только поскорее…

— При вас? при этих мужчинах?..

Полицейский опять пожал плечами, но на этот раз уже очень заметно.

— К чему это такая комедия?.. вы беспрестанно ужинали в Пале-Рояле! Мне кажется, что этого довольно…

Антония не сказала ни слова, надела наскоро черное платье и набросила на плечи шелковую мантилью.

— Могу я взять с собой какую-нибудь одежду? — спросила она.

— Не нужно.

— А денег?..

— Вы не будете иметь в них нужды.

— Но что же будет с моим домом… с моими людьми?..

— Обо всем этом позаботятся.

Антония рыдала.

— Вы готовы?.. — спросил полицейский.

— Готова.

— Пойдемте же…

Взяв за руку молодую женщину и скорее увлекая ее, нежели поддерживая, полицейский быстро повел ее по всем комнатам, с лестницы и через двор. Дверь на улицу оставалась отпертой. Полицейский хлопнул в ладоши. Черкая карета, сопровождаемая четырьмя всадниками, тотчас подъехала. Полицейский отпер дверцу и сказал:

— Садитесь.

Антония повиновалась. Полицейский сел возле нес. Дверца была заперта ключом. Два солдата влезли на запятки — и печальный экипаж, Б сопровождении четырех всадников, с великим шумом покатился по мостовой спящего города. Окна в карете были закрыты подвижными ставнями, и темнота в ней была глубокая, так что пленница решительно не могла иметь никакого сообщения с кем бы то ни было.

Доехали до ворот Парижа — Антония Верди не знала, до которых. Полицейский опустил ставень и закричал солдатам, стоявшим у заставы:

— По повелению регента — государственных пленников!

Солдаты отдали честь, и карета проехала. Когда стук колес затих на немощеной дороге, полицейский мог расслышать раздирающие душу рыдания пленницы. Он, по-видимому, нисколько не был ими тронут или, по крайней мере, не старался предлагать ей те пошлые утешения, в которых мужчины, несмотря на свои лета и положение в свете, никогда не отказывают женщине молодой, прелестной и находящейся в горести, даже если эта женщина виновна и заслужила свое несчастие. Впрочем — нам кажется, что читатели должны были заметить — полицейский действовал скорее как враг, удовлетворяющий свою ненависть, нежели как агент, только исполняющий поручение.

Около двух часов карета ехала с равной быстротой. В конце этого времени она вдруг остановилась.

— Приехали мы? — пролепетала Антония Верди едва внятным голосом.

— Нет еще… было единственным ответом, которого она добилась.

Карета остановилась, доехав до очень крутой горы, и тотчас же из чащи леса были выведены две лошади в полной упряжи. Это была смена, приготовленная заранее. Лошадей перезаложили, и карета покатилась снова.

 

XXXIX. Что было говорено в карете между полицейским и пленницей

До сих пор полицейский и пленница не разменялись ни одним словом, за исключением краткого вопроса и отрывистого ответа, приведенных нами выше.

Но вот — пока лошади поднимались шагом на крутую гору, о которой мы говорили — полицейский вдруг так страшно захохотал, что мы можем сравнить его хохот только с сатанинским смехом Мефистофеля в ту минуту, как он погубил душу Маргариты. Услышав этот страшный и зловещий припадок веселости, Антония Верди поняла, что, несмотря на весь испуг, который она уже испытала, в ее душе должно было найтись еще место для нового испуга. Этот инстинктивный ужас, впрочем, почти тотчас же оправдался. Голос, вовсе не походивший на горловое произношение полицейского, голос, заставивший пленницу подпрыгнуть на подушках, вдруг вскричал:

— Кажется, прекрасно сыграно, и если Антонии Верди удалось выиграть первую партию, то я довольно хорошо отыгрался!.. Что об этом думает мадмуазель Люцифер?..

— Кто вы? но кто же вы?.. — пролепетала молодая женщина, спрашивавшая себя, не с ума ли она сошла или бред горячки не возмутил ли ее мозг.

— Как кто я? — отвечал голос. — Вот вопрос вовсе не любезный! Возможно ли, чтобы грациозная и очаровательная Венера не узнала теперь своего возлюбленного супруга, которого она, однако, так хорошо узнала намедни, в кабинете регента?..

— Рауль!.. — вскричала пленница с неописуемым ужасом. — Рауль!.. Ах! я погибла!..

— Да, кажется, так… я должен вам в этом признаться, душа моя… — отвечал Рауль.

— Я не унижусь до того, чтобы упрашивать вас… — отвечала Антония.

— И вы правы… — перебил Рауль.

— Но я могу спросить вас, что вы хотите делать со мною?.. — продолжала молодая женщина.

— Вам очень хочется это знать?..

— А вам разве не хочется мне сказать?..

— Э, Боже мой! вовсе нет… видите ли, я сделаю с вами то же самое, что вы хотели сделать со мной…

— Стало быть, я умру?.. — невольно прошептала Антония.

— Беру в соображение это признание, — сказал Рауль, засмеявшись.

— Убейте же меня сейчас!..

— О нет! — сказал Рауль с горечью, — нет, не сейчас!..

— Я в вашей власти, и вы хотите моей смерти — зачем же ждать?..

— Зачем? Вы меня спрашиваете, зачем? Извольте, я вам отвечу. Мне нужно быть вдовцом, это правда, но время терпит; и до того дня, в который я, обливаясь слезами и с растерзанным сердцем, привяжу себе на левую руку черный креп, до того дня я успею заплатить вам за страшную тоску, за несчетные страдания, которыми обязан вам… Этот долг тяготит меня… я хочу освободиться от него наконец!.. Словом, я сделаюсь вдовцом только тогда, как уплата покажется мне достаточно полной…

— Стало быть, вы хотите меня мучить?..

— Полноте!.. разве вы принимаете меня за палача?.. Верно, душа моя, после нашей разлуки вы жили в очень дурном обществе, если набрались подобных идей!.. Мучить вас?.. Фи!.. Я предоставлю вам самим страдать, вот и все… а это совсем другое дело!.. Что же прикажете? у меня нет, как у вас или как у регента, Бастилии к моим услугам, но я заменю ее как могу… впрочем, вы это увидите… Не все могут делать вещи в широком размере… надо сообразовываться со своими силами… Притом ведь вы знаете эту старую пословицу: кто делает то, что может, тот исполняет свой долг!..

Рауль замолчал. Антония усиливалась преодолеть безграничный ужас, внушаемый ей холодными насмешками Рауля, под которыми так мало скрывались планы неумолимого мщения. Она не лгала, когда говорила, что хотела бы умереть сейчас же: она хорошо понимала, что ничем в мире не обезоружит Рауля и что он приготовлял ей будущность хуже самой смерти. Наступило продолжительное молчание. Потом кавалер де ла Транблэ заговорил, но тоном совсем не похожим на тот, которым говорил до сих пор, а тоном суровым, печальным, почти торжественным:

— Вы считали себя слишком могущественной, и, как это часто случается с людьми, которые считают себя сильными, а между тем вовсе не сильны, вы поступили очень неблагоразумно!.. Разве я искал вас?.. Разве я помнил о вашем существовании?.. Разве я не забыл мою любовь, которую вы затоптали ногами, мое счастие, которое вы отравили, мою будущность, которую вы постарались погубить?.. У меня была в сердце другая любовь… Я приобрел другое счастие… Я составил себе другую будущность… Я наслаждался всем этим, не думая — о вас, преступной и убежавшей супруге… бесстыдной искательнице приключений!.. Повторяю вам, вы так мало занимали места в моей жизни, что я не сохранял даже к вам ни ненависти, ни презрения, и если бы мне пришлось нечаянно встретиться с вами, я постарался бы не узнать вас. Как вдруг вы бросились на мою дорогу… вы захотели мне препятствовать, сделались моей соперницей, моим врагом… вы напали на меня!.. Этого было уже слишком много, не правда ли?.. и вы бы должны были это понять… Однако ж вы нашли, что этого мало! Не довольствуясь тем, что вы напали на меня, вы вздумали еще преследовать ангела непорочности и любви… самое восхитительное воплощение целомудрия, доброты, преданности, всех благородных женских добродетелей!.. Вы отправляетесь к этому ангелу, гнусная и вероломная женщина! вы открываете ей, что человек, которого она любит со всей горячностью первой и единственной любви, лжец и злодей, что он низко обманул ее, что она не имеет права носить имя, которое принадлежало уже другой! Вы это сделали!.. Через вас этот ангел плакал!.. через вас этот ангел страдал!.. через вас этот ангел желал умереть!.. Вы должны заплатить мне за эти слезы!.. вы должны заплатить мне за эти горести!.. вы должны заплатить мне за эту медленную агонию, прерванную при последнем часе только одним чудом! Я клянусь вам, я не знаю, как вы расплатитесь по этому страшному счету, потому что вся кровь из ваших жил, проливаемая капля по капле, не будет стоить для меня одной слезы Жанны де Шанбар!.. Вы видите, что я был прав, говоря вам сейчас: вы поступали очень неблагоразумно! Но теперь, поверьте мне, если негодование и душит меня, то гнев не ослепляет. Если вы можете сказать что-нибудь в свое оправдание, чего я не знаю и что могло бы уменьшить ваши преступления, говорите — я слушаю вас…

Антония не отвечала. Рауль, удивленный этим молчанием, удивленный в особенности тем, что не слышит ни жалоб, ни стонов, отыскивал в потемках руку своей пленницы. Рука эта была холодна как лсд.

«Если она умерла, — подумал Рауль, — тем лучше… стало быть, правосудие Божие было снисходительнее моего!..»

Но Антония Верди не умерла; она была только без чувств. С этой минуты совершенное безмолвие царствовало в карете до тех пор, пока кучер не остановил лошадей у замка Ла-Бом. Была еще ночь. Обморок пленницы не прекращался. Два мнимых солдата сошли с запяток, вынули из кареты бесчувственное тело Антонии Верди, сделали из своих ружей род носилок, на которые положили молодую женщину, и пошли, в сопровождении Рауля, к разрушенному замку. Движение, а также холодный ночной воздух привели Антонию в чувство. Она начала испускать крики и невнятные жалобы.

— Зачем так плакать? — иронически сказал ей Рауль. — Зачем отчаиваться в ту минуту, когда я принимал вас в жилище, достойном вас? Разве таким образом владелица замка вступает в свои владения? Что же это были за люди — и д'Авизак, и д'Обиньи, и все те, которых я не знаю, если до такой степени отняли у вас ту очаровательную скромность и тс благородство, которыми вы некогда обладали в такой высокой степени…

Между тем как кавалер оканчивал эту фразу, носильщики входили в развалины. Филин, сидевший на обломке обрушившейся стены, улетел с зловещим криком.

— Счастливое предзнаменование! — вскричал Рауль. — Вы, конечно, согласитесь с этим!.. Приятный предвестник поздравляет вас с счастливым приездом!..

Носильщики дошли до середины парадного двора.

— Куда прикажете идти, кавалер? — спросил один из них.

— В Четырехугольную башню, друг мой, — отвечал Рауль.

Три раза хлопнул Рауль в ладоши. Дверь отворилась. Трое носильщиков вошли с Антонией Верди в залу, освещенную по обыкновению железной лампой.

 

XL. Тюрьма

Рауль топнул ногою по широкой плите, которую легко было узнать по таинственному знаку, вырезанному на ней. Тотчас смежная с нею плита опустилась и открыла гранитную лестницу. Рауль сделал знак. Один из носильщиков схватил Антонию, которая не имела уже силы сопротивляться, и спустился с нею в глубину, Рауль последовал за ним. Теперь не слышно было уже того странного шума, не видать было того изумительного движения, которые поразили Рауля, когда он в первый раз спускался в это подземелье вместе с Эмродой. Теперь, напротив, повсюду было спокойствие смерти вместо движения и жизни… повсюду царствовало безмолвие вместо шума. Только, время от времени, слышался вдали слабый стук водяных капель, падавших с влажного свода на каменный пол.

При слабом свете лампы, которую нее второй из мнимых солдат, Рауль отворил железную дверь, сделанную в стене. Дверь эта выходила в коридор, который вел в прежние темницы замка. Рауль сделал по этому коридору шагов двадцать, отворил вторую дверь и сказал:

— Сюда.

Человек, который нес Антонию Верди, спустился с нескольких ступенек и вошел в тюрьму, нечто вроде погреба футов в пятнадцать глубины и десять ширины. На стенах висели орудия пытки, заржавленные железные цепи и ошейники. В углу лежала груда полусгнившей соломы. В эту тюрьму воздух входил через одно узкое отверстие, сделанное в своде в виде бойницы и выходившее на просторный двор. Пленница, находившаяся в совершенном изнеможении, была положена на солому, и носильщик вышел из тюрьмы. Рауль, скрестив руки и с улыбкой на губах, остановился на самой верхней ступени лестницы и сказал:

— Что вы думаете о моем мщении, Венера?..

Эти слова заставили Антонию Верди опомниться. Одним взглядом увидала она весь ужас своего положения и, как Гренгуар в церкви Парижской Богоматери, поняла, что может найти якорь спасения только в чем-нибудь очень патетическом. Она бросилась на колени и, протянув к Раулю умаляющие руки, вскричала голосом, прерываемым рыданиями:

— Рауль, сжальтесь надо мной… не осуждайте меня на муку, которая в тысячу раз ужаснее самой смерти… на отвратительную муку быть запертой заживо и без надежды в вечной могиле!.. Да… о! да, я виновна… да, я презренное существо… я совершила против вас такие преступления, за которые не простил бы ни один человек… но будьте выше людей, Рауль, и простите меня… Да… вы были правы, говоря мне, что я затоптала ногами ваше сердце, что я изменила вашей любви… но все-таки вы меня любили… вы сжалитесь над женщиной, к губам которой вы прижимали свои губы… Рауль, вспомни наши ночи любви… вспомни поцелуи твоей Венеры!.. И я также тебя любила… о! конечно, я тебя очень любила!.. но что же делать, я была слаба, я была безумна… я получила дурное воспитание… сердце мое сделали порочным, душу фальшивою… Я в этом не виновата, Рауль… Оставленный на произвол судьбы ребенок знаете ли что он делает?.. может ли он предвидеть, что из него выйдет?.. Разве это не извинения, Рауль?.. Послушай, я понимаю, что ты любишь другую женщину… я понимаю, что я должна умереть, чтобы эта женщина могла законно принадлежать тебе… но, если ты хочешь, я могу жить и считаться умершей… я готова подписать моею кровью, что я отказываюсь от всех моих прав на тебя и предоставляю тебе свободу жениться на другой. Если этого недостаточно, Рауль, ты богат, ты имеешь преданных людей, повинующихся тебе как полубогу, вели кому-нибудь из этих людей отвезти меня на другой конец света… и тогда, останется ли он там меня караулить или бросит меня, ты можешь быть уверен, что я никогда не возмущу твоей любви и твоего счастия… Я такое ничтожное существо, Рауль… что тебе до того, если я буду жива и свободна? Постарайся простить меня… постарайся… и может быть, ты найдешь, что прощение сладостнее мщения… Зачем ты не отвечаешь?.. зачем глаза твои с такой жестокостью смотрят на меня?.. Ты, однако, не безжалостен, я в этом уверена… ты мне не откажешь в милости, о которой я прошу тебя именем той, которую ты любишь!.. ты не оставишь меня страдать и умереть в этой мрачной тюрьме!..

Задушаемая слезами и рыданиями, Антония замолчала. Как она сказала, Рауль действительно слушал ее безмолвно, бесстрастно, с холодным взором, в котором выражалась неумолимая жестокость.

— Вы кончили? — спросил он через минуту.

Пленница сделала утвердительный знак.

— Пока вы говорили, — продолжал он, — я вас не прерывал… если вам угодно продолжать, я опять готов слушать вас с прежним вниманием… но вы кончили… вот вам мой ответ. Если вы верите в Бога, молитесь, чтобы Он простил вас и сжалился над вами, а я не прощу…

Антония Верди отчаянно вскрикнула и упала навзничь в судорожных конвульсиях. Рауль продолжал:

— Я говорил вам, что через вас моя возлюбленная Жанна де Шанбар хотела умереть… Три дня и три ночи ни капля воды, ни кусок хлеба не касались ее губ. Когда пройдут три дня и три ночи, вам принесут хлеба и воды… До тех пор вы будете страдать, как страдала Жанна де Шанбар…

Рауль замолчал. Дверь тюрьмы затворилась, и Антония Верди, погруженная в глубокую темноту, услыхала, как заскрипели запоры и массивный ключ повернулся с зловещим шумом в огромном замке. Еще несколько секунд шум удалявшихся шагов долетал до нее; потом и этот затих… потом затворилась вторая дверь… потом все смолкло.

 

XLI. Приготовления

Понятно, что у Рауля быки планы на будущее время. Мы — поверенный самых задушевных мыслей героя — мы знаем эти планы и откроем их нашим читателям.

Раулю страшно надоела жизнь, исполненная приключений, которую он вел столько лет. Он мечтал о счастии, о тихом и спокойном существовании, без опасностей и без честолюбия, в каком-нибудь очаровательном убежище, в каком-нибудь уголке, никому не известным, но вместе с Жанной, в союзе, освященном законом. Чтобы осуществление этой мечты сделалось возможным, надо было оставить Францию, надо было, чтобы Венера перестала жить. И так Рауль решился уехать и поселиться в Англии, под чужим именем. Мы уже знаем, как он хотел поступить с Венерой, чтобы она не могла служить ему препятствием.

Дней через десять после происшествий, рассказанных нами в предыдущих главах, Рауль сказал Жанне, что он опять оставит ее недели на две, но что эта разлука будет уже последней. Жак остался затем, чтобы ухаживать за молодой женщиной и защищать ее в случае надобности против всякой опасности. Он должен был при малейшей тревоге отвести Жанну в подземелье и убежать с нею через тот таинственный проход, о котором мы уже говорили прежде. Жак получил также приказание относить каждый день хлеб и поду в тюрьму к Антонии Верди.

Сделав все эти распоряжения и приняв все необходимые предосторожности, Рауль в один вечер уехал верхом, в сопровождении двух надежных человек, которые, так же как и он, везли огромные мешки с золотом. Рауль отправился в Нормандию с целью отыскать небольшую морскую гавань, в которой можно было бы секретно купить шхуну. На этой шхуне он надеялся свободно и безопасно добраться до берегов Англии, с Жанной и с теми из своих служителей, которые бы пожелали последовать за ним. Рауль не мог и думать о том, чтобы уехать из Гавра, где, вероятно, полиция имела деятельный надзор. Ему оставалось выбирать между многочисленными гаванями четвертого или пятого разряда, которые тянутся по всему нормандскому прибрежью. Он выбрал Фекан. На пятый день после отъезда из замка Ла-Бом Рауль приехал в этот город, где выдал себя за богатого руанского купца, желавшего приобрести небольшое судно для торговых сношений с Бордо и с Англией. Он купил очень хорошенькую, почти новую шхуну и тотчас же нанял пятерых матросов, в искусстве и честности которых ему поручился старшина моряков. Устроив все таким образом, чтобы маленькое судно было готово к отъезду не только каждый день, но каждый час, Рауль отправился назад к Жанне. Отсутствие его продолжалось ровно одиннадцать дней.

— Все ли благополучно? — спросил он Жака, который вышел встретить его.

— Все благополучно, кавалер.

— Мадам де ла Транблэ?..

— Здорова и с нетерпением ожидает вас…

— А пленница?..

— У ней не было недостатка ни в хлебе, ни в воде… она кажется спокойна, но после вашего отъезда ни разу не заговорила со мною.

— Она имеет причины быть спокойной, потому что скоро перестанет страдать…

— Вы намерены освободить ее?.. — спросил Жак с удивлением.

— Да, — отвечал Рауль со странной улыбкой, — да, я намерен освободить ее… Скажи нашим людям, — прибавил он, — чтобы через два часа они все, все без исключения, собрались в большом подземелье…

— Слушаю, кавалер,

Рауль пошел к Жанне, между тем как Жак отправился исполнять его приказание.

Через два часа фальшивомонетчики находились в полном комплекте в месте, назначенном их начальником. Он не заставил ждать себя.

— Друзья мои, — сказал им Рауль, — наше общество, столь цветущее до сих пор, приближается к концу… Сильная протекция, позволявшая нам существовать и пренебрегать всеми возможными полицейскими сыщиками, рушится… Я знаю наверно, что через несколько дней полиция явится отыскивать нас здесь, и потому нам остается только два выбора — сдаться и бесчестно погибнуть на колесе, на Гревской площади, при кликах свирепой и упоенной радостью толпы, или сопротивляться до последнего дыхания и быть погребенными под обрушившимися обломками этих сводов, которые мы взорвем… Избегаем же этих гибельных крайностей, пока еще можем… Вы знаете, за этими решетками лежат груды золота… Вот вам ключи… пусть каждый из вас возьмет себе этого золота сколько хочет, а потом пойдет куда ему укажет случай или фантазия… Через три дня я оставлю Францию, с тем чтобы никогда уже не возвращаться… Если кто-нибудь из вас пожелает ехать со мною, я охотно возьму его… Решайте же, что вы намерены делать, но решайте сию же минуту… Я сказал все.

После неизбежной минуты суматохи, которая должна была последовать за известием такого рода, фальшивомонетчики быстро решились. Двое из них изъявили желание ехать с Раулем; другие предпочли разойтись в разные стороны. Рауль отдал им ключи от двери, за которой хранилось золото, и пока они кидались на эти сокровища, хотя фальшивые, но все-таки сокровища, молодой человек вышел из подземелья. Наверху лестницы он нашел Жака, который неподвижно и безмолвно присутствовал при рассказанной нами сцене.

— Я даже не спрашиваю тебя, едешь ли ты с нами, друг мой, — сказал ему Рауль, — я слишком в тебе уверен, чтобы сомневаться…

— И Богу известно, что вы правы, кавалер! — вскричал слуга. — Но так как мы оставляем Францию через три дня, то я умоляю вас оказать мне милость…

— Какую?..

— Позвольте мне отлучиться на двадцать четыре часа.

— Куда ты хочешь ехать?..

— В Париж.

— Тебе очень этого хочется?..

— Очень, кавалер!

— Сердечное дело, не так ли? — сказал Рауль, улыбаясь.

Жак не отвечал, и Рауль из этого заключил, что попал метко.

— Если я не решаюсь дать тебе позволение, — продолжал он, — так потому, что боюсь за тебя. Я опасаюсь, чтобы в Париже тебя не узнали и чтобы ты не подвергся через это какой-нибудь опасности…

— О! вы можете быть спокойны, кавалер; я переоденусь и вооружусь с ног до головы…

— Ну хорошо… Когда же ты поедешь?..

— Сию минуту.

— А воротишься?..

— Завтра вечером.

— Не позже, не так ли?..

— Вам уже известна моя аккуратность…

— И не только твоя аккуратность, но и твоя преданность, а это гораздо лучше…

— Должен я теперь отнести пленнице хлеб и воду на завтрашний день, или вы отнесете сами?

— Я отнесу сам.

Жак поблагодарил своего господина и, переодевшись по-прежнему старым солдатом, сел на лошадь и уехал. Огромный палаш, о котором мы говорили, бился по боку его лошади.

На другой день все фальшивомонетчики, за исключением двух человек, которые пожелали ехать с нашим героем в Англию, оставили замок.

Подземелья были мрачны и пусты. Рауль, уже приготовившийся к отъезду, был одет по-дорожному. Костюм его был весь черный. Как будто чем-то озабоченный, он сунул в карман небольшой пузырек, обернутый черной бумагой, взял в левую руку огромный хлеб, а в правую большую кружку с водой и с тяжелой связкой ключей за поясом спустился в подземелье. Этот хлеб, эту воду он нес Антонии Верди, рассчитывая, что такого количества припасов пленнице достанет, по крайней мере, на неделю.

 

XLII. Рауль и Венера

Рауль отворил дверь ее тюрьмы и остановился на первой из каменных ступеней лестницы. Антония Верди медленно повернула голову и взглянула на Рауля. Тогда в мыслях или скорее в памяти кавалера произошло нечто странное. Воспоминание, уже совершенно изгладившееся, вдруг явилось перед ним так ясно и так отчетливо, как будто бы происшествия, промелькнувшие в нем, случились только вчера. Рауль вспомнил видение, которое показывала ему Молох в графине воды…

— Итак, это была правда! — пролепетал он. — Молох не солгала… Десять лет назад я видел то, что должно было происходить сегодня, в этой тюрьме!.. О! таинственная, необъяснимая природа… Но откуда же происходил этот странный свет, освещающий иногда будущее для устрашенных взоров людей?..

Рауль подошел к Антонии Верди и поставил перед нею кружку и хлеб. Пленница хотела встать, но силы изменили ей: она упала на грязную солому, которая служила ей и седалищем и постелью.

— Это вы, Рауль? — сказала она голосом почти невнятным, — это вы… Так как вы не прислали вашего слугу, а пришли сами, значит, новый удар должен поразить меня… но каков он бы ни был, я жду его безбоязненно: я столько страдала, что уже не могу страдать более, без того чтобы не умереть… а смерть теперь для меня освобождение.

— Вы правы, Венера, — отвечал Рауль спокойно, — я в самом деле принес вам освобождение… Сегодня дверь этой тюрьмы затворяется с тем, чтобы никогда уже более не растворяться… В эту минуту вы в последний раз видите человеческое лицо…

Между тем как Рауль произносил эти слова, в Антонии Верди пробуждалась та горячая любовь к жизни, которая никогда не угасает, даже в сердцах самых жалких, самых несчастных существ.

— Итак… — пролепетала она, указывая на хлеб и на воду и дрожа всеми членами, — эта провизия?..

— Сберегайте ее, Венера, она уже не возобновится…

— Но когда не останется ничего… наступит голод… голод со всеми его муками? О! Рауль… Рауль… неужели вы останетесь безжалостны до конца?..

— Нет, потому что если вы хотите, вы можете избегнуть страданий, ужасающих вас…

— Хочу ли?.. ах! конечно, хочу… но каким образом?..

Рауль сошел с лестницы, подал Венере пузырек, завернутый в черную бумагу, и сказал:

— Вот смерть внезапная, поражающая в одно мгновение, видите, что от вас зависит не страдать…

Венера с жадностью схватила пузырек, но почти тотчас же уронила его на землю, вскричав:

— Смерть!.. повсюду смерть!.. Но я хочу жить!.. я хочу жить…

Рауль сделал несколько шагов к двери.

— Итак… — спросила Венера, задыхаясь, — итак, ты не хочешь, чтобы я жила?..

— Не хочу, — отвечал Рауль.

И он взошел на первую ступеньку.

— Ну, если уже надо умереть, я умру!.. — вскричала Венера. — Но прежде чем ты уйдешь, я растравлю в твоем сердце закрывшуюся рану и оболью ее кровью!.. Ты говоришь, что я сделала тебе много зла! Но ты еще не знаешь всего, что я сделала против тебя!.. Вспомни Дебору, твою обожаемую жидовку!.. эту израильскую женщину, которая приносила тебе в приданое свою дивную красоту, свои миллионы, свою любовь!..

Рауль остановился и обернулся. Лицо Венеры было покрыто мертвенной бледностью, а глаза налились кровью. В этом виде она походила на злобного демона, проклинающего все святое. Судорожный хохот подергивал ее губы. Она продолжала:

— Знаешь ли ты, что я сделала?.. Я убила Дебору!.. Дебора умерла от яда, который я налила ей, целуя се!.. Я убила Дебору!.. слышишь ли ты, Рауль? я убила Дебору!..

Рауль бросился к Венере с обнаженной шпагой, но вдруг он остановился в ту самую минуту, когда уже готов был погрузить ее в грудь страшного существа, которое угасающим голосом все еще шептало:

— Я убила Дебору!.. я убила Дебору!..

— Нет… нет… — вскричал Рауль, — эта кровь слишком нечиста для того, чтобы я сам пролил се!

Он опрокинул кружку с водой, раздавил ногой пузырек с ядом и ушел, вскричав:

— Умри же когда можешь, презренная женщина!.. умри как собака!.. и будь проклята!!!

Тяжелая дверь тюрьмы затворилась.

 

XLIII. Все хорошо, что хорошо кончается

В тот же вечер, при наступлении ночи, Жак воротился в замок Ла-Бом.

— Вчера, когда вы изволили спрашивать меня, зачем еду я в Париж, — сказал он Раулю, — я не мог отвечать вам на этот вопрос… Сегодня же, препятствие, сковывавшее мне язык, уже не существует более…

— Стало быть, я могу узнать?..

— Конечно, если вам угодно спросить меня…

— Я спрашиваю,

— Вот мой ответ…

Жак почтительно подал своему господину маленький ящичек, тщательно закрытый. Рауль взял этот ящик и открыл его. В нем лежали две длинные прядки черных и жестких волос.

— Что это такое?.. — вскричал Рауль.

— Это, кавалер, усы Матьяса Обера, прозванного Рысью… — скромно отвечал Жак.

— Как!.. он позволил тебе отрезать?..

— Тем охотнее, что я имел предосторожность предварительно проткнуть его насквозь моим палашом… Но, кавалер, я виноват в том, что ослушался вас, и винюсь…

— Ты меня ослушался, мой бедный друг!.. в чем же?..

— Вы мне приказывали, при встрече с Матьясом Обером, убить его сзади, как бешеную собаку или как змею…

— Ну?..

— У меня не хватило на это мужества… я велел ему драться со мною… и убил его спереди… Надеюсь, что вы меня простите, кавалер…

Рауль бросился на шею к Жаку и поцеловал его три раза.

На другой день в десять часов вечера беглецы должны были оставить замок. Рауль решил, что вначале было благоразумнее путешествовать верхом, чтобы не привлечь внимания, а в десяти лье от Сен-Жермена сесть в карету и на почтовых ехать до самого Фекана. Жанна, одетая в мужское платье, Рауль, Жак и один из людей, пожелавших ехать в Англию, сели на лошадей у разрушенного крыльца Проклятого Замка. Другого из этих двух человек отправили вперед с каретой.

Когда кавалькада отъехала шагов на триста, Рауль приметил, что Жака не было. Беспокойство заставило было его возвратиться назад, как вдруг Жак прискакал во весь опор.

Когда всадники доехали до рубежа леса и когда развалины феодального замка уже почти исчезли из виду, Рауль остановил свою лошадь и лошадь Жанны и сказал:

— Милое дитя, в эту минуту я не смею называть тебя иначе, как сестрой, но через несколько дней все прошлое будет заглажено… через несколько дней ты будешь перед Богом и перед людьми моей целомудренной и возлюбленной супругой.

— Но эта женщина?.. — спросила Жанна, — эта другая женщина?..

Рауль протянул правую руку к Замку Привидений.

— Она там, — сказал он, — и не выйдет оттуда живою…

— О! Боже мой… что ты говоришь?.. что хочешь ты сказать?.. Я боюсь понять тебя… я дрожу от ужаса… — прошептала Жанна.

В нескольких словах Рауль объяснил ей все.

— Друг мой! — вскричала бедная Жанна. — Я не хочу, чтобы эта женщина умерла таким образом!.. Это ужасно!.. ужасно! Нет, я не хочу этого!.. я не хочу!..

— Но как же быть?..

— Пусть она будет свободна!..

— Что ты?.. Антония Верди — лютый зверь… она будет преследовать нас повсюду ядовитым жалом своей ненависти!..

— Что за беда?.. мы будем далеко, и потому нам нечего ее бояться…

— Но при ее жизни ты не можешь быть моей женой!..

— Если я не могу быть твоей женой, я буду твоей сестрой… я буду твоей любовницей, если ты хочешь… но Антония должна жить!.. так надо!.. Все, все на свете лучше подобной смерти!.. Ах! если эта женщина умрет таким образом через меня, меня всюду будет преследовать ее обезображенный образ!.. я чувствую, что тогда сойду с ума от ужаса!.. Поезжай, Рауль, поезжай скорее, если ты меня любишь, и освободи ее… я так хочу!..

Когда приказывал кроткий голос Жанны, Рауль умел только повиноваться. Несмотря на глубокую горечь, поднимавшуюся в его сердце при одной мысли оставить мщение неоконченным и возвратить свободу такому чудовищу, как. Антония Верди, самому вероломному, самому опасному из всех врагов, Рауль хотел покориться приказаниям юной царицы, которая действительно была владычицей его сердца и воли. Уже он пришпорил лошадь, чтобы пролететь пространство, разделявшее его от замка, и воротиться скорее к Жанне, как вдруг Жак закричал ему голосом, прерывавшимся от сильного волнения:

— Кавалер, куда вы едете?..

— Ты видишь, — отвечал Рауль, — туда…

— Подождите!.. ради Бога!.. подождите!..

— Зачем ждать?.. разве позади нас есть опасность?..

— Подождите! — повторил Жак в третий раз, схватив за узду лошадь барина, чтобы не допустить его сделать ни шагу вперед.

— Но что там такое?.. — сказал кавалер. — Ради Бога, объяснись!..

Жак отвечал только:

— Смотрите!..

В эту минуту огненный столб, превратив на секунду развалины замка Ла-Бом в кратер, похожий на кратер Везувия, вдруг заклубился из глубины земли до глубины тверди небесной. Раздался страшный взрыв, как будто несколько сот пушек выстрелили в одно время. Потом совершенное безмолвие, глубокая темнота сменили ослепительный блеск и оглушительный шум.

— Что это значит? — спросил Рауль вне себя,

— Кавалер, — отвечал Жак, — я не хотел, чтобы когда-нибудь в душе вашей пробудились угрызения совести… я поджег порох.

Рауль воротился к молодой женщине, которая, онемев от испуга, закрыла лицо руками.

— Жанна де ла Транблэ, — сказал он ей, — молись за Антонию Верди, которой душа в эту минуту предстала перед Богом, ее Верховного Судью!..

Труд наш почти кончен. Что сказать еще?.. Когда прошла опасность, интерес уже не существует. Однако мы будем продолжать до конца…

От Сен-Жермена до Фекана путешествие наших беглецов совершилось без всякой помехи… От Фекана до Дувра переезд был благополучен.

Приехав в Англию, Рауль оставил имя де ла Транблэ, которое могло привлечь на него внимание, и принял имя Риго. Конечно, он сделал бы лучше, если бы всегда носил его! Под этим именем он женился на Жанне де Шанбар по католическому обряду, купил в Нортемберлзнде очаровательное поместье и вел там приятную жизнь дворянина-фермера. Жак перестал быть его камердинером и сделался его управителем и другом — управителем верным, другом преданным! — вещи чрезвычайно редкие!..

Рауль любил Жанну всю жизнь. Жанна никогда не переставала любить его. У них было много прекрасных детей, которые никогда не знали приключений отца. Рауль и Жанна умерли в одно время, в преклонной старости, окруженные уважением и любовью всех близких к ним.

Фамилия Риго не угасла. В ту минуту, когда мы пишем эти строки, Уильяме Рауль Риго, эсквайр, один из самых влиятельных членов в нижней палате.

Хотите знать, что сделалось с нашим превосходным и несчастным другом, доном Реймоном Васкончеллосом? Он дал обет постричься в суровый орден мон-кармельских монахов, если Господь освободит его от ночных видений каждой пятницы… Господь услышал молитву дока Реймона, который умер самой святой смертью.

Теперь, любезные читатели, теперь, когда вы знаете все, я слышу, как некоторые из вас упрекают меня в том, что я сделал безнравственную развязку, наградив моего искателя приключений счастием, которого, конечно, он не заслуживал… Что мне отвечать на этот упрек?.. Ничего, кроме того, что Господь, по своему великому милосердию, прощает раскаявшихся, а Рауль — по крайней мере, мне приятно это думать — раскаялся во всех заблуждениях своей молодости… Притом не было ли возле него доброго ангела, который молился за него?..