Часть первая

АБЕЛЬ И БЕРТА

ГЛАВА 1

Пробило десять часов вечера; чудная ночь сменила жаркий сентябрьский день. На траве, недалеко от заставы Ла-Шапель, лежал какой-то человек; поддерживая голову руками, он прислушивался и внимательно следил за дорогой, которая проходит между Северной железной дорогой и дорогой в Сен-Дени.

Незнакомцу могло быть около шестидесяти лет, его густые седые волосы были острижены под гребенку, а длинная седая растрепанная борода придавала дикий вид смуглому лицу, на котором маленькие глазки сверкали, как глаза кошки.

Он был одет в синюю суконную блузу с кожаным поясом и сюртук неопределенного цвета; серая помятая шляпа валялась рядом с ним.

— Черт возьми! — прошептал он. — Жан заставляет себя ждать. Ему бы следовало быть здесь полчаса назад!

Этот незнакомец подозрительной наружности был некогда нотариусом в одном из маленьких городков недалеко от Парижа.

Кроме того, он имел состояние и мог бы, если бы захотел, жениться на богатой наследнице и стать родоначальником честных людей, но любовь к картам, вину и женщинам, соединенная с удивительным талантом подделывать подписи, была причиной его гибели.

Обвиненный и признанный виновным в семистах двадцати подлогах, Рауль Бриссон переселился в Брестский острог, сильно раздосадованный этим приключением, но нимало не исправленный и не раскаивающийся.

Его умение подделывать какой угодно почерк было его гордостью. Он любил рассказывать, как однажды в остроге его выпустили на свободу по приказу, присланному из Парижа из министерства юстиции, по приказу со всеми печатями и подписями, а между тем все было подделано, начиная от подписи и кончая почтовыми штемпелями.

Рауля поймали три дня спустя, когда обнаружилось, жертвой какой мистификации стало начальство острога.

Оставив Брест, он предлагал свой талант всякому, кто хотел заплатить.

Но с наступлением старости руки его начали дрожать, и бывший нотариус опустился до категории воров самого низшего сорта.

Вдруг на дороге послышался шум шагов.

Бывший нотариус стал прислушиваться с удвоенным вниманием.

Шаги приближались, но никого не было видно, так как, без сомнения, шедший держался в тени укреплений. Шум замолк, и через несколько мгновений послышался особенный свист, служащий сигналом ночным бродягам.

Рауль Бриссон ответил таким же свистом, тогда на некотором расстоянии показалась тень и стала взбираться на вал. Новопришедший был человеком самое большее лет сорока пяти, среднего роста и почти невероятной худобы; на нем была рубашка лодочника, висевшая, как на вешалке, а на голых ногах болтались синие суконные панталоны. Костюм отличался чистотой, волосы тщательно причесаны, а лицо, покрытое веснушками, было желто и бледно. Маленькие глаза, глубоко сидевшие, выражали хитрый цинизм. Синяя бархатная фуражка, сдвинутая на затылок, открывала выпуклый лоб, который, по словам френологов, указывает на присутствие большого ума, склонного исключительно ко злу.

Бывший нотариус, узнав при лунном свете того, кого ждал, изменил позу и уселся, скрестив ноги.

— Черт возьми! — сказал он. — Иди скорей. Ты опоздал на полчаса.

— Лучше поздно, чем никогда, — хрипло ответил человек-скелет. — Я мог и не прийти.

— Это почему, что случилось?

— Дело в том, что Филь-ан-Катр не захотел третьего участника. Он уверял, что его и меня вполне достаточно, и мы чуть было не устроились без тебя.

— Вот как! — с беспокойством прошептал Бриссон.

— Ты знаешь, что он имел на это право, — продолжал новопришедший. — Он нашел дело, от него зависит выбрать помощника.

— А теперь?

— Теперь все устроилось, я просил за тебя, и он согласился, хотя и не без труда.

— Отчего он не хотел меня брать?

— Он говорит, что ты стал мокрой курицей: теперь, когда твои руки дрожат, ты ни на что не годишься. Вот что значит старость!

— Что же, что я состарился, а все-таки я стою двух молодых.

— Это также и мое мнение, но Филь-ан-Катр думает иначе. Нельзя же всем нравиться!

— Но что же вы решили?

— Мы найдем Филь-ан-Катра в «Малой бойне» без четверти двенадцать; он там постоянно бывает.

— Он говорил тебе, в чем дело?

— Ни слова.

— Но ты все-таки знаешь?…

— Нет, я знаю только, что дело выгодное и, может быть, придется воспользоваться ножом.

Бывший нотариус вздрогнул.

— Убивать? — прошептал он испуганным голосом.

— Я сказал — может быть, и потом, какое тебе до этого дело?

— Я не люблю крови.

— Я также; даю тебе слово Жана Жеди: я никогда не убил бы никого для удовольствия, но когда надо, то делать нечего. Впрочем, можешь быть спокоен, тебя поставят сторожить, остальное — наше дело. А теперь идем, только по разным дорогам… Не надо, чтобы нас видели вместе слишком часто.

Рауль Бриссон встал и повернул налево, тогда как Жан Жеди пошел направо по улице Ла-Шапель.

«Малая бойня» — один из тех ужасных притонов, которых было много около заставы в то время, когда начинается наш рассказ.

Она помещалась рядом с заставой Ла-Шапель, в подвале одного старого дома, который впоследствии был разрушен, чтобы уступить место скверу. Лестница в двенадцать ступеней вела в это заведение, пользовавшееся очень дурной славой. Полиция постоянно наблюдала за ним. Так как это знали все, то можно было только удивляться, что его посещали люди, боявшиеся полиции, но всем известно, что такие места как-то особенно привлекают преступников.

Жан Жеди по прозвищу Соловей спустился по лестнице, прошел первую залу, освещенную двумя коптившими лампами, и вошел во вторую, освещенную таким же образом, в центре которой стоял грязный бильярд. По стенам размещалось около дюжины столов, занятых мужчинами, большинство которых казались разбойниками, и девушками последней категории, чье безобразие равнялось их цинизму.

Филь-ан-Катр играл на бильярде с молодым мальчиком лет семнадцати с красивым лицом и относительно изящной наружностью. Самому Филь-ан-Катру было лет двадцать пять. Высокий малый с правильным и приятным лицом не производил впечатления разбойника, способного на все, даже на убийство, с улыбкой на устах.

Он был одет, как зажиточный рабочий. Жан Жеди ударил его по плечу.

— А, это ты? — сказал тот. — Где же нотариус?

— Сейчас придет.

— Хорошо, садись и выпей, пока я закончу мою партию.

Жан Жеди сел на скамейку и приказал подать вина, а пять минут спустя Рауль Бриссон, по прозвищу Гусиное перо, в свою очередь вошел в залу как раз в ту минуту, когда Филь-ан-Катр заканчивал партию.

— Идемте, дети мои, — сказал он.

— Куда ты нас ведешь?

— В одно место, где мы можем поговорить по душам, к Биби. Биби — это я… Я пойду вперед, чтобы показать вам дорогу.

Вместо того чтобы войти в первую залу, Филь-ан-Катр направился к маленькой двери в глубине, выходившей в узкий коридор.

— Вы идете за мной? — спросил он, оборачиваясь.

— Конечно.

Действительно, бывший нотариус и Жан Жеди шли за ним по пятам.

— Стоп, — вдруг сказал Филь-ан-Катр. — Мы пришли, я здесь живу… временно…

Он открыл вторую дверь и зажег свечку, которая осветила узкую низкую комнату, куда воздух проникал через отверстие, выходившее на двор в два квадратных метра. Пол был земляной, стены выбелены известью, от сырости покрывшиеся плесенью.

Обстановка состояла из железной кровати, стола, комода и двух стульев. На столе стоял довольно большой чемодан, тщательно закрытый.

— Садитесь, — сказал Филь-ан-Катр, указывая своим гостям на постель, — поговорим…

— Нет ли чего-нибудь выпить? — скромно проговорил нотариус.

— Нет, мой милый, погоди немного, но вот табак: можешь курить.

Жан Жеди набил трубку, Филь-ан-Катр свернул папиросу, а Рауль Бриссон, верный своим старым привычкам, вынул табакерку и с шумом понюхал табаку.

— Итак, — начал Филь-ан-Катр, — дело серьезное, настолько серьезное, что должно принести нам не менее десяти тысяч на человека.

— Десяти тысяч франков? — повторил бывший нотариус, глаза которого засверкали.

— Да, старина! А может быть, и больше; и на эти деньги ты можешь приобрести контору. Это дело очень выгодное.

— Послушай, — перебил Жан Жеди, — об этом мы успеем поговорить, а теперь рассказывай дело.

— Сокровище спрятано на улице Берлин, — ответил Филь-ан-Катр.

— В доме, где несколько жильцов?

— Нет, в маленьком отдельном доме под номером 24.

— Как он расположен?

— Очень уединенно. Направо — строящийся дом, налево — сад, а сзади — пустырь; с этой стороны можно увидеть его через окна нижнего этажа.

— Отлично! — вскричал Жан Жеди. — При помощи алмаза стекольщика и куска воска очень легко сделать отверстие, просунуть в него руку и открыть окно. Я не без успеха применял такой способ и даже помню один день или ночь, когда это не удалось.

— Давно?… — спросил нотариус.

— Ровно двадцать лет назад. В 1837 году.

— О, это старая история.

— Совершенно верно, поэтому не будем говорить о ней и возвратимся к маленькому дому на улице Берлин. Убежден ли ты, что действительно сокровище существует?

— Сам видел…

— Интересно!… Расскажи, как.

— Три дня назад, вечером, я отправился на Северную железную дорогу, надеясь поживиться от какого-нибудь путешественника, но напрасно: кроме полиции в дверях, в зале было еще несколько переодетых сыщиков. Но тут стал подходить поезд из Кале, и я остался, сам не знаю, почему. Приехало очень немного, и все скоро вышли. Я уже хотел уйти, как вдруг увидел двух дам в дорожных костюмах. По всей вероятности, это мать и дочь, но мать была почти так же хороша, как и дочь… Самое большее сорок четыре — сорок пять лет и отлично сохранившаяся. Волосы черные, с синим отливом, а глаза такие, что могли бы зажечь угли.

Что касается молодой девушки, то ей, должно быть, лет семнадцать. Представьте себе маленькую блондинку, свежую, как роза.

У дамы с черными волосами был в руках маленький саквояж из красного сафьяна с серебряной застежкой, который привлек мое внимание. Я подошел к ним, сняв фуражку.

— Прикажете экипаж?

Дама оглядела меня с ног до головы.

— Вы комиссионер? — спросила она с легким английским акцентом.

— К вашим услугам, миледи!

— В таком случае, приведите два экипажа: для меня и для багажа.

— Бегу, миледи!

После таможенного осмотра дама сказала мне:

— Помогите перенести багаж и сядьте на козлы с кучером, чтобы помочь снять чемодан, когда мы приедем.

Я, конечно, исполнил ее приказание.

Саквояж из красного сафьяна продолжал интересовать меня, тем более что дама не выпускала его из рук: доказательство, что в нем — деньги. Прежде чем сесть на козлы, я подошел к дверцам кареты и спросил, точно лакей из богатого дома:

— Куда прикажете ехать, миледи?

— Улица Берлин, 24.

Фиакр покатился, и мы приехали к маленькому дому в три этажа, внутренние ставни которого были заперты.

Я соскочил с козел, чтобы помочь дамам выйти, но черноволосая вышла сама и, вынув ключ из кармана, открыла маленькую калитку. Случай мне показался благоприятным, и я решился сказать:

— Если позволите, миледи, я подержу саквояж: он вам мешает.

И стоило бы ей выпустить его на минуту, — я убежал бы, как заяц, но, к несчастью, она не согласилась.

— Не надо, — сухо ответила она. — Отворите эту дверь.

Я повиновался. Затем экипаж въехал во двор, где багаж был снят, тогда как дама открывала дверь дома.

— Значит, их никто не встречал? — вскричал бывший нотариус.

— Никто.

— Это очень странно.

— Тут ничего нет странного. Напротив, это совсем просто, — возразил Филь-ан-Катр.

Из разговора, который я подслушал между матерью и дочерью, я понял, что мать неделю назад приезжала в Париж, чтобы снять этот дом. Потом вернулась в Лондон за дочерью.

— Откуда ты знаешь, что она приехала из Англии? — спросил Жан Жеди.

— Знаю, так как на багаже было везде написано — «Лондон».

— Она англичанка?

— Должно быть. По надписям на чемодане я узнал, что ее зовут мистрисс Дик-Торн, но она говорит по-французски, как профессор, только с легким акцентом.

— Дик-Торн, — повторил бывший нотариус. — Это шотландская фамилия.

— Английская или шотландская, — все равно.

— Это правда, кончай.

— Конец так же прост, как и начало. Я помог кучеру внести чемоданы на второй этаж, где открыли ставни и я увидел, что обстановка отличная. Дама заплатила кучерам, которые ушли, совершенно довольные.

— А вы, друг мой, сколько я вам должна? — сказала она.

— Сто су, миледи!

— Сейчас. — Она открыла портмоне, но там ничего не осталось. — Не бойтесь, — сказала она, улыбаясь, — я вам сейчас заплачу.

Уверяю вас, что я был очень спокоен.

Тогда она открыла знаменитый саквояж.

— Что же там было? — поспешно спросил Жан Жеди.

— Ах! Дети мои, я чуть не упал в обморок и до сих пор не могу прийти в себя. Она вынула из саквояжа маленькую шкатулку, полную золотых монет различной величины. Там было на четыре или на пять тысяч франков.

— Черт возьми!

— Но это еще ничего!… В то время как она давала мне золотую монету в пять франков, я успел заглянуть в шкатулку и увидел четыре или пять толстых пачек банковских билетов.

— И ты не бросился на них? — вскричал Жан Жеди.

— А дамы-то, ты забыл про них?

— Их надо было оглушить.

— Я подумал об этом, но — нельзя!

— Почему?

— Кучера были еще на дворе и при малейшем крике вернулись бы и скрутили бы меня в один миг.

— Ты прав! Но все равно, деньги будут наши. Ты говоришь, что у них нет прислуги?

— Да, в тот вечер не было, но сегодня уже есть.

— Мужчины?

— Нет, две женщины.

— Ты в этом уверен?

— Совершенно уверен. Я недаром брожу вокруг дома вот уже два дня и наблюдаю за всеми, кто туда входит и выходит. Мать и дочь помещаются на втором этаже; кухарка и горничная — в мансардах над третьим. С этой стороны бояться нечего, мы можем приняться за дело в будущую ночь. Мы встретим всего четырех женщин или, лучше сказать, двух — мать и дочь; нам троим легко справиться с ними, если они будут иметь глупость проснуться во время нашего ночного визита и иметь неделикатность позвать на помощь. Но что вы скажете про дело?

— Оно начинается отлично, — заметил бывший нотариус.

Жан Жеди ничего не ответил, но задумался и опустил голову.

— Что с тобой? — спросил Филь-ан-Катр. — Разве тебя что-нибудь беспокоит?

— Да.

— Что же?

— Я думаю о том, что ты нам рассказал. Надо побольше узнать о них.

— Я за это отвечаю, — сказал Филь-ан-Катр, — или ты не понял? Мы будем иметь дело с одними женщинами.

— Это-то меня и беспокоит! — вскричал Жан Жеди.

— Почему?

— Я никогда не боялся мужчин, но женщины — другое дело.

— Ты их боишься?

— Да, боюсь.

— Почему?

— Двадцать лет назад одна барыня в Нельи проучила меня.

— Дурак!

— Она обманула меня, заставила убить человека и в конце концов меня же отравила.

— Что ты такое рассказываешь? — с удивлением спросил Филь-ан-Катр.

— Чистейшую правду, — ответил Жан Жеди, вздохнув и побледнев от воспоминаний. — Да, одна женщина поймала меня в тот момент, когда я пробрался в разбитое окно. Она была вооружена револьвером, и я не мог защищаться. Вместо того чтобы выдать меня королевскому прокурору, она сделала меня своим сообщником, или, лучше сказать, орудием, и затем не нашла ничего лучшего, как отравить, по всей вероятности, из страха, что я когда-нибудь найду ее и заставлю дорого заплатить за все…

— Ну! Она плохо знала свое дело, — перебил нотариус с громким смехом.

— Как это?

— Конечно! Она отравила тебя двадцать лет назад, а ты до сих пор здоров, как бык.

— Я три месяца был между жизнью и смертью и прихожу в ярость при одной мысли о перенесенных страданиях. Вот почему я боюсь женщин. Я предпочел бы четырех мужчин вместо одной женщины.

Бывший нотариус задумался.

— Эту женщину, — спросил он вдруг, — видел ты ее когда-нибудь снова?

— Никогда, хотя я и искал ее точно так же, как и ее любовника.

— Ты не знал их имен?

Жан Жеди пожал плечами:

— Ты спрашиваешь у меня глупости, старина. Если бы я знал их имена, я был бы теперь богат.

— Однако она жила же где-нибудь?

— В Нельи, в доме, который они сняли на неделю под фантастическим именем. Когда я вышел из госпиталя, их там уже не было и никто в городе не знал, где они, и не мог сообщить о них ничего.

И тем не менее, хотя с тех пор прошло уже двадцать лет, я все еще надеюсь. Только гора с горой не сходится! Конечно, это маловероятно, но я суеверен и мне кажется, что час мщения должен наступить и что он близок… Я не только хочу получить плату за совершенное преступление, но, главное, хочу отомстить за все, что она заставила меня выстрадать. Потребовав от меня убийства старика и ребенка, она хотела убить и меня, чтобы зажать мне рот.

Бывший нотариус вздрогнул.

— Старика? Ребенка?!

— Да, — глухим голосом ответил Жан Жеди. — Ты, вероятно, слышал о так называемом деле на мосту Нельи? Так его называли в газетах того времени.

— Дело на мосту Нельи! — вскричал, вздрогнув, Рауль Бриссон.

— Да, то самое. Я помню его, помню так, как будто это было вчера. Я никогда его не забуду. Один человек был обвинен в том, что убил своего дядю-доктора в окрестностях Парижа.

— В Брюнуа?

— Да, именно в Брюнуа. Я прочитал подробности этого процесса, выйдя из госпиталя на другой день после того, как Поль Леруа, племянник старого доктора, заплатил головой за преступление другого, так как он был невиновен…

— Ты говоришь, что Поль Леруа был невиновен?! — воскликнул бывший нотариус.

— Невиновен, как новорожденный ребенок.

— Ты в этом уверен?

— Конечно, так как я сам принимал участие в деле, за которое его приговорили.

— Ты был с мужчиной и женщиной, не так ли?

— Да, с той самой женщиной, которая отравила меня, дав выпить вина как будто для того, чтобы придать мне мужества в минуту, когда она давала мне нож.

— Опиши мне ее наружность.

— Высокого роста, брюнетка, очень красивая, с роскошными волосами и черными глазами, но с необыкновенно злым выражением лица.

— Волосы черные, почти синие — не так ли?

— Да.

— И дело было двадцать лет назад, в 1837 году в сентябре?

— Да.

— Двадцать четвертого сентября?

— Да, в одиннадцать часов вечера. Я всегда буду это помнить! — прошептал Жан Жеди, становившийся все более и более мрачным.

— Вы взяли мужчину на площади Согласия?

Жан Жеди кивнул.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Откуда ты все это знаешь?

— Знаю, потому что я писал письмо, в котором назначали свидание деревенскому доктору на площади Согласия.

— Но в таком случае, — вскричал Жан Жеди, — ты знаешь обоих, мужчину и женщину?!

— Я никогда не видел мужчину и только один раз видел женщину, когда она пришла заказать письмо, за которое заплатила десять луидоров. Если бы я мог угадать, что она хотела с ним сделать, я спросил бы двадцать.

— Тебе не пришло в голову следовать за нею?

Нотариус покачал головой.

— Во всяком случае, — продолжал Жан Жеди, — ты, по крайней мере, должен знать имя человека, чей почерк и подпись ты подделывал!

— Вместо подписи были только начальные буквы, — ответил нотариус.

— Но ты их не забыл?

— Нет, конечно.

— Говори же!

— Это было «герцог С. де Л. В.».

— Герцог! Черт возьми! Они хотели покончить с ребенком герцога, без сомнения, для того, чтобы получить его состояние.

— Конечно! И ты убил ребенка?

— Нет. Я убил мужчину и хотел утопить ребенка, но вдруг почувствовал сострадание. Что делать, человек не может быть совершенен. Но не в этом дело, вернемся к тому, что меня интересует. Ты знал начальные буквы и не старался угадать имя, которое под ними скрывалось?

— Нет, я искал.

— И что же, нашел что-нибудь?

— Да! При помощи геральдического альманаха я узнал, что эти буквы значили — герцог Сигизмунд де Латур-Водье, и на другой день узнал, что герцог умер…

— Убит?…

— Да, убит на дуэли.

— В таком случае, я ровно ничего не понимаю.

— Ну, а я, как бывший нотариус, все отлично понимаю. Ребенок — сын герцога, а у герцога был брат; ребенок мешал брату получить наследство. Но со смертью герцога и его сына последний из рода де Латур-Водье получил все состояние.

— Так, значит, этот молодец хотел убить меня с помощью своей любовницы?

— Очень может быть, что это не он и не его любовница, а люди, нанятые им.

— А! — прошептал Жан Жеди. — Вот что надо узнать! Можно ли это сделать?

— Конечно, — ответил Филь-ан-Катр, который до сих пор только слушал. — И мне кажется, дети мои, что мы напали на золотую жилу, на настоящие калифорнийские рудники.

— Я давно это знаю, — возразил нотариус, — сокровище существует, но добыть его нелегко.

— Почему?

— Потому что Мы не можем попасть в то общество, в котором вращаются эти люди.

— Ба! Жану Жеди достаточно немного приодеться, и он может попасть под каким-нибудь предлогом к нашему герцогу де Латур-Водье, чтобы постараться убедиться, не тот ли это самый, который жил в Нельи.

— К нему нечего ходить, — возразил Жан Жеди, — достаточно узнать, где он живет. Я встану у дверей и, поверьте, сумею узнать его.

— Эта идея недурна, — заметил Рауль Бриссон. — Раз ты убедишься, что это он, ты отправишься к нему, уже нисколько не стесняясь. Достаточно назвать себя, если он только знает твое имя.

— Да, он его знает и его любовница тоже, так как я рассказал им мою историю. Но мне нужна главным образом она, а не он.

— Когда ты найдешь одного, то сумеешь найти и другую.

— Нотариус, — спросил Филь-ан-Катр, — помнишь ли ты слово в слово содержание письма, которое писал деревенскому доктору?

— Я помню только то, что свидание было назначено на площади Согласия, у моста, вот и все.

— Досадно! Очень досадно!

— Но письмо у меня есть или, по крайней мере, было.

— Было?

— Да, копия. Я люблю порядок и всегда храню копии с бумаг, которые мне поручали подделывать, следовательно, эта у меня, так же, как и другие.

— Что же сталось с твоими бумагами?

— Все пропали.

— Когда?

— Пять лет назад я оставил их в трех чемоданах в залог…

— Кому?

— Хозяину квартиры, за которую не мог заплатить.

— Где эта квартира?

— На улице Реньо, 17.

— А за сколько они оставлены?

— За довольно большую сумму.

— За сколько?

— За пятьсот двадцать пять франков, не считая процентов.

Жан Жеди сделал гримасу.

— Черт возьми! Это немало, — сказал он.

— Во всяком случае, их надо достать, — заметил Филь-ан-Катр.

— Их можно достать, только заплатив.

— А ты знаешь, куда хозяин поставил твои чемоданы?

— Знаю, на четвертом этаже своего дома, в маленькой комнате, которую он держал для провинциальных родственников, приезжающих иногда в Париж.

— Нельзя ли туда забраться?

— Нельзя, эта комната прямо сообщается с его квартирой.

— И эти чемоданы стоят пять лет?

— Да, я встретил Шабуаго — так зовут хозяина дома — два месяца назад, и он сказал, что все ждет меня и что чемоданы стоят на том же месте.

— Мы об этом еще поговорим, — сказал Жан Жеди, — дайте мне подумать, а главное, для начала нужны деньги.

— Э! — вскричал Филь-ан-Катр. — Деньги у нас будут завтра вечером!

— Да! — прошептал Жан Жеди, нахмурив брови. — В доме, где четыре женщины… это мне совсем не нравится.

Филь-ан-Катр пожал плечами.

— Какие глупости, — сказал он, — ты раз наткнулся на ловкую барыню, — это еще не причина, чтобы всякая женщина походила на нее. Отвечай прямо, согласен ты идти с нами или нет?

— Конечно, согласен, я не пропущу случая поправить свои дела, но, признаюсь, иду туда неохотно.

— Будь спокоен, мой милый, мы сумеем с ними справиться.

— А если они проснутся?

— Тем хуже для них, — возразил Филь-ан-Катр.

— Не надо крови! Не надо крови! — пробормотал Рауль Бриссон. — Каторга еще туда-сюда, но эшафот… брр…

— Хорошо, мы постараемся избежать этого, но, во всяком случае, надо взять хорошие ножи. Жан Жеди возьмет с собой алмаз и кусок воска: это его дело. А ты, нотариус, — фальшивые ключи и отмычки: они могут понадобиться. Фонаря не надо, достаточно спичек, так как свечи стоят повсюду.

— А где мы соберемся?

— У заставы Клиши, у Лупиа, — ответил Филь-ан-Катр.

— А, на улице Акаций!

— Да.

— Там опасно.

— Почему?

— Полиция очень часто туда заглядывает, нас могут схватить.

— О! Этого нечего бояться. Мы пробудем там минут пять. Надо же нам где-нибудь собраться!

— В котором часу?

— В одиннадцать.

— А когда отправимся с визитом в дом мистрисс Дик-Торн?

— Между полуночью и часом, — это время самого крепкого сна.

— Итак, до завтра, — сказал, вставая, Жан Жеди.

Филь-ан-Катр пожал руки своим товарищам и выпустил их, но не через общую залу, а через маленькую дверь, выходившую из коридора прямо на бульвар.

— До свидания, — сказал нотариус Жану Жеди, — я иду спать.

— Куда это?

— В Монмартрские каменоломни. У меня нет ни гроша, чтобы заплатить за ночлег.

Жан Жеди порылся в кармане и вынул серебряную монетку.

— Бери, — сказал он, — вот двадцать су. Монмартрские каменоломни — настоящая мышеловка: тебя непременно там арестуют.

— Благодарю, я отдам тебе эти деньги завтра, после операции, а теперь отправлюсь в маленький домик на улице Фландр. Это совсем приличное место.

Двое негодяев простились, и Жан Жеди отправился на улицу Винегрие, где он жил. Идя вдоль канала Сен-Мартен, он думал о том, что узнал от Рауля Бриссона о преступлении на мосту Нельи.

«Терпение, — думал он. — Я ждал двадцать лет, не отчаиваясь, и случай доставил мне сегодня то, чего не могли все мои розыски. Я им воспользуюсь, но подумав и осторожно. Моя тайна должна дать не только мщение, но и богатство… Это дело, которым я хочу воспользоваться один… Бывший нотариус рассказал, что между его бумагами находится копия письма, написанного двадцать лет назад, чтобы завлечь деревенского доктора в западню. Эта бумага мне необходима, и я во что бы то ни стало ее добуду. Когда же она будет у меня, я стану действовать».

Во время этого монолога Жан Жеди дошел до дома. Он сейчас же лег и проспал до утра самым спокойным сном, который дает только спокойная совесть.

ГЛАВА 2

Красивая женщина с черными волосами и глазами, мать прелестной блондинки с голубыми глазами, была французско-итальянского происхождения. Имя Дик-Торн было именем ее мужа, богатого шотландца, жившего в Лондоне. Этот шотландец, потеряв почти все свое состояние в неосторожных предприятиях, не имел силы пережить разорение и умер от горя. Вдова оплакивала его, но главным образом занялась тем, чтобы спасти хоть какие-нибудь остатки состояния от постигшего их крушения. Ее единственной целью и желанием было приехать в Париж.

Молодую девушку, красоту которой Филь-ан-Катр не преувеличивал, звали Оливия.

За две недели до переезда в Париж мистрисс Дик-Торн приезжала туда одна, чтобы снять дом, который был бы роскошно меблирован и находился бы в аристократической части Парижа. Дом на улице Берлин соединял в себе все эти условия, и она сняла его, заплатив за полгода вперед. Затем вернулась в Лондон за дочерью и за вещами. По особой причине она не взяла с собой никого из английской прислуги.

На другой день после приезда красивая вдова наняла горничную и кухарку, но это было сделано только на время, так как она решила поставить свой дом на широкую ногу: завести лошадей, экипажи, кучера и лакея.

Был полдень. Мистрисс Дик-Торн сейчас же после завтрака заперлась в маленькой комнате, которая служила ей будуаром и курительной, так как она курила папиросы.

Сидя перед бюро из черного дерева с инкрустациями из слоновой кости и меди, она приводила в порядок бумаги, вынутые из черного кожаного бумажника. Она доставала их одну за другой и укладывала в один из ящиков. Это было метрическое свидетельство о рождений дочери, свидетельство о кончине мужа, паспорт и счета. Сделав это, она снова взяла бумажник. В одном из его отделений лежало несколько писем и большой конверт, запечатанный тремя печатями с гербом и герцогской короной. На самой верхней части конверта был разрез. Мистрисс Дик-Торн оставила конверт в бумажнике, но вынула из него бумаги и пробежала их.

— Ну, — сказала она вслух с торжествующей улыбкой, — этого более чем достаточно для того, чтобы герцог Жорж де Латур-Водье снова стал, когда я захочу, послушным слугой своей бывшей любовницы и сообщницы Клодии Варни и повиновался бы, как прежде, всем моим желаниям. Если он все забыл — тем хуже для него, так как я все помню.

Красивая вдова встала и начала ходить большими шагами по будуару.

— Вы богаты, господин герцог, — продолжала она, зло улыбаясь, — вы страшно богаты и не менее неблагодарны. Служа вам тогда, я трудилась для себя. Моя преданность была эгоистична, я нисколько вас не любила и получила слишком маленькую часть из наследства вашего брата. Я покорно смирилась с разрывом, которого вы желали!… Вы не слышали обо мне ничего до тех пор, пока мое богатство равнялось вашему, и жили спокойно, по всей вероятности, убежденный, что между нами все кончено, и кончено навсегда…

Мистрисс Дик-Торн мрачно улыбнулась.

— А! Герцог, как вы ошибаетесь! В настоящее время я разорена и мне нужно два состояния: одно — для меня, другое — для моей дочери. Я рассчитываю на вас, чтобы получить их… и хотела бы посмотреть, как вы мне откажете. Я теперь та же, какой вы меня знали двадцать лет назад; годы прошли надо мной, не парализовав моей энергии, не уменьшив моей ловкости! Вы найдете, что Клодия Дик-Торн настоящего времени почти так же хороша, как Клодия Варни 1837 года, бывшая любовница маркиза Жоржа де Латур-Водье, брата и наследника герцога Сигизмунда!

Она положила обратно в бумажник прочитанные ею письма и, открыв стоявший перед нею саквояж, вынула пачку банковских билетов, которые положила в бюро.

— Это все, что у меня есть, — продолжала она. — Восемьдесят тысяч франков! Пустяки! Большую часть я истрачу на то, чтобы поставить свой дом на хорошую ногу. Мне следует действовать скорее и идти прямо к цели, если я не хочу оставаться без гроша… К счастью, мой план составлен, и не пройдет месяца, как я приведу его в исполнение.

Затем она положила бумажник на пачку банковских билетов, задвинула ящик и заперла бюро маленьким ключиком, бывшим на связке, с которой она никогда не расставалась.

В эту минуту тяжелый экипаж остановился на улице, послышался звонок, и две минуты спустя в дверь будуара тихонько постучались.

— Кто там? — спросила вдова.

— Это я, мама, — отвечал свежий голос.

— Войди, милая.

— Не могу, дверь заперта изнутри.

— Да, это правда.

Мистрисс Дик-Торн встала, отворила дверь и поцеловала дочь в лоб.

— Что такое, дитя мое? — спросила она.

— Мама, привезли наши вещи.

— Хорошо, я сейчас приду.

Вдова пошла вслед за дочерью.

Присланные вещи состояли из полдюжины чемоданов и двух длинных плоских ящиков, относительно легких, на которых большими буквами было написано: «Осторожнее!» В этих ящиках были портреты в натуральную величину Ричарда О'Донеля Дик-Торна и Клодии Варни, его жены. Картины были написаны одним из знаменитых английских художников и стоили не менее тысячи фунтов стерлингов. Клодия дорожила ими как произведениями искусства, а своим — как верным изображением ее самой в полном блеске красоты. Кроме того, она хотела выставить напоказ внушительную фигуру покойного мужа, который всю жизнь был типом совершенного джентльмена, и красивой вдове казалось, что это придаст ей вес.

Чтобы открыть ящики, позвали столяра, и портреты повесили в маленькой гостиной рядом с будуаром.

Затем Клодия оделась и поехала с дочерью к торговцу лошадьми и каретному мастеру на Елисейские поля.

Она купила пару ирландских пони и маленькое темно-зеленое купе. За все было заплачено наличными, и экипаж с лошадьми должен был быть прислан на другой день. Каретный мастер рекомендовал кучера, служившего в хороших домах, за которого он мог поручиться.

Мать и дочь поехали в Булонский лес, затем вернулись домой обедать. В этот вечер обе были слишком утомлены, чтобы снова куда-нибудь отправиться, легли около десяти часов в двух соседних комнатах и заснули почти тотчас.

Трактир «Серебряная бочка» на улице Акаций точно так же, как «Малая бойня» у заставы Ла-Шапель, был посещаем людьми, находящимися в постоянной борьбе с обществом.

Утром этого дня бывший нотариус ходил к Филь-ан-Катру за фальшивыми ключами для предполагаемой экспедиции и в то же время занял у него сорок су в счет будущего благополучия. С этими деньгами он отправился в кабачок гораздо раньше назначенного для свидания часа и в ожидании прихода приятелей пил вино.

Рауль Бриссон далеко не отличался энергией. С пером в руке, когда дело шло о подделке, он поспорил бы с кем угодно, но воровство со взломом приводило его в неописуемый ужас. При одной мысли он дрожал всем телом.

Около десяти часов явился Филь-ан-Катр и сел напротив Бриссона. В этот вечер он был неразговорчив.

Бывший нотариус хотел заговорить с ним вполголоса о предполагаемом деле, но Филь-ан-Катр заставил его замолчать и принялся курить.

Стоял страшный шум. Некоторые посетители, сильно напившись, пели во все горло; другие играли и громко спорили. За маленьким столом сидел человек, костюм и манеры которого ясно указывали, что он не принадлежит к числу обычных посетителей этой трущобы. Это был красивый мужчина лет сорока, с умным взглядом и правильными чертами лица, обросшего черной бородой, одетый в простой, но чистый и почти изящный костюм.

Под толстым пальто темного цвета на нем была темно-серая визитка, а из-под панталон такого же цвета виднелись хорошие ботинки. Касторовая шляпа до половины закрывала густые вьющиеся волосы. Одни только руки, белые и чистые, но немного загрубевшие, указывали в нем ремесленника. Он курил сигару, не дотрагиваясь до бутылки белого вина, стоявшей перед ним.

Все обычные посетители глядели на него довольно недружелюбно. Его принимали за полицейского и уже думали начать с ним спор. Но когда Лупиа, хозяин заведения, подошел к нему и любезна обнял, подозрения живо рассеялись.

— Нет, это не сыщик, — объявили бродяги. — Это друг или родственник хозяина.

Лупиа поставил на стол перед незнакомцем бутылку и два стакана, вероятно, для того, чтобы выпить с ним, но обязанности его ремесла заставили его сначала заняться клиентами.

Ему помогали два приказчика в белых рубахах и синих фартуках и, кроме того, мадам Лупиа.

Мадам Лупиа стояла за стойкой, уставленной рядом стаканов всевозможных размеров. Она выписывала счета и давала сдачу. Временное отсутствие жены заставило мужа занять ее место и сильно увеличило круг его обязанностей. Когда жена вернулась, Лупиа сейчас же подошел к незнакомцу и сел напротив, снова горячо пожав ему руку.

— Жена за стойкой, — сказал он, — и теперь мы можем поговорить, тем более что я Бог знает сколько времени не видел тебя.

Хозяин налил два стакана немного дрожащей от волнения рукой.

— За твое здоровье! — сказал он, чокаясь.

— За ваше! — ответил гость.

— Ну, мой милый Рене, — продолжал Лупиа, — прости, что я говорю тебе «ты», — это по привычке. Ты на меня не сердишься?

— Конечно, нет.

— Конечно, ты теперь уже не мальчик, а мужчина. Кстати, сколько тебе лет?

— Сорок.

— Неужели так много? — с удивлением вскричал хозяин «Серебряной бочки». — Ты в этом уверен?

— Конечно, — улыбаясь, ответил гость.

— Черт возьми! Сколько же мне? Боже мой! Я как сейчас вижу, как ты двадцать пять лет назад поступил к Полю Леруа на набережной канала Сен-Мартен.

— Да, мне было тогда пятнадцать лет.

— А на вид можно было дать не больше двенадцати, так как волос в бороде было столько же, как у меня на ладони.

— Ну, с тех пор она выросла и даже скоро начнет седеть. Если посмотреть поближе, то и теперь видны уже белые нити.

— Что же делать, — продолжал Лупиа, — время меняет людей. Ну, расскажи мне, что ты поделывал с тех пор?

— Вы знаете, что Поль Леруа был не только моим патроном, но и покровителем. Когда я потерял за короткое время мать и отца, он заботился обо мне, как о сыне. Он научил меня чертить и выучил механике.

— Да, да, — перебил Лупиа, — я знаю, он тебя очень любил. Помню, как он говорил, что гордится тобой и спокоен насчет твоего будущего, так как ты образцовый работник, человек с умом, с сердцем и мужеством, одним словом, имеешь все данные для успеха.

— Бедняга! — прошептал Рене, проводя рукой по глазам. — Да, он был добр, а они убили его!

— Так, по-твоему, он невиновен? — прошептал Лупиа.

— Он умер мучеником!

После некоторого молчания Рене продолжал:

— Разорение патрона предшествовало его смерти. После того как его голова пала на гильотине, все его имущество было продано судом. Мне пришлось искать другую мастерскую; я искал ее напрасно полгода. В это время работы было мало; повсюду отпускали старых работников, вместо того чтобы брать новых. Вы знаете, что у меня не было ничего отложено и мне было туго, когда я узнал, что в Англию требуют французских механиков…

— И, — договорил Лупиа, — ты без разговоров поехал?

— Само собой разумеется. Между голодной смертью в Париже и заработком по ту сторону Ла-Манша невозможно было колебаться.

— И ты сейчас же нашел работу?

— На другой же день по приезде.

— Ты прожил все это время в Англии?

— Совершенно верно. Я оставил фабрику только вследствие смерти Джона Пондера, моего хозяина.

— Ты жил в самом Лондоне?

— Нет, в Портсмуте.

— Разве ты не мог там найти другого места?

— Напротив, три или четыре плимутских или лондонских фабрики слышали обо мне и предлагали место, но мне хотелось посмотреть родину.

— Париж привлекал тебя, — сказал, смеясь, Лупиа.

— Париж, конечно, хорош, — ответил Рене, — но у меня была более серьезная причина желать вернуться во Францию.

Трактирщик снова налил стаканы.

— За твое здоровье! — воскликнул он. — Я понимаю! Верно, какая-нибудь любовь? Я угадал?

— Нисколько.

— Ты меня удивляешь, так как ты еще молод и очень хорош. По всей вероятности, ты должен был внушить не одну привязанность.

— Привязанности, о которых вы говорите, легко уносятся ветром, а я всегда боялся серьезной любви. Человек холостой так свободен, что поступает как хочет: никто его не беспокоит, а потом, Бог знает, нападешь ли на хорошую женщину. Одним словом, я никогда не думал о женитьбе, хотя мог бы это сделать, так как имею достаточно средств.

— Это как? Ты отложил?…

— Да, работая там девятнадцать лет, я собрал сорок тысяч франков.

— Черт возьми! Да это маленькое состояние! Ты мог бы жениться на девушке, которая принесла бы тебе столько же, и вы были бы почти богаты!

— Да, я знаю, что это нетрудно сделать, но в настоящее время я думаю о другом.

— О чем же?

— А! Вы, может быть, не поймете моего желания, даже подумаете, что я сумасшедший. Но это так сильно, что я сам ничего не могу сделать.

— В чем же дело?

— Я хочу найти вдову моего покровителя Поля Леруа и его детей.

— Вполне понимаю, — сказал Лупиа. — Поль Леруа был к тебе всегда добр, и ты хочешь отплатить теперь его вдове и детям. Это вполне естественно, и я одобряю тебя. Я полагаю, что их нетрудно будет найти.

— Напротив, очень трудно.

— Почему?

— Уезжая из Парижа, я простился с мадам Леруа и сказал, что буду писать ей, что и делал не один раз.

— И тебе отвечали?

— Никогда! Так как в течение двух лет она не подавала признаков жизни, я перестал писать, и таким образом прошло семнадцать лет. Теперь, приехав в Париж, я прямо отправился на ту квартиру, где она жила, на улицу Сент-Антуан, но мадам Леруа выехала уже много лет назад, хотя привратник помнит ее и дал адрес, который она оставила. Я сейчас же бросился по этому адресу, но меня ожидало разочарование — вдова снова сменила квартиру, но на этот раз не сказав адреса, и я потерял ее след.

— А, черт возьми, но ты надеешься ее найти?

— Да, я еще не отчаиваюсь и нанял трех помощников, которые бегают по Парижу. Я даже назначил одному из них свидание здесь. Он славный малый.

— Каким образом ты узнал мой новый адрес?

— Мне его дали на вашей прежней квартире, на канале Сен-Мартен…

— Где у меня дела шли постоянно плохо, — перебил Лупиа. — Здесь мне нельзя на это жаловаться, только посетители немного смешанные — или, лучше сказать, просто подозрительные.

— Вы никогда не слышали о тех, кого я ищу?

— Нет, после казни Поля Леруа его мастерская была закрыта, и с тех пор я не видел ни вдовы, ни детей. Вот уже пятнадцать лет как я живу здесь и ни разу не был там, где жил прежде. Почему ты не обратился в полицейскую префектуру?

— Я сделал это.

— Ну, и что же?

— Мне не ответили.

— Может быть, мадам Леруа умерла, может быть, она оставила Париж, а может быть, она и не нуждается в тебе, что было бы очень желательно.

— Да, но я в ней нуждаюсь, — возразил механик.

— Ты нуждаешься в ней? — повторил трактирщик.

— Да.

— Почему?

— Я хочу просить ее помощи для восстановления доброй памяти Поля Леруа, который заплатил головой за преступление другого.

— Значит, ты положительно убежден, что твой бывший хозяин умер невиновным?…

— А разве вы считали его виновным?

— Послушай, в этом деле есть и «за» и «против». Конечно, сначала я сомневался, так как он истратил все свое состояние на разные изобретения. Но все-таки я никак не мог убедить себя, что бедность могла сделать из него убийцу, да еще убийцу своего близкого родственника. Но в конце концов я решил сдаться очевидности.

— О! — вскричал Рене. — Наружность часто бывает обманчива! Так было и на этот раз.

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверен и готов поклясться своей честью, что деревенский доктор был убит не своим племянником.

— Так кем же? Надо бы узнать настоящих виновников!

— Я и узнаю! Это трудное дело, но я доведу его до конца и оправдаю Поля Леруа, который был мне отцом.

— Я очень буду рад, если тебе это удастся, и от всей души желаю успеха.

— Даю слово Рене Мулена.

— А пока выпьем еще бутылочку…

— Хорошо, но с тем условием, что я плачу.

— В будущий раз — сколько угодно, но сегодня угощаю я.

Лупиа встал, чтобы принести другую бутылку, и в ту минуту, как он вернулся, чтобы сесть с механиком, в залу вошел какой-то человек, одетый комиссионером, оглядываясь вокруг, очевидно, ища кого-то.

Увидев его, Рене сделал знак.

— Это мой помощник, — сказал он трактирщику, указывая на подходившего к ним. — Ну, что нового?

— Ничего.

— Однако сегодня утром вы надеялись?

— Да, сегодня утром я был в одном месте, где думал приобрести полезные сведения, но это оказалось ложным следом. Мне сказали, что одна вдова с сыном и дочерью, все трое указанных вами лет, жили в этой квартире, но она называлась не Леруа…

— А как же?

— Монетье.

— Очень может быть, что вдова изменила имя, — сказал Лупиа.

— Действительно, это очень возможно. А спросили вы о теперешнем жилище этой госпожи?

— Оно никому не известно.

— А спросили вы, как звали молодого человека и девушку, которые жили с матерью?

Комиссионер вынул из кармана записную книжку и прочитал:

— Абель и Берта.

— Абель и Берта! — повторил механик. — Это они! Вы были правы, Лупиа, несчастная женщина в интересах своих детей сочла долгом изменить имя. И вам не дали их нового адреса?

— Нет, но мне обещали завтра дать некоторые сведения, которые, без сомнения, наведут нас на след.

— Хорошо, завтра мы пойдем вместе. К тому же, если это средство не удастся, то я прибегну к другому.

— Что это за средство? — с любопытством спросил Лупиа.

— Я пойду на кладбище Монпарнас.

— На кладбище? — с удивлением повторил трактирщик.

— Да! Я убежден, что встречу там когда-нибудь вдову на могиле мужа. Ну, старый товарищ, налейте мне еще стакан. Я чувствую себя сегодня счастливым. Абель и Берта живы, и я предчувствую, что скоро найду их.

В то время как все это говорилось за одним столом, Филь-ан-Катр и нотариус продолжали пить, не обмениваясь ни одним словом. Они с беспокойством и нетерпением поминутно поглядывали на дверь. Было уже десять минут двенадцатого, а Жан Жеди не появлялся.

— Что он может делать, проклятая собака? — прошептал Рауль Бриссон. — Ты доверяешь ему?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому что в то время, как мы его ждем здесь, он может, воспользовавшись твоими указаниями, отправиться на улицу Берлин и один обделать дело.

Филь-ан-Катр засмеялся.

— Этого я не боюсь. Я знаю Жана Жеди недавно, но знаю хорошо. Он никогда не изменял друзьям, и ты напрасно его подозреваешь, тем более что он вполне доверяет тебе и еще вчера за тебя заступался.

— Знаю, знаю, — пробормотал Рауль Бриссон, — он славный малый, но хитрец.

— Хитрец или нет, он всегда держит слово.

В эту минуту дверь, выходившая на улицу Акаций, с шумом растворилась. Филь-ан-Катр и нотариус повернулись, убежденные, что увидят Жана Жеди. Но их ожидала неприятная неожиданность, которая заставила их побледнеть. На пороге стоял полицейский комиссар, опоясанный шарфом, в сопровождении полудюжины агентов в штатском.

Бывший нотариус и Филь-ан-Катр встали, почти все посетители сделали то же, одни с удивлением, другие с ужасом. Лупиа поспешно оставил Рене Мулена и подошел к комиссару. Нотариус наклонился к Филь-ан-Катру.

— Полиция ищет кого-то, — шепнул он на ухо. — Попробуем убежать.

Они ловко пробрались через группу, стоявшую в глубине залы, к маленькой двери, выходившей на задний двор. Несколько человек, как и они не желавшие иметь дела с правосудием, последовали их примеру. Дверь отворилась, и за нею показался отряд агентов.

— Пойманы, — проговорили беглецы с видимым раздражением.

В это время комиссар вошел'в залу.

— Хотя в префектуре известно, что вы честный человек, — сказал он, обращаясь к Лупиа, — и не покровительствуете ворам, но ваш дом посещается весьма подозрительными личностями. Мы узнали, что сегодня у вас будет несколько беглых каторжников. Поэтому я именем закона требую, чтобы никто не выходил.

Между посетителями послышался ропот.

— Молчать! — крикнул хозяин «Серебряной бочки». — Надеюсь, что здесь есть честные люди? Пусть все, кому нечего бояться, подойдут и ответят господину комиссару.

— Черт возьми! — прошептал бывший нотариус. — Отсюда не убежишь. Проклятый Жан Жеди! Он толкнул нас в эту мышеловку.

Довольно большое количество посетителей, один за другим, подходили к комиссару; они не имели никаких документов, но всех их знал Лупиа. Им позволили спокойно выйти. В зале остались только Рене Мулен и человек десять бродяг, по большей части с весьма плачевными минами, только Филь-ан-Катр подошел с самым развязным видом к комиссару.

— Господин комиссар, — сказал он, — позвольте мне выйти: я самый спокойный гражданин.

— Ваше имя?

— Жан Гебер.

— Ваши бумаги?

— Я не ношу их с собой, но они есть у меня дома.

— Где вы живете?

— На улице Шарбоньер.

— На Малой Бойне? Не так ли? И вас зовут Клод Ландри по прозвищу Филь-ан-Катр?

— Но, комиссар… — пробормотал разбойник, изумленный, что его так хорошо знали.

— Я именно вас и искал. Вы арестованы.

— Я протестую! Это ужасно!… Я ничего не сделал!…

— Если это так, то вы без труда объясните следователю, откуда у вас часы, найденные в вашем чемодане во время обыска в вашей квартире. Берите этого молодца, — прибавил он, обращаясь к агентам, — и хорошенько свяжите его: он очень опасен.

Филь-ан-Катр стиснул зубы и сжал кулаки.

— Я убью первого, кто тронет меня! — крикнул он задыхающимся от ярости голосом и вынул из кармана большой нож.

Агенты, уже окружившие его, на мгновение отступили. Комиссар первый подал им пример мужества.

— Вы боитесь этой игрушки? — сказал он, пожимая плечами. И прямо пошел навстречу Филь-ан-Катру.

— Не подходите, — крикнул последний, — или я вас убью!

Но комиссар продолжал спокойно идти, как вдруг какой-то человек перескочил через стол, бросился на разбойника сзади, обхватил его левой рукой, а правой вырвал из его руки нож.

Вне себя от ярости Филь-ан-Катр хотел сопротивляться, но в одно мгновение был повален на землю, удерживаемый Рене Муленом, который уже обезоружил его. Агенты связали его и заставили встать. Когда он вырывался, из его кармана выпали напильник и ножницы.

— А! — сказал комиссар. — Вы, вероятно, собирались на работу?

Филь-ан-Катр опустил голову и ничего не ответил.

— Господин комиссар! — закричал в эту минуту один из агентов, обыскивавший бывшего нотариуса, который и не думал противиться. — Вот еще один из мошенников! Посмотрите!

Агент вынул из кармана Рауля Бриссона связку ключей.

Бывший нотариус был связан так же, как и остальные.

— Благодарю за ваше мужественное вмешательство, сударь, — сказал комиссар, обращаясь к Рене. — Как ваше имя?

Механик назвал себя.

— Господин комиссар, — сказал Лупиа, — это честный малый, один из моих друзей. Он приехал из Англии и пришел ко мне вместе с этим молодым человеком.

И он указал на комиссионера Рене Мулена.

— Вашу руку, друг мой, — продолжал комиссар. — Я не забуду, что обязан вам жизнью, и прошу помнить это. Я был бы счастлив отплатить, если когда-нибудь вам понадобится моя помощь.

— Благодарю, сударь, за эти добрые слова. Будьте уверены, что я не забуду этого и в случае надобности обращусь к вам.

По приказанию комиссара агенты вышли из трактира, ведя связанных арестантов. И очень естественно, что на улице уже собралась целая толпа, узнав, что случилось, от вышедших из трактира. Перед дверями стояло около двухсот человек, и агенты с трудом пробрались между любопытных, которые во что бы то ни стало хотели полюбоваться на жалкие лица воров, пойманных в ловушку.

В эту минуту человек, очень подозрительной наружности и невообразимо худой, быстрыми шагами направлялся к «Серебряной бочке». Увидев толпу, он остановился и с беспокойством огляделся.

Это был Жан Жеди, пришедший немного поздно на свидание, назначенное Филь-ан-Катром.

Он сразу понял, что в «Серебряной бочке» случилось что-то необыкновенное.

— Что там такое? — спросил он, обращаясь к одной женщине.

— Все одно и то же, — ответила та, — сюда явилась полиция. С тех пор как Лупиа поселился здесь, в нашем квартале развелось множество подозрительных людей: воров, мошенников и еще хуже.

— Как! — вскричал Жан Жеди с великолепным апломбом. — Таких негодяев пускают в общественные места? Это возмутительно! Честный человек и хороший рабочий подвергается опасности чокнуться с негодяем и может быть скомпрометирован, сам того не зная.

— Это чуть не случилось со мной сейчас, приятель, — вмешался в разговор молодой человек. — Я был в «Серебряной бочке» и пил вино, когда комиссар явился со своими агентами, и если бы Лупиа не знал меня, то я рисковал бы переночевать в полиции.

— А мне кажется, — заговорил другой, — что тут дело совсем не в мошенниках.

— Так в чем же? — спросил Жан Жеди.

— Мне говорили о каком-то политическом заговоре. Говорят, что из Лондона приехали люди с адской машиной, для того чтобы взорвать правительство.

— Взорвать правительство? — сказал рабочий. — Какие глупости! Все это бабьи сплетни. Дом Лупиа просто -служит мышеловкой для воров, где полиция постоянно ловит рыбу в мутной воде. Посмотрите на этих негодяев: разве они похожи на заговорщиков?

Рабочий указал на арестованных, выходящих из трактира. Вдруг Жан Жеди вздрогнул: он узнал Филь-ан-Катра, крепко связанного, которого вели двое полицейских.

— Черт возьми, — прошептал он, — дурак дал себя поймать!

Вслед за Филь-ан-Катром шел бывший нотариус, опустив голову.

— И Гусиное перо тоже, — продолжал Жан Жеди. — Нечего делать, наша экспедиция не удалась.

Затем он с благоразумной осторожностью скрылся в толпе, боясь, чтобы какой-нибудь неловкий жест арестованных не обратил на него внимание полиции. Арестованных увели, и скоро Жан Жеди остался почти один на пустой улице.

— Какое несчастье! — пробормотал он в сильной досаде. — В ту минуту, как мы собирались разбогатеть, вдруг… трах!… все рушится. А я еще их предупреждал… Что мне теперь делать? У меня осталось всего сто су.

Жан Жеди подумал несколько минут, затем поднял голову. Глаза его сверкали, он улыбался.

— Черт возьми! Как я глуп, — пробормотал он. — Я спрашиваю, что мне делать?… Очень просто: сделать дело одному… и сегодня же ночью! И если мне удастся, что очень возможно, то завтра же утром я пойду на улицу Реньо за чемоданами Гусиного пера и найду там бумагу, которая в руках ловкого человека принесет тысячи. Со мной алмаз и воск, остальное я заменю, как умею… Но теперь еще слишком рано идти на улицу Берлин, поэтому мне ничто не мешает зайти к Лупиа, так как полиция никогда не заходит два раза подряд в одно и то же место.

Жан Жеди развязно вошел в «Серебряную бочку».

Зала была почти пуста, в ней сидели только сам хозяин, его жена и Рене Мулен, так как даже комиссионер последнего уже ушел.

— Здравствуйте, господа, — сказал Жан Жеди с утонченной вежливостью. — Дайте мне стаканчик!

Один из приказчиков подал стакан вина и поставил его на стол рядом с тем, за которым сидели механик и сам Лупиа.

Жан Жеди повернулся к трактирщику.

— Сейчас вся улица была полна народу, — сказал он. — Что такое у вас было? Драка?

— Нет, арестовали несколько человек.

— А, вероятно, воров?

— Да, целую шайку негодяев, и между ними одного, кто, кажется, был их начальником. Его зовут Филь-ан-Катр, и он пытался убить комиссара…

— Не может быть!

— Однако это так.

— Вот негодяй! — воскликнул Жан Жеди. — Его, вероятно, отправят в Брест или Тулон. Но он получит только то, чего заслуживает. Что касается меня, то я уважаю комиссаров и полицейских. Не будь их, что стали бы делать честные люди? За ваше здоровье! — прибавил он, поднимая стакан.

— За ваше! — ответил Лупиа, которому новый клиент, правда, довольно несчастного вида, но зато вежливый и говорун, достаточно нравился.

— У вас отличное вино! — сказал Жан Жеди, выпив.

— Да, вино недурно, хотя и молодо. Но мне кажется, что я вас где-то уже видел. Вы живете здесь в квартале?

— Нет, но я часто бываю здесь и уже имел случай заходить в ваше заведение. Я рассыльный в магазине на улице Сент-Антуан.

Жан Жеди закашлялся.

— Дайте мне еще стакан, — сказал он.

— Выпейте наше вино, — предложил Рене, наливая ему.

— Благодарю вас, — ответил Жан Жеди.

— Однако мне надо уже уходить, — сказал Рене, — я живу очень далеко отсюда.

— Где ты остановился? — спросил Лупиа.

— На улице Сен-Мартен.

— Хорошо, я не буду тебя удерживать и сам подам вино этому господину.

Трактирщик встал.

— Вы, кажется, не живете в Париже? — спросил Жан Жеди Рене.

— Да, я не был здесь девятнадцать лет, хотя я чистейший парижанин.

— Вы жили в провинции?

— Нет, за границей, в Англии.

— Вероятно, в Лондоне?

— Нет, в Портсмуте.

— Но, вероятно, бывали в Лондоне?

— Пять или шесть раз.

— У вас там есть товарищи?

— Очень мало, всего трое или четверо, так как я механик.

— Вы должны зарабатывать очень много? Мне всегда хотелось побывать в Англии, но никогда не было денег на проезд. Я знаю одного господина, который жил в Англии и работал на мистера Дик-Торна.

— Дик-Торн? — перебил Рене.

— Вы, может быть, слышали о нем?

— Да, это имя мне знакомо.

— Тут нет ничего удивительного, так как он миллионер.

— Я стараюсь вспомнить, где я мог слышать… А, теперь припоминаю: в гостинице, где я останавливался в Лондоне, накануне отъезда во Францию. По одной причине я желал узнать, кто жил до меня в том номере, который я занимал, и потребовал книгу, в которой записываются путешественники, и узнал, что передо мной в этом номере жили мистрисс и мисс Дик-Торн. Вот почему это имя поразило меня.

Жан Жеди с любопытством слушал своего собеседника. Его поразила фраза Рене, что по одной причине он желал узнать, кто жил перед ним в номере.

«Что это может значить? — спрашивал себя Жан Жеди. — Неужели это полицейский сыщик?… Однако он на него совсем не похож. Но, во всяком случае, довольно говорить!»

Жан Жеди встал.

— Сколько я должен? — спросил он хозяина.

— За все двенадцать су.

— А за бутылку вина, которую вы сейчас подали?

— Я заплачу за нее, — сказал Рене.

— Ну, нет, — возразил Жан Жеди, — я хочу заплатить. Я не богат, это правда, но мне нет никакой надобности экономить. Может быть, я очень скоро разбогатею.

— Вы ожидаете наследство? — спросил, смеясь, Лупиа.

— Это кажется вам смешно, а между тем почти правда. Мое богатство зависит от пустяков: надо только найти одну женщину.

Рене Мулен стал прислушиваться.

— Женщину? — повторил он.

— Да, женщину, которую я не видел двадцать лет.

— Двадцать лет? — вскричал Рене, все более и более удивленный и заинтересованный.

— Совершенно верно. Что же тут удивительного?

— Дело в том, что наши положения очень сходны.

— Разве вы тоже кого-нибудь ищете?

— Да.

— И тоже женщину?

— Да, женщину, которую я так же, как и вы, потерял из виду много лет назад.

— Да, это действительно забавно, но едва ли мы ищем одну и ту же.

— А как зовут особу, которую вы ищете?

— Мне очень трудно сказать вам это.

— Почему?

— Потому что я никогда не знал ее имени.

— Полноте, вы шутите?

— Нисколько! Это кажется шуткой, а между тем я говорю серьезно. Чтобы найти ту, которую я ищу, я должен с нею встретиться.

— Это целая история!

— Семейная история. А вы знаете, что такие истории очень часто скрывают в себе тайны, которые благоразумнее держать при себе, поэтому я не скажу ничего более.

— И хорошо сделаете, — прошептал Рене, узнав, что розыски его и собеседника не могли относиться к одной и той же особе.

— До свидания, — сказал Жан Жеди, вставая. — Вы кажетесь добрым малым; когда я снова сюда приду, я был бы очень рад чокнуться с вами, и если когда-нибудь получу то, о чем говорил, то угощу вас славным завтраком.

Было уже близко к полуночи. Жан Жеди заплатил и, выйдя из трактира, направился в сторону улицы Клиши, повернул на улицу Леметр и наконец пришел на улицу Берлин.

Эта последняя в ту эпоху, когда происходили описываемые нами события, имела совершенно не тот вид, что теперь. На ней было всего восемь или десять домов, отделенных друг от друга пустырями.

Дом, снятый мистрисс Дик-Торн, стоял между такими двумя, заваленными большими камнями, предназначенными для будущих построек. Сзади дома, за двором, также находился пустырь, отделенный от двора высоким забором.

Жан Жеди отлично помнил номер дома и, остановившись, стал внимательно рассматривать его фасад.

Все окна были закрыты, и ни малейший свет не проникал сквозь ставни.

— Гм… — прошептал мошенник, — можно поклясться, что внутри темно, но на это нельзя полагаться: в богатых домах бывают внутренние ставни или двойные толстые занавески, сквозь которые не проходит свет, поэтому нужно быть осторожным. Теперь необходимо осмотреть заднюю сторону… Но я не хотел бы перелезать через забор… Хорошо, если бы мне удалось оторвать доску от забора.

Жан Жеди закурил трубку и тихими шагами, точно прогуливаясь, пошел вдоль забора, мимоходом ощупывая доски, надеясь, что какая-нибудь из них плохо прибита. Но направо и налево он не нашел ничего подобного. Тогда он завернул за угол вновь проложенной улицы и пошел вдоль пустыря, находившегося позади дома.

Приходилось идти по скользкой грязи. Направо и налево были заборы.

«Ну, — сказал себе Жан Жеди, — здесь нечего бояться обхода, можно прямо перелезть».

Он загасил трубку и поспешно перелез через забор, оказавшись позади дома мистрисс Дик-Торн.

С задней стороны не было ставень, но тем не менее все окна были не освещены.

«Ну, дело, кажется, довольно легкое, — подумал он. — Но стена, слишком высока. К счастью, я видел недалеко лестницу, по всей вероятности, забытую каменщиками».

Он отправился за лестницей, подтащил ее и, поднявшись на первые ступеньки, ощупал карман, чтобы убедиться, цел ли его алмаз, кусок воска и большой нож, который он думал пустить в ход в случае крайней необходимости.

В ту минуту как он поднялся по лестнице, тучи несколько разошлись, и при свете луны он увидел у себя под ногами крышу маленького сарая, доходившего до половины стены.

«Хорошо, — подумал он, — по крайней мере, мне не надо втаскивать лестницу».

Он спустился на крышу, затем легко соскочил во двор. Несколько минут он прислушивался: все было тихо.

Дело начиналось отлично: оставалось только открыть окно или дверь. В нижнем этаже рядом с воротами были дверь и три окна.

«О двери нечего и думать, — решил Жан Жеди, — если только ее не забыли запереть, что едва ли вероятно».

Он взялся за ручку, пробуя ее открыть, — но напрасно.

«Я был в этом уверен, — продолжал он. — К счастью, мои инструменты со мной. Но все равно, нужна большая храбрость, чтобы войти в дом, где четыре женщины. В Нельи была всего одна, да и та обманула меня. Пистолет, яд — все для нее было хорошо… Впрочем, теперь думать поздно. Когда хочешь разбогатеть, то можно рискнуть своей шкурой…

Которое окно открыть? Их три… Все равно, первое попавшееся».

Подойдя к окну, он слегка постучал по стеклу ножом.

— Черт возьми! Двойное стекло! — пробормотал он. — Нынче денег не жалеют. Мне придется порядочно поработать…

Жан Жеди вынул из кармана резец и круглую жестяную коробку с куском воска величиной с яйцо и нагрел его дыханием, помял в руках, чтобы смягчить. Затем сделал на стекле круглый надрез с донышко шляпы. Он работал так спокойно, как честный стекольщик среди белого дня.

Он снова нагрел воск и приложил его к середине начертанного им круга.

Убедившись, что воск крепко пристал, он сильно надавил на стекло. Послышался глухой треск, похожий на звук взводимого курка. Стекло уступило. Жан Жеди притянул его к себе благодаря куску воска, послужившему ему ручкой.

«Так-то, старина. Вот что называется хорошая работа! — подумал он. — Теперь стоит только открыть окно, просунув руку в отверстие».

Он без шума открыл окно и стал внимательно прислушиваться.

Но в доме все было тихо. Он перешагнул через подоконник и очутился в комнате.

«Где я? — подумал он, оказавшись в совершенной темноте. — Надо быть осторожным. Стоит наткнуться на что-нибудь — и все кончено».

Он зажег спичку и огляделся.

Это была кухня. Подсвечник на столе привлек его внимание. Он взял его и зажег свечу.

«Будем осторожны», — продолжал он.

Прежде всего он снял сапоги и поставил их у окна, прошептав:

— Теперь я готов. Вперед!

С подсвечником в руках он подошел к двери, открыл ее, прошел через людскую и, отворив еще одну дверь, очутился на пороге роскошно меблированной столовой. На буфете стояло множество серебра, и в другом случае негодяй, может быть, довольствовался бы им, но сейчас он мечтал о другом.

«Где лестница? — думал он. — Наверное, барыня прячет деньги не здесь!»

Оглянувшись вокруг, Жан Жеди увидел три двери. Открыв первую наудачу, он очутился в большой прихожей. В глубине была лестница, покрытая толстым красным бархатным ковром.

— Отлично, — прошептал Жан Жеди. — Теперь надо осмотреть верх.

Он с бесконечными предосторожностями поднялся по лестнице и, взойдя на площадку, увидел перед собой несколько дверей. Тут так же, как и внизу, ему надо было положиться на случай. Он уже хотел взяться за ручку одной из дверей, как вдруг вздрогнул и остановился. Ему показалось, что он слышит в соседней комнате легкий шум. Он вынул нож и, приложив ухо к замочной скважине, стал прислушиваться.

«Мне показалось», — подумал он, и, взяв нож в зубы, повернул ручку.

Дверь отворилась, и он оказался на пороге маленькой гостиной, в которой утром того же самого дня мистрисс Дик-Торн велела повесить картины, привезенные из Лондона, портреты в натуральную величину — свой и своего мужа.

Эта маленькая гостиная была рядом с будуаром мистрисс Дик-Торн, в котором она спрятала свои бумаги и пачку банковских билетов, составлявших остатки ее состояния. А будуар, в свою очередь, примыкал к спальне. Дверь между ними была заперта.

Успокоенный царствовавшим вокруг молчанием, Жан Жеди оглянулся вокруг и был поражен роскошью обстановки.

«Черт возьми! О! Если я найду моих негодяев из Нельи, то я хочу жить так же богато! У меня будут такие же диваны, кресла, ковры, картины!…»

Он направил свет свечи сначала на портрет покойного Дик-Торна, а затем на портрет его вдовы. Но едва бросил он взгляд на последнюю картину, как с испугом отступил и чуть не выронил из рук подсвечник.

Эта женская фигура, казавшаяся в полутьме живой, взгляд которой был устремлен на него, приняла в его глазах какой-то фантастический и неестественный вид.

Ужас охватил его. Холодный пот выступил на лбу.

— Черт побери! — прошептал он. — Я не ошибаюсь… Я не сплю… Я не пьян… Я знаю это лицо!… Это та самая женщина, которая заставила меня убивать и потом хотела убить меня. Это отравительница из Нельи!…

Дрожь охватила его, и несколько мгновений он думал только о том, чтобы убежать. Но, подумав немного, несколько оправился и, подняв кверху подсвечник, подошел к портрету, чтобы лучше рассмотреть его.

— Да, — продолжал он, — это она. Сомневаться невозможно. Это ее бледное лицо, черные глаза, пристальный взгляд, красные губы и черные как смоль волосы… Но, значит, я здесь у нее?… Филь-ан-Катр назвал ее мистрисс Дик-Торн… Но этот человек на портрете… без сомнения, ее муж… совсем не тот, которого я видел там… Кто же был тот? Может быть, герцог де Латур-Водье?… Неужели случай привел меня к отравительнице, которую я ищу двадцать лет?… Нет, это невозможно!… Вероятно, мистрисс Дик-Торн сняла этот дом с мебелью, и эти картины уже висели тут. К тому же бывают люди совершенно похожие друг на друга… Но если это она?… Если это она!… О! Я это узнаю!… И тогда!…

Жан Жеди сделал угрожающий жест.

— Если это она, — продолжал он, помолчав немного, — то я не хочу убивать ее… Нет, это было бы слишком скоро. Я мечтаю о лучшем… Я сначала хочу ее деньги, а потом уже кровь!… И то, капля по капле… Я узнаю, она ли это, но только позднее, а теперь надо постараться довести до конца то, зачем я сюда пришел.

Он совершенно успокоился и, осмотрев маленькую гостиную, убедился, что в ней нет ничего, куда можно было бы спрятать деньги, следовательно, надо искать в другом месте; он открыл дверь в будуар и снова притворил ее за собой.

— А! — сказал он, увидев бюро, в котором лежали деньги и бумаги мистрисс Дик-Торн. — Вот вещичка, в которую хорошенькая женщина может прятать деньги.

Он подошел к бюро и начал его рассматривать.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Дело плохо: тут замок с секретом, и моим ножом его никогда не открыть. Выломать же дверцу нечего и думать. Неужели мне придется уйти с пустыми руками, когда от денег меня отделяют всего два или три сантиметра дерева? Это было бы слишком глупо. Но как взяться за дело?…

Он повернулся и стал обходить будуар, ища какую-нибудь вещь, которая могла бы ему помочь. Большая бархатная подушка, положенная на ковер, заставила его споткнуться. Он не упал, но толкнул кресло.

«Дурак, я так шумлю, что мертвые проснутся!» — подумал он и остановился.

Едва он мысленно договорил эту фразу, как из соседней комнаты послышался голос:

— Кто там? Оливия, это ты?

«Черт возьми! — подумал вор. — Сейчас мне придется иметь дело с мамашей!»

Почти в ту же минуту послышались легкие шаги. Бежать было поздно. Жан Жеди погасил свечу и бросился под большое канапе, стоявшее рядом с ним, бахрома которого падала почти до полу. Там он притаился, стараясь сдерживать дыхание.

Едва успел он спрятаться, как дверь отворилась, и на пороге показалась мистрисс Дик-Торн в белом пеньюаре с распущенными по плечам волосами. В одной руке она держала подсвечник, в другой — маленький револьвер.

Она осмотрела весь будуар, прошла через него, открыла притворенную дверь в маленькую гостиную и осмотрела ее.

— Однако я слышала шум, — сказала она почти вслух, — но, по всей вероятности, это щелкнула какая-нибудь мебель.

Она повернула обратно, постояла минуту или две перед бюро и вернулась в спальню, где заперлась на ключ.

Сквозь шелковую бахрому Жан Жеди мог рассмотреть лицо прекрасной вдовы и не упустить ни одного из ее движений. Он был бледен, как мертвец.

Как только мистрисс Дик-Торн исчезла, он вылез из-под дивана и пополз по ковру с бесконечными предосторожностями. Добравшись до двери маленькой гостиной, он встал на ноги, чтобы открыть, так как Клодия заперла ее. Войдя в гостиную, он снова зажег свечу и, бросив последний взгляд на портрет, спустился по лестнице, прошел через прихожую, столовую, людскую и снова очутился на кухне, где оставил свои сапоги. Он опять надел их, погасил свечу, поставил подсвечник на старое место, вылез в окно, запер его на задвижку, засунув руку в отверстие стекла, и перелез через забор.

После этого он сел на камень, вытер холодный пот, покрывавший его лицо, и заговорил вслух по своему обыкновению.

— Она!… — говорил он. — Портрет не обманул меня — это она! И она почти так же хороша, как двадцать лет назад, только револьвер заменил в ее руке пистолет, которым она была вооружена в Нельи. Я мог броситься на нее сзади и воткнуть нож между лопаток, но этого мне недостаточно. Я нашел мою отравительницу… она богата… и я хочу разбогатеть и отомстить!

Немного освежившись ночным ветерком, он встал и направился к улице Сен-Лазар. В три часа ночи он был у себя дома на улице Винегрие.

ГЛАВА 3

Рене Мулен, механик, возвратившийся из Лондона, решил найти семейство Поля Леруа, своего бывшего благодетеля. Сведения, собранные им в тот день, когда он был в «Серебряной бочке», почти убедили его, что вдова казненного сменила имя, так как сын и дочь мнимой мадам Монетье назывались Абель и Берта, точно так же, как дети Анжелы Леруа.

На другой день утром, как это было условлено накануне, комиссионер пришел за Рене в его гостиницу, и они вместе отправились в тот дом, где надеялись найти новые указания. Привратник с большой любезностью отвечал на все вопросы механика, и результатом этих ответов была уверенность, что мадам Монетье и мадам Леруа — одно и то же лицо. Но, к несчастью, она уехала уже год назад, не дав нового адреса. Следовательно, след снова исчез и нить порвалась.

Огорченный, но не отчаявшийся, Рене спрашивал себя, что ему делать. Его розыски имели двойную причину: он хотел найти мадам Леруа, во-первых, для того, чтобы выразить ей свою благодарность и помочь в случае надобности, если — что очень вероятно — ее положение затруднительно. Но главным образом он хотел сообщить ей об открытии, сделанном им в Лондоне, благодаря которому он надеялся в один прекрасный день возвратить доброе имя казненному.

Вследствие этого Рене Мулен решился на последнее средство, о котором говорил во время разговора с Лупиа, и на другой день рано утром отправился на кладбище Монпарнас, чтобы найти могилу своего бывшего патрона.

Он не сомневался, что Анжела Леруа приходит на эту могилу, и надеялся встретить ее там. Но в течение девятнадцати лет на кладбище произошли большие перемены, и, проходив два часа напрасно, механик не смог найти скромного памятника Полю Леруа.

«Однако он должен быть, — говорил себе Рене, — я знаю, что могила была куплена навсегда, когда правосудие отдало семейству труп казненного. Я не могу поверить, что могила заброшена.

Благородная женщина не может забыть мученика, которого она так любила. А между тем я не могу найти ничего. Мне остается только одна надежда — обратиться в контору».

Он направился к конторе при кладбище.

В то время как Рене предавался тщетным поискам, черное простое купе, запряженное великолепными лошадьми с герцогскими гербами, остановилось перед решеткой кладбища. Человек лет пятидесяти пяти вышел из него. Он был высокого роста, аристократической наружности. Его резкие черты лица были безукоризненно правильны, хотя немного грубы. Но лицо, несмотря на правильность, далеко не внушало симпатии. Горбатый нос походил на клюв хищной птицы. Серые глаза смотрели угрюмо. Голый череп блестел, как слоновая кость. Лоб покрыт глубокими морщинами, а под глазами — синие круги, резко отличавшиеся от желчной бледности лица. Красивый рот улыбался насмешливой и жестокой улыбкой.

Очевидно, этот человек или много страдал, или без меры пользовался всеми удовольствиями. И второе из этих предположений казалось более вероятным.

Он вошел в контору, слегка поклонился подошедшему служащему и сказал:

— Сударь, я пришел свести счета по работам, которые были сделаны в моем фамильном склепе.

— С кем имею честь говорить?

— О герцогом де Латур-Водье.

Служащий поклонился.

— Эти работы, — продолжал герцог, — начались сейчас же после похорон моей жены. Окончены ли они?

— Да, господин герцог.

— В таком случае, я распишусь там, где надо, а вы получите деньги от моего управляющего в моем доме на улице Святого Доминика.

— Потрудитесь присесть, — сказал служащий, — я сейчас приготовлю бумаги.

— Сделайте одолжение!

И герцог опустился в поданное ему кресло.

— Герцогиню хоронили в прошлом месяце? — спросил чиновник.

— Да, я хотел увеличить семейный склеп, который стал тесен.

— Вы помните число?

— Да, второго августа.

— Благодарю вас.

Чиновник раскрыл папку и вынул из нее одну бумагу.

«Покупка на вечное время места рядом с памятником семейству де Латур-Водье», — прочел он.

— Я сейчас подам вам счет. Господин Бриз, — прибавил он, обращаясь к одному из своих помощников, — принесите счета, касающиеся господина герцога.

В эту минуту в контору вошел Рене Мулен.

— Что вам угодно? — спросил его тот же служащий, который подходил к герцогу.

— Мне нужна простая справка.

— Какого рода?

— Я ищу два часа одну могилу, но никак не могу найти.

— Когда было куплено место?

— Двадцать лет назад.

— Кто купил?

— Это очень простая могила, которую легко узнать, так как на памятнике вырезано одно слово «правосудие».

— Да, могила действительно очень известная, — ответил служащий. — Это могила казненного?

— Да, сударь.

Герцог де Латур-Водье, в ожидании своих счетов, машинально слушал разговор. Последние слова чиновника заставили его вздрогнуть, он нахмурился и стал прислушиваться внимательнее.

— Казненного звали Леруа.

— Поль Леруа, если я не ошибаюсь.

— Совершенно верно.

— Он был казнен за убийство своего близкого родственника, кажется, доктора.

Рене сделал утвердительный жест.

— Могила, — сказал чиновник, — находится в двенадцатом разряде. Здесь ее все знают, и первый попавшийся сторож укажет вам ее место.

Герцог де Латур-Водье то бледнел, то краснел; очевидно, имя Поля Леруа произвело на него сильное впечатление, но никто не думал наблюдать за ним.

«Кто может быть этот человек?» — думал между тем герцог, глядя на Рене.

— Простите, сударь, — продолжал механик, — что я обращусь к вам еще с одним вопросом. Помните, что я действую не под влиянием любопытства.

— Я к вашим услугам.

— Платит ли кто-нибудь за содержание в порядке могилы Поля Леруа?

— Не знаю, так как это меня не касается.

— Значит, вы не знаете, посещает ли семейство казненного его могилу?

— Не знаю.

— Следовательно, у вас бесполезно спрашивать, знаете ли вы, где они живут.

— Совершенно бесполезно, сударь. Но сторожа, постоянно бывающие на кладбище, без сомнения, могут сказать вам гораздо больше, чем я, и ничто не мешает вам расспросить их.

— Я так и сделаю, благодарю вас.

Рене вышел из конторы и снова направился к кладбищу.

Герцог де Латур-Водье встал в сильном волнении.

— Мне еще долго ждать? — спросил он, обращаясь к чиновнику.

— Около десяти минут.

— В таком случае, я пойду пока посмотреть, как исполнена работа.

— Когда вы вернетесь, все будет готово.

Герцог вышел вслед за Рене и увидел, как тот разговаривал с одним из кладбищенских сторожей. Герцог остановился, как будто разглядывая памятники.

Рене говорил сторожу:

— Укажите мне двенадцатый разряд.

— Идите прямо, затем, дойдя до конца этой аллеи, поверните налево, там будет двенадцатый разряд. Впрочем, я провожу вас.

— Благодарю.

Они пошли рядом.

Герцог де Латур-Водье двинулся вслед за ними.

— Вы ищете какую-нибудь могилу? — спросил сторож.

— Могилу одного казненного.

— А! Могилу правосудия, как мы ее зовем по тому слову, которое вырезано на памятнике.

— Да, ту самую.

— Это одна из редкостей нашего кладбища, мы всегда показываем ее посетителям. Она недалеко от еще более знаменитой могилы четырех сержантов Ла-Рошели.

— Кто-нибудь наблюдает за ней?

— Да, она содержится в большом порядке.

Услышав это, Рене сделал движение удовольствия.

— Кто за ней ухаживает?

— Одна пожилая женщина, всегда в трауре, и красивый молодой человек: без сомнения, вдова и сын казненного.

— Они часто бывают здесь?

— Не проходит ни одной недели, чтобы они не приходили помолиться на его могиле.

Рене был все больше и больше доволен по мере того, как увеличивалась его надежда увидеться с теми, кого он искал.

— Почему вы думаете, что это вдова и сын казненного?

— А кто же может быть, кроме них?

— Не ходит ли с ними одна молодая девушка?

— Никогда.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно уверен.

— Вы говорите, что они бывают каждую неделю, они приходят в какой-нибудь определенный день?

— Я не могу ответить наверняка, но мне кажется, что они приходят по четвергам.

— Утром или после полудня?

— Утром, между девятью и десятью часами.

— И всегда вместе?

— Прежде они всегда приходили вместе, но вот уже месяц, как пожилая дама приходит одна. Не знаю, уехал ее сын или болен, но, когда я ее встречаю, мне кажется, что она еще печальнее, чем прежде.

Сердце Рене сжалось от рокового предчувствия.

«Мадам Леруа приходила только с сыном, — подумал он, — неужели же Берта умерла? А теперь она приходит совершенно одна, какая причина может Абелю помешать сопровождать ее?»

Несколько минут он шел молча, тогда как герцог де Латур-Водье, может быть, невольно ускоряя шаги, подходил к ним все ближе и ближе.

Сторож повернул налево и скоро остановился перед группой высоких деревьев.

— Вот мы и пришли, — сказал он.

Между деревьями виднелся черный мраморный памятник, на нем было вырезано слово «Правосудие» и над ним — крест. Все буквы были окрашены внутри темно-красным; казалось, в мраморе виднелись капли застывшей крови. Эту могилу окружала простая решетка, которая вся была увешана венками иммортелей.

При виде этого печального уголка сердце Рене сжалось. Он преклонил колени, читая молитву, и мысли его невольно вернулись к далекому прошлому.

Он снова видел перед собой маленькую квартиру на Королевской площади, где Поль Леруа жил с прелестной женой и двумя малютками. Он слышал раздирающие душу рыдания, когда полиция вырвала из их объятий того, кто был для них всем на свете. Тюрьма, суд, эшафот промелькнули перед его глазами!

Он слышал глухой ропот толпы, видел окровавленную голову.

Смертельная бледность покрывала его лицо, и крупные слезы невольно катились из глаз.

Сторож с удивлением и любопытством глядел на него.

Ни тот, ни другой не слышали шагов, не видели, как какой-то человек спрятался сзади могилы и под покровом зеленой завесы следил за всеми их движениями и прислушивался.

Через несколько минут сторож первый нарушил молчание.

— Вы знали покойного? — спросил он.

— Да, я его знал и любил всей душой.

— Вы, вероятно, его родственник?

— Нет, я один из его рабочих или, лучше сказать, учеников. Поль Леруа был изобретателем. Он должен был стать знаменитым и богатым; я поступил к нему в мастерскую мальчиком. Он был добр ко мне, как и ко всем. А когда я потерял отца и мать, он руководил мною и сделал из меня хорошего рабочего и честного человека…

— И он умер на эшафоте! — прошептал сторож.

— И он умер на эшафоте! — глухим голосом повторил Рене.

— Двадцать лет назад я уже служил здесь и помню, как о казненном рассказывали много странных вещей и оспаривали его осуждение.

— Никто не знал истины, — возразил механик.

При этих словах подслушивавший герцог вздрогнул.

— Значит, — продолжал сторож, — вы верите в невиновность Поля Леруа?

— Я инстинктивно никогда не сомневался в этом, но уважал приговор и с ужасом спрашивал себя иногда: неужели я ошибаюсь? В настоящее время я уже не задаю этот вопрос. Я убежден, что Поль Леруа — мученик, а не преступник.

Герцог задыхался.

— Мученик? — повторил сторож. — По всей вероятности, это просто предположение?

— Нет, у меня есть доказательства.

— Возможно ли это?

— Настолько возможно, что если я найду семейство Леруа — а я найду его! — то оно будет иметь право и возможность требовать признания невиновности приговоренного к смерти.

Герцог схватился за ветку кипариса, чтобы не упасть.

Сторож с удивлением глядел на своего собеседника.

— Да, — продолжал Рене, — клянусь, что верну доброе имя несчастному или погибну сам!

Он поднялся и вытер слезы.

— Итак, — пробормотал сторож, — вы не знаете, что сталось с семейством казненного?

— Нет. Я приехал из Англии, где прожил много лет. И как только сюда явился, стал разыскивать жену и детей моего бывшего хозяина, но все поиски были напрасны… Но вы сказали, что вдова приходит сюда каждую неделю…

— Да.

— По четвергам?

— Да, мне кажется, что по четвергам.

— Следовательно, я найду ее здесь, хотя бы мне пришлось ждать ее каждый день целый год. Я недаром приехал из Англии! Недаром слово «Правосудие» вырезано над этой могилой.

Рене поблагодарил сторожа и, бросив последний взгляд на памятник, удалился.

Сторож последовал за ним, а герцог де Латур-Водье, оставшись один около могилы, не в состоянии был пошевелиться.

— Мститель! — прошептал он глухим голосом. — Мститель через двадцать лет! Кто этот человек? Откуда он? О каких доказательствах говорит? Какой случай мог дать ему в руки разгадку тайны? Ключ к таинственному делу, забытому уже давно?

Герцог с отчаянием опустил голову, но почти тотчас поднял ее, и в глазах его сверкнула решимость.

— Этот человек приехал из Лондона и думает найти вдову Поля Леруа. Он придет сюда ждать ее, — это нелишне знать.

Он вышел из своей засады и, сделав несколько шагов назад, остановился перед роскошным памятником, который отделялся от могилы казненного только узкой дорожкой. На нем была герцогская корона и надпись: «Семейство де Латур-Водье».

По капризу случая, Поль Леруа был похоронен рядом с герцогом Сигизмундом де Латур-Водье.

Бросив рассеянный взгляд на проделанную работу, герцог вернулся в контору и подписал поданные ему бумаги.

Десять минут спустя он сел в экипаж и поехал в свой роскошный дом на улице Святого Доминика, дом, который он унаследовал после смерти брата Сигизмунда, убитого в тот самый день, когда доктор Леруа, дядя Поля Леруа, был убит Жаном Жеди на мосту Нельи.

Было около десяти часов утра.

Герцог, выйдя из экипажа, не велел распрягать и сказал, что не будет завтракать дома.

Он сейчас же отправился в свой рабочий кабинет, написал несколько строчек на бумаге без герба и, положив записку в конверт, надписал следующий адрес: «Господину Теферу, инспектору полицейской бригады. В полицейскую префектуру».

Он положил конверт в бумажник, взял шляпу и хотел выйти, когда в дверь тихонько постучались.

— Войдите, — сказал он.

Дверь отворилась, и в комнату вошел молодой человек в глубоком трауре.

Ему было около двадцати одного года, но он казался на пять или шесть лет старше, не потому, что проводил свои ночи в отдельных кабинетах кафе «Риш». или «Мэзон д'Ор», но — вещь редкая в наше время — был усердным тружеником, и занятия прежде времени состарили его.

— Здравствуйте, отец, — сказал он, подходя к герцогу и подавая ему руку, которую тот пожал.

— Здравствуйте, дорогой Анри, здравствуйте.

Молодого человека звали маркиз Анри де Латур-Водье, и он был приемным сыном герцога Жоржа.

Это произошло при довольно странных обстоятельствах, о которых необходимо сообщить.

Год спустя после смерти своего старшего брата Сигизмунда Жорж де Латур-Водье, став герцогом и страшным богачом, присоединился к младшей линии, на что Сигизмунд никогда не соглашался. Его полюбили в Тюльери. Королева Мария-Амалия пожелала женить его на мадемуазель де ла Понтарме, правда, не имевшей почти ничего, но которая должна была получить большое наследство от деда, почти девяностолетнего старика, маркиза де Люневиля.

Наследство было очень большое, и новый герцог, обретя честолюбие и желая заручиться расположением королевы, довольно равнодушно согласился на брак.

Женившись, Жорж де Латур-Водье захотел завоевать расположение деда своей жены, но это ему не удалось.

Маркиз де Люневиль, большой оригинал, в один прекрасный день прямо объявил, что он думает оставить свое состояние ребенку мадемуазель де ла Понтарме и герцога де Латур-Водье в том случае, если этот ребенок будет мальчик, иначе же все его имения и деньги до последнего гроша перейдут госпиталям.

Это было большим ударом для герцога Жоржа и герцогини, тем более что не оставалось надежды на изменение такого решения.

Однако ничто не препятствовало герцогу обзавестись сыном.

Но прошел год, затем другой, а надежды на сына не оправдывались. Были созваны наконец доктора, которые объявили, что у герцогини де Латур-Водье никогда не будет детей.

«Я обкраден», — думал герцог.

Тем не менее он еще не отчаивался. Королева желала этого брака, она же должна была помочь избежать неприятностей, которые были его последствиями.

Друзья герцога и герцогини, хорошо принятые при дворе, рассказали ее величеству, в чем дело. Она обещала свое вмешательство и сдержала слово.

Старый оригинал уступил не сразу, но наконец предложил свои условия.

— Я решил, — сказал он, — что наследник имени и состояния герцога Жоржа будет также и моим наследником, иначе все пойдет на госпиталя. Но если у герцога и герцогини де Латур-Водье не может быть детей, то ничто не мешает им усыновить ребенка. Я удовольствуюсь приемным сыном.

Это уже был ультиматум. Спорить невозможно: надо действовать, и действовать как можно скорее, так как маркиз старел и мог умереть каждую минуту. Нельзя допустить, чтобы он умер без завещания.

Где же взять необходимого сына?

Герцог де Латур-Водье отправился на улицу Анжер, и две недели спустя маленький мальчик, принятый в воспитательный дом 24 сентября 1837 года, превратился законным актом в маркиза де Латур-Водье.

Это было сделано как раз вовремя, так как месяц спустя маркиз де Люневиль умер, и герцог Жорж, опекун своего приемного сына, вступил во владение имуществом.

Анри вырос в доме на улице Святого Доминика и отличался большим умом, хорошим характером и добрым сердцем, которые снискали ему всеобщую любовь. Сам герцог привязался к нему и любил настолько, насколько был способен любить, то есть самым эгоистичным образом.

Ребенок быстро развивался нравственно и физически.

Ум его с летами стал замечательным, и вместе с тем молодой человек отличался любовью к труду и жаждой знаний, и, хотя его идеи и наклонности не согласовывались со взглядами герцога Жоржа, последний не мешал ему.

По окончании начального образования он захотел заняться юридическими науками.

Выдержав экзамен, с дипломом в кармане, он решил заняться адвокатурой. Герцог пожал плечами.

— Это серьезно? — спросил он.

— Да, отец, — ответил молодой человек, — ничего нет серьезнее.

— К чему это?

— Я хочу исполнить свой долг.

— Ваш долг состоит в том, чтобы достойно носить знаменитое имя, жить, как требует ваше звание, пользоваться богатством и…'

— В праздности, отец?

— Да, конечно! Вы еще несовершеннолетний, но мой кошелек всегда для вас открыт: пользуйтесь им сколько угодно, забавляйтесь…

— Забавляться? — улыбаясь, повторил молодой человек. — Это было бы для меня очень скучно.

— Но какое же удовольствие можете вы найти, став защитником вдов и сирот? — насмешливо продолжал герцог.

— Это доставит мне не только удовольствие, но полное счастье.

— Есть люди, для которых ремесло — способ зарабатывать деньги.

— Это и мой точно так же, так как я адвокат.

— Однако вам нет надобности в деньгах: вы богаты.

— Тогда вдовы и сироты будут иметь во мне дарового защитника.

— Это ваша фантазия!

— Это мое живейшее желание.

— Одним словом, вы записываетесь в адвокаты, вы, маркиз де Латур-Водье?

— Нет, но Анри де Латур-Водье, без маркиза. Титул, который я имею честь носить, может лишить меня скромных и бедных клиентов, которым я в особенности желаю быть полезным.

— Это очень смешные идеи!

— Может быть, во всяком случае, они честные.

— Я предпочитаю уступить, чем спорить, — сказал герцог. — Вы свободны делать, что хотите.

— Мое поведение не нравится вам, отец?

— Оно удивляет меня, вот и все. Впрочем, я отдаю вам полную справедливость: вы хороший сын. Я только желал бы, чтобы вы были более светским человеком, но каждый смотрит на счастье по-своему, и сохрани меня Бог, чтобы я стал насиловать вас. Повторяю еще раз: вы свободны.

— Благодарю!

Итак, Анри де Латур-Водье поступил в суд, и его дебют был настолько блестящ, что привлек всеобщее внимание.

Герцог, которого многие из его друзей горячо поздравляли, только пожимал плечами.

— Очень может быть, что у него есть талант, — говорил он, — но к чему это приведет? Он оригинал!

В то время Анри был молодым человеком весьма красивой наружности, среднего роста, очень стройным, и отличался бледным цветом лица. Его белокурые волосы вились над высоким лбом, а большие голубые глаза имели необыкновенно кроткое выражение. Маленькая белокурая бородка закрывала нижнюю часть лица.

Этот ребенок, взятый из приюта, представлял собой чистейший тип английского джентльмена.

— Вы немного бледны сегодня, Анри! — сказал герцог. — Вы больны?

— Нет, отец, но я работал почти всю ночь.

— Зачем вы так утомляете себя?

— Я изучал одно дело.

— Можно было сделать это после. Вам не к чему спешить.

— Напротив, дело назначено на завтра, и оно сильно занимает меня.

— Может быть, вы снова хотите защищать какого-нибудь нашего врага? — сухо спросил герцог.

— Нет, отец, я буду защищать женщину, обвиняемую в прелюбодеянии. Она, без сомнения, виновна, но ужасное поведение мужа извиняет ее.

— Слава Богу! Я предпочитаю это дело тому, которое вы защищали два дня назад.

— А! Вы знаете, отец? — сказал Анри с некоторым смущением.

— Я знаю все, что вас касается, поэтому не мог не знать, что вы предложили вашу помощь одному из опасных журналистов, который превращает свое перо в отравленное оружие.

Скажем мимоходом, что герцог де Латур-Водье стоял в это время на стороне империи, точно так же, как некогда — на стороне короля, что дало ему титул сенатора.

— И, — продолжал герцог, — вы имели несчастье добиться скандального оправдания. Я вас поздравляю. При дворе вчера только и говорили, что об этом деле, делая вид, будто не замечают моего присутствия, и все осуждали ваше поведение. Благодаря вам я оказался в самом неловком и фальшивом положении. Поэтому я прошу вас не делать ошибок, за которые меня несправедливо могут заставить отвечать.

— Я в отчаянии, что сделал вам неприятное, отец. Но я положительно не понимаю, каким образом могут вас заставить отвечать за мое поведение, каково бы оно ни было.

— Конечно, это несправедливо, но я стою слишком высоко, чтобы не иметь множества завистников, а следовательно, и врагов, довольных случаем напасть на меня. Поэтому я еще раз прошу вас не компрометировать себя и меня, служа вашим красноречием врагам правительства.

— Отец, я говорил согласно моей совести.

— Пожалуй, но ваша совесть не мешала вам молчать. Вы — де Латур-Водье, не забывайте! И такие неблагоразумные дела могут заставить вас потерять…

— Что такое, отец? — перебил Анри. — Я не думаю, чтобы я мог потерять уважение честных людей. Мой клиент не писал ничего предосудительного, он, может быть, выразился только немного резко. Я не мог отказать ему в помощи. Адвокат, как священник, не может никому отказывать, а в особенности обвиняемому, которого сам считает невиновным.

— Он был виновен! — вскричал герцог.

— Извините меня, отец, но я с этим не согласен.

— Откуда у вас такие мнения, совершенно не согласные с моими? Неужели граф де Лилье мог внушить их вам?

— Я люблю и уважаю графа де Лилье, которого вы также уважаете, отец, так как вы желаете женить меня на его дочери. Но что касается мнений, то они у меня мои собственные. Прошу вас, не будем говорить о политике… и не беспокойтесь обо мне. Я никогда не забуду, что благодаря вам меня зовут Анри де Латур-Водье. Герцог вздрогнул, но он не был убежден.

— Я сейчас узнал, что вы не будете завтракать дома, — сказал молодой человек.

— Да, мне надо уехать. Я позавтракаю в каком-нибудь ресторане, а затем поеду в сенат. Вы хотите что-нибудь сказать?

— Я пришел спросить, согласны ли вы позаботиться о моем друге Этьене Лорио.

— А! Об этом молодом докторе с таким смешным именем!

— Его имя, может быть, смешно, хотя я не понимаю, почему, но Этьен человек умный и талантливый.

— Вероятно, так как вы им интересуетесь. Вчера я просил за него и очень сожалею, что не могу сообщить вам ничего хорошего.

— Значит, место помощника доктора в госпитале Божий, которое я просил для него…

— Обещано три дня назад одному из его конкурентов.

— А! Тем хуже! Это меня сильно огорчает. Что же могли возразить против него?

— Одно только — его возраст.

— Это правда, ему двадцать один год. Но для некоторых людей один год занятий стоит двух. Этьен знает, может быть, больше, чем другие доктора.

— Я говорил то же самое с ваших слов, но ничего не мог добиться. И вместе с тем должен заметить, что мне хотелось бы, чтобы вы выбирали друзей из нашего круга.

— Отец, Этьен — сын солдата, убитого на поле сражения в Алжире, мне кажется, что подобный отец не хуже всякого другого…

— Знаю, знаю, — с презрительной улыбкой сказал герцог. — Но он был воспитан своим дядей… кучером фиакра.

— Он честный человек и нашел средства дать своему племяннику то же воспитание, которое получил я — Анри де Латур-Водье.

— Прекрасно!…

— Отец, это достойно всякой похвалы, вы не находите?

— Конечно, но я вижу, что ты слишком большой энтузиаст в дружбе. Берегись завязывать отношения, которые впоследствии могут показаться тебе стеснительными. Очень возможно, что после моей смерти император захочет назначить тебя сенатором. Но чтобы получить это место, надо заслужить его. Может быть, и то уже слишком, что я хочу женить тебя на дочери человека, который заседает в парламенте на стороне оппозиции…

— Но я уже говорил вам, отец, — перебил Анри, — что мысль о таком браке пришла именно вам.

— Да, но это случилось потому, что я знал о вашей любви к мадемуазель де Лилье и не желал противоречить вашим чувствам…

— В любви… — перебил с улыбкой Анри.

— В любви и даже в политике, — продолжал герцог, улыбнувшись в свою очередь. — С возрастом твои мнения изменятся, когда в тебе заговорит честолюбие.

— Я сомневаюсь в этом, отец.

— А я — так уверен. Впрочем, наш разговор, кажется, слишком затянулся. Я должен оставить тебя. Ты завтракаешь дома?

— Да, отец.

— А затем в суд?

— Нет, я сегодня не занят и думаю сделать несколько визитов.

— За обедом мы увидимся?

— Да, отец. Но позвольте еще один вопрос. Вы сегодня должны были быть утром на кладбище Монпарнас…

Герцог слегка вздрогнул.

— Я только что оттуда.

— Ну, что же?

— Все закончено.

— Я сегодня же поеду помолиться на могилу той, которую звал матерью.

Отец и сын простились.

Герцог де Латур-Водье сел в экипаж, ожидавший его перед домом.

— Куда прикажете? — спросил лакей, запирая дверцу.

— В английское кафе. Но сначала надо заехать в почтовую контору на Бургундской улице.

В указанном месте экипаж остановился. Герцог вышел и сам опустил письмо на имя Тефера, служившего в полицейской префектуре.

Что же касается Анри, то он, наскоро позавтракав, пошел пешком.

Только он вышел на площадь Карусель, как остановился, услышав свое имя.

Из фиакра вышел молодой человек. Кучер, сняв шляпу, сказал:

— Здравствуйте, господин Анри. Представьте, я сегодня счастлив: я везу в своем знаменитом номере 13 нашу будущую медицинскую знаменитость, поэтому Тромпетта и Риголетта бегут как никогда.

— Здравствуйте, господин Лорио, — ответил молодой человек, улыбаясь и протягивая руку.

Последнему было около двадцати одного года: высокий брюнет с черными глазами, правильными чертами лица и решительным, хотя и кротким выражением. Это был Этьен Лорио, о котором час назад герцог говорил со своим приемным сыном.

Кучер — Пьер Лорио, его дядя; — высокий малый пятидесяти лет, с круглым и красным лицом, короткими седеющими волосами, с живыми глазами и добродушным выражением лица.

— Дорогой Этьен, — сказал Анри, — я был бы сегодня у тебя. Я только утром говорил о тебе с отцом.

— Герцог де Латур-Водье просил обо мне? — поспешно спросил доктор.

— Надеюсь, ты в этом не сомневался.

— Ну и что же?

— Ничего не вышло, и я в отчаянии.

Этьен Лорио побледнел.

— Итак, — прошептал он, — мне предпочли одного из моих конкурентов.

— Да, друг мой. И даже прежде, чем мой отец успел попросить за тебя. Когда он приехал, все было уже кончено.

Этьен с видимым огорчением опустил голову.

— Ну, полно, мой милый, — сказал Пьер Лорио с высоты козел. — Надеюсь, ты не станешь печалиться из-за таких пустяков! Место, в котором тебе отказывают сегодня, дадут завтра, а может быть, даже и лучше…

— Конечно, дядя, — перебил Этьен, — но, однако…

— Что «однако»? В двадцать один год ты не можешь надеяться сразу достичь цели. Я сам начал с двумя несчастными клячами, которые едва стояли на ногах и упали в аллее Нельи недалеко от моста в одну проклятую ночь двадцать лет назад. Мой фиакр был самый отчаянный и вдобавок носил номер 13, который, как говорят, приносит несчастье. Я этому не верю, потому что доволен им. Ну, — прибавил он, — в настоящее время у меня четыре хорошие лошади, которые работают только через два дня, а в сарае стоят три хороших экипажа, которые буржуа берут для свадеб. Да вот, посмотри хоть на этот номер 13. Кроме того, в моем письменном столе лежит не одна городская облигация. Но для того, чтобы добиться всего, нужно время. Делай, как я, и будь терпелив. В твои годы было бы слишком хорошо стать помощником главного врача в госпитале. Вот как я смотрю на вещи.

— И очень хорошо делаете, — сказал, улыбаясь, Анри. — Что делать, ты потерпел разочарование, надо мужественно покориться и не огорчаться.

— Я вполне это понимаю, друг мой, — возразил молодой доктор, — но тем не менее не могу не огорчаться.

— Почему?

— Потому что многое было связано с этим местом; мое будущее, мое счастье зависело от него.

— Какие пустяки, — сказал Лорио, — твое будущее обеспечено, у тебя есть клиенты, их количество будет все увеличиваться. Что касается твоего счастья, то будь философом, поверь, оно придет, если не завтра, то через полгода…

— Но, дядя, — перебил Этьен, — мое назначение позволило бы мне оплатить вам расходы. Я стоил ведь недешево.

— Какие глупости! — воскликнул кучер. — Эти деньги твои. Ты не только мне ничего не должен, а, напротив, я твой должник, так как ты даром лечишь меня.

— Я хотел, чтобы вы оставили ваше утомительное занятие и спокойно жили со мной.

— Ну, нет, — с волнением сказал Лорио, — ты не можешь желать, чтобы я оставил свое занятие, — это мое удовольствие! Моя жизнь! Я только тогда сойду с козел номера 13-го, когда жизнь оставит меня! Тогда тебе останется только похоронить меня. Кучером я родился, кучером жил, кучером хочу умереть!

Пьер Лорио замолчал на мгновение, затем продолжал, изменив тон:

— Извините, господин Анри, но я должен напомнить доктору, что в двенадцать часов мне надо ехать, а теперь уже половина двенадцатого.

— Послушайте, дядя, — возразил Этьен, — мне еще надо поговорить с Анри, поэтому поезжайте.

— Хорошо. Когда мы увидимся?

— Очень скоро.

— Ты помнишь, что обещал представить меня на днях одной особе? Ты не забыл?

— Не бойтесь, я не забуду.

— Дело в том, что я хочу видеть мою будущую племянницу. Я не могу любить ее, не зная, а мне хочется поскорее полюбить ее.

Доктор покраснел и пробормотал несколько непонятных слов.

— До свидания, мой милый. До свидания, господин Анри, — сказал Пьер Лорио, садясь на козлы фиакра номер 13 и щелкая бичом.

Лошади побежали рысью.

— Какой благородный человек! — сказал Анри, глядя вслед дяде Этьена.

— Он лучший из людей. Я люблю его, как отца, и надеюсь со временем отучить его мало-помалу от любви к кнуту и вожжам.

Анри покачал головой:

— Едва ли тебе это удастся. Твой дядя сказал, что это его жизнь. Но, между нами, я не думаю, что это была главная причина твоего огорчения. Я думаю, что угадал, в чем дело, услышав слова твоего дяди. Ты хотел жениться?

— Хотел… — задумчиво прошептал Этьен. — Вернее было бы сказать, мечтал.

— По всей вероятности, речь идет о богатой невесте, жениться на которой тебе было бы легче, получив хорошее место?

— Нет, невеста, о которой я мечтаю, не имеет ни гроша.

— Значит, ты влюблен?

— Да, дорогой Анри.

— Влюблен серьезно?

— Я понимаю только серьезную любовь, иначе это не любовь, а каприз.

— А кто она?

— Прелестная девушка, не имеющая ни богатства, ни будущности…

— Ты ее знаешь давно?

— Я тебе расскажу эту короткую и простую историю. Месяц назад меня позвали к ее брату, молодому человеку почти одних лет с нами, который умирает от чахотки. Сначала я был поражен красотой Берты, затем тронут ее трогательными заботами о брате. Мать больна, и, как я боюсь, опасно больна, не может помогать дочери, которая одна трудится за всех. Она едва держится на ногах от усталости, а между тем даже не замечает ее. Мое сердце принадлежит этой девушке, брат которой скоро умрет. Через несколько дней она останется с матерью, которую, кажется, сводит в могилу тайное горе. Работа сына была единственным средством существования этих женщин. Когда Абель умрет, а мадам Монетье последует за ним, Берта, может быть, соединится с ними, так как в чем найдет она силу, необходимую для жизни?…

— В своей любви к тебе.

— Увы! Друг мой, я не знаю, любим ли…

— Значит, ты не признавался ей?

— Нет.

— А между тем надо было сделать это.

— Я не решался.

— Почему же?

— Мне казалось неловким говорить о любви у постели умирающего. К тому же Берта, может быть, не стала бы слушать меня.

— В таком случае, надо было обратиться к матери.

— Я ждал, но теперь ты знаешь, какая причина заставляет меня молчать.

— Та, что тебе не дали этого места?

— Да.

— По-моему, ты поступаешь совершенно несправедливо. Ты зарабатываешь достаточно денег для того, чтобы обеспечить молодой женщине безбедное существование; к тому же я уверен, что твое будущее — блестяще. Нечего колебаться, объяснись!

— А если меня не любят? — со вздохом прошептал Этьен.

— Это невозможно.

— Ты судишь о других по себе.

— Нисколько. Мадемуазель Берта не могла не оценить тебя, не могла не почувствовать к тебе по меньшей мере дружбы. А от такой дружбы до любви — один шаг. Без сомнения, бедняжка видела в жизни только огорчения и не может не быть признательной за любовь человеку, который дает ей спокойствие и счастливое будущее. Не бойся, ты будешь счастлив.

— Ты в самом деле думаешь, что счастье для меня возможно?

— Если бы я сомневался, то сомневался бы также и в моем счастье, потому что наша участь с тобой совершенно одинакова. Теперь ты влюблен, и я также, и надеюсь, что в тот день, когда Изабелла де Лилье станет моей женой, ты дашь свое имя мадемуазель Берте Монетье.

По мере того как Анри говорил, физиономия Этьена становилась веселее и на губах появилась улыбка.

Он схватил за руку маркиза и с жаром пожал ее.

— А! — воскликнул он. — Ты истинный друг!

— Разве ты сомневался?

— Нет, но ты лишний раз доказал мне это. Я чувствую, что снова возрождаюсь.

— В добрый час! — воскликнул Анри. — Наконец-то я вижу тебя таким, каким привык видеть!

Затем, переменив тон, спросил:

— У мадемуазель Берты есть другие родственники, кроме матери и брата?

— Нет, мадам Монетье вдова уже двадцать лет и носит траур по мужу, которого обожала.

— И сын должен умереть?

— Да, чтобы спасти его, я делаю все возможное, но мне едва удалось смягчить хоть немного страдания несчастного.

— Ты говорил, что он — единственная поддержка матери и сестры?

— Да, он был главным механиком в одной из лучших механических мастерских Парижа и, без сомнения, занял бы со временем место среди наших знаменитых ученых. Его смерть будет громовым ударом для бедной женщины.

— Она ожидает этой смерти?

— Я не имел мужества сказать им, как близка катастрофа, но оставил очень мало надежды.

— Я жалею их от всего сердца. К счастью, ты у них остаешься и будешь им советником, поддержкой, спасителем!

— Да, если Берта даст мне на это право, — прошептал доктор.

— Не забывай, пожалуйста, что ты можешь вполне рассчитывать на меня. Кредит моего отца и мои средства в твоем распоряжении.

— Благодарю, друг мой, благодарю, но теперь прощай.

— До скорого свидания.

— Да, до скорого свидания.

— Ты будешь говорить мне, в каком положении дела?

— Даю тебе слово.

Молодые люди расстались.

Анри пешком пошел через площадь Карусель, а Этьен сел в проезжавший мимо фиакр.

ГЛАВА 4

Мадам Монетье, или, лучше сказать, мадам Леруа, жила со своими детьми в маленькой квартире на третьем этаже скромного дома на улице Нотр— Дам-де-Шан, в Люксембургском квартале.

Квартира состояла из четырех комнат: столовой и вместе с тем гостиной, двух спален и кухни.

Она была меблирована очень просто, но во всем царствовали порядок и чистота.

Переступив порог, вы бы чувствовали, как вас обволакивает печаль. Абель, брат Берты, уже два месяца лежал.

Он был очень красив, но нельзя без сострадания смотреть на его лицо, такое молодое и уже отмеченное печатью смерти. Оно было бледно, только на впалых щеках виднелось по красному пятну. Глубоко ввалившиеся глаза сверкали лихорадочным огнем. Худоба его была невероятна.

В ногах постели, в кресле, сидела пожилая женщина; сложив руки, она молча глядела на больного.

Этой женщине было самое большее сорок пять лет, но ее плохое здоровье, беспокоившее Этьена Лорио, давало ей вид шестидесятилетней старухи.

Молодая девушка двадцати двух лет, казавшаяся, напротив, самое большее лет восемнадцати, с большими голубыми глазами, прелестная, несмотря на бледность, молча стояла у изголовья постели.

Это была Берта.

Абель сделал легкое движение и пробормотал:

— Я хочу пить.

Берта взяла склянку с лекарством, налила его в мельхиоровую ложку и затем, приподняв левой рукой больного, поднесла ложку к его губам.

— Выпей, мой дорогой, — сказала она.

Больной улыбнулся и едва слышно прошептал:

— Благодарю.

Он с жадностью выпил поднесенное лекарство.

Питье, прописанное Этьеном, сейчас же произвело свое действие. Абель, казалось, несколько окреп: лихорадочный огонь в его глазах погас, он приподнялся сам, почти без усилий, и, взяв за руку сестру, прошептал:

— Берта, как ты добра!

Эти простые слова вызвали слезы матери и дочери.

— Вы плачете, — печально сказал Абель, — отчего?… Разве я чем-нибудь огорчил вас?

— Ничем, мой дорогой, — ответила Берта, вытирая глаза и целуя больного. — Ты ничем не можешь нас огорчить, но мы печалимся из-за твоих страданий.

Абель сделал отрицательный жест.

— Успокойтесь, я совсем не страдаю. С тех пор, как доктор почти вылечил меня от кашля, я чувствую себя гораздо лучше и, наверное, скоро поправлюсь… Поэтому вытрите глаза и подойдите поцеловать меня.

Бедная женщина медленно и с трудом поднялась и, подойдя к сыну, наклонилась над ним.

Берта сделала то же.

Абель обнял обеих и, притянув их головы к своему лицу, поцеловал, затем вдруг заплакал.

Анжела вырвалась из его объятий.

— Ты утомляешь себя, — сказала она, стараясь говорить твердым голосом. — Не забывай, что доктор предписал тебе покой. Будь благоразумен!

— Да, да, это правда. Я буду послушен… я хочу скорее вылечиться, — прошептал больной, опуская голову на подушки.

После нового приступа кашля, от которого на губах его выступила кровавая пена, он спросил:

— Доктор придет сегодня, не правда ли?

— Да, ответила Берта, — он должен скоро прийти.

— Как он добр!

— Да, добр и великодушен, — сказала мадам Леруа. — Он поступает как старинный друг.

Берта молча опустила голову, чувствуя, что краска выступила у нее на щеках.

Абель продолжал:

— Как мы заплатим за его услуги?

— А! — воскликнула Берта с невольной страстью. — Не заботься об этом!

— Мы теперь так бедны. Вот уже два месяца, как я ничего не зарабатываю. Мы скоро проживем все, что было отложено… Наступит нищета…

На глазах Абеля снова показались слезы.

— Ты ошибаешься, дитя мое, — сказала мать. — Правда, наши деньги подходят к концу, но все-таки у нас есть еще немного. Кроме того, у нас осталось несколько золотых вещей, продав которые, мы проживем до твоего выздоровления.

— Ваши золотые вещи! — повторил больной. — Не говорите об этом, матушка. Это все, что у вас есть. Что будет с вами, если я умру?

— Умрешь! Ты? Мой Абель!… — вскричала, вздрогнув, мать. — Не говори этих слов! Не говори никогда, если хочешь, чтобы я жила!… Они убивают меня!

— Брат, прогони эти печальные мысли, которые приносят тебе только страдания. Я могу заработать достаточно для всех. Если ты даже выздоровеешь нескоро, то все-таки у нас не будет ни в чем недостатка. А доктор Этьен обещал вылечить тебя. Он честный и благородный человек и подождет платы. Поэтому будь спокоен и думай только об одном: ты скоро поправишься и будешь здоров, как прежде.

Абель печально покачал головой.

— Разве ты не надеешься выздороветь? — спросила Анжела, сердце которой сжалось.

— Я думаю, мама, что да. На все воля Божья. Я буду жить, если Он захочет, чтобы я жил.

Больной в первый раз высказывал сомнение. Мать и сестра с трудом удерживались от рыданий.

Абель закашлялся еще сильнее. На его висках выступил холодный пот, а на губах показались капли крови.

— Проклятый кашель, — прошептал умирающий. — Когда он кончится?

Мадам Леруа закрыла лицо руками.

«Боже мой! — думала она. — Мы можем надеяться только на тебя! Сжалься над нами!»

Бедная женщина начинала понимать, что ее сын может умереть с минуты на минуту.

Она знала, что он очень болен, но до этого дня все еще боялась этой очевидности, желая верить в возможность выздоровления. Но теперь все иллюзии рассеялись, и ужасная истина явилась несчастной.

Берта уже давно знала истину, но находила в себе силы скрывать горе.

У двери послышался звонок.

— Это доктор, — сказала Берта, вздрогнув, довольная, что его приход прекратит тяжелую сцену.

Посетитель был действительно Этьен Лорио.

— Как я рада вас видеть, Доктор! — прошептала она. — Мы с матушкой ждали вас.

— Разве со вчерашнего дня произошло что-нибудь новое в состоянии нашего дорогого больного? — спросил он взволнованным голосом.

— Нет, он почти в том же состоянии. Но слабость увеличивается, и приступы кашля становятся чаще и продолжительнее. Кажется, брата оставила твердость. Я боюсь, что он чувствует себя очень плохо… Мужество изменяет и мне, доктор. Я не могу видеть, как плачет мать! Смерть Абеля убьет ее!…

Берта замолчала, задыхаясь от рыданий.

— Умоляю вас, успокойтесь! — прошептал доктор.

Он был взволнован.

— Катастрофа неизбежна, я не имею права скрывать от вас этого. Но мы сделаем все возможное, чтобы последствия удара были не смертельны для вашей матери. Нет ли какого-нибудь средства удалить ее на несколько дней?

— О! Пожалуйста, не предлагайте ей этого, так как она поймет, что для брата нет надежды. Кроме того, она ни за что не согласится расстаться с умирающим сыном.

— Бедная мать! — прошептал доктор.

— Да, бедная мать! — повторила Берта. — Вы правы, она ужасно страдает. Боюсь, когда Абель умрет, она сойдет с ума от горя или умрет, и я останусь одна… одна в целом свете!

Этьен готов был упасть на колени и закричать: «Разве вы не знаете, что я люблю вас? Неужели вы не знаете, что я хотел бы заменить для вас весь свет?»

Но, видя ужасное горе Берты, он не решился выдать ей тайну своего сердца.

— Вы не останетесь одна… Вы не останетесь одна до тех пор, пока я жив. Вы видите во мне преданного друга… Неужели вы в этом сомневаетесь?

— Нет, вы слишком доказали нам вашу дружбу, чтобы мы могли в ней сомневаться.

— В таком случае, рассчитывайте на меня. Помните, что я весь к вашим услугам. Если бы вы знали, как я хотел бы видеть вас счастливой! Если бы вы знали…

Доктор в первый раз говорил так с Бертой. Несмотря на его скромность, волнение, охватившее его, вырвало у него часть тайны.

Молодая девушка слушала, краснея и дрожа в одно и то же время. Слова Этьена и в особенности выражение, с которым он говорил, заставляли трепетать ее сердце.

Берта поняла то, чего доктор не осмелился высказать. Это заставило ее вздрогнуть от радости, хотя его чувства смущали ее. Чтобы положить конец затруднительному положению, она сказала:

— Доктор, пойдемте к брату.

И вошла в комнату больного.

По своей неопытности, Этьен не понял, как приятно Берте его признание, а, напротив, испугался, что оскорбил ее.

При виде доктора мадам Леруа встала, Абель повернул к нему голову, стараясь улыбнуться, и протянул руку.

Этьену было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в сильной перемене за последние сутки. Но лицо его осталось спокойно, не выдав того, что происходило в душе.

— Я счастлив вас видеть, доктор, — сказал Абель едва слышным голосом.

— Как вы себя чувствуете сегодня, друг мой? — спросил доктор, делая вид, что щупает пульс.

Абель пожал плечами, как будто желая сказать: «К чему меня спрашивать, вы знаете все лучше, чем я».

— Он очень много кашляет, — сказала мадам Леруа, указывая на окровавленный платок, которым вытирали губы умирающего.

Этьен, не желая лгать, молчал. Он только обменялся с Бертой печальными взглядами.

Абель, глаза которого были устремлены на доктора, поймал этот взгляд: он понял все.

Он вторично протянул руку Этьену и, привлекая его к себе, прошептал едва слышно:

— Я мужчина… У меня есть мужество… Не скрывайте от меня ничего… Все кончено, не так ли?… Я сам чувствую это. Мне кажется, что моя жизнь держится на волоске и что этот волосок оборвется завтра… Не так ли?

Доктор, несмотря на молодость, присутствовал уже при многих агониях и достаточно закалился, что, впрочем, случается со всеми докторами, тем не менее он вздрогнул, на глаза его навернулись слезы. Не отвечая ничего умирающему — да и что мог бы он ответить, — он приложил палец к губам, чтобы заставить его замолчать.

— Что он вам говорит, доктор? — с ужасом спросила мадам Леруа.

— Ничего такого, что могло бы вас обеспокоить. Он хотел бы уснуть, и я приготовлю лекарство, которое даст ему сон. Мадемуазель Берта, дайте мне перо и бумагу.

Абель бросил на доктора признательный взгляд.

Девушка поспешно подала все требуемое.

Этьен выписал рецепт.

«Это последний, — думал он. — Бедная мать! Бедная сестра!»

Написав рецепт, он прибавил:

— Вы будете давать это лекарство по ложке каждые четверть часа до тех пор, пока больной не уснет.

— Ваше предписание будет в точности исполнено, — прошептала Берта.

Этьен повернулся к мадам Леруа.

— А вы, как вы себя чувствуете?

— Я очень слаба, — ответила она глухим голосом. — Беспокойство и горе убивают меня.

— Будьте мужественны! Хотя ваше положение несерьезно, но тем не менее оно требует тщательного лечения… а главное, спокойствия.

— Спокойствия! — с горечью повторила мадам Леруа. — Разве оно возможно для меня?

И она жестом указала на постель больного.

— К чему жить, если я должна его потерять!

— Подумайте о вашей дочери!

— Я знаю, что вы правы… Но я могу думать только о нем!

Мадам Леруа встала, взяла доктора за руку и увела в соседнюю комнату.

— Я хочу знать истину, — сказала она, когда дверь за ними закрылась. — Надеетесь вы еще или нет?

— Я скажу вам истину, — ответил доктор, не будучи в состоянии больше лгать. — Наука бессильна. В настоящую минуту жизнь Абеля в руках Бога. Он один может совершить чудо.

— А вы не можете сделать ничего?

Этьен не ответил.

Мадам Леруа страшно побледнела, ее губы полуоткрылись, как будто она хотела вскрикнуть.

— Берегитесь! — поспешно воскликнул доктор. — Берегитесь! Он услышит вас!

Этих слов было достаточно, чтобы предотвратить припадок страшного отчаяния, которого ожидал Этьен.

Анжела Леруа опустила голову, и слезы полились из ее глаз.

Доктор несколько минут с состраданием глядел на нее, затем вернулся в комнату Абеля и подошел к постели.

— До вечера, — сказал он больному.

— До вечера…

— И будьте мужественны!

Умирающий молча поднял глаза к небу.

Доктор поспешно вышел, сделав Берте знак следовать за ним, и они вышли в комнату, где мадам Леруа по-прежнему продолжала плакать.

— Доктор, — спросила девушка, машинально опираясь на плечо Этьена, чтобы не упасть, — проживет ли мой брат до завтра?

— Идите за лекарством; я буду сегодня вечером.

Берта поняла, почему доктор не ответил ей. Она закрыла лицо руками и зарыдала.

Доктор тихонько дотронулся до ее руки.

— Подумайте о вашей матери, — прошептал он, указывая на Анжелу, которая, погруженная в свою печаль, даже не замечала их присутствия.

— Это правда, — прошептала Берта. — Я должна помнить, что теперь одна должна ухаживать за нею.

— Одна? Нет! — прошептал Этьен. — Я заменю ей сына.

— Благодарю вас, доктор, за вашу дружбу и преданность, и принимаю их во имя моей матери. Я пойду за лекарством, — прибавила она, поспешно выбегая на лестницу.

Этьен сказал несколько слов мадам Леруа, которая, казалось, не слышала его, и в свою очередь спустился по лестнице.

Абель следил за уходом Берты и доктора. Подождав еще несколько минут и слыша, что входная дверь закрылась, он приподнялся и несколько раз позвал мать.

Мадам Леруа услышала его.

— Тебе надо что-нибудь, дитя мое?

— Ничего, но я хочу поговорить с тобой.

— Поговорить со мной?

— Придвинься ко мне поближе… Еще ближе… Так как мой голос очень слаб… Мне надо поговорить с тобой без сестры…

— Не утомляй себя, мой дорогой, — возразила мадам Леруа, садясь в изголовье постели. — Ты знаешь, что доктор велит тебе молчать.

— Я должен говорить с тобой… Слушай…

Он хотел начать, но сильный приступ кашля остановил его.

— Ты видишь, — прошептала Анжела.

— Не все ли равно, к тому же все уже кончено. Дай мне руку… Наклонись ко мне поближе и гляди мне в глаза…

Мадам Леруа послушно взяла руку сына и, сильно взволнованная, поглядела на него.

— Мать, выслушай меня хорошенько… без слез… но с мужеством и покорностью судьбе.

— Я слушаю! Что ты хочешь сказать?

— Я хочу приготовить тебя к большому горю.

— Абель!… Абель!…

— Не перебивай меня. Я просил тебя быть мужественной и снова прошу об этом… прошу во имя нашего отца…

При этом слове вдова вздрогнула и выпрямилась, точно от удара.

— Говори, — сказала она твердым голосом. — Во имя мученика, который был твоим отцом, я выслушаю тебя с мужеством и покорностью судьбе.

— Благодарю, такой я хотел тебя видеть в минуту, когда чувствую, что на земле для меня все кончено. Ты обещала быть твердой, держи же свое слово! Доктор может скрывать от тебя истину… но я скажу тебе ее… Я умру… и это ты должна знать… так как мы скрываем тайну… а моя сестра, до того дня, когда будет восстановлено доброе имя отца, не должна знать, что теперешнее имя не принадлежит ей.

— Говори, — проговорила вдова, снова овладев собой.

— Когда Бог призовет меня к себе, надо будет предъявить мои бумаги… И из этих бумаг обнаружится, что Абель Монетье в действительности Абель Леруа и сын Поля Леруа, казненного двадцать лет назад… Поэтому я прошу тебя, чтобы ты сама занялась этим, чтобы Берта не знала, что на нас лежит незаслуженное пятно… На могиле моего отца вырезано одно только слово «правосудие»… пусть и на моей могиле будет только мое имя Абель… Сделаешь ли ты это?…

— Да, клянусь тебе!

— Благодарю… Теперь я могу умереть спокойно… Позорная тайна будет сохранена…

— Да, сохранена, — повторила несчастная почти твердым голосом. — И до того дня, когда честное имя твоего отца будет восстановлено, — если только этот день когда-нибудь настанет, — Берта не будет знать, что ее отец умер на эшафоте за преступление, которого не совершал.

— Да, так должно быть. Мы знаем, что отец невиновен… но суд объявил его преступником, и мы не можем найти никаких доказательств, и необходимо чудо, чтобы мы могли найти их… теперь, через двадцать лет… мы напрасно стараемся смыть кровавое пятно с памяти умершего… Я умираю, а пятно все еще остается.

Он оживился, но страшный кашель помешал ему продолжать.

— Абель! Дитя мое! Ты страшно страдаешь, — прошептала мать.

— Нет, ты видишь: приступ уже прошел… Но слушай, так как я еще не закончил. Мне много раз приходило в голову открыть Берте ужасную тайну… Я хотел заставить ее дать обещание продолжать дело… которому мы посвятили себя… Но я решил, что молодая девушка будет бессильна там, где мы ничего не смогли сделать… Поэтому Берта не должна ничего знать.

Голос Абеля стал так слаб, что мать едва слышала его.

— Перестань, — сказала она. — Умоляю тебя! Ты убиваешь себя!

Абель хотел продолжить, но силы изменили ему.

— Мама! Благослови меня!… Я умираю!… — простонал он.

Голова его тяжело упала на подушки.

— Благословляю тебя! Благословляю тебя! — закричала мать сквозь рыдания, приподнимая больного и покрывая поцелуями его лицо, покрытое холодным потом.

Умирающий, казалось, немного оживился.

— Мама!… Когда меня не будет… ты пойдешь одна на могилу отца… и отнесешь ему от меня венок… Прощай!

Мадам Леруа ломала руки.

— Нет, мой милый, не прощайся! Не оставляй меня, дорогое дитя! Если ты умрешь, умру и я! Боже! Сжалься надо мной! Оставь мне моего ребенка!

В эту минуту в комнату вошла Берта, держа в руках склянку с лекарством. Вдова вскочила.

— Скорее! — закричала она. — Скорее!

Женщины подняли голову умирающего и дали ему выпить ложку лекарства.

Он улыбнулся и закрыл глаза.

ГЛАВА 5

Оставим на время скорбное жилище, в котором пролилось столько слез и должно было пролиться еще так много, и возвратимся к Филь-ан-Катру и бывшему нотариусу Раулю Бриссону.

Все арестованные были отведены на полицейский пост у заставы Клиши. Затем за ними приехал экипаж, чтобы доставить их в префектуру.

Причина ареста Филь-ан-Катра ясна.

Этот ловкий мошенник, когда не представлялось особенно выгодных дел, с большим успехом занимался воровством выставленных в магазинах вещей.

За несколько дней перед этим он украл около полудюжины часов. Описание вора так подходило к Клоду Ландри по прозвищу Филь-ан-Катр, что следователь потребовал произвести обыск на квартире мошенника на улице Шарбоньер на Малой Бойне.

Часы, спрятанные в чемодане, подтвердили подозрения.

Оставалось только арестовать его.

Его привычки были известны, и потому я тот самый вечер была назначена облава в «Серебряной бочке».

В префектуре арестованных обыскали и изъяли у них деньги и вещи, найденные в карманах. После того их ввели в общую большую залу, в которой содержатся воры, убийцы, бродяги, нищие в ожидании первого допроса, после которого их или освобождают, или отправляют в места предварительного заключения.

В ту ночь в зале, в которой поместили бывшего нотариуса и Клода Ландри, было мало народу, что позволило им найти место на одной из походных постелей, стоящих по стенам.

Ландри, нахмурив брови и стиснув зубы, не говорил ни слова. Рауль Бриссон также молчал, но так как он по природе был болтун, то это молчание не нравилось ему, и через несколько минут он счел нужным прервать его.

— О чем ты думаешь? — прошептал он, толкнув локтем товарища.

— А ты? — ответил тем же тоном Ландри.

— Я обдумываю одну пословицу.

— Какую?

— Человек предполагает, а полиция располагает.

— Я не вижу смысла в пословицах, — проворчал Ландри.

— Однако это мудрость народов.

— Может быть; но в таком случае народ слишком умен для меня.

— Вместо того чтобы разбогатеть, мы сидим под замком. Это кажется мне немного странным.

— А кто виноват? Может быть, я?

— Конечно, ты. Ты непременно хотел назначить свидание в «Серебряной бочке», хотя Жан Жеди несколько раз говорил, что это место подозрительное.

— Гром и молния! — прошептал Ландри, стиснув зубы. — Не говори мне о Жане Жеди!

— Это почему?

— Потому что он Иуда, которому я разобью голову при первой встрече. Разве ты не понимаешь, что он продал нас полиции?

— Полно! Разве это нормально?

— Он опоздал на свидание…

— Нет, нет! От этого до предательства еще далеко, и я считаю его неспособным продать своих товарищей.

— Э! Дуралей! Он был способен на все, чтобы сделать дело один!

— Не может быть! Он просто пришел слишком поздно.

— Какие глупости! Разве ты не помнишь, что комиссар сказал мне: «Я ищу именно вас». Кто же, как не Жеди, мог ему сказать, что я буду в «Серебряной бочке».

— У тебя сделали обыск, нашли часы, тебя узнали — вот и все. Это кажется мне очень просто.

— Всякий может думать по-своему. Я же уверен, что Жан Жеди нарочно навел на нас, чтобы ни с кем не делиться сокровищем с улицы Берлин. Но даю тебе слово, что это не принесет ему счастья.

— Ты хочешь устроить что-нибудь против него? — с беспокойством спросил нотариус.

— Положись на меня.

— Ты хочешь на него донести?

— Почему же нет?

— Ты с ума сошел! Заговорив про дело на улице Берлин, в котором ты сам принимал бы участие, ты рискуешь самое меньшее пятью годами тюремного заключения, а нет — так и каторжными работами.

Ландри покачал головой:

— Черт возьми! Ты, может быть, и прав.

— Конечно, я прав, — продолжал бывший нотариус. — Подумай только: если Жан Жеди ничего не украл на улице Берлин, он выйдет из дела белее снега, а тебя засадят на его место. Кажется, ясно?

— Да, конечно. Но тем не менее он должен поплатиться и поплатится.

— Каким образом?

— Ба! Стоит только подумать, и всегда что-нибудь придумаешь.

В эту минуту в залу ввели целую шайку бродяг, и все пустые места на постелях были тотчас же заняты. Ландри и Бриссон должны были закончить свой разговор.

Бывший нотариус скоро заснул, а его товарищ думал всю ночь, составляя план мщения.

Утром, когда сторожа пришли мести залу, двое приятелей возобновили прерванный разговор.

— Тебя сейчас позовут к следователю; надо уговориться заранее. Меня могут наказать только за бродяжничество и ни за что больше. Я отделаюсь одним годом. Ты не будешь говорить обо мне?

— Нет.

— Наверное?

— Будь уверен.

— Ты ничего не скажешь про дело на улице Берлин?

— Ни слова.

— Ты прощаешь Жана Жеди?

— Ни за что в жизни!

— Значит, ты донесешь на него?

— Это мое дело.

— Если хочешь остаться со мной в дружбе, то я советую тебе не заниматься им…

— Однако, черт возьми! — перебил Ландри. — Оставишь ли ты меня в покое?!

В эту минуту дверь в залу снова отворилась, и на пороге появились три сторожа, из которых один держал бумагу, исписанную именами.

Этот сторож, сделав несколько шагов, взглянул в залу и громко произнес:

— Проспер Ландье.

— Здесь, — ответил молодой человек лет восемнадцати, выходя из рядов.

— Бернар Жолье.

— Здесь.

— Клод Ландри.

— Здесь.

И сообщник нотариуса в свою очередь вышел вперед.

Все трое сейчас же были переданы на руки солдатам, которые по лабиринту коридоров и лестниц проводили их в галерею, куда выходят кабинеты следователей.

Клод Ландри шел, опустив голову, погруженный в размышления. Он готовил ответы на вопросы следователя и придумывал средство запутать Жана Жеди в свое дело.

Его позвали первым, солдаты втолкнули его в кабинет, а сами встали сзади.

Следователь сидел за столом. Около него за маленьким столиком сидел письмоводитель, который должен был вести протокол допроса.

Прежде чем начать, следователь взглянул на Ландри: у него был приличный вид, поэтому первое впечатление было благоприятным.

Затем он начал задавать обычные вопросы.

Ландри отвечал самым кротким голосом.

После неизбежных предварительных вопросов следователь наконец перешел к факту, на котором основывалось обвинение.

— Вы обвиняетесь, — сказал он, — в том, что украли шесть пар часов на выставке у часового мастера в предместье Сен-Дени. Что вы можете на это ответить?

— Я отвечу, что виноват, — прошептал Ландри, разыгрывая глубоко огорченного. — К тому же, как мог бы я отрицать, когда часы найдены у меня?

— Действительно, вот они.

— Тем не менее я осмелюсь утверждать, что гораздо меньше виновен, чем это кажется.

Следователь привскочил.

— Меньше виновны, чем кажется? — повторил он, глядя ему в лицо. — Эта претензия по меньшей мере странна. Вас видели в ту минуту, когда вы воровали, а после этого нашли в вашем чемодане украденные вещи.

— Я был не один, господин следователь. Я только смотрел, как другой воровал, но лично не брал ничего.

— Полноте, ваша внешность описана совершенно верно.

— Да, потому что я был рядом с тем…

— С кем? С вашим сообщником?

— Да, господин следователь. Даю вам слово, что украл вещи он, я же только стоял настороже.

— И вероятно, вы будете говорить, что он отнес часы к вам?

— Точно так, господин следователь. Я взял на себя спрятать их до тех пор, пока не представится случай продать. Моя любезность погубила меня.

— Однако ваша любезность имела основой вашу же выгоду. После продажи деньги должны были быть разделены?

— Конечно, господин следователь. Это совершенно естественно.

— А кто был другой, ваш мнимый сообщник?

Ландри опустил голову, вертя в руках фуражку.

Наступило минутное молчание.

— Отвечайте же! Если вы можете назвать настоящего вора! Не то я буду думать, что вы просто сочинили все это для того, чтобы снять с себя большую часть ответственности. Вы попадаетесь уже не в первый раз и вдобавок за подобное же воровство. В первый раз о вашем поведении не могли сказать ничего дурного, поэтому вас приговорили всего к двум месяцам тюремного заключения, но на этот раз суд будет строже, и вас отправят на тринадцать месяцев в центральную тюрьму и на несколько лет отдадут под надзор полиции, если только вы не докажете существование сообщника, более виновного, чем вы.

Ландри вздрогнул, так как полицейский надзор внушает всем ворам непреодолимый страх. Это классический меч Дамокла, постоянно висящий над их головой. Выйдя из тюрьмы, они обязаны жить в указанном полицией месте. Если же они явятся в Париж, то могут быть почти уверены, что их сейчас же арестуют и приговорят уже гораздо строже.

— Как, господин следователь! — вскричал он. — За какую-нибудь несчастную полудюжину скверных часов, из которых двое сломаны, меня присудят к тринадцати месяцам и к полицейскому надзору?!

— Это самое меньшее, что вам грозит, если вы главный виновник. Если же вы только сообщник, то к вам, по всей вероятности, будут снисходительнее. Может быть, даже забудут, что вы пытались сопротивляться полиции.

Ландри сложил руки, и лицо его приняло самое лицемерное выражение.

— О! Господин следователь! Я от всего сердца раскаиваюсь, клянусь вам! Я выпил лишнее и, видя, что меня арестуют, почти сошел с ума. Я не понимал, что говорю, что делаю, и теперь на коленях готов просить прощение за мое преступное покушение…

— Которое, без сомнения, удалось бы, если бы не вмешательство одного мужественного человека, который бросился и обезоружил вас, рискуя жизнью. Но дело теперь не в том: надо закончить историю с часами, и я советую вам назвать сообщника, если только он у вас был.

— Мне тяжело донести на товарища, — прошептал Ландри. — Но каждый должен думать о себе…

— А так как это необходимо, то говорите!

— Сообщника зовут Жан Жеди по прозвищу Соловей.

Следователь сейчас же выписал ордер на арест Жана Жеди.

Затем спросил, кто это такой.

— Жан Жеди, — ответил Ландри, — уже раз шесть был осужден и, между прочим, один раз на пять лет тюрьмы и шесть лет был под надзором полиции.

— Где он живет?

— На улице Винегрие, 21.

Следователь закончил допрос. Письмоводитель прочел все записанное, и Ландри подписал, не моргнув.

— Отправьте подсудимого в тюрьму, — сказал следователь солдату.

Ландри сделал движение, чтобы попросить позволения говорить.

— Что вам надо? — спросил следователь.

— Господин следователь, — прошептал арестант, — вы арестуете Жана Жеди?

— Ну так что же?

— Я хотел бы просить, как милости, чтобы меня не сажали вместе с ним. Он очень мстителен. Когда его арестуют, он, без сомнения, угадает, что я донес на него, и так как я очень кроток, то, наверное, свернет мне шею.

— Хорошо. Ваше желание будет исполнено.

— Благодарю вас, господин следователь. Вы спасаете мою жизнь.

После ухода Ландри следователь сейчас же позвал агента:

— Возьмите на себя это дело.

— Какое?

— Надо произвести арест на улице Винегрие, 21.

— Кого прикажете арестовать?

— Некоего Жана Жеди по прозвищу Соловей.

— Погодите, я знаю, кто это. Он судился уже много раз. Мы давно караулим его. У него нет никаких средств, и мы предполагали, что он ворует, но он очень ловок, и его невозможно поймать на месте преступления.

— Вы знаете его по наружности?

— О! Отлично! Это высокий малый лет сорока трех или сорока пяти, худой, как скелет.

— Возьмите с собой двух агентов и отправляйтесь.

— Сегодня же вечером он будет арестован, — ответил Жобен, кладя ордер в карман.

Он поклонился и хотел выйти.

— Еще одно слово! — воскликнул следователь. — Сделайте, пожалуйста, для меня одно дело, которое задержит вас очень ненадолго.

— К вашим услугам, сударь.

— Отвезите вот этот пакет в министерство юстиции, в отделение иностранных дел и отдайте в руки начальнику отделения. Мне сказали, что это очень важно.

— Хорошо, сударь.

Жобен вышел.

В префектуре бывший нотариус с нетерпением ожидал возвращения Ландри.

— Ну что? — спросил он, как только тот вошел.

— Дело сделано, и я убежден, что меня приговорят довольно строго, может быть, даже отдадут под надзор полиции, но, по крайней мере, этот негодяй Жан Жеди тоже будет доволен.

— Ты донес на него?

— Да, как на главного виновника кражи часов.

— Ты не говорил обо мне?

— О тебе? Зачем же? Ты не сделал мне ничего. Постарайся устроиться так, чтобы тебя поместили вместе со мной: мы повеселимся.

Два часа спустя Клод Ландри в обществе нескольких арестантов был отправлен в тюремном экипаже в дом предварительного заключения.

Он был очень доволен.

«Если тебе не удастся доказать алиби, мой милый Жан Жеди, — думал он, — то с таким прошлым тебе придется плохо».

ГЛАВА 6

В это время Жан Жеди нисколько не подозревал того, что замышлялось против него в префектуре.

Он вернулся домой в три часа и заснул, спрашивая себя: не заблуждается ли он относительно сходства между мистрисс Дик-Торн и женщиной из Нельи?

Квартира Жана Жеди была на пятом этаже старого дома и состояла из двух мансард, содержащихся в чистоте. Белый деревянный стол, четыре стула, кухонный шкаф и маленькая плита с тремя конфорками составляли меблировку первой комнаты. Во второй стояла железная кровать, два стула, комод орехового дерева и различные инструменты гравера. В углу помещался чемодан.

Вся обстановка принадлежала Жану Жеди.

В один прекрасный день он сказал себе:

— Такой человек, как я, не должен жить в гостинице — это слишком опасно. Приходится записывать свое имя в полицейские книги. Имея свою квартиру и умея вести себя — дело совсем другое: никто вами не занимается, вы имеете вид честного рабочего, платите в срок и обделываете свои делишки отлично.

Одна кража со взломом в окрестностях Венсена принесла Жану Жеди шестьсот франков. Вместо того чтобы истратить эти деньги на кутежи, как обыкновенно поступают ему подобные, он купил мебель и снял квартиру на улице Винегрие. Его домохозяин очень ценил его как аккуратного жильца, и все соседи считали его хорошим гравером.

В молодости Жан Жеди действительно был гравером и мог бы честно зарабатывать на жизнь, но дурные инстинкты, а еще больше — дурные знакомства сделали из него негодяя, вора и убийцу.

Отлично зная, что полиция питает некоторое уважение к людям, имеющим средства, он постоянно держал в квартире две или три доски с начатыми работами, всегда аккуратно платил за квартиру, никого не принимал у себя и никому не давал адреса, даже сообщникам. К несчастью, один раз после хорошей выпивки он изменил этому правилу, и Клод Ландри узнал его адрес.

С годами Жан Жеди нисколько не изменил своего поведения, но только его подозрительность и осторожность увеличились. Обычно он работал один, отлично зная, насколько опасно сообщничество. Он только случайно согласился принять участие в деле на улице Берлин, соблазненный большими выгодами, хотя, несмотря на это, оно внушало ему инстинктивное недоверие.

Только что пробило девять часов. Жан Жеди проснулся, встал с постели, привел в порядок свое хозяйство и оделся.

Он был одет очень прилично, он считал, что костюм рассеивает подозрения полиции.

Одеваясь, Жан Жеди сунул руку в карман костюма, который надевал накануне, и вынул алмаз и жестяную коробку с воском.

— Как можно оставлять такие вещи? — прошептал он. — Этого вполне достаточно, чтобы скомпрометировать человека.

Он подошел к камину, в глубине которого лежала куча золы, счистил ее лопаткой и, приподняв один из кирпичей, опустил коробку и резец в маленькое углубление. Затем привел все в прежнее положение и снова засыпал кирпич золой.

В последний раз осмотрев в зеркало свою прическу, он стал обдумывать, что надо сделать за день.

Больше всего ему хотелось разузнать про даму на улице Берлин.

— Я знаю, — говорил он, — что встречаются люди невероятно похожие, но это бывает очень редко. Поэтому я должен убедиться, прежде чем начать действовать. Тогда уже мне легко будет найти адрес такой важной особы, как герцог де Латур-Водье, и я узнаю, действительно ли это мой молодец из Нельи. И если, к счастью, я угадал в обоих случаях, они в моих руках, и я обеспечен.

Жан Жеди, выбритый, причесанный и тщательно одетый, вышел из квартиры и запер дверь.

Нет сомнения, что он не был особенно привлекателен, но его ни в коем случае нельзя было принять за опасного злодея.

Позавтракав в трактире у заставы Лавалет, он отправился к тому дому, где работал в прошлую ночь.

Рано утром в доме на улице Берлин кухарка вышла из мансарды и спустилась в кухню. Круглый кусок стекла, лежавший на полу, прежде всего привлек ее внимание и возбудил удивление, которое еще более увеличилось при виде отверстия в окне. Она поняла, что ночью произошло нечто необыкновенное, без сомнения, какое-нибудь преступление, может быть, даже убийство.

Она как сумасшедшая бросилась по лестнице в комнату барыни и начала стучать в дверь ее спальни.

Мистрисс Дик-Торн лежала еще в постели, но не спала. Крик служанки привел ее в беспокойство. Она поспешно встала, накинула на плечи пеньюар и отворила дверь, которую обыкновенно запирала изнутри.

— Что случилось? — спросила она у испуганной кухарки.

— Я сама не знаю, — пробормотала та, — но нет сомнения, что в доме были воры.

— Воры? — с удивлением повторила бывшая Клодия Варни.

— Да, барыня, целая шайка.

Мистрисс Дик-Торн вспомнила о необычном стуке, заставившем ее встать с постели, и предположение кухарки показалось ей вероятным.

— Вы их видели?

— Нет, барыня. Слава Богу — нет! Я умерла бы, если бы увидела.

— В таком случае, откуда вы знаете, что они приходили?

— В кухне вырезано стекло. Они вошли через окно. Надо позвать полицию, а не то мы погибли: они нас убьют.

— Пожалуйста, не кричите, — сказала мистрисс Дик-Торн, — мы не подвергаемся никакой опасности.

— Однако, барыня!…

— Повторяю, не надо ничего бояться. Теперь уже день. Если воры были ночью, то, конечно, уже давно ушли. Вернитесь на кухню, я сейчас приду посмотреть, что у вас там такое.

Служанка повиновалась, хотя и не совсем довольная, и спустилась в нижний этаж.

Мистрисс Дик-Торн поспешно вернулась в спальню, вынула из-под подушки связку ключей и, войдя в будуар, с беспокойством открыла маленькое бюро, в котором находились остатки ее состояния; но сейчас же убедилась, что все на месте.

— Ну, — сказала она, слегка улыбнувшись, — надо признать, что эти мнимые воры были честные люди, так как не взяли ничего. Что это значит? Должно быть, это приснилось кухарке.

Она спустилась в кухню, чтобы собственными глазами все увидеть, но, к величайшему изумлению, убедилась, что та сказала правду.

— Вы не ошиблись, стекло вырезано и в дом входили через окно. На полу даже видны следы грязных ног.

Затем мистрисс Дик-Торн подняла кусок стекла и долго смотрела на него. Посреди кружка было липкое пятно, относительно которого невозможно было ошибиться.

«Это воск», — подумала вдова.

И вдруг в ее памяти пробудилось далекое воспоминание. Она побледнела и нахмурилась.

— Как это странно, — прошептала она. — И двадцать лет назад Жан Жеди вошел в мой дом в Нельи таким же точно способом. Он хотел обокрасть меня, но стал моим сообщником и затем умер, отравленный…

Она снова стала рассматривать кусок стекла, продолжая думать: «Как это странно! Но действительно ли умер Жан Жеди?…»

Служанка перебила мысли своей барыни, молчание и неподвижность которой удивляли ее.

— Барыня, — спросила она, — прикажете идти в полицию?

Мистрисс Дик-Торн вздрогнула, точно разбуженная от сна, и сухо ответила:

— Надо просто позвать стекольщика и вставить новое стекло.

— Но, барыня… — пробормотала служанка.

— Я не люблю, когда со мною спорят.

— Слушаю, барыня.

— И помните, что я запрещаю вам говорить кому бы то ни было о том, что произошло здесь ночью. Если вы ослушаетесь, то будете сейчас же уволены.

— Я не скажу ни слова, — ответила служанка, с удивлением глядя на барыню и не понимая, почему она должна была окружать тайной покушение на кражу.

— Идите скорее, — сказала мистрисс Дик-Торн.

— Сию минуту.

Служанка сейчас же вышла, а Клодия Варни, оставшись одна, бросила на землю круглый кусок стекла, который разбился на мелкие осколки. Затем, взяв в шкафу нож, она отделила и разбила на куски остатки стекла в раме.

«Я не хочу, чтобы об этом узнали другие. В случае надобности я скажу, что ничего не было. Терпеть не могу полицейских следствий», — подумала она.

Затем, сильно озабоченная, вернулась к себе. Ее губы бессознательно шептали имя Жана Жеди.

— Не может быть!… — сказала она почти вслух. — Жан Жеди умер. Я напрасно искала его тело, потому что он, без сомнения, упал в Сену, куда бросили ребенка Эстер и герцога Сигизмунда де Латур-Водье. Река схоронила его труп… Единственный свидетель дела на мосту Нельи не существует, и если бы даже каким-нибудь чудом спасся… если бы даже он был еще жив, то не мог бы узнать меня по прошествии двадцати лет. Это вырезанное стекло не значит ничего. Жан Жеди, конечно, не один употребляет этот способ. Если верить юридическим журналам, то он очень распространен между ворами.

Мистрисс Дик-Торн старалась разубедить себя, но тем не менее не могла вполне в этом преуспеть.

— Одно кажется мне несомненным, — продолжала она, — в эту ночь в дом входил какой-то человек, был в этой комнате, так как я слышала шум его шагов или стук мебели, на которую он наткнулся. Но почему же он ничего не взял?… Одна мысль о том, что я могла, как тогда в Нельи, очутиться лицом к лицу с вором, может быть, с убийцей, заставляет меня вздрагивать…

Она действительно вздрогнула.

— Ну, я не хочу больше думать о загадке, ключ к которой я стала бы напрасно искать. Я прикажу сделать решетки на окнах, которые выходят во двор, отделяющийся только забором от пустыря. Этого достаточно, чтобы избавить нас от всякой опасности.

Мистрисс Дик-Торн позвонила горничной и начала одеваться, тогда как стекольщик, приведенный кухаркой, вставлял разбитое стекло.

В этот день Клодия Варни ожидала лошадей и экипаж с кучером, за которого ручался каретный мастер. Теперь ей нужны были только выездной лакей и кучер. Мистрисс Дик-Торн желала поставить дом на хорошую ногу, но в то же время не хотела заводить много прислуги.

Жан Жеди пришел на улицу Берлин, чтобы узнать, заметили ли что-нибудь и дали ли знать полиции.

Но все было тихо, перед дверями не была никого.

Из этого он, зная любопытство парижан, заключил, что до сих пор в полицию не было подано жалобы.

Напротив дома находилась стройка. Жан Жеди проскользнул туда и стал ждать.

После целого часа напрасных ожиданий он хотел уже уйти, как вдруг увидел подъезжающий шагом новый экипаж, покрытый чехлом и запряженный двумя красивыми лошадьми. На козлах сидел кучер, не в ливрее, и около экипажа шли двое, по всей вероятности, приказчики каретного мастера и продавца лошадей. Один из них позвонил в дом 24. Ворота отворились, и экипаж исчез под сводами.

«Хорошо, — подумал Жан Жеди, — в доме будет мужская прислуга. Недели через полторы, когда она привыкнет к дому, не будет ничего легче, как сойтись с нею и разузнать обо всех порядках и о привычках хозяев. Сегодня же мне нечего стоять здесь. Мне надо узнать адрес герцога де Латур-Водье. У герцога должен быть дом в предместье Сент-Оноре или Сен-Жермен: в Бельвилле или Лавиллете никогда не жили герцоги. Найдя дом, я встану на часы против него, хотя бы мне пришлось караулить целую неделю; герцог, наверное, выйдет или пешком, или в экипаже, я погляжу на него и узнаю, тот ли это, кого я ищу».

Проходя по Вандомской площади, он увидел три или четыре собственных экипажа перед подъездом министерства юстиции, кучера которых сидели на козлах, а лакеи болтались на тротуаре. Простой фиакр, стоявший несколько сзади, казался униженным аристократическим соседством таких роскошных экипажей.

Жану Жеди пришла в голову блестящая мысль.

«Все эти аристократы — друзья, — подумал он, — и проводят время друг у друга. Вот что может избавить меня от бесконечной ходьбы».

Он направился к экипажам и, подойдя к молодому лакею лет двадцати, любезно поклонился.

— Извините, сударь, если я обращусь к вам, не будучи знаком, но мне нужно спросить об одной вещи.

Лакей ответил поклоном и поглядел на него довольно благосклонно.

Жан Жеди продолжал:

— Судя по экипажу и вашему костюму, вы служите в каком-нибудь знатном доме?

— Вы не ошиблись, мой барин — маркиз, секретарь в министерстве иностранных дел.

— Черт возьми! — прошептал Жан Жеди, как будто ослепленный этим титулом. — Поздравляю вас. Вы в хорошем положении!

— Да, в порядочном. Но что вам надо?

— Вот в чем дело: вы должны знать всех и бывать у всей знати.

— Конечно!

— В таком случае, вы, без сомнения, можете дать мне необходимый адрес, адрес одного важного господина.

— Очень может быть! Кто этот важный господин?

— Герцог де Латур-Водье.

Лакей засмеялся.

— Что я сказал смешного? — спросил Жан Жеди, несколько сконфуженный и думая, что лакей смеется над ним.

— Я смеюсь не над вашим вопросом, а над случаем…

— Над каким?

— Вот видите это черное купе, запряженное двумя вороными лошадьми?

— Конечно.

— Видите кучера и лакея в траурной ливрее?

— Отлично вижу.

— Ну, так это экипаж и прислуга герцога де Латур-Водье, адрес которого вам нужен.

— Да, действительно, случай очень забавный, — сказал Жан Жеди, улыбаясь от удовольствия. — Благодарю вас за сведения, надо сознаться, что мне посчастливилось.

Он направился с фуражкой в руке к высокому малому, выездному лакею герцога де Латур-Водье, и сказал:

— Я сейчас узнал, сударь, что вы имеете честь служить у герцога де Латур-Водье.

— Действительно, — снисходительным тоном ответил лакей.

— Вы здесь ждете герцога?

— Да, мы отвезем его в сенат.

— В таком случае, он должен сейчас выйти?

— Да, конечно.

— И я могу его видеть?

— Конечно.

— И говорить с ним?

— Ну, это другое дело. Герцог не имеет обыкновения разговаривать на улице. Но какого черта вам от него нужно?

— Я сын одного из старых слуг его покойного отца и хотел бы попросить местечко на конюшне.

— В качестве кого?

— Я хотел бы получить место конюха.

— У нас нет свободного места конюха, но если герцог вспомнит о вашем отце, он, может быть, согласится подумать о вас. Но в ваших интересах я дам вам один совет.

— Буду очень благодарен.

— Не говорите с герцогом здесь. Отправьтесь на улицу Святого Доминика. Вы придете туда пешком в одно время с нами.

— А дом герцога на улице Святого Доминика?

— Разве вы этого не знали?

— Отец говорил мне, но у меня такая плохая память! Впрочем, благодарю вас за совет: я последую ему, но все-таки подожду здесь, пока герцог выйдет. Мне хочется знать его в лицо.

— Как вам угодно.

В эту минуту какой-то человек, по-видимому, чиновник, вышел из министерства и направился к фиакру, стоявшему сзади. Он машинально взглянул на Жана Жеди, вздрогнул и, остановившись, стал разглядывать со странной настойчивостью. Затем, очевидно убежденный, что не ошибается, он вернулся назад и взял его за руку.

Последний, совесть которого была неспокойна, почувствовал страх и, пытаясь его скрыть, придал своему бледному лицу выражение удивления.

— Вам угодно что-нибудь от меня? — спросил он.

— Я хочу сказать вам два слова, — проговорил Жобен, только что передавший в собственные руки начальнику отделения иностранных дел присланный ему пакет.

— Два слова — мне? — повторил Жан Жеди, стараясь освободить свою руку. — По всей вероятности, тут ошибка. Я вас не знаю.

— Напротив, я вас отлично знаю.

— Не может быть!

Жобен наклонился и сказал вполголоса:

— Вы — Жан Жеди по прозвищу Соловей. Отпираться бесполезно, я узнал вас с первого взгляда.

— Предположим, что я Жан Жеди, а кто вы?

— Полицейский агент.

— Ну так что же? Я отсидел свой срок и вышел из-под надзора полиции. Я заплатил мой долг правосудию и теперь не имею никаких счетов с полицией. Что вы хотите мне сказать?

— Я? Ровно ничего. Господин Доварель, следователь, желает поговорить с вами и поручил мне привести вас в его кабинет.

— А если я не пойду?

— Вы думаете?

— Я в этом уверен.

И он сделал усилие вырваться, но Жобен крепко держал его.

— Поверьте мне, не делайте скандала. У меня есть приказ об аресте, следуйте за мной.

— У вас есть приказ об аресте? — с испугом повторил Жан Жеди.

— Да. Хотите посмотреть?

— Нет никакой надобности. Но по поводу чего этот приказ?

— Я не знаю, вы должны знать лучше меня.

— Я ничего не делал…

— Вы скажете это судебному следователю, и он вас отпустит.

В это время два городских сержанта, стоявших на углах министерства, заметив, что происходит что-то необычное, подошли. Полицейский агент сделал им знак.

— Я — Жобен, — сказал он.

Это имя было хорошо известно, сержанты поклонились.

Жобен продолжал:

— Я имею приказ арестовать вот этого молодца, который, кажется, собирается сопротивляться, поэтому я требую помощи.

— Не трудитесь, — прошептал Жан Жеди, — я готов следовать за вами.

— Да, надеясь бежать, — возразил Жобен, — но меня не обманешь: я приму предосторожности.

Полицейские стали по обеим сторонам Жана Жеди, а Жобен вынул наручники.

— Это, в случае надобности, сделает вас послушным, — продолжал он. — Но я надеюсь, что мы обойдемся и без них. Один из сержантов сядет с нами в карету и проводит вас в префектуру.

Побежденный Жан Жеди опустил голову.

«Какое несчастье, — думал он, — меня арестовывают неизвестно почему и лишают благоприятного случая посмотреть на герцога де Латур-Водье!»

Показания Клода Ландри быстро принесли свои плоды, и случай избавил Жобена от надобности отправиться в тот же вечер на улицу Винегрие.

Полчаса спустя Жан Жеди был уже в полицейской префектуре.

— Черт возьми! — шептал он, ходя по пустой зале. — Может быть, мщение и богатство были так близки и вдруг — меня арестовывают. Этот арест должен иметь причину! Но какую? Дело этой ночи? Невозможно, так как я ничего не украл! К тому же, как можно угадать, что это я входил в дом?… Все время я работал один, следовательно, никто не мог меня продать… Тут должна быть какая-нибудь ошибка: меня принимают за другого! В сущности, я белее снега… Мне нечего бояться… И полицейский был прав, когда, смеясь, сказал, что следователь сейчас же отпустит меня.

Жан Жеди мало-помалу так увлекся, что начал говорить почти вслух и не слышал, как дверь отворилась и снова затворилась.

Кто-то положил ему руку на плечо.

Он поспешно обернулся: перед ним стоял бывший нотариус.

— Гусиное перо! — прошептал Жан Жеди.

— Да, мой милый. Я удивлен, найдя тебя здесь так скоро.

— Так скоро? — повторил с удивлением Жан Жеди. — Значит, ты знал, что я должен сюда приехать?!

— Конечно.

— Каким образом?

— После того, что мне сказал Ландри, я был в этом убежден.

— Что же это значит?

— Это значит, что Ландри донес на тебя. О! Совершенно против моего желания! Я делал все, чтобы помешать ему.

— Он, значит, на меня сердит?

— Страшно.

— Почему?

— Он воображает, что по твоей милости нас арестовали в «Серебряной бочке», что ты хотел один заняться делом на улице Берлин…

— Это неправда!… — вскричал Жан Жеди.

— Я в этом убежден, но он вбил себе это в голову и не слушает ничего.

— Но мы никогда вместе не работали, он не знает про меня ничего! Что он мог сказать?

— Я не знаю! Твое дело угадать и быть настороже, чтобы приготовиться отвечать на все.

— А! Негодяй! Он здесь?

— Нет, его уже водили к следователю, а затем отвезли в дом предварительного заключения.

— Хорошо, — проговорил Жан Жеди, сжимая кулаки. — Если я только попаду в одну с ним тюрьму, то ему придется плохо!

— Полно, не сердись так, — продолжал нотариус, не терпевший никаких ссор. — К чему тебе послужит, если ты убьешь его? Будет только тебе хуже. Успокойся и поговорим.

— Пожалуй!

— Во всяком случае, ты сам виноват. Если бы ты пришел в «Серебряную бочку», то не случилось бы ничего дурного.

— Я был там.

— Значит, ты опоздал?

— Да, я пришел в минуту, когда полиция вас уводила. Я видел, как вас вели, но я не мог прийти раньше.

— И это верно? — нерешительно спросил нотариус. — Это верно, что ты нас не продавал?

Глаза Жана Жеди налились кровью, и бледное лицо приняло ужасное выражение.

— Я никогда не продавал своих товарищей. Я не такой подлец, как Ландри! Если ты считаешь меня способным на низость, то, поверь мне, не повторяй этого, а то я тебя задушу.

Бывший нотариус побледнел и поспешно отступил.

— Нет! Нет! — прошептал он. — Я не верю, даю тебе честное слово. Ты честный малый, и я повторял это Ландри на все лады.

— Давно бы так, — сказал Жан Жеди, немного успокоившись.

— Но надо сознаться, что твое отсутствие могло показаться странным. Это-то и заставило Ландри предположить, что ты хочешь один заняться задуманным делом.

Жан Жеди пожал плечами:

— Филь-ан-Катр дурак. Это дело физически невозможно провернуть одному. Вы должны были подумать об этом.

— Правда! Но неудача ударила ему в голову. Какое несчастье! Мы имели в перспективе прелестное дело, в особенности с герцогом де Латур-Водье.

Жан Жеди нахмурил брови. Слова бывшего нотариуса напомнили ему его разбитые надежды.

— Это правда, ужасное несчастье!

Вошедшие сторожа прервали разговор двух друзей, позвав их обедать.

Было около девяти часов вечера.

Герцог Жорж, пообедав вместе с сыном, с довольно озабоченным видом ушел к себе в кабинет. Сев у камина, он позвонил.

В комнату сейчас же вошел лакей.

— Фердинанд, — сказал сенатор, — я жду одного человека, он явится, вероятно, между девятью и десятью часами. Его имя Тефер. Скажите швейцару, чтобы его проводили ко мне тотчас же.

— Слушаюсь, герцог.

— Где вечерние газеты?

— На письменном столе.

— Хорошо.

Лакей ушел, герцог сел к письменному столу и стал читать газеты, но скоро бросил.

Очевидно, его беспокоили мрачные мысли: губы слегка шевелились, произнося какие-то слова.

«Ужасное прошлое! Проклятое прошлое! — говорил себе сенатор. — Я, герцог де Латур-Водье, стоявший так высоко по своему имени, богатству и влиянию, должен постоянно бояться… Я многим пожертвовал, чтобы получить титул и состояние, которое доставило мне так мало счастья!… Какой злой гений толкал меня к преступлению?… Клодия! Клодия! Ты — демон с ангельским лицом, сделавший из меня раба, ты воспользовалась моей слабостью, чтобы превратить меня в мошенника и убийцу! Клодия! Если я еще жив и свободен, то обязан этим только случаю или, лучше сказать, чуду!…

В последнее время я почти забыл про Клодию. Я думал и надеялся, что она умерла, но несколько слов этого человека на кладбище Монпарнас доказывают, что она жива и что какой-то мститель извлечет ее из окружающего мрака и использует против меня!… Но чего он хочет? Что, если он не солгал и имеет доказательства? Выдать меня правосудию? Это невозможно. Он не может надеяться на мое обвинение, значит, хочет только во что бы то ни стало восстановить доброе имя невиновного!… Но это позор для меня, так как объявят имена настоящих убийц, которых не может покарать закон, но осудит общественное мнение!…»

Герцог закрыл лицо руками и продолжил решительным тоном:

— Нет, ужасная тайна снова должна вернуться во мрак, и горе тому, кто захочет извлечь ее на свет!…

Прежде чем продолжить рассказ, мы считаем необходимым вернуться к событиям прошлого, на которые намекали Жан Жеди, Рауль Бриссон, Рене Мулен, Анжела Леруа, мистрисс Дик-Торн и Жорж де Латур-Водье.

В 1835 году старый холостяк, доктор Леруа, жил в Брюнуа один со старой служанкой, вполне преданной ему и управлявшей всем его хозяйством. Эту женщину звали Сюзон.

У доктора был единственный родственник — племянник Поль Леруа, женатый, отец двоих детей, очень искусный механик и изобретатель, мечтавший, как и все изобретатели, о славе и богатстве.

В один ноябрьский вечер, когда доктор собирался сесть за стол, конюх из гостиницы «Белая лошадь» — единственной гостиницы в Брюнуа — принес ему письмо без подписи.

«Доктора Леруа просят, не теряя ни минуты, прийти на виллу, принадлежащую вдове Ружо-Плюмо.

Доктора Леруа ожидают с нетерпением и примут с благодарностью. Но его просят спешить, так как дело идет о жизни».

Старый доктор через Сюзон знал про двух путешественниц, которые за два дня до этого сняли меблированную виллу вдовы Ружо-Плюмо.

Кто были эти путешественницы, никто не знал, но последние слова записки: «дело идет о жизни» не позволяли доктору колебаться — он должен был сейчас же идти по этому призыву.

Несмотря на просьбы старой служанки, он надел свой еще мокрый плащ и под проливным дождем отправился в указанный дом.

Служанка сейчас же ввела его к полной женщине, и после первых приветствий мадам Амадис — так звали эту особу — потребовала, чтобы доктор честью поклялся, что никогда, ни при каких обстоятельствах ничего не скажет о причинах, которые требовали его присутствия.

Но доктор, испуганный таким началом, отказался дать подобную клятву, не зная, в чем дело, и хотел уже уйти. Но так как его присутствие было необходимо, новая жилица вдовы Ружо-Плюмо согласилась объясниться.

Флоре Розалии Шошуа, дочери прачки и неизвестного отца, вдове Амадиса Парпальо, бывшего поставщика императорской армии, было около тридцати пяти лет. Она была богата и жила в прекрасном доме на улице Сен-Луи в Марэ.

Эта, в сущности, добрая женщина не отличалась умом и постоянно мечтала быть замешанной в какую-нибудь интересную историю, которые так часто встречаются в книгах и так редки в действительной жизни. Но случай оказал ей большую услугу, и ее желание исполнилось.

Во втором этаже дома мадам Амадис жил некто Дерие, отставной полковник и кавалер ордена Почетного легиона. Дерие ушел в отставку после падения Наполеона, которому верил, как Богу, и, естественно, принимал участие во всех бонапартистских заговорах, столь частых во Франции с 1815 года.

У полковника была дочь, прелестная и добрая, как ангел. Воспитанная в Сен-Дени, она, закончив образование, вернулась в родительский дом.

Старый служака очень часто не бывал дома, и Эстер, оставаясь одна, сильно скучала.

Дерие, не зная прошлого своей хозяйки, мадам Амадис, и не подозревая в ней более чем сомнительную нравственность, которая являлась результатом той жизни, какую вдова вела до свадьбы, видя в ней только женщину немного странную и с претензиями, но имеющую приличное положение, решился поручать ей свою дочь на то время, когда отсутствовал.

У мадам Амадис был открытый дом, экипаж и ложа в опере.

Однажды, не имея возможности сама ехать в театр, она предложила свою ложу полковнику, который согласился из-за дочери.

В тот вечер в опере был молодой герцог Сигизмунд де Латур-Водье. Он увидел Эстер и влюбился с первого взгляда. Он пожелал узнать, кто эта молодая девушка — и узнал.

Но встреча и любовь должны были быть началом ужасной драмы.

Пэру Франции не стоило никакого труда быть принятым у мадам Амадис, которая была польщена визитом такой важной особы.

При ближайшем знакомстве с Эстер страсть герцога только усилилась, но к этой страсти не примешивалось ни малейшей дурной мысли. Он и не думал сделать мадемуазель Дерие своей любовницей, а хотел жениться.

К несчастью, между молодыми людьми была пропасть, которой суждено было стать почти непроходимой, вследствие некоторых предрассудков.

Сигизмунд сообщил своей матери, вдовствующей герцогине де Латур-Водье, о своей любви к дочери полковника и желании жениться на ней. Герцогиня обожала сына и страстно желала видеть его женатым, поэтому сначала она обрадовалась, но, когда узнала фамилию девушки, разгневалась. Действительно, этот союз, по ее мнению, был невозможен.

Жан Дерие, отец полковника, был адвокатом в парламенте и заседал в Конвенте вместе с Робеспьером. Он подал голос за смерть Людовика XVI.

Итак, Эстер, любившая герцога-роялиста, была внучкой цареубийцы!

Герцогиня ответила Сигизмунду, что подобный брак будет для него неизгладимым позором и что она предпочла бы его смерть.

Герцог понял, что ему никогда не поколебать этой твердой решимости, и постарался вырвать из своего сердца любовь. Но результат подобной борьбы можно было предвидеть заранее.

Сигизмунд скоро признался себе в поражении и снова явился к мадам Амадис, чтобы увидеться с Эстер, с которой поклялся не видеться более.

Мадам Амадис очень покровительствовала этой романтической страсти и постоянно устраивала свидания молодым людям наедине.

Эстер была невинна, но она любила Сигизмунда; Сигизмунд был, конечно, честный человек в полном значении этого слова, но он обожал Эстер. Однажды вечером бедная девушка отдалась своему любовнику.

Но Сигизмунд не принадлежал к числу людей, совесть которых легко мирится с дурными поступками, внушенными страстью. Он сказал себе, что совершил почти преступление, воспользовавшись невинностью семнадцатилетней девушки, и твердо решил загладить свою вину.

— Дорогая! — сказал он. — Осушите ваши слезы, клянусь моей честью, вы будете герцогиней де Латур-Водье!

Прошло три месяца, и девушка не напоминала Сигизмунду этого обещания, но однажды сказала ему с печальной улыбкой:

— Сдержите ваше слово, друг мой, дайте имя нашему ребенку.

Сигизмунд не остался глух к словам своей возлюбленной, он бросился в ноги матери, но герцогиня была непреклонна.

Герцог хотел обойтись без ее позволения, но Эстер не соглашалась войти в семейство, которое не желало ее принять.

Она стала скрывать слезы и страдала молча.

Прошло полгода.

Роковой срок приближался.

Эстер могла скрывать свое положение от отца, только подвергая опасности здоровье.

Мадам Амадис, поневоле посвященная в результаты минутного забвения, сначала была в сильном волнении, но в то же время желала во что бы то ни стало помешать полковнику узнать об ужасной тайне.

Ей удалось добиться от него позволения взять с собой Эстер на несколько дней в деревню. Таким образом, она привезла ее в Брюнуа, где принуждена была рассказать все доктору Леруа.

Последний честью поклялся хранить молчание и был проведен к Эстер, в которой заметил сильную слабость.

Затем, так как его присутствие не было необходимо, он вернулся домой, сказав, что явится по первому требованию.

У молодого пэра Франции был младший брат, маркиз Жорж де Латур-Водье, который не бывал в доме матери вследствие своего дурного поведения. В тридцать лет Жорж успел уже злоупотребить всеми удовольствиями.

Управляемый любовницей, очень красивой, но развращенной до глубины души, по имени Клодия Варни, он должен был исполнять ее невероятные требования и, истратив до последней копейки наследство отца, наделал много долгов, прибегая иногда к низким и бесчестным средствам.

Но скоро и этих средств нельзя было изыскать: с минуты на минуту можно было ожидать, что он останется без гроша, и в весьма скором будущем ему угрожала нищета и даже более, так как многие честные торговцы, обманутые маркизом, собирались обвинить его в мошенничестве. На герцогиню-мать он не мог рассчитывать, так как она, выведенная из себя его поведением, не хотела про него слышать. И если при жизни она и не думала прийти к нему на помощь, то по смерти, по всей вероятности, должна была оставить все состояние старшему сыну.

Клодии и Жоржу оставалась только одна надежда — на смерть Сигизмунда, но герцог был в цвете лет и обладал отличным здоровьем.

Если бы он не женился, какой-нибудь случай — охота, падение с лошади или удар шпагой на дуэли — мог дать Жоржу титул герцога и миллионы.

Понятно, что при таких условиях Клодия наблюдала за всеми поступками молодого пэра. Она узнала про любовь Сигизмунда к мадемуазель Дерие, угадала ее беременность и следила за связью любовников до того дня, когда мадам Амадис привезла Эстер в Брюнуа, где рождение ребенка должно было навсегда уничтожить последнюю надежду Жоржа, так как герцог, несомненно, признает этого ребенка и, может быть, даже узаконит его женитьбой.

Клодия сообщила Жоржу все, и они вместе составили ужасный план, для исполнения которого приехали в Брюнуа и поселились в гостинице «Белая лошадь».

В тот вечер, когда мадам Амадис вызвала доктора, Клодия, переодетая мужчиной, следила за ним до самого дома вдовы Ружо-Плюмо и затем до его собственного жилища.

В ту минуту, когда он отворял дверь в сад, она решительно подошла к нему, потребовав сейчас же поговорить с нею, в чем доктор не мог ей отказать.

Клодия, судя обо всех по себе, без всяких предисловий пошла к цели.

«Доктор, — сказала она, — я знаю, что вам со дня на день придется принимать роды. Женщина, которая разрешается от бремени, между жизнью и смертью, следовательно, и жизнь ребенка висит на волоске. Если мать умрет и ребенок последует за нею, это будет ваше».

И она положила на стол десять билетов по тысяче франков.

Старый доктор не сразу понял это чудовищное предложение и спрашивал себя: не спит ли он?

Но скоро удивление уступило место негодованию, и Леруа, вооружившись заржавленным пистолетом, выгнал из дома негодяя, считавшего его способным на убийство и осмелившегося сказать ему это в лицо.

Клодия отправилась к Жоржу.

Одна часть ее чудовищного плана не удалась, но она решила попробовать все.

Теперь самое главное состояло в том, чтобы узнать, когда наступят роды, а так как ничего нельзя было узнать от прислуги мадам Амадис без определенного риска, которая привезла только одну преданную горничную, то Клодия решила обойти это препятствие.

— Мы не должны оставлять без присмотра Брюнуа, пока у Эстер не родится ребенок, — сказала она Жоржу. — Так как мы не можем помешать ему жить, то, по крайней мере, можно узнать, кому его поручат.

— Итак, нам придется жить в этой несчастной гостинице? — спросил Жорж.

— Нет, завтра же утром ты снимешь в деревне какой-нибудь домик на две недели и заплатишь вперед, а затем отправишься в Париж, чтобы привезти мне женское платье. После твоего возвращения, то есть вечером, мы переедем.

— Не можешь ли ты на такое короткое время довольствоваться мужским костюмом?

— Конечно, могла бы, если бы мне не надо было никуда выходить.

— Ну и что?

— Я могу встретить доктора Леруа на улице в Брюнуа, в особенности недалеко от дома Эстер, и, если я буду одета мужчиной, он непременно узнает меня, чего во что бы то ни стало нужно избежать.

— Ты совершенно права.

— Ты знаешь, что я всегда права, дорогой Жорж, поэтому тебе не мешало бы навсегда покончить со спорами. Всякий спор излишен, когда в конце концов приходится уступать.

Действительно, Жорж постоянно повиновался своей повелительнице и если иногда спорил, то только для виду.

Рано утром маркиз де Латур-Водье вышел из гостиницы и отправился искать сдающийся дом. Через час он вернулся, сказав, что нашел маленький домишко рядом с садом виллы вдовы Ружо-Плюмо.

— В случае надобности, — прибавил он, — через забор легко перескочить.

Он заплатил за две недели вперед и принес ключи.

— Отлично, — сказала Клодия. — Теперь поезжай в Париж.

В ту минуту, когда Жорж приказал оседлать коня, он увидел во дворе молодого кучера фиакра, который запрягал двух кляч.

Кучера звали Пьер Лорио, и его фиакр номер 13 привез накануне в Брюнуа мадам Амадис, Эстер Дерие и горничную.

Пьер Лорио возвращался в Париж без седоков, и Жорж дал ему десять франков, чтобы он отвез его.

Предложение было принято с радостью.

Около девяти часов Клодия услышала стук лошадиных копыт и, подойдя к окну, к большому удивлению узнала в приехавшем всаднике герцога Сигизмунда де Латур-Водье.

Молодой человек спросил дорогу на виллу Ружо-Плюмо и, не теряя ни минуты, отправился в указанном направлении.

Клодия нахмурилась: положение, видимо, усложнялось. Правда, Сигизмунд оставил гостиницу, но он мог вернуться в одно время с братом Жоржем, присутствие которого в Брюнуа могло показаться ему подозрительным.

С наступлением вечера Клодия вышла из дома навстречу любовнику. В двухстах шагах от последних домов Брюнуа она остановилась, а в восемь часов приближающийся свет фонарей и стук колес дал ей знать о приближении экипажа.

Клодия при свете фонарей узнала Жоржа и закричала. Маркиз вышел и подошел к ней.

В нескольких словах она сообщила, что произошло.

— Черт возьми! Что нам делать? — прошептал Жорж.

— Не надо ходить в гостиницу сегодня вечером, а прямо отправимся в снятый тобой дом.

Жорж сел в экипаж вместе с Клодией и приказал кучеру ехать.

Он остановился перед домом более чем скромной наружности, вынул большую картонку с платьями и корзинку со съестными припасами и вином, получил условленную плату и, повернув лошадей, сейчас же отправился обратно в Париж.

Жорж открыл дом, внес привезенные вещи и зажег свечу.

Клодия же отправилась осматривать новое жилище, в котором рассчитывала провести несколько дней. По узкой и крутой лестнице она поднялась на второй этаж.

Поставив свечку на стол в одной из двух спален, она подошла к окну, отдернула коленкоровую занавеску и выглянула. Жорж сказал правду: из окна был виден сад вдовы Ружо-Плюмо, и так как листья уже опали, то был виден и дом.

Два окна ярко освещались лампой и горевшим камином. Сквозь прозрачные занавески было видно почти все, что происходило в комнате.

— Это место восхитительно, — сказала Клодия, — и было бы еще лучше, если бы у меня был бинокль.

— Вот он, — протянул Жорж. — Я нарочно привез его для тебя.

— Ты подумал обо всем, я очень рада.

Бинокль, сейчас же наведенный на окна, позволил ей присутствовать при зрелище для нее довольно интересном.

Мадам Амадис, сверкая драгоценностями, точно витрина ювелирного магазина, сидела в кресле у камина и с жаром что-то говорила.

Сигизмунд де Латур-Водье ходил большими шагами по комнате. Вдруг он остановился перед доктором Леруа и начал что-то с жаром говорить ему, а через несколько секунд мадам Амадис поспешно встала, тогда как герцог и доктор подошли к постели, на которой лежала Эстер.

— Мы хорошо сделали, что пришли, — прошептала Клодия, — нет сомнения, что роды приближаются.

И они действительно настолько приблизились, что настали через пять минут.

Измученная Эстер громко вскрикнула, и на этот крик ответил слабый плач ребенка. Доктор Леруа, наклонившийся к больной, выпрямился и, подавая слабое создание молодому герцогу, дрожавшему от волнения, сказал:

— Поздравляю вас с сыном, герцог.

Выражение радости сверкнуло в глазах Сигизмунда, но беспокойство взяло верх. Состояние его возлюбленной казалось ему опасным. Он молча взглянул на доктора.

Последний увел его в соседнюю комнату и не скрыл, что разделяет его опасения.

Эстер находилась в смертельной опасности. Спасение было возможно, но доктор не решался положиться на собственные знания и требовал приглашения знаменитого доктора.

Герцог бросился к дверям, чтобы скорее ехать в Париж, но вдруг остановился и вернулся. Когда он обменялся с Леруа несколькими словами, старый доктор оставил дом, а герцог де Латур-Водье подошел к постели Эстер и взял ее за руку…

— Это неожиданное исчезновение доктора скрывает что-то, — сказала Клодия. — Что там может происходить?

Но неуверенность ее и Жоржа продолжалась около получаса.

По прошествии этого времени дверь снова отворилась, и в комнату вошел Леруа в сопровождении священника.

— А! — с восторгом вскричала Клодия. — По всей вероятности, Эстер умирает!

Любовница Жоржа ошиблась только наполовину: опасаясь смерти Эстер, Сигизмунд хотел узаконить своего ребенка женитьбой.

Священник выслушал исповедь несчастной девушки и дал ей отпущение грехов. Он окрестил сына пэра Франции под именем Пьера Сигизмунда Максимилиана. Затем ввели свидетелей, крестьян Брюнуа, и минуту спустя Эстер Элеонора Дерие стала герцогиней де Латур-Водье.

Клодия Варни, онемевшая от ярости, присутствовала при этом зрелище.

— Обвенчаны! — пробормотала она глухим голосом, обращаясь к Жоржу. — Понимаешь ли ты — обвенчаны!

— Обвенчаны! — вскричал маркиз.

— Да, но этот брак недействителен.

— Почему?

— Потому что не были выполнены законные формальности.

— Но закон дозволяет такие браки. Этот брак неоспорим и узаконивает ребенка.

— В таком случае, все для нас погибло.

— Может быть.

— На что же ты надеешься?

— Я не знаю, но прежде чем отчаиваться, надо подождать.

И Клодия снова встала на свой наблюдательный пост.

Она видела, как Сигизмунд обнял Эстер и сына, пожал руку доктору, взял лежавшие на стуле шляпу, хлыст и перчатки и поспешно вышел из комнаты.

Клодия вскрикнула и, не отвечая на вопросы Жоржа, бросилась вон из дома и побежала в гостиницу «Белая лошадь». Сигизмунд опередил ее не более чем на пятьдесят шагов.

Герцог вышел во двор и отдал приказания.

Клодия спряталась за дверью.

Через пять минут Сигизмунд выехал верхом и поскакал во весь опор.

— Он едет в Париж, — решила куртизанка. — У нас целая ночь, чтобы действовать.

Ворота оставались полуоткрытыми, Клодия проскользнула во двор и прошла в сарай, в котором еще утром заметила старое крестьянское платье, ощупью она надела его поверх своего костюма и, взяв другую блузу и фуражку, направилась к вилле вдовы Ружо-Плюмо. Она позвонила у дверей.

Ей отворила горничная.

— Доктор Леруа у вас? — спросила Клодия, изменив голос.

— Да, у нас. Что вам надо?

— Скажите ему, чтобы он скорее шел домой: его старую служанку разбил паралич. Ей очень плохо. Прощайте.

И Клодия поспешно удалилась.

Минуту спустя взволнованный доктор поспешно шел домой.

Клодия уже соединилась с Жоржем.

— Что это за маскарад? — вскричал он, увидев ее.

Вместо ответа молодая женщина подала принесенный ею сверток.

— Одевайся скорее!

Жорж повиновался.

— А теперь, — прибавила она, — возьми сажи из камина и выпачкай лицо.

Это также было сделано.

— Идем.

— Куда же?

— На виллу Ружо-Плюмо, чтобы украсть бриллианты этой толстой Амадис.

— Украсть? — с удивлением повторил Жорж.

— Кража только предлог. В сумятице ты погасишь свечи, какая-нибудь мебель упадет на колыбель ребенка — и все будет кончено. Что касается Эстер, то, кажется, она умирает, и нам нечего ею заниматься.

Через несколько секунд союзники уже перелезали через забор. Садовая лестница была приставлена к дому. Она почти доходила до окон комнаты Эстер.

— Иди, — сказала Клодия.

Жорж поспешно поднялся по лестнице, ударом плеча выломал оконную раму и вскочил в комнату. Под покрывавшими его лохмотьями, с выпачканным сажей лицом, он был отвратителен.

Два испуганных крика встретили его. Мадам Амадис бросилась в угол, а Эстер, вне себя от страха, до половины приподнялась в постели.

Жорж выполнил совет Клодии: надо было заставить думать, что в виллу ворвались воры. Поэтому он сорвал несколько драгоценностей с корсажа мадам Амадис и, отступив, погасил лампу.

Комната осталась освещенной только огнем камина. Тогда любовник Клодии направился к колыбели ребенка. Он уже подошел к ней и готов был бросить ребенка и растоптать ногами, как вдруг Эстер, умиравшая за минуту перед этим, бросилась на него, как львица, чтобы защитить своим телом колыбель. Она вскрикнула задыхающимся голосом:

— Негодяй! Ты не тронешь его!

Он хотел оттолкнуть ее и поднял кулак, чтобы ударить в грудь, но молодая женщина избежала удара и в припадке ярости, доходившей до безумия, своими нежными руками схватила маркиза за горло и сжала его точно в тисках.

Мадам Амадис, оправившись от первого испуга, громко закричала:

— Воры! Убийцы! Помогите!…

В то же самое время у дверей виллы кто-то громко позвонил.

Жорж, почти задыхаясь, напрасно старался вырваться: никакая сила не в состоянии была разжать тонкие пальцы Эстер.

Клодия все слышала и угадала то, чего не видела, и поспешно поднялась по лестнице.

Жорж почти задыхался. Куртизанка, не колеблясь, вынула из кармана пистолет и выстрелила в Эстер.

Несчастная сейчас же выпустила маркиза и, вскрикнув, окровавленная упала на пол.

Маркиз поднялся.

В глазах все кружилось, он шатался и с трудом держался на ногах.

Клодия довела его до окна, и они исчезли в темноте в ту самую минуту, как доктор Леруа входил в комнату вместе со служанкой.

Он зажег свечу и понял цель мистификации, жертвой которой стал.

Эстер, залитую кровью, уложили в постель. Она была в обмороке, но ее рана не представляла ни малейшей опасности, так как пуля только оцарапала щеку.

Мадам Амадис бросилась к ребенку. Бог спас его. Он спокойно спал в колыбели.

У Жоржа сохранился только инстинкт самосохранения. Клодия увлекала его за собой, и он машинально повиновался.

Вернувшись домой, он опустился в кресло и поднес руки к шее, на которой ногти Эстер оставили синие знаки.

Куртизанка дала выпить маркизу стакан мадеры, вытерла кровь, сочившуюся из ссадин, и велела вымыть лицо. Так как воды не было, ее заменила бутылка шампанского.

Блузы и фуражки были брошены в огонь, и всякие материальные доказательства преступления исчезли вместе с ними.

— Теперь идем, — сказала Клодия.

— Куда?

— В гостиницу «Белая лошадь», где у нас есть комната. Никто не увидит, как мы войдем, и если бы стали производить следствие, наше алиби будет доказано.

Рано утром почтовый экипаж, запряженный взмыленными лошадьми, остановился у дверей гостиницы. В этой карете ехал герцог Сигизмунд и два знаменитейших доктора Парижа.

Доктор Леруа с волнением встретил их и рассказал, что произошло ночью.

Эстер спала лихорадочным сном. Капли крови выступали из-под повязки, наложенной на ее рану.

Сигизмунд, пораженный в сердце, без сил опустился в кресло и заплакал.

Доктора подошли к постели Эстер, осмотрели ее и задали несколько вопросов доктору Леруа, как вдруг Эстер проснулась и села.

На губах ее была улыбка, она оглядывалась вокруг бессмысленным, но веселым взглядом и затем запела.

— Она спасена, — сказал один из докторов, — но не торопитесь радоваться, герцог: она сошла с ума.

В тот же самый день Сигизмунд принял важное решение. Его благородство не позволяло ему скрывать дольше от полковника Дерие то, что случилось, и он сказал себе, что место старика — у постели дочери, ставшей герцогиней де Латур-Водье, поэтому он отправился в Париж на улицу Вандом.

Ворота дома мадам Амадис были обтянуты черным: из него выносили гроб.

Герцог мимоходом спросил, кто умер.

— Полковник Дерие, — ответили ему.

Это была правда.

Накануне утром полицейский комиссар в сопровождении агентов, одетых в штатское, появился в квартире старого солдата.

Он пришел арестовать его по обвинению в заговоре против правительства. Узнав это, полковник упал, пораженный параличом…

Прошла неделя, Эстер становилось все лучше и лучше если не нравственно, то физически, но ее тихое безумие казалось неизлечимым.

Сигизмунд уже принимал меры, чтобы отвезти ее в Париж, и так как мадам Амадис, невольная причина несчастий бедной девушки, предложила навсегда оставить ее у себя, то герцог согласился.

Он думал: «Если бы Эстер осталась в полном рассудке, я имел бы мужество броситься к ногам матери и сказать: «Она теперь ваша дочь, вы должны благословить и любить ее». Но Эстер — безумна, поэтому надо подождать».

Но оставался ребенок. Сигизмунд просил доктора Леруа взять на себя заботы о неизвестном потомке знаменитого имени, о будущем наследнике громадного состояния, стать его сторожем, поддержкой, почти отцом.

Испуганный такой большой ответственностью, доктор сначала отказался, но Сигизмунд обратился к сердцу старика, обрисовав печальное положение бедного ребенка, более покинутого, чем сирота, и Леруа, добродушнейший из людей, был не в состоянии противиться подобным аргументам; он растрогался и согласился, но не захотел взять никакого вознаграждения.

Герцог не стал настаивать, но только просил никогда не произносить его имени, если придется объяснять присутствие новорожденного в доме.

Доктор обещал молчать; а когда он давал обещание, то можно было ручаться, что он его исполнит.

В конце недели мадам Амадис и Эстер отправились в Париж в экипаже, которым правил сам герцог, чтобы избегнуть всякой нескромности.

Доктор, доставший в Вильневе молодую, здоровую кормилицу, вернулся домой с ребенком на руках.

В тот же вечер, укладывая спать своего питомца, кормилица нашла в белье запечатанный конверт, который передала доктору.

На конверте была надпись: «Доктору Леруа».

В нем было двенадцать тысяч франков с запиской от Сигизмунда, который писал, что эти деньги — годовая плата за воспитание ребенка.

Получив деньги, Леруа спрятал их, не сказав о них даже Сюзон, старой служанке.

В это время Клодия и Жорж не оставляли еще гостиницу «Белая лошадь» и знали, что Эстер, сошедшая с ума, вернулась в Париж в обществе мадам Амадис. Они также знали, что сын Сигизмунда отдан на воспитание доктору.

Так как они знали все, дальнейшее пребывание их в Брюнуа делалось бесполезным.

Жоржу хотелось бы не оставлять деревню, не уничтожив ребенка, но Клодия на этот раз, как и всегда, заставила его повиноваться.

— Когда наступит время, — сказала она, — ребенок исчезнет без всякой опасности для нас. Рассчитывай на меня, Жорж, и не сомневайся в том, что я тебе обещаю: ты будешь герцогом! Будешь пэром Франции, единственным наследником богатств де Латур-Водье!

Час спустя куртизанка и маркиз навсегда оставили гостиницу «Белая лошадь», чтобы вернуться в Париж.

Абелю, сыну Поля Леруа, в то время было пять лет, Берте — три, а Анжеле, их матери, — двадцать шесть.

Поль Леруа был механиком, воспитанником академии ремесел и искусств. Его занятия и наклонности сделали из него изобретателя, то есть одного из тех людей, которых ожидают нищета и отчаяние, если они остаются непонятыми, но которые, в случае успеха, быстро идут к славе и богатству. К несчастью, Поль Леруа не принадлежал к последней категории. В основанной им большой мастерской многочисленные работники делали под его присмотром различные машины, но их достоинства покупатели отказывались признавать.

Клиенты Поля Леруа были так немногочисленны, что всякая машина, выходившая из его мастерской, стоила ему больше той суммы, за которую он ее продавал.

Ста тысяч франков, полученных Полем от отца, хватило очень ненадолго, и, женившись по любви на прелестной девушке без всякого состояния, он скоро оказался накануне разорения; тем не менее он все еще надеялся, и не без основания, так как закончил изобретение машины, без сомнения, полезной в различных ремеслах, которая могла бы принести значительную экономию.

Эта машина должна была быть представлена комиссии из ученых и ремесленников.

От успеха опыта зависел заказ одного капиталиста, который поднял бы дело Поля.

Маленькая неисправность в машине отложила опыт на несколько дней, но для починки необходимы были деньги, а у Поля их не было.

Он впал в отчаяние от неудачи, постигшей его в ту минуту, когда он был близок к цели. Ему недоставало ста тысяч франков, и тогда он подумал о своем дяде, который был всегда к нему очень добр. Он отправился в Брюнуа и вернулся в тот же вечер с пятьюдесятью луидорами.

Успех был обеспечен; капиталист обещал дать деньги и даже дал немного, чтобы можно было как-нибудь перебиться, желая принудить Поля Леруа уступить свое изобретение за кусок хлеба.

Два года спустя, в сентябре 1837 года, Эстер и мадам Амадис по-прежнему жили на улице Святого Луи. Эстер была сумасшедшей, и, хотя по временам у нее случались проблески рассудка, тем не менее доктора подавали слабую надежду на выздоровление.

Раз в месяц Сигизмунд отправлялся к доктору Леруа, чтобы обнять сына, который быстро развивался.

Мать Сигизмунда хворала, и он видел уже приближение того часа, когда он сможет объявить о своей женитьбе и взять к себе ребенка.

Жорж и Клодия Варни не расставались; они издали следили за внуком и умирающей бабушкой.

Маркиз де Латур-Водье нуждался больше, чем когда-либо. Евреи давали ему деньги только под 80 процентов, да и то считали это безумием.

Тем не менее Клодия не бросала его и, не жалуясь, переносила всевозможные лишения не из-за привязанности к нему, ни даже от беззаботности, а потому, что тайный инстинкт говорил ей, что ее любовник скоро разбогатеет, и она не хотела потерять своей доли.

Наконец дело дошло до того, что маркизу Жоржу пришлось скрываться от своих кредиторов, чтобы избежать тюрьмы.

Жорж и Клодия жили в Нельи, в маленьком меблированном доме, который они сняли под вымышленными именами. Они жили одни и не принимали никого. Клодия была по-прежнему хороша, но маркиз, казалось, постарел на десять лет, и его характер портился по мере того, как седели волосы.

Однажды Клодия вернулась около девяти часов вечера.

— Принесла деньги? — спросил Жорж.

— Нет, ростовщики не дают ничего. Они узнали, что тебе нечего рассчитывать на наследство матери, и не только хотят посадить тебя в тюрьму за долги, но еще думают обвинить в мошенничестве за то, что ты обманул их, говоря о воображаемых ресурсах.

— Значит, я погиб, — с отчаянием прошептал Жорж.

— Нет, я добилась недельной отсрочки.

— Но что я могу сделать за эту неделю?

— Ты можешь разбогатеть.

— Каким образом?

— По милости целой серии комбинаций, родившихся в моем мозгу. Ты знаешь капитана Кортичелли?

— Мнимого неаполитанского дворянина, который так хорошо дерется на шпагах?

— Да, не пройдет и недели, как он убьет твоего брата на дуэли.

— Полно, брат не станет драться с подобной личностью.

— Эта личность сумеет его заставить; положись на него: он уверен в своей ловкости.

— Пожалуй, но когда герцог умрет, останется ребенок. Сигизмунд, наверное, написал завещание.

Клодия вынула из кармана бумажник, а из него — незапечатанное письмо, которое подала Жоржу.

— Узнаешь ты этот почерк? — спросила она.

— Да, конечно; это почерк моего брата. Каким образом письмо попало к тебе в руки?

— Я скажу это, когда ты прочтешь его. Жорж развернул письмо и прочел:

«Дорогой доктор! Непредвиденные обстоятельства изменяют все мои планы. Я еще не знаю, должен ли радоваться или печалиться. Как бы то ни было, я снова нуждаюсь в вашей преданности, которую вы столько раз мне доказали и которой я снова хочу воспользоваться. Будьте завтра вечером в десять часов вместе с ребенком на площади Согласия, около моста. Мой доверенный будет ждать вас с экипажем и привезет к'о мне. Ошибка невозможна, так как этот человек подойдет к вам и назовет вас по имени. Будьте осторожны, как и всегда, не отвечайте на это письмо, потому что ваш ответ не поспеет ко мне вовремя. Пусть никто в Брюнуа не знает причины вашего путешествия. Приезжайте в Париж к условленному времени и не встречайтесь ни с кем раньше меня. Это очень важно. До завтра, дорогой доктор!

Преданный вам герцог С. де Л. В.».

Закончив чтение, Жорж вопросительно взглянул на Клодию. Она объяснила ему, что письмо должно быть передано доктору Леруа, который доверчиво явится на свидание вместе с ребенком.

— Я нашла у тебя одно старое письмо герцога. Моя горничная вскружила голову его лакею, который каждый день носит на почту письма; последнее было у меня в руках пять минут, что позволило мне написать письмо в тех выражениях, в каких всегда пишет герцог старому доктору. Наконец, я нашла в Париже одного нотариуса, который не имеет себе подобного в подделке почерка и за десять луидоров написал мне это послание, текст которого я ему продиктовала.

— Мы спасены! — воскликнул Жорж. — Пошлем письмо и будем ждать.

— Будь спокоен! — ответила Клодия. — Сначала надо заручиться согласием капитана Кортичелли, а затем нам нужен человек, который за несколько золотых избавил бы нас от старика и ребенка.

— Но где найти его?

— В кабаке, у моста Курбвуа…

— А кто за ним пойдет?

— Ты.

— Когда?

— Сегодня ночью.

Около одиннадцати часов переодетый Жорж отправился в дорогу, а Клодия, разбитая усталостью, бросилась на постель и сейчас же заснула; но, как ни крепок был ее сон, она вдруг проснулась от странного шума. Сев на постели, она стала прислушиваться и скоро догадалась, в чем дело: кто-то старался открыть ставню окна в ее комнате.

Клодия была необыкновенная женщина. Она поспешно вскочила с постели, бросила одну из подушек под одеяло, чтобы заставить думать, что на постели кто-то спит, и, взяв пару пистолетов, тихонько вышла в соседнюю комнату, дверь которой оставила полуоткрытой.

Ставня скоро уступила. Вор вырезал кусок стекла, просунул в отверстие руку, открыл окно и влез в комнату.

Это был молодой человек лет двадцати четырех, замечательный своей худобой. Он стал прислушиваться и, не слыша никакого шума, открыл потайной фонарь. На столике около постели лежали золотые часы с цепочкой. Он вынул из кармана нож и намеревался ударить спящего, но Клодия быстро открыла дверь и появилась с пистолетами в руках. Вор хотел бежать, но Клодия, которой пришла в голову странная мысль, остановила его.

— Вы в моей власти, — сказала она, — и, если дорожите жизнью, бросьте нож под кровать.

Вор повиновался. Клодия, продолжая угрожать пистолетами, заставила его войти в темную комнату без окон и заперла за ним дверь. Затем она села, ожидая возвращения Жоржа.

Он вернулся, потерпев полное поражение, так как все мошенники приняли его за сыщика.

— Ну, а я, — сказала Клодия, — нашла то, что ты искал. — Она отправилась к темной комнате и выпустила вора. Его звали Жан Жеди; его обещали не только не выдавать правосудию, а даже дать денег, если он согласится убить, не подвергаясь никакому риску, старика и ребенка.

Он охотно согласился. Жорж и Клодия не доверяли ему и заперли в подвал, где он должен был ждать, пока настанет время действовать. На другой день Клодия условилась с капитаном Кортичелли, который обещал драться с Сигизмундом де Латур-Водье взамен письменного обязательства уплатить ему большую сумму после смерти герцога.

В то время как происходили все эти события, положение Поля Леруа нисколько не улучшилось: он находился в самых стесненных обстоятельствах. Первый заказчик эксплуатировал его открытие и затем бросил его.

Кредиторы добивались его ареста, и ему грозила тюрьма.

Но все это еще ничего в сравнении с последним ударом, который был нанесен одним нотариусом по имени Мориссо. Поль Леруа учел у него три векселя, по две тысячи франков каждый, полученные от одного англичанина, покупателя его машин. Векселя вернулись неоплаченными, так как подпись была признана фальшивой. Англичанин бежал, а Мориссо грозил, что донесет на Леруа как на сообщника.

Это обвинение было очень вероятно, и Поль, человек честный, мог быть осужден за недостатком доказательств.

Мориссо давал ему срок всего сутки. Надо было назавтра до двенадцати часов уплатить шесть тысяч франков или же застрелиться, чтобы спастись от суда. Один только человек мог согласиться помочь Полю Леруа: его дядя, доктор Леруа.

Анжела первая подала мысль пойти к нему, но Поль сначала отказался, так как думал, что это будет тяжело и, без сомнения, бесполезно.

Молодая женщина умоляла его именем детей, после чего Поль уступил и обещал поехать завтра.

В ту минуту, как он давал это обещание, Клодия Варни отправлялась на почту с письмом, адресованным доктору Леруа. А утром в этот же самый день капитан Кортичелли нашел способ так серьезно оскорбить в Булонском лесу герцога Сигизмунда де Латур-Водье, что тот должен был драться с ним на другой день.

В 1837 году в Брюнуа не было железной дороги, и Поль решил, что дойдет пешком скорее, чем доедет в дилижансе; и действительно, через три часа он был уже в Брюнуа.

Добрый доктор только что получил мнимое письмо Сигизмунда и, не сомневаясь в его подлинности, бросил его в огонь, решив в точности исполнить все предписания.

В ту минуту, как Поль Леруа отправился в Париж, герцог де Латур-Водье, просидев до часа ночи у себя в кабинете, положил в конверт бумагу.

На конверте было написано: «Мое завещание». Он запечатал его гербовой печатью и положил в другой конверт, пометив: «Доктору Леруа».

Затем позвал лакея и сказал:

— Видите это письмо? Если я не вернусь до полудня или не дам вам иного приказания до этого времени, вы отправите его.

— Слушаюсь, герцог!

Приехал секундант, а десять минут девятого герцог де Латур-Водье, пэр Франции, пал, смертельно пораженный итальянцем Кортичелли.

Почти в то же время Поль Леруа входил к своему дяде. Доктор был испуган мрачным выражением лица племянника и стал его расспрашивать с такой нежностью, что Полю было легче, чем он думал, объяснить причину своего посещения.

Легко понять его радость, когда дядя сказал:

— Ну что же, нет ничего проще. Тебе нужны деньги, они у меня есть, и, дав их тебе сейчас же, я только даю в счет твоего будущего наследства. Я дам тебе четырнадцать тысяч.

На этот раз Поль был действительно спасен. Он со слезами поблагодарил доктора, но сказал, что ему нужны деньги в тот же день.

— Не беспокойся, они будут у нас. Мои деньги лежат у нотариуса в Вильневе, мы отправимся туда вместе после завтрака.

После завтрака они действительно поехали, но в Вильневе Поля ожидало разочарование.

Нотариус уехал рано утром за несколько миль для составления завещания и должен был вернуться только в десять часов вечера, а его старший клерк не мог выдать деньги без него.

— Хорошо, — сказал доктор, — мы снова приедем сегодня вечером.

Но Поль предпочел сейчас же отправиться в Париж, чтобы успокоить жену.

Доктор обещал привезти деньги на Королевскую площадь между восемью и девятью часами.

Поль сел в дилижанс, ходивший между Вильневом и Парижем, а доктор вернулся в Брюнуа.

Ровно в десять часов Леруа с ребенком на руках, оставив свою тележку в гостинице, соседней с площадью Бастилии, взял фиакр и отправился к племяннику.

Понятно, с каким восторгом он был принят Полем и его женой, но дядя зашел только на минуту, уходя, сказал:

— По всей вероятности, я не вернусь сегодня в Брюнуа и поэтому приду к вам переночевать, но не знаю, в котором часу, поэтому не беспокойтесь, если я запоздаю.

Поль должен был отправиться в Курбвуа. Путешествие было не близкое, он вышел вместе с дядей и простился с ним у дверей.

Когда Поль вышел, дядя сказал своему кучеру:

— Везите меня на улицу Риволи к площади Согласия.

Что касается Поля, то он отправился к бульвару Бомарше, где надеялся найти экипаж, но в это время пошел дождь, и все фиакры были разобраны. Идти пешком от Бастилии к Курбвуа было слишком далеко, поэтому племянник доктора пошел по бульвару, зовя всех встречных кучеров, но они даже не отвечали ему.

Наконец на бульваре Тампль он увидел красный фонарь желтого фиакра, который, казалось, ждал седоков.

Поль подбежал и поспешно сел.

— По часам? — спросил кучер.

— Да, по часам.

— Куда прикажете везти?

— В Курбвуа.

— Черт возьми! Вот так кончик! Но все-таки как-нибудь доедем. Хотя у меня и тринадцатый номер, но он не приносит мне несчастья.

Кучер, тот же самый, который привозил сюда же Эстер и мадам Амадис, хлестнул лошадей, и экипаж покатился.

В Нельи Жорж де Латур-Водье и Клодия Варни с восторгом узнали о результате дуэли или, лучше сказать, об убийстве Сигизмунда де Латур-Водье.

В восемь часов вечера Клодия, одетая мужчиной, отправилась в Париж и вернулась через час на козлах старого фиакра, запряженного двумя сильными лошадьми, которые остановились перед воротами виллы. С козел она крикнула по-английски Жоржу, который дожидался ее; он открыл ворота, и экипаж въехал во двор.

Клодия вошла в дом, вынула из кармана хрустальный флакончик и плоскую бутылку.

— Дай мне мадеры, — сказала она Жоржу.

Маркиз повиновался; куртизанка заполнила до трех четвертей плоскую бутылку и затем вылила туда же содержимое маленького хрустального флакона.

— Кому ты предназначаешь это питье? — спросил маркиз.

— Жану Жеди. Я считаю благоразумным исключить возможность встречи с ним.

— Браво, ты думаешь обо всем!

Подвал был открыт, Жан Жеди выпущен на свободу, и ему дали надеть пальто и круглую шляпу, принесенные Клодией. Последняя дала ему пять золотых со словами:

— Вот половина условленной цены; по окончании дела вы получите остальное.

Она посадила его на козлы рядом с собой, тогда как Жорж сел в фиакр, который быстро покатился.

Без четверти десять он остановился на площади Согласия.

В то время газового освещения еще не было, и площадь выглядела мрачной и пустынной.

Жорж открыл дверцы, выскочил на грязную мостовую, так как шел дождь, и направился к мосту, который, как известно, вел к саду Тюльери.

Доктора Леруа еще не было.

В ту минуту, как пробило десять часов, он услышал звук шагов.

«Это, по всей вероятности, доктор», — подумал он.

И действительно, это был Леруа, державший на руках ребенка Сигизмунда.

Несмотря на темноту, Жорж узнал его и сказал:

— По всей вероятности, вы та особа, которую я жду.

— А кого вы ждете? — осторожно спросил доктор.

— Доктора Леруа из Брюнуа.

Затем маркиз наклонился и сказал немного тише:

— Я — доверенный слуга герцога де Латур-Водье.

Доктор не мог больше сомневаться.

— Хорошо, сударь, — сказал он, — як вашим услугам.

— Пойдемте, нас ждет экипаж.

Доктор Леруа последовал за Жоржем и сел с ним в фиакр. Экипаж сейчас же повернул на дорогу в Нельи. В трехстах шагах за ним ехал другой фиакр. Это был номер 13, который вез в Курбвуа племянника доктора.

Две клячи Пьера Лорио едва держались на ногах от усталости, и только сильные удары кнута заставляли их двигаться вперед. Они поминутно останавливались.

У заставы Звезды расстояние между двумя экипажами составляло уже не триста, а шестьсот шагов.

Поль Леруа был вне себя от медлительности, с которой двигался его фиакр.

Наконец они проехали почти всю улицу, но в ста шагах от начала моста Нельи клячи Пьера Лорио вдруг остановились. Кучер стал снова подгонять их изо всех сил, но это не помогало, и одна из лошадей упала на грязную мостовую, сломав во время падения дышло.

Пьер сошел с козел и, громко бранясь, объяснил своему седоку, в чем дело.

Поль покорился своей участи, щедро заплатил кучеру и продолжал путь пешком.

Между тем другой фиакр, которым правила Клодия, въехал на мост Нельи.

В ту минуту, когда они достигли середины, куртизанка пустила лошадей шагом.

— Настало время заработать ваши деньги и свободу, — сказала она Жану Жеди, сидевшему рядом с ней. — Берите этот нож. Я остановлю экипаж, вы сойдете с козел, сидящие в фиакре сделают то же, вы проскользнете сзади и ударите старика, который несет на руках ребенка. Убейте его одним ударом и перебросьте тело в воду через перила. С ребенком сделайте то же.

— Хорошо, — прошептал Жан Жеди.

— Можно подумать, что вы боитесь: вы дрожите.

— Я дрожу не от страха: я промок до костей и дрожу от холода.

Клодия вынула из кармана плоскую бутылку.

— Выпейте мадеры, — сказала она. — Она вас согреет и придаст мужества.

Жан Жеди залпом выпил всю бутылку.

— Великолепно, — прошептал он.

В эту минуту Клодия остановила экипаж.

Жорж и доктор сейчас же вышли, и Жан Жеди тихонько пошел вслед за ними.

Клодия повернула лошадей. Она направлялась к Нельи и остановилась в ста шагах.

— Где мы? — спросил доктор.

— Недалеко от места, где вас ожидает герцог, идемте!

Дядя Поля не задал никакого вопроса и последовал за своим спутником.

В эту минуту Жан Жеди ударил старика в спину, и все лезвие ножа исчезло у того между лопаток.

Доктор вскрикнул и упал.

Ребенок вывалился у него из рук.

Жан Жеди поднял труп и перекинул его через перила.

Жорж тотчас же дал ему пять луидоров.

— И ребенка скорее туда же.

— Я его утоплю, но немного подальше, — ответил убийца.

Схватив ребенка, он исчез с ним в темноте по направлению к Курбвуа.

Удивленный маркиз спросил себя, следует ли ему следовать за Жаном Жеди, но он так спешил оставить место преступления, что, не долго думая, побежал к Клодии.

В нескольких шагах от моста он столкнулся с человеком, который шел очень быстро, опустив голову.

Это был Поль Леруа, спешивший заплатить Мориссо.

За несколько секунд перед этим он слышал крик, затем глухой шум. Он остановился и стал прислушиваться, но кругом все снова стало тихо.

«Верно, у меня в ушах звенит», — подумал он и продолжил путь.

Тогда-то он встретился с Жоржем де Латур-Водье. Когда он дошел до середины моста, ему послышался стон из реки. Он остановился и, наклонившись через перила, стал прислушиваться. Ему показалось, что перила покрыты темными пятнами.

Стон не возобновился.

Пять минут спустя племянник доктора стучал в двери Мориссо.

— Вот деньги, — сказал Поль, — отдайте мне векселя.

Он подал шесть билетов по тысяче франков.

Мориссо сделал жест удивления и ужаса.

— Эти билеты в крови! — воскликнул он. — И ваши руки также!

Удивленный Поль посмотрел на свои руки и на деньги, которые были покрыты свежими пятнами крови.

Бесконечный ужас отразился в его взгляде; он задрожал и прошептал едва слышным голосом:

— Теперь я понимаю… Этот крик… Глухой шум… Стон… Все объясняется… Было совершено преступление… Почти на моих глазах.

— Преступление? — повторил Мориссо, в уме которого мелькнуло подозрение. — О каком преступлении вы говорите?

Тогда Поль Леруа вкратце рассказал, что он слышал несколько минут назад, проходя через мост Нельи.

Мориссо выслушал его, но, очевидно, не поверил. Тем не менее он взял деньги и вернул векселя.

Поль отправился в Париж, а Мориссо, хотя было уже около полуночи, пошел к полицейскому комиссару Курбвуа и дал ему показания.

На другой день, около полудня, Поль, очень удивленный и даже обеспокоенный, что не видел дядю, готовился выйти из дома. Вдруг послышался звонок.

Поль поспешил открыть дверь и на пороге увидел полицейского комиссара и двух агентов.

Комиссар явился арестовать Поля, обвиняемого в убийстве.

В тот же самый день переодетая Клодия Варни пробралась в Брюнуа в дом доктора, услав предварительно верную служанку.

Обыскав все шкафы и ящики, она завладела письмом, написанным Сигизмундом перед дуэлью, и его завещанием.

Этим завещанием герцог объявлял сына Эстер своим законным и единственным наследником.

В одно роковое утро Поль Леруа, признанный виновным в убийстве без смягчающих обстоятельств, всходил на эшафот, на котором должна была пасть его голова.

Среди любопытной толпы стояла молодая женщина в трауре, державшая за руки двоих детей и глядевшая с безумным видом на ужасное зрелище.

Это была жена или, лучше сказать, вдова казненного со своими детьми Бертой и Абелем.

Неделю спустя умерла вдовствующая герцогиня де Латур-Водье, и маркиз Жорж получил титул и богатство своего брата.

Жан Жеди, убив доктора Леруа и получив пять золотых, убежал в сторону Курбвуа, унося с собой сына Сигизмунда.

В конце моста он поспешно повернул направо и спустился с набережной к реке. Тут он остановился, задыхаясь от усталости, и взглянул на маленькое создание, которое готовился убить так же, как убил старика.

Ребенок, которому было всего два года, не мог сознавать, какая опасность ему угрожала, тем не менее он инстинктивно понимал, что попал в чужие руки, и боялся. Он не плакал, но пристально глядел на бледное лицо Жана Жеди и крепко держался за его платье своими маленькими ручонками.

Убийца доктора, убежденный, что на берегу никого нет, поднял ребенка над головой и хотел бросить в Сену, но вдруг малютка прошептал слабым голосом:

— Не делай бобо мальчику.

С Жаном Жеди произошло нечто странное и непонятное. Он медленно опустил руки и взглянул на ребенка, который успокоился и своими маленькими ручками гладил его по лицу.

— Черт возьми! — прошептал Жан Жеди. — Трудно убить его. Ты выиграл дело, бедняжка! Черт меня возьми, если я тебя утоплю… Ты слишком хорош. Ну, малютка, поцелуй меня!

Злодей подставил свою щеку ребенку, снова поднялся на набережную и, продолжая бежать, вышел на дорогу в Нельи. Он тихо пошел по боковой аллее, как вдруг в ста шагах от моста заметил неподвижно стоявший фиакр и хлопотавшего около него человека.

Это был Пьер Лорио, который, подняв упавшую лошадь, связывал веревками дышло, чтобы как-нибудь доехать до Парижа.

Жан Жеди прошел мимо, так как ему не было никакого дела до сломавшегося фиакра. Он шел очень скоро, почти бежал, но вдруг остановился. Странная дрожь пробежала по всему его телу; в глазах потемнело, в груди он почувствовал сильную боль.

«Что я такое чувствую? — спрашивал он себя, не выпуская из рук ребенка. — Точно я пьян, а между тем я ничего не пил. В той бутылке, которую она мне дала, было не больше двух стаканов, я не мог опьянеть. Это просто усталость и ничего больше!»

Боль успокоилась, и Жан Жеди снова пошел вперед. Но он чувствовал, что ноги слабеют, в ушах шумит, в горле пересохло.

Он спешил дойти до Парижа, но уже спрашивал себя: удастся ли ему это?

Он принужден был снова остановиться, так как с трудом мог дышать, боль в груди усиливалась. Ему казалось, что внутри — раскаленное железо.

— Черт возьми! — повторил он. — Что это такое?… Внутри точно огонь! Если бы я мог погасить его!…

Он опустился на колени и жадно начал пить из лужи. Боль исчезла. Он поднялся, взял ребенка и опять пустился в путь, по-прежнему идя большими шагами, но шатаясь, как пьяный.

Наконец он дошел до заставы Звезды и оказался на Елисейских полях. Он остановился в третий раз. Ему казалось, что деревья танцуют, земля уходит из-под ног. Страшные судороги сводили ноги.

— Я не могу идти, — прошептал он едва слышно. — Вероятно, мне мешает ребенок. Он очень тяжел для своих лет… Ба! Оставлю его, он, наверное, найдет кого-нибудь, кто возьмет его… Это будет для него даже лучше, чем оставаться у меня.

Он подошел к одному из домов, построенных вдоль аллеи, обнял ребенка и положил его в подъезд, чтобы предохранить от дождя, а сам продолжил путь.

Но боль все усиливалась.

Яд, налитый Клодией, делал свое дело. Жан прошел еще шагов сто, затем в страшных судорогах упал на землю, испуская хриплые крики и стоны.

Два городских сержанта, делавших обычный обход, услышали крики и подошли к несчастному, положение которого показалось им серьезным, и отнесли умирающего в госпиталь Божон, где его положили на хорошую постель, вокруг которой собрались сторожа и дежурные доктора.

Один из докторов, еще молодой человек, сразу угадал в чем дело и прописал сильное противоядие. Но, к несчастью, прошло уже много времени, и в продолжение целого месяца Жан Жеди был между жизнью и смертью, во всяком случае, гораздо ближе к последней.

Но наконец опасность миновала, и началось медленное выздоровление.

Прошло еще два месяца, прежде чем он совершенно оправился.

Вместе с выздоровлением к нему возвратилась память и способность рассуждать. Болезнь, от которой он чуть не умер, казалась ему непонятной.

Однажды он спросил доктора, что это за болезнь.

— Вы были отравлены. Не подозреваете ли вы, кто бы мог это сделать? Нет ли у вас врагов?

Слова доктора были лучом света для Жана Жеди: он вспомнил бутылку мадеры, которую выпил залпом. Бутылка объясняла все. Незнакомцы из Нельи были преступнее, чем он сам, они прибегли к яду, чтобы избавиться от сообщника, который мог их узнать и стать опасным. Жан Жеди нисколько не сомневался в этом, но не мог донести на своих убийц, не выдав самого себя. Поэтому он ответил доктору довольно достоверной басней.

Сохранив про себя тайну преступления, он поклялся отомстить, если представится случай.

Три месяца спустя после своего поступления в госпиталь Божон Жан Жеди вышел из него совершенно здоровым и еще имел в своем распоряжении десять луидоров: цена жизни доктора из Брюнуа.

В тот же самый день голова Поля Леруа скатилась с эшафота.

Жан Жеди желал во что бы то ни стало отомстить. Но он должен был признаться себе, что это нелегко.

Дом в Нельи был пуст; люди, сообщником и жертвой которых он был, рассеялись, как дым, не оставив никакого следа. Хозяин, которому они заплатили вперед, не знал их имен и считал их англичанами.

Тем не менее Жан Жеди продолжал розыски, но мы уже знаем, что они были напрасны, и только двадцать лет спустя странный случай свел его с Клодией Варни, превратившейся в мистрисс Дик-Торн, и он мог наконец надеяться привести в исполнение давно задуманное мщение.

Но, увы! Несчастье, казалось, преследовало его.

«Терпение, — говорил он себе, — не может быть, чтобы меня долго продержали в тюрьме!»

ГЛАВА 7

Жан Жеди не раз спрашивал себя, что сталось с ребенком, но не делал ничего, чтобы удовлетворить свое любопытство.

Пьер Лорио, кое-как укрепив сломанное дышло и привязав постромки, сел на козлы и шагом возвращался домой, сначала через аллею Нельи, затем через аллею Елисейских полей.

Он спрашивал себя: не справедлив ли предрассудок, что номер 13 приносит несчастье?

Проехав шагов триста от моста, он вдруг остановился, пораженный детским плачем.

Пьер Лорио был человек добрый и сострадательный. Он в одну минуту соскочил с козел и пошел на плач.

Пройдя шагов двадцать, он увидел маленького ребенка, плакавшего и протягивавшего к нему руки. Пьер отнес его к фиакру.

Бедняжка промок и трясся от холода; кучер отогрел его, как умел, и начал укачивать на руках, как заботливая кормилица.

«Вот так находка, — думал он, — какие негодяи могли оставить такую крошку в подобную погоду?»

Лорио обнимал малютку, который успокоился и замолчал.

«Но что я буду с ним делать? Оставить — не могу, но и взять — тоже, так как у меня и без того на руках сын моего покойного брата, что не особенно удобно для холостяка. А если я буду подбирать всех брошенных детей, которые попадутся мне дорогой, то чем буду я их кормить? Но нечего делать, придется отнести его в воспитательный дом: там о нем позаботятся».

Пьер Лорио устроил внутри фиакра нечто вроде постели из подушек, обитых старым бархатом, и положил ребенка.

Около трех часов утра он был перед воспитательным домом и звонил у ворот.

Пьер отдал ребенка, к платью которого пришпилил булавкой номер 13, номер своего фиакра. Ребенок был записан под именем Анри номер 13. О происхождении его не было никакого указания, кроме того, что он был принят 24 сентября 1837 года.

Получив наследство, герцог стал тяготиться своей любовницей. Он сильно изменился, достигнув цели; вся слабость его характера, позволявшая Клодии Варни иметь над ним такое влияние, исчезла. Получив миллионы брата, Жорж изменился, как изменяются в известное время змеи, меняя шкуру.

Он высоко поднял голову, говорил повелительно, гордость сверкала в его глазах.

Неумолимые кредиторы маркиза Жоржа униженно приходили предлагать свои услуги герцогу де Латур-Водье. Он надменно отсылал их к своему управляющему. Последнему было приказано платить им и выгонять вон.

Прошлое не существовало больше, Жорж нашел повсюду, даже при дворе, прием, на который имел право рассчитывать по Своему положению. Клодия Варни, желая попрежнему приказывать ему, желая получить свою долю наследства, добытого столькими преступлениями, мечтала стать герцогиней, но Жорж возмутился.

Не нуждаясь в ней больше, он бросил ее, как ненужное орудие.

Раздраженная Клодия стала угрожать, но де Латур-Водье встретил ее угрозы смехом, так как, будучи сама замешана во всех его преступлениях, она не могла на него донести. Но присутствие в Париже этой женщины, с которой он жил так долго, стесняло его. Тогда он предложил ей сто тысяч экю с условием, чтобы она оставила Францию и поселилась в Италии или Англии.

Она уехала в Лондон, увозя с собой триста тысяч франков.

Клодия была по-прежнему молода и хороша.

Утомленная жизнью куртизанки, она с необычайным талантом разыграла роль честной женщины.

Один богатый шотландец, по имени Дик-Торн, был обманут ею и предложил свою руку и сердце.

Клодия согласилась, и десять месяцев спустя у нее родилась дочь, которую назвали Оливия.

Дик-Торн был богатый заводчик и получал громадные доходы. Клодия же обожала роскошь и могла тратить сколько угодно, тем более что муж во всем ей повиновался.

Она бросалась золотом, не считая, думая, что состояние мужа неистощимо.

Став мистрисс Дик-Торн, она не забыла Жоржа де Латур-Водье. У нее остались в Париже если не друзья, то, во всяком случае, знакомые, которые сообщали ей про бывшего любовника, и она издали следила за новым герцогом.

Она узнала о его женитьбе и о том, что он усыновил ребенка, чтобы сохранить наследство деда своей жены. Наконец она узнала, что после революции 1848 года и декабрьского переворота он стал на сторону императора и был назначен сенатором.

Все это ее интересовало; но она собирала эти сведения единственно из любопытства, так как ей было совершенно достаточно жить в роскоши, и она чувствовала себя счастливой, ведя в Лондоне такую жизнь, о какой мечтала. Все ее существование было очарованным сном, но ее ждало неожиданное пробуждение.

Конкуренция сильно расстроила дела ее мужа, и, желая остаться победителем, он истратил громадные суммы, которые, в соединении с тем, что тратила его жена, повлекли за собой окончательное разорение. Дик-Торн умер с горя.

Клодия не предвидела этой смерти и была ею поражена не потому, что потеряла мужа, но потому, что, достигнув крайних пределов второй молодости, она вдруг увидела, как исчез источник, из которого она еще накануне думала черпать постоянно.

Привыкнув тратить двести тысяч франков в год, она вдруг осталась с восемьюдесятью тысячами капитала. Только тогда Клодия вспомнила про герцога. Вдовство сделало ее свободной, и ничто не мешало ей вернуться во Францию.

В голове ее созрел план вроде тех, которые она так хорошо составляла в молодости. Но, чтобы привести этот план в исполнение, надо было быть в Париже.

Мистрисс Дик-Торн ликвидировала свои дела и, приехав в Париж вместе с дочерью, поселилась на улице Берлин.

ГЛАВА 8

Теперь, когда наши читатели знают прошлое герцога де Латур-Водье, они должны понять, каков был его ужас, когда он увидел через двадцать лет человека, желавшего восстановить доброе имя казненного Поля Леруа и, следовательно, опасного, если не для свободы герцога, так как его защищала давность преступления, то, во всяком случае, для его чести.

Жорж уже несколько лет не знал, что сталось с Клодией, и вдруг стал думать о ней со смутным ужасом. Этот ужас сильно увеличился бы, если бы он мог предположить ее присутствие в Париже и догадаться о причинах, которые привели ее.

Когда пробило десять часов, он, услышав в соседней комнате шаги, поднял голову, и лицо его прояснилось.

В дверь послышался тихий стук.

— Войдите, — сказал он.

Дверь отворилась, и на пороге показался Франциск.

— Что вам надо? — спросил Жорж.

— Господин Тефер.

— Входите скорее.

Лакей отступил, чтобы пропустить посетителя, который вошел, почтительно кланяясь.

Это был мужчина лет тридцати пяти, высокий и худой, с черными обстриженными под гребенку волосами и гладко выбритым лицом. В наружности его не было ничего особенного, только глаза выражали не совсем обыкновенный ум.

Герцог встал ему навстречу.

Тефер подошел к бюро, поклонился вторично и остановился.

В это время лакей уже ушел.

— Я вам писал, Тефер, — сказал Жорж.

— Мой приход доказывает, что я получил ваше письмо.

— Благодарю… Нам надо поговорить, но сначала садитесь, прошу вас.

И герцог опустился в кресло. Наступило молчание.

— Вы по-прежнему довольны вашим местом в префектуре?

— По-прежнему, герцог, и снова благодарю вас за вашу протекцию, которой я обязан этим местом.

— Вы были сыном одного из старых слуг моего семейства, ваш отец доказал свою преданность в трудные минуты моей жизни, и я считал долгом отплатить сыну за услуги отца.

— Я был бы очень счастлив, если бы удалось на деле доказать вам мою благодарность.

— Этот случай, может быть, представится, и я не сомневаюсь, что вы докажете вашу благодарность не на одних словах, Тефер. Поэтому я, более чем когда-либо, хочу быть вам полезным.

— Не знаю, как благодарить вас, герцог, — сказал инспектор, а про себя подумал: «Нет сомнения, что эта любезность имеет серьезные причины. Он чего-то хочет от меня».

Действительно, герцог де Латур-Водье нуждался в Тефере, но не желал прямо приступить к делу, поэтому продолжал:

— Вы по-прежнему занимаетесь политическими делами?

— Да, герцог. •

— В таком случае вы знаете про те заговоры против установленного порядка, которые замышляются за границей, по большей части в Италии, тогда как Лондон служит заговорщикам сборным пунктом перед отправкой в Париж?

— Да, герцог, я знаю про эти таинственные дела и глубоко сожалею, что Англия служит убежищем преступникам. Нам известно, что в настоящее время по другую сторону Ла-Манша готовится заговор, но до сих пор все сведения еще очень неопределенны. Мы не смогли напасть на след и не можем никого арестовать.

— Но, кажется, недавно были обнаружены бомбы, доставленные из Лондона?

— Да, герцог, в меблированных комнатах.

— Значит, их обладатель отказался говорить?

— Нет. Когда пришли его арестовать, он исчез, и его не смогли найти.

— Тефер, — сказал герцог, помолчав немного, — я полагаю, что в префектуре были бы вам очень благодарны, если бы вы арестовали одного из агентов, приехавших из Лондона?

Глаза Тефера засверкали.

— О! Герцог, за подобный приз я мог бы всего просить и всего добиться…

Почти тотчас же он добавил тоном глубочайшего огорчения:

— К несчастью, я не могу надеяться на что-нибудь подобное и только оплакиваю свое бессилие!

— Ну, я могу облегчить вашу задачу…

— Вы, герцог?

— Да, я. Я видел одного из этих таинственных, неуловимых агентов… Я видел его так же близко, как вижу вас.

— А могу я вас спросить, где произошла эта встреча?

— В Париже, этот человек находится здесь уже несколько дней.

— Вы знаете, где он живет?

— Нет. Но вы можете узнать его адрес.

— Да, конечно, если вы опишете мне его наружность и скажете его имя.

— Имени я не знаю, но наружность описать могу. И могу даже сделать больше: я укажу вам день и место, где можно будет произвести арест.

— День и место?…

— Да, в будущий четверг на кладбище Монпарнас. Там я встретил эту подозрительную личность, и туда он придет, чтобы уговориться с одной женщиной, связной французских заговорщиков.

— Вы знаете, кто эта женщина?

— Нет. И поймите, что ее не следует, по крайней мере в настоящее время, впутывать в это дело… позднее мы увидим… Главное, надо арестовать человека, партия которого угрожает главе государства. Когда вы его арестуете, я хочу первым узнать об этом. Вы понимаете? Первым… И присутствовать при обыске…

Полицейский с почтительным видом слушал своего могущественного собеседника и уже несколько мгновений как понял причину, заставившую герцога действовать, но хотел убедиться, что не ошибается.

— По всей вероятности, этот человек ваш враг?

— Тефер, — торжественно сказал сенатор, — вы говорите, не подумав. Каким образом может этот человек быть моим врагом, когда я не знаю даже его имени? Он враг императора, и это оправдывает всякие меры против него.

— Я понял, герцог. И мне так же, как и вам, его арест кажется необходимым. Но надо, чтобы он не показался неосновательным. Убеждены ли вы, что у него найдутся компрометирующие бумаги… указание на заговор?

— В этом я убежден. Обыск, при котором я буду свидетелем, даст важные результаты, — даю вам слово. Они будут настолько же полезны вам, как и интересам государства… Но надо, чтобы до времени об этом не знали в суде.

— Но для того чтобы его арестовать, мне необходимо получить ордер, — заметил полицейский.

— Как! — воскликнул герцог. — Я думал, что у вас есть ордера на аресты, в которые вы можете вписать какое угодно имя?!

— Эти случаи очень редки. Но я могу достать, так как пользуюсь известным доверием. Но для того, чтобы вписать в него имя, нужно его знать.

— Оставьте место пустым, — имя впишете позднее, после ареста.

— Но это незаконно!

— Не все ли равно? Вы поступите действительно незаконно, но с самым похвальным намерением.

— Но, герцог, я рискую скомпрометировать себя…

— Не беспокойтесь, я беру на себя ответственность за ваш поступок. Этот человек должен быть арестован! Понимаете? Должен!

— В таком случае, все будет сделано. Я жду ваших приказаний.

— В будущий четверг между восемью и девятью часами он должен явиться на кладбище Монпарнас. Я буду там, вы также должны быть там с восьми часов…

— Один?

— Вы думаете, что можете арестовать его один?

— Нет, если он будет сопротивляться… Мне кажется, лучше взять с собой двух агентов.

— Людей верных?

— Да, верных и скромных. Они повинуются без разговоров, не стараются понимать, и молчание составляет одну из их обязанностей.

— В таком случае, возьмите этих агентов, если вы отвечаете за них.

— Как за самого себя. Где прикажете вас ждать?

— Около решетки кладбища. Когда этот человек выйдет, я пойду за ним и укажу вам на него. Остальное — ваше дело.

— А дальше?

— Вы покажете мне жилище обвиняемого.

— Эх, господин герцог, он, по всей вероятности, не будет так наивен, чтобы дать свой адрес, в особенности, если у него хранятся какие-нибудь компрометирующие бумаги.

— Верно. На что же решиться?

— Мне кажется, было бы благоразумнее последовать за ним осторожно и арестовать его дома.

— Да, может быть… Мы решим это на кладбище. Но вы не начнете действовать, не получив моих последних инструкций.

— Слушаюсь, герцог. Но вот в чем дело: если обвиняемый живет в меблированных комнатах — что очень вероятно, — то обыск невозможно сделать тайно. Нас спросят, куда мы идем, кто мы такие и по какому праву действуем.

— Вы обыщете обвиняемого, возьмете ключ от комнаты и, в случае надобности, покажете вашу карточку полицейского инспектора, которая дает вам тем более обширные права, чем более они неопределенны.

— Мне кажется, что надо было бы предварительно произвести маленький обыск, о котором не упоминалось бы в протоколе, затем мы дадим возможность полицейскому комиссару и следователю исполнить их дело. Это кажется мне благоразумнее.

— Вы отлично поняли меня! — вскричал герцог. — Я никогда в жизни не встречал более умного и ловкого человека!

Он открыл один из ящиков письменного стола и продолжал:

— Дело потребует от вас некоторых издержек. Вот вам на первый случай. Но это только задаток.

Де Латур-Водье подал ему две тысячи франков.

Последний попробовал отказаться.

— Вы меня огорчите, если не примете, друг мой. И не забывайте, что в том случае, если ваше желание сделать мне приятное повлечет за собой неприятные для вас последствия, вы найдете во мне покровительство, поддержку… И, в случае необходимости, щедрое вознаграждение.

— Я знаю, что могу рассчитывать на ваше расположение, герцог…

— В таком случае, возьмите деньги.

Тефер опустил в карман жилета деньги с видимым удовольствием.

— Вы не имеете приказать мне ничего более? — спросил он.

— Нет, ничего. Будьте в четверг в восемь часов у решетки кладбища.

— Не беспокойтесь!

— Итак, до четверга.

Тефер почтительно поклонился и вышел.

— Ну! — прошептал Жорж. — Если друг семейства Леруа имеет у себя компрометирующие меня бумаги, то они скоро будут у меня. Во всяком случае, следователь и комиссар, обыск которых последует за моим, не уйдут с пустыми руками: я беру это на себя, и незнакомец, приехавший из Лондона, уличенный в том, что принимает участие в заговоре, никогда не будет для меня опасен.

Это происходило вечером в субботу, следовательно, за пять дней до того четверга, когда Рене Мулен должен был ждать Анжелу Леруа на могиле ее мужа. Но терпение не было главной добродетелью Рене Мулена, поэтому, чтобы как-нибудь убить время, он решил заняться приисканием квартиры.

— Это меня рассеет, — говорил он, — не считая того, что жить на квартире гораздо экономнее, чем в гостинице.

Идя по улицам, подняв кверху голову, чтобы читать объявления о сдаче квартир, он мечтал.

«Две комнаты и маленькая кухня — вот все, что мне надо в настоящее время, впоследствии увидим. Теперь же я не имею намерения давать балов».

С раннего утра он поднимался по лестницам, осматривал квартиры и наконец направился в сторону Марэ, так как результаты его поисков были очень неудачны: квартиры были или слишком дороги, или не" нравились ему, и он не мог ни на что решиться.

Чтобы отдохнуть немного, он зашел позавтракать в маленький ресторан на площади Бастилии. Подкрепившись, он пошел по улице Сент-Антуан, по-прежнему продолжая смотреть квартиры.

Рене свернул в маленький переулок, который ведет на Королевскую площадь, и стал искать глазами дом, в котором некогда жил Поль Леруа и он сам.

При виде этого дома сердце его сжалось.

Над входной дверью было наклеено объявление о сдаче маленькой квартиры.

— Вот, — прошептал Рене Мулен, — было бы странно, если бы я нашел здесь то, что мне надо.

Обязанность привратницы исполняла женщина лет сорока, которая в это время заканчивала свой завтрак.

— У вас сдается квартира? — спросил Рене, отворив дверь.

— Квартира, отделанная заново.

— На каком этаже?

— На четвертом.

— А цена?

— Четыреста франков.

— Она теперь свободна?

— Да, с сегодняшнего дня. В ней жили славные люди, которые получили небольшое наследство и две недели назад уехали к себе на родину. Хозяин приказал вычистить потолки и оклеить стены новыми обоями по семьдесят пять сантимов за кусок.

— А сколько комнат в этой квартире?

— Четыре: спальня, столовая, кухня и при ней небольшая комната.

— Можно осмотреть?…

— Да. Только, прежде чем подняться, я должна вам сознаться…

— Сознаться?… — сказал, смеясь, Рене.

— Во-первых, позвольте вас спросить, чем вы занимаетесь?

— Я механик.

— Вы работаете дома?

— Никогда… если я работаю… в эту минуту я отдыхаю.

— А! — перебила привратница. — Я расспрашиваю вас не из любопытства. У нас очень тихо — домохозяин не любит шума.

— Я очень рад этому, так как сам обожаю спокойствие, когда не в мастерской.

— Вы женаты?

— Нет, не имею этого счастья или несчастья.

— Счастья… несчастья! — повторила привратница. — Это зависит от того, какой номер выпал в лотерее.

— Да, это правда, но я еще не выбирал.

— Значит, у вас нет детей?

— Насколько я знаю — нет.

— Я должна предупредить вас, что жильцам вашего пола запрещается принимать у себя особ моего. В этом отношении хозяин очень строг. Если к вам явится какая-нибудь девица, — завтра же вам будет отказано от квартиры.

— Мне все равно, так как у меня самого строгие нравы.

— В самом деле?

— Честное слово.

— Есть у вас собаки, кошки?

— Ни того, ни другого. А разве их нельзя иметь?

— Да, но позволяется держать птиц в клетках, исключая попугаев, потому что они производят много шума.

— Черт возьми! У вас довольно строгие правила!

— Что же делать, — это желание хозяина.

— Но послушайте: у вас есть женатые жильцы?

— Есть, конечно.

— Ну, если за время их проживания у них родятся дети, вы им отказываете от квартиры?

— Да, сударь, непременно.

— Ну, — сказал Рене, громко расхохотавшись, — теперь, когда я знаю все условия, я никогда не женюсь, чтобы не расстаться с вами. Сделайте одолжение, покажите мне квартиру.

Привратница взяла ключи и пошла вперед.

— Я вам покажу дорогу.

Она оглянулась и прибавила:

— Мне кажется, я уже видела вас, сударь, или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, я был на прошлой неделе и спрашивал о семействе, которое жило здесь в прежнее время.

— А! Теперь припоминаю… Что же, вы нашли это семейство?

— Увы! Нет еще!… Но я надеюсь.

В это время они дошли до площадки первого этажа, на которую выходили две двери, медные ручки которых так и сверкали.

— Вы видите, в каком все порядке, — не без гордости сказала привратница. — Весь этот этаж занимает одна старая дама, страшно богатая. Ее фамилия мадам Амадис, — не правда ли, какое странное имя? Вместе с нею живет одна бедная женщина, еще молодая, мадам Эстер, кажется, ее племянница. Надо вам сказать, что мадам Эстер немного сумасшедшая… Но сумасшествие ее самое тихое. У них полдюжины слуг, и они живут здесь уже давно.

Затем, продолжая рассказывать о всех жильцах, привратница дошла наконец до четвертого этажа.

Дверь квартиры была открыта, и они вошли. Прямо располагалась столовая, направо — кухня, налево — маленькая темная комната, а за столовой — спальня.

Рене осмотрел каждую комнату.

— Здесь довольно светло, — сказал он наконец, — квартира мне нравится. В темной комнате я помещу мои платья, из кухни сделаю уборную, так как пока я думаю обедать не дома.

— Значит, вы берете квартиру?

— Да.

— Я должна вас предупредить, что хозяин требует за три месяца вперед.

— Я заплачу.

— У вас есть мебель?

— Нет, так как я приехал из-за границы, но я куплю сегодня же.

— В таком случае, я сейчас напишу вам расписку и отдам ключ от входной двери.

Привратница заперла квартиру и стала спускаться по лестнице.

Когда они вышли на площадку первого этажа, одна из дверей отворилась и появилась сама мадам Амадис в сопровождении молодой дамы и двух горничных.

Рене и привратница остановились, чтобы пропустить группу, очевидно, собиравшуюся спускаться.

Привратница низко поклонилась.

— Как ваше здоровье? — почтительно спросила она.

— Отлично, — ответила мадам Амадис. — Я так здорова, как была в двадцать лет. Правда, мне только семьдесят три года, но у меня хорошее зрение, крепкие ноги и отличный аппетит, и я готова пари держать, что проживу сто лет.

— Ах, сударыня, будем надеяться! — с убеждением сказала привратница. — Бог должен заботиться о таких людях, как вы.

Мадам Амадис с годами еще больше потолстела и поразительно напоминала мячик. Она уже не красила волосы, белизна которых резко контрастировала с красного цвета лицом, испещренным мелкими морщинами, тем не менее она все еще любила вычурные костюмы, отличающиеся большим богатством и, несомненно, дурным вкусом. Несмотря на возраст, она держалась прямо, могла много ходить и ела с аппетитом.

Ее спутницей была Эстер, герцогиня де Латур-Водье.

Эстер, которой было около тридцати девяти лет, казалась еще очень молодой. Сон, в который был погружен ее ум, остановил для нее течение времени. Ни один седой волос не примешивался к ее густым белокурым волосам, обрамлявшим мраморно-бледный лоб. Фигура была по-прежнему прелестна, походка грациозна, и ничто не указывало, что она сумасшедшая, кроме немного бессмысленного выражения больших глаз.

Она остановилась в ту минуту, как остановилась мадам Амадис, и ее голубые глаза устремились на Рене, который с состраданием говорил:

— Эта бедная дама сумасшедшая? Сумасшедшие похожи на детей.

Эстер перестала глядеть на механика, взяла мадам Амадис за руку и кротким голосом спросила:

— Куда мы идем?

— Гулять, моя милая, подышать чистым воздухом, — ответила мадам Амадис.

— В Брюнуа? Не так ли? — продолжала Эстер по-прежнему спокойно.

— Нет, нет, не сегодня. Мы пойдем на Королевскую площадь. Слышите? — прибавила мадам Амадис, обращаясь к привратнице. — Всегда одно и то же. Она раздирает мне сердце. До свидания.

После этого толстая Амадис стала спускаться, держа за руку Эстер, сопровождаемая горничными.

Эти два слова «в Брюнуа» поразили Рене: они напомнили Поля Леруа и старого деревенского доктора, его дядю.

— Что хотела сказать эта бедная дама? — спросил он.

— Кажется, она помешалась после родов. Это было двадцать лет назад. Она не так молода, как можно подумать. Она раньше жила в Брюнуа с мадам Амадис, ее лечил старый доктор, который был убит. Если то, что говорят, правда, то это ужасная история, о которой в то время писали все газеты. Я знаю ее от прислуги, но вы понимаете, что я не расспрашиваю. Я никогда не позволила бы себе ни одного вопроса, хотя мадам Амадис женщина совсем не гордая.

Несколько слов привратницы, объяснившие замечание Эстер, пробудили в уме Рене целый ряд предположений. Этот старый доктор из Брюнуа вполне мог быть доктором Леруа.

«Ну, — подумал механик, — я хорошо сделал, что снял квартиру в этом доме. Кто знает, может быть, я узнаю здесь много интересного».

В это время они дошли до комнаты привратницы. Рене вынул портмоне и сказал, подавая деньги:

— Вот за три месяца вперед. И я прошу вас принять десять франков.

— Конечно, сударь, я принимаю и очень вам благодарна: вы слишком любезны, чтобы вам можно было отказать. Что касается расписки, то, если вам все равно, муж напишет ее вечером, я пишу очень неразборчиво.

— Все равно, возьмите деньги, — я вам верю.

— Будьте уверены, что они в хороших руках. Вот ключи.

Она подала новому жильцу два ключа. Он взял один.

— Оставьте второй у себя, я скоро пришлю мебель, и" вы будьте так добры, посмотрите, как ее поставят.

— Все будет устроено как следует. Я беру это на себя.

— Вот мой паспорт, передайте его вашему хозяину.

— Хорошо, сударь. Вы будете здесь ночевать сегодня?

— Едва ли… Но приду завтра рано утром.

Рене вышел из дома и направился к предместью Сент-Антуан, где хотел купить мебель.

ГЛАВА 9

После покушения на ребенка Сигизмунда, бывшего причиной безумия Эстер, мадам Амадис просила герцога де Латур-Водье поручить ей его молодую жену, на что герцог согласился с большим удовольствием, зная, что, несмотря на смешную наружность и глупость, мадам Амадис имеет доброе сердце и любит Эстер.

Мадам Амадис, обвиняя себя, что во многом была причиной несчастий Эстер, поклялась искупить свою вину материнской нежностью.

Поспешим прибавить, что она сдержала слово, и привязанность ее к Эстер была безгранична. В продолжение двух лет герцог давал всегда более чем достаточную сумму; в течение двух лет знаменитейшие доктора приглашались к молодой больной, но все их усилия были напрасны. Они объявили, что ничего не могут сделать.

— Только время, — прибавляли они, — может быть, сделает то, в чем бессильна наука.

Герцог не смел уже надеяться, когда был убит на дуэли капитаном Кортичелли.

Эта смерть глубоко огорчила мадам Амадис, оплакавшую в Сигизмунде мужа бедной безумной. Что касается большой пенсии, которую она перестала получать, то, надо признаться, о ней она и не думала, так как брала ее только из уважения к герцогу: она имела свое большое состояние. Убийство доктора в Брюнуа и исчезновение ребенка Эстер вслед за смертью герцога привели ее в ужас. Ей казалось, что все эти события были результатом чудовищного заговора. Но она не знала ничего и не имела никакого права вмешиваться в это дело.

Кроме того, она более всего любила личное спокойствие и никому не сообщала о своих предположениях.

В продолжение четырнадцати лет мадам Амадис зимой всегда жила на улице Сен-Луи, а лето проводила в хорошеньком имении в окрестностях Орлеана, так как деревня была очень полезна для Эстер.

Десять лет назад она оставила улицу Сен-Луи, и мрачная история с доктором из Брюнуа казалась ей какой-то сказкой.

В то время, когда мы ее встретили, она только месяц, как вернулась в Париж, но, пользуясь хорошей осенней погодой, каждый день отправлялась с Эстер гулять на Королевскую площадь. Она любила видеть играющих вокруг себя детей и нарочно для них брала с собой гостинцы, которые Эстер раздавала им со слабой улыбкой.

Подышав чистым воздухом, обе женщины возвращались домой. Мадам Амадис, верная своей прежней страсти, прочитывала громадное количество романов, и самые старые казались ей самыми лучшими. Эстер машинально брала какую-нибудь вышивку и протыкала иголкой канву, даже не подбирая цветов.

В то время, как обе женщины садились на скамейку на Королевской площади, Рене Мулен занимался покупками и отправлял их в снятую квартиру.

Все было устроено так скоро, что он смог переехать в тот же вечер. Поэтому, расплатившись в гостинице, он нанял фиакр и отправился домой.

Он лег спать и заснул почти тотчас же. Но его сон много раз прерывался заботами, которые только увеличились от слов Эстер о Брюнуа.

Рано утром он расставил мебель, вынул платье из чемодана, уложил в письменный стол многочисленные бумаги: письма, рисунки, заметки и так далее.

Для бумаг, лежавших в его бумажнике, он отвел особый ящик.

Наконец из маленького отделения бумажника он вынул четырехугольный лист, который, видимо, был сначала смят, а потом разглажен.

— Это священная вещь, — прошептал он, — восстановление доброго имени Поля Леруа!

Рене развернул его: на нем было написано несколько слов женским почерком с многочисленными поправками.

— Да, — говорил он, — я не ошибся, это решительное доказательство невиновности Поля Леруа. Фраза относится к преступлению, совершенному двадцать лет назад, вполне очевидно… Поэтому физически невозможно, чтобы написавшая их не была подстрекательницей или сообщницей преступления.

И он прочел вполголоса:

«Дорогой Жорж!

Вы, без сомнения, будете очень удивлены и, может быть, не особенно довольны, узнав через двадцать лет, что я еще жива, несмотря на то, что вы меня бросили. Я скоро буду в Париже и думаю увидеться с вами. Забыли вы договор, который нас связывает? Я этого не думаю, но все возможно. Если у вас случайно такая плохая память, то мне достаточно нескольких слов, чтобы напомнить вам прошлое: «Площадь Согласия, мост Нельи. ночь 24 сентября 1837 года». Не правда ли, мне не надо вызывать подобные воспоминания, и я уверена, что Клодия, ваша бывшая любовница, всегда будет принята вами, как старый друг…»

— Очевидно, это относится к преступлению на мосту Нельи, — прошептал Рене. — Клодия намекает на убийство доктора Леруа… Она была сообщницей Жоржа, которому пишет. Но почему они убили несчастного старика? Тут есть тайна, которую я разъясню. Это черновик письма, но он дышит истиной. Клодия говорит, что едет в Париж… В настоящее время она должна уже быть здесь, и я употреблю все силы на ее розыски, как только увижусь с вдовой Поля Леруа. Каким образом, — продолжал он, помолчав немного, — могла эта женщина написать обвиняющие ее строки? Каким образом могла она потерять этот черновик в номере гостиницы, где я нашел его?… Я вижу тут руку Провидения, которое через двадцать лет открывает истину. Рано или поздно самый закоренелый преступник выдает себя.

Рене положил бумагу обратно в бумажник, который, в свою очередь, уложил в ящик стола.

Бывшая Клодия Варни, прежде чем приехать в Париж, занялась ликвидацией дел своего покойного мужа.

Она нашла на дом и обстановку покупателя, который сейчас же переселился туда. Вследствие этого мать и дочь должны были некоторое время жить в гостинице недалеко от Темзы. Во время путешествия матери в Париж Оливия оставалась одна. Когда же Клодия вернулась, найдя то, что искала, она занялась в последние минуты своего пребывания в Лондоне составлением плана кампании: она ни на что не решалась, предварительно не обдумав способы действия.

Утром, в тот самый день, когда она должна была отправиться во Францию вместе с дочерью, она решила написать Жоржу де Латур-Водье письмо, чтобы предупредить о своем приезде.

Каждое выражение должно было быть тщательно обдумано.

Она составила черновик и хотела переписать его, изменив несколько слов, как вдруг в уме ее свершился переворот: она изменила намерения.

«К чему писать, — подумала она, — не считая того, что подобная записка сама по себе сильно компрометирует, она может повредить мне, так как герцог будет предупрежден. Лучше застать его врасплох и ловко воспользоваться его смущением… Надо сжечь черновик!»

Клодия хотела зажечь свечу, чтобы уничтожить записку, как вдруг вошла дочь.

— Милая мама, — сказала она, — покупатель нашего дома пришел и хочет с тобой поговорить. Кроме того, пришли носильщики за багажом.

Мистрисс Дик-Торн, вместо того чтобы сжечь письмо, нетерпеливо смяла его и сунула в карман.

Затем она отправилась к покупателю дома и отдавала приказания относительно вещей. Между тем время шло, и Оливия пришла сказать, что надо сейчас же ехать, если они не хотят опоздать на пароход.

Клодия поспешно надела шляпу, накинула шубу и, не думая о письме, вынула из кармана платок. Бумажный шарик выпал и подкатился к камину.

Десять минут спустя мать и дочь были на пароходе.

Когда они вышли в открытое море, Клодия вспомнила про письмо и сунула руку в карман, чтобы разорвать его и бросить в море. Только тогда она заметила, что письма нет. Сначала эта потеря обеспокоила ее, но мало-помалу она успокоилась, думая, что если бы кто-нибудь и вздумал развернуть письмо, — что было почти невероятно, — то таинственные фразы неподписанной записки покажутся всякому непонятными иероглифами.

Час спустя она уже забыла об этом.

Но едва мистрисс Дик-Торн с дочерью оставили гостиницу, как туда явился один француз, требуя номер. Оставался свободным только тот, который занимали Клодия и Оливия, состоявший из отдельных комнат, которые соединялись в случае надобности.

Этим путешественником был Рене Мулен.

Там, отыскивая клочок бумаги, чтобы зажечь сигару, Рене поднял и развернул скомканный листок.

Французские слова машинально обратили на себя его внимание, — он прочел один раз, потом другой и вскрикнул от удивления.

Ему показалось, что он понимает. А подумав, решил, что действительно не ошибается.

Когда Рене уложил бумаги в письменный стол, он открыл маленькую сумку, висевшую через плечо, и вынул тонкую пачку банковских билетов и несколько свертков золота.

Золото он положил в стол, а банковские билеты — в карман.

«Было бы глупо хранить все это здесь, — думал он, — Бог знает, что может случиться. Трех тысяч и нескольких сот франков, которые у меня в золоте, будет достаточно, чтобы прожить по меньшей мере год, если я не стану работать. А для остального я постараюсь найти хорошее применение».

Он поспешно оделся, надел ключ от двери на кольцо, на котором уже было несколько ключей от чемоданов, и отправился к меняле, которому поручил купить бумаги по пять процентов на сто сорок тысяч франков, что составляло почти все его состояние.

Этьен Лорио ошибался, думая, что Абель не доживет до следующего дня.

Абель еще жил, по всей вероятности, благодаря лекарству, прописанному молодым доктором. Ночью с субботы на воскресенье он хорошо спал, и в воскресенье утром Этьен почти удивился, какое действие произвело лекарство, но нисколько не обманывался насчет будущего.

«Я отсрочил роковую минуту, — думал он. — Я подлил несколько капель масла в потухающую лампу, но — увы! — это только отсрочка… отсрочка непродолжительная!»

Тем не менее он прописал еще более сильное средство.

День прошел спокойно, но вечером положение ухудшилось, и Абель чувствовал, что жизнь готова оставить его. Но он боялся и огорчался не за себя, а за мать и сестру.

Утром в понедельник Абель сделал знак мадам Леруа наклониться и сказал ей на ухо:

— Послушай, мама, я от этого не умру, а все-таки это меня утешит… Я хотел бы, чтобы ко мне позвали священника…

Анжела молча наклонила голову в знак согласия.

Священник был позван и, поговорив полчаса с умирающим, удалился, сказав:

— Это ангельская душа, которая скоро поднимется на небо.

Около полудня явился Этьен Лорио и с первого взгляда понял, что уже ничто не в состоянии продлить жизнь Абеля. Тем не менее он прописал новый рецепт, чтобы обмануть мать, но отвел Берту в сторону.

— Если вам понадобится присутствие друга, то дайте мне знать сейчас же — умоляю вас!

Девушка поняла и ответила только молчаливым пожатием.

Вид слез дорогой ему девушки и собственное бессилие приводили Этьена в отчаяние. Он отдал бы полжизни, чтобы спасти Абеля и вызвать улыбку на бледных губах Берты.

Мадам Леруа, как могла, скрывала свое горе, так как она поклялась Абелю беречь силы, чтобы скрыть от Берты ужасную тайну.

К вечеру, по мере того как сгущалась темнота, последние силы умирающего иссякли; он уже видел мать и сестру точно сквозь какой-то туман, который все усиливался. Холодный пот покрывал его тело, он чувствовал, что умирает.

Мать и сестра молча присутствовали при этой агонии, стараясь сдерживать рыдания.

Абель сделал последнее усилие, протянул худые руки к тем, которых так любил и еще слышал, но уже не видел.

— До свидания, дорогая матушка, — прошептал он едва слышно. — До свидания, сестра…

Голова его опустилась на подушки — он был мертв.

С отчаянным криком бросилась госпожа Леруа к сыну, покрывала поцелуями, как бы желая оживить, шепча бессвязные слова.

Берта упала на колени, плакала и молилась.

В течение часа обе женщины были как сумасшедшие, но, когда слезы истощились, в комнате наступило мрачное молчание.

Вдруг мадам Леруа, энергично подавив печаль, вытерла глаза.

— Дорогая Берта, — сказала она,— мы одни на земле. Мы должны быть мужественны. Поцелуй меня…

Мать и дочь упали в объятия друг друга и пробыли так несколько минут.

Мадам Леруа первая освободилась из объятий дочери.

— Дитя мое, — продолжала она почти твердым голосом, — доктор Этьен — наш истинный друг. Последнее время он казался мне братом Абеля. Надо дать ему знать, что все кончено.

— Оставить вас здесь одну!… — с испугом прошептала Берта.

— Почему же нет? Я не одна! Не бойся, возьми фиакр и возвращайся скорее.

Берта, плача и почти потеряв голову, быстро собралась и вышла, едва держась на ногах.

Как только дочь вышла, мать поспешно встала.

— Надо воспользоваться отсутствием Берты, — прошептала она, — и взять нужные бумаги, чтобы заявить в мэрии о смерти.

Она вынула из комода запертую шкатулку, открыла ее ключом, висевшим у нее на шее, вынула оттуда семейные бумаги и, снова заперев шкатулку, поставила ее на прежнее место.

Между тем Берта вышла на улицу как безумная. Не отвечая на вопросы соседей, попадавшихся ей, и даже не слыша этих вопросов, она бросилась в первый проезжавший мимо фиакр и закричала кучеру:

— Улица Кювье, 16!

Это был адрес доктора Этьена Лорио.

Когда экипаж остановился, было уже более девяти часов вечера.

Девушка вышла, приказав кучеру ждать. Поспешно поднялась по лестнице на второй этаж и позвонила.

Дверь сейчас же отворила служанка и уже хотела сказать, что таким образом не звонят в порядочные дома, но девушка не дала ей времени выговорить ни слова.

— Дома ли доктор Лорио? — спросила она дрожащим голосом. — Я хочу его видеть.

Этьен вышел вслед за служанкой и, увидев Берту, бросился к ней.

— Ах! Доктор, доктор! — прошептала она. — Абель…

Больше Берта не могла говорить, так как рыдания душили ее.

Этьен поспешно провел ее к себе в кабинет и заставил сесть. Он понимал, что давно предвиденное несчастье свершилось, и поэтому, стараясь подавить собственное волнение, сказал:

— Я, как мог, готовил вас к этой развязке. Я знаю, как глубоки ваши страдания, и понимаю, как велико горе, — но умоляю вас быть сильной…

— Разве это возможно? — прошептала Берта.

— Должно быть, возможно, подумайте о вашей матери: ее горе так же велико, как и ваше; но, кроме того, оно должно сильнее подействовать на нее. Она и без того слаба здоровьем, надо прежде всего подумать о ней. Вам надо казаться спокойной, чтобы поддержать бедную женщину. Вы понимаете это, не так ли?

— Да, я понимаю и сделаю все, чтобы исполнить ваше желание, но моя мать так сильно поражена, что я боюсь за ее жизнь…

— О! — поспешно возразил доктор. — Я буду заботиться о ней с сыновней нежностью. Я призову на помощь все средства науки и посоветуюсь со знаменитейшими из моих собратьев… Надеюсь сохранить ее вам.

— Дай Бог, доктор!

— Может быть, вам не следовало бы расставаться с мадам Монетье?

— Вы сами сказали, чтобы я предупредила вас… Кроме того, мать сама послала меня к вам.

— Хорошо, мы вместе отправимся к ней. Но прежде позвольте мне задать вам несколько вопросов…

— Относительно моего бедного брата?

— Нет, относительно будущего.

Берта вздрогнула, потому что будущее казалось ей очень печальным. Горе на минуту заставило ее забыть о том беспокойстве, которое внушало ей это будущее, угрожавшее быть таким трудным для нее и для матери.

— Выслушайте меня, — продолжал доктор, — отвечайте откровенно, как истинному и преданному другу. Вы знаете, что я ваш друг?

— Да, доктор, я не сомневаюсь! — с увлечением вскричала Берта. — Я вам верю.

Эти слова заставили сильно забиться сердце Этьена. Он взял руку Берты и нежно пожал.

— Занятия вашего брата составляли — не правда ли? — большую часть ваших средств к жизни?

Берта покраснела, но ответила не колеблясь:

— Да, доктор, мой брат ничего не оставлял себе. Он каждую неделю отдавал весь свой заработок матери, и это вместе с тем, что я зарабатывала иголкой, давало нам средства жить просто, но не подвергаться лишениям.

— Когда он захворал, были у вас какие-нибудь сбережения?

— Да, небольшие.

— Но его болезнь продолжалась долго, ваши средства, вероятно, уже иссякли, не правда ли?

Берта снова покраснела, на лице ее выразилось смущение, хотя она знала, что вопросы вызваны симпатией к ним.

— Простите, что я спрашиваю вас, и, главное, не удивляйтесь… Если бы вы знали, какое участие я питаю к вам и к вашей матери… Если бы знали наконец как я вас люблю обеих… то вы поняли бы, что эта любовь дает мне право интересоваться всем, что касается вас. Я не могу найти выражения для моих чувств, но, Берта, подумайте, что лишения убьют вашу мать. Если вы так недоверчивы, то во имя вашей любви к матери заклинаю вас не скрывать от меня ничего… Болезнь Абеля должна была истощить все ваши средства, не правда ли?

— Да, доктор, правда, мы очень бедны, и я даже не знаю, на что похороним брата.

Берта заплакала, закрыв лицо руками.

— Дорогая Берта, — сказал доктор дрожащим от волнения голосом, — не плачьте. Я спрашивал только для того, чтобы убедиться… Я не ошибся, я угадал ваши затруднения и думаю о том, чтобы устранить их. Глядите на меня, как на друга… С этого дня я хочу быть для вас братом… сыном для вашей матери… О! Если бы я смел!…

Этьен снова остановился; он чувствовал, что его тайна готова сорваться с уст, и замолчал, так как было не время говорить о любви. К тому же Берта и без слов поняла его и была ему благодарна за молчание.

— Вы принимаете, не правда ли? — продолжал он.

— Да, — тихо ответила Берта.

— А теперь не будем терять ни минуты, едем к вашей матери и постараемся избавить ее от всевозможных беспокойств, которые истощили бы ее энергию и физические силы. Я должен сказать вам откровенно, что всякое волнение сокращает ее жизнь, а то волнение, которое она теперь испытывает, внушает мне глубокий ужас: оно может убить ее.

Берта побледнела.

— Это невозможно! Вы ее спасете!…

— Я сделаю все, что возможно, но мне нужна ваша помощь. Без вас я не могу сделать ничего.

— Что же я могу? — спросила она с удивлением.

— Вы должны помочь мне избавить вашу мать не от горя, — так как стараться это сделать было бы безумием, — но от различных мелких неприятностей. Например: я хотел бы скрыть от нее, что в настоящее время вы близки к нищете. Без вас мне это не удастся. Как это сделать?…

— Это нетрудно. Вот уже два года, как я веду хозяйство, и, Богу известно, это нетрудно. Я записываю все расходы…

— И ваша мать никогда не проверяет счета?

— Никогда.

— В таком случае, обмануть ее очень легко… — начал доктор.

— Обмануть ее?… — перебила Берта. — О! Доктор!…

— Не ошибайтесь относительно смысла моих слов. Обман, о котором я говорю, будет самый невинный: надо заставить вашу мать думать, что у вас есть еще немного денег. Я вам дам сначала тысячу франков, вы употребите их на самые необходимые расходы…

— Тысячу франков!… — повторила Берта, которой эта цифра казалась громадной: у нее никогда не бывало на руках даже и четверти подобной суммы. — Это слишком много. Я не могу взять… Я, слава Богу, не ленива… Я снова будут работать и буду в состоянии содержать мать…

— Как! — воскликнул Этьен. — Вы отказываетесь?! Что я сделал, чтобы заслужить отказ?…

— Вы очень добры, доктор. Я знаю, вы любите нас, и я не думала огорчить вас, отказываясь от великодушного предложения. Я приму от вас ту сумму, которая понадобится на похороны брата, но не больше. Оставьте мне радость одной заботиться о матери и содержать ее моими трудами.

— Ваш труд, дорогая Берта!… — перебил доктор. — Я слишком хорошо знаю, во что ценится женский труд! Во имя вашей матери, прошу взять деньги. Если вам не хочется обманывать ее, даю слово, что через несколько дней я пойду к ней сам и скажу, что заставил вас принять эти деньги.

Страстный тон молодого человека нашел дорогу прямо к сердцу Берты; слушая его, она не способна была сопротивляться. К тому же она слишком хорошо понимала, что нищета убьет мать, а при одной мысли об этом она чувствовала дрожь.

— Хорошо, я согласна. И пусть сам Бог воздаст вам за то, что вы делаете для нас.

Этьен открыл письменный стол и, вынув сверток, передал его Берте.

— Благодарю, — просто сказала она. — А теперь едем!

Четверть часа спустя молодые люди были уже у изголовья покойного. Мадам Леруа молилась, стоя на коленях.

Бедная женщина была спокойна, но бледна, как полотно. Она встала и, нетвердыми шагами подойдя к доктору, протянула ему руку.

— Все кончено, — прошептала она едва слышно.

Этьен вздрогнул; он был испуган переменой, произошедшей в ней за несколько часов.

Он понял, что, говоря Берте о беспокойстве, которое внушало ему состояние ее матери, он не преувеличивал, а, напротив, сильно преуменьшал.

— Я приехал облегчить ваши труды, — сказал он. — Вы сильно устали, и вам необходимо отдохнуть несколько часов. Идите, идите, мадемуазель Берта и я проведем ночь у изголовья нашего дорогого Абеля.

— Доктор, — ответила мадам Леруа с удивительным спокойствием, — я вам очень благодарна, но поверьте, я гораздо сильнее, чем вы думаете. Мое место у постели сына, и я не хочу отдыхать, пока он не оставит навсегда это жилище.

— Как вам угодно. Но, надеюсь, вы позволите мне взять на себя все необходимые хлопоты?

— Какие хлопоты?

— Но надо заявить в мэрию… Заказать обедню в церкви… Наконец, позаботиться о похоронах.

— Я беру все эти труды на себя и сделаю все одна.

— Но у вас не хватит сил!…

— Нет, моя слабость только кажущаяся.

— Умоляю вас, берегите себя! Я прошу вас, как друг, и требую, как доктор. Подумайте о том, как дорога ваша жизнь тем, которые вас любят…

— Наша жизнь в руках Божьих, и, что бы ни было, я исполню свой долг.

Помолчав немного, она прибавила:

— Не думайте, доктор, что я отталкиваю вашу помощь, напротив, я сама попрошу вас заняться необходимыми подробностями, которыми мне невозможно заняться самой. Мы слишком бедны и имеем мало знакомых, чтобы рассылать пригласительные письма на похороны; но я хотела бы, чтобы наши немногочисленные друзья и приятели бедного Абеля могли отдать ему последний долг. Поэтому прошу вас написать несколько коротких записок. Берта сообщит имена и адреса.

Этьен смотрел и слушал Анжелу с удивлением, смешанным с испугом. Это обманчивое равнодушие беспокоило его, так как он угадывал под ним страшные страдания.

— Я исполню ваше желание. Но вы, в свою очередь, должны принять лекарство, которое я вам пропишу.

— Хорошо, — с печальной улыбкой прошептала мадам Леруа.

— Аптеки, по всей вероятности, открыты, — продолжал Этьен, обращаясь к Берте, — я попрошу вас, мадемуазель, сейчас же пойти за ним.

— Рядом в комнате есть чернила и бумага, — поспешно ответила девушка, увлекая за собой доктора.

Оставшись с ним, она спросила:

— Почему вы прописываете это лекарство? Разве мама в опасности?

— Нет.

— О! Поклянитесь мне!…

— Клянусь! Но опасность может наступить каждую минуту, и лучше предупредить ее.

— Вы совершенно правы, доктор, пишите.

Когда рецепт был написан, Берта поспешно вышла, чтобы отнести его в аптеку.

Доктор пошел в комнату покойного, у изголовья которого мадам Леруа читала молитвы.

Берта вернулась через десять минут с лекарством, половину которого доктор, вылив в стакан, подал Анжеле.

— Выпейте, прошу вас, — сказал он.

Мадам Леруа, поспешно выпив лекарство, снова погрузилась в чтение молитв.

Берта подошла к Этьену.

— Теперь, если вы согласны, напишите письма, — сказала она шепотом.

— Сию минуту, — ответил доктор тем же тоном.

Этьен внимательно следил за мадам Леруа. Он, казалось, ждал чего-то.

Вскоре он заметил, что вдова делает отрывистые движения, как бы борясь со сном; несколько раз она проводила рукой по глазам, которые закрывались против воли. Затем голова ее закачалась, и она откинулась на спинку кресла. Книга выскользнула у нее из рук и упала на постель.

— Боже мой! Что с ней? — с испугом спросила Берта.

— Молчите! Она спит.

— Но этот сон так странен!…

— Нисколько, это результат моего лекарства. Положите подушку ей под спину. Когда проснется, она будет иметь силы, в которых так нуждается.

Берта исполнила его приказание; затем они встали и вышли в соседнюю комнату, где доктор написал несколько писем.

Около четырех часов утра молодые люди закончили свои занятия.

— Теперь, — сказал Этьен, — я попрошу вас отдохнуть немного, а я посижу около вашей матери.

Берта покачала головой:

— Я не устала, мы будем там вместе.

В половине седьмого утра мадам Леруа еще спала, но сон ее стал неспокоен.

— Доктор, — прошептала Берта, — видите?

— Да, вижу. Она сейчас проснется.

Действительно, Анжела открыла глаза и несколько минут с удивлением оглядывалась, удивленная, что уже светло.

— Я спала, — прошептала она. — И вы дали мне спать!…

— Мы даже старались не разбудить вас, так как сон вам очень полезен.

— Да, действительно, мне кажется, что я стала сильнее… А который час?

— Около семи часов.

— Вы приготовили письма?

— Да, — ответила Берта. — Господин Этьен написал письма, а я — адреса.

— Их надо отправить сегодня же с посыльным.

— Хорошо, я отдам их, выходя отсюда, — перебил Этьен.

— Как! Доктор, вы уже уходите?…

— Это необходимо: у меня несколько визитов.

— Да, это правда. Несчастье делает нас эгоистами.

— Берта, я сейчас пойду в мэрию сделать заявление о смерти.

— Позвольте мне, — снова вмешался доктор, — поручите все мне.

— Благодарю вас, но отказываюсь. Я хочу сама исполнить этот последний долг.

Видя ее твердую решимость, доктор не настаивал и, простившись с обеими женщинами, ушел, унося письма.

Скоро мадам Леруа была одета и, взяв бумаги, подошла к Берте.

— Дитя мое, — сказала она, — прежде чем действовать, мы должны понять, что можем себе позволить. Но мне хотелось бы прилично похоронить твоего брата.

— Мама, вы можете поступать, как вам угодно.

— Скажи, у нас еще остаются деньги?

— О! Да, еще много.

— Сколько же именно?

— Около пятисот франков.

Мадам Леруа с удивлением взглянула на Берту.

— Около пятисот франков!… Ты не ошибаешься?…

— Нет.

— Я не думала, что мы так богаты.

— Ты ошибалась, вот и все.

И Берта, чтобы доказать свои слова, вынула из стола часть денег, переданных ей накануне Этьеном.

— Это правда, — с удивлением прошептала мадам Леруа. — Но не надо забывать, что у нас есть долги.

— Какие?

— Мы много должны доктору Лорио.

Берта покраснела.

— Доктор ничего не возьмет, — прошептала она.

— Он сказал тебе это?

— Да.

— Ах! — воскликнула мадам Леруа. — Само Провидение поставило этого человека на нашем пути. Благодаря его преданности у Абеля будет могила с его именем, на которую мы можем ходить молиться.

Мадам Леруа обняла дочь и вышла.

После полудня доктор Этьен снова пришел к бедным женщинам, принеся им утешение одним своим присутствием.

Погребение должно было состояться на другой день, в четверг, в девять часов утра.

Рене Мулен ожидал этого дня с лихорадочным нетерпением.

Он совершенно устроился, в среду вечером осмотрел в последний раз свою квартиру и отправился в маленький ресторан на бульваре Бомарше, где он обедал после переселения на Королевскую площадь.

После обеда, когда подали кофе, он спросил вечернюю газету. Машинально он взглянул на то место, где печатаются объявления о похоронах.

Вдруг он вскрикнул. Имя его бывшего хозяина бросилось ему в глаза. В то же время он страшно побледнел.

— Это невозможно, — прошептал он вполголоса. — Я не так прочел… Кроме того, имя ничего не доказывает, очень много людей носят одинаковые имена.

Затем он снова прочел слова, которые произвели на него глубокое впечатление.

— Абель-Фредерик Леруа, двадцати пяти лет!… — повторил он. — Те же имена, та же фамилия, тот же возраст… Это очень странно и начинает пугать меня… Неужели судьба преследует и детей несчастного мученика? Как это ужасно! Ошибиться почти невероятно, но все-таки возможно. Я постараюсь как можно скорее разъяснить сомнения. Я хочу узнать это сегодня же!

Он снова взял газету, но с досадой отбросил ее. Напечатано было только то, что Абель-Фредерик Леруа принадлежал к числу жителей шестого округа, но не было указано улицы, где он жил.

— Надо ждать до завтра, — прошептал Рене. — Завтра в мэрии я получу адрес и все нужные сведения, но теперь все бюро уже закрыты и поневоле приходится ждать.

В течение целой ночи дурные сны и кошмары преследовали Рене. Уже с зарей он был на ногах, а в семь часов утра вышел из дома и отправился на площадь Сен-Сюльпис в мэрию.

В этот час контора была закрыта. Сторож, которому он выразил свое удивление, очень непочтительно засмеялся ему в лицо и сказал, что чиновники приходят как только можно позже и, во всяком случае, не ранее десяти часов утра.

Чтобы как-нибудь убить время, Рене вышел из мэрии и начал прохаживаться взад и вперед по площади, удивляясь, как медленно тянется время.

Наконец пробило девять часов.

Рене поспешно бросился в контору. Она была открыта. Заспанный сторож вытирал пыль, но ни одного чиновника не было еще на своем месте.

Наконец через четверть часа ожидания явился первый и, не обращая внимания на то, что его ждут, спокойно начал снимать шляпу и пальто.

Рене, будучи не в состоянии победить свое нетерпение, подошел к нему. Тот, не глядя, повернулся спиной и самым нелюбезным тоном проговорил:

— Сию минуту.

— Я пришел узнать, сударь… — начал Рене.

— Сию минуту, — еще недовольнее повторил чиновник.

Нетерпение Рене еще больше увеличилось, но он понял, что не выиграет ничего, рассердившись, и сдержался.

Чиновник медленно уселся на табурет и еще медленнее вынул книгу, как бы чувствуя удовольствие в том, чтобы дать понять свое могущество. Затем взял перо, внимательно осмотрел его кончик и наконец не глядя на посетителя, спросил:

— Что вам надо?

— Я желаю знать, где жила одна особа, о смерти которой я прочел вчера в газетах.

— Это не мое дело, — грубо ответил чиновник. — Отправьтесь в бюро справок.

Механик, который не отличался особенным терпением, сжал кулаки.

— Но, сударь, — резко сказал он, — при некоторой любезности вы могли бы сами дать мне эту справку, так как чиновник из бюро справок придет к вам же за тем, что мне надо. Поэтому, прошу вас, избавьте меня от долгого ожидания; у меня не так много времени, как у вас.

Резкий тон Рене подействовал на чиновника; он поднял голову и в первый раз решил взглянуть в лицо своему собеседнику, физиономия которого была далеко не любезна. Он сейчас же понизил тон и спросил:

— О ком вы желаете справиться?

— Об Абеле-Фредерике Леруа.

— Когда сделано заявление о его смерти?…

— Этого я не знаю. Я прочел о его смерти вчера в вечерней газете, так что, по всей вероятности, заявление было сделано третьего дня или вчера утром.

Чиновник, не говоря ни слова, перелистывал открытую перед ним книгу.

— Вот, — сказал он наконец. — Абель-Фредерик Леруа, сын Поля Леруа и Анжелы Симоне, его супруги…

— Да, это самое! — воскликнул Рене, сердце которого сильно забилось.

Чиновник продолжал:

— Покойный жил на улице Нотр-Дам, 19.

— Благодарю вас.

— К вашим услугам.

Рене вышел и, поспешно позвав фиакр, приказал ехать на улицу Нотр-Дам.

«Сомнение невозможно, — думал механик. — Это Абель, сын моего благодетеля. Бедная мать!… Бедная Берта!… Я не решусь заговорить с ними сегодня о печальной жертве юридической ошибки, так как это еще больше усилит их горе…»

Фиакр остановился.

Механик выглянул из окна, вышел из фиакра и подошел к дому. Привратница разговаривала на пороге с соседкой.

— Это большое несчастье, — говорила она. — Они люди небогатые, но самые лучшие из жильцов.

— Мадам Леруа здесь живет? — спросил, кланяясь, Рене.

— Леруа?… — повторила привратница. — Не знаю.

— Как! Не знаете?

— Никогда не слышала.

— Но мне кажется, так зовут мать молодого человека, которого хоронят сегодня.

— Мать бедного покойника зовут мадам Монетье.

Тогда Рене вспомнил, что вдова изменила свое имя.

— Ах! Я не знаю, о чем думал, я хотел сказать — Монетье.

— Да, но вы приехали слишком поздно. Его уже везут на кладбище.

— На какое?

— Монпарнас.

— Мадам Монетье жила вместе с сыном?

— Да, сударь, с сыном и дочерью. Они обе были в таком отчаянии, что на них больно смотреть. Надо иметь каменное сердце, чтобы не пожалеть их. Что с ними будет? Они жили на то, что зарабатывал покойник, а теперь, когда он умер, прохворав два месяца, у них не должно много остаться. Тем более что и похороны стоили немало.

Эти слова вызвали слезы на глазах Рене. Он отошел, чтобы скрыть их, и затем снова сел в фиакр.

— Куда прикажете? — спросил кучер.

— На кладбище Монпарнас. Да скорее, я дам хорошо на водку.

Подобное обещание всегда оказывает действие.

Не прошло и десяти минут, как фиакр остановился перед открытой решеткой кладбища. Рене вышел и спросил у сторожа:

— Привезли ли тело Абеля Леруа?

— Нет еще, сударь, мы ждем его с минуты на минуту.

Механик поблагодарил и остался ждать. Прогуливаясь перед воротами кладбища, он встретился с тремя мужчинами, которые также прохаживались взад и вперед.

Это были Тефер и два агента.

Рене не обратил на них никакого внимания.

В назначенный час тело Абеля Леруа было вынесено из дома в сопровождении пятидесяти человек, большая часть которых была рабочими и служащими завода, где молодой человек занимал место старшего механика.

Сам хозяин тоже явился на похороны.

Жильцы дома и несколько соседок, с которыми Анжела и Берта обменивались иногда двумя-тремя словами, дополняли шествие.

Нет надобности говорить, что Этьен Лорио сопровождал несчастных женщин. Он не старался их утешать; он дорого бы дал, чтобы мать и дочь не провожали покойника.

Мадам Леруа сначала казалась спокойной, но спокойствие это было только внешнее; она была как бы в лихорадке, глаза ее то пристально глядели в одну точку, то блуждали, как у безумной.

Когда гроб подняли, Анжела не могла больше скрывать свою печаль.

Берта рыдала, ломая руки…

Ровно в восемь часов к решетке кладбища с трех различных сторон подошли трое мужчин.

Последний сделал знак остальным подойти.

— Что прикажете? — спросил один из них.

Тефер ответил:

— Все очень просто: вы поместитесь по правую сторону ворот, а я — по левую, вы будете ходить взад и вперед, стараясь не обращать на себя внимания, но в то же время не теряя меня из виду. Ко мне подойдет господин с кладбища. По всей вероятности, он будет идти следом за тем, которого мы должны арестовать. Я подойду к последнему, и, как только вы увидите, что я разговариваю с ним, вы подойдете к нам так, чтобы отрезать ему путь к отступлению. Все должно произойти без шума, если это возможно. Поняли?

— Поняли.

Агенты снова поклонились и направились на назначенный им пост.

Не прошло и пяти минут, как перед кладбищем остановилась наемная карета.

Из нее вышел герцог де Латур-Водье.

Он был одет очень просто, но тем не менее в нем сразу же можно было узнать знатного барина и аристократа.

Тефер подошел к нему и почтительно поклонился.

— Вы видите, герцог, все ваши приказания исполнены.

— Благодарю, Тефер. Где ваши помощники?

— На карауле по другую сторону ворот.

— Хорошо.

— Позвольте узнать, герцог, на что вы решились?

— Ни на что, так как все будет зависеть от того, что я узнаю здесь. Не отходите от ворот. Я приду указать вам на опасного заговорщика.

— Вы можете быть спокойны, что найдете меня там же, где оставите. Но каким образом я узнаю, надо ли арестовывать этого человека или же только следовать за ним?

— В том случае, если его надо арестовать сейчас же, у меня будет на голове шляпа. Но если я найду более удобной слежку — я сниму шляпу. Помните, Тефер, что я рассчитываю на вас. И вы не раскаетесь, что служили мне.

— Счастье служить вам, герцог, уже само по себе достаточное для меня вознаграждение.

Герцог улыбнулся немного недоверчиво, но ничего не ответил.

Он вошел на кладбище и поспешно направился к роскошному памятнику семейству де Латур-Водье.

Герцог раздвинул ветви деревьев у могилы казненного и огляделся. Но все было пусто, на кладбище не было ни живой души.

Он оперся спиной о дерево и, опустив голову, стал ждать.

Он думал о соседней могиле, в которой лежал невинно казненный за его преступления.

Но герцог не раскаивался и, если бы надо было, снова совершил бы его, чтобы получить состояние и титул. Он дрожал при мысли о том, что через двадцать лет неизвестно откуда явился мститель.

Жорж был не способен к раскаянию, ужас заставлял сильнее биться его сердце. Между тем время шло, а к могиле Поля Леруа никто не подходил.

Герцог поглядел на часы, было половина девятого.

— Сторож сказал, каждый четверг от восьми до девяти, — прошептал он глухим голосом. — Ничего нет удивительного, что вдова опоздала, но почему этого человека еще нет?

Он с большим нетерпением ждал минуты встречи… Что, если он не придет? Что, если тот уже нашел эту женщину и поверил ей свою тайну?

При мысли, что враг может ускользнуть, герцог Жорж испытывал неодолимый ужас. Крупные капли холодного пота выступили на его лбу.

Пробило девять часов. С каждой минутой волнение Жоржа усиливалось.

«Все погибло, — думал он. — Нет сомнения, что эти люди уже виделись. Их отсутствие служит доказательством этого… Что же теперь делать?»

Погруженный в свои невеселые мысли, герцог медленно направился к выходу. Он был уже недалеко от него в ту минуту, когда Рене Мулен остановился перед кладбищем, не обращая внимания на трех незнакомцев, которые начинали находить, что ожидание продолжается слишком долго.

Вскоре показались простые, но приличные дроги.

Сердце Рене забилось сильнее, и глаза наполнились слезами.

Механик стал искать глазами в толпе мать и дочь, но не видел их.

«Неужели я ошибся?» — подумал он.

Но его сомнения быстро рассеялись.

Когда шествие остановилось на минуту перед воротами, из экипажа вышли две женщины в сопровождении молодого человека. Длинные креповые вуали закрывали их лица, но Рене догадался, что это Анжела и Берта.

Они прошли мимо него. Мать шла, опустив голову, прижимая к губам платок, чтобы заглушить рыдания.

Рене Мулен присоединился к провожающим.

Все шествие тихо направилось к могиле, которую Анжела купила накануне на пять лет.

Вдова Поля Леруа не могла купить для своего сына вечную могилу, как сделала это для мужа. Место находилось в конце кладбища.

В ту минуту, когда шествие входило в ворота, какой-то человек, вышедший из боковой аллеи, остановился и снял шляпу.

Это был герцог де Латур-Водье.

Вдруг он вздрогнул: он увидел того, кого он столько времени ждал напрасно у могилы казненного.

— Это он, — прошептал герцог. — Я не ошибся — это он. Но кого же хоронят? Я должен узнать.

Смешавшись с толпой, он последовал за гробом.

Когда гроб стали опускать в могилу, несчастная мать раздирающим душу голосом закричала:

— О! Мой сын!… Дитя мое!… Дорогой Абель!…

Берта громко рыдала.

Все присутствующие при этой тяжелой сцене были растроганы до слез.

— Бедное дитя!… Дорогой Абель!… — повторяла Анжела, наклоняясь к гробу, который уже исчезал под землей.

Берта потеряла сознание, и ее отнесли в экипаж.

— Пойдемте, — сказал Этьен Анжеле. — Все кончено… Вы утомились… Пойдемте к мадемуазель Берте и уедем.

Но вдова вдруг выпрямилась.

— Доктор, — сказала она медленным, почти спокойным тоном, — я сильнее, чем вы думаете. Мои слезы иссякли, я так много плакала, что, думаю, их больше нет. Идите к Берте и позаботьтесь о ней.

— Как! Вы нас оставляете?! — вскричал молодой человек.

— Да, это необходимо.

— Почему?

— Не спрашивайте: я не отвечу… Могу сказать только то, что я должна исполнить священный долг. Я дала обещание моему сыну…

— Я не могу оставить вас одну!

Но Анжела не слушала его. В эту минуту к Этьену подошел какой-то человек и тихо сказал:

— Уходите спокойно, сударь, я позабочусь о мадам Монетье.

Это был Рене Мулен, которого герцог де Латур-Водье, спрятанный за деревьями, не терял из виду.

Доктор Лорио взглянул на своего собеседника и тотчас же почувствовал к нему доверие.

— Хорошо, — прошептал он, — позаботьтесь о ней.

— Будьте спокойны и идите к мадемуазель Берте.

Доктор еще раз взглянул на Анжелу, которая снова опустилась на колени около только что зарытой могилы и тихо молилась, но уже не плакала.

Этьен немного успокоился и, пожав руку незнакомцу, удалился.

Провожающие, положив венки, разошлись. Около могилы остались только трое: мадам Монетье, Рене Мулен, стоявший в нескольких шагах от нее, и наконец герцог де Латур-Водье.

«Кого это похоронили?» — спрашивал он себя.

С того места, где он стоял, он не мог видеть, была ли какая-нибудь надпись на черном деревянном кресте.

Тогда он перешел так, чтобы стать напротив креста, и прочел простую надпись «Абель».

— Абель! — прошептал он. — Это ровно ничего мне не объясняет.

Помолившись несколько минут, мадам Леруа встала и, наклонясь к могиле, взяла один из венков.

— Дорогой мой!… — прошептала она. — Ты видишь, я помню все.

«Что она хочет делать?» — подумал Рене.

«Кто может быть эта женщина?» — думал герцог.

Анжела неверными шагами направилась по узенькой тропинке между могилами.

Рене последовал за нею на расстоянии пятнадцати шагов.

Герцог не терял из виду обоих.

Пройдя минут десять, мадам Леруа остановилась. Она была у мраморного памятника с кровавой надписью «Правосудие». Тут она упала на колени и снова заплакала.

Рене нисколько не был удивлен. Следуя за Анжелой, он заранее знал, что она приведет его к могиле Поля Леруа.

Герцог де Латур-Водье начал понимать.

«Это она! — подумал он. — Это вдова казненного! Этот человек следует за нею. Может быть, он уже говорил с нею? Может быть, она уже знает о существовании доказательства, которое может погубить меня?»

Он скользнул за кусты, окружавшие памятник его жены, и стал ждать.

С этого места ни одно слово, произнесенное на могиле казненного, не могло ускользнуть от него.

Рене Мулен остановился в нескольких шагах от несчастной матери.

Анжела долго молилась и плакала. И, без сомнения, молитва укрепила ее, так как она поднялась ободренная и положила на могилу мужа венок, который держала в руках.

— Дорогой Поль! — говорила несчастная. — Теперь я одна знаю тайну твоей смерти. Берта никогда не узнает ее… Провидение не дает мне возможности восстановить твое доброе имя.

Герцог де Латур-Водье с ужасом слушал Анжелу.

«Женщина еще ничего не знает, — думал он, — это очевидно!… Но мститель находится здесь, около нее. Он должен все ей сказать! И то чудо, на которое она не надеется, свершится!»

Его руки невольно искали оружие, которого при нем не было, а если бы ему попался под руку нож, то он, не колеблясь, поразил бы этого человека, который так же, как и он, слышал слова мадам Леруа и наконец приблизился к ней.

В ту минуту, когда Анжела произносила последнюю фразу, Рене был от нее в двух шагах.

— Не отчаивайтесь, — сказал он, — я вам помогу.

Вид герцога де Латур-Водье был ужасен.

Анжела быстро повернулась. Увидев Рене, она вздрогнула.

— Кто вы? Почему вы подслушиваете?…

— Кто я? Посмотрите на меня хорошенько. Неужели вы меня не узнаете?

— Нет, мне кажется, что я никогда вас не видела.

— Это правда. Через восемнадцать лет такой мальчишка, каким я был тогда, неузнаваем… Но мое имя скажет вам все. Я — Рене Мулен.

— Рене Мулен?… — повторила мадам Леруа.

— Это имя вам ничего не напоминает?

— Ничего!

— Но зато я не забуду его, — прошептал герцог. — Рене Мулен!

— А! — сказал механик почтительным тоном. — Вы забыли маленького Рене, которого ваш покойный муж взял в свою мастерскую… Рене, которому ваш муж был отцом, которого он любил и сделал честным человеком… Рене, который сажал на колени Абеля и Берту… которого вы любили и который любил вас всей душой… Я вас люблю еще и теперь и отдал бы за вас свою жизнь.

Эти слова пробудили воспоминания Анжелы.

— Рене! — воскликнула она. — Так это вы!… Так это ты, дитя мое!… О! Прости, что я тебя не узнала сразу же. Но после твоего отъезда я так много плакала! Так много страдала!…

— Я знаю все!

— Ты видел моего бедного Абеля? Ты знал его еще ребенком, любил его так же, как и отец, и — о! — горе мне!… Он умер, не достигнув цели своей жизни… умер, не доказав невиновности того, кого ты, как и мы, считал невиновным.

— Увы! — прошептал Рене. — Я явился слишком поздно, чтобы утешить его. У меня есть доказательство невиновности вашего мужа, доказательство, которое Абель напрасно искал.

— Что вы говорите?… — вздрогнув, вскричала Анжела.

— Я говорю… Но прежде всего простите, что я возвращаю вас к тяжелым воспоминаниям… Но вот уже неделя, как я ищу вас в Париже, чтобы рассказать о моей надежде или, лучше сказать, уверенности. Мы, конечно, не можем вернуть жизнь тому, кого уже нет… Но можем возвратить ему доброе имя.

— Это невозможно! — с отчаянием прошептала мадам Леруа.

— Почему?

— Мы с Абелем напрасно старались узнать что-нибудь — убийцы скрылись… Повторяю, это невозможно.

— Ну, в таком случае мы сделаем невозможное!…

— Как! Мы узнаем, кто настоящие преступники?

— Да, я в этом убежден.

— Мы сможем послать их на эшафот?

— Что касается этого, то нет, так как истек срок давности. Но их все-таки ожидает позор. Они помогут нам восстановить честное имя Поля Леруа.

— И вы напали на след этих негодяев?

— Да, я думаю.

— У вас есть доказательство невиновности Поля?

— Да.

— Какое?

— Две недели назад, в Лондоне, по неслыханной случайности, или, лучше сказать, по воле Провидения, это доказательство попало мне в руки!

— И это доказательство неопровержимо?

— Можете судить сами. Это письмо женщины, в котором она говорит о преступлении в Нельи и упоминает число, когда оно было совершено; но это еще не все. Вот уже два дня, как я получил новое указание, — нечаянно произнесенное при мне слово «Брюнуа» возбудило мое внимание, и я надеюсь многого добиться с этой стороны.

Слушая Рене, Анжела не решалась верить. Подумав немного, она спросила:

— Где это письмо?

— Оно у меня, но сегодня же вечером будет в ваших руках, и тогда мы станем искать вместе. У нас будет та путеводная нить, которой нам недоставало.

— Сам Бог послал вас, — прошептала мадам Леруа. — После таких двух потерь моя жизнь кончена, и единственная возможная радость — восстановление честного имени моего мужа.

Анжела была так измучена, что наконец силы оставили ее, она пошатнулась и поднесла руку к левому боку, как будто чувствуя, что ее сердце перестает биться.

— Обопритесь о мою руку, — сказал Рене, — и позвольте мне проводить вас до улицы Нотр— Дам. Я оставлю вас у дверей и пойду к себе за обещанным доказательством.

— Я согласна, — прошептала мадам Леруа, слабость которой все увеличивалась. Они вместе медленно удалились от памятника.

Герцог де Латур-Водье слышал из-за кустов весь разговор. Он поспешно бросился к выходу.

При виде его Тефер подошел к нему.

— Ну что, герцог? — спросил он.

— Он идет. Через несколько минут он будет здесь.

— Один?

— Нет, с дамой в глубоком трауре.

— Прикажете арестовать его?

— Да, ему не следует позволять идти домой.

— Вы знаете, где он теперь живет?

Герцог сделал отрицательный жест.

— В таком случае, не лучше ли проследить за ним?

— Нет, — прошептал герцог, который думал, что, провожая вдову, Рене назовет свой адрес, а это может быть опасно. Затем он прибавил вслух: — Я не знаю, где он живет, но зато знаю его имя. Его зовут Рене Мулен. Он механик и приехал из Лондона. Это все, что мне нужно. Сообщите мне, как только узнаете его адрес.

— Будьте спокойны, герцог!

В эту минуту в воротах кладбища появился Рене под руку с мадам Леруа.

— Вот он, — сказал Жорж.

Он поспешно повернулся и сел в наемный экипаж, который его привез.

— Стойте на месте, пока я вам не прикажу, — сказал он кучеру и приподнял уголок опущенной шторы.

Когда Рене хотел выйти за ворота, Тефер, улыбаясь, подошел к нему и, положив руку на плечо, сказал:

— Именем закона я вас арестую.

Мадам Леруа громко вскрикнула.

Рене был только удивлен.

— Вы шутите, — сказал он, — но подобные шутки я нахожу неуместными.

— К несчастью, я не шучу, — ответил Тефер.

— В таком случае, я, вероятно, похожу на того, кого вы ищете.

— Нет, я ищу именно вас.

— Меня? Не может быть!

— Вы — Рене Мулен, механик, приехавший из Лондона. Теперь вы видите, что никакой ошибки нет.

Рене смутился, да и было отчего.

— Что это значит, в чем меня обвиняют? — сказал он невольно повышенным тоном.

— Пожалуйста, не кричите и не сопротивляйтесь, — поспешно сказал Тефер. — К тому же это бесполезно, так как мы сильнее.

— Идемте, сударь!

— Рене! — сказала мадам Леруа. — Это, по всей вероятности, ошибка. Следуйте за этими господами и не забывайте, что я вас жду.

— Да, конечно, это ошибка. Моя совесть чиста. Поезжайте домой и ждите.

— До свидания!

Мадам Леруа села в фиакр, и тогда Рене обратился к полицейскому агенту:

— Теперь я готов следовать за вами, но позвольте узнать, куда вы меня отвезете?

— Сначала на ближайший полицейский пост, а затем — в префектуру.

Герцог Жорж видел всю сцену.

Убедившись, что Рене уходит в сопровождении агентов, он опустил штору и сказал кучеру:

— На улицу Святого Доминика.

ГЛАВА 10

По дороге в полицию Рене не произнес ни слова, он шел, опустив голову, думая, что могло быть причиной его ареста. Вдруг он вздрогнул: ему припомнились три слова, сказанные Тефером: «Вы… из Лондона».

Эти слова рассеяли мрак. Он, как и все, слышал о тайных обществах в Италии, а особенно в Лондоне! Он знал, что с некоторого времени арестовывали всех, кого подозревали в принадлежности к такому обществу.

«Да, это так, — решил он. — Всякий, кто приезжает из Лондона, кажется подозрительным, но это очень неприятно, так как невозможно сразу же оправдаться. Если бы речь шла о каком-нибудь преступлении, то я доказал бы, что не совершал и не мог совершить его. Но политика — совсем другое дело. Следователи видят в вас врага, полиция и общество враждебно расположены, и из-за каких-нибудь пустяков я могу просидеть пять или шесть недель. Этому конца не будет. И надо же было такому случиться! Как раз тогда, когда я пришел к мадам Леруа и подал ей надежду. Какое разочарование для нее, тем более что у меня произведут обыск, найдут черновик письма, в котором ничего не поймут, но которое все равно возьмут, и прощай все мои мечты!»

Несколько минут Рене был почти в отчаянии, но вдруг глаза его снова засверкали.

«Не все еще потеряно, — подумал он. — Надо устроить так, чтобы драгоценная бумага попала в руки мадам Леруа раньше, чем у меня сделают обыск. Как это сделать? Я еще не знаю, но это будет сделано».

Они дошли до полицейского поста.

Рене переступил через порог. Тефер сказал несколько слов на ухо сержанту, начальнику поста, на что тот сделал утвердительный знак.

— Оставьте здесь этого молодца, — продолжал Тефер вслух, — пока я не пришлю за ним.

Рене ввели в арестантскую, заперли за ним дверь, а Тефер потребовал все необходимое для письма и, сев за стол, открыл лежавшую перед ним книгу рапортов, вынул из кармана бумажник, а из него — ордер на арест и стал заполнять его.

Сначала он вписал свое имя, затем имя Рене Мулена, механика, приехавшего из Лондона, и начал составлять донесение, придумывая наиболее убедительную причину ареста.

Механик Рене Мулен, говорилось в донесении, — комиссар итальянцев, скрывавшихся в Лондоне и составлявших заговор против главы государства. Он уже неделю как приехал в Париж, и его поведение было подозрительным, так как он не искал никакой работы, а, следовательно, получал деньги от тех, кто послал его во Францию.

Этого было достаточно, чтобы начать следствие.

Если следствие не приведет ни к чему, то все-таки Тефер доказал свое усердие, а Рене Мулена выпустят на свободу не раньше чем через несколько дней, а может быть, и недель.

Закончив донесение, Тефер обратился к одному из агентов:

— Приведите арестованного, я допрошу его.

Агент послушно отворил дверь арестантской.

Рене был совершенно спокоен. Оставшись один, он вынул портмоне и нашел в нем два банковских билета, один — в пятьсот, другой — в сто франков, несколько луидоров и мелочь. Золото и серебро остались на прежних местах, но банковские билеты Рене свернул и сунул в маленький карман для часов.

«В префектуре у меня могут забрать деньги, — подумал он, — а они мне понадобятся. Этот же карман так мал, что если даже меня будут обыскивать, то его не заметят».

Положив деньги в безопасное место, Рене вынул из кармана связку ключей.

— Черт возьми! — прошептал он. — Я забыл ключ от письменного стола в замке. Какая рассеянность! Впрочем, это все равно, по крайней мере, мне не надо его прятать, но надо постараться спрятать ключ от квартиры.

Он снял с кольца ключ от квартиры и, немного подпоров подкладку воротника, опустил его туда и с довольным видом надел пальто. В эту минуту дверь комнаты отворилась.

— Выходите, — сказал агент.

Рене встал и оглянулся, словно желая узнать, в какую сторону идти.

— Идите сюда! — закричал Тефер.

Механик подошел.

— Ваше имя Рене Мулен?

— Вы сами это знаете, — сухо ответил Рене. — Я не думаю отказываться от моего имени, и к тому же оно написано в ордере на арест.

— Не ухудшайте ваше положение дерзким поведением, — резко сказал полицейский.

— Если вы находите меня дерзким, то не задавайте вопросов и отведите меня к кому следует.

— Вы должны отвечать мне, и в ваших интересах вести себя прилично. Итак, вы приехали из Лондона?

— Вы сказали мне это, когда меня арестовали. Я не возражал, следовательно, вы были правы.

Тефер нахмурился.

— Чего вы хотите добиться? — вскричал он.

— Я ничего не добиваюсь, я только говорю, что вы два раза подряд спрашиваете меня об одном и том же. Это скучно для меня, утомительно для вас и бесполезно для всех.

Тефер начал нервничать.

— Где вы живете? — отрывисто спросил он.

Рене ждал этого.

— Где я живу? — повторил он. — Мне кажется, вы должны были бы знать.

— Отвечайте!

— Ни за что! Если вы не знаете моего адреса, то не мое дело говорить его вам. Исполняйте ваш долг — ищите!

Тефер сердито взглянул на своего собеседника.

— Вы решили говорить дерзости, — сказал он.

— Нет, я решил только оставаться в своей роли и не мешать вам выходить из вашей. Вы, я полагаю, полицейский агент, хотя вы мне и не дали никаких доказательств этого. У вас есть ордер на мой арест. Я его не видел, но убежден, что он существует. Вы меня арестовали, повинуясь полученным приказаниям. Если же полиция делает ошибки, то это не ваша вина, но я не думаю, чтобы вы могли получить от кого-нибудь приказ допрашивать меня. Это право следователя или комиссара. Отведите меня к следователю, и, когда я узнаю, в чем меня обвиняют, я увижу, что мне следует отвечать. Вы поняли, не так ли? Поэтому не задавайте больше вопросов, так как я отвечать не буду.

— Одним словом, вы не хотите назвать свой адрес? — продолжал Тефер после некоторого молчания.

— Нет.

— Берегитесь, отказ будет истолкован вам во вред.

Рене молчал.

— Вы только ухудшаете свое положение.

То же молчание.

Тефер топнул ногой.

— Я вас заставлю слушаться! Вас сейчас обыщут.

— Вы имеете на это право; к тому же вы сильнее. Обыскивайте.

Тефер разгневался. Лицо его перекосилось. Полицейский инспектор, в известных обстоятельствах, страдал нервным тиком. Он с яростью взглянул на арестованного, который позволил себе возражать, и вся левая сторона его лица снова искривилась. Но Рене ничего не заметил.

— Обыскивайте! — сказал он. — Вы не найдете в карманах ничего, что ухудшило бы мое положение.

— Хорошо! Посмотрите, не оставил ли он чего в арестантской?

Агент поспешно повиновался.

— Обыщите его! — приказал инспектор другому агенту.

— Я облегчу ему дело, — сказал Рене, выворачивая карманы. — Вот связка ключей.

— Это ваши ключи?

— Мои или нет — не ваше дело. Вот бумажник. В нем, как вы можете видеть, шестьдесят семь франков, шестьдесят семь сантимов и пуговица от подтяжек.

— Прошу вас не шутить! — с гневом вскричал инспектор, хлопая Рене по плечу. Последний возмутился.

— Стойте, сударь! — закричал он. — Говорить вы можете, что угодно, но рукам воли не давайте, а не то я за себя не отвечаю. Я от природы очень спокойный, но, когда меня выводят из себя — я себя не узнаю. Поэтому, для нашей общей пользы, исполняйте только ваши обязанности.

Тефер пожал плечами и отошел.

— Есть у вас бумаги?

— Конечно!

— Где они?

— Без сомнения, не у меня в кармане. Вы понимаете, что я не думал, что они мне понадобятся.

— Это мы сейчас узнаем.

Тефер стал помогать обыскивать своего пленника; последний был совершенно равнодушен, хотя внутренне сильно обеспокоен; но он отделался одним страхом, так как, несмотря на все усердие Тефера, вещи, так ловко спрятанные, обнаружены не были.

Тефер побледнел от злости, но сохранил внешнее спокойствие.

Так как арестованный отказывался назвать свой адрес, он не мог рапортовать герцогу, и это особенно выводило его из себя.

«Он будет говорить только со следователем, — думал Тефер. — Но, может быть, чтобы победить его упрямство, понадобится несколько дней тюремного заключения. Все равно, герцог подождет, так как пока арестованный не может ему повредить».

В это время в комнату вошел агент, тщетно осматривавший арестантскую.

— Хорошо! — сказал Тефер, обращаясь к начальнику поста, молча присутствовавшему при этой сцене. — Дайте четырех человек для сопровождения арестованного в префектуру.

Мысль идти по Парижу в подобном обществе выводила Рене из себя.

— Послушайте, — спросил он Тефера, — неужели стоит беспокоить этих людей? Разве мы с вами и с вашими двумя помощниками не можем спокойно поехать в фиакре?

— За ваш счет?

— Само собой разумеется!

— Это не запрещено, следовательно, позволено. И так как у вас есть деньги, я согласен.

Через три четверти часа Рене Мулен был уже в отдельной комнате в префектуре.

Тефер отправился с докладом об аресте.

— Я почти убежден, — говорил он, — что арестовал важного заговорщика. Уже одно то, что он упрямо скрывает свой адрес, служит, по моему мнению, неопровержимым доказательством его виновности. Если бы он был невиновен, то обыск не заключал бы для него ничего неприятного.

Комиссар утвердительно кивнул, похвалил Тефера за усердие и, не теряя ни минуты, послал донесение одному из следователей, который вел политические дела.

В то время следователи по политическим делам были завалены работой, так как аресты следовали один за другим, в связи с этим предварительное заключение, как правило, затягивалось на неопределенный срок.

Таким образом, дело Рене было пронумеровано, а сам механик отправлен в тюрьму Сент-Пелажи без допроса, несмотря на все его просьбы. Увидев, какой оборот принимают события, Тефер счел нужным уведомить герцога; последний был только наполовину успокоен арестом, который временно отодвигал опасность.

Он отдал бы большую часть своего состояния, чтобы узнать, где живет механик, но ему также необходимо было запастись терпением и ждать результата первого допроса, о котором Тефер обещал сейчас же сообщить.

— Не бойтесь ничего, герцог, — прибавил инспектор. — Как только мы узнаем адрес, даю вам слово, что мы будем там раньше следователя.

ГЛАВА 11

Убитая смертью сына и пораженная арестом Рене Мулена, мадам Леруа вернулась домой в ужасном расстройстве и застала доктора Этьена Лорио, который вместе с соседкой ухаживал за Бертой.

Бедная девушка только что пришла в себя, но при виде матери забеспокоилась; казалось, рассудок оставил мадам Леруа. Она не слышала или не понимала вопросов Этьена и шептала какие-то несвязные слова, относящиеся к событию, неизвестному ее слушателям.

Анжелу уложили в постель.

Не оставалось никакого сомнения, что смерть матери быстро последует за смертью сына.

Ужасная катастрофа могла разразиться каждую минуту.

Написав рецепт, Этьен, прежде чем уйти, отвел Берту в сторону.

— Простите, что я снова огорчу вас, но мой долг не велит скрывать от вас истину. Дайте вашей матери лекарство, которое я сейчас пришлю вам из аптеки… но, главное, ей необходим покой… Она так возбуждена, что можно всего бояться… Будьте осторожны… Покой для нее — вопрос жизни и смерти.

— Я сделаю все, доктор, — прошептала Берта.

— Вам необходима помощница…

— Зачем?

— Вы измучены… Вам необходим отдых… а то вы не выдержите.

Берта ничего не ответила, чувствуя, что доктор прав.

— Та соседка, которая вместе со мной ухаживала за вами, могла бы, мне кажется, быть хорошей сиделкой. Знаете ли вы ее настолько, чтобы согласиться взять к себе?

— Она добрая и честная женщина, и я надеюсь, что она согласится помочь мне за небольшое вознаграждение.

— Я очень рад… и вам также, моя дорогая, надо беречь себя. Смотрите на будущее без боязни и помните, что я ваш преданный друг.

Берта крепко пожала руку доктора:

— Я знаю. Вы слишком много для нас сделали, чтобы я могла сомневаться.

Эти слова заставили Этьена потерять голову от счастья, и он быстро привлек к себе Берту, которая на мгновение забыла все свои печали.

Он быстро овладел собой и, прикоснувшись губами к ее лбу, выпустил Берту из своих объятий.

Взглянув еще раз на больную, которая уснула, он ушел, обещав прийти вечером.

«Она будет моей женой!» — думал он, спускаясь по лестнице…

Прошло два дня. Мадам Леруа, окруженная тщательными заботами, тем не менее была все еще страшно слаба. Мысли ее были постоянно заняты Рене Муленом, и утраченные надежды убивали несчастную женщину.

Этьен смутно подозревал, что у Анжелы есть тайное горе, но не решался расспрашивать.

Со времени ареста Жана Жеди прошла неделя.

Двое суток арестованный пробыл в префектуре до допроса, после которого его должны были подвергнуть предварительному заключению.

Они показались ему бесконечными.

Хотя он узнал от Гусиного пера, в чем дело, но не мог угадать, о какой краже донес на него Филь-ан-Катр.

Наконец, на третий день его привели к следователю, и его законное любопытство было удовлетворено. Напрасно он клялся, что невиновен, и даже пытался доказать свое алиби. Его прошлое было таково, что следователь не счел возможным выпустить его на свободу.

Жан Жеди, человек мстительный, думал только о том, как бы встретиться с Филь-ан-Катром, чтобы свернуть ему шею.

Его отправили в Сент-Пелажи.

Жан Жеди вошел во двор, наполненный арестантами. Одни прогуливались, другие разговаривали, третьи сидели молча. Первое поразившее его лицо было лицом его врага. Филь-ан-Катр также увидел Жана и побледнел.

Жан Жеди, улыбаясь, живо пошел ему навстречу. Эта улыбка успокоила Филь-ан-Катра.

«Он, кажется, не очень на меня сердится, — подумал тот. — Я отделаюсь несколькими упреками».

Он ждал очень спокойно.

Жан Жеди, худой, как скелет, тем не менее обладал большой силой.

Когда он был уже на расстоянии шага от Филь-ан-Катра, его правая рука, висевшая вдоль тела, вдруг поднялась, и сжатый кулак ударил доносчика прямо в лицо.

У Клода Ландри кровь полилась из носа, и он упал навзничь. Тем не менее он быстро вскочил и, вне себя от гнева и боли, бросился на своего противника. Жан Жеди, ожидавший нападения, схватил его прежде, чем сторож успел их разнять.

Клод Ландри был уведен в лазарет, а Жан Жеди заперт в карцер. Но он был доволен, так как отомстил, и при первом удобном случае решил повторить трепку.

Директор тюрьмы осведомился о причине ссоры и, чтобы избавиться от повторения, потребовал, чтобы Клода Ландри перевели в другую тюрьму. Перевод состоялся в течение недели, во время которой Жан Жеди сидел в карцере.

Рене Мулен тоже был переведен из префектуры в Сент-Пелажи.

Придя в комнату, где его должны были обыскивать, он заявил о части спрятанных денег.

Секретарь взял их, сказав, что будет отдавать их ему небольшими суммами, и спросил, желает ли он иметь отдельную комнату.

Рене ответил отрицательно, так как, по некоторым соображениям, хотел находиться в обществе арестованных.

В кармане для часов у него было несколько золотых монет, ключ от квартиры по-прежнему находился в воротнике пальто.

Войдя во двор Сент-Пелажи, Рене сначала почувствовал стыд, смущение и вместе с тем неодолимое отвращение.

Он был хорошо одет, и потому все надеялись чем-нибудь поживиться. Его стали расспрашивать. Каждый желал знать, почему он арестован.

Рене подумал, что с волками следует выть по-волчьи, и выдумал сказку, которая, не выдавая его положительно за мошенника, все-таки предоставляла свободное поле для предположений и позволяла работать воображению.

Затем он предложил угощение и окончательно понравился всем. Это входило в его план. Он хотел приобрести себе друга в лице какого-нибудь заключенного, готового выйти на свободу, и поручить ему отнести на улицу Нотр-Дам ключ и письмо. Тогда мадам Леруа могла бы в его отсутствие взять черновик письма.

К несчастью, он скоро заметил, что исполнение его проекта представляет серьезную опасность.

Окружающие, почувствовавшие к нему расположение, так как принимали его за смелого мошенника, не скрывались перед ним, желая приобрести его уважение. Они показались ему такими испорченными и полными цинизма, что было бы безумием просить их об услуге. Ведь тот, кому он поручил бы отнести письмо, без сомнения, прочел бы его дорогой и, вместо того, чтобы отдать мадам Леруа, отправился бы сам на Королевскую площадь, чтобы обокрасть его квартиру.

Эти соображения были слишком правдоподобны, чтобы не остановить Рене. А между тем случаев представлялось много. Каждый день являлись оправданные мошенники, чтобы взять свои вещи и выйти на свободу; но Рене все-таки не решался действовать, хотя понимал всю необходимость этого шага. Он знал, в каком беспокойстве должна была находиться мадам Леруа.

«Может быть, она уже считает меня сомнительной личностью, арестованной за дурной поступок», — думал он.

Кроме того, он беспокоился о материальном положении Анжелы и Берты. Он знал, что со смертью Абеля истощились их средства; им угрожала нищета; и в ту минуту, как он явился к ним с помощью, роковая судьба вдруг сделала его бессильным.

Рене предавался самым мрачным мыслям, когда на двор вошел человек, физиономия которого привлекла его внимание.

«Черт возьми! Где я его видел?» — спрашивал он себя. Незнакомец удивился и прямо пошел к нему.

— Я, кажется, не ошибаюсь? Я виделся с вами в «Серебряной бочке», на улице Акаций, недели полторы назад. Мы с вами чокнулись.

Это был Жан Жеди, срок наказания которого закончился.

— Да, это я, — ответил Рене, — я также узнал вас.

— В таком случае, давайте руку. Я очень рад встрече.

— Я точно так же, хотя, между нами будет сказано, предпочел бы встретиться с вами в другом месте.

— Что делать, надо смотреть на вещи спокойнее.

— Я с вами согласен, но здесь вы едва ли можете встретить особу, которая должна составить вам состояние.

— Я встречу ее позднее… Это вопрос времени и терпения.

— Значит, вы не теряете надежды?

— Нет, напротив, с той минуты, как я вас увидел, я почти убедился, что наследство не ускользнет от меня.

— В таком случае, поздравляю вас.

Подумав немного, Жан Жеди продолжал:

— Если бы вы были ловким и сговорчивым, может быть, мы бы с вами сошлись. Скажите, за что вас арестовали?

— Я сам не знаю!

— Полноте шутить!

— Нет, даю вам слово…

— То есть у вас столько грешков на совести, что вы не знаете, за который попались?

Рене понял, что Жан Жеди так же, как и другие, принимает его за мошенника, и решил не противоречить, чтобы иметь право на уважение своего собеседника.

— Да, это правда, — сказал он. — Меня еще не водили к следователю, и я ровно ничего не понимаю.

— В таком случае, желаю вам быть счастливее меня. Представьте, что у меня было настоящее, серьезное алиби, но оно мне не помогло, и меня будут судить, хотя я белее снега, за воровство, в котором обвиняет меня один негодяй.

— А, вас обвиняют в воровстве, — сказал Рене с отвращением, которого Жан Жеди не заметил.

— Да, в воровстве часов. Меня считают сообщником, но мое алиби подтверждается, и меня оправдают.

— От всей души желаю вам этого.

— Благодарю. Кстати, нашли вы женщину, которую искали?

— Да, я нашел ее, но в ту минуту, как я нашел ее, меня арестовали.

— Ах, какое несчастье!

— Я едва успел передать ей, что надо, но она не может действовать без меня, а между тем для нее это очень важно…

— Ба! — перебил Жан Жеди. — Вы увидите ее, когда вас выпустят!

— Кто знает, — прошептал глухим голосом Рене, — может быть, она умрет от горя. Я должен был передать ей одну вещь, которая сделает ее счастливой.

— Большая сумма? — спросил Жан Жеди.

— Нет, письмо… письмо, спрятанное у меня. От него зависит честь ее имени.

— А! Какая-нибудь семейная тайна! И вы говорите, что письмо спрятано у вас?

— Да, в столе.

— А вы не боитесь, что полиция, делая обыск, найдет его?

— Нет, так как полиция не знает моего адреса.

— Вы в этом уверены?

— Вполне.

— В таком случае, отлично! Вы затрудняетесь передать этой даме письмо?

— Да, конечно.

— Мой милый, это доказывает, что ты очень прост. Как!… На этом дворе, где каждый день кто-нибудь выходит на свободу, ты не смог поручить отнести письмо?

Жан Жеди без церемонии говорил «ты» своему товарищу по заключению. Рене нисколько не сердился. Он не испытывал к Жану Жеди такого отвращения, как к остальным.

— Мне приходила такая мысль, но я боялся…

— Почему?

— У меня есть дома важные бумаги, а кто знает, может быть, человек, которому будет поручено мое письмо, прочтет его и возымеет намерение произвести самому обыск в моей квартире.

— Да, конечно, это может случиться, если не уметь выбрать, а для этого нужно чутье, ты же, несмотря на возраст, кажешься мне новичком.

— Я не говорю противного, — прошептал Рене.

— Отлично, ты, по крайней мере, скромен. Одно другого стоит. А теперь скажи мне, хочешь ли уведомить свою даму, где находится бумага?

— Конечно, хочу и с удовольствием дам золотой тому, кто добросовестно исполнит поручение!

— Золотой, конечно, не испортит, но даже и без денег я берусь найти нужного человека.

— Здесь?

— Конечно! Директор тюрьмы не позволит мне искать посыльного на улице Клэ.

— И вы убеждены, что найдете человека, который скоро выйдет?

— Это очень нетрудно. Один молодец, которого посадили на неделю за продажу театральных билетов, знает всех наших и отличается глупостью, которая зовется честностью. Он должен выйти завтра или послезавтра. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?

— Да, конечно, — поспешно ответил Рене.

— Хорошо, сейчас же!…

Жан Жеди хотел уже идти, но появился сторож и хриплым голосом закричал: «Обедать!»

Жан Жеди остановился.

— Я поговорю с ним после обеда, — сказал он. — Вот уже неделя, как я провел на хлебе и воде и умираю с голоду.

— Не ходите, — остановил его Рене, — мне принесут обед, и я угощу вас и, для подкрепления, куплю для вас стакан хорошего вина.

Глаза Жана Жеди засверкали.

— Вы меня серьезно приглашаете? — спросил он, почувствовав неожиданное почтение и перестав говорить «ты» своему собеседнику.

— Да, я вас приглашаю.

— Принимаю с удовольствием, так как у меня нет ни гроша.

В эту минуту сторож закричал:

— Рене Мулен!

Механик подошел и взял корзину, осмотренную в конторе.

Они сели на скамейку.

Узнав от Тефера об отказе Рене назвать свой адрес, герцог упрекал себя, что не позволил агенту проследить за ним до его квартиры и там уже арестовать. «Без сомнения, — думал герцог, — он когда-нибудь заговорит, но предупредят ли меня вовремя, чтобы я успел раньше полиции и нашел это проклятое письмо?»

Герцог дал приказание Теферу наблюдать за жилищем мадам Леруа. Агент знал, что вдова живет на улице Нотр-Дам, и добросовестно исполнил приказ богатого патрона, но без всякого результата: кроме Этьена Лорио, к Анжеле никто не приходил.

Тефер дорого бы дал, чтобы ускорить допрос Рене Му-лена. Наконец, в одну субботу он узнал, что в следующий понедельник Рене будет допрошен следователем. Он сейчас же отправился на улицу Святого Доминика.

Казалось, что Тефер только слепо исполнял приказания герцога, но, в сущности, он угадывал, что речь идет о вещи большой важности. Зная прошлое герцога Жоржа, он предполагал, что арест Рене связан с этим.

Когда Тефер явился к герцогу, тот был дома.

— Ну что, Тефер? — спросил он, когда они остались вдвоем. — Что нового?

— Рене Мулен будет допрошен первый раз в понедельник.

— Наконец-то, — прошептал де Латур-Водье. — Я боюсь только одного… — прибавил он.

— Чего это, герцог?

— Что Рене мог тайно отправить письмо этой женщине.

— Успокойтесь, я наблюдал за домом и убежден, что до сих пор никто не был у мадам Монетье.

— Монетье? — повторил герцог.

— Да, вдова известна под этим именем. У нее бывает только молодой доктор, который лечил ее сына и теперь лечит ее.

— Она больна?

— Умирает! Соседи уверяют, что ей осталось жить очень недолго.

— Если бы они были правы! — вскричал герцог. — Неужели ни мать, ни дочь не пытались видеться с арестованным?

— Я уверен, что они даже не знают, где он, и не просили о свидании, так как я сейчас же узнал бы о подобной просьбе и, не теряя ни минуты, предупредил бы вас.

— Хорошо, Тефер, вы очень умны и преданны, и я вам весьма благодарен.

Полицейский исподлобья взглянул на него.

— Я стараюсь, как умею, — сказал он. — Чувствую, что вы подвергаетесь опасности… опасности серьезной… и эта мысль постоянно поддерживает меня и вдохновляет.

— Это вполне справедливо. Опасность очень серьезна… и мне, может быть, придется дорого заплатить за шалость… У меня есть опасные враги, готовые злоупотребить тем доверием, которое я к ним питал.

— Не беспокойтесь, герцог, мы расстроим их планы.

— Произвели ли вы те розыски, которые я вам поручил? — спросил сенатор с видимым волнением.

— Относительно Клодии Варни?

— Да.

— Конечно!

— Узнали что-нибудь?

— Я убедился, что в Париже в настоящее время нет ни одной женщины, носящей имя Клодии Варни.

— Я подозревал, что она руководит всем, что делается против меня, — прошептал Жорж. — Вы не знаете, не живет ли она в Англии?

— По наведенным мною справкам, оказалось, что восемнадцать лет назад она поселилась в Лондоне, но с этого времени ее следы теряются.

— Но, в таком случае, — с гневом вскричал сенатор, — что это за письмо, о котором говорил Рене Мулен? Откуда оно, кто его написал?

— Терпение! Мы это узнаем.

— Каким образом?

— Механик, приехавший из Лондона, не может отказаться назвать свой адрес, не подвергнувшись предварительному заключению, а как только этот адрес будет мне известен, мы станем действовать, и, даю вам слово, что наш обыск будет первым. А теперь, герцог, позвольте мне сделать вам одно почтительнейшее замечание.

— Сделайте одолжение!

— Мне кажется, вы поступили бы благоразумно, если бы уехали на время.

— Как, оставить поле битвы! — воскликнул Жорж.

— Нет, но произвести стратегическое отступление. Если враги, которых мы ищем, в Париже, они могут попытаться устроить скандал, который ваше отсутствие сделает невозможным. К тому же это всегда уменьшает ненависть.

— Будет видно… Я подумаю… Но прежде всего я должен сам побывать в квартире Рене Мулена.

— Вы не хотите дать мне никаких новых указаний? — спросил Тефер.

— Нет, но я прошу вас взять это, — и герцог подал агенту два новых билета по тысяче франков.

Тефер опять стал отказываться, но очень слабо. Затем, положив деньги в карман, он быстро ушел, оставив сенатора в сильном беспокойстве.

Герцог не забыл Клодию Варни, или, лучше сказать, вдруг вспомнил о ней. Он инстинктивно чувствовал, что, добровольно или нет, она должна быть замешана в заговоре против него. Сведения, сообщенные Тефером, нисколько не уничтожили его сомнений.

Но если герцог занимался Клодией Варни, то и она, со своей стороны, много думала о человеке, любовницей и сообщницей которого была некогда.

Она знала, что герцог живет на улице Святого Доминика, что бывший кутила превратился в самого серьезного и непогрешимого политического деятеля.

Впрочем, это было известно всем, а она хотела знать все о его домашней жизни и в особенности о его сыне.

Для этого Клодия обратилась в одно из сыскных агентств, очень дорогое, в агентство «Рош и Фюммель».

Фюммель потребовал вперед пятьдесят луидоров и три дня срока, чтобы посвятить ее в мельчайшие подробности жизни сенатора.

Для того чтобы преуспеть, Клодия должна была действовать очень осмотрительно. Ожидая с нетерпением донесения, она не оставалась бездеятельной.

Ее дом был устроен просто, но очень прилично и удобно, и она предполагала скоро начать принимать, так как привезла с собой из Лондона много рекомендательных писем в хорошие дома, где ее опыт, красота и прелесть ее дочери сразу привлекли к ней живейшую симпатию.

Для того чтобы вести хотя бы несколько месяцев светскую жизнь, средств Клодии было явно недостаточно. Она знала это, но нисколько не печалилась, так как достаточно только пожелать, чтобы неистощимая касса герцога де Латур-Водье открылась перед ней.

Она очень часто думала о своем свидании с герцогом, представляла его испуг.

Однажды утром, когда она только что встала из-за стола вместе с дочерью, лакей подал ей визитную карточку, на которой было написано: «Шевалье Сампер», а внизу прибавлено карандашом: «От Фюммеля».

— Проводите этого господина в гостиную, — сказала Клодия, — я сейчас приду туда.

Спустя несколько минут мистрисс Дик-Торн здоровалась с мужчиной лет сорока, высоким и худым, с самой незначительной наружностью, хотя одетым очень изящно.

— Итак, — сказала Клодия, чтобы начать разговор, — вы представитель агентства «Рош и Фюммель»?

— Да, сударыня, и патрон поручил мне ваше дело.

— Вы принесли мне справки?

— Конечно! Неужели вы думаете, что я решился бы явиться к вам с пустыми руками?

— Я вас слушаю.

— Мы начнем с герцога де Латур-Водье, — сказал он, садясь в кресло, указанное мистрисс Дик-Торн и вынимая из кармана записную книжку. — Я подумал, что прежде всего надо заняться его прошлым. Для человека, знающего жизнь, прошлое почти всегда объясняет настоящее. Прав ли я?

— Совершенно! — прошептала Дик-Торн. — Что же вы узнали? — прибавила она с беспокойством и любопытством.

— Ничего особенно предосудительного.

Клодия вздохнула свободнее.

— Но все-таки, вы знаете нечто, иначе не стали бы говорить об этом; что же вы узнали?

— Молодость герцога, который звался в то время маркизом де Латур-Водье, была крайне бурная. Он очень любил женщин и, кажется, был под абсолютным влиянием некоей Клодии Варни, женщины удивительной красоты, которая водила его за нос, пользовалась им для удовлетворения своих малейших капризов и вела его самым коротким путем к нищете и позору. Маркиз Жорж был совершенно разорен, когда смерть его старшего брата, очень кстати убитого на дуэли, доставила ему миллионы.

— Дальше? — спросила мистрисс Дик-Торн самым спокойным тоном.

— Больше я ничего не знаю.

— В таком случае, говорите о настоящем. Как велико состояние герцога?

— Наследство от брата вместе с наследством от деда его покойной жены должны давать ему более трехсот тысяч франков дохода.

— Недурное состояние! А что делает с ним герцог?

— Он даже не проживает всех своих доходов, хотя ведет роскошную жизнь. В настоящее время он живет настолько же скромно, насколько в молодости кутил. Говорят, что он тщеславен, он очень ловко стал на сторону империи и в благодарность получил звание сенатора. Судя по слухам, он очень хорошо принят при дворе и даже имеет влияние.

— Он принимает у себя?

— Иногда, но не потому, чтобы любил это, а потому, что это необходимо в его положении.

— Много ли у него прислуги?

— Да, порядочно, и почти все — старые слуги дома.

— Есть ли у герцога любовница?

— Нет, в настоящее время его поведение безупречно. К тому же он овдовел всего полгода назад.

— Любим ли герцог окружающими?

— Конечно, но не настолько, как его сын Анри, который делает много добра.

— Сколько лет сыну?

— Двадцать два года.

Клодия на минуту задумалась.

— Сколько лет назад он женился?

— Восемнадцать лет назад.

— Значит, этот сын незаконный ребенок, родившийся до свадьбы?

— Нет, он приемный сын, и его усыновление было вызвано семейными причинами, чтобы получить состояние деда герцогини, так как брак был бездетен…

— А откуда взяли этого ребенка?

— Из воспитательного дома.

— Без сомнения, это какой-нибудь ленивец, может быть, кутила?

— Напротив, он очень трудолюбивый адвокат и очень известный, но противоположных мнений со старым герцогом. Говорят, он даже скоро женится на единственной дочери графа де Лилье, миллионера и депутата оппозиции.

Клодия вздрогнула и нахмурила брови.

— Вы убеждены, что этот брак решен? — воскликнула она.

— Я ни в чем не убежден, а только передаю ходящий в обществе слух.

— Как имя дочери графа де Лилье?

— Изабелла.

— Она хороша собой?

— Прелестна!

— А не знаете ли вы, влюблен в нее сын герцога?

— Говорят, он ее обожает.

— А она?

— Говорят, что так же.

— Где находится дом де Лилье?

— На улице Святого Флорентина.

— Вы обзавелись друзьями в доме графа?

— Да, горничная мадемуазель Изабеллы ни в чем мне не отказывает.

— Одним словом, в случае надобности, вы можете на нее рассчитывать?

— Вполне.

— Хорошо. Перейдем к другим подробностям. Были вы на улице Сен-Луи?

— Да, был.

— Что же вы узнали?

— Ровно ничего. В течение двадцати лет в доме сменилось четыре привратника и из старых жильцов не осталось ни одного. Никто не мог мне сказать, живы или нет мадам Амадис и жившая у нее сумасшедшая.

— Мне необходимо знать, существуют ли эти женщины, поэтому вы должны начать розыски, не теряя ни минуты.

— Это будет нелегко.

— Тем более будет вам славы, если вы принесете мне через три дня положительные известия. Тогда я удвою обещанное вознаграждение.

— Я сделаю все, что могу.

— Я на это рассчитываю, а теперь сядьте и запишите вкратце все, сообщенное вами.

ГЛАВА 12

Жан Жеди с большим аппетитом и нескрываемым удовольствием пообедал с Рене.

Два стакана вина, дозволенные тюремным начальством, окончательно подкрепили его и привели в хорошее расположение духа. Он решил доказать свою благодарность, занявшись сейчас же делами Рене и приведя их к благополучному концу.

— Погодите немного здесь, — сказал он, — я сейчас приведу вам кого надо.

Двор тюрьмы невелик, и Жан Жеди скоро нашел того, кого искал.

— Здравствуй, старина! Послушай, хочешь оказать услугу одному славному малому и в то же время заработать двадцать франков?

— Очень рад. Я услужлив по природе и не откажусь от золотого. В чем дело?

— Пойдем со мной и узнаешь.

Рене Мулен, Жан Жеди и его товарищ отошли в угол.

— Вот о ком я говорил, — сказал Жан Жеди.

— Я очень рад оказать вам услугу, тем более что ваша физиономия мне нравится.

— Благодарю, — сказал, улыбаясь, Рене, протягивая руку.

— Когда ты выходишь?

— Через три дня.

— Утром или вечером?

— Утром. О чем вы хотели меня просить?

— Вынести отсюда письмо и ключ.

— Это возможно. Дальше?

— Передать одной особе…

— А затем?

— Больше ничего.

— Кроме того, — прибавил Жан Жеди, — ты должен прийти сюда и принести нам пачку табаку. Это будет значить, что поручение исполнено.

— Отлично, я отнесу письмо и ключ и пришлю вам четвертку табаку. Даю вам слово, а мое слово чего-нибудь стоит. Вы знаете, что я здесь за продажу билетов, а не за что другое?

— Знаю, что вы честный человек, и потому могу вам сказать, что от данного поручения зависит жизнь и спокойствие одной несчастной женщины и ее дочери. Вы передадите им не богатство, но спокойствие.

— И кроме того, получишь двадцать франков, — прибавил Жан Жеди.

— Ни гроша! Я не хочу денег теперь, когда узнал, в чем дело. Я хочу доставить себе удовольствие сделать даром доброе дело.

Рене стал настаивать, но продавец билетов упрямо отказывался.

— Не будем говорить об этом, — сказал он, — я упрям, как осел; к тому же мы когда-нибудь встретимся, и тогда вы угостите меня завтраком на этот луидор.

— О! Я вас угощу великолепным завтраком: двадцать дюжин устриц и шабли сколько угодно… Решено!

— Но надо подумать, как вынести ваше письмо и ключ, так как при выходе обыскивают.

— В таком случае, все погибло! — с беспокойством воскликнул Рене.

— А ключ велик?

— Нет, он помещается в воротнике пальто, которое на мне.

— Хорошо, я последую вашему примеру. Что касается письма, то я зашью его под кушак панталон. Вы дадите мне все это послезавтра вечером, чтобы вас не видели со мной перед моим выходом, иначе обыск будет более строгим.

— А когда вы исполните мое поручение?

— Тотчас, как выпустят.

— Благодарю. Я дам вам все накануне.

Случайно Жан и Рене спали в одной и той же камере, и постели их стояли рядом.

Жан Жеди мигом заснул, но Рене всю ночь не смыкал глаз, обдумывая письмо, и на другой день утром сейчас же запасся бумагой, чернилами, пером и начал писать:

«Дорогая мадам Леруа! Представьте себе: я еще до сих пор не знаю причины моего ареста, поэтому нахожусь в смертельном беспокойстве, тем не менее думаю, что дело идет о политике и это очень несправедливо, так как я не имею обыкновения вмешиваться в то, что меня не касается.

После нашего свидания на кладбище я ожидал случая, который представился только сегодня, — послать вам письмо, чтобы вы могли, до моего освобождения, начать дело о возвращении честного имени вашему дорогому мужу. Черновик письма, о котором я вам говорил, заключающий в себе драгоценное указание и имя написавшего его, находится у меня в квартире, где еще не было обыска, так как я не назвал адреса.

Вы найдете его в правом ящике письменного стола, ключ от которого остался в замке. Письмо в четырехугольном конверте из синей английской бумаги, запечатанном красным сургучом, на нем написано «Правосудие». Вы должны взять этот конверт вместе с деньгами, которые лежат в столе, и процентными бумагами, которые я поручаю вам, так как принужден буду сказать адрес следователю, после чего последует обыск. Я не хочу, чтобы опечатали мое состояние. Мне придется потом слишком много хлопотать, чтобы получить обратно мое скромное имущество. В одно время с этим письмом я посылаю вам ключ от квартиры. Дверь в нее находится на правой стороне лестничной площадки четвертого этажа, в доме на Королевской площади, номер 24, в котором вы сами жили прежде несколько месяцев.

Идите ко мне на квартиру в тот же вечер, как получите письмо, и войдите, не обращаясь к привратнице, которая иначе станет вас расспрашивать.

Она хорошая женщина, но любопытна и болтлива. Во всяком случае, если она вас остановит, то скажите ей, что идете к портнихе, мадам Ланглуа, которая живет на третьем этаже. Дверь не запирается никогда раньше десяти часов вечера. Будьте мужественны и надейтесь! С Божьей помощью я скоро буду с вами и помогу в деле, которое решил довести до конца.

Остаюсь вашим преданным другом

Рене Мулен.

P.S. Не давайте никому моего адреса».

Рене перечитал письмо, нашел, что оно совершенно ясно и понятно, положил его в конверт и написал адрес: «Госпоже Монетье, улица Нотр— Дам, 19».

Услышал шум шагов, Рене поспешно спрятал письмо, но сейчас же успокоился, увидев Жана Жеди.

— Письмо написано, — сказал он.

— Черт возьми! Вы не опаздываете!

— Я чувствую себя спокойнее, когда все кончено. Подумайте, ведь дело идет о жизни и спокойствии двух несчастных женщин!

— И ваше послание даст им все это?

— Оно позволит им, по крайней мере, спокойно ждать моего оправдания.

— А вы надеетесь быть оправданным?

— Я убежден в этом, так как у меня нет ничего на совести.

— Это еще не причина!

— Правда, — прошептал Рене, вспомнив о Поле Леруа. Рене до известной степени доверял Жану Жеди, но не настолько, чтобы рассказать ему о своем деле и цели, к которой он стремился.

Жан Жеди, напротив, не скрывал от него ничего. Его влекло к Рене, что не мешало ему смотреть на механика как на мошенника, который, пользуясь своей приличной наружностью, работал в высшем свете. Жан хотел предложить ему участие в деле, с помощью которого надеялся составить себе состояние.

— Черт возьми! — сказал Жан Жеди. — Если бы мы были судимы вместе и вместе оправданы и выпущены на свободу, то я отплатил бы вам за вашу доброту с процентами!

— Но вы мне ничего не должны, — возразил Рене, — я никогда не действую из расчета.

— Я также, но даю слово, мне хотелось бы разбогатеть вместе с вами.

Механик рассмеялся:

— Вы все думаете о вашем наследстве?

— Более чем когда-либо, только, по правде сказать, это не наследство.

— Что же тогда?

— Великолепный шантаж!

— Шантаж? — повторил механик с отвращением, настоящего смысла которого Жан Жеди не понял.

— О, нечего бояться! Нет ни малейшей опасности, чтобы нас отправили к комиссару, так как им самим пришлось бы плохо.

— Значит, вы знаете какую-нибудь важную тайну?

— Да, очень важную. И ты можешь мне отлично помочь в этом деле. Ты хорошо одет, у тебя отличные манеры. Это именно то, чего мне недостает. Впрочем, мы еще поговорим, сначала надо узнать, выйдем ли мы вместе.

Рене кивнул в знак согласия.

«Что это может быть за тайна? — думал он. — Надо узнать…»

Жан Жеди любил выпить и не скрывал этого, Рене рассчитывал воспользоваться его слабостью, чтобы развязать ему язык; но в тюрьме случая не представилось.

«Я имею дело с профессиональным вором, — думал Рене. — Называя себя посыльным, он солгал, но когда-нибудь я расспрошу его о прошлом».

В это время явился сторож и позвал нескольких арестантов к следователю. Жан Жеди был в их числе. Его привели обратно уже после полудня, и Рене, которому разговор с ним помогал убивать время, с нетерпением ждал его.

— Ну что, хорошо ли идут ваши дела? — спросил он.

— И да, и нет, — ответил Жан.

— Как так?

— Я вызвал свидетелей, которые показали, что в то время, когда этой негодяй — Филь-ан-Катр — воровал часы, я был в Пантене и ушел оттуда только вечером.

— В таком случае, ваше алиби несомненно?

— Увы! Нет.

— Почему же?

— Потому что, имея несчастье быть судимым вторично, я на дурном счету у судей, которые говорят: «Если этот негодяй не украл часы, то, по всей вероятности, украл что-нибудь другое, поэтому не большая беда осудить его». Словом, мне нужен адвокат, который сумел бы доказать, что я невинен, как новорожденный ребенок.

— Я думал, что суд дает защитника каждому подсудимому.

Жан Жеди пожал плечами.

— Адвокат по назначению! — с презрением воскликнул он. — Об этом нечего и говорить: лучше защищаться самому.

— Ну что же, возьмите кого-нибудь другого.

Жан Жеди засмеялся:

— Ты умен, нечего сказать! Самый плохой адвокат стоит от шестидесяти до восьмидесяти франков, а в настоящее время у меня в кармане пусто.

— Есть способ это устроить.

— Какой?

— Я хочу взять себе защитника и попрошу его взять на себя и ваше дело, и заплачу ему.

— В самом деле? Ты сделаешь это?

— Конечно, если я говорю.

— Ну, мой милый, я буду обязан тебе на всю жизнь, и, если вам когда-нибудь понадобится, я позволю себя разрезать для вас! — Он с жаром пожал руку Рене. Помолчав, он продолжал: — Вы знаете какого-нибудь адвоката?

— Нет, но у нас есть еще время подумать.

— Гораздо лучше подумать об этом сейчас же. Адвокат — вещь очень полезная. Он указывает вам, как вести себя и что говорить, что думает следователь о вашем деле. Я советовал бы вам потребовать адвоката как можно скорее.

— Пожалуй, но сначала надо знать, к кому обратиться.

— Это нетрудно. Здесь есть один человек из хорошего общества, замешанный в историю с подделкой документов; к нему почти каждый день ходит адвокат, адрес которого мы можем спросить у него.

— Вы знаете этого молодого человека?

— Я никогда с ним не говорил, но всякое дело имеет начало.

— Отлично, я согласен.

Подсудимый, о котором говорил Жан Жеди, был молодой человек лет двадцати двух, одетый довольно хорошо, красивой наружности.

Требования кокотки и собственная слабость довели его до тюрьмы. Он занимал отдельную камеру и два раза в день выходил молча прогуляться по двору, избегая сношений с товарищами по заключению.

Жан Жеди увлек Рене и, остановившись перед тем молодым человеком, сказал:

— Извините, сударь, что я беспокою вас, но я хотел спросить об одной вещи.

— Что вам угодно? — холодно спросил молодой человек.

— Вот мой товарищ, человек со средствами, хотел бы взять себе адвоката.

— Ну, так что же?

— Мы знаем, что у вас есть адвокат, и пришли попросить дать его адрес, если это вас не затруднит.

— Это очень легко. Я не знаю, согласится ли он защищать вас, но ничто не мешает вам обратиться к нему. Вот его имя и адрес. И он вынул из бумажника карточку, которую подал Жану Жеди.

Взглянув на карточку, тот прочел: «Анри де Латур-Водье, адвокат, улица Святого Доминика».

Жан Жеди сделал быстрое движение и, точно пораженный, устремил глаза на карточку.

— Что с вами? — с удивлением спросил молодой человек.

— Ничего… Ничего… — прошептал вор, руки которого дрожали. — Но это имя, герцог де Латур-Водье…

— Почему оно вас удивляет?

— Надо вам сказать, что я очень хорошо знаю этих Латур-Водье… по рассказам… но я не знал, что у них в семействе есть адвокат.

— Однако это так.

— Герцог де Латур-Водье — сенатор? — спросил Жан Жеди.

— Нет, это его сын. Он маркиз, так как его отец — герцог, но он не носит титула.

— Его сын? — повторил Жан Жеди. — Благодарю вас. Без сомнения, мой товарищ обратится к нему.

Он снова поклонился и отошел.

Рене последовал за ним.

— Не объясните ли вы мне причину вашего удивления? — спросил он. — В чем дело?

— О, это большое счастье, что карточка попала мне в руки!

— Почему?

— Я объясню вам со временем. Прежде чем говорить, я хочу убедиться…

«Семейство Латур-Водье, — думал между тем Рене, — без сомнения, замешано в тайну этого человека».

На другой день вечером продавец билетов подошел к ним.

— Готово ли ваше письмо? — спросил он.

— Да.

— Хорошо, пойдемте в общую залу, там, в уголке, вы передадите мне все, что надо, и объясните, что следует делать.

Рене ночью вынул ключ из воротника пальто и теперь поспешно сунул его в руку продавца билетов. Затем сделал точно то же с письмом.

— Куда отнести? — спросил импровизированный посыльный.

— На улицу Нотр-Дам, 19, адрес написан на конверте.

— Что мне ответить, если меня спросят?

— Только три слова: «Мужество и надежда». Но смотрите, не ошибитесь; в квартире живут двое: мать и дочь. Вы должны передать письмо и ключ только матери.

— Понимаю.

— Если, когда я буду свободен, вам понадобится Рене Мулен, то смело приходите ко мне; я никогда не забуду, что вы для меня сделали.

— Хорошо, будьте спокойны.

— В котором часу вас выпустят?

— Завтра, в восемь часов. На улице Нотр— Дам я буду к девяти, а в одиннадцать вы уже получите ваш табак.

Они расстались.

Рене провел очень беспокойную ночь, и его волнение уменьшилось только утром, когда был вызван продавец билетов.

Пробило половину девятого, потом девять, механик мысленно следил за своим посланием.

«Он пришел на улицу Нотр-Дам… Может быть, в эту самую минуту он передает письмо… Через два часа он принесет табак, и это будет значить, что поручение выполнено… Только тогда я успокоюсь».

Вошел сторож с бумагой в руках. Все арестованные направились к нему и молча окружили. Сторож вызвал человек десять, в числе которых находился и Рене.

— Приготовьтесь идти к следователю! — сказал сторож.

«Ну, — подумал механик, — наконец я узнаю, за что меня арестовали. Если бы я уже получил табак, то мог бы отвечать откровенно и позволить сделать обыск, который доказал бы, что я честный человек».

— О чем вы думаете? — спросил Жан Жеди, видя, что у его приятеля взволнованное лицо.

— Меня беспокоит молчание нашего посыльного.

— Погодите, ведь нет еще десяти часов.

— Это правда, я слишком спешу.

Рене вздохнул.

ГЛАВА 13

Тефер установил слежку за домом на улице Нотр-Дам.

В нижнем этаже этого дома жил торговец вином.

На другой день после ареста Рене Мулена к торговцу явился комиссионер и, заплатив известную сумму, получил позволение поместиться перед его лавкой. Когда к нему, случалось, обращались, он отказывался идти куда бы то ни было под предлогом, что очень занят. Никто этому не удивлялся, а просто обращались к другому.

Он был одним из двух агентов Тефера и наблюдал за окрестностями, ожидая приказаний своего товарища, который представлял внутреннюю полицию. С первого взгляда казалось невозможным незаметно следить за жизнью дома, где все знают друг друга. Однако все устроилось, и изобретение делало честь Теферу. Он зашел к привратнице и таинственным тоном объявил ей, что желает переговорить об очень важном для правительства деле.

Немного смущенная предисловием, привратница поспешно заперла двери и с трепетом спросила:

— В чем дело?

— Надо спасти правительство, — ответил полицейский серьезным и убежденным тоном. Эти слова произвели на привратницу желаемое впечатление.

— Спасти правительство? Боже мой! Разве у нас в доме заговорщики?

— Тише! — прошептал Тефер. — Одно неосторожное слово погубит мой план, так как негодяй может исчезнуть.

— Так это правда? — прошептала привратница, страх которой все увеличивался.

— Даже слишком, но молчите…

— Что же я должна делать?

Тефер вынул из кармана стофранковый билет и положил на стол.

— Вы знаете, что это такое?

— Стофранковый билет.

— Хотите его заработать?

— Заработать сто франков и спасти правительство! Конечно, хочу! Что же надо делать?

— Повиноваться!

— Говорите, я готова.

— У вас есть муж?

— Нет, сударь, бедняга умер три года назад и оставил меня бездетной вдовой.

— Есть у вас родные?

— Только брат.

— Что он делает?

— Приказчик в магазине, в Труа, в Шампани.

— Сколько ему лет?

— Пятьдесят.

— Бывает он у вас?

— Никогда.

— Значит, жильцы этого дома его не знают?

— Они не могут его знать: он пятнадцать лет не был в Париже.

— Отлично! Все это как нельзя кстати.

— Мой брат кстати? — с удивлением повторила привратница.

— Да это очень просто! Как только я уйду, вы расскажете всем вашим жильцам, что ваш брат приедет завтра на несколько дней.

— Но они скоро убедятся, что это неправда! — вскричала привратница. — Мой брат не может оставить свой магазин и не приедет.

— Я в этом так же уверен, как и вы.

— Так как же?

— Вместо него явится полицейский агент, он будет похож на провинциала, вы примете его, как вашего брата, оставите у себя, он не будет выходить из вашей комнаты и незаметно станет наблюдать за жильцами и их гостями.

— Боже мой! Но неужели же все наши жильцы — заговорщики? Они казались мне такими безобидными!

— Вы не должны об этом спрашивать: мой долг запрещает мне отвечать.

— Вы предупредили домохозяина?

— И не думал, он не должен ничего знать.

— А где будет ночевать ваш агент?

— Здесь.

— Ну уж нет!… — вскричала привратница тоном испуганной невинности.

— Я отвечаю за поведение моего агента, — с улыбкой ответил Тефер. — На несколько дней вы можете перейти спать в темный чуланчик, который я вижу рядом с этой комнатой; а мой помощник будет спать в этой комнате. Никто не найдет удивительным, что вы оказываете гостеприимство брату!

— Но кто же будет открывать по ночам двери?

— Конечно, он. Ведь он обязан знать, кто входит и выходит. Вы дадите ему список жильцов. Вы согласны?

— И сто франков мои?

— Сейчас же и даже более. Я обещаю вам хорошее вознаграждение в тот день, когда ваш брат снова уедет в Труа.

— Хорошо, я согласна.

— Вы не раскаетесь в этом, но будьте осторожны.

— О! Я буду нема, как рыба.

Тефер подал ей банковский билет, который она поспешно схватила и сунула в карман.

— Итак, мы с вами договорились, — прибавил он.

— Да, сударь, я жду моего брата Клода Ригаля завтра утром и позабочусь все устроить к его приезду.

Час спустя после ухода Тефера половина жильцов уже знала о предстоящем приезде Клода Ригаля.

На другой день утром человек лет пятидесяти, провинциал с головы до ног, выходил из фиакра у дверей дома номер 19, таща большой чемодан, и, войдя в комнату привратницы, упал в объятия своей сестры, которая плакала от волнения, до такой степени она вошла в роль.

Два часа спустя Тефер имел удовольствие наблюдать своего помощника.

Все было устроено очень ловко. Если бы какая-нибудь подозрительная личность явилась к мадам Монетье, то мнимому Клоду Ригалю стоило только свистнуть, и мнимый комиссионер, карауливший на улице, отправился бы следить за посетителем.

Но Тефер говорил правду герцогу Жоржу: к Анжеле Леруа никто не приходил, кроме доктора Лорио, так что агент даром терял время.

Скромность привратницы была примерна, и никто не подозревал, что тихий дом на улице Нотр-Дам превращен в мышеловку.

Утром того дня, когда продавец билетов Эжен вышел из тюрьмы с письмом и ключом, помощники Тефера добросовестно продолжали свой бесполезный труд, хотя никто не привлекал их внимания.

Эжен прямо пошел на улицу Нотр-Дам. Около девяти часов он был перед домом 19. Тут он остановился на несколько секунд и стал думать.

«Дело идет о жизни и спокойствии двух людей. То, что мне поручено передать, имеет важное значение. Я должен передать письмо и ключ только матери, а не молодой барышне. Привратница, может быть, станет меня спрашивать.

Эти люди вечно желают все знать. Если бы я знал, на каком этаже живет та дама, то вошел бы, не говоря ни слова, но я забыл об этом спросить, а мне забыли сказать… Но я поступлю, как лучше».

Он шел к воротам номера 19. В ту минуту, как он переходил через дорогу, он увидел выходящего из лавки торговца вином комиссионера, который набивал трубку.

Эжен вздрогнул и повернул назад.

«Черт возьми! — прошептал он. — Этот малый такой же комиссионер, как и я. Он полицейский агент. Я знаю их всех в лицо! Что он может тут делать? Надо быть острожным…»

Он вынул из кармана табак, свернул папироску и стал рассматривать мнимого комиссионера, который уселся перед лавкой.

Вдруг из дома вышел человек, уже в летах, похожий на провинциального приказчика, и, подойдя к комиссионеру, стал с ним разговаривать.

Посланец Рене чуть не вскрикнул от удивления. Приказчик из провинции тоже был агентом.

«Черт возьми! — подумал он. — Этот дом — настоящая мышеловка! Неужели надзор устроен по поводу моего посещения? Было бы глупо попасться. К черту поручение! Я не хочу возвращаться в тюрьму».

Он повернулся и пошел прочь. Но едва сделал он шагов двадцать, как пошел уже тише и наконец совсем остановился.

«Ну, мой милый, — заметил он сам себе, — ты ведешь себя неважно. Ты изменяешь честному слову, когда дело идет о жизни и спокойствии двух женщин. Что с тобой, чего ты боишься? На совести у тебя ничего нет, значит, с тобой ничего не могут сделать. Ты знаешь агентов, но, по всей вероятности, они тебя не знают, к тому же должно быть средство обмануть их, и надо только найти его».

Эжен снова повернулся и пошел к дому Анжелы Леруа.

Комиссионер по-прежнему сидел перед лавкой, но мнимый провинциал исчез.

Эжен остановился перед домом и стал его рассматривать. Над вторым этажом была вывеска, на которой большими буквами было написано: «Ларбулье, портной».

Он развязно вошел в ворота и решительно направился к лестнице, пройдя мимо комнаты привратницы не останавливаясь. Тут раздался громкий голос:

— Эй вы, что вам надо, куда вы идете?

Эжен повернулся и очутился лицом к лицу с человеком, который разговаривал с комиссионером.

— Куда я иду? — неуверенно повторил он. — К портному Ларбулье.

Это было сказано таким естественным тоном, что не оставляло места никакому сомнению.

Мнимый Клод Ригаль вернулся в свою комнату, а Эжен поспешно поднялся по лестнице.

На третьем этаже, на одной из дверей, выходивших на площадку, была табличка с именем Ларбулье.

— Ба! — сказал Эжен. — Я позвоню; в таких домах, как этот, все знают друг друга. Мне укажут, где живет мадам Монетье.

Он позвонил. Девочка лет двенадцати отворила дверь.

— Что вам угодно?

— Здесь живет мадам Монетье? — спросил Эжен.

— Нет, сударь… здесь живет папаша… папаша портной. Мадам Монетье рядом.

— Благодарю вас.

Эжен только хотел позвонить, как вдруг дверь открылась и на пороге появилась Берта в глубоком трауре. Увидя человека, неподвижно стоящего перед дверью, она спросила:

— Вы к нам пришли, сударь?

— Да, если это квартира мадам Монетье.

— Да, войдите, пожалуйста.

Она отступила и, пропустив посетителя, заперла дверь.

— Что вам угодно?

— Я хотел бы говорить с мадам Монетье, — ответил Эжен, помня слова Рене.

— Не могу ли я вам помочь?

— Нет, извините, но я должен видеть мадам Монетье.

— Дело в том, что моя мать больна, очень больна… и я думаю, что она спит.

— Разбудите ее, дело стоит того, и сделайте это поскорее, так как я тороплюсь.

Анжела Леруа из своей комнаты услышала голос Берты.

— Кто там? — спросила она.

— Мама проснулась. Погодите немного, я предупрежу ее.

Войдя в комнату матери, она сказала, что какой-то неизвестный господин желает говорить с ней.

Мадам Леруа сейчас же подумала о Рене Мулене.

— Приведи его, — поспешно сказала она.

Берта сейчас же ввела Эжена, который почувствовал невольное волнение при виде больного лица вдовы. Анжела испытала разочарование: это был не тот, кого она ждала.

— Вы хотели меня видеть?

— Да, сударыня, вас одну.

— Моя дочь не может остаться?

— Нет.

— Почему?

— Я сам не знаю, это не моя тайна.

— Я уйду, — прошептала Берта, выходя из комнаты, очень удивленная, но еще более — заинтересованная.

— Мы одни! — сказала Анжела. — Объясните, кто вас послал?

— Рене Мулен.

Радость сверкнула в глазах Анжелы, и она, успокоенная, поспешно спросила:

— Он свободен?

— Нет еще, если бы он был свободен, то был бы у вас. Он поручил мне передать вам две вещи: письмо и ключ.

— Благодарю вас. Это все?

— Да, все. Только он просил передать, чтобы вы мужались и надеялись. Мое поручение исполнено, но прежде чем уйти, я должен сказать вам одну вещь, которую, по всей вероятности, вы найдете небезынтересной.

— Говорите, пожалуйста.

— За вашим домом тщательно наблюдают. Один полицейский агент торчит у дверей, переодетый комиссионером, другой помещается в комнате привратницы.

— Почему?

— Не знаю. Вы предупреждены, это все, что надо. Прощайте, сударыня.

Он поклонился и вышел, довольный, что добросовестно исполнил поручение. Выйдя на улицу, он взглянул на часы.

«Половина десятого, — сказал он себе. — Не буду заставлять ждать моего нового приятеля».

Он почти бегом пустился на улицу Рено, где остановил первый пустой фиакр.

— Можете доехать в двадцать минут до тюрьмы Сент-Пелажи? — спросил он кучера.

— За двадцать минут не совсем удобно.

— Если доедете, то получите десять су на водку.

— Садитесь, я сделаю, что могу.

— Остановитесь по дороге перед табачной лавкой, я хочу купить вам сигару.

На углу улицы Вожирар фиакр остановился.

— Вот лавка, — сказал кучер. — Поторопитесь, иначе мы опоздаем.

Эжен вышел и почти тотчас вернулся с пачкой табаку и двумя сигарами, одной — для себя, другой — для кучера. Фиакр снова покатился.

Без двух минут десять Эжен выходил из фиакра перед тюрьмой. В эту самую минуту сторож входил к заключенным и кричал:

— К следователю!

Перед тюрьмой уже стоял экипаж без окон, в котором обыкновенно возят арестантов на допрос.

Все вызванные к следователю только что вошли в контору; Рене был в их числе. И, не будучи убежден, что получит вовремя известие о том, что поручение его исполнено, очень волновался.

После досмотра подсудимых повели к экипажу.

Эжен неподвижно стоял в трех шагах от дороги, внимательно следя за садившимися. Вдруг он громко кашлянул, Рене, проходивший мимо, повернул голову и увидел, что тот держит в поднятой руке пачку табаку.

У него точно гора свалилась с плеч. Все шло отлично, можно прямо отвечать следователю и доказать свою невиновность.

Когда дверцы за подсудимыми затворились и экипаж покатился по направлению к суду, Эжен вошел в контору и отдал пачку табаку на имя Рене Мулена.

Тефер ежедневно бывал в префектуре и суде. Хорошо знакомый со всеми, он мог узнавать многое. Утром в тот же день он разговаривал с главным следователем и осведомился, кто из арестованных будет допрошен в этот день.

В списке было имя механика.

Тефер не дал заметить своей радости и удалился с самым спокойным видом. Он отправился в бюро для полицейских агентов, сел на свое обычное место и написал следующее:

«Герцог, будьте сегодня дома после полудня.

Очень вероятно, и даже почти несомненно, что я смогу сообщить вам много нового по поводу интересующего вас дела.

Остаюсь ваш покорный слуга

Тефер».

Положив эту короткую записку в конверт, он вышел из префектуры и подозвал первого попавшегося посыльного.

— Отнесите вот это на улицу Святого Доминика. Передайте письмо швейцару, попросив сейчас же отдать его герцогу. Вот вам тридцать су.

Посыльный поспешно ушел.

«Теперь надо хорошенько за всеми наблюдать», — подумал Тефер.

Он знал, когда приезжают кареты с подсудимыми, и за пять минут до этого часа отправился во двор, где они останавливались.

Подсудимых провели в так называемые мышеловки, где они ожидали своей очереди.

Прождав минут двадцать, Тефер имел удовольствие видеть, как мимо него прошел механик.

«Это положительно он, — сказал себе агент. — И, если следователь не дурак, то мы сегодня же вечером получим его адрес».

ГЛАВА 14

Рене Мулен спокойно позавтракал с большим аппетитом и выпил бутылку бургундского, что еще более придало ему бодрости.

Время тянулось медленно. Наконец, уже в четвертом часу, его повели в кабинет следователя господина Камю-Брессоля.

Следователь сидел за своим бюро спиной к окну, так что лицо стоявшего перед ним обвиняемого было ярко освещено.

Рядом с бюро, за маленьким столиком, сидел письмоводитель.

Рене вошел и поклонился с непринужденным видом. Он ничего не боялся и чувствовал себя в наилучшем расположении духа, будучи уверен, что в этот же день письмо, найденное в Лондоне, будет в руках госпожи Леруа.

— Ваше имя? — спросил следователь.

— Рене Мулен.

— Где вы родились?

— В Париже, улица Святого Антония, 185.

— Ваше занятие?

— Механик.

— Есть у вас родные?

— Нет: ни близких, ни дальних.

— Вы приехали из Лондона?

— Да… то есть из Портсмута.

— Но вы были и в Лондоне?

— Да, три или четыре часа, проездом из Портсмута, где я работал механиком на фабрике восемнадцать лет.

— На одной и той же?

— Да.

— Почему же вы оттуда ушли?

— Старый хозяин фабрики умер, а новый мне не нравился.

— Ну, а кроме этой работы чем вы еще занимались?

— Я читал… Изучал механику… в нашем деле надо всегда учиться.

— А вы бывали на собраниях, которые устраивали в Портсмуте французские эмигранты?

— Да, только редко, всего раза три или четыре… То, что там говорилось, меня не интересовало, и я перестал ходить.

— Вы говорите, что эти собрания вас не интересовали, там, однако, шли речи о политике?

— И даже об одной только политике… потому-то я и не стал ходить… Я не люблю политику.

Камю-Брессоль на минуту замолчал и бросил из-под своих синих очков пытливый взгляд на Рене, стараясь прочесть его сокровенные мысли в глазах, этом, как уверяют многие, зеркале души.

Лицо было спокойно, глаза не выдавали никакого внутреннего волнения.

— А итальянцы бывали на этих собраниях?

— Да!

— Много?

— Человек десять или двенадцать.

— Знали вы лично кого-нибудь из них?

— Да, я знал кое-кого… Орсини, Бенедетти, Брюсони… Но они не были моими близкими друзьями… Нам случалось иногда распить вместе бутылку эля в таверне, но этим все и ограничивалось.

Следователь прервал его:

— Говорите медленнее, не старайтесь отвести мне глаза излишним многословием. Это бесполезно.

Механик поклонился.

— Итак, вы признаете, что были в близких отношениях с Орсини, Брюсони и Бенедетти?

— Нет, позвольте, я говорил, что это было простое знакомство.

— Однако они были в дружбе со многими французами?

— Этого я не знаю и не могу ни отрицать, ни утверждать…

— Вы знали их убеждения?

— Они были революционеры и не скрывали этого.

— Не думали ли вы сами, как они?

— Нет… мое единственное занятие — моя работа… Политика меня раздражает, и потом я ненавижу беспорядки, смуты и все такое… Когда на улицах бунт, приходится закрывать мастерские.

— Уезжая из Англии, вы говорили кому-нибудь, что едете во Францию?

— Да, моему хозяину и товарищам на фабрике.

— И итальянцам?

Рене не сразу ответил. Он старался припомнить, не говорил ли он о своей поездке Орсини, Бенедетти или Брюсони.

— Вы готовите ответ, — строго сказал следователь, — стало быть, вы начинаете лгать.

— Нет, господин следователь, — возразил Рене, — я колеблюсь именно в интересах истины. Я не могу припомнить, говорил ли я кому-либо из итальянцев о моем отъезде.

— Зачем вы приехали в Париж?

— Во-первых, чтобы увидеть мою родину, а потом, чтобы найти работу… Я люблю свое дело и не так еще стар, чтобы пора было отдыхать.

— У вас не было никакой другой цели?

— Нет.

— Это ложь.

— Но милостивый государь!… — вскричал Рене, вспыхнув от негодования.

Следователь жестом заставил его замолчать и продолжал:

— Приехав в Париж, вы не искали работу. Вы ходили из дома в дом по разным кварталам под предлогом поисков какого-то семейства, а на самом деле отыскивая своих сообщников.

— Да, я действительно занимался розысками, — пробормотал в смущении Рене, с изумлением видя, что все его поступки хорошо известны полиции.

— То есть вы передавали какую-то информацию вашим сообщникам?

— Сообщникам?… Но, господин следователь, о каких же это сообщниках вы говорите? В чем меня обвиняют?

— Будто вы этого не знаете?

— Клянусь, что даже и не подозреваю…

— Это верх бесстыдства!

— Нет, это просто неведение.

— Вы обвиняетесь в заговоре против государства и жизни главы правительства.

Эти слова поразили Рене, как громом. Он хоть и подозревал, что в его аресте замешана политика, но не ожидал ничего подобного.

— Как! — воскликнул он наконец. — Я — заговорщик!… Я замышляю убить императора и свергнуть правительство!… Да это чистое безумие! Я протестую!

— Так докажите тогда, что вы невиновны ни делом, ни помышлением.

— Да как же доказать?

— Скажите мне настоящую цель вашего приезда в Париж.

— Я уже говорил, что приехал искать работу.

— Скажите, на каких мастерских и фабриках искали вы себе место?

Рене не предвидел этого вопроса. Уличенный во лжи, он замолчал и опустил голову.

— Вот видите! — сказал с торжествующим видом Ка-мю-Брессоль. — Советую вам сменить систему; ваша никуда не годится. Вы отрицаете участие в тайном обществе?

— Да, отрицаю.

— Значит, если верить вам, у вас ничего нет на совести?

— Решительно ничего.

— И вас арестовали совершенно безвинно?

— Да, господин следователь.

Рене отвечал серьезно на ироничные вопросы следователя, но начинал, однако, чувствовать смущение и беспокойство.

— Но почему же вы отказались отвечать арестовавшему вас инспектору полиции? Потому что были захвачены врасплох и вам нужно было время приготовить ответы?

— Я отказался отвечать, потому что не признавал за ним права меня допрашивать.

— А за мною вы признаете это право?

— Конечно!

— Ну, так объясните мне тогда, зачем вы ходили из дома в дом?

— Это семейное дело.

— Однако вы сами говорили, что у вас нет никого родных.

— Да, это правда, но есть одно семейство, с которым я связан не узами крови, а узами сердца… Глава семейства приютил меня ребенком, когда я был бездомным сиротой… Он умер… Я искал его детей, чтобы заплатить долг благодарности.

— И вы нашли их?

Во второй раз Рене не ответил.

Он видел, что впутать в это дело госпожу Леруа значило нанести смертельный удар несчастной матери, скрывавшейся под вымышленным именем.

Не было ли непоправимой ошибкой открыть следователю страшную тайну?

Правосудие охотно объявляет себя непогрешимым. Не задушит ли оно в зародыше всякую попытку доказать, что оно все-таки совершило возмутительную ошибку?

Все эти мысли с быстротой молнии промелькнули в голове Рене.

— Господин следователь, — сказал он взволнованным голосом, — умоляю вас, не спрашивайте меня об этом… Дело идет о тайне, которая не принадлежит мне, но я клянусь вам честью, а я честный человек, что эта тайна не имеет никакого отношения к политике и не грозила никоим образом спокойствию государства. Что же касается обвинения, которое на меня возводят, то оно так нелепо, что я отказываюсь считать его серьезным. Напишите в Портсмут, где я прожил восемнадцать лет, уважаемый начальниками, любимый товарищами, и вам ответят, что Рене Мулен честный работник, а не пустоголовый безумец, способный забыть о работе ради политики… Пусть перероют все мое прошлое: в нем не найдут ни малейшего пятна.

Следователи нелегко поддаются волнению и далеко не легковерны. Да и разве может быть иначе?

Они видят каждый день комедию притворных слез, лицемерного негодования, разученного отчаяния, которую разыгрывают чаще всего первоклассные актеры.

Роковым последствием этого является то, что следователь всегда сомневается и, боясь быть обманутым негодяями, не верит больше ничему.

Однако голос Рене звучал такой правдой, что первый раз в течение долгих лет Камю-Брессоль не чувствовал себя вполне уверенным, что перед ним стоит преступник. Но он тотчас же подавил в себе эти чувства и, желая немедленно же составить себе определенное мнение, холодно продолжил допрос.

— Почему, — сказал он, — вы упорно отказывались сообщить ваш адрес арестовавшему вас инспектору?

— Опять потому же, что я не признавал за ним права меня допрашивать.

— Ну, а теперь мне, как представителю закона, вы можете отвечать?

— Да.

— Где же вы живете?

— На Королевской площади, 24, на четвертом этаже.

— Под каким именем вы там живете?

— Под моим… Под именем Рене Мулена… У меня нет никакого повода жить под чужим именем.

— Вы живете в меблированных комнатах?

— Нет, у меня своя квартира.

— Это ваши ключи? — спросил следователь, вынимая из бюро связку ключей, взятых у Рене во время ареста.

— Да, мои.

— Ключ от квартиры здесь?

Опять вопрос, которого Рене не ожидал!

Он понял, что отсутствие этого ключа, объяснить которое он, по очень понятной причине, не мог, повредит ему в глазах следователя.

— Что же, отвечайте! Мой вопрос кажется очень прост… Укажите между этими ключами ключ от вашей квартиры.

— Его тут нет, — ответил в смущении Рене.

— Может быть, вы оставили привратнику?

— Нет, господин следователь.

— Однако это странно! У вас, конечно, были важные причины скрыть его?

— Не скрыл, а просто потерял…

— Когда?

— Во время ареста.

— Значит, он не был на кольце вместе с прочими?

— Нет, я носил его отдельно.

Следователь недоверчиво улыбнулся.

— Это очень маловероятно, — сказал он, — и меня удивляет такая бесполезная ложь, ведь вы должны понимать, что отсутствие этого ключа не помешает произвести у вас обыск.

— Я это знаю и знаю также, что там не найдут ничего подозрительного.

— Увидим.

Рене начинал оправляться от своего смущения. Он видел, что уже поздно производить обыск в этот день, а завтра таинственная бумага, которую он хотел скрыть, будет уже в руках Анжелы Леруа.

Камю-Брессоль взглянул на часы.

— Увидим, — повторил он. — Обыск будет произведен в вашем присутствии, может быть, ночью вы одумаетесь и утром будете более расположены к откровенности.

Механик вздрогнул от радости.

«Я не ошибся, — подумал он, — обыск будет завтра, все спасено!»

Письмоводитель прочел вслух вопросы следователя и ответы обвиняемого.

— Теперь подпишите, — сказал Камю-Брессоль.

Рене взял перо и твердой рукой подписался под протоколом со своим обычным сложным росчерком.

Следователь велел увести обвиняемого.

Рене поклонился и вышел в сопровождении двух сторожей.

Камю-Брессоль положил протокол допроса в папку и, взяв лист бумаги, написал:

«Начальнику сыскной полиции.

Завтра утром произвести обыск на квартире обвиняемого Рене Мулена в его присутствии. Изъять все бумаги и подозрительные вещи».

Приколов этот лист на папку, он позвонил.

В кабинет в ту же минуту вошел один из чиновников.

— Отнесите начальнику сыскной полиции, — сказал Камю-Брессоль.

Чиновник взял папку и вышел.

— Ну, на сегодня довольно, — прошептал следователь, — пора и обедать.

Между тем Тефер бродил по зданию суда, ожидая конца допроса Рене Мулена.

Он видел, как увели обвиняемого, который прошел мимо, не заметив его.

«Хорошо, — подумал инспектор, — кончено… Теперь я должен во что бы то ни стало узнать, дал ли он свой адрес…»

И он продолжал свою прогулку, подстерегая письмоводителя Камю-Брессоля, уверенный, что в качестве инспектора полиции ему удастся добыть от того нужные сведения, несмотря на тайну следствия.

Он увидел, как один из чиновников бросился по звонку в кабинет следователя и тотчас же вышел с папкой в руках, читая слова, написанные на приколотом к ней листе. Тефер остановил его.

— А! Это вы, Ламбер? Куда бежите?

— Недалеко, господин Тефер… Вам скоро будет дело.

— Почему вы так думаете?…

— Потому, что приказано произвести завтра утром обыск.

— У кого? — спросил с беспокойством Тефер.

— У какого-то Рене Мулена.

От радости вся кровь хлынула в лицо полицейского.

«Так он дал адрес! — подумал он. — Хорошо… не дольше как через час я узнаю все, что мне нужно».

— Я провожу вас, — сказал он вслух Ламберу.

И пошел с ним, но ни о чем больше уже не спрашивал.

Ламбер понес бумаги в канцелярию, а Тефер поспешил пройти в свою комнату, бывшую рядом с кабинетом начальника сыскной полиции.

Он знал, что тот назначит для обыска или его самого, или кого-нибудь из его товарищей, и, стало быть, драгоценные сведения скоро будут в его руках. Тем не менее он волновался и сидел как на иголках.

Наконец дверь отворилась и показался пристав с бумагами.

Тефер был один в комнате.

— Передайте, пожалуйста, это патрону, — сказал пристав, — теперь уже поздно, и я спешу.

— Хорошо, давайте.

«Это протокол допроса, — сказал себе Тефер. — Случай мне положительно благоприятствует… дело идет как по маслу».

И он вошел в кабинет патрона.

— Что вам, Тефер? — спросил начальник сыскной полиции.

— Вот тут бумага от господина Камю-Брессоля. Пристав сказал, что речь идет об обыске у того человека, которого я арестовал несколько дней назад и который ни за что не хотел сказать своего адреса.

— Господин Камю-Брессоль нашел средство развязать ему язык, — сказал, смеясь, начальник. — Он мастер вести допросы. Посмотрим…

Он взял бумаги из рук Тефера, который остался тут же, готовый предложить свои услуги, если о нем забудут.

Начальник полиции стал просматривать протокол.

— А! А! — вскричал он вдруг. — Молодец знаком с итальянскими агитаторами в Англии! Поздравляю вас, Тефер.

Инспектор поклонился, краснея от радости.

Решительно ему везло! Думая служить только герцогу Жоржу де Латур-Водье, он оказал в то же время услугу правительству! Его ждет награда, повышение!

Какие сладкие мечты для полицейского!

Начальник полиции продолжал:

— Он был там знаком с самыми опасными заговорщиками: Орсини, Бенедетти, Брюсони… Ну, его дело плохо!… Вообще этот Рене Мулен слабоват… Чтобы объяснить свое возвращение во Францию, он прибегает к самым глупым выдумкам… Уверяет, что тут замешана какая-то семейная тайна, которую он не имеет права рассказывать. Плохо придумано, плохо!

Тефер внимательно слушал, стараясь запомнить каждое слово.

— Завтра, — заключил начальник, складывая бумаги, — завтра обвиняемого надо будет взять из тюрьмы и отвезти на его квартиру и при нем произвести обыск. Я поручаю это вам. Я сейчас напишу приказ тюремному начальству. Завтра в восемь часов вы поедете в Сент-Пелажи и возьмете Рене Мулена и повезете в карете на его квартиру на Королевскую площадь, 24, четвертый этаж… Я буду ждать вас там в половине девятого. Вот вам приказ. Смотрите же хорошенько за этим молодцем! Его арест очень важен, особенно сейчас, когда за границей составляют заговор против жизни главы государства.

— Будьте спокойны, я отвечаю за обвиняемого…

Тефер вышел из кабинета, не помня себя от радости.

— Четверть восьмого! — прошептал он, взглянув на часы.

Он отдал приказания на завтрашний день двум агентам своей бригады и поспешно вышел из префектуры.

На площади Дофина он взял фиакр и поехал к герцогу де Латур-Водье на улицу Святого Доминика.

ГЛАВА 15

Госпожа Леруа была поражена приходом посланца Рене Мулена, и ее очень беспокоило его сообщение, что за их домом следит полиция.

Что это значит? Это не предвещало ничего хорошего.

Берта, затворив дверь за торговцем билетами, вернулась в комнату матери в сильном волнении.

— Милая мама, — сказала она нетвердым голосом. — Я не хотела тебя ослушаться… Этот человек уверял, что должен говорить с тобой одной… Я ушла, но эта тайна меня тревожит и пугает… Боюсь, что он сказал тебе что-нибудь неприятное.

— Успокойся, милая Берта, твои опасения ни на чем не основаны. Этот человек принес мне надежду.

— В самом деле?

— Да, и я скажу это с еще большей уверенностью, когда прочту принесенное им письмо.

— Я опять должна уйти?

— Нет, моя крошка, останься. Приготовь мне утреннее платье.

Госпожа Леруа говорила так тихо, что ее слова едва можно было расслышать.

Несчастная женщина слабела с каждым днем, однако Этьен Лорио не терял еще надежды.

«Немного счастья могло бы, может быть, спасти ее», — думал он.

Мадам Леруа стала читать письмо. В первый раз после долгих лет на исхудалом лице больной появилось почти радостное выражение. Легкий румянец покрыл ее бледные щеки.

Она жила некогда в этом доме, где поселился теперь Рене. Там родились ее дети.

Это случайное совпадение казалось ей хорошим предзнаменованием.

Берта, конечно, тотчас же заметила произошедшую в матери перемену.

— Мама, — сказала она, — ты, верно, получила хорошие вести? Не правда ли?

— Да, дитя мое.

— Могу я спросить, от кого это письмо?

— От Рене Мулена.

— Рене Мулен, это тот рабочий, которого любил наш бедный отец… Ты его встретила на кладбище?

— Да, — ответила Анжела, и лоб ее снова омрачился тяжелым воспоминанием.

— Могу я прочесть это письмо?

Госпожа Леруа покачала головой.

Берта не стала настаивать, но немного погодя сказала:

— Что же он пишет?

— Он просит меня об одной услуге.

— И это так тебя радует?

— Да, мне очень приятно быть полезной тому, кто так любил… Я всегда смотрела на Рене, как на родного сына.

Берта никогда не сомневалась в словах матери, но эти ответы казались ей, и не без основания, неопределенными и уклончивыми.

Ей казалось, что мать от нее что-то скрывает.

— Милая мама, почему же он пишет тебе, вместо того чтобы прийти самому?

— Потому что он не может прийти.

— Разве он не в Париже?

— Он в тюрьме.

— В тюрьме? — повторила с испугом молодая девушка. — В чем же он виновен?

— Ни в чем… Обвинение, которое на него возводят, несправедливо и ложно, я в этом уверена.

— Но вы ведь видели его несколько дней назад?

— Да.

— Каким же образом он теперь в тюрьме?

— Его арестовали в день нашей встречи, в моем присутствии, у входа на кладбище…

— Но это ужасно! Каким ударом это было для тебя! Почему ты ничего мне об этом не говорила?

— Считала лишним… Я, как и Рене, думала, что его арестовали по ошибке, что это скоро объяснится и его освободят.

— Но его не освободили… Стало быть, тут не было ошибки… В чем же его обвиняют?

Письмо давало готовый ответ: Рене считал себя замешанным, без его ведома, в какое-нибудь политическое дело.

Госпожа Леруа ухватилась за это объяснение, как очень правдоподобное, и передала его дочери.

Берта вздохнула с облегчением:

— Теперь я успокоилась. Я боялась, чтобы господина Мулена не обвинили в каком-нибудь бесчестном поступке.

— Бесчестном поступке! Рене Мулен на это не способен. Довольно раз взглянуть на него, поговорить с ним, чтобы убедиться, что это честнейший человек на свете.

— Господин Рене говорит в письме, что его скоро освободят?

— К несчастью, он этого не знает.

— Какую же услугу он от тебя ожидает?

— Он просит укрыть от розысков полиции его деньги и некоторые компрометирующие бумаги, которые спрятаны в его квартире.

— Как же ты это сделаешь?

— Следуя точно его указаниям. Я пойду к нему…

— К нему! — повторила в испуге Берта.

— Почему же нет, если это необходимо?

— Это невозможно!… Ты рискуешь своей свободой! Тебя могут обвинить в сообщничестве с господином Муленом.

— Сообщничество с невиновным не опасно! — сказала Анжела с печальной улыбкой.

— Невиновность господина Мулена не мешает ему быть в тюрьме. Стало быть, его считают виновным. Стало быть, и тебя могут обвинить… Тебя видели с ним на кладбище… Может быть, за тобой уже следят.

Анжела вспомнила слова посланца Рене и побледнела.

— Боже мой, — прошептала она, — не могу же я, однако, покинуть его в опасности. Я должна сделать, что он просит… Я попытаюсь, по крайней мере… Я пойду.

— Но это безумие! — воскликнула Берта дрожащим от волнения голосом. — Наконец, ты не можешь выйти из дому. Ты так больна, что тебе не сделать и двух шагов. Если ты не хочешь послушать меня, я позову доктора Этьена, и он сумеет убедить тебя.

— Молчи, Берта, молчи!…

— Почему?

— Потому что тайна, которую доверил мне Рене Мулен, не должна быть известна никому. Я должна сделать, что он просил, понимаешь, я должна! И я пойду, хотя бы это стоило мне жизни!

Голос больной, чуть слышный в начале разговора, стал вдруг ясным и звучным. Непоколебимая решимость светилась в ее глазах.

Берта поняла это и почувствовала себя наполовину побежденной. Однако она пыталась еще бороться.

— Ты не имеешь права ценить ни во что свою жизнь. Она принадлежит не тебе одной. Рене Мулен наш друг, преданный друг, хорошо, я этому верю, но все-таки он нам чужой, и с твоей стороны было бы жестокостью жертвовать для него счастьем твоей единственной дочери. Мама, ты меня послушаешь, ты не захочешь огорчать меня, или я стану думать, что потеряла твою любовь и что ты скрываешь от меня истинную причину, почему хочешь так поступить.

Госпожа Леруа вздрогнула.

— Милая моя, — прошептала он взволнованным голосом, прижимая Берту к груди, — прошу тебя, не спрашивай меня, так как я не могу ответить… Ради твоей любви ко мне, ради памяти твоего отца и нашего дорогого Абеля, не спрашивай меня!

Анжела заплакала.

— Я буду молчать, но с условием, что ты никуда не пойдешь.

— Нет, я пойду… И ты поймешь, может быть, скоро причину моего упорства.

— Тут мало одного желания… — прошептала Берта, — нужны и силы.

— Сил у меня хватит, ты преувеличиваешь мою слабость… Все возможно, стоит только захотеть… Ты увидишь.

Госпожа Леруа отбросила одеяло и, встав без помощи дочери, попыталась сделать несколько шагов. Напрасная надежда!

Ноги ее подкосились, и она упала бы на пол, если бы Берта не успела ее поддержать.

— Я не могу… — прошептала в отчаянии несчастная женщина. — Бог меня покинул… Я не могу.

И она разразилась рыданиями.

При виде отчаяния матери неожиданная мысль пришла в голову Берте.

— Милая мама, я сделаю то, что ты не можешь… Анжела поспешно подняла голову и взглянула на дочь, как бы спрашивая объяснения.

— Рене Мулен просит тебя взять его бумаги; скажи мне его адрес, я пойду вместо тебя.

— Ты! — прошептала больная. — Ты!

— Почему же нет?

— Но опасность?…

— Она была и для тебя, однако это тебя не останавливало, стало быть, не может остановить и меня.

— Ты так молода…

— Что значат мои годы?…

— Разве ты не боишься?

— Нет… Меня будет поддерживать мысль, что я исполняю долг.

— Хорошо! Пусть будет воля Божья! — сказала Анжела после нескольких минут колебания. — Я согласна и благодарю тебя…

— Объясни же мне, что надо делать, и я пойду.

— О! Не сейчас.

— Почему?

— Тебе надо идти позже, когда наступит ночь.

При мысли о ночной прогулке Берта вздрогнула, но постаралась скрыть от матери свое волнение.

Госпожа Леруа продолжала:

— Слушай и хорошенько запомни мои слова: Рене живет на Королевской площади, в доме 24. Мы сами прежде жили в этом доме, но ты была тогда слишком мала, чтобы помнить… Его квартира на четвертом этаже, дверь направо, вот ключ.

И Анжела подала дочери ключ, принесенный Эженом.

— Продолжай, я запомнила… дверь направо, на площадке четвертого этажа.

— Надо выйти отсюда так, чтобы быть там между девятью и десятью часами… Подъезд запирают только в десять часов.

— Хорошо… Но если привратник меня остановит и спросит, к кому я иду?

— Рене предвидел это. Если тебя спросят, ты ответишь, что идешь на третий этаж к портному Ларбулье.

— Портной Ларбулье… Я не забуду!

— Если я не ошибаюсь, комната привратника далеко от лестницы, так что тебе, может быть, удастся пройти незамеченной…

— Дальше?

— Войдя в квартиру, ты зажжешь свечу и пройдешь в спальню. Там ты увидишь письменный стол.

— Ключ от него у вас?

— Нет, он в замке… Ты откроешь правый ящик и возьмешь в нем деньги, большой пакет, на котором увидишь надпись «Правосудие»!

— Правосудие! — повторила Берта, невольно вздрогнув. — Но что же потом?

— Это все.

— На если там есть еще какие-нибудь бумаги?

— Ты оставишь их там, запрешь снова письменный стол и поскорее вернешься домой, так как я буду ждать тебя с нетерпением и беспокойством.

— И этим мы избавим от большой опасности господина Рене?

— Да, моя милая крошка… Нам останется только благодарить Бога за его помощь. Но смотри же, будь осторожна!

— О! Не беспокойся, мама!

— Даже здесь надо тебе быть очень осторожной!

— Здесь? — повторила с удивлением Берта.

— Кажется, полиция следит за нами.

— Но почему же? Что мы сделали, чтобы навести на себя какие-нибудь подозрения?

— Ничего, конечно… Но человек, принесший письмо, сказал, что за нашим домом наблюдают полицейские агенты.

При этих словах матери Берта вдруг вспомнила о странном человеке, который несколько дней назад поселился у привратницы, выдавая себя за ее брата, и имел привычку забрасывать вопросами всех проходящих. Кроме того, она видела, как он не раз подолгу таинственно разговаривал с комиссионером, тоже недавно появившимся и всегда стоявшим перед окнами виноторговца.

Эти факты осветились теперь новым светом и показались ей очень подозрительными.

— Я думаю, что тебя не обманули, милая мама, — сказала она.

— Ты что-нибудь заметила?

— Заметила, да, но не понимала. Теперь я ясно вижу… Да, за нами следят. Полиции известно, что ты знаешь Рене Мулена. Она думает, верно, узнать через нас тайну, которую он не хотел выдать.

— Тогда, значит, все пропало! — прошептала в отчаянии госпожа Леруа.

— Не бойся ничего, теперь я предупреждена и сумею обмануть полицейских. Но вот что будет дурно: если дом на Королевской площади тоже окружен шпионами.

— Этого нечего опасаться. Рене пишет, что он отказался дать свой адрес. Если бы полиция знала, где он живет, тебе незачем было бы ходить сегодня.

— Тогда все хорошо.

В эту минуту в передней послышался звонок. Анжела вскрикнула.

— Боже мой!… Если это они! — прошептала она, пряча под подушку письмо Рене.

— Они? Кто они?

— Полицейские.

— Зачем они к нам придут? — возразила с улыбкой Берта. — Разве ты забыла, что в это время приходит наш друг, Этьен Лорио?

— Да, это, должно быть, он… Но как я испугалась! Открой ему!

Берта не ошиблась. Это был Этьен.

Молодой доктор нежно поцеловал руку своей невесте и спросил:

— Как здоровье нашей больной? Как ее силы?

— Она очень слаба… Хотела было сегодня встать, но не смогла удержаться на ногах.

— Вы давали ей питье, которое я прописал?

— Да, доктор.

— Я ожидал лучшего результата… Не было ли у больной каких-нибудь волнений?

— Никаких, доктор, — ответила не без замешательства Берта.

— Я опять повторяю вам, что необходимо избегать всяких волнений, даже самых легких. Только при полном покое мы можем надеяться на успех лечения… Иначе наука бессильна, не забывайте же этого, умоляю вас!

— Буду помнить… — прошептала Берта с возрастающим замешательством, которое обратило наконец на себя внимание молодого человека.

— Что с вами? — спросил он.

— Со мной?… Ничего, доктор…

— Уж не было ли у больной сильного потрясения, которого я так опасаюсь?

— Нет, доктор, уверяю вас… Ничего подобного не было… Да пойдемте к ней!

Войдя к больной, Этьен был немного удивлен, найдя ее более бодрой, чем обычно.

Ее глаза блестели, легкий румянец покрывал щеки, прежде такие бледные.

— Мне гораздо лучше, доктор, — сказала она с улыбкой.

Молодой человек пожал ей руку и вздрогнул. Как бы нечаянно он пощупал пульс… Этот румянец, этот блеск глаз были симптомами горячки.

«Здесь что-то произошло, нет никакого сомнения, — подумал Этьен. — Но что?»

— Хорошо вы спали эту ночь? — спросил он громко.

— Да, доктор.

— Не было дурных снов? Кошмаров?

Мадам Леруа отрицательно покачала головой.

— Сердце не билось ли у вас сильнее обыкновенного?

— Немного.

— Когда вы проснулись?

— Нет, после.

— Чему вы приписываете это?

— Ничему, доктор, — ответила в смущении Анжела, — по крайней мере, я не вижу никакой причины… Это было после разговора с Бертой… О прошлом…

— К чему вызывать постоянно печальные воспоминания? Постарайтесь быть спокойной, если хотите видеть счастье дочери.

— Доктор, — прошептала больная, — я обещаю вам повиноваться… Насколько могу… Не всегда можно владеть собой…

Госпожа Леруа не поняла, что хотел сказать Этьен словами: если вы хотите видеть счастье дочери. Но Берта поняла их смысл и вспыхнула, в смущении потупив глаза.

«Они обе смущены, — подумал доктор. — Что тут могло произойти?»

Известно, что влюбленным легко приходят в голову самые нелепые подозрения.

Этьен почувствовал ревнивое беспокойство. От него что-то скрывали… Стало быть, ему не доверяли. А тем, кого любят, нельзя не доверять. Следовательно, Берта его не любит.

Ничто не могло быть несправедливее этого вывода, и, однако, вывод напрашивался сам собой.

Молодой человек жестоко страдал и не смел спрашивать. Стараясь скрыть свое волнение, он поднялся и взялся за шляпу.

— Вы уходите? — спросила больная.

— Да.

— Что же вы велите делать?

— Днем продолжайте принимать прежнее лекарство.

— А на ночь?

— Я зайду вечером, и мы увидим…

Берта и Анжела украдкой переглянулись. Вечерний визит доктора расстраивал все их планы, и надо было избежать его во что бы то ни стало.

— Вечером, — повторила Берта. — Вы хотите зайти вечером?

— Конечно, если только это не будет вам неприятно.

— Вы хорошо знаете, что нет. Только я должна сегодня снести кое-какие вышивки в один дом, на который давно работаю. Поэтому мне надо уйти вечером. Вы понимаете, не правда ли? Я хотела бы отложить, но это невозможно… Я обещала.

Зловещее предчувствие сжало сердце Этьена.

— Я понимаю очень хорошо, все это естественно, — ответил он слегка дрожащим голосом. — Я стеснил бы вас сегодня… Я приду завтра.

Он поклонился и вышел, не сказав больше ни слова.

Когда дверь за ним затворилась, госпожа Леруа сказала Берте:

— Одну минуту я боялась, что ты выдашь невольно нашу тайну.

— Я следила за собой, мама, но мое смущение бросалось в глаза, и доктор, конечно, угадал, что я лгала.

— Это была ложь необходимая, неизбежная… Она не может тяготить твоей совести.

«Этьен ушел печальный… — думала Берта. — Не совесть моя страдает, а сердце…»

Этот день казался бесконечным для двух несчастных женщин, ожидавших со страхом и нетерпением часа, назначенного Рене Муленом.

Наконец наступил вечер.

Пробило семь часов, потом половину восьмого.

Небо было черным, как чернила, душный, тяжелый воздух предвещал грозу.

Берта оделась и приготовилась идти.

ГЛАВА 16

Тефер из префектуры отправился прямо к герцогу де Латур-Водье.

Нечего и говорить, что он был тотчас же принят.

— Ну! — воскликнул сенатор. — В ожидании вас я был точно на угольях. Что, все хорошо?

— Да, я думаю, господин герцог.

— Арестованный дал свой адрес?

— Да.

— Где же он живет?

— На Королевской площади, дом 24.

— Там не делали еще обыска?

— Нет, он будет завтра утром, в присутствии самого Рене Мулена.

— Значит, надо действовать сегодня же вечером.

— Я тоже так думаю… Поэтому я и поспешил сюда предложить вам мои услуги.

— Я готов идти с вами. Но меня одно только смущает: как мы попадем в его квартиру? Ведь ключа у нас нет.

Тефер улыбнулся:

— Эта беда поправимая. Мы зайдем ко мне, и я захвачу кое-какие инструменты, которые вполне заменят ключи.

— Дом вам знаком?

— Нет, господин герцог.

— Может быть, нас станет расспрашивать привратник?

— Без сомнения… В таком случае, я берусь отвечать. Я знаю, что квартира Мулена на четвертом этаже. Это нам пригодится.

— Сейчас надо идти?

— Да, господин герцог. Часам к девяти я хотел бы быть там.

Герцог взглянул на себя в зеркало.

— Не думаете ли вы, Тефер, — сказал он, — что мне следовало бы переодеться?

— Да, это было бы благоразумнее, но вам нужно выйти из дома в вашем обычном костюме, чтобы не привлечь внимания слуг. Если вы окажете честь зайти ко мне, я предоставлю в ваше распоряжение большой выбор костюмов.

— Вы догадливый человек, Тефер.

— Это мое ремесло. Кроме того, глубокая преданность, которую я к вам чувствую, сделала бы меня и без того изобретательным.

— И я скоро докажу вам, что вы имеете дело не с неблагодарным!… Ну, а что делается на улице Нотр-Дам-де-Шан?

— Мать слабеет с каждым днем и не сегодня завтра умрет.

— Ваши люди еще там?

— Да, но думаю сегодня же прекратить надзор, который становится теперь излишним.

Герцог надел пальто, взял шляпу и сунул в карман маленький револьвер.

— Я готов, — сказал он, — идем.

И пошел было к двери.

Инспектор остановил его:

— Господин герцог, вы помните об одном очень важном обстоятельстве, о котором вы мне говорили? Дело идет о бумагах, которые ясно докажут виновность Мулена…

— У меня с собой все, что нужно.

— Тогда мы можем идти.

Герцог и агент вышли на улицу.

Фиакр Тефера стоял у дома. Агент усадил в него герцога, сам почтительно сел напротив и велел кучеру ехать на улицу Луи Филиппа. Там он снимал квартиру на третьем этаже.

В этом узком и грязном доме не было привратника, что, очень может быть, и побудило Тефера тут поселиться.

У каждого жильца был свой ключ от входной двери. Внизу располагалась лавочка, хозяин которой заменял отчасти привратника и давал справки о жильцах; в квартале ходили упорные слухи, что лавочник был на жалованье у полиции, и вряд ли это было клеветой.

Тефер расплатился с извозчиком и отпустил его.

Потом отворил своим ключом входную дверь и повел герцога вверх по грязной лестнице, освещая дорогу маленьким фонарем, которым он запасся ввиду ночной экспедиции.

Поднявшись на третий этаж, он отворил выкрашенную красной краской дверь и почтительно посторонился, чтобы пропустить вперед знатного гостя.

Квартира Тефера напоминала театральный склад костюмов и аксессуаров или лавку старьевщика в Тампле. Повсюду были развешаны самые разнообразные костюмы: крестьянина, угольщика, комиссионера, лохмотья нищего, ряса священника, мундир и красные панталоны солдата и тому подобное.

На двенадцати подставках было надето столько же париков самых разнообразных форм и оттенков.

Наконец, у окна, на самом свету, стоял туалетный столик, какие встречаются в уборных актрис, весь загроможденный банками белил, румян, черными и синими карандашами, заячьими лапками, кистями, щетками, одним словом, всевозможными инструментами для грима.

Тут Тефер преобразовывал свою особу, когда того требовали обстоятельства.

Герцог огляделся с изумлением и любопытством.

Агент заметил этот взгляд.

— О! Арсенал полон, — сказал он, улыбаясь. — Здесь есть все нужное для переодеваний… Какой костюм угодно вам будет взять, господин герцог?

— Посоветуйте мне…

Инспектор снял с гвоздя бархатные панталоны, шерстяную куртку и фуражку.

— Это платье еще новое, — сказал он. — Вы можете надеть его без отвращения. Я буду иметь честь служить вам камердинером.

— Хорошо, — прошептал Жорж.

В своем новом костюме герцог мог бы смело показаться где угодно, не привлекая внимания: он походил на чистого рабочего.

Тефер также изменил свою внешность, сменив сюртук военного покроя на старомодное пальто, а цилиндр — на круглую плоскую шляпу, что придавало ему вид мастерового с фабрики или негоцианта десятого разбора.

— Ну, — сказал он, — кто нас теперь увидит, завтра не узнает.

С этими словами он вынул из ящика связку ключей и сунул в карман.

— Вы взяли все, что нужно? — спросил Жорж.

— Да, господин герцог. Теперь мы можем идти.

— Вы, кажется, отпустили фиакр…

— Я сделал это нарочно. Королевская площадь недалеко отсюда, и я думаю, что было бы благоразумнее идти пешком.

— Да, это правда.

Сенатор и агент вышли.

Небо было еще чернее, чем раньше. Порывистый западный ветер гнал по улицам целые облака пыли.

Вдали слышались глухие раскаты, возвещавшие приближение урагана.

— Отличная погода для нас, — заметил полицейский. — Я бы хотел, чтобы гроза скорее разразилась. Когда гремит гром, все прячутся по домам и затыкают уши; можно шуметь сколько угодно, не привлекая ничьего внимания.

Жорж кивнул, находя рассуждения своего спутника очень логичными.

Они шли медленно, не желая прийти слишком рано.

Прошло несколько минут.

Ожидаемая гроза приближалась, и прохожие торопились добраться до дома до страшного ливня, который собирался затопить Париж.

По улицам носились столбы пыли. Свет газовых фона-рей меркнул перед блеском молний, раскаты грома заглушали стук колес экипажей.

Герцог де Латур-Водье и Тефер продолжали идти размеренным шагом.

ГЛАВА 17

Госпожа Амадис с годами отказалась от праздников, которые некогда так любила устраивать и которые собирали в ее салон довольно смешанное общество.

Только раз в неделю она принимала небольшой кружок старых друзей, а остальное время посвящала Эстер и чтению романов.

Она любила музыку и по-прежнему постоянно бывала в опере, но уже не демонстрировала свои яркие, бьющие в глаза костюмы и драгоценности, а брала темную ложу бенуара.

Особенно она любила «La Muette de Porticci», напоминавшую ей о трогательной и несчастной любви Сигизмунда де Латур-Водье, герцога и пэра Франции, и несчастной дочери полковника Дерие.

В своем тихом безумии Эстер часто напевала мотивы из творения Обера.

Если она раздражалась, госпожа Амадис легко успокаивала ее, напевая фальшивым голосом арию этой знаменитой оперы. Поэтому вдова поставщика возила Эстер на все ее представления.

Во время спектакля Эстер жила в каком-то экстазе. Она жадно слушала музыку с неизъяснимым волнением и, казалось, переживала счастливые часы исчезнувшего прошлого.

В день допроса Рене Мулена была удушливая жара, и воздух, насыщенный электричеством, предвещал грозу.

Все это имело на Эстер дурное, но и неизбежное влияние.

С утра она была необыкновенно раздражительна. Ее губы шептали несвязные речи, среди которых часто повторялись слова: Сигизмунд… Брюнуа… Сын мой…

Госпожа Амадис не пугалась этого, но ей хотелось бы успокоить необычайное возбуждение Эстер, и, естественно, ей пришла в голову мысль о музыке.

«Вот было бы хорошо, если бы сегодня давали ее любимую оперу! — подумала она. — Это было бы отличным лекарством».

Она взяла газету и взглянула на репертуар. Давали «Роберта-Дьявола».

«Ну, это не годится для Эстер, — подумала почтенная дама. — Монахини, дьявол со своей свитой, кладбище, и меня даже страх разбирает… Да и понятно!»

Госпожа Амадис начала петь самым фальшивым голосом:

«Нет!… нет!… Это вовсе не весело!… А есть и еще страшнее:

Брр!… Мороз по коже продирает… Решительно, это не годится, по крайней мере для Эстер. Я пошла бы, если бы бедная крошка была спокойнее. Я обожаю «Роберта-Дьявола»! Ну, да мы увидим вечером. Я велю подавать раньше обедать и поеду в половине восьмого, чтобы поспеть к началу».

С этими словами госпожа Амадис пошла в комнату Эстер и нашла ее занятую перелистыванием какого-то иллюстрированного романа.

Безумная не читала, а только проглядывала гравюры с наивным любопытством ребенка.

Госпожа Амадис подошла и положила руку ей на плечо. Эстер быстро обернулась с раздраженным видом, но тотчас же узнала ее, и губы сложились в улыбку без всякого выражения.

— Ну что, как себя чувствует моя маленькая герцогиня? — спросила старуха.

В разговорах наедине она любила давать Эстер титул, на который та имела полное право: это приятно щекотало ее самолюбие.

Эстер не отвечала ни словом, ни жестом. Она, казалось, не поняла, а на самом деле — даже не слышала.

Все ее внимание, все ее мысли были заняты гравюрой, попавшейся ей на глаза. Все тело бедной безумной конвульсивно вздрагивало.

«Что там такое?» — подумала госпожа Амадис.

— Покажи мне, крошка, — сказала она, — покажи своему другу, что у тебя там.

Эстер, не спуская глаз с гравюры, лепетала несвязные слова. Ее пальцы судорожно сжимались, брови хмурились. Видно было, что в ее мозгу происходила сильная работа. Она, казалось, пыталась что-то припомнить.

— Ах! Боже мой! — вскричала госпожа Амадис, увидев наконец гравюру. — Вот точно нарочно нарисовано! Все как есть! Брр! Мне и теперь даже страшно!

И почтенная матрона задрожала, как Эстер. На гравюре была внутренность спальни.

Около постели в беспорядке лежали на полу опрокинутая колыбель и маленький ребенок. Тут же молодая женщина, полуобнаженная, боролась с человеком со зловещим выражением лица, который старался схватить ребенка. В углу лежала без чувств другая женщина, уже немолодая и толстая.

Это напоминало поразительным образом страшный эпизод, следствием которого было безумие Эстер.

— Плохо дело! — прошептала вдова поставщика. — Эта проклятая картинка ее поразила. Она теперь припоминает, хотя и не знает, наверное, что… Я предвижу припадок! Черт бы побрал эту несчастную книгу!

Она хотела было отнять книгу, но Эстер отстранила ее руку тихо, но твердо.

— Брюнуа… — сказала она глухим, монотонным голосом. — Вы знаете Брюнуа… Вилла… Убийцы… Они идут… Берегитесь… Мое дитя!… Спасите мое дитя!

Она разорвала наконец страницу, бросила книгу на пол и начала метаться по комнате, повторяя без отдыха:

— Брюнуа… Брюнуа… Убийцы…

По временам она останавливалась, глаза ее загорались, и она, казалось, готовилась начать воображаемую борьбу с призраками.

Госпожа Амадис с печалью и беспокойством следила за этой горестной сценой.

— Какое несчастье! — шептала она. — Когда это кончится?

У Эстер давно уже не было такого сильного припадка.

Вдруг безумная остановилась, опустила голову, и на бледных губах ее мелькнула слабая улыбка. Она начала петь так тихо, что госпожа Амадис едва могла расслышать арию из «La Muette de Porticci»:

Так началось безумие Эстер, и почти всегда так кончались ее припадки.

Госпожа Амадис вздохнула с облегчением.

«Если бы она могла уснуть теперь часа на два, на три — все было бы отлично, — подумала она. — Она проснулась бы такой же спокойной, как и всегда».

Эстер, как бы угадывая мысли старухи, медленно подошла к дивану и улеглась, продолжая петь, но все глуше и глуше.

Госпожа Амадис успокоилась, велела подавать обед раньше и приготовить экипаж к половине восьмого: ей не хотелось пропустить увертюру «Роберта-Дьявола».

Когда в шесть часов слуга доложил, что обед подан, Эстер все еще лежала на диване и напевала.

Уединение и тишина были предписаны доктором. Госпожа Амадис обняла безумную и пообедала с хорошим аппетитом.

В половине восьмого она садилась в карету, поручив Мариэтте присматривать за Эстер.

— О! Барыня может быть спокойна, — сказала Мариэтта. — Я не буду спускать с нее глаз.

Но когда госпожа Амадис повернулась к ней спиной, она сделала выразительную гримасу и покачала головой с недовольным видом.

Мариэтте было двадцать два года, и она была довольно красивой девушкой. Она часто сопровождала Эстер и вдову, когда они выходили посидеть на скамейке на Королевской площади.

Мариэтта не садилась и охотно гуляла под деревьями, где также прогуливались пожарные из соседних казарм.

Пожарные, эти воины-красавцы, как называет их одна известная песня, кажется, обладают в высшей степени даром соблазнять дочерей Евы. Многие из них заметили Мариэтту и вертелись около нее, но только один затронул ее сердце.

Они разговорились, и так как Мариэтта была честная, девушка, то скоро зашла речь о свадьбе.

Камеристка сияла, но скоро на ее небе показались тучи.

Пожарный, оказалось, не отличался постоянством и скоро начал, видимо, охладевать.

Это затронуло самолюбие Мариэтты, и она назначила неверному свидание, чтобы заставить его объясниться.

Свидание должно было состояться в этот вечер.

Легко понять поэтому, как стеснительна была при таких обстоятельствах необходимость смотреть за Эстер.

«Безюше будет ждать меня под пятой аркой… — думала молодая девушка. — Я должна прийти непременно. Если бы барыня узнала, она была бы недовольна. Но кто ей скажет? Помешанная? Она и не заметит, что меня нет. Привратница?… Можно пройти так, что она не заметит.

Свидание назначено в девять часов… подъезд запирают только в десять, а я вернусь в три четверти десятого.

Неслыханное дело, чтобы барыня вернулась раньше конца спектакля! Стало быть, все пойдет как по маслу».

— Вы можете идти спать или гулять, если вам хочется, — сказала Мариэтта остальным слугам. — Я буду присматривать за помешанной.

В три четверти девятого вторая горничная и кухарка улеглись спать, и Мариэтта осталась одна во всей квартире.

Она заглянула в комнату Эстер и увидела, что та по-прежнему лежит на диване и тихо напевает.

— Отлично! — прошептала она с довольным видом. — Теперь она долго пролежит на одном месте, как полено. Я могу идти без всякого опасения, надо только погасить свечу, а то она, чего доброго, дом подожжет. Петь она может и в потемках.

И Мариэтта, оставив безумную в совершенной темноте, вышла из ее комнаты, заперла за собой дверь и спустилась вниз по лестнице, оставив незапертой дверь в квартиру.

В эту самую минуту разразилась гроза, давно уже собиравшаяся над Парижем. Раскаты грома слышались все ближе и чаще.

Вдруг яркая молния озарила горизонт, и весь дом вздрогнул от страшного удара грома, точно мимо промчалась галопом целая батарея.

Этот шум пробудил безумную от полусна, в который она была погружена. Она вскочила и стала прислушиваться.

Вспышки молнии и оглушительные удары грома быстро следовали один за другим.

Эстер подошла к окну и, прижавшись к стеклу пылающим лбом, с любопытством следила за возрастающей яростью урагана, под порывами которого деревья на площади гнулись и трещали.

ГЛАВА 18

В скромном жилище вдовы Поля Леруа Берта видела, как черные грозовые тучи собирались над городом, но это не могло служить ей препятствием исполнить просьбу Рене Мулена. Вдова казненного следила с нетерпением за движением стрелок на циферблате Шварцвальской кукушки, которые, как ей казалось, шли в этот день чересчур медленно.

Она также чувствовала приближение грозы.

— Милое дитя, — сказала она, — я боюсь, что тебе придется идти под ужасным дождем.

— Я тоже так думаю, но что же из этого? Ведь то, что я должна сделать, никак нельзя откладывать?

— Нет, моя крошка… Надо действовать сегодня вечером: завтра, может быть, будет уже поздно.

Берта взглянула на часы.

— Половина девятого, — прошептала она, — пора идти…

— Ты возьмешь экипаж?

— Да, надо будет, хотя мы и не богаты. Отсюда до Королевской площади слишком далеко, чтобы идти пешком.

— Только не нанимай извозчика у самого дома, а то шпионам, о которых мне говорили, придет, может быть, в голову мысль следить за тобой.

— Будь спокойна, мама… Я буду осторожна.

— Также не останавливайся прямо против дома Рене Мулена.

— Конечно!

Берта надела черную шляпку, накинула на плечи траурную шаль и приколола ее брошкой в виде медальона, в котором был портрет Абеля.

Госпожа Леруа ни за что не хотела оставаться в постели и перебралась в большое кресло.

— Торопись, милая моя, — сказала она Берте. — Ты должна понять, с каким нетерпением я буду ждать тебя. Иди! Бог сохранит тебя! Мужайся!

— Ты сама мужайся, дорогая, — ответила Берта, покрывая поцелуями щеки и лоб матери. — Жди и надейся, я скоро вернусь.

— Ты ничего не забыла? Ключ с тобой?

— Ничего, я все помню.

Берта вышла и осторожно спустилась по лестнице, надеясь пройти незамеченной.

Но это было невозможно: дверь в комнату привратника была открыта по случаю жары, и мнимый брат увидел Берту.

— Куда это вы идете, мадемуазель, в такой час? — спросил он, впрочем, больше для очистки совести.

— В аптеку за лекарством.

— Разве ей все еще не лучше?

— Увы!… Нет!

— Жаль! Очень жаль!

Берта вышла из дома и оглянулась.

Подозрительный комиссионер мирно курил трубку и не обращал никакого внимания на то, что происходило на улице.

Оба агента видели бесполезность своих наблюдений и вели их спустя рукава.

Дойдя до улицы Рено, Берта остановилась на углу, поджидая, не проедет ли мимо фиакр, что избавило бы ее от труда идти к Монпарнасскому вокзалу.

Скоро она увидела два приближавшихся красных фонаря, и через минуту эти фонари, а стало быть, и фиакр, которому они принадлежали, поравнялся с ней.

— Вы свободны? — спросила Берта.

Кучер остановил фиакр и ответил веселым тоном:

— Да и нет… Конечно, у меня нет седоков, но сейчас будет очень скверно на улице, и я хотел бы отвести домой Тромпетту и Риголетту. Они бегали по городу с самого утра.

— О! Отвезите меня, прошу вас! — сказала Берта умоляющим голосом. — Сейчас, как вы говорите, разразится гроза, а мне надо идти далеко… Непременно надо… И теперь уже поздно.

В эту минуту молния осветила лицо Берты.

«Э! Да какая она хорошенькая! — подумал с добродушной улыбкой кучер. — Тут, верно, любовь замешана!»

— Что ж, если вам нужно спешить, — сказал он вслух, — так садитесь. Вот уже двадцать лет, как моя услужливость к дамам известна всему Парижу. Все знают фиакр номер 13! Счастливый номер! Не хочу, чтобы говорили, что из-за меня расстроилось свидание. Куда же мы едем?

— На Королевскую площадь…

— Королевская площадь! — повторил кучер. — Это не очень-то близко! Ну, да все равно приедем. А номер какой?

Берта вспомнила совет матери и ответила:

— Номер 18.

— Ладно!… Ну, безногая, трогай! Домой приедем, двойную порцию овса дам.

И Пьер Лорио наградил лошадей безобидным ударом бича, приглашая их пуститься рысью.

Берта забилась в угол фиакра и погрузилась в печальные размышления.

Они так заняли ее, что она не заметила, как шло время, и невольно вздрогнула, когда карета вдруг останову лась.

— Ну вот мы и приехали! — крикнул ей с козел Пьер Лорио.

Берта вышла.

Начинали уже падать тяжелые капли дождя. Молнии так быстро следовали одна за другой, что было светло, как днем.

«Она положительно красавица! — подумал Пьер. — А уж я знаю в этом толк! Немало народу перевозил я за эти двадцать лет. Честное слово, я не видел ничего лучше!»

— Тридцать су за конец и на чай, сколько вам будет угодно, — заключил вслух дядя Этьена свой краткий монолог.

— Но вы меня ждите…

— Так вы, значит, берете меня по часам?

— По часам.

— Так бы и сказали!… А сколько же времени вы тут пробудете?

— Минут двадцать.

— И после этих двадцати минут мы поедем туда, где вы меня наняли?

— Да.

— Хорошо! Идите же и торопитесь, так как скоро начнется настоящий потоп! Ручаюсь, что через три минуты будет гораздо лучше дома, чем на улице.

Берта поспешно направилась к дому номер 24.

«Держу пари, — подумал Пьер Лорио, — она идет к какому-нибудь красивому молодцу… Вот этому можно позавидовать!…»

С этими мыслями он покрыл своих коней попонами и, надев каррик с тридцатью шестью воротниками, спрятался от дождя под аркой.

И в самое время.

Капли дождя слились в целые потоки, и дождь хлынул как из ведра.

Берта была уже у дома Рене Мулена. Дверь подъезда оказалась приотворенной, и она вошла в проход, ведущий на лестницу и к комнате привратницы.

Проход был освещен, но очень экономно, что показывало, до какой степени мадам Бижю принимала к сердцу интересы хозяина.

Вдруг Берта вздрогнула и остановилась: до нее донеслись взрывы веселого смеха.

Однако она тотчас же успокоилась, убедившись, что смех раздавался из комнаты привратницы. Мадам Бижю принимала своих подруг, и гроза, бушевавшая на улице, нисколько не мешала веселью этих дам.

Берта тихо проскользнула на лестницу и стала подниматься, дрожа от волнения, с сильно бьющимся сердцем, держась за перила, чтобы не упасть.

Поднявшись на четвертый этаж, на что ей понадобилось не менее пяти минут, она достала из кармана ключ, принесенный Эженом, и вложила его в замок, оглядевшись прежде, чтобы убедиться, что никто не идет по лестнице.

В это время буря достигла наибольшей степени напряжения. Черепицы, сорванные ветром, летали по воздуху и с треском разбивались о мостовую. Кое-где обрушились даже водосточные трубы, грозя серьезной опасностью прохожим, к счастью, очень редким.

Деревья Королевской площади трещали под напором урагана, казалось, ежеминутно готовые свалиться, и их листья летели, как стаи испуганных воробьев.

Безумная продолжала по-прежнему стоять у окна. Опираясь лбом о стекло, она смотрела на площадь и печально шептала свою вечную арию.

Вдруг она замолчала. Ее внимание привлекли два человека, стоявшие неподвижно под газовым фонарем.

Эти люди внимательно смотрели на дом и, казалось, не замечали ни грома, ни молнии.

Один был, по-видимому, рабочий, другой — мелкий торговец. Это были Тефер и герцог Жорж де Латур-Водье.

Вдруг яркая молния осветила их лица, и Эстер глухо вскрикнула.

Сенатор и полицейский перешли дорогу, как Берта Леруа несколько минут назад.

Безумная не спускала с них глаз.

Они подошли к дому и исчезли.

Тогда и она отошла от окна и направилась к дверям своей комнаты.

Берта вошла в квартиру Рене Мулена и тихо заперла за собой дверь. Бедная девушка была в очень понятном волнении. Если бы, хотя это и невероятно, ее застали ночью одну в чужой квартире, ее, конечно, обвинили бы в воровстве, и ей не избежать бы ареста. И как смогли бы она оправдаться?…

Собрав все свое мужество, она прогнала эти тревожные мысли, достала взятую с собой свечу и зажгла ее. Оглядев комнату, она не заметила письменного стола.

«Он, должно быть, в спальне», — подумала она, направляясь к одной из боковых стеклянных дверей, находившихся друг против друга. Она открыла левую дверь и очутилась в комнате, в которой Рене прятал свои пустые чемоданы и вешал костюмы на большой вешалке, тщательно закрытой зеленым люстрином.

Берта покачала головой, затворила эту дверь и пошла к другой. Она взялась уже за ручку, как вдруг до нее донесся странный звук: кто-то старался вставить ключ или отмычку в замок входной двери. Берта остановилась в испуге, бледная как смерть.

— Сюда хотят войти… — прошептала она дрожащим голосом. — Я погибла.

Шум продолжался. Наконец Берте показалось, что дверь отворяется. Близость опасности вернула ей если не мужество, то присутствие духа. Она бросилась в комнату, которую только что осмотрела, погасила свечу и, затворив дверь, спряталась за зеленым занавесом вешалки.

Между тем входная дверь тихо отворилась и снова затворилась, потом послышались чьи-то осторожные шаги.

«Кто это может быть? — спрашивала себя девушка. — Это не Рене Мулен: он теперь в тюрьме, да он и не стал бы так прокрадываться. Это, должно быть, воры… Боже мой! Я вся дрожу!»

В соседней комнате послышался чей-то глухой голос:

— Есть у вас фонарь?

— Я всегда беру его с собой, когда приходится работать ночью…

— Так откройте его и посветите.

Комната тотчас же осветилась, и Берта из своего убежища увидела сквозь стеклянную дверь двух человек, один из которых стоял к ней спиной, а другой пытливо оглядывался.

Это был герцог де Латур-Водье.

— Ну, — сказал он, — теперь поищем письменный стол.

— Письменный стол! — прошептала Берта. — Это, значит, воры, или, может быть, они хотят завладеть письмом, за которым я пришла сюда!

Она поспешно опустила занавес и затаила дыхание.

Тефер отворил дверь в комнату, где она скрывалась.

— Нет, это не здесь, — сказал полицейский, — посмотрим с другой стороны, — и направился к другой двери.

Берта, уверенная теперь, что ее не обнаружат, вышла из-за занавеса и стала наблюдать через стеклянную дверь. Она видела письменный стол, стоявший у противоположной стены, и могла слышать весь разговор герцога с его спутником.

— Вот стол, — сказал полицейский, — тут все должно быть.

— Я сомневаюсь… Смотрите, ключ оставлен в замке.

— Ба! Простая рассеянность!… Забывают же чуть не каждый день в фиакрах пачки банковских билетов… Ну, да мы сейчас увидим.

Сенатор отворил один из ящиков, и Берта увидела, как внутри блеснули столбики золотых монет.

«Они ищут деньги, — подумала она. — Да, это воры. Если бы они меня заметили, я погибла бы. Они убили бы меня, конечно».

В эту минуту она могла бы бежать, но любопытство было сильнее страха, и глаза ее не могли оторваться от двух негодяев.

К величайшему ее изумлению, они даже не взглянули на деньги.

Герцог открывал по очереди ящики и осматривал их содержимое, но без всякого результата. Наконец он открыл правый верхний ящик, и тут на лице его отразилась радость: ему бросилась в глаза надпись на большом пакете «Правосудие!».

Это слово, вырезанное на могиле Монпарнасского кладбища, говорило ясно, что в его руках был наконец предмет его поисков.

— Вот это, должно быть! — прошептал взволнованным голосом герцог де Латур-Водье, ломая печать пакета.

Он вынул клочок бумаги, сильно измятый, и, поднеся его к фонарю, прочел следующее:

«Дорогой Жорж!

Вы, без сомнения, будете очень удивлены и, может быть, не особенно довольны, узнав через двадцать лет, что я еще жива, несмотря на то, что вы меня бросили.

Я скоро буду в Париже и думаю увидеться с вами.

Забыли вы договор, который нас связывает? Я этого не думаю, но все возможно. Если у вас случайно такая плохая память, то мне достаточно несколько слов, чтобы напомнить вам прошлое: «Площадь Согласия, мост Нельи, ночь 24 сентября 1837 года».

Не правда ли, мне не надо вызывать подобные воспоминания, и я уверена, что Клодия, ваша бывшая любовница, всегда будет принята вами, как старый друг…»

— Она! Клодия! — сказал почти вслух сенатор с ужасом. — Она в Париже и грозит… И у этого человека была такая бумага… он знал ее цену или, по крайней мере, угадывал! Если бы случай не помог мне, я был бы скомпрометирован! Я погиб бы! Благодарю вас, — прибавил он, обращаясь к Теферу. — Я никогда не забуду, какую услугу вы мне оказали сегодня вечером.

— Я благословляю судьбу, позволившую мне быть полезным моему покровителю, — ответил Тефер. — Но позвольте мне иметь смелость заметить вам, что время не терпит, а также напомнить о той бумаге, которая, будучи найдена завтра в комнате Рене Мулена, подведет его неминуемо под осуждение.

— Вот она, — сказал герцог, вынимая из своего бумажника лист бумаги, сложенный вчетверо, и вкладывая его в распечатанный им пакет.

Берта видела и слышала все подробности странной сцены.

— Не будет ли неблагоразумно сохранить это? — заметил Тефер, указывая на письмо.

— Конечно… Я его сейчас уничтожу.

Герцог открыл фонарь и поджег письмо.

Видя уничтожение бумаги, таинственная важность которой принимала в ее глазах почти фантастические размеры, Берта готова была лишиться чувств.

Странное, необъяснимое зрелище представилось внезапно ее глазам и вернуло ей исчезающие силы.

Входная дверь, которая была только притворена, но не заперта на ключ, вдруг открылась. На пороге показалась женщина в белом пеньюаре, бледная, с распущенными волосами и дико блуждающими глазами. Незнакомка прошла первую комнату и вошла в спальню, где были два негодяя.

При виде этого явления Жорж де Латур-Водье испустил крик ужаса.

В это время пламя горящей бумаги начало жечь ему пальцы. Не думая больше о письме, он выпустил его из рук, и письмо, упав на пол, погасло, сгорев лишь до половины.

Тефер смотрел на эту сцену с беспокойным видом человека, не понимающего, что происходит.

«Откуда могла взяться эта женщина? — спрашивал он себя. — Это удивительно, как она похожа на помешанную!»

Это и была помешанная! Это была Эстер Дерие, вдова Сигизмунда, пэра Франции, герцога де Латур-Водье!

— Убийца! — крикнула она, подходя к Жоржу.

Тот, бледный от ужаса, отшатнулся и схватил за руку Тефера.

— Пойдемте! Пойдемте скорее! — бормотал он, увлекая его. — Это она! Я ее узнаю!… Нам здесь нечего больше делать… Идемте!

Между тем безумная повторяла с возрастающим волнением:

— Брюнуа!… Да, это он… Это убийца в Брюнуа! Убийца!

Сенатор, а за ним и Тефер поспешно выбежали из комнаты и бросились на лестницу, забыв даже фонарь на столе.

Несколько секунд Эстер простояла неподвижно, как бы окаменев, потом нагнулась и, подобрав с полу остатки письма, машинально скрутила его между пальцами и спрятала на груди, как ребенок, прячущий любимую игрушку.

Потом она снова запела чуть слышным голосом:

— и тихими шагами вышла…

Воцарилась мертвая тишина.

«Не сплю ли я? Неужели все это наяву? — думала Берта, точно героиня Тампльского бульвара в цветущий век мелодрамы. — Боже мой! Почему я — бедный ребенок, слабый, робкий и бессильный? Эти люди обокрали Рене Мулена, и я не могла помешать преступлению. А моя мать? Какой страшный удар ее ожидает!»

Берта оставила свое убежище и вошла в спальню Рене. Письменный стол бы по-прежнему открыт, и комнату освещал забытый Тефером фонарь.

«Если я не могла спасти драгоценную бумагу, — подумала девушка, — я спасу, по крайней мере, деньги Рене и уничтожу лживое обвинение, которое хотят на него возвести».

Она собрала из ящиков все деньги, ценные бумаги и распечатанный пакет, в который герцог положил принесенную им бумагу.

Собираясь уходить, она хотела было погасить свечу, но тотчас же раздумала: ей пришло в голову, что пришельцы могут смотреть с улицы в окно квартиры и исчезновение света возбудит их подозрения.

Она вышла из квартиры, заперла за собой дверь, повернув дважды ключ. Осторожно спустившись по лестнице, она проскользнула на улицу, никем не замеченная.

Гроза заметно утихала. Гром гремел глуше, молнии были уже не так ярки, но дождь лил по-прежнему.

Берта кинула вокруг беспокойный взгляд: Королевская площадь была совершенно пустынна, только виднелся недалеко темный силуэт фиакра номер 13.

Берта направилась к нему.

Пьер Лорио ходил под аркой взад и вперед и ворчал, поглядывая на своих мокрых лошадей, печально понуривших головы.

— Наконец-то! — воскликнул он, увидев Берту. — Я уже думал, что вы совсем не вернетесь и я останусь с носом. Странные часы там, где вы были. Вам, верно, время не казалось долгим. А бедные Тромпетта и Риголетта промокли до костей. Просто жаль смотреть на них. Нехорошо забывать о времени в такую погоду!

— Меня задержали дольше, чем я думала, — ответила в смущении Берта, — но будьте уверены, что вы от этого ничего не потеряете.

— О! — возразил Пьер Лорио. — Я не о себе говорю, а о моих бедных лошадках. К счастью, еще дождь-то теплый. Садитесь же, постараемся наверстать потерянное время. Куда прикажете везти вас?

— Улица Нотр-Дам-де-Шан.

— Вот это хорошо. Я живу очень близко оттуда. Тромпетта и Риголетта получат двойную порцию овса, их вытрут соломенной фланелью, и завтра они будут свежи, как розы. А номер который?

— Я скажу, где остановиться.

— Ладно!

Фиакр покатился.

Сенатор и Тефер выбежали из дома, точно за ними кто-нибудь гнался. Герцог шел с такой быстротой, что его спутник, хотя и был гораздо моложе, едва мог за ним поспевать.

Они скоро дошли до квартиры инспектора, и там герцог сменил насквозь промокший костюм на свое прежнее платье. Он был мрачен и не говорил ни слова.

Тефер, переодеваясь, украдкой наблюдал за ним.

— Позволите вы задать один вопрос, господин герцог?

— Конечно!

— Относительно этой женщины… Этой безумной…

Сенатор вздрогнул.

— Ну, что же? — прошептал он.

— Господин герцог ее знает?

— Да, я ее знаю. Она действительно безумна, и ее появление немного взволновало меня. Я считал ее давно умершей.

— Я должен был следовать за господином герцогом, — продолжал Тефер, — но наш поспешный уход был, несомненно, ошибкой.

— Почему же?

— Мы должны были запереть дверь и заставить выйти эту женщину.

— Да, это правда.

— Я боюсь, что она узнала господина герцога.

— Невозможно, ведь она безумна. Да и разве вы не слышали, что она называла меня убийцей? Это ясно доказывает, что она не понимала, что говорила.

Тефер промолчал.

— Что же могла сделать несчастная после нашего ухода? — продолжал сенатор.

— Возможно, что она осталась в квартире Рене Мулена.

— Для нас это не имеет значения, да и наконец мы скоро все узнаем, так как завтра там будет обыск. Ну, хватит об этом говорить! В черновике письма, которое я там сжег, я прочел, что особа, о которой я вам не раз уже говорил, Клодия Варни, рассчитывает скоро приехать в Париж. Я хотел бы узнать как можно раньше о ее прибытии.

— Я буду наблюдать за всеми большими отелями, где останавливаются богатые иностранцы. Эта дама, не имея дома в Париже, неминуемо должна будет прожить какое-то время в отеле.

— Хорошо.

— А что касается вдовы и ее дочери?…

— Их можно теперь оставить в покое! Тефер, я доволен вашим усердием. Сегодня вы оказали мне важную услугу. Возьмите это… это только задаток.

И Жорж де Латур-Водье положил в руку инспектора бумажник, в котором было пять билетов по тысяче франков.

Тефер рассыпался в выражениях благодарности.

— Однако я очень устал, — сказал сенатор. — Достаньте мне фиакр…

— Господину герцогу придется вооружиться терпением. При такой погоде фиакры очень редки на улицах.

— Постарайтесь найти. Я подожду.

В это время Пьер Лорио, спеша скорее вернуться домой, гнал своих лошадей крупной рысью.

Тромпетта и Риголетта бежали, как кровные рысаки.

При повороте на улицу Нотр-Дам-де-Шан, почти против дома 15, Берта постучала в стекло.

Фиакр остановился.

— Вот, — сказала она, отдавая деньги Пьеру Лорио, — благодарю вас!

Дядя доктора Этьена приподнял свою кожаную шляпу.

— Это я должен вас благодарить! Три франка на чай! Славно! Надеюсь еще не раз возить вас, когда вам захочется съездить к вашему молодчику…

Берта его не слушала. Она подбежала уже к своему дому и проскользнула в приотворенную дверь.

Пьер Лорио повернул лошадей и пустился рысью домой.

— Славная девочка! — бормотал он себе под нос. — Может быть, любит гулять чаще, чем следует. Но что же вы хотите? Годы уж такие! Все мы были молоды!

ГЛАВА 18

Госпожа Леруа ждала дочь с мучительным страхом и нетерпением.

Отсутствие Берты продолжалось дольше, чем можно было предполагать, и бедная мать напрасно старалась объяснить это промедление. Самые мрачные предположения приходили ей в голову.

Она представляла себе Берту жертвой какого-нибудь несчастного случая или что она попала в западню, подстроенную полицией, наблюдавшей за домом Рене Мулена.

Может быть, агенты арестовали ее, лишь только она вошла в квартиру механика…

Все это казалось возможным, и бедная женщина в отчаянии горько упрекала себя, что пожертвовала дочерью ради слепого желания смыть позор с памяти мученика.

Буря, бушевавшая над городом, еще усиливала ее страх.

Время от времени она собирала последние силы, чтобы дотащиться до окна, и, открыв его, смотрела на улицу, ожидая, не покажется ли дочь.

Ее бедное больное сердце билось, точно хотело выскочить из груди. Припадки удушья следовали один за другим. Несколько раз ей казалось, что она умрет, не увидев дочери.

— Боже мой! — шептала она, ломая руки. — Дай мне дожить до ее возвращения! Дай мне еще раз обнять ее!

Моральные муки в соединении с физической болью привели наконец к неизбежному кризису.

«Ну, все кончено!… — сказала себе Анжела. — Бог осудил меня… Берта, вернувшись, не найдет меня живой».

И она лишилась чувств.

Когда она очнулась наконец после долгого обморока, она все еще была одна.

Первый взгляд был на часы: они показывали одиннадцать.

«Надеяться дольше было бы безумием… — подумала умирающая. — С Бертой случилось несчастье».

В это время через открытое окно донесся стук быстро приближавшегося экипажа; немного не доезжая до номера 15, экипаж остановился.

Госпожа Леруа нашла в себе силы встать и подойти к окну. Она увидела красные фонари фиакра, но темнота и расстояние не позволяли ей разглядеть, кто вышел из него.

Когда фиакр повернул назад, Анжела заперла окно и, подойдя к дверям, стала прислушиваться.

Скоро по лестнице послышались быстрые и легкие шаги.

Бедная женщина едва дышала.

Шаги остановились на площадке. Дверь быстро распахнулась, и Берта вбежала бледная как смерть.

Анжела вскрикнула, и дочь упала ей на грудь.

— Берта, милая моя, — шептала мать, — отчего эти слезы?… Отчего ты так бледна?… Что случилось?… Тебе грозила опасность?… Говори же!…

Берта задыхалась от волнения. Она хотела было заговорить, но не могла произнести ни слова, только губы ее беззвучно шевелились.

— Дорогая моя, говори же! Умоляю тебя! Твое молчание меня пугает. Что с тобой случилось? Ты ведь была на Королевской площади?

Девушка кивнула головой.

— Ты входила в квартиру Рене Мулена?

— Да…

— Ты нашла письменный стол?

— Да.

— А пакет, за которым ты ходила?

— У меня его нет.

Госпожа Леруа едва не лишилась чувств.

— У тебя его нет? — повторила она.

— Он не существует больше!

— Что же с ним стало?

— Его сожгли.

— Кто тебе это сказал?

— Я видела сама…

Вдова казненного зарыдала, ломая руки.

— Он не существует, — прошептала она в отчаянии. — Боже мой! Это последний удар!

Берта вернулась домой подавленная, разбитая драмой, которой она была невидимым свидетелем. Но при виде горя и отчаяния матери она забыла о себе.

— Милая мама, — сказала она, обнимая Анжелу, — ради Бога, не падай духом. Будь мужественна и сильна, я умоляю тебя на коленях!

— Я постараюсь, но я хочу все знать. Что произошло на Королевской площади?

— Ужасные вещи!…

— Я должна все знать!… Не скрывай ничего!

— Слушай же…

И Берта дрожащим голосом рассказала малейшие подробности событий, произошедших в квартире Рене Мулена.

Мадам Леруа с трепетом слушала ее. Все ее внимание было сосредоточено на рассказе дочери.

— И эта женщина… Эта безумная… Ушла, унеся остатки обгорелой бумаги? — спросила она, когда Берта закончила.

— Да.

— И ты не попыталась отнять у нее или хотя бы пойти за нею?

Берта покачала головой.

— Я была слишком поражена…

— Взяли эти люди деньги Мулена?

— Нет, это не простые воры… Они даже не взглянули на деньги. Я все принесла… Я взяла также бумагу, положенную одним из злодеев в конверт, распечатанный им… Бумагу, которая, по их словам, должна была погубить Рене.

Говоря это, Берта вынимала из кармана золото и банковские билеты и наконец подала матери синий конверт с надписью «Правосудие!».

Анжела вынула из конверта листок, на котором измененным почерком было написано:

«Увидеться со всеми предводителями.

Сообщить им о скором приезде в Париж избавителя.

Меры так хорошо приняты, что ничто не спасет тирана от гибели.

Первое покушение произойдет в оперный день.

Все будут уведомлены накануне и должны быть готовы действовать.

Пароль — Рим и Лондон».

— А! Негодяи! — сказала Анжела, закончив чтение. — Они погубили бы Рене. Эта бумага превратила бы его для всех в сообщника заговорщиков! Но кто же враги нашего друга?

— Не знаю, я слышала только одно имя — «Ледюк»… но лица их остались у меня в памяти. Если я их когда-нибудь встречу, хотя бы через десять или двадцать лет, — их узнаю.

— К какому классу общества принадлежат они по на ружности?

— Один казался богатым буржуа, другой был в платье рабочего… но, может быть, они переодеты… Когда последний прочел письмо, он сказал: «Эта женщина в Париже и грозит мне! У этого человека была эта бумага, которой он конечно, знал цену!… Если бы не случай, я бы погиб!»

— Он сказал это! — воскликнула вдова странным тоном.

— Да, мама, если и не такие именно слова, но смысл тот же… Я хорошо помню.

— Рене был прав! — продолжала мадам Леруа. — Он не зря дорожил этим письмом. Он знал, что, доставив его, сделал бы нам бесценный подарок. Это письмо привязывало меня к жизни, пробуждая надежды. Это письмо изменяло твою будущность! А теперь — ничего! Все уничтожено… Да, мы осуждены! Мы прокляты!

— Зачем отчаиваться, мама? Конечно, Рене Мулен знает наизусть содержание этого письма и передаст тебе, когда будет на свободе.

— Я умру прежде, чем его освободят! — печально прошептала Анжела.

— Мама! Не говори этого!… Разве ты хочешь отнять у меня мужество, которое теперь мне так нужно? Да и к чему отчаяние? Ты хорошо знаешь, что я люблю тебя, и не одна я… нас трое… Рене Мулен… и другой еще…

— Другой?

— Да, наш брат, который не мог спасти бедного Абеля, но который вылечит тебя, он это обещал мне.

— Доктор Этьен?

— Да, он любит нас, как будто он твой сын, и я уверена, что думает скоро назвать тебя своей матерью.

— Матерью? — сказала, вздрогнув, Анжела.

— Да… — ответила Берта, краснея до корней волос. — Но что с тобой? Что тебя смущает? Разве доктор не был бы тебе лучшим сыном? С ним мы были бы счастливы.

— Ах! — прошептала Анжела. — Я боюсь понять…

— Чего?

— Этьен Лорио сказал, что он тебя любит?

— Он не сказал мне прямо, но дал понять.

— И ты… ты его любишь?

Берта молча потупила глаза и еще больше покраснела.

— Ты его любишь? — повторила больная.

— Да… Я люблю его…

— О! Несчастная! Несчастная! — закричала Анжела разбитым голосом, поднимая над головой дрожащие руки. — Неужели я еще мало страдала? Недоставало этого последнего удара!

— Что ты говоришь, мама? Как может огорчать тебя моя любовь к Этьену Лорио? Как я могу быть от этого несчастна? Неужели мы не были бы счастливы, если бы я была женой этого честного человека, золотого сердца?

— Напрасная иллюзия! — прошептала больная. — Невозможные мечты, которые надо позабыть!

— Но почему же? Объяснись!… Ты меня пугаешь!

— Увы! Я ничего не могу объяснить тебе, дитя мое. Знай только, что счастье, о котором ты мечтаешь, не для тебя… Бедная моя крошка, ты обречена на страдания. Один человек мог изменить твою участь, и он в тюрьме… Он, может быть, будет осужден… Это письмо, которое Рене скрывал в своей квартире, могло помочь тебе… И оно уничтожено. Ты видишь, что все против нас. Склони голову. Покорись! Заставь молчать свое сердце! Заглуши голос молодости! Не думай о докторе Этьене: ты не можешь быть его женой!

Берта, пораженная ужасом, напрасно старалась угадать смысл этих слов, полных тревожной тайны.

— Я не могу быть женой доктора Этьена? — повторила она. — Почему? О! Дорогая мама, ты не можешь так говорить, не объяснив мне причины. Это было бы слишком жестоко…

— Не спрашивай, умоляю тебя! Я не могу отвечать.

— Ты не можешь сказать, что может помешать честному человеку дать мне свое имя?

— Это невозможно!…

— Как! Я недостойна Этьена и не имею права знать, почему? Но это чудовищно! Что же я такое сделала? Я хочу знать, слышишь ты!… Разве есть в моей жизни какое-нибудь не известное мне пятно? Разве хотя бы тень подозрения падала когда-нибудь на мою честь? Разве я не была покорной дочерью? Любящей сестрой? Разве я не носила с честью имени моего отца?

Анжела слушала, опустив голову. Каждое слово дочери падало каплей растопленного свинца на ее растерзанное сердце.

Услышав, что Берта говорит об отце, она не смогла сдержаться и потеряла всякое самообладание, всякое благоразумие. У нее вырвалась фраза, за которую минуту! спустя она готова была отдать всю свою кровь.

— Бедное дитя! Имя, которое ты носишь, не имя твоего: отца!

У нее начался внезапный приступ удушья, и она упала в кресло.

— Что ты сказала? — вскричала Берта, бросаясь перед ней на колени и хватая ее за руки.

— Истину!

— Я не ношу имени своего отца?

Анжела отрицательно покачала головой.

— Милая мама, я не могу сомневаться в тебе… Как ни темны и непонятны твои слова, они не скрывают ведь ничего позорного?… Но я имею право, и это даже долг мой, просить объяснения… Ты сказала слишком много, чтобы было возможно теперь остановиться… Я хочу понять эту мрачную загадку!

Грудь Анжелы судорожно вздрагивала, точно в предсмертной агонии.

Несчастная женщина высвободила свои руки и охватила ими пылающую голову, в которой теснились смутные мысли.

— Ах! Моя тайна от меня ускользает! — прошептала она. — Абель! Абель! Прости меня! У меня нет больше силы лгать. Я не могу молчать. Я не имею права…

Она зарыдала, ломая руки,

— Вот эта страшная тайна… вот она… Слушай, дочь моя, и мужайся… Имя Монетье не имя твоего отца… Твой отец умер не в своей постели.

Берта ничего еще не знала и не угадывала, но она предчувствовала что-то ужасное и побледнела как смерть.

— Умер не в своей постели? — повторила она глухим голосом. — Где же?

— На эшафоте.

Молодая девушка вскрикнула. Широко раскрыв глаза, она глядела на мать с выражением, близким к безумию.

— На эшафоте!… На эшафоте? — прошептала она спустя минуту. — Какое же преступление он совершил?

Анжела вскочила, как наэлектризованная.

— Преступление!… Он!… Твой отец… — закричала она. — Он лучший и благороднейший из людей! А! Ты не можешь этого и думать! Он умер невиновным, дочь моя, слышишь ты?

— Невиновным… — повторила Берта почти бессознательно.

— И, однако, его обвинили!… В одно мрачное утро голова мученика скатилась в окровавленную корзину… Обезумев от горя, желая увидеть его в последний раз, я свела туда вас обоих, тебя и Абеля, чтобы зажечь в вас жажду мести, которая жгла меня. На другой день я раскаивалась уже в этом поступке… Ты была тогда слишком мала, чтобы понять и запомнить; Абель и я, мы хотели заставить тебя забыть… и нам удалось… Теперь ты все знаешь… Молись за праведника, который был твоим отцом!

Берта рыдала.

— Как его звали?

— Поль Леруа… Это было его имя… Это наше имя. Молись, дитя мое!… Молись за мученика!… Теперь, — продолжала Анжела после короткого молчания, — я передам тебе тайну, которую должна была бы унести в могилу…

И несчастная мать рассказала все.

— Но ведь были же настоящие преступники, — сказала она в заключение, — но я и Абель напрасно искали их многие годы… На одну минуту во мне зародилась надежда… Неизвестный или, вернее, забытый друг добыл указания, которые мы тщетно искали двадцать лет; случайно попало в руки Рене Мулена письмо, в котором были названы сообщники убийства в Брюнуа. За этим письмом ты и ходила на Королевскую площадь.

— Ах! — воскликнула Берта. — Теперь я все понимаю!

— К несчастью, один из злодеев узнал о письме… Оно уничтожено, и негодяй найдет средство погубить завтра Рене, как погубил твоего отца двадцать лет назад. Ты понимаешь теперь мое горе, мое отчаяние, когда я вижу, что все рушится, что все погибло без возврата… когда исчезает последняя надежда смыть позор с имени мученика!

Лоб девушки нахмурился, и глаза ее сверкнули стальным блеском.

— Исчезла последняя надежда! Что ты говоришь? Но ведь я видела их и клянусь, я везде и всегда их узнаю! А письмо Рене, конечно, знает наизусть. Скоро он будет освобожден и даст нам оружие для борьбы.

— Берта, что ты говоришь?

— Я хочу отомстить за отца!

— Бедное дитя, что можешь ты сделать одна?

— Ничего, может быть… Но с помощью Рене Мулена я могу многое… Я подожду: он будет руководить мной.

— Ты права, моя дорогая! Давно желанный час, может быть, наконец наступит. Мы пойдем молить об этом Бога на могиле твоего отца.

— На могиле отца? — повторила Берта. — Так она существует?

— Да.

— Где?

— На Монпарнасском кладбище, недалеко от могилы Абеля.

— Какое же имя вырезано на ней?

— Никакого… Одно только слово «Правосудие!».

— Как на пакете, в котором было уничтоженное письмо?

— Да, и по той же причине.

— Ты покажешь мне эту могилу?

— Да… А если я умру, Рене Мулен проводит тебя туда вместо меня.

Берта схватила руку Анжелы и стала покрывать ее поцелуями.

— Милая мама! — прошептала она. — Умоляю тебя, не говори этого!… Зачем ты все говоришь о смерти?

— Потому что я очень больна… Я слишком долго и слишком сильно страдала… У меня нет больше сил жить.

— Мы тебя спасем!

Мадам Леруа печально покачала головой:

— Прости меня, если я тебя огорчаю. Я с радостью отдала бы жизнь, если бы этим могла избавить тебя от горя… Я страдаю не меньше тебя, видя твои страдания, но они неизбежны. Ты должна закрыть сердце для любви, пока тебе нельзя носить гордо твоего настоящего имени… Чтобы стать женой доктора Этьена, тебе надо будет сказать ему, кто мы, открыть страшную тайну. Хочешь этого?

— Никогда! Он мог бы подумать, что мой отец виновен, а я не перенесла бы сомнения… Пусть лучше он ничего не знает.

— Так ты меня прощаешь?

— Мне нечего прощать, я могу только любить тебя, моя дорогая!

— Обними же меня тогда!

— От всего сердца! От всей души!

Анжела хотела было протянуть руки, чтобы обнять дочь, но силы ей изменили. Ее голова откинулась назад, сердце стало биться медленнее, и во второй раз в течение нескольких часов она лишилась чувств.

В этом тяжелом положении к Берте вернулись мужество и энергия, составлявшие основу ее характера.

Она стала хлопотать около матери, употребляя всевозможные усилия, чтобы привести ее в чувство, и мало-помалу та открыла глаза.

Берта раздела ее, уложила в постель и дала питье, прописанное утром Этьеном.

Лекарство не замедлило подействовать, и скоро сон сомкнул глаза больной.

«Да, я мечтала о невозможном! — думала Берта, глядя на спящую мать. — Мои иллюзии рассеялись… Любовь и мирная семейная жизнь не для меня… Мой отец был казнен за преступление, им не совершенное, а настоящие преступники торжествуют в своей безнаказанности! В моей жизни теперь должна быть только одна цель — месть за отца и восстановление его чести!»

Девушка подошла к столу, на котором лежали принесенные ею деньги Рене и обвинительная записка.

«Каждое слово здесь — низкая ложь! — думала Берта, перечитывая записку. — Это, несомненно, дело одного из преступников, который старается отвратить от себя подозрения, жертвуя невиновным, как пожертвовал моим отцом. Я его видела. Это тот, которого другой называл Ледюком. А сожженное письмо, должно быть, от его сообщницы. Я буду беречь эту бумагу… может быть, она мне и пригодится когда-нибудь…»

Берта собрала деньги и спрятала их под замок вместе с запиской, которую опять вложила в синий конверт с печатью.

Было уже поздно, и она стала раздеваться, собираясь лечь спать: убрала свою шляпку и стала складывать шаль и вдруг вспомнила, что эта шаль была застегнута брошкой.

«Где же брошка? — подумала она. — Я ее не вижу. Не упала ли она на пол?»

Но все поиски были тщетны: брошка не находилась.

«Верно, я потеряла ее дорогой! — решила Берта. — Как огорчится мама, когда узнает… Это был единственный портрет Абеля. Ах! Какой несчастный вечер!»

ГЛАВА 19

Вернемся на минуту назад в дом на Королевской площади и посмотрим, что сделала Эстер с бумагой, поднятой ею в квартире Рене Мулена.

Появление безумной объясняется очень просто. Увидев на площади сенатора, освещенного яркой молнией, она узнала лицо, которое навсегда врезалось в ее память, лицо злодея, которого она называла «убийцей в Брюнуа».

Инстинкт говорил ей, что этот человек был единственной причиной всех ее несчастий, и она не ошибалась.

Убедившись, что он вошел в дом, бедная женщина решила подстеречь его и направилась в переднюю.

Всюду было темно, так как осторожная Мариэтта погасила свечи. Безумная медленно, ощупью, добралась до выходной двери, которую камеристка, спеша на свидание, забыла запереть на ключ.

Эстер тихо вышла на площадку лестницы — тут было светло. Услышав наверху шаги, она стала подниматься, но у нее не было цели. Минутный проблеск сознания уже погас в ее мозгу.

Она не помнила, зачем вышла из квартиры своей старой подруги и зачем поднимается наверх.

Поднявшись на четвертый этаж, она остановилась… Тут кончалась лестница, иначе она шла бы дальше…

Луч света, проникавший сквозь щель приотворенной двери, привлек ее внимание, и, любопытная, как ребенок, она подошла и, приложив ухо, стала прислушиваться.

Не слыша ничего, она, вероятно, вернулась бы домой, но вдруг дверь от нечаянного толчка отворилась, безумная переступила через порог и увидела герцога и Тефера.

При виде сенатора она опять, казалось, что-то припомнила, и произнесенные ею страшные слова напомнили бывшему любовнику Клодии Варни драму на вилле в Брюнуа и привели его в ужас.

После бегства герцога и агента Эстер вышла из квартиры Рене и вернулась домой, не помня и не сознавая, что видела и делала. Она уселась в кресло и, закрыв глаза, стала напевать неизменные арии, не замечая времени.

Наконец вернулась Мариэтта, вне себя от радости, так как она помирилась со своим пожарным; тот снова обещал на ней жениться и поклялся, что она будет счастливейшей из жен.

Полная благосклонности ко всему миру вообще, а к помешанной в частности, камеристка зажгла свечи и приготовила ей ужин.

Когда госпожа Амадис вернулась из оперы, она нашла все в порядке.

Никто и не подозревал, какая странная сцена разыгралась в доме в этот вечер.

Раздеваясь, Эстер нашла в складках своего корсажа обгорелую бумагу. Она с удивлением оглядела ее и машинально сунула в попавшуюся под руку маленькую серебряную шкатулку.

На другой день, около восьми часов, перед тюрьмой Сент-Пелажи остановился четырехместный фиакр. В нем сидели Тефер и двое подчиненных ему агентов.

Инспектор вылез из экипажа и пошел в тюрьму, а один из его спутников уселся рядом с кучером.

Тефера здесь хорошо знали.

Он направился прямо в канцелярию и показал приказ о выдаче Рене Мулена.

Через несколько минут дверь, ведущая внутрь тюрьмы, отворилась и показался механик в сопровождении сторожей.

 

Часть вторая

СИРОТА

ГЛАВА 1

С первого взгляда Рене узнал полицейского, арестовавшего его на Монпарнасском кладбище.

Он нахмурился, и лицо его приняло презрительное выражение.

— А! — сказал он. — Вам же поручено везти меня на обыск…

— Да, мне, — ответил Тефер с насмешливой улыбкой. — Я сам это просил. Мне хочется видеть, будете ли вы и на обыске так же горды, как во время ареста. Давайте руки!

— Зачем?

— Затем, чтобы надеть на них эти браслеты.

И Тефер вынул из кармана наручники.

Рене вздрогнул и побледнел.

— Как? Меня… меня везти в наручниках, как вора?

— Так всегда делается.

— Но это низость! Я протестую!

— Протестуйте сколько угодно. Но не вздумайте противиться; вы ничего не выиграете. Сила на стороне закона!

Рене понял, что всякое сопротивление бесполезно и только ухудшило бы его положение.

Он печально, со вздохом, опустил голову и протянул руки.

Яркий румянец выступил на его щеках.

Тефер надел наручники и, выведя Рене из тюрьмы, усадил его в фиакр. Тот прижался в угол и за все время переезда не проронил ни слова.

Когда они приехали на Королевскую площадь, начальник сыскной полиции уже ждал их, расспрашивая привратницу.

Мадам Бижю и не снилось, что Рене мог быть арестован, хотя она и заметила его исчезновение. Поэтому она была невероятно испугана, когда начальник сыскной полиции призвал ее во имя закона отвечать без утайки на все вопросы.

Однако ее смущение мало-помалу прошло, и язык развязался. Но то, что она знала про своею жильца, никоим образом не могло повредить ему. В заключение она заметила, что Рене Мулен всегда казался ей добрым малым и она не может примириться с мыслью, что он вор.

— Да он не вор, — возразил начальник сыскной полиции.

— Господи!… Так неужели он убил кого-нибудь?

— И в этом его не обвиняют…

— Так зачем же его держать в тюрьме, если он не вор и не убийца?

— А затем, что он заговорщик и замышляет что-то против правительства.

Это объяснение сильно подняло Рене в глазах привратницы.

Он думал свергнуть правительство, и его арестовали! Стало быть, его боялись!… Стало быть, он очень важная особа!…

Мадам Бижю готова была гордиться честью, которую оказал ее дому Рене, поселившись в нем.

Наконец явился Тефер, и за ним агенты ввели механика.

Мадам Бижю со слезами на глазах протянула Рене руку.

— Ах!… Бедный господин Рене! — воскликнула она. — Вот неожиданность-то! Кто бы мог подумать, что вы залезли по шею в политику!

Механик пожал ей руку и отвечал, смеясь:

— Не верьте этому… Я жертва дурной шутки. Но она скоро разъяснится, и эти господа узнают, что я за человек.

Тут мадам Бижю заметила наручники.

— Господи!… — воскликнула она.

— Да, точно у убийцы! — сказал с горечью Рене. — Нельзя ли избавить меня от этого позора? — прибавил он, обращаясь к начальнику сыскной полиции. — Даю вам честное слово, что не буду пытаться убежать.

Тот велел снять наручники. Тефер нехотя повиновался, бросив на Рене злобный взгляд.

— А где слесарь? — спросил у инспектора начальник.

— Зачем? — вмешалась привратница. — Чтобы открыть дверь?

— Да… арестованный уверяет, что он потерял ключ.

— Но ведь их два…

— Другой у меня в столе, — ответил Рене.

По знаку Тефера один из его подчиненных вышел и вскоре вернулся со слесарем.

Все двинулись по лестнице на четвертый этаж.

— Вот здесь, господа, — сказал Рене, указывая на свою дверь.

С помощью отмычки дверь была открыта, и полиция вошла в квартиру.

Войдя, Тефер быстро огляделся. Рене сделал то же самое и очень обрадовался, заметив, что кто-то уже был здесь. Открытые двери в боковые комнаты не оставляли в этом никакого сомнения.

Стало быть, мадам Леруа последовала его совету и накануне вечером взяла деньги и драгоценное письмо.

Лицо механика сияло. Это не укрылось от Тефера, и он невольно задал себе вопрос, что может того так радовать.

— Вы знаете цель обыска? — спросил он. — Вас обвиняют в посредничестве между итальянскими революционными агитаторами в Лондоне и парижскими тайными обществами. Избавьте нас от долгих поисков! Откровенное признание смягчит, быть может, судей.

— Боже мой, — возразил Рене совершенно спокойным тоном, — мне, значит, надо повторить вам то, что я говорил вчера следователю: я — жертва непонятной, но неоспоримой ошибки. Я не занимаюсь политикой и никогда не принадлежал ни к какому тайному обществу ни во Франции, ни за границей… Я уехал из Парижа восемнадцать лет назад, и у меня нет здесь даже знакомых. Я вовсе не желаю изменять форму правления и не имею никакого основания питать вражду к императору, который не причинил мне никакого зла и даже не подозревает о моем существовании. Вы мне не верите и думаете найти здесь доказательства моей вины. Что ж, ищите… Заранее предупреждаю, что вы ничего не найдете.

— Где ваши бумаги? — спросил начальник полиции.

— Все, какие есть, лежат в письменном столе в спальне.

— Где эта комната?

— Направо…

— Идите…

«Сейчас нам придется изменить тон! — сказал себе Тефер, думая о записке, вложенной герцогом в синий пакет. — Увидим, что будет тогда с этой невозмутимой уверенностью!»

На столе стоял забытый Тефером фонарь. Восковая свеча сгорела до конца.

Торжествующая улыбка мелькнула на губах механика.

Этот не принадлежавший ему фонарь был неоспоримым доказательством прихода мадам Леруа.

Тефер слегка побледнел, и капли пота выступили у него на лбу.

Он не заметил в открытом ящике золота и банковских билетов, бывших там вчера.

Он подумал о помешанной.

Если она взяла эти деньги, она могла также взять и пакет с надписью «Правосудие!».

— Вы так и оставили стол открытым? — спросил начальник полиции.

— Да.

Тефер взглянул на него с недоверием.

«К чему эта ложь? — подумал он. — Он должен помнить, что стол был заперт. Да и фонарь не его, и это должно было бы смутить, а он, кажется, находит все это естественным! Что это значит?»

Между тем начальник полиции внимательно просматривал бумаги.

Рене смотрел на него с улыбкой и по временам бросал на Тефера насмешливые взгляды.

Поведение механика начинало смущать инспектора, который решительно не мог понять его.

«Ключ, правда, был в замке, но стол был заперт, — говорил он себе. — Я как теперь вижу деньги, которые лежали в этом ящике. Рене, конечно, заметил, что они исчезли, и, однако, не обращает на это внимания. Подозрительно! Женщина, которая вошла тогда вслед за нами, может быть, только притворялась помешанной. Не была ли она сообщницей Рене? И мы оставили ее одну… Какое безрассудство! А всему виной нелепый испуг герцога!»

Бумаги были просмотрены уже на три четверти, а пакет с обвинительной запиской все не находился.

Наконец все было перерыто, и не нашлось ничего сколько-нибудь подозрительного.

Тефер дрожал от бешенства.

«Нет никакого сомнения, — думал он, — эта безумная была такая же сумасшедшая, как и я… Черт возьми! Однако эти люди хитры! Ну, да все равно: наш молодец еще не на свободе. Мы тоже не дураки и сумеем еще как-нибудь извернуться».

Видя безуспешность поисков, начальник полиции сделал недовольную мину.

— Впрочем, — сказал он спустя минуту, — такие важные бумаги, как те, которые мы ищем, не оставляются на виду. Всякий старается спрятать их как можно дальше, но мы вооружимся терпением и исполним свой долг до конца. Вы по-прежнему отказываетесь говорить? — прибавил он, обращаясь к Рене.

Механик весьма непочтительно пожал плечами.

— Опять повторяю: я не могу говорить, так как мне нечего сказать. Вы хотите, чтобы я признался в том, чего не существует. Эти бумаги единственные, какие только у меня есть.

— Ну, увидим! — вскричал начальник полиции, задетый за живое. — Пусть перероют всю квартиру, чтобы ни одного угла не осталось не осмотренным.

Агенты, и Тефер усерднее всех, принялись за розыски, все перерыли, но, конечно, ничего не нашли. Они поднимали паркет, стучали в стены и потолок, перещупали все платья — напрасно!

Наконец пришлось оставить всякую надежду, и начальник полиции, раздосадованный в высшей степени, велел везти Рене назад в тюрьму, а сам отправился в суд сообщить следователю о плачевных результатах обыска.

Комиссионер не явился в этот день на свое обычное место на улице Нотр-Дам-де-Шан, мнимый брат привратника в это утро отправился в Труа, где какая-то колпачная фабрика несла большие потери из-за его отсутствия.

Доктор Лорио поднялся ранним утром после бессонной ночи. Накануне смущение Берты произвело на него очень тяжелое впечатление.

Предлог, под которым она отказала ему в вечернем визите, показался ему, не без основания, подозрительным. Почему, в самом деле, Берта так спешила отнести работу, которую она могла, без всякого сомнения, отложить на несколько часов?

Что значит эта отсрочка, когда дело шло о здоровье матери?

Вероятно, Этьен ошибался, думая, что Берта его любит, что она рада видеть его…

Напрасно проборовшись всю ночь с сомнениями и мрачными мыслями, племянник Пьера Лорио решил идти пораньше к мадам Монетье, надеясь, что мать или дочь дадут ему правдоподобное объяснение их вчерашнему смущению.

Подходя к дому, где жила мадам Леруа, он увидел фиакр, медленно ехавший вдоль тротуара.

Кучер не сидел на козлах, а шел рядом с лошадьми. Сделав еще несколько шагов, Этьен узнал с удивлением Пьера Лорио и фиакр номер 13.

— Дядя! Вы! — воскликнул доктор, протягивая руку почтенному вознице. — Что вы тут делаете?

— Хожу из дома в дом, и это мне очень не нравится, — отвечал Пьер Лорио.

— Вы ищете кого-нибудь?

— Да.

— Кого же?

— Одну даму.

— Даму, которая вам не заплатила?

— Нет, она заплатила и даже на чай дала…

— Так зачем же вы ее ищете?

— Хочу возвратить ей вещь, которую она оставила вчера вечером в моем фиакре.

— Разве вы не знаете, куда ее привезли?

— Я знаю, что она велела остановиться у номера 15, но это была хитрость. Она там не живет… Она прошла дальше, как мне показалось, в этот дом.

Лорио указал на номер 19.

Этьен вздрогнул.

— Сюда! — вскричал он.

— Да, я в этом уверен… Ну, сейчас мы это узнаем… А ты как поживаешь?

— Хорошо, дядя.

— Ты что-то бледен… Слишком много работаешь.

— Я плохо спал.

— Нет ли у тебя неприятностей?

— Нет, дядя.

— Ну и отлично! А ты зачем на этой улице?

— Я тоже, как и вы, иду в дом 19.

— У тебя там есть пациенты?

— Да, одна бедная женщина, очень опасно больная.

— Которую ты вылечишь?

— Я не смею надеяться… Надо почти чудо, чтобы спасти ее.

— И давно ты уже сюда ходишь?

— Больше трех месяцев.

— Тогда ты, может быть, встречал мою вчерашнюю даму?

— Да ведь вы не уверены, что она живет здесь!

— Если бы я был уверен, я прямо позвонил бы у ее квартиры.

— Где она взяла ваш фиакр?

— На улице Реннь… Это молодая девушка лет девятнадцати-двадцати, хорошенькая, даже красавица!… Блондинка, бледная и в глубоком трауре.

— Молодая красивая девушка, блондинка, бледная и в трауре… — повторил доктор.

— Да.

— И вы встретили ее на улице Реннь?

— Ведь я уже сказал тебе…

— Который был час?

— Половина девятого… Собиралась гроза, да еще какая, ветер точно хотел снести холмы Монмартра. Я думал отвести домой Тромпетту и Риголетту…

— Но поехали с ней… — сказал Этьен.

— Чего же ты хочешь. Дамочка говорила, что ей необходимо идти, что скоро разразится гроза и ей не найти другого фиакра. Я понял, что речь идет о свидании, и не мог отказать, так как ты знаешь, что для влюбленных у меня очень нежное сердце. Ну, мы и поехали.

При этих словах смутное предчувствие закралось в сердце Этьена, хотя он не знал, о ком говорит его Дядя.

— И куда же вы свезли эту даму?

— На другой конец Парижа, на Королевскую площадь. Она остановила меня перед домом 18, но тайком прошла три дома дальше и вошла в номер 24. Какие хитрые эти женщины!

— Долго она там оставалась?

— Ах! Милый мой, не говори об этом! Я уж начинал думать, что она не вернется. Меня это злило, тем более что дождь лил так, как будто бы открыли все краны водопроводов! Для меня лично это ничего не значило, так как я стоял под аркой, но бедные мои лошадки подставляли спины под ливень, и, уверяю тебя, это вовсе не казалось им забавным. Да уж, заставила же нас ждать эта девчонка! Можешь поверить мне на слово, что ей не было скучно.

— Но что же это с тобой? — вскричал Пьер Лорио, прерывая свой рассказ. — Ты еще побледнел… Уж не хочешь ли ты упасть в обморок, как баба?

— Это ничего, не беспокойтесь, дядя. Ваш рассказ меня очень интересует. Ну, так что же, и вы привезли вашу даму сюда?

— То есть она схитрила, как и на Королевской площади, и вышла у номера 15, чтобы войти в 19-й.

— И вы говорите, что она что-то забыла в фиакре? — Да.

— Что же?

— Брошку с портретом какого-то красивого молодого человека. Хочешь посмотреть?

— Да, с удовольствием.

Пьер Лорио вынул из кармана тщательно завернутую в бумагу брошку с портретом Абеля, которую Берта потеряла дорогой.

Этьен едва не вскрикнул, и сердце его болезненно сжалось.

— Теперь сомнение невозможно, — с горечью прошептал он вполголоса, — вчерашнее смущение мне теперь совершенно понятно! Берта спешила на свидание! А я люблю ее всей душой! Я считал ее чистой, как ангел… Она знала, что она для меня все, и обманывала меня! Какая низость!

Молодой человек опустил голову и закрыл лицо руками, чтобы скрыть слезы.

Пьер Лорио слушал племянника, разинув рот, в легко понятном недоумении.

Однако последние слова Этьена были для него лучом света.

— Черт побери! — вскричал он. — Возможно ли это? Девушка, которую ты любил, у которой умер недавно брат и мать опасно больна… наконец, на которой ты хотел жениться, неужели это она?

— Она, дядя, она! — прошептал доктор.

— Ну, это скверно…

— Ужасно!

— Если бы я только подозревал, в чем дело, я не стал бы мочить моих бедных лошадок. Ну, голубчик мой, тебе надо запастись мужеством.

— Его у меня довольно!

— Очень может быть, но только ты это пока скрываешь и очень уж даже усердно. Разве мужчина может так плакать?

Этьен поспешно вытер слезы.

— Дядя, дайте мне этот медальон… Я передам его хозяйке.

— Ах, с удовольствием!… У меня, знаешь, очень пылкий характер, и я не удержался бы и сказал ей все, что думаю… а этого лучше не делать… На, бери… я пойду пока завтракать… Когда ты зайдешь ко мне?

— Скоро…

— Ну, так прощай.

Пьер Лорио взобрался на козлы, пожал руку племяннику, повернул лошадей и поехал.

Этьен несколько минут еще простоял на тротуаре, прежде чем войти в дом.

— И ведь как я любил ее! — прошептал он печально и задумчиво.

Берта, несмотря на волнения и усталость прошлого вечера, поднялась ранним утром и тотчас же пошла в комнату матери. Положение больной показалось ей очень серьезным. У Анжелы был сильный жар, и она дурно провела ночь.

Припадки удушья делались все чаще и упорнее.

Испуганная этими тревожными признаками, Берта с нетерпением ждала прихода доктора.

Наконец, в девять часов послышался звонок в дверь. Она бросилась открывать.

Вошел Этьен бледный, но спокойный, и холодно поклонился.

— Ах, доктор, — сказала она, — если бы вы знали, как я ждала вашего прихода!

— Разве больной стало хуже?

— Да, я боюсь…

С первого взгляда Этьен заметил, что в последние несколько часов болезнь сделала большие успехи.

Он взглянул с упреком на Берту и повторил вчерашний вопрос:

— Что же такое случилось, мадемуазель?

— Ничего, ничего, доктор, — ответила мадам Леруа чуть слышным голосом. — Я испугалась вчера грозы… вот и все.

«Бесполезная ложь! — сказал себе Этьен. — Эта несчастная или сообщница дочери, или та ее обманывает. Она, несомненно, перенесла вчера сильное потрясение. Какая-нибудь мрачная драма разыгралась в этом доме, и то, что я предвидел, случилось… Теперь уже я ничего не могу сделать: бедная женщина погибла, и погибла, без сомнения, по вине дочери!»

— Не чувствуете ли вы тупой боли в ногах, особенно ниже колен?…

Мадам Леруа ответила утвердительно.

Этьен осмотрел ее ноги и нашел их сильно распухшими. Он нажал на опухоль пальцем, тот явственно на ней отпечатался. Этьен сохранил внешнее спокойствие, но сердце его сжалось. Несмотря на то, что он узнал, он по-прежнему питал к больной глубокую привязанность.

— Приготовьте мне, пожалуйста, бумагу и перо, — сказал он ледяным тоном, обращаясь к Берте. — Я напишу рецепт.

Девушка вышла, стараясь сдержать слезы.

Тон доктора, сухой и резкий, поразил ее в самое сердце.

«Боже мой! — думала она. — Что с ним такое? Что я, ему сделала? Верно, он сердит на меня за то, что я не осталась вчера вечером дома… Но разве это моя вина? Увы! Мне надо привыкнуть к этой холодности. Роковая тайна, которую Этьен не должен знать, разделяет нас, быть может, навсегда. Лучше пусть он оставит меня… У меня не хватило бы духа оттолкнуть его и играть комедию равнодушия с сердцем, полным любви. Прощайте, все мои надежды! Прощайте, мечты о счастье!…»

В это время Этьен говорил Анжеле:

— Готовы вы сегодня во всем мне повиноваться?

— Да, доктор… Что же вы прикажете?

— Оставаться в постели. Вчера вы не были благоразумны. Вы вставали, и вас испугала гроза! Впрочем, у вас есть извинение: вы были одни… Мадемуазель Берта не должна была бы оставлять вас.

— Берта уходила ненадолго. Я задремала, и меня разбудил только ее приход.

«Она спала! — подумал молодой доктор. — Тогда все объясняется… Дочь воспользовалась этим, чтобы обмануть мать!»

— Я зайду сегодня вечером, — прибавил он вслух, — конечно, если мадемуазель Берте не надо будет опять куда-нибудь идти.

— Нет, сегодня она будет дома весь день.

— Так отдыхайте… и до свидания.

— Кажется, доктор, вы хотели написать рецепт?

— Я напишу его в соседней комнате.

«Бедная слепая мать! — думал он, выходя из комнаты больной. — Она умрет, ничего не подозревая».

Волнение душило его, невыразимая тоска сжимала сердце.

Молодая девушка ждала его в не меньшем волнении.

— Я не ошиблась, не правда ли, доктор? — спросила она дрожащим голосом. — Ее положение очень опасно?

— Да, мадемуазель, и я не стану скрывать, что ответственность падает на вас.

— На меня!

— Без сомнения!

— Как? Почему?

— Я уже говорил, что малейшее волнение может подвергнуть жизнь вашей матери опасности.

— Так что же?

— И она испытала сильное волнение, которое грозит ей смертью. От вас зависело избавить ее от него.

— Я вас не понимаю…

— Гроза испугала вашу мать, вашего присутствия достаточно было бы, чтобы ее успокоить… А вас не было дома.

Берта поняла, что ошиблась в своих догадках о причине внезапной холодности доктора.

— Это было необходимо… и я уходила ненадолго, — прошептала она.

— Вы уходили на три часа! — возразил Этьен.

Берта взглянула на него с изумлением и испугом.

— Вы возвращались в таком волнении, что даже забыли в фиакре вещь, которая должна быть очень дорога вам. — И он подал ей дрожащей рукой медальон, найденный Пьером Лорио.

— Мой медальон! — воскликнула Берта вне себя от изумления.

— Вы видите, что я все знаю, — продолжал печально доктор. — Вчера вы старались обмануть меня… Но я не так легковерен, как ваша бедная мать.

Выражение лица Берты внезапно изменилось. Оскорбленная гордость сменила изумление.

— Что вы думаете? — спросила она.

— Что могу я думать? Девушка бросает больную мать, уходит из дома в дождь и бурю… Она едет в отдаленную часть города и дает кучеру неверный адрес, как бы боясь, что за ней следят… Там она проводит два часа, забывая мать, забывая весь свет?! При возвращении она принимает те же предосторожности и выходит из экипажа не у своего дома. К чему такая таинственность, когда нечего скрывать? Вот факты. Что же я должен думать?

Яркий румянец залил щеки Берты.

Когда Этьен закончил, она схватилась руками за голову и вскричала:

— Боже мой!… Это ужасно!… Меня подозревают… Меня обвиняют… И это он!

— Да, это я! Я вас обвиняю! Я, который любил вас больше жизни, вы это хорошо знаете! Бедный безумец! Я построил счастье на песке… При первом толчке все рухнуло.

— О! Боже мой! Боже мой! — повторяла, рыдая, Берта.

— Вы не можете понять, что я выстрадал в эти часы. Но вам достаточно одного слова, чтобы заставить меня забыть все эти мучения. Берта, я хочу вам верить… Часто внешность обманывает… Оправдайтесь!

— Как?

— Сказав мне, зачем вы ездили на Королевскую площадь.

Что могло быть хуже положения бедной девушки? Слово, данное матери, запрещало ей открывать Этьену свое настоящее имя.

Берта сделала над собой героическое усилие и ответила почти твердым голосом:

— Гордость запрещает мне оправдываться перед тем, кто сомневается во мне… Мне нечего вам сказать… Я презираю ваши обвинения!

— Но разве вы не видите, что вам стоит сказать одно слово, чтобы я упал к вашим ногам, умоляя о прощении?!

— Я не скажу этого слова!

— Она меня не любит! — прошептал в отчаянии Этьен, ломая руки. — Она никогда меня не любила! Все кончено!!

Эти слова и тон, которым они были сказаны, взволновали Берту до глубины души, и на одну минуту решимость ее поколебалась. Любовь едва не победила долг.

«Я вас всегда любила, — готова была она сказать Этьену. — И буду любить до конца моей жизни! Не сомневайтесь во мне! Сейчас вы все узнаете!»

Но в эту минуту в соседней комнате послышался голос мадам Леруа, которая была удивлена длинным и таинственным разговором.

Берта опомнилась.

— Сейчас, мама, — сказала она. — Я сейчас приду к тебе.

И, обращаясь к доктору, прибавила:

— Если вы думаете, что я не имею больше прав на ваше уважение, я очень об этом сожалею, но ничего не могу сделать… Поэтому прошу вас впредь не задавать мне вопросов… Я не буду отвечать.

Невозможно выразить, каким ледяным и презрительным тоном были сказаны эти слова.

— Мадемуазель, — прошептал доктор, — вы жестоко наказываете меня за то, что я слишком прав. Все кончено! Мои мечты разбиты… Я вас более не увижу…

— А вы забыли про мою мать, доктор? — сказала тревожным тоном Берта. — Неужели вы не станете лечить ее?

— Оставим вашу мать! Не бойтесь… Я знаю свой долг и выполню его… Но, увы! Все скоро кончится.

— Что вы хотите сказать?

— То, что дни вашей матери сочтены…

— Это неправда! Вы говорите так, чтобы напугать меня!

— Спаси меня Бог от такой подлости!

— В таком случае, вы ошибаетесь! Это было бы слишком ужасно. После брата — мать… И я останусь одна на свете… Нет, я не хочу верить… Нет!

— Я сказал правду.

— О Боже! Еще недавно вы надеялись…

— Да, надеялся… Но вы сами, посмеявшись над моей любовью, разорвали нить, привязывавшую к жизни вашу мать.

Берта зарыдала.

Этьен поспешно написал рецепт.

— Вот, — сказал он, подавая бумагу, — я приду сегодня вечером.

И он вышел.

На лестнице он остановился, задыхаясь от волнения, и слезы брызнули у него из глаз. Но это была лишь минутная слабость.

— Что же! — прошептал Этьен. — Рана глубока, но не смертельна. Нельзя вечно сожалеть о том, что презираешь. Я забуду.

И он пошел вниз по лестнице.

ГЛАВА 2

Тефер, помня слова герцога, тотчас после обыска явился на улицу Святого Доминика.

Герцог был дома. Он знал, что его достойный помощник придет с донесением, и ждал его с нетерпением.

Он думал, что, может быть, Тефер узнал уже что-нибудь и о сумасшедшей, внезапное появление которой так сильно взволновало герцога в прошлый вечер.

Было бы ошибкой предполагать, что сенатор успокоился. Напротив, он даже испытывал большие беспокойство и страх, чем накануне.

Правда, он считал себя избавленным от Рене Мулена, которому теперь не миновать продолжительного заключения, но из письма, найденного механиком, он узнал, что его бывшая любовница и сообщница Клодия Варни собиралась приехать в Париж…

Ее письмо содержало очень ясную угрозу шантажа. Может быть, она уже приехала. Может быть, она приготовилась уже выйти на сцену и демаскировать свои батареи.

Таким образом, избавившись от одного врага, сенатор встречал другого, гораздо более сильного и, стало быть, более опасного.

Как бороться против женщины, которая жила его жизнью и знала ее всю до мельчайших подробностей?

Эстер Дерие также занимала его мысли, но в гораздо меньшей степени. Она ничего не могла сделать, и теперь он пожимал плечами при воспоминании о своей вчерашней слабости.

Единственная действительная опасность шла от Клодии! Бывшая куртизанка, конечно, по-прежнему обладала дьявольским умом. Дух интриги, любовь к роскоши должны были быть в ней те же, что и прежде.

Какой враг подобная женщина! Однако у герцога было перед ней некоторое преимущество. Она не могла подозревать, что ему известен ее скорый приезд в Париж.

Он предполагал, не без основания, что Клодия, подумав хорошенько, решила не посылать ему письмо, чтобы захватить его врасплох.

Благодаря счастливому случаю, у него было время принять меры к обороне.

Когда Тефер явился, он был немедленно введен в кабинет сенатора. Выражение лица инспектора было далеко не радостным, но герцог этого не заметил.

— Ну что? — спросил герцог. — Были вы сегодня утром на Королевской площади?

— Да, господин герцог, вместе с начальником сыскной полиции.

— И он не заметил, что в квартиру уже входили?

— Нет, ничего не заметил.

— Значит, все отлично?

— Не смею утверждать этого.

— Почему?

— Потому что вчера после нас там был еще кто-то.

— Как вы это узнали?

— Очень просто… Бумаги и деньги, которые мы видели вчера в столе, сегодня утром исчезли без следа…

— Исчезли!…

— Да, господин герцог, в том числе и записка, вложенная вами в конверт с надписью «Правосудие!».

— И она тоже?

— Поэтому Рене Мулен сегодня менее скомпрометирован, чем вчера… Против него нет серьезных доказательств…

— Кто же, думаете вы, мог взять все это?

— Э! Боже мой! Да та женщина, которая позволила себе назвать господина герцога «убийцей»!

— Тефер, — сказал он, — это невозможно… Женщина безумна.

— Безумна!… Это мне кажется очень сомнительным… Я думаю, что она совершенно в своем уме и, кроме того, сообщница Рене Мулена.

— Это одна догадка!

— Нет, господин герцог, убеждение, основанное на неоспоримых доказательствах.

— Каких же?

— Господин герцог помнит, конечно, что вчера мы нашли письменный стол запертым?

— Совершенно верно.

— Мы оставили его открытым и, кроме того, второпях забыли на нем мой фонарь.

— Это правда…

— В одном из ящиков была довольно большая сумма денег, вероятно, все имущество Рене Мулена…

— Ну так что же?

— А то, что, увидев стол открытым, а деньги пропавшими, он даже не моргнул и, по-видимому, нашел все очень естественным. Из этого я заключаю, что, вероятно, он неизвестным мне образом успел поручить кому-нибудь сделать то, что было сделано… А кто же может быть этот «кто-нибудь», если не мнимая помешанная, которой наше необдуманное бегство помогло привести в исполнение свои замыслы?

— Тефер, вы, должно быть, правы.

— Я очень рад, что господин герцог разделяет мое мнение.

— Не нашли ли вы следов этой женщины?

— Да… и очень легко. Она живет в том же доме и слывет действительно безумной, но она, наверное, притворяется с какой-нибудь тайной целью, которую я непременно постараюсь открыть… Она живет с дальней родственницей, старухой, чрезвычайно эксцентричной.

— Знаете вы имя этой старухи?

— Амади… госпожа Амадис…

«Я не ошибся! — подумал герцог. — Это действительно Эстер Дерие».

— От кого вы узнали все эти подробности? — прибавил он вслух.

— От привратницы… Теперь, господин герцог, у всякого вопроса две стороны. Я сказал вам, что предполагаю, но я не непогрешим… Может быть, эта блондинка в самом деле безумна и только случайно зашла в квартиру механика. В таком случае можно предположить существование тайного сообщника Рене Мулена, который приходил после нас.

— Это действительно возможно, — сказал сенатор после минутного размышления. — Но кто?

— Мне известно, что у вас есть враги, но я их не знаю и также не знаю, что заставляет их так действовать.

— Может быть, это мадам Леруа? — вскричал герцог де Латур-Водье.

Тефер улыбнулся:

— Невозможно! Она умирает.

— А ее дочь?

— Ребенок!… Да и мои люди говорят, что вчера она выходила из дома только в аптеку и то на какие-нибудь пять минут.

— Все это очень странно… — прошептал герцог. — Может быть, Клодия Варни заодно с Рене Муленом?… Нет, тысячу раз нет! Невозможно… Слова человека на кладбище ясно говорят, что он не знает Клодии…

Тефер услышал, как ни тихо говорил герцог.

— Так вы решительно считаете госпожу Варни вашим врагом?

— Конечно!… И опасным врагом!

— Мы ее победим!

Жорж с недоверием покачал головой:

— Как? Вы не знаете Клодии Варни. Что бы она ни задумала, все непременно исполнится, несмотря ни на какие препятствия.

— Так это настоящий дьявол в образе женщины? — спросил с улыбкой Тефер.

— Хуже! Неутомимая энергия, железная воля и макиавеллиевский ум… Клодия меня пугает!… — И герцог вздрогнул, охваченный невольным страхом.

Агент, удивленный, смотрел на него с насмешливым сожалением.

— Если, господин герцог, вы боитесь серьезной опасности, — заметил он вкрадчивым тоном, — то последуйте совету, который я имел честь дать вам на днях.

— Какому совету?

— Оставить Париж.

— Разве я могу?

— Почему же нет? Ваше отсутствие будет непродолжительно.

— Это значит предоставить Клодии Варни действовать свободно и без всякого опасения.

— Тем лучше, так как она обнаружит свою игру.

— Зачем мне это?

— Затем, чтобы узнать ее план…

— Но меня здесь не будет, и это знание не принесет мне никакой пользы.

— Это справедливое замечание открывает мне новый горизонт, — сказал Тефер. — Вы можете только сделать вид, что уезжаете, и останетесь в Париже следить за действиями врага. Что вы об этом думаете?

— Идея очень хороша, но исполнима ли? Я получаю каждый день много писем, которые необходимо читать и на иные отвечать тотчас же.

— Разве у вас нет верного человека, который доставлял бы вам письма в указанное место?

Жорж покачал головой:

— Я никому не могу довериться.

— Должно же быть какое-нибудь средство обойти это затруднение? Поищем!…

Герцог де Латур-Водье встал и начал ходить по кабинету.

Инспектор следил за ним глазами, как кошка за мышью.

Вдруг герцог остановился.

— Я нашел, — сказал он.

Тефер принял почтительно-внимательную позу.

— Вы знаете, что вдоль ограды этого дома вплоть до университетской улицы тянется сад, посреди которого выстроен павильону. Павильон и сад принадлежат мне… Один из моих предков имел любовницу, в которую был страшно влюблен; чтобы скрыть это от своей жены, он тайно купил павильон, и в отсутствие герцогини искусные рабочие провели подземный ход от дома к павильону. Потайной ход существует и теперь, и я один знаю об этом… Начинаете вы меня понимать?

— Вы думаете скрываться в павильоне?

— Нет… Он слишком близко от дома, и меня хорошо знают в окрестностях, но я могу через этот ход пробираться сюда каждую ночь и брать письма и бумаги, пришедшие в течение дня.

— Да, но тот, кто будет приносить их в кабинет, заметит, что они каждый день исчезают, и будет очень удивлен.

— Это правда.

— Кроме того, вашим людям покажется удивительным, что вы не поручаете пересылать корреспонденцию. Впрочем, это еще можно объяснить кочевой жизнью и неопределенностью маршрута.

— Что же делать?

— Вот что мне пришло в голову: вы будете пробираться сюда каждую ночь, но не станете брать письма, а будете читать их здесь и снова заклеивать в конверты, тогда никто не заметит ночных посещений. Ваше отсутствие будет несомненным, и мы не замедлим получить вести о мадам или мадемуазель Клодии Варни. Что вы об этом думаете, господин герцог?

— Я одобряю вашу мысль. Я сниму квартиру в каком-нибудь дальнем углу Парижа, а вы будете сообщать мне все сведения о ходе дела.

— Если вы хотите, господин герцог, я научу вас гримироваться и переодеваться так, что вы сможете ходить по улицам, не опасаясь быть узнанным.

— Превосходно!… Так ступайте к моему нотариусу и под каким-нибудь вымышленным именем снимите на полгода павильон.

— Это совершенно бесполезно! Сюда нечего впутывать нотариуса. Если станет известно, что павильон снят, это возбудит любопытство соседей. Лучше уж совершенная тайна.

— Вы всегда правы.

— Павильон меблирован?

— Да.

— Так он может служить временным убежищем! Согласны вы поручить мне приискать вам квартиру, господин герцог?

— Я хотел сейчас просить вас об этом.

— Вы предоставляете мне выбор квартала?

— Конечно… Только ищите где-нибудь подальше.

— Тогда, господин герцог, не угодно ли вам сообщить сегодня же знакомым и друзьям о близком отъезде. Квартира будет найдена сегодня же вечером.

— Я рассчитываю на вас, Тефер.

— И не ошибаетесь, господин герцог. Я предан вам больше, чем самому себе.

Тотчас же по уходе полицейского герцог де Латур-Водье позвонил камердинеру.

— Фердинанд, — сказал он, — приготовьте чемоданы: я уезжаю на долгое время.

Фердинанд был слуга образцовый и не позволил себе выразить ни малейшего удивления.

Он только спросил:

— Буду я иметь честь сопровождать господина герцога?

— Нет, я поеду один… Чтобы все было готово на завтра.

Герцог съездил к своему банкиру и запасся аккредитивами, затем поехал к графу Лилье, отцу очаровательной Изабеллы, которую любил Анри де Латур-Водье. От графа он завернул в свой клуб.

Одним словом, к вечеру повсюду было известно, что сенатором вдруг овладела мания путешествия и он будет вести несколько месяцев совершенно кочевую жизнь.

Анри, хорошо знавший отца, не поверил и заподозрил, что тот едет с каким-нибудь секретным поручением в Италию, в которой постоянно усиливавшееся брожение умов немало заботило императора.

Но он, конечно, и не заикнулся о своих догадках и, по-видимому, принял данное тем объяснение за чистую монету.

— Вы будете писать мне, отец? — спросил он.

— Едва ли… У меня будет очень мало времени, — отвечал Жорж.

— Хотите, чтобы я вам писал?

— Это лишь напрасная трата чернил, так как письма будут только гоняться за мной и никогда не догонят.

— Значит, и вашу корреспонденцию не пересылать вам?

— Нет. Пусть все складывают мне на стол. Я прочитаю, когда вернусь в Париж.

Ответы сенатора укрепили подозрения Анри.

В тот же вечер герцог получил от Тефера письмо без подписи:

«Я буду иметь честь ждать господина герцога в девять часов на углу улицы По-де-Фер-Сен-Марсель и улицы Муфтар».

— Я хотел жить на краю города, — прошептал герцог, — лучше найти нельзя!

В назначенный час он явился на свидание, оставив привезший его фиакр шагах в пятидесяти от улицы Муфтар.

Тефер уже поджидал его, спрятавшись в углублении ворот.

— Вы готовы идти за мной? — спросил он тихим голосом.

— Конечно!

Они пошли рядом вверх по улице По-де-Фер, узкой и молчаливой, застроенной старыми зданиями, большей частью старинными отелями и домами религиозных общин.

— Вы здесь нашли мне квартиру? — спросил Жорж.

— Да! В одном доме, где привратник мне предан. Там всего только два жильца, вы и восьмидесятилетний подагрик со старухой сестрой. Это соседство не стеснит вас.

— Квартира меблирована?

— Нет, но я сегодня же займусь этим и постараюсь устроить все как можно комфортабельнее. Привратница будет убирать ваши комнаты и ходить за обедом в соседний ресторан, где готовят очень порядочно. Господин герцог может ей доверять. Я считаю ее честной, но не ручаюсь за ее скромность.

— На чье имя квартира?

— На имя Фредерика Берара, комиссионера по торговле редкостями, но я не скрою от вас, что привратница считает вас полицейским агентом.

— Агентом! — воскликнул с неудовольствием герцог. Тефер улыбнулся.

— Все дороги хороши, которые ведут к цели, — заметил он. — Господину герцогу нелестно слыть полицейским, но это позволит ему переодеваться сколько угодно и менять наружность, не возбуждая подозрений привратницы.

Герцог не мог не согласиться, что рассуждения Тефера основательны.

— Все это очень умно придумано, — сказал он. — Но зачем вы позвали меня сюда сегодня?

— Чтобы показать вам вашу квартиру и познакомить с привратницей. Я позволю себе посоветовать господину герцогу быть как можно щедрее.

— Будьте спокойны.

— И я попрошу также позволения оставить на время ваш титул и звать вас просто Фредериком или Бераром, как товарища.

— Само собой разумеется!

— Вот мы и пришли.

Тефер указал на узкую и низкую дверь в стене жалкого дома, пережившего, казалось, не одно столетие. Он был трехэтажный, с двумя окнами на улицу в каждом этаже.

Тефер подошел к двери и стукнул тяжелым железным молотком. Через минуту дверь отворилась, и на пороге появилась привратница со свечой в руке.

— Мадам Рандо, вот вам новый жилец, мой друг Берар, он пришел осмотреть свою квартиру и взять ключи.

— Я уверена, что господин будет доволен, — ответила привратница с низким поклоном. — Квартира отделана заново, оклеена хорошенькими обоями по одиннадцать су за кусок и в спальне — сосновый паркет.

Мадам Рандо взяла ключ в своей комнате и пошла вверх по лестнице, услужливо освещая дорогу, что было далеко не лишним, так как там царствовал полный мрак.

Стены были выбелены известью, железные перила заслуживали внимания знатока.

Но квартира, состоявшая из трех комнат, оказалась выше и просторнее, чем можно было предполагать снаружи. Окно столовой выходило в сад, и его почти касались ветви старого дерева.

— Чудесно! — сказал герцог. — Квартира мне очень нравится.

— Я был в этом заранее уверен… Мебель принесут завтра, и мадам Рандо не откажется взять на себя заботу о вашем хозяйстве.

— С удовольствием!… — ответила привратница.

— Вот вам за труд в задаток, — сказал герцог, кладя золотую монету в руку мадам Рандо, которая стала пунцовой от изумления и радости.

— Вот ключ от уличной двери, — сказала она, рассыпавшись в благодарности. — Вы можете входить и выходить, когда вам угодно, и никто вас не увидит, здесь очень тихое место, и дом спокойный… не бывает ни краж, ни драк… настоящий рай!…

На другой день утром герцог простился довольно холодно с сыном и отправился на Лионский вокзал, куда были отвезены и его чемоданы, а полчаса спустя взял фиакр и, забрав багаж, уехал на свою новую квартиру, превратившись в Фредерика Берара.

ГЛАВА 3

Время шло, а Рене Мулена все не освобождали, и он заключил весьма логично, что, хотя у него и не нашли ничего компрометирующего, тем не менее дело пойдет своим путем и ему не избежать суда.

Жан Жеди, которому скоро предстояло явиться в суд исправительной полиции, торопил Рене исполнить свое обещание и пригласить адвоката для защиты обоих.

Хотя Рене и считал его совершенным негодяем, но не питал к нему того инстинктивного отвращения, которое возбуждали в нем другие преступники, и они жили в большой дружбе.

Рене думал расспросить своего товарища о прошлом, как только представится удобный случай, и в ожидании этого не жалел ничего, чтобы приобрести его доверие.

Поэтому он попросил юношу, арестованного за подделку документов, позвать его в залу адвокатов, когда к тому придет Анри де Латур-Водье.

Молодой человек, которого звали Жюлем Ренади, обещал и сдержал свое слово.

Однажды, возвращаясь из приемной, он объявил механику, что адвокат потребует его к себе. Через несколько минут Рене был вызван и отведен в залу, предназначенную для свиданий адвокатов с клиентами.

— Вы Рене Мулен? — спросил Анри де Латур-Водье.

— Да, господин адвокат.

— Вы поручили Ренади узнать, возьмусь ли я за ваше дело… Я вижу, что вас обвиняют в составлении заговора против правительства и в замыслах против жизни императора…

— Да.

— И, как все обвиняемые, вы это отрицаете?

— Да, я отрицаю, — ответил механик, — как все ложно обвиняемые, которых поддерживает уверенность в их правоте;

Анри де Латур-Водье взглянул ему в лицо. Твердость ответа ему понравилась, и открытое лицо Рене внушило симпатию.

— Чтобы нам не терять даром слов, — сказал он, — я должен прежде узнать хорошенько ваше дело, какие улики существуют против вас… Я, вероятно, возьмусь защищать вас, но необходимо, чтобы вы говорили мне правду, одну только правду и всю правду.

— О! Клянусь вам! — вскричал механик. — И это будет не большая заслуга с моей стороны, так как мне нечего скрывать.

— Я не понимаю и не одобряю адвоката, который с помощью лжи добивается оправдания своего клиента. Я не могу убеждать других в том, в чем сам не убежден, да и не стану даже пытаться… Я считаю дурным делом силой красноречия спасти виновного от заслуженного им наказания.

— Вы правы, — сказал Рене, — и я вполне разделяю ваши взгляды.

— Расскажите мне кратко ваше прошлое…

Рене Мулен рассказал о своей мирной жизни в Англии, о возвращении в Париж и об аресте при выходе с Монпарнасского кладбища, куда он провожал покойника.

Только он— умолчал обо всем, касающемся семейства Леруа, не считая себя вправе раскрывать чужие тайны.

Он рассказал о допросе, перечислил факты, на которых следователь основывал обвинение, свои ответы на каждый вопрос и, наконец, — об обыске и отрицательном его результате.

— Давно вы не были в Париже?

— Около восемнадцати лет.

— И все это время вы жили в Портсмуте? Вы можете представить аттестат с завода, где вы служили?

— Он был у меня и теперь должен быть в деле… В случае нужды можно потребовать из Англии дубликат.

— Вы уверены, что в ваших бумагах не найдено ничего компрометирующего?

— Разве можно было найти то, чего не было?

— Как же вы объясняете ваш арест?

— Я никак его не объясняю и не могу ничего понять.

— Вы не говорили о политике в ресторанах, не порицали императорский режим?

— Нет!… Во-первых, я никогда не занимался политикой. Да и не имею привычки заговаривать с первым встречным и редко бываю в кафе и подобных местах. Раз только я заходил в «Серебряную бочку», погребок, который содержит некто Лупиа, которого я знал еще ребенком. Между прочим, в этот вечер я имел счастье спасти жизнь полицейскому комиссару.

— При каких обстоятельствах?

Рене рассказал.

— Как зовут этого комиссара?

— Я не знаю его имени… это комиссар того округа.

— Тогда его легко отыскать, и мы найдем его, так как он нам будет нужен. Я просмотрю ваше дело и в скором времени приду еще переговорить с вами.

— Благодарю… Что же касается гонорара, вы можете быть спокойны: у меня есть средства.

— Мы поговорим об этом после, — сказал с улыбкой Анри.

— Как вам угодно… Я говорю об этом потому… — Механик остановился.

— Почему?

— Потому что я хочу просить вас об одной услуге…

— Какой?

Рене был, видимо, в некотором смущении.

— Говорите же, — сказал Анри. — Чего вы боитесь? Хотите послать меня к кому-нибудь, кто мог бы дать показания в вашу пользу?

— Нет… дело идет об одном арестанте, которым, сам не знаю, почему, я очень интересуюсь… У бедняги нет ни одного су за душой, а ему хотелось бы иметь защитника. Я обещал заплатить…

— В чем обвиняется?

— В краже… Но он клянется всеми святыми, что невиновен.

— Может он представить алиби?

— Да, и самое неопровержимое.

— Это рецидивист?

— Не могу утверждать, но я так думаю.

— Как же объясняет он свой арест?

— Он говорит, что на него сделан ложный донос товарищем, который на него был сердит.

— Имя этого человека?

— Жан Жеди.

— Это прозвище?

— Нет, настоящее имя… Так его записали в книге брошенных детей в день Святого Иоанна в четверг.

Услышав эти слова, Анри вздрогнул. Он сам был брошенный ребенок и помнил об этом.

— Это дает ему право на мое участие, — сказал он. — Несчастные сироты редко находят добрых людей, которые взяли бы на себя их воспитание. Они не видят хороших примеров, не слышат добрых советов. Я увижу вашего товарища.

— Сегодня же?

— Да, — сказал Анри, взглянув на часы, — я сейчас пошлю за ним.

— Так, значит, решено… Я заплачу за него.

— Хорошо… хорошо, — прервал с улыбкой молодой адвокат. — Мы поговорим об этом в удобное время… Вы можете рассчитывать на меня, друг мой, так как я считаю вас честным человеком.

— И у вас скоро будет доказательство этого.

Анри позвонил.

Рене увели в его камеру, и через несколько минут в приемной появился Жан Жеди.

Старый вор не без умысла советовал Рене Мулену избрать в защитники Анри де Латур-Водье. Это имя, услышанное им в тюрьме от Ренади, привлекло его внимание. Де Латур-Водье был сыном важного сановника, подпись которого нотариус Гусиное перо видел двадцать лет назад под письмом.

Что же руководило в этом случае Жаном Жеди? Надеялся ли он добыть через сына доказательство преступности отца, которого до сих пор у него не было?

Эта надежда, если бы она существовала, была бы чистой химерой.

Войдя в залу, опытный вор бросил быстрый взгляд на молодого человека, который, со своей стороны, глядел на него с любопытством.

«Молодчик смотрит хитрецом», — подумал Жан Жеди.

— Вы согласились защищать меня, господин адвокат, — продолжал он вслух, — я вам за это бесконечно благодарен. Мне кажется, что я непременно буду оправдан, если вы будете моим защитником.

— Я стану защищать вас, если буду уверен в вашей невиновности. Отвечайте мне откровенно.

— О! Клянусь вам, господин адвокат!

— Вас обвиняют в краже?

— Да, но я невиновен, как новорожденное дитя.

— Однако были серьезные причины подозревать вас?

— Никаких. Меня арестовали по доносу негодяя по имени Филь-ан-Катр, который зол на меня, потому что вообразил, будто я — причина его ареста.

— Можете вы доказать вашу невиновность?

— Я могу представить алиби… У меня есть свидетели.

— Но тогда моя помощь вам не нужна.

— Извините, господин адвокат, она необходима.

— Почему?

— Надо сказать вам, что я рецидивист. Если у меня не будет адвоката или будет адвокат, назначенный судом, тогда мне не избежать тюрьмы, будь я бел, как снег. Но вы сумеете доказать, что если кто раз и согрешил, то это еще не причина, чтобы он делал это бесконечно.

— У вас нет семьи?

— Никого, господин адвокат… Я — брошенный ребенок, рос на улице, а это плохая школа. Меня надо скорее жалеть, чем осуждать.

— Я вас и не думаю осуждать и постараюсь сделать для вас что могу. Скажите имена свидетелей, на которых вы рассчитываете.

— Я назвал уже их господину следователю.

— Хорошо, я потребую ваше дело.

— О! Господин адвокат, не оставляйте меня, прошу вас, умоляю!… Вы — моя единственная надежда!… Мне так нужно быть свободным!

Анри взглянул на Жана Жеди, удивленный тоном, которым были сказаны последние слова.

— Для чего же? Надеюсь, не для какого-нибудь дурного дела, например, мести тому, кто донес на вас?

— Нет, господин адвокат, наоборот, я хочу сделать хорошее дело.

— В самом деле?

— Да.

— Что же это за хорошее дело?

— Я охотно сказал бы вам, но прежде не позволите ли вы задать вам несколько вопросов?

Молодой человек утвердительно кивнул.

— Я не знаю хорошо законов, и мне хотелось бы знать, ошибаюсь я или нет. Наказывается ли человек за преступление, совершенное много лет назад?

— Сколько именно?

— Двадцать лет, и за это преступление полагается смертная казнь.

— Меня, право, удивляет ваше неведение. Неужели вы не знаете, что через десять лет на всякие уголовные преступления распространяется срок давности? Стало быть, теперь преступнику нечего бояться суда.

— Даже если бы донесли на него?

— Даже и тогда.

— Но если невиновный был осужден вместо виновного?

— Это ничего не меняет. Настоящему преступнику не грозит ничего, кроме страшного скандала. Его будет судить лишь общественное мнение, и единственным наказанием будет позор. Теперь скажите, зачем вы у меня об этом спрашивали?

— Господин адвокат, я знаю одну знатную особу, человека, занимающего высокий пост, который был сообщником убийцы и вместо которого был гильотинирован невиновный. Если я буду освобожден, я отомщу за жертву, опозорив настоящего преступника, и хочу просить у вас совета, как достичь этой цели.

— Скандал не воскресит мертвого, а за эти двадцать лет преступник, может быть, раскаялся. Впрочем, если вы придете советоваться со мной, я охотно приму вас и дам ответ по совести.

— Вас зовут ведь де Латур-Водье? Не правда ли?

— Да, почему вы спрашиваете?

— Боже мой! Надо же мне знать имя моего защитника! Кстати, это имя мне отчасти знакомо. Вы не родственник герцога Сигизмунда де Латур-Водье?

— Это мой дядя, он умер.

— Я знаю… Я видел, как он умирал.

— Вы видели, как умирал герцог Сигизмунд де Латур-Водье? — вскричал Анри, с глубочайшим изумлением глядя на своего собеседника.

— О! Это было совершенно случайно… Его убили на дуэли… Я проходил через Венсенский лес в то время, как он получил смертельный удар. Я подошел… Он уже хрипел… Вы знали вашего дядю, адвокат? — заключил Жан Жеди с притворным простодушием.

— Нет… — прошептал молодой человек.

— Сколько же вам лет, если это не нескромный вопрос?

Бесконечные вопросы начинали затруднять и утомлять Анри. Однако он ответил:

— Двадцать два года.

— А герцог Сигизмунд умер двадцать лет назад… Да, правда, вы были тогда слишком малы, чтобы помнить. Но ваш отец? Разве его не было тогда там?

— Мой отец жил в то время в Италии, он вернулся только через несколько месяцев после смерти дяди.

Анри скрывал истину, чтобы избежать объяснений относительно своего положения найденыша и приемного сына Жоржа де Латур-Водье.

Впрочем, он отвечал так всякий раз, когда его спрашивали о детстве.

Этот ответ чрезвычайно смутил Жана Жеди.

«Если его отец приехал из Италии только после смерти дяди, — думал он, — тогда, очевидно, он не мог быть участником в этом деле… Значит, Гусиное перо не знал, что молол, когда объяснял буквы, написанные под тем знаменитым письмом, которое он списал; значит, и я вбил себе в голову глупость»

Анри, видя задумчивость Жана Жеди, спросил:

— Зачем вы меня так расспрашивали? И что вам за дело до всего этого?

— Извините, господин адвокат, что я позволил себе вас расспрашивать. Видите ли, ваше имя напомнило мне кучу историй из прошлых времен.

В эту минуту бандит заметил черный креп на шляпе адвоката. Он вздрогнул.

— Разве господин герцог, ваш отец, умер? — спросил он с беспокойством.

— Нет… Я лишился матери, — ответил Анри.

— Извините за нескромный вопрос…

— Нескромный, может быть… но ведь у вас были, конечно, свои причины, и мне хотелось бы узнать их.

Жан Жеди принял огорченный вид.

— Никаких причин не было, господин адвокат, никаких. Воспоминания прошлого — и больше ничего.

— Это правда?

— О! Я дам…

Он хотел сказать «честное слово», но тотчас же вспомнил о своем положении и месте, в котором находился, и не решился закончить фразу.

Анри поднялся, собираясь уходить.

— Так вы просмотрите мое дело? — спросил Жан Жеди.

— Я же вам обещал…

— И скоро я вас увижу?

— Да, скоро…

Жан Жеди вернулся в тюрьму в сильнейшем смущении и недоумении. Ответы молодого адвоката опровергали его догадки, и он спрашивал себя, не напал ли он на ложный след. Конечно, буквы, о которых говорил Гусиное перо, «герцог С. де. Л.-В.» подходили как нельзя лучше к имени Сигизмунда де Латур-Водье, но ведь это ничего еще не доказывало: во Франции есть много имен, начинающихся этими буквами. Он начал даже сомневаться, действительно ли мадам Дик-Торн и отравительница одно и то же лицо.

— Ну что? Уж не отказался ли он? — спросил Рене, видя его таким мрачным.

— Нет, старина! Он будет меня защищать, и я надеюсь скоро освободиться.

— Почему же у вас такой печальный вид?

— Что за фантазия пришла тебе! Напротив, я очень рад… Я готов хохотать, как помешанный.

Время шло.

День суда над Рене и Жаном Жеди не был еще официально назначен.

Между тем герцог де Латур-Водье жил в своей новой квартире на улице По-де-Фер-Сен-Марсель, по временам пробираясь тайком в свой дом, чтобы прочесть полученные письма. Все считали его далеко от Франции.

Несмотря на все усилия, Теферу не удавалось найти бывшую любовницу герцога, которую он искал под именем Клодии Варни, и он пришел к заключению, что она еще не приехала в Париж.

С другой стороны, хотя сыщики и не окружали больше дом вдовы Леруа, тем не менее Тефер продолжал следить за ним и приносил вести, очень приятные для сенатора, который ждал с нетерпением смерти Анжелы Леруа. Ему казалось, что эта смерть снимет с его плеч давящую тяжесть.

Он не обращал никакого внимания на дочь Поля Леруа и был твердо уверен, что, если мать умрет, ему не будет уже грозить никакая опасность.

Без помощи и опоры Берта, конечно, не могла ничего предпринять.

Рене Мулен мог быть для нее этой опорой, но он в тюрьме, и осуждение его очень вероятно, так как, на его несчастье, в это время произошло известное покушение на улице Ле-Пельтье, где гранаты Орсини ранили и перебили много людей около кареты Наполеона III. Механик сам говорил, что знал итальянских заговорщиков, и это очень его компрометировало.

Положение Анжелы Леруа было безнадежно.

Этьен мог только на короткое время отсрочить роковую развязку.

Доктор относился к Берте с крайней сдержанностью и холодностью. Это было невыразимо тяжело для него. Раны его сердца болели и не давали ему ни минуты покоя.

Берта страдала не меньше его, но сознание долга поддерживало ее силы.

Наконец наступила роковая минута. Этьен увидел, что смерть приближается быстрыми шагами.

Он принудил себя забыть на минуту, что считает Берту виновной, и, отведя ее в сторону, сказал дрожащим голосом:

— Дальше надеяться было бы безумием, и я должен приготовить вас, мадемуазель, к неминуемой катастрофе, которая может произойти каждую минуту.

— Боже мой! — воскликнула, бледнея, Берта. — Моя мама умирает!…

Этьен продолжал:

— Вы будете сиротой… без поддержки, без друзей… да, без друзей, и, однако, вам предлагалась глубокая и честная любовь, безграничная преданность… вы все это оттолкнули… Я не хочу помнить, что вы отказались мне отвечать, и снова прошу, умоляю вас сказать… неужели вы будете неумолимы?… Верните мир моей душе, надежду моему сердцу!… Берта, милая Берта, будьте откровенны, не скрывайте ничего… Зачем вы ходили на Королевскую площадь?

— Ваше горе меня трогает, — ответила Берта разбитым от волнения голосом, — но и сегодня я не могу сказать вам ничего, кроме того, что уже говорила. Я отказываюсь оправдываться. Я не буду отвечать вам.

Этьен молча взял свою шляпу и вышел, шатаясь, как пьяный.

Вечером того же дня Анжела Леруа тихо скончалась в объятиях дочери.

ГЛАВА 4

Печально тянулось время для бедной сироты. Скоро к тяжелому горю присоединилась гнетущая скука.

Чтобы рассеяться, Берта достала через привратницу работу и проводила за нею целые дни, ожидая освобождения Рене Мулена.

Она старалась изгнать из сердца образ Этьена Лорио, которого она не думала когда-либо увидеть, но все ее усилия были тщетны.

Прошла неделя.

Наконец однажды утром пришло письмо, адресованное мадам Монетье. Берта разорвала конверт дрожащей рукой. Кто мог писать ее матери? Неужели ее ждало еще какое-нибудь новое горе?

Она взглянула на подпись и вздрогнула, увидев имя Рене Мулена.

— Он! Наконец! — радостно прошептала Берта. — Значит, он свободен!

Письмо Рене содержало в себе следующие строки:

«Милостивая государыня!

Мое дело будет разбираться завтра в седьмом отделении суда исправительной полиции.

Если вы придете в суд к одиннадцати часам утра, вы услышите разбирательство и узнаете, буду ли я оправдан или осужден.

Что бы ни случилось, будьте уверены в уважении и преданности вашего благородного друга

Рене Мулена».

Слезы навернулись на глаза Берты.

«Бедная мама! — подумала она. — Увы! Ты не узнаешь судьбу нашего единственного друга. Моли Бога, чтобы он защитил невинного!»

На другой день в десять часов она отправилась в суд и, пройдя в залу седьмого отделения, стала в сильном волнении ждать.

Рене и Жан Жеди еще в девять часов были привезены из тюрьмы в обществе девяти других арестантов.

Дело Жана Жеди разбиралось в пятом отделении.

Арестанты ждали в мышеловке, пока их вызовут.

Рене был спокоен и весел, но его товарищ казался озабоченным, нервным и раздражительным.

— Что это с вами? — спросил механик, кладя руку на плечо Жана Жеди. — Разве вы не уверены в себе, как всегда?

— Нет, — ответил лаконично старый вор.

— Почему же? Ведь вы невиновны в краже, в которой вас обвиняют, и можете даже доказать алиби.

Жан Жеди пожал плечами:

— Все это ничего не доказывает. Проклятое первое осуждение портит дело… Вот что меня пугает.

Ну, что это! Соберитесь с духом! К чему трусить? Не хотите ли позавтракать? У нас есть еще время.

— Благодарю, я не голоден.

— Ну, хоть вина стакан выпейте.

— Это пожалуй… может быть, красное вино разгонит черные мысли.

За четвертым стаканом Жан Жеди повеселел и оживился. Обыкновенно вино на него мало действовало, но теперь, разбитый страхом и беспокойством, он начал быстро хмелеть, вероятно, отчасти также оттого, что пил на пустой желудок. Одним словом, он стал разговорчив, как прежде — молчалив, и Рене сказал себе, что, может быть, теперь удастся выведать кое-что относительно его прошлого.

Жан Жеди, Рене Мулен и еще несколько арестантов были вызваны в суд. Их развели под конвоем по разным отделениям.

Усевшись на скамью подсудимых, Рене окинул взглядом залу, отыскивая мадам Леруа.

Он увидел только Берту, и сердце его болезненно сжалось.

— Если бедная женщина не пришла, — прошептал он, — то, значит, она очень больна… может быть, умерла…

Холодный пот выступил у него на лбу при этой мысли.

Берта не знала механика и пристально разглядывала подсудимых, стараясь угадать, который из них Рене. Взгляд ее инстинктивно остановился на нем. Внутренний голос кричал ей: «Это он!» Но предчувствие еще не было уверенностью.

Другой взгляд был также устремлен на Рене, но с совершенно иным выражением.

Человек, смотревший на механика, был лет пятидесяти пяти или шестидесяти. Длинная седая борода падала ему на грудь. Синие очки скрывали глаза. Его чистое, но простое платье не обращало на себя внимания.

Это был герцог де Латур-Водье.

Узнав от Тефера, что Рене будут судить в этот день, герцог захотел присутствовать.

Объявили, что суд идет.

Все встали, и судьи заняли свои места.

Председатель был человеком, известным своей строгостью и в то же время беспристрастием.

Пять или шесть адвокатов, по большей части молодых, заняли места защитников.

Герцог машинально взглянул на них. Вдруг он вздрогнул и нахмурился, узнав маркиза Анри де Латур-Водье.

«Этот безумец никогда не исправится, — подумал герцог. — Вечный защитник бунтовщиков! Сейчас видно, что не моя кровь течет в его жилах. Кого он будет защищать?»

Вызвали бедняка, обвиняемого в непозволительных выражениях против правительства после обильного ужина.

После громовой речи прокурора и бесцветной — защитника, бедняк был приговорен к 25 франкам штрафа и шести месяцам тюрьмы.

Сенатор с довольным видом потер руки, и злая улыбка скривила его губы.

«Эта строгость предвещает хорошее! — думал он. — Рене Мулен не отделается меньше, как двумя годами».

Берта между тем дрожала от ужаса. Она думала о бумаге, подсунутой незнакомцами в стол Рене и взятой ею.

«Если бы у него нашли ту бумагу, — думала она, — несчастный погиб бы… Боже, спаси его!»

Первое дело было закончено.

Следователь вызвал Рене Мулена. Механик спокойно встал и обменялся улыбкой с защитником.

Берте казалось, что она упадет в обморок. Инстинкт не обманул ее, указав на Рене, друга ее матери, защитника их святого дела.

Нервная дрожь охватила сенатора.

Обвинительный акт, основанный на доносе Тефера, был составлен с ужасающей ловкостью. Доказанное знакомство Рене с Орсини придавало ему убедительность.

Для всех после чтения обвинительного акта виновность Рене была несомненна, и никто не сомневался, что он будет осужден.

Сенатор, сияя от радости, едва мог скрывать ее.

Начался допрос.

Рене отвечал со спокойствием и уверенностью чистой совести. Его ответы были ясны и точны. Никакие вопросы не могли сбить его.

В общественном мнении мало-помалу свершился переворот. Многие начинали думать, что Рене обвинен вследствие обманчивых внешних обстоятельств.

Герцог больше не улыбался.

«Зачем дают говорить этому негодяю? — спрашивал он себя. — Председатель не знает своего дела. Надо было припугнуть его, даже в случае надобности запретить говорить!»

Затем последовала громовая речь прокурора, требовавшего самого строгого применения закона.

Эта речь, в сущности бездоказательная, снова пробудила беспокойство Берты и пролила немного утешения на душу сенатора.

Все взгляды были устремлены на Рене, но, ко всеобщему изумлению, он был совершенно спокоен и слушал речь с легким выражением иронии.

«Сколько слов потеряно даром, — думал он, — сколько они ни болтай, я невиновен…»

Наконец встал Анри де Латур-Водье.

Сенатор вздрогнул и побледнел.

«Он… — прошептал герцог. — Он защищает моего смертельного врага! Какое роковое совпадение!»

Речь защитника была коротка, но полна здравого смысла и таланта. Он доказал, как дважды два — четыре, что все факты, на которых основывается обвинение, родились в пылком воображении полицейских агентов, во что бы то ни стало желающих отличиться. Затем он описал безупречное прошлое подсудимого. Он сделал лучше: он доказал его заявлениями из Портсмута, составленными и засвидетельствованными в законной форме.

Он предъявил письмо полицейского комиссара, которому Рене спас жизнь, подвергая опасности свою собственную, и в заключение потребовал полного оправдания подсудимого.

Одобрительный шепот пробежал по собранию.

Прокурор не возражал.

После короткого совещания суд вынес оправдательный приговор.

Берта вскрикнула от радости и лишилась чувств. Все бросились помогать ей, и она скоро пришла в себя.

Герцог де Латур-Водье вышел из залы в ужасе, полный самых мрачных предчувствий.

Анри де Латур-Водье, не подозревая, что говорил в присутствии отца, принимал поздравления своих собратьев и отправился в пятое отделение, где должен был защищать Жана Жеди.

Тут он собирался пустить в ход весь свой талант, но его второй клиент был далеко не в таких условиях, как первый, и его полного оправдания вряд ли можно было добиться.

Однако Жана приговорили всего к семи дням тюремного заключения.

Что касается Клода Ландри, то он получил два года тюрьмы и пять лет полицейского надзора.

Сенатор между тем оставил суд. Он не подозревал, что в пятом отделении сын защищал его другого врага, может, более опасного, чем Рене.

Он не подозревал, что может быть близок день, когда Рене Мулен и Жан Жеди соединятся, чтобы отомстить ему.

ГЛАВА 5

Берта быстро пришла в себя и, хотя была еще слаба, могла уже отправиться домой.

В первый раз со смерти матери в ее сердце мелькнула если не радость, то, по крайней мере, надежда. Она увидела возможность оправдания памяти отца, а с этим оправданием для нее был связан громадный интерес. Конечно, она думала о прошлом, но еще больше — о будущем. Она не могла запретить своему сердцу любить, и Этьен Лорио был ей дороже, чем когда-либо, и она начинала понимать, что бессильна против этого чувства.

Если невиновность Поля Леруа докажут, его дочь не будет иметь повода скрывать причину своего посещения дома на Королевской площади, и ничто не помешает ей стать женой любимого человека. Все это становилось возможным и, может быть, даже близким.

Вечером или на другой день Рене должен прийти. Тогда, наконец, Берта узнает, что заключалось в сожженном письме.

Рене, конечно, был рад своему оправданию, но не спешил воспользоваться свободой. К тому же еще надо было выполнить некоторые формальности.

«Я пойду на улицу Нотр-Дам вечером, теперь я должен увидеться с Жаном Жеди и вырвать у него его тайну», — подумал он.

В ожидании Жана Рене стал думать о Берте, которую видел и которая, по его мнению, должна была спешить к матери рассказать об исходе процесса.

Вероятно, Анжела очень больна, но как могла она послать девушку, ничего не знавшую о прошлом? Это очень интересовало Рене.

Прошло полчаса. Жан Жеди явился в сопровождении двух солдат. У него был очень печальный вид. Механик поспешно подошел к нему.

— Отчего у вас такой погребальный вид? — спросил он. — Вас обвинили?

— Да, старина… Они имели глупость приговорить…

— К чему?

— К семи дням тюрьмы.

Рене улыбнулся.

— А! — прошептал Жан. — Это тебя забавляет!

— Конечно, нет. Но семь дней скоро пройдут.

— Но это досадно, когда человек невиновен. Ну, а ты?

— Оправдан.

— Поздравляю… Тебе посчастливилось. Я очень рад потому, что ты добрый малый. Но я так надеялся выйти вместе с тобой!

— Мы увидимся через неделю!

— Конечно!… Но неделя… Это так долго…

— Это даст вам время подумать о вашем наследстве, — с нажимом сказал Рене.

Жан Жеди вздохнул.

— Я уже двадцать лет думаю о нем, — прошептал он, — и терпеть не могу, когда дела затягиваются…

Он замолчал.

— Послушай, — продолжал он немного погодя, — перед заседанием ты хотел угостить меня, тогда я был не голоден и отказался… но теперь я не отказался бы от куска чего-нибудь и от пары стаканов жидкости, чтобы промочить горло.

— Я только что хотел предложить вам это, — возразил механик. — Обвинительный акт, речи, все это заставило меня проголодаться, и я с удовольствием составлю вам компанию.

Рене постучался у решетки и потребовал вино и закуску.

Пять минут спустя приятели уже сидели за столом перед блюдом сосисок с кислой капустой и двумя бутылками вина.

Жан Жеди был так возбужден, что немного было надо, чтобы заставить его болтать, поэтому Рене усердно подливал ему, сам почти не прикасаясь к вину.

В конце первой бутылки старый мошенник стал весел и разговорчив.

— Ты был прав, — говорил он, — неделя — пустяки. Она скоро пройдет, особенно если ты будешь иметь щедрость немножко пополнить мой тощий кошелек.

Рене дал ему золотой.

— Вот двадцать франков, — сказал он, — но я вам их не дарю, а даю в долг. Вы мне их отдадите после дела.

Жан Жеди глупо поглядел на своего собеседника.

— Дело… — повторил он. — Это глупость!… Но ведь ты сам примешь в нем участие. Ведь я тебе говорил, что мне нужен такой молодец, как ты. Дайте делу выгореть! Мы поделимся по-братски. Когда я найду барыню и ее друга, нам стоит сказать: дай!… и нам дадут… Это будет курица с золотыми яйцами.

Рене понял, что критическая минута приближается.

— А! Так есть еще и друг? — равнодушно спросил он.

— Да, есть…

— Вы говорили мне только о женщине.

Жан Жеди залпом выпил стакан.

— Говорил и говорю… Нельзя все разом… Ты понимаешь… Даму-то я нашел… Тогда была красавица, да и теперь в грязь лицом не ударит. Так хорошо сохранилась, что я временами думаю, она ли это. Все надо прояснить. Также, как и про него. Кстати, ты знаешь нотариуса?

— Нет.

— А Гусиное перо?

— Тоже.

— Если бы ты знал одного, то знал бы и другого, это одно и то же… Ну! Мне кажется, он дал промах насчет мужчины… Много имен начинается одними буквами… Но, увидим… Я это разузнаю… Я должен был с ним встретиться, когда меня схватили по доносу этого подлеца Клода… Он мне еще заплатит!

Жан Жеди, хотя и был пьян, но еще мог хорошо соображать.

— А! Так тут, значит, действительно большая тайна? — спросил Рене вполголоса.

— Шш!… Не так громко!… Да, громадная тайна, и хотя через двадцать лет их нельзя судить, но все-таки они побоятся скандала, так как это важные господа, и мы ими попользуемся. Ты увидишь, как они у нас запляшут!

— Через двадцать лет, — вздрогнув, повторил Рене. — Дело идет о преступлении, совершенном двадцать лет назад?

— Да, — глухо прошептал Жан, тогда как лицо его омрачилось. — Преступление…

— И вы знаете преступников?

— Да.

— И надеетесь их найти?

— Я долго надеялся… Теперь я уверен.

— И вам стоит сказать слово, чтобы сделать из них послушных рабов?

— Слово… одно слово… Ты увидишь! Они будут ползать перед нами… Есть вещи, которых не любят слышать. Негодяи, которых не любят видеть… Особенно когда считают их мертвыми, подлив им в питье яд… Ты понимаешь?

— Понимаю… Надо узнать только, не ошибаетесь ли вы и не потеряло ли ваше слово своего могущества.

Жан Жеди пожал плечами:

— Будь спокоен… И налей мне еще. Выпьем за наше будущее богатство!…

— Хорошо, но скажите мне слово, которое вас обогатит…

Жан Жеди недоверчиво поглядел на своего собеседника и, казалось, немного пришел в себя.

— Послушай, не хочешь ли ты отнять у меня дело? Узнать историю и самому воспользоваться ею?

— Если вы сомневаетесь во мне, — возразил механик, — то не говорите ничего. Я не хочу ничего слышать! Но я никогда не ожидал от вас таких подозрений! Разве я вам не друг? Разве я не делаю для вас все, что могу?

— Это правда…— прошептал Жан Жеди, — но Клод Ландри был также моим приятелем, а он изменил мне… Оклеветал меня…

— Да, Ландри сделал это, а я предоставил вам адвоката, без которого вас приговорили бы не на семь дней, а на полгода… даже на год… Я не думаю обогатиться, разорив вас. Я вас спрашиваю лишь потому, что сам знаю таинственное преступление, совершенное двадцать лет назад, и почти готов поклясться, что это то же, о котором вы говорите. Мне кажется, что они связаны, и я также ищу виновных…

— Ты… Ты ищешь?

— Да.

— Чтобы их осудили?

— Нет, адвокат сказал мне, что на их преступление уже распространяется срок давности.

— Ты не шутишь?

— Нет, клянусь честью!

— Хорошо, мы увидим!… Скажи, где совершилось преступление?

— На мосту Нельи.

Ужас отразился на лице Жана Жеди.

— На мосту Нельи, — повторил он.

— Да.

— Когда?

— Ночью 24 сентября 1837 года.

— 24 сентября 1837 года, — прошептал злодей. — Площадь Согласия…

Эти слова заставили подскочить Рене.

«Нет сомнения, — подумал он, — я не ошибся… Площадь Согласия… Мост Нельи… Это то, что написано в письме… Он знает негодяев, которых я ищу».

Затем он прибавил вслух:

— Жан, слушай и отвечай…

Но Жан дошел в это время до последней стадии опьянения и без сознания опустился на каменную скамью.

Рене встряхнул его. Пьяный глухо заворчал.

«Он мертвецки пьян и не может меня слышать, — с досадой подумал механик. — Сегодня я ничего не узнаю, но через неделю он будет свободен. Тогда я узнаю все, и он даст мне оружие для борьбы».

Жан Жеди заснул и громко захрапел.

Сторож заметил, в каком он состоянии, и с беспокойством подошел, посылая ко всем чертям маркитанта, вино которого чересчур ударяло в голову.

Заседание суда закончилось, и солдаты явились отвезти в тюрьмы приговоренных.

Жана Жеди вынесли на руках, а Рене Мулена в сопровождении агента отправили в Сент-Пелажи для освобождения.

Из тюрьмы он пошел на улицу Нотр-Дам, убежденный, что его ждут с нетерпением.

Отсутствие госпожи Леруа заставляло его опасаться катастрофы, поэтому, прежде чем войти, он решил навести справки.

С первых слов он узнал ужасную истину.

Берта осиротела!

Известие о смерти Анжелы заставило сжаться сердце Рене. Она переворачивала вверх дном все его планы, так, по крайней мере, он думал.

Он не знал, открыла ли Анжела, умирая, свою кровавую тайну. Если нет, то, очевидно, она желала, чтобы тайна умерла вместе с нею. В этом случае следовало повиноваться ее воле и отказаться от очищения памяти Поля Леруа.

Поднявшись по лестнице, он позвонил.

Дверь отворила Берта.

Увидев печальное лицо Рене, она прошептала:

— Вы все знаете, не правда ли, сударь? Моя бедная мать умерла…

— Мужайтесь, — сказал Рене. — Я знаю, что это нелегко… Бог послал вам тяжелое испытание.

— О! Да, очень жестокое!

— Но если настоящее печально, то, может быть, в будущем вас ждет утешение.

— Будущее будет мрачно, пока не сотрется кровавое пятно, омрачающее прошлое.

Механик удивился.

— Мои слова вас удивляют? — спросила Берта. — Вы не знали, что роковая тайна мне известна, но перед смертью мама сказала мне все… Я вместо нее ходила за хранившимся у вас черновиком письма.

— Слава Богу, письмо у вас! Оно поможет нам если не отомстить, так как закон тут бессилен, то, по крайней мере, очистить имя вашего отца и предать позору имена преступников.

— Да, — печально ответила Берта, — может быть, мы могли бы это сделать, если бы у нас было письмо…

— Его у вас нет? Что же с ним сталось, где оно?

— Его сожгли…

— Сожгли!… Кто?

— Два негодяя, которые проникли в вашу квартиру после меня с очевидной целью найти и уничтожить письмо.

— Значит, они знали о его существовании?

— Конечно, так как они прямо пошли к тому ящику, где оно лежало.

— Боже, что это значит? — прошептал Рене. — Я ровно ничего не понимаю… Объяснитесь… Говорите, умоляю вас.

И Берта прерывающимся голосом рассказала все.

— Двое мужчин… — прошептал Рене, — вошли и взяли письмо.

— Да, и повторяю вам, они, вероятно, знали, где его искать…

— Вы их не знаете?

— Нет.

— И никогда не видели?

— Никогда.

— Но могли бы их узнать?

— О! Да я узнаю их через десять лет… В особенности я запомнила того, который сжег письмо… Это, вероятно, сообщник писавшей.

— Вы думаете?

— Уверена… Слова, сказанные им, когда он сжег письмо, убеждают в этом. Он был бледен, взволнован и говорил: «Она! Она в Париже! И этот человек владел письмом… Если бы не случай, я бы погиб!»

— Да, — сказал Рене, немного подумав, — негодяй, должно быть, сообщник, но как он узнал, что письмо у меня?…

— Может быть, вы поймете, прочтя бумагу, которую он положил в конверт вместо сожженного письма.

— Бумагу?

— Да, которая, если бы я ее не взяла, сделала бы ваше осуждение неминуемым.

— Где она?

— Вот… Читайте!

Рене прочел и побледнел.

— Вы правы, меня судили бы не в исправительной полиции, а в высшей инстанции суда, как сообщника Орсини. Негодяи нуждались в моем осуждении, чтобы сделать меня бессильным и удалить от вашей матери. Они будут безжалостны, так как знают, что я владею их тайной, но где их искать? Они скрываются… И теперь у меня нет ничего, чтобы бороться с ними. Да!… Если только Жан Жеди…

— Жан Жеди?

— Я объясню вам после… Но прежде всего эта бумага может со временем превратиться в ужасное орудие против них… Я беру на себя спрятать ее в безопасном месте… Теперь мы предупреждены и будем благоразумны и осторожны.

Прежде всего надо заняться женщиной, о которой вы говорили. Как вы думаете, была она сообщницей?

— Конечно, нет. Судя по ее манерам и языку, она сумасшедшая.

— Сумасшедшая?

— Или похожа…

— Скажите, она блондинка уже не первой молодости, но еще очень красивая?

— Да… вы не ошиблись.

— Что она сказала?

— Я не могу точно повторить ее слова. Видя, что ваш стол обыскивают, она вскрикнула… Говорила какие-то бессвязные слова, постоянно повторялись слова «убийца» и «Брюнуа»…

— Брюнуа! Она говорила о Брюнуа! Это она… Название поразило меня, когда я видел ее в первый раз.

— Значит, вы ее знаете?

— Я знаю, что это сумасшедшая, живущая в одном доме со мной, со старухой, которая ее приютила. Теперь я уверен, что она попала в мою квартиру совершенно случайно…

— Не догадываетесь ли вы, почему один из тех людей так явно испугался ее появления?

— Он, без сомнения, узнал ее…

— И я так думаю… Он был перепуган не меньше меня, когда эта женщина крикнула ему: «Убийца!… Убийца!» Он тоже что-то говорил, но я не расслышала его слов.

— И вы говорите, что сумасшедшая подняла полусожженное письмо?

— Она унесла его.

— Это надо запомнить… Очень вероятно, что тот клочок бумаги не имеет уже теперь никакого значения, но мы не должны ничем пренебрегать… Во всяком случае, я должен узнать, кто эта женщина и почему она постоянно говорит о Брюнуа.

— Письмо было очень важное?

— Да, мадемуазель, чрезвычайно важное; оно было написано какой-то Клодией, которая обращалась в нем к своему сообщнику.

— Вы помните его содержание?

— Почти слово в слово… Я много раз читал его и перечитывал.

— Там было имя?

— К несчастью, одно только имя, а не фамилия, иначе мы знали бы уже обоих злодеев. Клодия угрожала ему. Между прочим, она писала: «Я скоро буду в Париже и рассчитываю вас там видеть. Забыли ли вы договор, который нас связывает?… Я этого не думаю, но все возможно. Если память вам изменяет, мне довольно этих слов, чтобы, напомнить вам прошлое: площадь Согласия, мост Нельи, ночь 24 сентября 1837 года… Не правда ли, ведь мне не придется вызывать таких воспоминаний, и Клодия, ваша бывшая любовница, будет принята вами как старый друг». Я все отлично помню. Эти фразы слишком ясны, чтобы возможно было какое-нибудь сомнение. Тут говорится о преступлении, жертвой которого был доктор Леруа, дядя вашего отца.

Берта печально вздохнула.

— И мы лишились такого доказательства! — прошептала она. — Ах, судьба жестоко преследует наше семейство…

— Мужайтесь и надейтесь, мадемуазель, — возразил Рене. — Письмо уничтожено, но его заменит Жан Жеди!

— Но кто этот Жан Жеди?

— Я познакомился с ним в одном кабаке в Батиньоле, который пользуется недоброй славой; потом опять встретился в тюрьме.

— И вы воспользуетесь помощью такого человека?

— Почему же нет? Он будет простым орудием в моих руках, и для этого нет нужды в уважении.

— Чего же вы от него ожидаете?

— Многого! Некоторые фразы, хоть и очень неопределенные, дали мне понять, что у Жана Жеди есть какая-то тайна и что между этой тайной и нашей существует тесная связь. Я постарался завоевать его доверие, делая вид, что я такого же полета птица, как и он сам, и достиг своей цели.

— Он открылся вам?

— Он сказал достаточно, чтобы обратить мои подозрения в уверенность. Еще сегодня он произнес передо мной слова письма, которые я сейчас вам говорил: «Площадь Согласия… Мост Нельи… Ночь, 24 сентября 1837 года». Он должен знать убийц доктора.

— Пусть он назовет вам их!

— Он не знает их имен, но он ищет так же, как и я, и уже незадолго до ареста, кажется, узнал женщину. Сообщницу… Без сомнения, ту самую Клодию.

— Надолго в тюрьме Жан Жеди?

— На семь дней.

— Когда он освободится, не ускользнет ли он от вас?

— Этого нечего опасаться: он считает, что ему необходима моя помощь, чтобы добыть большое богатство… часть которого он мне обещал, — заключил с улыбкой Рене.

— Откуда же возьмется это богатство?

— Из грязного источника: шантажа! Владея тайной убийц доктора, он хочет, отыскав их, заставить платить за свое молчание. И он рассчитывает на меня, чтобы привести в исполнение свои позорные замыслы.

— Так он считает вас негодяем? — сказала Берта с отвращением.

— Нисколько! Напротив, он уважает меня, как себе подобного. Я должен играть эту роль и одобрять все его планы, иначе я возбужу его подозрительность и никогда, по крайней мере через него, не узнаю настоящих преступников. Одобряете вы мою мысль, мадемуазель?

— Я одобряю и восхищаюсь всем, что ведет к оправданию моего несчастного отца.

— Нам предстоит борьба.

— Борьба меня не пугает… У меня хватит мужества… Но одно меня беспокоит…

— Что же?

— Для борьбы, может быть, нужны будут деньги… А я бедна, очень бедна.

— Как? — воскликнул с испугом Рене. — Разве деньги и бумаги, которые были в моем столе, украдены?

— Нет, господин Рене, я спасла ваше состояние… Оно здесь в целости, и я сейчас отдам вам его.

— Э! Мадемуазель, разве эти деньги не настолько же ваши, насколько и мои?

— Мои? На каком основании?

— Во-первых, я ваш друг… Во-вторых, без вашего отца, который сделал из меня то, что я есть, работника и честного человека, у меня не было бы теперь ничего. Примите, мадемуазель, примите без отговорок!

Берта покачала головой.

— Взять эти деньги, которые вам достались трудом… — возразила она. — Нет, это невозможно…

— Послушайте, мадемуазель, вы знаете меня только с этого дня, но все-таки я для вас старый друг. Восемнадцать лет назад я качал вас на коленях. Смотрите же на меня, как на брата, на старшего брата. Ваша помощь нужна мне для нашего общего дела, а как вы будете помогать мне, если станете целые дни просиживать за работой? Ведь это очевидно, не правда ли? Итак, деньги останутся здесь до того дня, когда я смою, наконец, пятно позора с памяти моего благодетеля. Я говорю, что так будет, и знайте, что я упрямее мула. Берите же их… Это необходимо для успеха нашего плана. Что ж, я еще молод и успею заработать снова все, что мы теперь потратим. Так вы согласны? Да?

Берта со слезами на глазах протянула руку и сказала растроганным голосом:

— Ах! Моя бедная матушка говорила правду… Вы так добры!…

— Я не лучше всякого другого… Я помню только старое, вот и все. Значит, вы согласны?

— Да, если вы этого требуете…

— Конечно, требую! Теперь, стало быть, мы союзники. Даже лучше: брат и сестра.

— О! Да, брат и сестра! — воскликнула Берта. — И как любил бы вас мой другой брат, мой бедный Абель!

— Не заставляйте меня плакать, мадемуазель, — прошептал Рене, вытирая глаза. — Время слез прошло, приближается время действия. Скоро нам нужна будет железная воля и стальные нервы. Мадемуазель, у меня есть к вам просьба… Нам нужно видеться очень часто.

— О! Каждый день…

— Да, почти каждый день… Поэтому вы сделали бы мне большое удовольствие, если бы согласились на мою просьбу…

— Я заранее согласна… В чем же дело?

— Позвольте мне обедать с вами и у вас.

— С удовольствием!

— Это было бы очень для меня удобно… и потом, какая экономия! Так я могу начать с завтрашнего утра. Вы согласны?

— В одиннадцать часов я буду вас ждать.

— А потом мы пойдем на Монпарнасское кладбище.

— И помолимся на могилах моей бедной матери и брата… и вы меня сведете на ту таинственную могилу, которой я никогда не видела… на могилу мученика, моего отца.

— Я сведу вас туда, мадемуазель, — сказал Рене, утирая слезы, — я сведу вас туда, сестра моя.

ГЛАВА 6

В тот день, когда Рене Мулен был оправдан, Тефер получил письмо за подписью Фредерика Берара, в котором его приглашали явиться на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Он не заставил себя ждать и был поражен переменой, которая произошла в герцоге за последние два дня.

Искаженное лицо, мертвенная бледность, запавшие глаза — все говорило, что заботы и опасения мучили бывшего любовника Клодии Варни.

«Однако он что-то нос повесил!» — подумал очень непочтительно Тефер.

— Господин герцог желал меня видеть, — сказал он вслух.

— Вы знаете, чем закончилось дело Рене Мулена? — спросил герцог.

— Увы, да!… Но мне кажется, что это не может иметь для вас большого значения…

— Почему вы так думаете?

— Мы успели уничтожить компрометирующую вас бумагу… так что же значит теперь освобождение этого человека?

— Очень много значит!

— Рене Мулен на свободе и после смерти госпожи Леруа представляет опасность?

— Более серьезную, чем когда-либо!

Полицейский изумился.

— Господин герцог позволит мне задать вопрос?

— Конечно!

— Значит, я ошибался, думая, что с уничтожением письма и смертью вдовы Поля Леруа исчезает всякая опасность?

— Опасность уменьшилась, это правда… Письмо было письменным доказательством преступления… в котором я невиновен, но за которое я мог, я должен был нести ответственность…

— Теперь доказательства не существует, стало быть, вам нечего бояться преследований.

— Я их и не боялся… уже прошел срок давности.

— В таком случае, я не понимаю, почему все это так беспокоит вас.

Сенатор пожал плечами:

— Поймите же, что я хочу спокойствия во что бы то ни стало! А разве могу я быть спокоен, ожидая каждую минуту скандала, который опозорит мое имя и уничтожит мою карьеру?

— Я вижу, к сожалению, что господин герцог не доверяет мне… — прошептал Тефер.

— Что вы хотите сказать?

— Господин герцог пользуется моим усердием, моей преданностью, как слепым орудием. Я действую ощупью, иду, сам не зная куда и зачем… Не зная тайны господина герцога, я не могу составить себе мнения и дать вовремя полезный совет. Несколько дней назад единственным врагом вашим была Клодия Варни. Теперь же, кажется, ваши опасения и заботы гораздо более обширны… Почему?

Герцог встал и начал ходить по комнате.

— Почему? — повторил он. — Потому что я обдумал и теперь яснее вижу все… Клодия Варни, предоставленная самой себе, будет действовать не из мщения, а из корысти. Дав ей денег, я заставлю ее замолчать, так как она сама скомпрометирована не меньше меня, даже больше… Но если, к несчастью, она объединится с Рене Муленом и Эстер, с дочерью Анжелы Леруа, тогда мне надо всего бояться…

— Клодия Варни была… как бы сказать?… ваша соучастница в деле, о котором идет речь?

— Скажите — сообщница… — прервал Жорж.

— А дочь госпожи Леруа — дочь казненного?

— Вы это сами знаете!

— Господин герцог, страх — дурной советчик, он мешает соображать. Как можно предположить, что виновная объединится с дочерью жертвы?… Я отказываюсь этому верить! Клодия действует только из корысти, и очень вероятно, что она даже и не подозревает об угрозах с другой стороны.

— Хорошо! Но вы можете, я думаю, предположить, что Рене Мулен, чувства которого нам хорошо известны, объединится с Бертой Леруа и Эстер.

— Герцог, успокойтесь! Я убедился, что Эстер совершенно случайно попала в квартиру Рене Мулена.

— Они живут в одном доме, очень вероятно, что они встретятся когда-нибудь… а из этой встречи может родиться катастрофа.

— Эстер безумна, стало быть, очень легко убрать ее.

— Каким образом?

— Можно заставить старуху Амадис поместить ее в сумасшедший дом.

— Разве это возможно?

— Вполне… Закон 1838 года чрезвычайно эластичен… Настоящее седло на всякую лошадь! Им можно пользоваться в интересах семьи, в интересах общественной безопасности, а также и для личных видов, когда у человека есть влияние и связи. Если эта безумная вас беспокоит, я в три дня упрячу ее в больницу.

— Тефер, не слишком ли вы много берете на себя?

— Нет, господин герцог, я уверен в успехе… Прикажите действовать — и все будет сделано… Приказываете?

— Да!

— Тогда считайте, что через двое суток Эстер будет для вас совершенно безвредна.

— Я рассчитываю на ваши усердие и ловкость. Но остается Рене Мулен и Берта Леруа.

— Что могут они сделать без Эстер?

Герцог продолжал ходить по комнате. Он готовил ответ, что было далеко не легким делом.

Ему надо было объяснить, не выдавая себя, что опасного для него в союзе Берты Леруа и Рене Мулена.

Тефер угадывал тайные мысли сенатора.

— Господин герцог, — сказал он, — я, кажется, могу ответить на вопрос, который сейчас имел честь задать вам.

Жорж остановился и пристально посмотрел на Тефера.

— Против вас существовала улика… это письмо, написанное единственной особой, которая могла бы если не погубить вас, то устроить скандал, чего она не сделает, так как, конечно, захочет лучше воспользоваться частью огромного состояния герцогов де Латур-Водье, чем мстить за какую-нибудь старую обиду. Рене Мулен, обладая этим письмом, был опасен… но теперь он ничего не может сделать.

— Он должен помнить каждое слово, — заметил герцог.

— Так что же из этого? Какую цену имеют уверения, ни на чем не основанные? Никакую, и Рене Мулен знает это, конечно, не хуже меня. Он, стало быть, не скажет и не сделает ничего, разве попробует сблизиться с Эстер, если считать, что от нее можно что-нибудь узнать… Если она будет в больнице, он ничего не добьется. Его не допустят к ней: будут даны сообразные инструкции кому следует… Да и кто, наконец, поверит сумасшедшей?…

— Она может выздороветь…

— Это правда. Поэтому ее надо как можно скорее запереть в надежное место. Никакая предосторожность не бесполезна.

— Но старуха Амадис, у которой она теперь живет, конечно, захочет навещать ее… Можете вы помешать этому?

— Я устрою, что она не будет знать, где Эстер. Говорят, что почтенная дама далеко не широкого ума. Стоит ее припугнуть, она и не будет пытаться узнать, что стало с Эстер.

Герцог одобрительно кивнул.

— Что же касается Рене Мулена, то, предполагая, что он не оставит своего плана, который уже не может удасться, надо предоставить ему действовать, не предпринимая ничего против него лично и только расстраивая все его замыслы.

— Это, мне кажется, хорошо, но Клодия Варни?

— Ее нет в Париже, я в этом уверен… Мои агенты ищут повсюду, но до сих пор не смогли найти и следа, стало быть, ее здесь нет. Я буду, конечно, продолжать поиски, и, когда мы узнаем, что эта особа здесь, некоторая сумма денег избавит вас от нее.

— Так теперь вы займетесь Эстер Дерие… Не забывайте, что надо действовать скорее.

— Я начну завтра же… или сегодня.

— И особенно, — сказал сенатор с нажимом, — особенно нельзя допустить расследования о прошлом!

Тефер пристально взглянул на герцога.

— А! А!… Разве это было бы опасно?

Жорж ответил утвердительно, но скорее жестом, чем голосом.

Полицейский продолжал:

— Значит, между господином герцогом и этой несчастной есть какая-нибудь тайная связь? Мой вопрос, конечно, нескромен, но мне нужно знать все.

Герцог прошептал чуть слышно:

— Да, между нами есть связь, она никому не известна и должна оставаться тайной… Брак in extremis сделал Эстер Дерие законной женой моего покойного брата герцога Сигизмунда де Латур-Водье.

Полицейский вздрогнул. Он, конечно, не ожидал ничего подобного и теперь начинал понимать, почему старший брат сенатора был убит на дуэли.

«Я помню, как сейчас, — подумал он, — что в деле об убийстве доктора Леруа на мосту Нельи упоминалось о каком-то ребенке, который исчез тогда без следа».

— Я понимаю, — сказал он вслух, — почему господину герцогу неприятны розыски о прошлом. Их не будет…

На лице сенатора отразилось удовольствие.

— Мадам Амадис знает об этом браке? — спросил Тефер.

— Знает.

— Черт возьми! Это опасно!

— Я не думаю… Зачем она станет говорить теперь, после того, как молчала двадцать лет?

— Вы знаете причину ее непонятного молчания?

— Нет, но я предполагаю, что таково было требование покойного брата.

— Отлично! Если это так, то нечего опасаться болтовни. Как вы думаете, есть у помешанной или, скорее, у мадам Амадис копия брачного свидетельства?

— Не знаю, но вполне возможно и очень даже вероятно.

— Это опасно! Ну, да посмотрим… Что касается мадам Амадис, то ее стоит немного припугнуть, чтобы предупредить всякое сопротивление с ее стороны. Теперь — Имею честь кланяться господину герцогу и надеюсь, что скоро принесу приятные вести.

Тефер вышел, оставив герцога де Латур-Водье немного успокоенным.

Полицейский был очень ловкий негодяй. Когда он злоупотреблял почти неограниченной властью, которую его положение предоставляло ему в известных случаях, он не только не компрометировал себя, но ему удавалось обратить внимание начальства на свой ум и усердие. За темные дела он получал похвалы, награды, повышения.

Тефер тотчас же отправился на Королевскую площадь, изменив внешность с помощью фальшивых бакенбардов и синих очков в стальной оправе.

Он вошел в дом номер 24 и остановился на пороге комнаты привратницы.

Мадам Бижю не узнала в нем одного из агентов, приходивших для обыска у Рене Мулена, и поэтому встретила его любезно.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Немного поговорить…

— Вы хотите снять квартиру?

— Нет, я пришел по делу… Я — представитель административной власти.

Эти слова, произнесенные торжественным тоном, повергли привратницу в сильное волнение.

— Войдите, пожалуйста, — сказала она дрожащим голосом, предлагая свое единственное кресло.

— Я послан императорским прокурором, — начал Тефер, — и буду допрашивать вас его именем.

— Боже мой! — воскликнула в испуге мадам Бижю. — Разве меня в чем-нибудь обвиняют?

— Ни в чем, решительно ни в чем!… Дело идет не о вас… Я рекомендую вам отвечать и откровенно, и правдиво, и после моего ухода не болтать. Одно неосторожное слово может вас скомпрометировать.

— Вы меня пугаете!

— Успокойтесь! От вас зависит ничего не бояться.

— Клянусь, я скажу вам чистую правду и потом буду нема…

— Так и следует… В вашем доме живет госпожа Амадис?

— Да, это наша лучшая жилица. Она живет на первом этаже уже давно, почтенная дама, очень богатая… О ней нельзя сказать ничего, кроме хорошего.

— Мы знаем… Но с мадам Амадис живет еще другая женщина по имени Эстер Дерие. Вы знаете, что она безумна?

— Увы! Как же этого не знать?

— У нее опасное помешательство?

— Нет, совсем нет, — начала было привратница, — уверяю вас…

— Я повторяю вам, что опасное! — прервал ее повелительным тоном Тефер.

— Вы думаете?

— По крайней мере, так можно заключить из различных жалоб, поданных комиссару этого квартала, которые тот передал в суд.

— Я не знала… Но уверяю вас… Наконец, если есть жалобы…

— Людей, достойных всякого доверия. В них говорится о происшествиях, которые могли бы нарушить общественное спокойствие.

— Я не знаю, о каких это происшествиях в них говорится… Мадам Эстер всегда казалась мне тихой и безобидной. Правда, два дня назад она едва не подожгла дом, но огонь тотчас же погасили. При ней горничная, которая никогда от нее не отходит.

Полицейский вынул из кармана записную книжку и делал в ней отметки.

— Часто она выходит?

— Довольно часто, но с ней всегда бывают провожатые.

— Конечно, она пугает детей?

— Не знаю, но это возможно.

— Говорили вы хозяину дома, что сумасшедшая едва не сожгла дом?

— Нет.

— Почему же?

— Я боялась, что он заставит выехать мадам Амадис.

— Вы не исполнили своего долга! Хозяина надо было предупредить, что его дому грозит опасность.

— Дом застрахован.

— Да, но пожар угрожает жизни жильцов. Чей это дом?

— Господина Леона Жиро.

— Где он живет?

— На улице Бондо, 14. Неужели вы расскажете ему об. этом? Ведь я могу потерять место…

— Я не хочу вредить вам и не скажу ничего с условием, что вы сегодня же предупредите господина Жиро.

— Ах, сударь, будьте уверены!

Тефер поднялся.

— Это все, что вы хотели знать? — спросила привратница.

— Я хотел бы знать, дома ли мадам Амадис.

— Нет, сударь, она в саду на площади с мадам Эстер.

— Хорошо… Я пойду туда.

Тефер направился к выходу, провожаемый мадам Бижю. Он хотел уже выйти на улицу, когда вдруг привратница остановила его.

— Вот и мадам Амадис, — сказала она.

Старуха возвращалась домой с Эстер и Мариэттой.

Тефер остановился. Когда три женщины поравнялись с ним, он почтительно поклонился:

— Я имею честь говорить с мадам Амадис?

— Да, это я. Что вам угодно?

— Я вас ждал… Мне нужно поговорить с вами об очень важном и спешном деле.

— Не угодно ли зайти ко мне?

Во время этого короткого диалога Эстер и Мариэтта поднялись по лестнице и вошли в квартиру мадам Амадис.

Тефер пошел вслед за старухой, которая, несмотря на свои годы и полноту, легко взбиралась по лестнице.

Введя неожиданного посетителя в гостиную, мадам Амадис пригласила его сесть и объяснить, что привело его к ней.

— Я пришел по очень серьезному делу, как я уже имел честь сообщить вам. Вы неумышленно совершили проступок, который может иметь для вас очень неприятные последствия и, между прочим, вызов в суд исправительной полиции.

Мадам Амадис вздрогнула:

— Вызов в суд! Меня? Боже мой! Этого быть не может!

— Нет, это очень возможно.

— Но что же я такое сделала? В чем меня обвиняют? Женщину моих лет и с таким состоянием! У меня, милостивый государь, восемьдесят тысяч франков ренты, экипажи, дача! Таких не сажают на позорную скамью без всякого повода. Какое же мое преступление?

— Ваш проступок, слово «преступление» тут неуместно, предусмотрен законом. Вопреки полицейским правилам и многим статьям свода законов, которые было бы слишком долго перечислять, вы держите в вашей квартире сумасшедшую, поведение которой угрожает общественной безопасности.

Мадам Амадис подняла глаза и руки к потолку.

— Вы говорите об Эстер? — прошептала она.

— Да.

— Но, в таком случае, вас обманули, милостивый государь!

— Вы отрицаете, что эта особа сумасшедшая?

— Нет, должна сознаться, что она сошла с ума.

— Так как же?…

— Но ее помешательство самое тихое… Бедная Эстер настоящий ягненок. Она не была и никогда не будет опасной.

— Милостивая государыня, я представляю здесь императорского прокурора, я послан от его имени, а вы пытаетесь ввести меня в заблуждение.

— Я и не думала этого, — прошептала старуха, испуг которой рос с каждой минутой.

— Вы пытаетесь скрыть истину? Эта сумасшедшая, которую вы считаете тихой и спокойной, два дня назад едва не подожгла дом.

— Как, вы знаете?

— Да, нам все известно… Об этом есть донесения наших агентов, и, кроме того, в суд были поданы многочисленные жалобы.

— Жалобы!… Боже милосердный!

— Неужели вы думаете, что перспектива пожара могла показаться приятной жильцам этого дома? Вы явно восстаете против закона, милостивая государыня!

— Я не знала… клянусь вам!

— Никто не может отговариваться незнанием закона!

Мадам Амадис вздрогнула.

— В семьдесят лет с восемьюдесятью тысячами ренты, — возразила она чуть слышным голосом, — можно рассчитывать на снисхождение…

— Закон неумолим! И судьи отнесутся к вам строго, потому что присутствие у вас сумасшедшей кажется неестественным и должно скрывать что-нибудь подозрительное.

— Что-нибудь подозрительное?

— В высшей степени! На каком основании приютили вы у себя Эстер Дерие, тайный брак которой уже известен некоторым людям? Почему вы почувствовали вдруг участие к этой особе, которая с помощью интриги вошла в знатное семейство? Можно заподозрить, что вы были ее сообщницей!

Очевидно, что для всякого здравомыслящего человека последние слова полицейского не имели никакого смысла и решительно ничего не значили.

Но страх вскружил голову мадам Амадис, когда она увидела, что ее собеседнику известна тайна, скрываемая ею уже двадцать лет. Слова Тефера поразили ее, как громом.

Полицейский достиг своей цели: старуха была совершенно в его руках и готова без всякого сопротивления исполнить все, чего бы он не потребовал.

Бледная и дрожащая, она встала и протянула к Теферу руки с умоляющим видом.

— О! Пощадите меня! Заклинаю вас! Ради Бога, не говорите мне об этом ужасном прошлом… Я не думала, что дурно делаю… Я знаю, конечно, что после смерти герцога Сигизмунда я должна была бы отправить Эстер в сумасшедший дом. Но я ее любила, мне было жаль ее… Неужели это преступление? Простите мое неблагоразумие и дайте старухе умереть спокойно!

Тефер принял благосклонный вид.

— Это зависит от вас.

— Что же надо сделать?

— Вы совершили тяжкий проступок, держа у себя сумасшедшую, вместо того чтобы стараться вылечить ее.

— Но я ничего не жалела для этого! Я приглашала много раз лучших докторов Парижа, знаменитостей, которым надо было платить за визиты страшные деньги.

— Какого же результата они достигли?

— Никакого.

— Они должны были поместить ее в больницу; правильное лечение и уход, может быть, вернули бы ей рассудок.

— Герцог не хотел этого, и доктора не настаивали.

— Теперь семейство покойного герцога, конечно, этого потребует.

— Семейство?… Разве им известно, что Эстер жива?

— Нет еще, но они узнают.

— От кого же?

— От меня, то есть от суда.

— Но тогда, значит, они будут обвинять меня в том, что я не исполнила своего долга… У меня не будет ни минуты покоя!

— Я уже сказал, что от вас зависит быть спокойной. Разве вы забыли?

— Нет, вы мне говорили, правда, но вы не сказали, что я должна делать.

— Ваше положение меня трогает, я вижу, что вы совершили этот проступок по неведению, и хочу помочь…

— Ах, как вы добры! Будьте уверены, что моя благодарность…

— Ваша благодарность… — прервал Тефер. — Мы об этом поговорим после. Но теперь слушайте меня внимательно. Я напишу в моем донесении, что Эстер Дерие — слышите, просто Эстер Дерие! — по вашему заявлению нарушает общественную безопасность и вы просите, чтобы ее поместили в больницу.

Слезы выступили на глазах старухи.

— В сумасшедший дом мою бедную Эстер! Я должна об этом просить!

— Это необходимо, и я спасу вас при одном условии… Если разгласится тайна брака Эстер Дерие, это причинит большие неприятности семейству герцога. Может быть, начнется процесс или, скорее, целый ряд процессов, в которых и вы будете запутаны, что, конечно, совершенно лишит вас всякого покоя.

Тяжкий вздох мадам Амадис подтвердил, что и она того же мнения.

— Но если сумасшедшая будет в больнице, положение сразу меняется: всякий процесс невозможен, и вы останетесь в стороне.

Старость эгоистична. Если и бывают исключения, то они только подтверждают правила. Мадам Амадис дорожила больше всего своим покоем, но у нее было доброе сердце, она любила Эстер, и мысль о разлуке приводила ее в отчаяние.

— Неужели невозможно, — сказала она, обливаясь слезами, — чтобы бедняжка осталась у меня?

— Невозможно…

— Однако, если принимать предосторожности, если не оставлять ее ни на одну минуту…

— Вы забыли, что она едва не подожгла дом? Стоит на минуту оставить ее без присмотра, и могут произойти большие несчастья. Но я не принуждаю вас следовать моему совету. Я хотел только избавить вас от неприятностей. Если; вам слишком тяжело так поступать, тогда — как вам угодно! Конечно, дело пойдет тогда своим порядком.

Мадам Амадис вздрогнула.

— Вы, может быть, пожалеете, что не послушали меня, но будет уже поздно, и вам придется вынести все печальные последствия вашего упрямства.

— Я вас слушаю, — сказала поспешно старуха, — я чувствую, что вы говорите для моей же пользы. Я не буду больше упорствовать. Но вы можете поручиться, что Эстер будет хорошо в больнице?

— Не хуже, чем у вас. За ней будет самый заботливый уход; может быть, ее вылечат.

— О! Если бы я смела надеяться!

— Надейтесь, в этом нет ничего невозможного.

— Можно мне навещать ее?

— Пока нет.

— Почему?

— Ваше присутствие может взволновать больную, а это повредило бы лечению. Вам не следует даже знать, где находится Эстер Дерие. Это избавит вас от необходимости лгать, если вас будут спрашивать о ней.

— Так у меня будут о ней спрашивать?

— Это возможно… даже вероятно.

— Что же я должна тогда отвечать?

— Вы предложите обратиться в полицейскую префектуру, что живо прекратит всякие расспросы.

Слова «полицейская префектура» заставили снова вздрогнуть почтенную даму.

— А буду я иметь вести о моей бедняжке?

— Да, я беру это на себя.

— Ах! Как вы добры! Может быть, вы возьметесь также передать, кому следует, несколько тысяч франков, чтобы за больной лучше ухаживали?

— С удовольствием…

— Так я покоряюсь необходимости, хотя это и разбивает мне сердце! Что я должна сделать?

— Возьмите лист бумаги и напишите то, что я продиктую.

Мадам Амадис видимо смутилась.

Тефер понял, что почтенная дама слаба в орфографии, и поспешил прибавить:

— Может быть, это утомляет ваши глаза, тогда я могу написать сам, а вы только подпишетесь.

Мадам Амадис с удовольствием приняла такое предложение, и Тефер написал просьбу на имя начальника полиции об освидетельствовании сумасшедшей и помещении ее в больницу.

Старуха подписала дрожащей рукой свое имя крупными и неправильными буквами.

— Все это должно остаться между нами, — сказал полицейский, складывая бумагу. — В ваших интересах, чтобы никто не знал, что вы действовали по моему внушению.

— О! Я ничего никому не скажу.

— Тогда я могу поручиться за ваше спокойствие. Вас никто не потревожит.

Мадам Амадис вздохнула, но уже без горечи. Мирный горизонт, который открывали ей слова полицейского, был целебным бальзамом для ее сердца.

— А скоро пришлют докторов? — спросила она.

— Да, конечно, скоро.

— Завтра, может быть?

— Возможно, но я не могу сказать наверняка. Впрочем, их посещение не должно вас никоим образом беспокоить. Они будут относиться к вам со всем уважением, которое вы заслуживаете. А пока до свидания, я скоро буду иметь честь снова вас увидеть.

С этими словами Тефер почтительно поклонился и вышел, провожаемый до дверей старухой.

Первая часть плана инспектора удалась: он сыграл свою роль как первоклассный артист.

Вторая часть имела не меньший успех. Донесения полицейских инспекторов пользуются большим доверием, даже слишком большим в известных случаях.

Тефер слыл ловким, безукоризненным и усердным. Администрация питала к нему неограниченное доверие и верила ему на слово.

Да и как было усомниться, когда он хлопотал во имя общественной безопасности, не преследуя никаких личных выгод?

На другой день, около часа, начальник полиции явился на Королевскую площадь в сопровождении двух докторов.

Тефер ждал их у дверей дома.

— Позвольте мне, — сказал он начальнику, — войти первым и предупредить мадам Амадис о вашем посещении. Этой даме семьдесят лет, ваше неожиданное появление может так взволновать ее, что это будет иметь для нее вредные последствия.

— Ступайте, — сказал начальник полиции. — Мы пойдем за вами через пять минут.

Тефер бросился по лестнице.

— Это будет сегодня? — спросила мадам Амадис, когда он вошел к ней.

— Да, сегодня, но не бойтесь ничего. Я сумел согласовать ваши интересы с законными требованиями администрации. Не будет никаких расспросов о прошлом. Сейчас сюда придут доктора в сопровождении одной высокопоставленной особы, чтобы засвидетельствовать помешательство Эстер Дерие. Это только формальность.

— Ах! — прошептала старуха. — Я боюсь!

— Повторяю, что вам нечего бояться. Вам зададут несколько вопросов; отвечайте на них коротко и спокойно, и тогда все пойдет как по маслу.

В передней послышался звонок.

— Вот они, — сказал Тефер.

Спустя минуту в гостиную вошли доктора и начальник полиции и вежливо поклонились мадам Амадис, сердце которой сильно билось, волнуемое двумя различными чувствами: страхом и любовью к Эстер, к которой старуха действительно была очень привязана.

— Я получил вашу просьбу, милостивая государыня, — сказал начальник полиции, — и пришел исполнить свой долг.

Мадам Амадис залилась слезами.

— Ах! Какое это горе для меня! — вскричала она. — Так я должна буду рас^аться с бедняжкой, которую люблю всей душой?

— Это чувство очень естественно и делает вам честь, — продолжал начальник полиции. — Мы понимаем, как тяжела должна быть для вас разлука. Но что же делать? Это необходимо!

— Увы! Я понимаю… но все-таки тяжело…

— Особу, о которой идет речь, зовут Эстер Дерие?

— Да.

— Приведите ее, пожалуйста.

— Она в своей комнате. Не лучше ли пойти к ней, чтобы предупредить припадок?

— Да, будьте так добры, проведите нас.

Мадам Амадис, едва держась на ногах, прошла в комнату Эстер, доктора и полицейские последовали за ней.

Эстер в широком темном пеньюаре, с распущенными по плечам волосами, стояла посреди комнаты и не спускала глаз с обгоревшего клочка бумаги, который был у нее в руках.

Стук отпирающейся двери заставил ее поднять голову. При виде чужих она, видимо, испугалась и бросилась в проем окна, пытаясь спрятаться за занавесом.

Один из докторов наклонился к старухе и шепнул ей на ухо:

— Заговорите с ней… Узнав ваш голос, она, без сомнения, успокоится.

Действительно, как только мадам Амадис заговорила, Эстер заметно успокоилась, перестала прятаться и даже дала взять себя за руку и вывести из укрытия.

Но вдруг она увидела Тефера. Тотчас же выражение ее лица изменилось и стало угрожающим. Глаза сверкнули, и с гневным криком она хотела было броситься на него, произнося несвязные слова, между которыми часто повторялось «Брюнуа».

Доктор с силой схватил ее за руку и, пристально глядя ей в глаза, сказал повелительным тоном:

— Тише! Успокойтесь… Я этого хочу, я приказываю!

Под влиянием магнетического взгляда доктора Эстер в течение нескольких секунд была неподвижна, как бы окаменев. Потом нервная дрожь пробежала по ее телу, и она опустила голову.

Судорожно сведенные руки разжались, и клочок бумаги, который она держала, упал на пол, к величайшей радости Тефера.

— Давно она больна? — спросил доктор, обращаясь к мадам Амадис.

— Да, уже давно… лет двадцать.

— И не было сделано никаких попыток вылечить ее?

Тефер, видя смущение старухи, поспешил ответить за нее:

— Мадам Амадис сделала все, от нее зависевшее. Несколько лет назад она советовалась с лучшими докторами Парижа, не жалела средств, но все было напрасно.

— Что стало причиной помешательства?

Мадам Амадис открыла рот, чтобы ответить, но Тефер предупредил ее:

— Испуг во время пожара.

— И до сих пор она была неагрессивна?

— Эстер — настоящий ягненок, — ответила старуха.

— Однако, — продолжал доктор, — сейчас был припадок, который мог стать опасным, если бы я не предупредил его…

— Есть какие-нибудь родственники у больной? — спросил начальник полиции.

— Никого. В то время, когда она лишилась рассудка, ее отец, полковник Дерие, умер от апоплексического удара. Отец и дочь жили в одном доме со мной, и я взяла ее к себе. Я думала никогда не покидать ее.

— Все это, как я уже говорил, делает честь вашему сердцу, но могут выйти для вас большие неприятности… Мы немедленно же примем меры, чтобы поместить эту женщину в больницу, где она найдет уход, которого требует ее положение. Есть у вас какие-нибудь бумаги этой несчастной?

— Да.

— Какие же?

— Метрическое свидетельство… свидетельство о смерти ее отца и…

Старуха остановилась, перехватив грозный взгляд Тефера.

— И что? — спросил начальник полиции.

— Это все.

— Передайте мне, прошу вас.

— Сейчас принесу.

Мадам Амадис вышла.

— Нельзя терять ни минуты, — сказал один из докторов. — Мы сейчас составим протокол осмотра, и вы теперь же перевезете ее в больницу, так как ее нельзя оставлять на свободе.

Он вынул из портфеля лист гербовой бумаги и чернильницу и, усевшись за стол, начал писать, перекинувшись несколькими фразами со своим товарищем.

Вернулась мадам Амадис с бумагами Эстер, в числе которых, конечно, не было свидетельства о браке.

Начальник полиции бегло просмотрел их и передал доктору. Пока доктора и начальник полиции занимались составлением протокола, а мадам Амадис тревожно ловила каждую их фразу, Тефер незаметно подошел к Эстер и поспешно поднял лежавший у ее ног обгоревший кусок бумаги так, что никто этого не замети.

Наконец протокол был написан и подписан всеми присутствующими. Мадам Амадис подписалась последней со слезами на глазах.

— Теперь, милостивая сударыня, — сказал начальник полиции после нескольких банальных фраз утешения, — нам остается только проститься с вами.

— Вы увезете Эстер? — прошептала старуха, с трудом сдерживая рыдания.

— Ведь для этого мы и пришли, вы это сами знаете.

— Куда вы ее повезете?

— Этого я еще не знаю… решит администрация. Впрочем, вас это не касается, по крайней мере, теперь, так как первое время, может быть, несколько месяцев, вам нельзя видеть больную для ее же пользы. Когда разрешат, я тотчас же дам вам знать. До свидания.

Доктора и полицейские ушли, уводя Эстер, которая не оказала ни малейшего сопротивления и точно так же не обращала внимания на поцелуи, которыми осыпала ее мадам Амадис.

Две кареты ожидали их у дверей дома.

Так как дело было спешное, то все необходимые формальности были скоро исполнены, и инспектор получил приказ отвезти Эстер Дерие в Шарантонский сумасшедший дом.

Безумная была все еще в каком-то оцепенении; она, не сопротивляясь, позволила посадить себя в карету и молча забилась в угол. Тефер сел рядом с ней и посадил впереди двух агентов.

Во время пути Тефер, озаренный внезапной мыслью, вынул бумаги, данные ему для передачи директору больницы, и стал их рассматривать.

Направление в больницу было составлено в обычной форме. В графе замечаний стояли только слова: «Ввиду общественной безопасности».

Тефер кивнул с довольным видом и снова спрятал бумаги в карман.

Когда фиакр доехал до Шарантона и повернул на улицу Гравель, ведущую к больнице, инспектор постучал в стекло и велел кучеру остановиться.

— Присмотрите за ней, — сказал он своим подчиненным, — я вернусь через десять минут.

И он удалился скорым шагом по направлению к Шарантонскому мосту. Он вошел в находившееся на углу кафе и велел подать кружку пива и чернильницу. Попробовав пиво, которое неожиданно оказалось хорошим, он вынул из кармана предписание и, разложив его на столе, приписал следующие слова: «отдельно-секретная» и два раза подчеркнул их. Затем расплатился, сложил бумаги и вернулся к ожидавшему его фиакру.

Спустя четверть часа экипаж въезжал уже на первый двор сумасшедшего дома.

Эстер привели в кабинет директора, который, прочитав предписание, тотчас же вписал ее в список больных.

— Куда отвести ее? — спросил дежурный доктор, когда Тефер и его спутники вышли из кабинета.

— В отделение секретных, — ответил директор. — Это будет пациентка нашего нового адъюнкта Этьена Лорио.

Отчитавшись в префектуре о своей поездке, Тефер, не медля ни минуты, отправился к герцогу, чтобы сообщить ему приятную новость.

Герцог, загримированный и одетый как старый буржуа, только что вернулся из Зоологического сада, куда он часто ходил гулять, чтобы рассеять скуку.

Увидев Тефера, веселого и сияющего, герцог улыбнулся в первый раз за много дней. Он догадался, что все хорошо. Эта догадка обратилась в уверенность, когда Тефер рассказал ему подробно обо всем случившемся.

— Поздравляю вас! — воскликнул он. — Вы ведете дело с быстротой и ловкостью выше всяких похвал. Значит, я теперь совершенно избавлен от этой сумасшедшей?

— Да, и благодаря словам «отдельно-секретная», которые я догадался вставить в предписание, теперь никому не позволено будет ее видеть, так что даже, если Рене Мулен случайно узнает, что она в Шарантоне, это ни к чему не приведет.

— Тефер, я вам очень обязан… и вы не раскаетесь, что услужили мне, даю вам честное слово!

— Я уже давно знаю щедрость господина герцога и заранее выражаю мою безграничную благодарность.

— Что еще можете вы мне сообщить?

— Я принес вам еще кое-что, — сказал Тефер, вынимая из бумажника обгоревший клочок бумаги.

— Что это?

— Обрывок письма, которое вы сожгли у Рене Мулена. Тут видно еще несколько строк, хотя и неполных, но все еще могущих сильно вас скомпрометировать. Я позволю себе посоветовать вам окончательно их уничтожить.

Жорж взял бумагу и стал ее рассматривать.

— Да, это было опасно, — прошептал он, — но опасность сейчас исчезнет. Вы обо всем думаете, Тефер! Вы — превосходный помощник!

И герцог поспешил сжечь остатки письма.

— Теперь, — сказал Тефер, — я буду следить за Рене Муленом, но, правду сказать, я считаю его совершенно безвредным.

— А о Клодии Варни все еще нет никаких вестей?

— Никаких!… Из последних отчетов моих агентов я заключил, что ее еще нет в Париже. Я буду теперь искать в Англии.

— Для всего этого вам, конечно, нужны деньги?

Тефер с улыбкой молча поклонился.

Сенатор достал из бумажника шесть банковских билетов по тысяче франков и подал ему.

Полицейский рассыпался в благодарностях и ушел в восторге от щедрости герцога.

ГЛАВА 7

Тефер не лгал, говоря о своих постоянных поисках Клодии Варни. Он рассылал по всему Парижу многочисленных агентов, которые усердно служили ему, воображая, что он действует по инструкциям префектуры.

Но Клодия не находилась.

Конечно, Тефер понимал, что бывшая любовница Жоржа де Латур-Водье могла скрываться под каким-нибудь вымышленным именем, но как было угадать его?

Он искал ее по всем первоклассным отелям, но безрезультатно.

У Клодии была своя полиция в лице тайного агента шевалье Бабиласа Сампера, одного из лучших агентов сыскного бюро «Рош и Фюммель».

У Бабиласа Сампера не было недостатка в уме и ловкости; к тому же обещание Клодии подогревало его усердие.

Утром того дня, когда Тефер отвозил в Шарантон Эстер Дерие, шевалье позвонил в двери дома на улице Берлин и был тотчас же принят мистрисс Дик-Торн.

— Ваше посещение, — сказала она, — заставляет меня предполагать, что вы хотите что-то сообщить мне.

— Действительно, сударыня, и, смею надеяться, что вы будете довольны моим рапортом.

— Отыскали вы следы мадам Амадис?

— Да, хотя и не без труда.

— Она жива?

— Да, сударыня.

— А! — сказала радостно Клодия. — Она, должно быть, очень стара?

— Она уже не первой и даже не второй молодости, но все-таки ей уже семьдесят лет, и она очень хорошо сохранилась. Она живет на Королевской площади в доме номер

24. Это обозначено в донесении, которое я сейчас буду иметь честь вручить вам.

С этими словами шевалье Сампер развернул большой лист бумаги, весь исписанный мелким убористым почерком.

— Мадам Амадис живет одна? — спросила с живостью мистрисс Дик-Торн.

— Нет, сударыня… с ней живет одна особа, гораздо моложе ее.

— Как ее зовут?

— Эстер Дерие.

— И она жива!… — прошептала радостно Клодия. — Положительно, судьба мне благоприятствует!

— Но, — продолжал шевалье, — я должен прибавить, что мадам Эстер Дерие — сумасшедшая, и уже много лет.

— И, несмотря на это, мадам Амадис держит ее у себя по-прежнему?

— Да, сударыня, и ухаживает за ней с необыкновенной заботливостью.

— Действительно, необыкновенной! — заметила Клодия. — Это помешательство, — продолжала она после минутного молчания, — будет, конечно, вредить моим планам, но ведь нет таких препятствий, которые нельзя было бы устранить! Что же дальше?

— Я занимался также сенатором, герцогом де Латур-Водье.

— Что же нового?

— Ничего! Герцог несколько дней не выходил из дома.

— А его сын?

— Утром, говорят, в суде, а по вечерам отправляется ухаживать за своей невестой мадемуазель Изабеллой де Лилье.

— Вы мне говорили, кажется, что он любит эту девушку?

— Так все говорят.

— В годы маркиза одной невесты недостаточно, даже когда ее обожаешь… У него, конечно, есть любовница?

— Нет, насколько мне известно.

— Все-таки наведите об этом справки.

— Хорошо, сударыня.

— Ну, а какие друзья у маркиза?

— Близкий только один — молодой доктор, с которым он вместе учился… школьное товарищество обратилось в серьезную дружбу.

— Как зовут доктора?

— Этьен Лорио.

— Где он живет?

— Этого я не знаю.

— Узнайте и скажите мне.

— Завтра же это будет сделано.

— Что же дальше?

— Больше ничего… тут кончается донесение, которое я имею честь вручить вам.

Клодия взяла бумагу и заперла ее в шкафчик черного дерева.

— Теперь, — сказала она, — сведем наши счеты. Сколько я вам должна?

Закончив финансовый вопрос, шевалье Бабилас спросил, какие будут новые приказания.

— Пока никаких, я хотела бы только обратиться к вам с одним вопросом… Вы ведь хорошо знаете Париж?

— Как свои пять пальцев… Я — чистокровный парижанин.

— Я собираюсь устроить недели через две маленький праздник. Моих слуг будет мало, и я хотела бы нанять метрдотеля и нескольких лакеев, но только людей надежных… Можете вы достать их мне?

— О да, сударыня, и это для меня тем легче, что многие из моих друзей занимаются наймом прислуги опытной и безукоризненной нравственности.

— Прежде всего я просила бы вас приискать мне метрдотеля. Если он мне понравится, я оставлю его в доме.

— Нет ли каких-нибудь особенных условий?

— Да… я хотела бы, чтобы он знал немного английский. Хотя бы, чтобы его можно было понять и он сам все понимал бы.

— Это небольшое затруднение… займусь сегодня же.

— Вы меня очень обяжете.

— Когда же вам будут нужны дополнительные слуги?

— К дню праздника.

— А метрдотель?

— Пришлите его, как только найдете. Повторяю, что мне нужен надежный человек, и чем скорее, тем лучше.

— Думаю, могу обещать вам, что вы будете довольны.

Шевалье Сампер откланялся и ушел, удовлетворенный полученной платой. Он решил поместить объявление в «Афишах», что значительно упростило бы дело и избавило его от труда искать самому.

Когда Клодия осталась одна, лицо ее приняло радостное и торжествующее выражение.

— Ну, моя звезда ярко блестит! — прошептала бывшая куртизанка. — Эстер Дерие, вдова герцога Сигизмунда де Латур-Водье, жива — это самое важное. Она будет главной картой в моей игре. Она сумасшедшая, но что же из этого? Мне достаточно сказать Жоржу о ее существовании, чтобы заставить его затрепетать передо мной. Она или ее опекун имеют право требовать имущество покойного мужа, завещание которого в моих руках… О! Теперь я сильна! Надо увидеть Жоржа, — продолжала она после короткого размышления. — Если бы я пошла к нему, он меня не принял бы. Он должен прийти сюда! Здесь я докажу ему, как крепка связывающая нас цепь… Здесь я буду приказывать, как бывало, и он будет повиноваться… Он будет в числе приглашенных на мой праздник, не подозревая, что мистрисс Дик-Торн — его бывшая любовница Клодия Варни. Пусть попробует отклонить мое приглашение! Он об этом и не подумает, так будет затронуто его любопытство. Я хочу видеть здесь также и его приемного сына, Анри де Латур-Водье, этого адвоката, о котором говорит весь Париж. У меня есть план, касающийся и его, который должен осуществиться. Я управляю будущим, так как благодаря прошлому на моей стороне сила! И я ею воспользуюсь!

Клодия улыбнулась и пошла в свой будуар, где ждала ее горничная.

Скоро туда же пришла поздороваться ее дочь Оливия.

— Люби меня, дитя мое! — сказала бывшая куртизанка, прижимая ее к груди. — На всем свете я люблю только одну тебя. Я все думаю о тебе, о твоем счастье, о твоем богатстве, и ты будешь, обещаю тебе, очень счастлива и очень богата!

Обретя свободу, Рене Мулен вернулся в свою квартиру на Королевской площади, к великой радости мадам Бижю, которая начала по-прежнему ему прислуживать.

Он выходил утром и возвращался вечером, посвящая все свое время Берте. Он еще не расспрашивал привратницу насчет сумасшедшей жилицы первого этажа. Ему казалось, что еще не наступило удобное время для этих расспросов, так как ждал объяснений Жана Жеди.

Со своей стороны, и мадам Бижю, помня советы таинственного посланца, остерегалась заводить речь об Эстер Дерие.

Поэтому Рене и не подозревал, что она теперь в Шарантонском сумасшедшем доме.

Механик и сирота ждали с нетерпением освобождения Жана Жеди.

Два раза Рене ходил в тюрьму Сент-Пелажи, рассчитывая увидеться с ним, но оба раза вор был в карцере.

Наконец прошло семь дней.

— Завтра… — сказала Берта.

— Да, мадемуазель, завтра, если Богу будет угодно, мы узнаем, по какому пути должны идти, чтобы достичь нашей цели.

— Я с нетерпением жду встречи с человеком, который, может быть, держит в руках оправдание моего отца.

— Хотите увидеть его завтра же в одно время со мной?

— Да, но возможно ли это?

— Без всякого сомнения… Арестантов освобождают по утрам в восемь часов. Будьте завтра в половине восьмого на углу улицы Клэ… Мы вместе пойдем к тюрьме.

— Не покажется ли странным присутствие молодой девушки?

— Никоим образом… Может быть, подумают, что вы сестра какого-нибудь арестанта, но что вам за дело до этого?

— Правда… так я пойду с вами.

На другой день в половине восьмого Берта была на условленном месте, где ее уже ждал Рене Мулен.

Механик пригласил ее войти в маленькое, скромное кафе, находившееся как раз против тюрьмы, и, спросив чашку кофе и рюмку водки, стал ждать появления Жана Жеди.

Пробило восемь часов.

Двери тюрьмы отворились, и вышли три или четыре человека.

— Ну что? — спросила с живостью Берта.

— Ничего еще, мадемуазель.

— Но эти люди…

— Это служащие тюрьмы, а не арестанты.

Прошло еще двадцать минут. Берта начинала находить, что время тянется страшно медленно.

Рене Мулена также беспокоило это непонятное промедление.

Наконец дверь опять отворилась, и из нее вышли три человека довольно жалкой наружности, каждый с маленьким свертком.

Двое из них обменялись рукопожатиями с кучкой подозрительных личностей, видимо их поджидавших.

Третий пошел прямо к кафе.

Рене Мулен нахмурил брови.

— Это освобожденные? — спросила Берта.

— Да, мадемуазель.

— Жан Жеди?

— Его нет, и дверь снова затворилась.

— Что же случилось?

— Я не знаю, но мы сейчас это выясним.

— У кого же?

— У этого человека… — ответил механик, указывая на того, кто в эту минуту входил в кафе.

— А! Это вы, товарищ? — сказал вошедший, увидев Рене. — Зачем вы здесь? Уж не ждете ли кого-нибудь?

— Да, и я, признаться, очень удивлен, что он не вышел вместе с вами…

— Кто же?

— Жан Жеди.

— Жан Жеди!… Ну, тогда вам придется порядком подождать. Он не придет.

Берта вздрогнула.

Рене почувствовал беспокойство.

— Он не придет? Почему же?

— Потому что его нет в Сент-Пелажи.

— Где же он?

— В Консьержери.

— Быть не может!… Жан Жеди был приговорен всего к семидневному аресту… сегодня вышел срок. Как же он мог попасть в Консьержери?

— Вы уж слишком много у меня спрашиваете… Я знаю только, что вчера утром его выпустили из карцера, куда он был посажен за пьянство в мышеловке и за сопротивление сторожам. В десять часов он был вызван вместе с арестантами, которых вели к следователю, и с тех пор больше не возвращался.

— К следователю! Значит, он замешан в каком-нибудь новом деле?

— Я ничего не знаю… Впрочем, это возможно и нисколько не удивит меня. Будьте осторожны, если вам случится «работать» с ним.

Берта, несмотря на свою неопытность, поняла, что значит слово «работать», и невольно вздрогнула.

Но Рене Мулен и глазом не моргнул.

— Спасибо за совет, — сказал он. — Я буду теперь смотреть в оба… до свидания, товарищ.

Механик расплатился и вышел вместе с Бертой из кафе.

— Как вы объясняете это происшествие? — спросила она.

— Я никак его не объясняю… Для нас теперь остается один исход.

— Какой?

— Идти прямо в Консьержери и узнать, действительно ли Жан Жеди замешан в каком-нибудь новом деле.

— Человек, которого вы сейчас расспрашивали, говорил о нем, как о мошеннике худшего сорта… И такому негодяю вы доверяетесь и берете его в союзники?

— Э! Мадемуазель, — возразил Рене, — у нас нет выбора. Мы не должны ничем пренебрегать. Подумайте хорошенько, пока есть еще время. Если вам противны такие люди, как Жан Жеди, если вас пугают грязные и страшные пути, по которым нам придется идти, тогда предоставьте мне действовать одному. Подумайте, что вам придется сидеть рядом с этим бандитом, брать руку, которую он вам протянет, слушать его планы грабежа и убийства. Я боюсь, что это будет вам не по силам. Еще раз повторяю…

— Нет, Рене, не бойтесь, у меня хватит мужества, — решительно возразила Берта. — Я не оставлю вас и пойду за вами всюду. Для святого дела я готова на все, готова пренебречь даже презрением! Уважение людей вернется ко мне, когда я восстановлю честное имя отца!

При этих словах Берта вспомнила об Этьене Лорио, который так несправедливо подозревал ее и презирал.

Слезы выступили у нее на глазах. Но это была только мимолетная слабость, и она в ту же минуту овладела собой.

— Куда мы пойдем теперь? — спросила она.

— В Консьержери… возьмем фиакр.

Берта улыбнулась.

— Вы — мот! — сказала она. — К чему такие бесполезные траты? Пойдемте лучше пешком.

Всю дорогу они шли молча и скоро дошли до здания префектуры.

Тут Рене оставил свою спутницу на набережной, а сам пошел справиться об участи Жана Жеди.

Его ожидало новое разочарование. Жана Жеди требовали в Консьержери, как оказалось, только для объяснений, каким образом мог он в день суда напиться в мышеловке до бесчувствия, на что жаловался директор Сент-Пелажи. Поэтому его не задержали и отпустили после допроса на все четыре стороны уже два часа назад.

— Ну, что вы узнали? — спросила Берта, когда Рене вернулся.

— Увы, мадемуазель, нас преследует несчастье!

— Жан Жеди снова арестован?

— Напротив, это бы еще ничего… Он на свободе.

— Да ведь это нам и нужно?

— Да, но при таких условиях!… Где, спрашивается, найти его?

— Вы не знаете его адреса?

— Разве такие люди живут где-нибудь?

— А он не знает вашего?

— Нет! Мог ли я предвидеть что-нибудь подобное? Он от нас ускользает! Ах! Если бы я знал…

— Что же теперь делать? — прошептала печально Берта.

— Ждать и не отчаиваться… Жан Жеди должен бывать в разных подозрительных местах, вроде того, где я познакомился с ним, в Батиньоле. Я обойду все и, конечно, найду где-нибудь нашего молодца. Пойдемте завтракать, мадемуазель, а потом я отправлюсь на поиски.

Через полчаса после этого разговора механик и сирота были уже на улице Нотр-Дам-де-Шан.

Когда они проходили мимо каморки привратницы, та остановила их.

— Вам письмо, мадемуазель, — сказала она, подавая Берте кое-как сложенный конверт, заклеенный обложкой, адрес на котором был написан едва понятными каракулями. — Оно не по почте прислано, — заметила привратница. — Его принес час назад какой-то человек, такой тощий, что просто жаль смотреть… Должно быть, не часто ему приходилось есть досыта.

«Это, должно быть, Жан Жеди!» — подумал Рене. И он не ошибся.

Письмо было действительно от Жана Жеди, в чем они убедились, когда, войдя в квартиру, Берта распечатала его и прочла вслух следующие строки:

«Мадам Монетье!

Вы должны знать адрес Рене Мулена. Будьте так добры, передайте ему, как можно скорее, что товарищ, которого он рассчитывал видеть сегодня утром на улице Клэ, будет вечером в «Зеленой решетке» на улице Гэте, на Монпарнасе. Это очень важно. Имею честь вам кланяться.

P.S. Если он не найдет меня сразу, пусть спросит господина Жана».

— Подписи нет, — сказал Рене, — но содержание письма и улица Клэ не оставляют и тени сомнения. Этот товарищ сам Жан Жеди. Я пойду вечером в «Зеленую решетку».

— Я пойду с вами, — сказала Берта.

— Но это кафе более чем подозрительно!

— Что мне до этого? Цель, которую мы преследуем, оправдывает все… Да и, наконец, с вами я ничего не боюсь.

— И вы правы…

— Но как этот человек мог узнать, что моя мать вас знает, и кто дал ему наш адрес?

— Это очень просто… Жан Жеди был посредником между мной и Эженом, тем торговцем билетами, который передал вам мое письмо. Жан Жеди, верно, запомнил тогда адрес.

Нужно ли говорить, что это объяснение было совершенно согласно с истиной?

Жан Жеди, выходя из тюрьмы, тотчас же подумал о Рене Мулене. Он не помнил, что под пьяную руку разболтал ему половину своей тайны, но, помня заслуги Рене, собирался использовать его в своей мести и шантаже и выделить добрую часть барышей, которые этот шантаж неминуемо бы дал им.

Поэтому, оказавшись на свободе, он спросил себя, как найти будущего сообщника, и в первую минуту решительно не знал, что делать.

К счастью, он вспомнил об адресе мадам Монетье, написанном на письме, которое он передавал Эжену.

«Если он и не живет там, — подумал Жан, — то уж, конечно, там знают, где он гнездится, и передадут мою записку».

Он сам отнес записку, а потом отправился на улицу Винегрие, в свою квартиру, которой он очень дорожил.

Большая неприятность ожидала его здесь.

Привратник, верный исполнитель воли хозяина, который не терпел в доме подозрительных лиц, объявил Жану Жеди, что он должен убраться в сорок восемь часов.

Это было чистое беззаконие, но бандит был не в состоянии защищаться против домохозяина. Поэтому он ограничился тем, что ответил:

— Хорошо… завтра я увезу мебель.

И пустился на поиски новой квартиры.

Он тем более был зол, что в эту минуту все его богатство состояло из двадцатифранковой монеты, данной ему Рене Муленом, которая осталась цела, хотя и против его воли, благодаря тому обстоятельству, что он все время заключения просидел в карцере. Продавать же мебель он не хотел ни под каким видом.

Жан Жеди направился к Бельвилю. Он шел по улице Рибеваль, ища, не сдается ли где комната.

Эту улицу пересекают многочисленные узкие переулки, выходящие теперь на бульвар Пуэбла, а тогда выходившие на пустыри Шамонских холмов.

Жан Жеди обошел их все, застроенные скорее жалкими лачугами, чем домами. Наконец на улице Лозэн он увидел следующее объявление: «Маленькая квартира сдается внаем немедленно».

Он вошел в большой двор. Направо возвышался двухэтажный флигель, налево виднелись пустые сараи у высокой стены.

За этой стеной шли уже пустыри. Жан Жеди вошел к привратнику с видом светского человека, ищущего дом в квартале Монсо.

— У вас, кажется, квартира сдается? — спросил он.

— Да, сударь.

— Можете вы мне показать ее?

— С удовольствием, ведь это моя обязанность.

И любезный привратник вышел из своей комнаты, сняв со стены два ключа.

— Это в конце двора, — сказал он, — там даже есть другой вход с улицы Рибеваль.

— Хорошо… Покажите.

Квартира, о которой шла речь, представляла собой крошечный флигелек, как бы прятавшийся позади сараев.

Привратник отворил дверь и вошел первый.

В квартире было всего две комнаты, вторая выходила на маленький дворик, с которого и был выход на улицу Рибеваль.

Комнаты оказались довольно чистыми, видимо, недавно отделанными, но повсюду была такая сырость, что даже текло со стен.

— Сколько? — спросил Жан Жеди.

— Триста франков.

— Гм!… Дорого!…

— Крайняя цена… Не стоит и торговаться.

— Платить надо вперед?

— Нет, если есть мебель, тогда не нужно. У вас есть мебель?

— Есть ли у меня мебель! — вскричал бандит. — Да вы меня за нищего, что ли, принимаете?

— Тогда хозяин ничего вперед не потребует.

— В таком случае, я беру квартиру. Вот вам пять франков на водку.

— Очень вам благодарен! Когда же вы будете переезжать?

— Сегодня вечером или завтра утром, но, скорее, завтра, чем сегодня.

— Это как вам угодно, квартира свободна… Как вас зовут?

Жан Жеди сказал первое попавшееся имя и ушел, думая: «У меня не хватит денег, чтобы перебраться, надо занять у Рене франков пятьдесят до лучших времен…»

И, размышляя о прошлом и будущем, он побрел через Париж к Монпарнасской заставе.

ГЛАВА 8

«Зеленая решетка», в которой Жан Жеди назначил свидание Рене Мулену, была знаменитым в свое время заведением, которое уже погибло под ломами разрушителей, не пощадивших и столетних акаций, которые оттеняли его обширный двор, где за столами усаживалось многочисленное и пестрое общество, должны сознаться, не всегда первого сорта.

Воры и убийцы сталкивались тут с мирными буржуа и честными работниками.

Двухэтажный дом стоял в глубине двора, который отделяла от улицы деревянная решетка, выкрашенная светло-зеленой краской. Отсюда и происходило название. Большие залы второго этажа предназначались для свадеб и банкетов корпораций.

Часто также, после похорон, здесь собирались друзья и родственники покойного, чтобы поесть с аппетитом сыра и улиток, запивая их сюреньским вином.

В нижнем этаже собирались посетители всех сортов. Тут была одна большая зала, несколько маленьких и отдельные кабинеты. Все было в порядке и довольно чисто, хотя нередко случались ссоры, в которых последнее слово принадлежало ножам.

Освобожденные и беглые каторжники, укрыватели и их подруги, молодые мошенники и будущие убийцы, Жилли и Абади будущего, — посещали «Зеленую решетку».

И в подобном месте Рене и Берта должны были искать Жана Жеди.

Последний, как он и рассчитывал, нашел здесь старых товарищей; поэтому он скоро устроился за одним из столов с трубкой в зубах и стаканом в руке.

Кто-то предложил сыграть в карты. Жан Жеди был игроком и согласился.

К девяти часам вечера он почувствовал, что вино ударило ему в голову. Тогда он встал и бросил карты на стол.

— Ты бежишь! — воскликнул один из игроков.

— Да, я проиграл сто су…

— В самом деле?

— Честное слово.

— Попробуй отыграться…

— Или проиграть десять франков, спасибо!

— Тогда спроси еще вина.

— Будет и того. У меня сегодня дело… очень важное свидание, понадобится все мое хладнокровие.

— Ну, как хочешь.

Жан Жеди велел подать хороший обед и, когда на часах было уже без четверти десять, встал и вышел в первую залу, где за оловянным прилавком величественно восседал хозяин заведения.

Жан Жеди расплатился за вино и обед и спросил:

— Есть у вас свободный кабинет?

— Они все свободны.

— Так я возьму вот этот.

— Номер третий?

— Да… около десяти часов сюда придут меня спрашивать. Вы покажете комнату.

— Очень хорошо… А как вас будут спрашивать?

— Будут спрашивать господина Жана.

— Хорошо… А что вам подать?

— Пунш на коньяке.

Патрон приказал подать пунш, и Жан Жеди уселся в кабинете: узкой комнате, вся меблировка которой состояла из простого белого стола и полудюжины табуретов.

Зажженный вошедшим гарсоном газовый рожок озарял слабым светом это помещение, где дорогой англичанам комфорт блистал своим отсутствием.

Старый бандит тяжело опустился на табурет и стал ждать.

Ровно в десять Рене Мулен под руку с Бертой вошел в большую залу, битком набитую посетителями обоего пола.

Едкий дым трубок и скверных сигар застилал свет газовых рожков густым туманом. Свежему человеку трудно дышалось в этой зараженной атмосфере, насыщенной парами алкоголя.

Берта невольно остановилась, объятая ужасом и отвращением.

Рене почувствовал, как дрогнула рука девушки.

— Мужайтесь, — шепнул он, наклоняясь к ней. — Вы сами хотели прийти сюда, теперь уже поздно отступать.

— Неужели нам надо будет сесть за один из этих столов? Среди всех этих людей? — прошептала Берта.

— Нет… Когда мы найдем Жана Жеди, мы уведем его отсюда.

— Поторопитесь тогда, умоляю вас.

— Вы боитесь?

В эту минуту женщины, почти все пьяные, нахальные манеры которых ясно указывали на профессию, обратили на Берту дерзкие и любопытные взгляды.

Девушка вспыхнула под вуалью.

— Да, — ответила она, — мне страшно и стыдно.

— Вам нечего бояться, мадемуазель, вы это хорошо знаете; потому что я с вами. Да к тому же здесь, по крайней мере, окружающие нас люди не опасны. Успокойтесь и пройдем по этой зале. Жан Жеди, верно, сидит за каким-нибудь из столов.

Но в большой зале бандита не оказалось. Рене и Берта обошли другие залы, но с тем же результатом. Рене начинал уже беспокоиться.

— Может быть, он еще не пришел, — заметила Берта. — Выйдем… мы подождем его на улице.

Они направились было к выходной двери, но по дороге встретили хозяина, который, видя их озабоченные лица, спросил:

— Вы не ищете ли кого-нибудь?

— Да…

— А можно узнать, кого?

Механик вспомнил тогда о приписке в послании старого бандита.

— Господина Жана, — ответил он.

— Он уже ждет вас в номере 3 в обществе пунша с коньяком, — сказал хозяин и велел одному из слуг указать дорогу Рене и его спутнице.

Когда они вошли, Жан Жеди поспешно поднял голову и нахмурился, увидев, что Рене не один.

Рене сделал вид, что не замечает этого.

— Наконец-то мы нашли вас, товарищ! — вскричал он.

— Разве вы не читали конец моего маранья?

— Да, да, он у меня совсем из головы выпал.

— Ну, да хорошо хоть пришли все-таки… Чего вы хотите выпить?

Рене обратил на Берту взгляд, умоляя не выказывать своего отвращения и принять любезность бандита.

Девушка отлично все поняла и ответила:

— Да то же, что и вы.

Жан Жеди встал, отворил дверь и крикнул что было силы, чтобы покрыть шум, царивший в большой зале:

— Пунш с коньяком в третий номер на троих!

— Подайте! Бум!! — отвечал звучный голос, совершенно как в ресторанах Пале-Рояля.

Прошло несколько секунд.

Жан Жеди не говорил ни слова и, хмуря брови, исподлобья поглядывал на Берту.

Это ледяное молчание беспокоило Рене Мулена.

— Э, товарищ, что с вами такое? — спросил он. — У вас какой-то странный вид. Что-нибудь вас сердит? А я еще так рад был вас увидеть!…

— И я тоже; что касается вас, — ответил Жан Жеди. — Это ваша родственница?

— Нет, не родственница, но друг, и настоящий друг, на которого я вполне могу положиться. Ее присутствие не должно мешать вам говорить открыто.

Старый бандит почесал за ухом.

— Все это, видите ли… — пробормотал он, — когда надо говорить о серьезных делах, я не люблю, чтобы путались женщины.

Берта поняла, что необходимо привлечь симпатию вора и возбудить к себе доверие.

— Прошу вас смотреть на меня не как на женщину, — сказала она с живостью, — а как на товарища Рене, готового во всем ему повиноваться, способного на все.

— Способного на все?

— Да, на все.

— Так вы будете помогать нам в случае нужды?

— Как мужчина, и даже, может быть, лучше… Женщины могут иногда сделать многое, потому что их меньше остерегаются.

— А ведь это правда! Женщины — хитрые штучки! Они готовы посадить черта в мешок и снести его на рынок. Вы знаете, о чем идет речь?

— Рене рассказал мне немного…

— Да, и скажу, что она может нам очень помочь.

— Хорошо, мы сейчас это увидим. Подождите, пока нам принесут пунш с коньяком. Я уже пробовал его: ничего, недурен.

— Кстати, — сказал Рене, — я ходил сегодня утром на улицу Клэ.

— Я про это думал. Вы, однако, даром прогулялись: я был тогда в префектуре.

— Мне так и сказали. Я побежал было туда, а вас и там уже не было. Кажется, из-за вас выгнали буфетчика мышеловки и одного из сторожей.

— Тем хуже для них!… А ведь я тогда хорош был, не правда ли?

— Да, ничего.

— Я болтал ведь?

— Да, язык у вас свободно ворочался…

— Глупости, верно, я говорил?

— Напротив, вы говорили такие интересные вещи, что я с нетерпением ждал минуты, когда снова вас увижу, чтобы продолжить разговор.

— Что же я говорил тогда? — спросил с беспокойством Жан Жеди.

— Вы говорили о ночи 24 сентября 1837 года… О площади Согласия… О мосте Нельи.

— Удержи свой язык!… Идут!… — сказал поспешно старый бандит.

Вошел гарсон с пуншем в большой медной, некогда посеребренной чаше.

— Еще чего-нибудь? — спросил он, ставя на стол пунш и стаканы.

— Пока ничего. Тебя позовут, когда понадобишься, а теперь уноси ноги!

Гарсон ушел.

Жан Жеди налил стаканы и чокнулся с Рене и Бертой.

— Так она из наших, — начал он, обращаясь к механику. — Верно, тоже хочет, как и ты, получить частичку барышей?

— Нет, — возразил Рене, — это было бы несправедливо. Нас было двое, вы и я, двое и останется.

— Тогда из-за чего же она будет работать?

— Чтобы оказать мне услугу. Впрочем, ей достанется кое-что из моей части. Вы ведь говорили, что мы можем разом разбогатеть. Ну, если я буду богат и она тоже разбогатеет, и это было бы очень кстати, а то мои карманы пустеют.

— Ну, мы их набьем снова! Я обещал и умею держать слово. Дав слово, держись… И потом, ты был для меня добрым товарищем. В Сент-Пелажи твой кошелек был моим, и, если бы ты не заплатил адвокату, я, может быть, сел бы на два года, как Филь-ан-Катр! Я тебе заплачу за все. Только должен предупредить, что для начала атаки нужно несколько су, а я теперь совсем на мели.

— Вы можете располагать всем, что у меня еще осталось, — сказал Рене.

— У меня нет денег, — прибавила с жаром Берта, — но я предлагаю мое время, ловкость, энергию!

Жан Жеди с улыбкой взглянул на нее и положил ей на плечо руку.

— Э! — воскликнул он. — Да она совсем молодец! Она мне нравится!

— Она моя ученица, — сказал Рене, — я могу ею похвастаться.

Почувствовав на своем плече руку бандита, девушка вздрогнула и побледнела от стыда и гнева, но затаила свои чувства и сказала почти твердым голосом:

— Да, я его ученица, и вы увидите, что ему не придется стыдиться меня.

— Черт возьми! — воскликнул бандит, у которого недоверие сменилось энтузиазмом. — Это будет настоящее удовольствие работать с вами!

— Так вы говорите, — начал снова Рене, — что дело должно дать нам большие барыши?

— Огромные!

— Сколько?

— Сколько угодно.

— Сколько угодно… Это слишком неопределенно… Я хотел бы знать цифру… По крайней мере, знаешь, на что идешь.

— На что идешь?… Я сейчас расскажу вам, — ответил Жан Жеди глухим голосом, проглотив один за другим три стакана пунша. — Представьте себе, что я держу в руках честь двух человек, двух негодяев, которые хотели убить меня. Представьте, что эти негодяи богаты, у них миллионы… И что я уже двадцать лет жду мести и рассчитываю с вашей помощью взять большую часть этих миллионов, которые они украли!

— Шантаж, браво!… — сказал с убеждением Рене. — Это самые лучшие дела! В тюрьме вы уже кое-что говорили мне. Мне дело нравится!

— Да и мне тоже! — подхватила Берта, начинавшая входить в роль.

— Время должно было вам казаться долгим в эти двадцать лет!… — заметил Рене.

— Могу тебя уверить!… Ведь это тянется с 1837 года.

Берта вздрогнула.

— Тысяча восемьсот тридцать седьмого, — повторила она. — А какой месяц?

— Сентябрь.

— Где это все происходило?

— На площади Согласия сначала… В темный и дождливый вечер женщина и двое мужчин ждали…

Берта взглянула в глаза Жану Жеди.

— Вы были одним из них? — прервала она.

Бандит некоторое время колебался.

— Нет, — ответил он наконец. — Одного из этих людей уже нет в живых, он был моим товарищем, он-то и рассказал мне все, когда умирал, отравленный своими двумя сообщниками.

— А женщина и другой мужчина живы?

— Да.

— Что же с ними стало?

— Подождите же! Всему свой черед… Дайте рассказать по порядку! Итак, эти трое ждали четвертого мужчину. Он пришел с ребенком на руках.

Берта вздрогнула.

— С ребенком! — прошептала она.

— Да, с бедным крошкой, которому могло быть года полтора или два… Мужчина, который стоял настороже, не тот, который умер, а другой, сделал несколько шагов навстречу подошедшему и, поговорив с ним немного, посадил его в карету и сел сам.

На козлах сидел человек, который должен был убить, и женщина, переодетая кучером.

Карета быстро покатилась по направлению к Нельи. Она остановилась, немного не доезжая моста.

Сидевшие внутри вышли, и третий, бывший на козлах, спрыгнул на землю и пошел за ними до половины моста…

Бандит прервал на минуту свой рассказ.

Берта, вне себя от ужаса, не выдержала и вскрикнула:

— И посреди моста они убили мужчину и ребенка?

— Только мужчину, — возразил бандит. — Удар ножа свалил его на месте… Его подняли и бросили через перила моста в Сену.

— А ребенка?

— Убийца взял его и убежал.

— Вы видели все это? — спросил, вздрогнув, Рене.

— Да, спрятавшись за одним из деревьев аллеи, — сказал Жан Жеди, не сообразив совершенной нелепости своего ответа. — Я не зол и охотно помог бы убитому, но было уже поздно, да и что мог я сделать один против троих.

— А что же сделали с ребенком?

— Товарищ говорил мне, что он положил его у дверей какого-то дома: или на аллее Нельи, или на Елисейских полях… не могу припомнить, где именно.

— Но, — заметил механик, — почему же эти люди хотели убить вас, если вы не были их сообщником?

Жан Жеди мотнул головой и ответил сквозь зубы:

— Это другая история, которую я расскажу после… в свое время… главное теперь то, что я все знаю… что я все видел.

— Одним словом, вы знаете убийц?

— Да.

— Их имена?

— Я не знаю еще наверняка! Я помню только их лица, как будто бы все это произошло не далее чем вчера.

— И вот уже двадцать лет, как вы их ищете?

— Без всякого результата… Только месяц назад я случайно встретил женщину, которая могла бы быть той, на мосту. Но у меня есть некоторые причины сомневаться в этом.

— Какие же?

— Она англичанка… замужем или вдова… может быть, я был обманут сходством.

— Надо было убедиться…

— Я бы и сделал это, если бы не проклятый донос, из-за которого меня арестовали на другой день после того, как я увидел женщину и, вероятно, мог бы увидеть ее сообщника.

— Того человека, по чьему приказанию было совершено убийство в Нельи?

— Да… Его имя я, кажется, знаю.

— Кто же он?

— Герцог Жорж де Латур-Водье.

— Отец адвоката, который нас защищал? — вскричал в изумлении Рене Мулен. — Невозможно!

— Да, так кажется, а, однако, все заставляет меня думать, что я не ошибаюсь. У Гусиного пера, одного моего старого товарища, который может подделать любую подпись, как я выпиваю стакан вина, есть копия письма, адресованного убитому, в котором тому назначалось свидание на площади Согласия. Письмо подписано: герцог С. де Л.-В., что означает: герцог Сигизмунд де Латур-Водье.

— Но, — возразил Рене, — вы говорили ведь о герцоге Жорже?

— Да, это брат Сигизмунда, кутила, по уши в долгах, который, чтобы наследовать состояние старшего брата, устроил так, что его убили на дуэли утром того дня, когда старик и ребенок должны были быть убиты на мосту Нельи.

— У вас есть письмо? — спросил Рене.

— Нет, но я знаю, где оно.

И Жан Жеди рассказал все, что он узнал от бывшего нотариуса.

— Надо достать письмо, — сказал Рене, — оно послужит нам доказательством, если только буквы подписи значат именно то, что вы говорите.

— Неужели вы сомневаетесь? — вскричал бандит. — Это ясно как день!

— Не так ясно, как вы думаете, так как, например, я знаю еще одно лицо, к которому совершенно подходят эти буквы, — герцог Состен де Латур-Вилльнев.

— Черт возьми! — сказал в смущении Жан Жеди.

— Может быть, Гусиное перо удовольствовался первым подошедшим именем… Мне кажется невозможным, что отец нашего великодушного защитника — негодяй.

— Ну, это не резон, — сказал Жан Жеди, — конечно, сын — хороший человек, но мне положительно известно, что герцог Сигизмунд был убит на дуэли в день убийства на мосту Нельи.

— Что же это доказывает? Может быть, просто случайное совпадение… Был ли женат герцог Сигизмунд? Был ли у него ребенок, которого хотели убить?…

— Я не знаю… — прошептал Жан Жеди, заметно разочаровавшись.

— Я думаю, — вмешалась Берта, — что прежде всего надо бы заняться этой женщиной, в которой господин Жан Жеди узнал сообщницу убийц.

— А ведь правда! — воскликнул старый бандит. — Если я не ошибаюсь, то мы через нее доберемся и до другого.

— Где она живет?

— На улице Берлин, в маленьком доме, отлично меблированном… так мне говорили, по крайней мере.

— Как ее зовут?

— Мистрисс Дик-Торн.

— Дик-Торн… — повторил Рене, вспоминая, что так звали путешественницу, занимавшую перед ним комнату отеля, в которой он нашел письмо. — Откуда она приехала?

— Из Лондона.

— Так это, должно быть, она и есть.

— Ты думаешь? — спросил с живостью Жан Жеди.

— Да, но надо убедиться… Ах! Если бы можно было…

Рене остановился.

— Если бы можно было… что? — спросила Берта.

— Так… мне одна мысль пришла… я после скажу вам… Теперь надо бы достать письмо Гусиного пера.

— Для этого надо только выкупить его чемоданы. Это будет стоить пятьсот франков.

— Завтра мы сходим за ними. Потом устроим слежку за домом мистрисс Дик-Торн и, наконец, пойдем поблагодарить нашего великодушного защитника господина Анри де Латур-Водье.

— В дом его отца на улице Святого Доминика?

— Конечно.

— А ведь это отлично придумано! Может быть, мы увидим и самого герцога, и все тогда объяснится! Ай! Черт возьми! Если это он, мы можем похвастаться, что напали на настоящую золотую жилу.

— Которую сумеем разработать, ручаюсь вам, — сказала Берта странным тоном.

Жан Жеди улыбнулся.

— Она очень мила, малютка! — прошептал он. — Она все больше и больше мне нравится!

— Однако теперь уже поздно, — заметил Рене. — Пора по домам… До завтра!

— Ладно, старина, но мне хотелось бы попросить тебя о двух вещах.

— В чем же дело, товарищ? Я готов сделать все, что могу.

— Завтра я переезжаю. Я хотел бы, чтобы ты помог мне перебраться, да, кстати, дай уж немного в долг.

Рене вынул из бумажника стофранковый билет и подал его Жану Жеди.

— Вот, возьмите. Но только помните, что нам надо много поработать, чтобы довести до конца наше дело, и я надеюсь, что вы не будете напиваться…

— Как в мышеловке?… Будь спокоен! Слово Жана Жеди.

— В котором часу вы переезжаете?

— В семь часов утра.

— Где же мы встретимся?

— На моей старой квартире, на улице Винегрие.

— Я приду, а после переезда мы пойдем выкупать чемоданы нотариуса.

— Так до завтра… — сказал Жан Жеди, протягивая руки Берте и механику.

Молодая девушка колебалась. Непреодолимое чувство отвращения не позволяло ей коснуться руки негодяя.

Но взгляд Рене напомнил ей, что это необходимо, и она покорилась.

Рене отворил дверь.

— Я расплачусь, — сказал он, выходя с Бертой из кабинета.

— Ах! — прошептала девушка, когда они вышли на улицу и ночной воздух освежил ее пылающий лоб. — Дать руку этому человеку… я думала, что никогда не решусь…

— Я вас предупреждал, мадемуазель… Однако вы захотели идти со мной.

— Да, но я не знала тогда, что он нам расскажет… Этот негодяй, будто бы умерший сообщник убийц, или, скорее, убийца, ведь это он и есть, неужели вы не поняли? От его руки погиб доктор Леруа! За него, за его преступление мой отец взошел на эшафот. Я повторяю вам, что Жан Жеди — убийца!

— Успокойтесь, мадемуазель, умоляю вас! Предположим, что вы не ошиблись; но ведь Жан Жеди может узнать своих сообщников и указать нам их… Без него мы ничего не можем сделать.

— Да, это правда.

— Итак, постарайтесь владеть собой, чтобы Жан Жеди не заподозрил ни на минуту истинной причины, почему мы берем его в союзники, и я твердо уверен, что тогда мы достигнем нашей цели.

— О! Если бы Бог вас услышал!

— Он услышит… Божеское правосудие медлит, но рано или поздно карает виновного. Вот мы и у вашего дома… до завтра, мадемуазель.

— До завтра, мой друг… до завтра, брат мой.

ГЛАВА 9

На другой день, в семь часов утра, как было условлено, Рене Мулен пришел к Жану Жеди.

Его мебель была не громоздка, и Жан скоро перебрался на новую квартиру. Они торопились, так как в этот день им предстояло много дел.

Закончив перевозку, они наскоро позавтракали в одном из ресторанов у заставы.

— Ну, что теперь мы будем делать? — спросил после завтрака бандит.

— Пойдем на улицу Рейни за чемоданами.

— Ты знаешь, что для этого нужно пятьсот франков?

— Деньги у меня в кармане.

— Черт возьми! Да ты капиталист! Ты, должно быть, немало поработал, чтобы сколотить такие деньги. Ну, пойдем смотреть бумаги Гусиного пера.

В то время перестройка Парижа была в полном разгаре. Широкие улицы и большие бульвары прорезывали кварталы, где до сих пор воздух и солнце были известны только понаслышке.

Дойдя до улицы Рейни, названной так в честь министра полиции, который первый осветил Париж, хотя и не особенно блестящим образом, они нашли ее загороженной лесами и телегами.

— Какой дом нам нужен? — спросил Рене.

— Номер 17.

Они двинулись по улице, глядя на номера домов.

— Черт возьми! — воскликнул Жан. — Какое несчастье! Дом разрушен!

Рене Мулен нахмурился и опустил голову.

— Еще неудача! — прошептал он.

— Да… Вот последний номер 13, — ворчал Жан, — дальше все дома сломаны…

— Надо будет расспросить.

— О чем?

— Ведь, вероятно, здесь знают, где живет хозяин 17-го, мы пойдем к нему и потребуем чемоданы. Ведь не лежат же они здесь под обломками.

— Это идея!… Я пойду, расспрошу.

Жан Жеди вошел в дом 13.

Спустя несколько минут он вернулся с печальной миной.

— Ну что? — спросил Рене.

— Плохо, старина!… Если так пойдет, недалеко мы с тобой уедем.

— Что же, здесь не знают адреса хозяина дома?

— Хорошо, если бы только это… Он умер месяц назад, и все его имущество продано.

— Положительно, несчастье нас преследует! Надо, значит, отказаться от этого письма, а оно было бы нам очень полезно. Что, этот нотариус в тюрьме?

— Да.

— Нельзя ли увидеться с ним?

— Во-первых, надо узнать, в какую тюрьму его переслали; затем, я не знаю, дадут ли нам разрешение на свидание, так как мы ему не родственники… Да и, наконец, к чему это? Гусиное перо рассказал мне содержание письма, я тебе говорил уже…

«Когда мне понадобятся показания этого человека перед судом, я сумею найти его», — подумал Рене.

— Вы уверены, — прибавил он вслух, — что буквы, которыми было подписано письмо, именно те?

— Да, совершенно уверен: герцог С. де Л.-В.

— Тогда пойдем на улицу Святого Доминика, может быть, нам удастся увидеть герцога.

В доме Рене сказали, что сенатор уехал из Парижа и неизвестно, когда вернется, а если им нужно видеть его сына, то они могут застать его утром до десяти часов.

Легко понять, каким ударом было это для механика.

— Положительно, нам сегодня не везет! — сказал он Жану Жеди, когда двери дома затворились за ними.

— Да, плохо, — проговорил тот.

— Теперь одна надежда на мистрисс Дик-Торн… Если мы и тут ничего не узнаем, я не знаю, что тогда делать…

— Да, надо убедиться, не ошибся ли я… Идемте на улицу Берлин.

Так как это было довольно далеко, Рене взял фиакр, и они поехали.

В начале улицы Жан Жеди велел остановиться и пешком провел своего спутника до дома мистрисс Дик-Торн.

— У нее целый дом! — заметил Рене. — Сюда попасть труднее, чем в «Зеленую решетку».

— Как, стоит только позвонить!

— А дальше?

— Мы скажем, что нам нужно видеть хозяйку дома.

Механик улыбнулся:

— И вы думаете, что нас так прямо и проведут к ней, не спросив, кто мы и зачем пришли?

— Однако мы не боялись войти к герцогу де Латур-Водье?

— Там у нас был предлог… В случае чего мы могли бы сказать, что ошиблись, что нам нужен его сын, который как адвокат принимает всякого… Да и если бы даже мистрисс Дик-Торн приняла нас, что бы из этого вышло? Сказать ей прямо: «Вы сообщница преступления, совершенного двадцать лет назад на мосту Нельи?…» Что бы это нам дало?

— Если это она, мы увидели бы ее смущение…

— Конечно, подобное обвинение всякого смутит, даже и невиновного, но все равно, виновна она или нет, она скоро оправится и велит слугам отправить нас в полицию.

Жан Жеди почесал за ухом, как обычно делал, когда что-нибудь его смущало.

— Черт побери! Ведь ты правду говоришь! — сказал он наконец. — Что же делать?

— Я сам ломаю голову над этим вопросом и ничего не могу придумать. Надо найти способ приблизиться к этой женщине, не возбуждая ее недоверия.

— Если пробраться к ней… ночью… тайком.

Механик пожал плечами.

— Самое верное средство быть арестованным и попасть под суд, — возразил он.

Жан Жеди задумался.

В эту минуту дверь отворилась, и вышел человек в безукоризненной черной паре, белом галстуке и перчатках, тщательно выбритый, исключая длинные густые бакенбарды. С первого взгляда видно было в нем слугу из хорошего дома.

— Смотри, вот, должно быть, лакей англичанки, — сказал Жан. — Не заговорить ли с ним?

— Зачем?

— Может быть, ни к чему, а может быть, и ко многому. Кто знает…

— Хорошо… Пойдемте за ним… Но как же мы заговорим с ним?

— Ба! Случай поможет… Идем!

Слуга направился к Амстердамской улице.

Рене Мулен и Жан Жеди пустились вслед за ним, стараясь держаться позади шагах в пятнадцати.

На углу улиц Берлин и Амстердам был маленький погребок, незнакомец зашел туда, а за ним — Рене со спутником.

Когда они вошли, тот разговаривал с хозяином погребка.

Рене потребовал абсент и уселся с Жаном за один из столов.

Подав требуемое, хозяин погребка продолжал прерванный на минуту разговор.

— Вот как, господин Лоран, — сказал он, — так вы не могли поладить с этой англичанкой?

Жан и Рене навострили уши.

— Нет, — ответил тот, кого назвали Лораном.

— Почему же?

— Надо говорить по-английски, а я ни одного слова не знаю… Очень жаль, место, кажется, хорошее.

— Вы нанимались в лакеи?

— Нет, в метрдотели… Впрочем, я знаю всякую службу!

— Много там слуг?

— Теперь немного, но скоро прибавится.

— Эта дама замужем?

— Нет, вдова, она приехала из Англии с дочерью, которую, должно быть, хочет выдать замуж в Париже…

В эту минуту Рене вмешался в разговор.

— Извините, — сказал он, — вы говорите о мистрисс Дик-Торн?

Слуга обернулся.

— Да, вы ее знаете?

— Я чинил замки у нее в доме… красивая женщина!

— Замечательно красивая, хотя ей уже не двадцать лет.

— И притом очень любезная…

— Я это заметил, потому-то и жалею о месте. Если бы не проклятый английский язык, мистрисс Дик-Торн тотчас же наняла бы меня… ей стоило бы только взглянуть на мои бумаги и аттестаты.

Тут Лоран хлопнул по карману своего пальто, в котором лежали документы.

Механик перестал расспрашивать и, раскланявшись, вышел из Погребка.

Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился.

— Что с тобой? — спросил Жан Жеди.

— Ловкие у вас руки? — спросил его Рене.

— Еще бы!… Но почему ты спрашиваешь?

— Можете вы, встретив кого-нибудь на улице, так ловко вытащить бумажник, что он не заметит?

— Ничего не может быть легче: это моя специальность.

— Как бы достать бумажник у лакея, с которым я сейчас разговаривал?

— Он набит банковскими билетами?

— Нет, лучше: в нем бумаги и аттестаты этого молодца.

— Зачем они тебе?

— Я вам объясню после… Теперь надо не говорить, а действовать… мне нужны бумаги Лорана.

— Пусть он выйдет, и они твои.

— Так смотрите же… я теперь уйду, у меня есть спешное дело.

— Где мы встретимся?

— У дяди Лупиа в «Серебряной бочке».

— В котором часу?

— Не могу сказать заранее… Кто первый придет, пусть ждет другого.

— Ладно!

Рене Мулен ушел. На Лондонской улице попался фиакр, он вскочил в него и крикнул кучеру:

— Королевская площадь, 24… скорее, десять су на водку!

Жан Жеди глядел, разинув рот, вслед Рене.

«На кой черт ему эти бумаги?» — думал он.

Вдруг его осенило. Он улыбнулся с довольным видом и прошептал, ударив себя по лбу:

— А ведь он хитер… очень хитер!… Право, хорошо, что я взял его в товарищи…

Жан Жеди перешел улицу и стал на другой стороне ждать выхода Лорана, прохаживаясь взад и вперед по тротуару.

Прошло четверть часа.

Бандит начинал уже терять терпение, видя сквозь стеклянную дверь погребка, что Лоран все еще разговаривает с хозяином.

Наконец тот распростился и пошел к двери.

«Ну, теперь надо смотреть в оба! — сказал себе Жан. — Пока подождем еще… выждем минуту поудобнее…»

С этими словами он двинулся вслед уходившему Лорану, который, видимо, торопился.

Слуга прошел Амстердамскую улицу и вошел в Сен-Лазарский вокзал, что очень смутило старого бандита.

— Если он уедет — я обкраден! Лучше было рискнуть и попробовать раньше.

И он, в свою очередь, вошел в вокзал.

Окинув взглядом кассы, у которых толпился народ, он заметил Лорана у кассы Энгиенской линии.

«Ну, еще хорошо, — сказал он себе. — Мой молодчик пойдет в зал ожидания. Надо устроить так, чтобы встретить его на ступенях».

И поспешно взбежал на одну из лестниц, ведущих в зал верхнего этажа.

На площадке, где сходятся все лестницы, Жан остановился и обернулся.

Он увидел Лорана, идущего, опустив голову, и разламывающего свой билет на две части, так как это были билеты в оба конца.

Жан Жеди стал спускаться вниз, делая вид, что куда-то спешит.

Две ступени отделяли его от слуги, когда он вдруг оступился, потерял равновесие и неминуемо слетел бы вниз, рискуя переломать кости, если бы не успел ухватиться за Лорана, который машинально протянул вперед руки, чтобы поддержать его.

— Ах, извините, пожалуйста! — вскричал бандит. — Не ушиб ли я вас?

Удар колокола дал знать Лорану, что он должен спешить. Он бросился по лестнице и исчез, между тем как Жан Жеди с торжествующим видом пошел вниз, пряча за пазуху бумажник.

Совершив этот подвиг, он не задержался на вокзале и направился тотчас же в «Серебряную бочку» ждать Рене Мулена.

Чтобы убить время, он пил пиво кружку за кружкой, курил трубку и читал «Судебную газету», отыскивая в ней какую-нибудь новую штуку.

Прошло два часа, а Рене все не появлялся.

Наконец дверь отворилась, может быть, в двадцатый раз. У Жана вырвалось движение досады: он опять обманулся.

Человек, вошедший в эту минуту в кабак дяди Лупиа, казался странным в подобном месте.

На нем был самый парадный костюм: новый, с иголочки, черный фрак, черный жилет открывал грудь рубашки ослепительной белизны, белый галстук, лакированные сапоги, высокая шелковая шляпа.

Длинные английские бакенбарды окаймляли его лицо; на левой руке он нес легкое пальто.

Каково было удивление Жана Жеди, когда этот изящный джентльмен подошел к его столу и сел, глядя на него с улыбкой.

Тут только бандит узнал Рене.

— Как! — воскликнул он. — Да это ты, старина! Вот не узнал-то! Право, я мог бы пройти мимо десять раз… У тебя вид новобрачного.

— Или метрдотеля.

— И еще какого!… Лоран просто нищий в сравнении с тобой.

— Бумажник у вас?

— Конечно, ведь ты сказал, что он тебе нужен. Вот он. Я и не открывал его. Посмотри, что там внутри.

В бумажнике оказались разные бумаги: метрическое свидетельство, свидетельство об освобождении от военной службы и похвальные аттестаты, выданные Лорану многими богатыми домами.

— С этим, — прошептал Рене, — я могу смело идти к мистрисс Дик-Торн.

— Я понял твой план, — сказал Жан.

— И вы находите его хорошим?

— Превосходным!… Но только как ты сладишь со службой?

— Слажу!… Если мне поручат приготовления к празднику, который хочет устроить мистрисс Дик-Торн, то вы сами увидите, как я буду действовать.

— Я? — вскричал Жан Жеди. — Ты меня хочешь взять в лакеи? Да я не сумею как следует и ливрею-то носить. У меня такой голодный и тощий вид…

— Будьте спокойны!… Если все пойдет, как я думаю, я приготовлю вам эффектную роль.

— А! Ба!

— Ну, да будет… Мы переговорим об этом, когда я будут метрдотелем…

Рене принялся снова рыться в бумажнике.

— Чего ты еще ищешь? — спросил Жан.

— Адрес Лорана… Да вот он… Тут письмо, адресованное ему в Венсен.

— Зачем тебе его адрес?

— Я хочу послать ему вот это… — ответил Рене, показывая Жану стофранковый билет, найденный им в одном из отделений бумажника.

— Отдать ему деньги! — вскричал бандит. — Вот глупость-то! Поделимся лучше!

Рене пожал плечами.

— Глупая голова! — сказал он. — Разве вы не понимаете, что Лоран завтра же напечатает в газетах о пропаже бумажника с деньгами и бумагами? Я неминуемо был бы обвинен в краже, так как воспользуюсь бумагами. Нет, я сегодня же пошлю деньги Лорану и напишу ему, что он найдет свои бумаги в том погребке, где мы его видели.

— Он придет?

— Конечно, я сам снесу их туда… после того, как воспользуюсь ими, само собой разумеется.

Жан Жеди пришел в восхищение и вскричал, ударив Рене по плечу:

— Черт возьми, товарищ, да ты хитрее старой обезьяны! Кто бы мог ожидать этого от тебя?

— Вы не то еще увидите… Идемте, я вот только попрощаюсь с дядей Лупиа.

Рене Мулен действительно удовольствовался тем, что пожал руку хозяину «Серебряной бочки», объяснил ему свой парадный костюм тем, что приглашен на свадьбу, и вышел вместе с Жаном.

— Куда ты идешь теперь?

— Вы не угадываете?

— На улицу Берлин, может быть?

— Именно! Я говорю по-английски, как англичанин, и хочу предложить свои услуги мистрисс Дик-Торн.

Десять минут спустя Рене Мулен, оставив Жана Жеди на улице, решительно звонил в двери дома Клодии Варни.

Эстер Дерие привезли в Шарантон и поместили в отделение доктора Этьена Лорио.

Этим местом доктор был обязан своему другу Анри де Латур-Водье. Последний, видя, что отец, несмотря на обещание, не спешит хлопотать, взялся за дело сам и благодаря своим связям в высших сферах скоро достиг желаемого результата.

Конечно, когда Этьен, получив назначение в Шарантон, явился к нему поделиться своей радостью, он остерегся говорить ему, каким образом это случилось.

Место ординатора в Шарантонской больнице не приносило больших доходов, но давало определенное положение, и практика Этьена росла вместе с его репутацией.

Утром, на другой день после появления Эстер Дерие, Этьен пришел с обычной пунктуальностью.

Его ждали помощник и служители.

— Нет ли чего-нибудь нового? — спросил он.

— Да, доктор, из префектуры привезли пациентку… секретную…

— Буйное помешательство?

— Нельзя сказать… Со времени приезда она ведет себя очень спокойно.

— Молода или стара?

— Средних лет, но еще очень красивая…

— К какому классу общества принадлежала?

— Она одета как богатая женщина… Вы начнете с нее, доктор?

— Нет, я зайду к ней последней…

В отделении Этьена было двадцать одноместных палат, из которых только двенадцать — заняты.

Он мог бы закончить обход за несколько минут, но он ничего не делал кое-как. Для большей части доверенных ему пациентов не существовало никакой надежды, он отдавал себе в этом отчет. Состояние других казалось ему обнадеживающим, и эти больные были предметом его особенного внимания.

Обход занял около часа, и, наконец, Этьен вошел в палату Эстер.

Она еще лежала в постели, но уже не спала. Увидев входящего доктора, Эстер подняла голову и устремила на него бессмысленный взгляд.

Доктор взял ее руку, которую она дала без сопротивления. Он нашел пульс нормальным.

— Как вы себя чувствуете, сударыня? — спросил он.

Эстер не отвечала.

Доктор коснулся рукой ее лба.

— Температура нормальная… — прошептал он. — Больше ничего. Разве вы меня не слышите? — продолжал он громко, взяв стул и садясь у постели. — Вы не хотите со мной говорить?

Прежнее молчание.

— Может быть, она немая? — заметил вошедший с доктором служитель.

— Почему вы это предположили?

— С тех пор как она здесь, она не раскрывала рта.

— Это ничего не доказывает.

— Любите вы цветы, сударыня? — продолжал Этьен, обращаясь к больной.

Эстер взглянула на него, и в ее голубых глазах засветилась искра жизни, если не ума.

Доктор повторил вопрос.

Губы безумной зашевелились, и она прошептала:

— Цветы… цветы… это так красиво…

— Вы любите их?

Эстер молчала.

Служители переглянулись, как бы говоря: «А ведь все-таки он заставил ее говорить!… Хоть и молод, а дело свое знает…»

Этьен задал Эстер еще несколько вопросов о ее вкусах и симпатиях, но она, казалось, ничего не слышала.

Однако он не падал духом и продолжал:

— Любите вы музыку? — спросил он наконец, не ожидая ответа.

Эстер вдруг подняла голову.

— Музыка… — прошептала она. — Пение ангелов… Опера… В Опере я его увидела… Потом ночь, после света… после радости горе… Брюнуа… Это там они меня убили… Смотрите… Смотрите… Вот меня несут хоронить…

И Эстер, протянув руку, указала на картину, видимую только ей одной.

Доктор внимательно следил за каждым ее движением. Вдруг рука безумной упала на постель, огонь, горевший в глазах, потух, бледная улыбка появилась на губах, и она начала тихо напевать любимые арии из «Немой».

Две слезы скатились из-под длинных ресниц. Доктор заметил это, и лицо его приняло радостное выражение.

«Она плачет! Я вылечу ее! — сказал он себе. — Бедная женщина! Может быть, я узнаю когда-нибудь тайну горя, которого не мог вынести твой разум».

И он вышел из комнаты Эстер в сопровождении помощника и служителей.

— Лютель, — сказал он одному из них, — я поручаю вам новую пациентку. Обращайтесь с ней как можно мягче.

— Будьте спокойны, доктор. Мы никогда не обижаем больных.

— Я это знаю, но прошу для этой женщины особенного внимания… Не знаю почему, но она очень меня интересует. Мне кажется, что она должна была много страдать. Кроме того, я просил бы вас наблюдать за ней через дверь так, чтобы она этого не знала. Завтра утром вы дадите мне отчет.

— Хорошо, доктор.

Дав еще несколько инструкций, Этьен пошел в кабинет директора, который тотчас его принял.

Директор был ученый старик и честнейший человек. Он ласково встретил молодого доктора и дружески протянул ему руку.

— Что, мой милый, вы хотели поговорить со мной? — спросил он добродушным тоном.

— Да, господин директор.

— О чем же?

— О новой больной, которая вчера поступила в мое отделение.

— Вчера? — повторил директор, стараясь припомнить.

— Ах, да! Женщина, присланная префектурой, не правда ли?

— Да, Эстер Дерие.

— Что же, вы заметили что-нибудь особенное?

— Мне кажется, что ее можно вылечить.

— В самом деле? Очень рад…

— Но я не могу предпринять ничего серьезного, не зная, с какой больной имею дело и не обладая некоторыми сведениями о ее прошлом. Я хотел бы иметь самые точные сведения.

— Разве у вас в книге ничего не записано? Там должно быть извлечение из рапорта докторов префектуры.

— В книге ничего не записано, кроме того, что новая пациентка — секретная.

Директор нахмурился.

— А! Секретная… — сказал он. — Тогда у вас и не должно быть ничего записано.

— Эта женщина привезена вследствие какого-нибудь преступления?

— Не знаю, но сейчас узнаем.

Директор позвонил и велел принести бумаги поступивших накануне больных.

— Вот рапорт, — сказал он, отыскав бумаги Эстер. — Я вам прочту его.

Из рапорта следовало, что Эстер Дерие — сирота — была отправлена в больницу для общественной безопасности, что ей тридцать восемь лет, она больна уже двадцать лет и причиной помешательства является испуг во время пожара.

— Это ложь! — воскликнул Этьен Лорио.

— Ложь? — повторил директор, глядя с изумлением на молодого доктора. — Разве вы не видите, что это официальный рапорт, подписанный врачами префектуры?

— Знаю, но врачи префектуры могут ошибаться, как все прочие смертные. Что же касается прошлого, то они знают только то, что им скажут, а их могли обмануть, нечаянно или с умыслом.

— Может быть, вы и правы. Так вы думаете, что тут ошибка?

— Да…

— Если вы правы, что очень возможно, то это доказывает, что у вас замечательная наблюдательность.

— Эта женщина больна уже двадцать лет?

— Да.

— И рапорт ничего не говорит о попытках вылечить ее?

— Извините! Где же вы были, когда я читал рапорт? Там именно говорится, что усилия знаменитейших специалистов остались бесплодными. А вы будете искуснее этих светил?

— Говорить так было бы слишком самонадеянно. Но, не будучи искуснее, я могу быть счастливее, пока ничто не докажет мне противного. Я буду твердо верить, что эту женщину можно вылечить. Тут скрывается какая-то тайна, безумие — следствие преступления. И тайну, и преступление я хочу узнать.

Директор снова нахмурился:

— Молодой человек, позвольте мне дать вам совет. Мы лечим не для того, чтобы узнавать чужие тайны. Помните, что в распоряжении префектуры стояли эти многозначительные слова: «для общественной безопасности». Заметьте также, что примечание «отдельно-секретная» дважды подчеркнуто, что ясно говорит, что эта женщина умерла для света.

— Умерла! — повторил в ужасе Этьен. — Тогда, значит, я не должен пытаться ее вылечить?

— Нет, отчего же? Но знайте заранее, что ее положение не может измениться.

Разбудив ее угасший разум, вы поступите в интересах науки, но самой больной окажете этим печальную услугу.

Этьен ушел от директора очень опечаленный. Припоминая, что Эстер Дерие больна уже двадцать лет, что ее безуспешно лечили светила медицинской науки, он уже готов был усомниться в своих силах.

Однако он твердо решил попытаться. Перед уходом он еще раз зашел в комнату новой пациентки.

Эстер уже встала и, одетая в бальное платье, стояла у окна, уткнувшись лбом в стекло. Она не обратила никакого внимания на появление доктора.

Этьен подошел к ней и, положив руку на плечо, сказал тихим голосом:

— Брюнуа.

Безумная вздрогнула и обернулась.

— Брюнуа, — повторила она с выражением испуга и угрозы в одно и то же время… — Брюнуа… Там я умерла…

«Я так и думал, — подумал доктор. — Ее помешательство началось в Брюнуа вследствие какой-нибудь страшной драмы».

Эстер замолчала и опустилась на стул. Ее густые золотистые волосы рассыпались по плечам.

Этьен приблизился к ней и начал осторожно ощупывать неровности головы, которые для френологов служат источником драгоценных сведений.

Безумная, по-видимому, ничего не чувствовала. Вдруг молодой человек вздрогнул: он нащупал скрытый под волосами шрам.

«Что это значит?» — подумал он.

Чтобы найти ответ, он продолжал осмотр, раздвинув волосы на месте шрама, чтобы лучше видеть, и скоро обнаружил на конце борозды небольшое возвышение, величиной в десять су.

Едва он коснулся этого места, как Эстер вздрогнула и громко вскрикнула. Ее глаза приняли безумное выражение, и она схватилась руками за голову.

Лицо доктора блеснуло радостью.

— Я не ошибся, — прошептал он. — Вот где причина болезни… Эта бедная женщина была ранена в голову… кусок пули или осколок кости остался тут, надо, значит, сделать операцию. Операцию страшную, следствием которой будет смерть или выздоровление. Но что именно?… Все-таки я попытаюсь…

ГЛАВА 10

Возвращаясь домой, чтобы позавтракать, прежде чем ехать с визитами по городу, как это Этьен обыкновенно делал, он столкнулся у своих дверей с Анри де Латур-Водье.

— Милости просим! — воскликнул он, пожимая руку молодому адвокату. — Надеюсь, ты ко мне как к другу, а не как к доктору?

— Конечно… Я просто соскучился. Давно тебя не видел. Ты так занят последнее время. Дашь ты мне позавтракать?

— Что за вопрос!

И молодые люди поднялись под руку по лестнице, ведущей в кабинет Этьена.

— Ну что, доволен ты своей службой? — спросил Анри, усаживаясь в кабинете доктора.

— Еще бы! Это лучший путь к цели, к которой я давно стремлюсь.

— Какая же это цель?

— Стать известным специалистом и открыть свою клинику.

— Мне кажется, этого легко достичь.

— Да, — сказал, смеясь, Этьен, — если есть деньги.

— Разве у тебя нет друзей, которые с радостью помогли бы тебе, если бы ты сделал честь обратиться к ним за помощью?

— О! Я знаю, что могу рассчитывать на тебя, и я не задумался бы просить об услуге, хотя бы и денежной, но думаю, что через пять-шесть лет мои сбережения позволят осуществить мою мечту, не прибегая к твоему кошельку.

— Пять-шесть лет? Зачем так долго ждать?

— Это необходимо… Я слишком молод, чтобы заведение могло внушить достаточно доверия.

— Может быть, ты и прав. Но человек женатый становится сразу серьезным, а ведь ты скоро женишься.

Этьен побледнел.

— Я женюсь!… — прошептал он. — Никогда!

— Как — «никогда»? Кажется, ты недавно говорил мне что-то другое. Что же случилось?

— Очень печальные вещи…

— Ты любил… Ты был любим…

— Я так думал…

— Кто же разбил твое сердце?

— Она!

— Верно, она сказала, что не любит тебя?

— Ах, если бы только это!… Напротив, она давала мне понять, что в обмен на мое сердце она отдала бы свое. И все это — ложь, и она меня обманывала… обманывала жестоко, низко… Она бросала умирающую мать, чтобы ночью бежать по Парижу к своему любовнику.

— Это невозможно! — воскликнул Анри, отказываясь верить такой низости. — Не ошибаешься ли ты?

— Увы, нет!… У меня есть доказательство… Вот одно из них, самое подавляющее: мне передали медальон, забытый Бертой в карете, в которой она возвращалась со свидания.

— По-моему, это доказывает только то, что девушка ездила в Париж, и из этого еще не следует, что она была у любовника…

— Если бы ей нечего было скрывать, — возразил, покачав головой, Этьен, — она ответила бы мне откровенно.

— А ты ее расспрашивал? Ты сказал ей, что подозреваешь ее?

— Я передал ей медальон.

— И она не пыталась оправдаться?

— Она презрительно отказалась от всяких объяснений…

— Для меня это доказательство, что ты напрасно обвинял ее, — сказал, помолчав, Анри. — Разве не могло быть, что ей дали какое-нибудь поручение, нисколько не бесчестное, но тайное? Если бы она была виновна и не любила тебя, она спросила бы тебя, по какому праву ты позволяешь себе ее допрашивать… На твое обвинение она отвечала бы: «Я не ваша невеста, не сестра… если у меня есть любовник, какое вам до этого дело?» Но она предпочла страдать и молчать, чем выдать тебе тайну, доверенную ее чести.

— Но какая же тайна? Ничего подобного быть не может. Я хорошо знаю ее семейные обстоятельства. Вокруг нее нет никакой тайны!

— Ты заговорил бы иначе, мой милый Этьен, — возразил Анри, — если бы тебе приходилось, как мне, выслушивать исповеди людей, которые ничего не скрывают от своего адвоката. В самых честных семьях существуют тайны, иногда ужасные, иногда позорные, о которых свет и не подозревает. Если уж тобой овладело такое недоверие, ты должен был постараться узнать, куда ходила девушка.

— Я это и сделал… Случайно она взяла тогда фиакр моего дяди, Пьера Лорио, и я мог узнать от него все. Она была на Королевской площади, в доме 24. На другой день я пошел туда и расспросил привратницу.

— Что же она тебе сказала?

— Она не помнила, чтобы накануне приходила в дом молодая девушка… Тогда я на всякий случай прошептал имя Монетье… Привратница вскричала, что она знает это имя, что она его слышала от одного из жильцов, молодого еще человека. Это ясно?

— Гораздо меньше, чем ты думаешь… Видел ты этого человека?

— Нет.

— Почему же?

— Он был в тюрьме.

— В тюрьме! Но тогда он не мог принимать накануне мадемуазель Монетье!

— Это очевидно… Но также не менее очевидно, что он знал Берту и, вероятно, одолжил свою квартиру кому-нибудь из друзей для любовных свиданий.

— О! Логика ревнивцев! — прошептал адвокат. — Милый мой Этьен, ты говоришь нелепости.

— Докажи мне это.

— Подожди…

Анри задумался.

— Ты говоришь, — сказал он наконец, — что это было в доме 24 на Королевской площади?

— Да.

— Знаешь ли ты имя человека, который был в тюрьме?

— Его зовут Рене Мулен.

— Рене Мулен? — повторил с изумлением Анри.

— Ты его знаешь?

— Да, знаю… Это человек лет сорока, недавно приехавший из Лондона. Рене Мулен — честный малый, несправедливо обвиненный в принадлежности к тайному обществу. Я защищал его в суде и добился оправдания. Один из его ответов заставляет меня предполагать, что действительно существуют тайные сношения между ним и семейством Монетье, но я убежден, что они самого честного характера.

— Если бы я мог этому верить!

— Ничто не мешает тебе убедиться.

— Каким образом?

— Рене Мулен теперь свободен. Ступай к нему от моего имени, расскажи все, так как он заслуживает доверия. Конечно, он не выдаст тайны, принадлежащей не одному ему, но он найдет, вероятно, средство успокоить тебя относительно посещения мадемуазель Монетье его квартиры.

Этьен покачал головой.

— Я так много страдал, — прошептал он, — что не смею надеяться на облегчение. Прежде чем признать, что я был слепым безумцем, что я несправедливо обвинил ангела, прежде чем броситься к ногам Берты, умоляя о прощении, мне нужны доказательства моей ошибки.

— Их даст тебе Рене Мулен.

— О! Я увижу его сегодня же!

— Этьен, друг мой, — сказал Анри, сжимая руку доктора. — Не считай свое счастье погибшим. Оно еще вернется, ручаюсь тебе в этом…

— Если бы сбылось!

В эту минуту слуга доложил, что завтрак подан, и молодые люди перешли в столовую.

За столом Этьен казался не таким уж печальным и мрачным, как прежде.

Анри делал все от него зависящее, чтобы поднять его бодрость и внушить надежду.

В конце завтрака, когда друзья сидели уже за кофе, в передней послышался звонок. Спустя несколько минут слуга подал письмо, принесенное лакеем в богатой ливрее с галунами.

Этьен разорвал конверт и прежде всего бросил взгляд на подпись.

— К. Дик-Торн, — прочел он вслух, — не знаю!

— Дик-Торн? — повторил Анри. — Это странно!

— А что?

— Да сегодня утром я получил письмо от какой-то мистрисс Дик-Торн, живущей на улице Берлин, в котором эта дама просила меня приехать к ней, чтобы посоветоваться о каком-то очень важном деле. Ну, а что она тебе пишет?

— Тоже зовет меня к себе, пишет, что ее дочь нездорова, и просит полечить ее, уверяя, что очень много наслышана о моем искусстве.

— Значит, ей надо разом и доктора, и адвоката; как странно, не правда ли, что она напала именно на нас, на двух друзей… Ты пойдешь?

— Еще бы!… Мне нельзя пренебрегать пациентами. Я думаю о моей будущей больнице. Ты — другое дело… Ты богат, стало быть, свободен.

— Правда, я не привык ездить к клиентам, — сказал с улыбкой молодой адвокат. — Но все-таки я поеду. Письмо этой англичанки затронуло мое любопытство. Кстати, сегодня у меля нет никакого дела в суде.

 

Часть третья

ЖАН ЖЕДИ

ГЛАВА 1

Клодия Варни очень хотела, чтобы Анри де Латур-Водье был на празднике, который она собиралась устроить в скором времени. Но принял ли бы он приглашение от незнакомого лица? Вероятнее всего, нет.

Отлично понимая это, мистрисс Дик-Торн предварительно пригласила его, чтобы переговорить о деле.

Узнав от шевалье Бабиласа Сампера, что молодой доктор — близкий друг Анри, она решила познакомиться с Этьеном, чтобы расспросить его.

Вскоре Анри де Латур-Водье звонил в двери дома мистрисс Дик-Торн и был тотчас же проведен в гостиную.

Клодия пригласила Анри сесть и сама опустилась в кресло.

— Я хочу спросить у вас совета для одной особы, в которой я принимаю большое участие, — начала она. — Я воспитана в Париже и знаю немного французские законы, но не настолько, чтобы решать трудные проблемы.

— Спрашивайте, сударыня, я постараюсь, как могу, объяснить все, что вы находите темным.

— Скажите, брак in extremis действителен?

— Да, закон признает его, если свидетели подтвердят, что положение одного из супругов было, или хотя бы казалось, безнадежным.

— Свидетели подтвердят это…

— Был ли гражданский брак?

— Нет, только церковный.

— Все-таки он действителен: такой случай предусмотрен законом. В каком году это было?

— В 1836-м. По особенным причинам он не объявлен, хотя молодая женщина выздоровела после. Она и теперь еще жива. Сам муж прожил два года после бракосочетания. До сих пор семейные обстоятельства препятствовали вдове доказать свои права, согласно воле покойного. Может она сделать это теперь?

— Существует ли свидетельство о браке?

— Да, и муж, умирая, завещал все свое имущество сыну, предоставив жене пользование доходами.

— Завещание приведено в исполнение?

— Нет, оно не было предъявлено, и один близкий родственник наследовал все.

— Почему же мать не протестовала?

— Она сошла с ума во время родов.

— Но кто-нибудь другой мог за нее сделать это?

— Я уже вам говорила, семейные обстоятельства…

— Теперь эта женщина выздоровела?

— Нет.

— Тогда сын должен предъявить свои права, и только он один… Он ведь уже совершеннолетний?

— Но если он умер?

— Тогда надо хлопотать о назначении опекунства над матерью.

— Процесс?…

— Да, гражданское дело, если тот, кто завладел имуществом, не знал ни о браке, ни о завещании.

— Он знал и о том, и о другом.

— Тогда это страшный скандал.

— Что же, похитителя наследства пошлют на галеры?

— Нет, сударыня, на его преступление распространяется уже срок давности, но все-таки он будет навсегда опозорен в глазах света… и его принудят возвратить похищенное.

— Но он занимает высокое положение… Он пользуется огромным влиянием… Он будет защищаться.

— Может быть, и попытается, но совершенно напрасно. Если бы это дело было поручено мне, я бы гарантировал успех.

— Когда придет время, я буду просить вас заняться им.

— И я заранее соглашаюсь. Ведь моя специальность — бороться с неправдой и защищать слабых против сильных.

— Я это знала, поэтому-то и обратилась к вам.

— А были попытки вылечить эту сумасшедшую?

— Я полагаю, что даже очень старались, но пока еще не могу ответить определенно.

— Вы принимаете участие в этой женщине?

— Да, большое участие, и очень понятное… ее положение такое печальное!

— В таком случае, сударыня, позвольте мне дать вам один совет. Вы пригласили для вашей дочери доктора Этьена Лорио?

— Вы его знаете?

— Это мой лучший друг! Я был у него сегодня, когда он получил ваше письмо.

— Ваши слова мне доказывают, что я сделала счастливый выбор…

— Вы не могли сделать лучшего и поверьте, что дружба не ослепляет меня! Этьен Лорио, несмотря на свою молодость, серьезный ученый, и я думаю, что вам хорошо было бы посоветоваться с ним.

— Конечно, я не премину это сделать… Доктор не говорил вам, когда приедет навестить свою новую пациентку?

— Он будет у вас сегодня после обеда.

— Как я рада, что случайно обратилась к одному из ваших друзей! Надеюсь, вы часто будете встречаться у меня.

Анри поклонился.

— Я не думаю возвращаться в Англию, — продолжала Клодия, — и решила поселиться окончательно в Париже. Через несколько дней я буду праздновать новоселье и надеюсь, что вы окажете мне честь присутствием.

Молодой человек снова поклонился.

— Благодарю, сударыня, за ваше любезное приглашение, но у меня очень много дел, и я редко или, лучше сказать, никогда не выезжаю.

— Позвольте надеяться, что вы во второй раз сделаете исключение для меня… — сказала с улыбкой мистрисс Дик-Торн. — Француз-джентльмен не может ответить отказом на просьбу женщины-иностранки…

— Вам трудно противиться…

— Докажите, что это невозможно.

— Я буду иметь честь присоединиться к вашим друзьям.

— И я надеюсь, что вы скоро сами станете другом дома, — прибавила Клодия.

В эту минуту на пороге гостиной показался слуга.

— Что вам надо? — резким голосом спросила Дик-Торн. — Я не звонила!

— Сударыня, — ответил в смущении лакей, — тут какой-то человек пришел, хочет вас видеть.

— Что ему нужно?

— Он узнал, что вы ищете метрдотеля, и пришел наниматься.

— Пусть подождет!

Анри поднялся и взялся за шляпу.

— Позвольте мне проститься с вами, — сказал он.

— Еще раз благодарю за вашу любезность… и до скорого свидания: ведь я могу на вас рассчитывать, не правда ли?

— Я не обещаю…

— Я пришлю вам приглашение, как только определится день моего первого бала…

Клодия проводила его до передней.

Тут сидел на скамейке метрдотель, явившийся предложить свои услуги.

Он поспешно вскочил.

Анри де Латур-Водье прошел мимо, не взглянув на него. Впрочем, ему трудно было бы узнать своего бывшего клиента, так изменяли Рене Мулена парадный костюм и длинные бакенбарды.

Механик был очень удивлен, увидев своего адвоката.

«Он здесь, — подумал Рене. — Что это значит! Во что бы то ни стало я должен попасть в этот дом!»

Послышался звонок, и спустя минуту в переднюю вышел лакей и сказал:

— Госпожа вас ждет, идите за мной.

Рене последовал за ним, немного взволнованный новизной своего положения, боясь, как бы неудача не разрушила всех его планов.

Слуга провел его в кабинет, находившийся рядом с большой гостиной.

Клодия сидела с лорнетом в руках.

Рене поклонился и остановился перед ней в почтительной позе.

Мистрисс Дик-Торн оглядела его с ног до головы с таким видом, как будто изучала достоинства новой упряжки.

Рене Мулен был красивый малый. Он имел очень представительный вид в своем безупречном костюме.

«Не дурен… право, не дурен…» — прошептала мистрисс Дик-Торн.

— Вы хотите поступить ко мне?

— Да, я имею смелость питать эту надежду…

— Вы уже служили в качестве метрдотеля?

— Да, сударыня, и в лучших домах.

— У вас есть аттестаты от бывших господ?

— Я не посмел бы явиться без них, сударыня.

— Займемся прежде самым главным условием вашего принятия. Вы говорите по-английски?

Рене ответил утвердительно с чистейшим акцентом лондонского жителя.

Чтобы рассеять сомнения, мистрисс Дик-Торн продолжала допрос по-английски:

— Вы жили в Англии?

— Да, сударыня.

— Долго?

— Несколько лет.

— В каком городе?

— В Портсмуте.

— В услужении?

— Нет, у меня было место в конторе компании морского страхования…

— Долго вы в Париже?

— Четыре года.

— У кого служили?

— У одного богатого американца, мистера Даниэля Вебстера, на Елисейских полях, на улице Колизея.

— Почему вы от него ушли?

— Он уехал в Америку, а я не хотел оставлять Париж.

— Потом?

— У сэра Вильяма Дугласа Эберкромби в предместье Сент-Оноре… Два месяца назад он распустил всю прислугу, уезжая в путешествие вокруг света.

— Покажите мне ваши аттестаты.

Рене вынул из кармана бумаги, украденные у Лорана, и подал их мистрисс Дик-Торн, которая просмотрела все очень внимательно.

Аттестаты были составлены в самых лестных выражениях: Клодия не могла желать лучшего.

— Я вижу, — сказала она, — что вас зовут Франсуа Лоран.

— Да, сударыня, но обычно меня звали Лораном… это лучше звучит.

— Сколько получали вы на последнем месте?

Рене сказал цифру.

— О! Сэр Эберкромби был, конечно, очень богат, — заметила Клодия. — Мое состояние гораздо скромнее, и я не могу платить такое жалованье.

— Сколько же вы намерены предложить, сударыня?

Клодия назвала цифру значительно меньшую.

Для Рене Мулена, конечно, это было решительно все равно, но он боялся выдать себя быстрым согласием.

Поэтому он немного поторговался и наконец согласился.

— Итак, вы теперь у меня на службе, — сказала Клодия. — Сегодня же вам приготовят комнату на втором этаже. Можете вы взять на себя подготовку к балу?

— Мой последний господин давал каждую зиму четыре больших бала, и я управлял всеми приготовлениями.

— Значит, я могу совершенно положиться на вас?

— Надеюсь доказать это, сударыня.

— Мой первый прием будет через несколько дней, и я хочу, чтобы он был блестящий. Даю вам полную свободу. Условьтесь с каким-нибудь известным садовником, чтобы украсить цветами переднюю и лестницу.

— Я ничего не пожалею, но буду, конечно, соблюдать благоразумную экономию.

— Я на это рассчитываю… Вы совершенно свободны?

— Да, сударыня.

— Ни жены, ни детей?

— Никого.

— Когда можете прийти?

— Когда вам будет угодно.

— Ну, так приходите завтра в девять часов утра.

— Слушаю, сударыня.

— Вот ваши аттестаты и задаток в счет первого жалованья.

Клодия опустила в руку Рене три луидора. Тот вздрогнул от прикосновения золота этой женщины, которую он считал преступной, но ничем не выдал того, что происходило в нем.

Он высказал в приличных выражениях благодарность, спрятал в карман бумаги Лорана и вышел.

Спускаясь по лестнице, он говорил себе:

«Действительно ли виновна мистрисс Дик-Торн или Жан Жеди обманут странным сходством? Вот загадка, которую предстоит решить».

Его очень интересовало также появление здесь Анри де Латур-Водье.

Молодой человек приходил как друг или как адвокат?

Но разрешить эту задачу было пока невозможно, и Рене решил о ней не думать.

Он достиг своей цели и проник в неприятельскую крепость. Это главное… Чего он не понимал теперь, должно было объясниться после.

Одним словом, он уходил довольный.

ГЛАВА 2

Оставшись одна, Клодия Варни вернулась к своим мыслям. Ее лицо приняло выражение жестокой радости, и губы ее шептали:

— Все так, как я рассчитывала, и Анри де Латур-Водье даст мне сам оружие против приемного отца… Жорж будет снова в моей власти. Молодой человек скоро станет своим в моем доме… Оливия хороша… Он ее заметит, несмотря на любовь, которую будто бы питает к мадемуазель Лилье, и моя воля сделает остальное.

Мистрисс Дик-Торн улыбнулась, потом вдруг брови ее нахмурились и глаза сверкнули гневом.

— А если Жорж захочет бороться? — сказала она глухим голосом. — Ну, что же, я приму борьбу! Все выгоды на моей стороне, вся опасность на стороне моего противника: Анри де Латур-Водье подтвердил то, что я уже предполагала, — преступление покрыто сроком давности… Чем же я рискую? Я неуязвима, так как мне нечего терять!… Мне смешон скандал, тогда как Жорж рискует высоким положением, богатством и честью. В этой игре все козыри у меня, и, если он вздумает сопротивляться — я раздавлю его! Эстер Дерие сумасшедшая, это правда, но ведь есть доктора, которые излечивают таких больных… даже если к ней и не вернется рассудок, все-таки она вдова герцога Сигизмунда, его наследница по завещанию, и ее опекун потребует для нее титул герцогини и украденные миллионы…

Жорж поймет это и, вместо того чтобы рисковать, станет снова моим послушным рабом.

Послышавшийся в эту минуту звонок прервал лихорадочный монолог Клодии.

«Кто это может быть?» — подумала она.

Спустя несколько секунд в кабинет вошел лакей и подал карточку.

— Доктор Этьен Лорио… — прочитала мистрисс Дик-Торн. — Я ждала его. Просите.

Клодия встретила Этьена самой любезной улыбкой и также, как и молодого адвоката, первым делом поблагодарила за поспешность, с которой он отозвался на ее приглашение.

— Это мой долг, сударыня, — ответил он. — Доктор не имеет права заставлять ждать, когда его зовут к больному.

— Моя дочь действительно нездорова, но мне кажется, что в этом нет ничего серьезного и опасного. К тому же ваше искусство мне уже хорошо известно.

— Вам говорили обо мне слишком снисходительно.

— Скажите лучше, с энтузиазмом! Ах! У вас есть почитатели и многочисленные друзья!

— Почитатели — сомневаюсь… несколько благосклонных друзей — да, может быть.

— Анри де Латур-Водье из числа последних?

— В первом ряду! Он — мой лучший друг. Мы знаем друг друга с детства.

— Он говорил мне это час назад, сообщая о вашем скором приезде.

— Он завтракал у меня, когда я получил ваше письмо. Я узнал, что вы обратились к нему по поводу какого-то дела. Могу вас поздравить с выбором, сударыня, так как все дела, которые защищает мой друг, заранее выиграны. Его успех равняется его таланту.

— Господин де Латур-Водье, кажется, очень любит избранную им карьеру?

— Очень, иначе он не выбрал бы ее. Вряд ли чье-нибудь положение более независимо, чем его. Может быть, вы знаете, что он — единственный сын и что у его отца огромное состояние?

— Да, я знаю.

Клодия замолчала.

— Одна особа, — продолжала она, — которая говорила о господине де Латур-Водье в самых лестных выражениях, уверяла, что отношения между ним и отцом очень натянутые.

— Да, сударыня, мне кажется, что их политические убеждения несколько несходны. Но вообще на этот счет я не могу сказать ничего определенного. Я едва знаю герцога Жоржа, правда, Анри представлял меня ему, но с тех пор я ни разу его не видел. Нас разделяет бездна. Господин де Латур-Водье — герцог, сенатор, миллионер, стоит на вершине общественной лестницы, а я едва взбираюсь на первые ступени.

— По моему мнению, этой бездны не существует, — возразила мистрисс Дик-Торн. — Знание и талант стоят богатства и знатности.

— Не все так думают, сударыня.

— Это правда, но все люди с умом и сердцем разделяют мое мнение.

Клодия поднялась.

— Однако, — продолжала она, — удовольствие говорить с вами заставило меня забыть о главной цели вашего визита. Пойдемте, доктор, я проведу вас к моей дочери.

— К вашим услугам…

Бывшая куртизанка, в сопровождении доктора, прошла две комнаты и остановилась перед полуоткрытой дверью.

— Это я, моя крошка, — сказала она. — Я привела доктора. Можно нам войти?

— Да, мама, — ответил нежный приятный голос.

Оливия лежала на голубой шелковой постели, окруженной, как бы облаком, большим пологом индийской кисеи.

Она улыбнулась матери и доктору, подходившим к ее постели.

— О! — сказала она. — Я не очень больна.

— Однако вам нездоровится, мадемуазель, — заметил доктор, видя блеск ее глаз и ненормальный румянец на щеках. — У вас, конечно, легкая лихорадка…

С этими словами он пощупал пульс.

— Я не ошибся, лихорадка есть, хотя и самая слабая. Что у вас болит?

— У меня горло болит и голова тоже…

Этьен приложил ладонь к пылающему лбу Оливии.

— Вы чувствуете щекотание в горле? Не правда ли?

— Да, доктор.

— Кашляете по временам?

— Да.

Этьен улыбнулся:

— Решительно ничего серьезного. Вы пренебрегли некоторыми элементарными предосторожностями и простудились, но ваша простуда — такие пустяки, что я даже не сделаю ей чести, назвав ее бронхитом. Я пропишу вам питье, от которого все как рукой снимет, и через два дня вы позабудете об этом.

Клодия заранее приготовила бумагу, перо и чернила, и Этьен тут же написал рецепт.

— Вот, — сказал он, подавая его мистрисс Дик-Торн. — Давайте это питье по ложке через час. Завтра я приду взглянуть, какие будут результаты, и заранее убежден, что они будут превосходны. До завтра, мадемуазель.

— До завтра, доктор. Благодарю вас за ваши счастливые предсказания.

Этьен вышел в сопровождении Клодии, которая, как только дверь затворилась за ними, поспешно спросила:

— Доктор, это ничего? Действительно ничего?…

— Решительно… Даю вам честное слово. Разве вы боялись чего-нибудь дурного?

— Не то чтобы боялась, но, знаете, матери всегда пугаются… Теперь я успокоилась. Я хотела бы часто видеть вас у меня, как друга, конечно, а не как доктора. Я обещала господину Анри де Латур-Водье, что он будет встречать вас здесь. Надеюсь, вы не выставите меня лгуньей?

— Конечно, нет!

— Мы сейчас поговорим… Пройдемте в гостиную, прошу вас. Я хочу попросить у вас совета.

Клодия снова усадила Этьена в кресло.

— Господин де Латур-Водье, — начала она, — сказал мне, что вы получили место ординатора в Шарантонской больнице.

— Да, всего несколько дней назад.

— Из этого я заключаю, что вы занимаетесь душевными болезнями?

— Да, эта отрасль медицины всегда меня особенно привлекала… Я мечтаю когда-нибудь возглавить клинику для душевнобольных.

— Стало быть, я могу спрашивать вас с уверенностью, что вы мне все разъясните?…

— Отвечу, как могу.

— Человек, помешавшийся двадцать лет назад, может ли быть излеченным?

— Это не невозможно, но зависит от многих вещей.

— Каких же?

— Во-первых, от причин сумасшествия… Человек, о котором вы говорите, сошел с ума от сильного потрясения, внезапного испуга или в результате болезни мозга? В последнем случае я считаю его неизлечимым.

— А если это следствие испуга или раны?

— Тогда можно надеяться, и, может быть, у меня скоро будет доказательство, что эта надежда основательна.

— В вашей клинике есть случай такого рода?

— Да, сударыня, и случай очень редкий. Для счастливого исхода необходимо сделать операцию.

— Мужчине?

— Нет, женщине.

— И эта женщина давно больна?

— Уже более двадцати лет.

— А какая причина?

— Рана.

— Следствие преступления или случайность?

— Мне кажется, что первое вероятнее. Пулевое ранение в голову. Пуля застряла в кости.

— Это странно! — воскликнула Клодия.

— Очень странно и очень л.бопытно.

— Эта больная теперь в Шарантонской больнице?

— Да, сударыня.

— Она парижанка?

Тут Этьен вдруг вспомнил, что его новая пациентка «секретная» и что он не имеет права произносить ее имени.

— Я думаю, что парижанка, — ответил он, — но не могу сказать наверное.

— Родные навещают ее?

— Не знаю, — пробормотал доктор, которого эти настойчивые вопросы, видимо, смущали. — Я не знаю, что происходит в больнице вне времени моей службы… Для нас это только больные, и очень часто мы даже не знаем их имен.

Клодия была слишком умна, чтобы не понять, что больше ничего не добьется.

Всякие дальнейшие расспросы могли только возбудить подозрения доктора.

Да и что было ей за дело до всего этого? Она не могла предположить, чтобы шарантонская сумасшедшая была вдовой герцога Сигизмунда де Латур-Водье, и поэтому прекратила бесполезные вопросы.

— Благодарю вас, доктор, вы сказали мне все, что я хотела знать. Может быть, я скоро покажу вам особу, о которой говорила, если ее родные решатся испытать все для ее излечения.

— Помните только, что ничего невозможно, если неизвестна настоящая причина болезни.

— Я не забуду этого; я справлюсь и в один из ваших ближайших визитов передам все, что узнаю.

На этом разговор кончился. Этьен встал.

— До завтра, сударыня, — сказал он.

— До завтра, доктор, — ответила Клодия, протягивая руку.

«Он честолюбив, — подумала она. — Он будет служить, если мне понадобится его помощь».

ГЛАВА 3

Рене Мулен вышел из дома на Берлинской улице очень довольный.

Он поспешно вернулся к Жану Жеди, который ждал его на углу улицы Клиши.

— Что, должно быть, дело идет на лад? — вскричал старый вор, увидев его сияющее лицо.

— Как по маслу!

— Ты принят?

— В качестве метрдотеля.

— Когда же ты должен вступить в должность?

— Завтра утром.

— Получил задаток?

— Да, в счет будущего жалованья. Вот три луидора на вашу долю.

Жан Жеди подбросил золотые монеты на ладони и весело опустил их в карман жилета.

— Если это она, то это самые пустяки… Она не так должна платить нам!

— Конечно! — согласился Рене. — Но пока приходится ждать… Займемся теперь нашими делами.

— Какими делами?

— Во-первых, отошлем Лорану его деньги.

— Ты этого решительно хочешь? — спросил со вздохом Жан Жеди.

— Да, ведь я объяснил вам, почему это необходимо. Потом вы отнесете бумажник в кабачок на Амстердамской улице: я не хочу, чтобы меня там видели. Вот вам бумажник, скажете, что вы нашли его на улице, выдумайте какую-нибудь историю.

— Это нетрудно. Увидимся сегодня?

— Нет, но надо условиться, где мы будем встречаться.

— Придумай как знаешь.

— Так вот что! Каждое утро в восемь часов гуляйте на этом углу, где мы теперь стоим… Я тоже буду приходить сюда. Старайтесь не пропускать ни одного дня: может случиться, что вы не придете как раз тогда, когда мне нужно будет сообщить вам что-нибудь важное.

— Не бойся, старина… Каждое утро я буду здесь на часах; только вот что: утром ведь светло, на нас могут обратить внимание. Не лучше ли бы нам сходиться по вечерам?

— Вечером я не всегда, может быть, буду свободен. Впрочем, если выдастся свободная минутка, я буду часам к одиннадцати приходить в «Серебряную бочку»…

— Хорошо! Но скажи, пожалуйста, какой у тебя план? Это меня очень занимает!

— К чему теперь разговаривать о плане, который обстоятельства могут неожиданно изменить? Будьте только уверены, что скоро мы узнаем, одно ли и то же лицо мистрисс Дик-Торн и ваша незнакомка с моста Нельи… в чем я немного сомневаюсь…

— А! Ты сомневаешься?

— Да, но я могу ошибаться так же, как и вы. Впрочем, повторяю, скоро все это объяснится. А теперь пока, до свидания… до завтра.

Они расстались, и Жан Жеди прямо отправился в кабачок на Амстердамской улице.

— Не знаете ли вы господина Лорана? — спросил он хозяина погребка.

— Этот слуга теперь без места, он был здесь недавно.

— Я был тут в одно время с ним, поэтому и пришел сюда, думая, что вы его знаете. Вот это принадлежит ему.

И Жан Жеди подал изумленному кабатчику бумажник. Тот, естественно, попросил объяснения.

— А! Это очень просто. Я шел со станции на улицу Сен-Лазар. Какой-то господин впереди меня уронил бумажник, я поднял его и хотел отдать владельцу, но тот куда-то исчез, и я не смог его найти. Тогда я вспомнил, что видел его здесь и что он разговаривал с вами… Вот я и пришел.

— Благодарю за вашу любезность… Я уведомлю Лорана… Не хотите ли выпить стаканчик?

— Не откажусь!

После дарового угощения Жан Жеди направился домой.

«А ведь хитрый малый этот Рене Мулен, — думал он дорогой. — Свое дело знает!… И теперь я гуляю, ем, пью, всегда деньги в кармане, а он работает за двоих. Черт возьми! Такой помощник не даром возьмет свою долю!»

Отправив деньги Лорану, Рене Мулен направился на улицу Нотр-Дам-де-Шан.

Было уже поздно, когда он позвонил в дверь Берты. Бедная девушка уже второй день не видела механика. Она начинала беспокоиться, опасаясь каких-нибудь новых неожиданных несчастий.

Она знала, что Рене Мулен должен был помогать Жану Жеди перебраться на новую квартиру, но это не могло отнять много времени, и отсутствие Рене продолжало оставаться необъяснимым.

Его звонок застал ее за приготовлением скромного ужина. Волнуемая страхом и надеждой, она поспешила открыть.

Берта не узнала его с первого взгляда и подумала, что это какой-нибудь чиновник, и ее беспокойство обратилось в испуг.

Механик поспешил ее успокоить.

— Как, мадемуазель, — вскричал он с улыбкой, — неужели метаморфоза так велика, что ваш лучший друг кажется вам чужим?

— Вы! Это вы! — прошептала девушка, бледнея и краснея. — О! Как вы меня испугали!

— Почему же?

— Вас так долго не было, что я начала уже думать, что с вами случилось какое-нибудь несчастье. Теперь я вас не узнала и вообразила, что пришли ко мне с дурными вестями о вас.

— Э! Боже мой! Какое же несчастье могло со мной случиться? Кажется, мне не грозит теперь ни малейшей опасности.

— Господин Рене, — возразила печальным голосом Берта, — вы забываете о ваших тайных врагах. Вспомните тех людей, которые тайком проникли к вам, чтобы украсть письмо и положить на его место бумагу, которая должна была погубить вас…

— Да, это правда, — прошептал механик.

— После того что я услышала вчера от Жана Жеди, я много, очень много думала. Что руководило этими людьми, которые взяли письмо, не дотронувшись до банковских билетов и золота?

— Конечно, это не обыкновенные воры.

— Чего они хотели?

— Уничтожить письменное доказательство преступления — это так ясно, что бросается в глаза.

— Их появление на Королевской площади доказывает, что ваш арест был делом их рук. Вы спаслись, против ожидания, но будьте уверены, что они не оставят вас в покое. За вами, поверьте мне, следят, ищут нового случая погубить, на этот раз окончательно, и если случай замедлит представиться, его подготовят… Вот почему я боюсь за вас.

— Вы преувеличиваете, мадемуазель!

— Я преувеличиваю? — повторила Берта. — Докажите это. Я сама хотела бы быть спокойной. Докажите, что я ошибаюсь?

— Я тоже, как и вы, думаю, что за мной следят. Да, один из преступников, которых мы ищем, узнал, что я в Париже и что у меня есть письмо, которое может его скомпрометировать. Он нашел способ уничтожить письмо. Его цель достигнута. Зачем же ему теперь заниматься мною?

— Затем, что вы опасны, и он это хорошо знает.

— Ну что же, я готов бороться.

— Он сильнее вас, так как, должно быть, занимает высокий пост.

— Так вы считаете рассказ Жана Жеди верным?

— Да… я думаю, что герцог де Латур-Водье действительно один из убийц доктора на мосту Нельи.

— Э! Мадемуазель, я имею основание думать, что начальные буквы, на которых построил свою догадку Жан Жеди, ничего еще не доказывают: есть еще герцоги, имена которых начинаются с тех же букв.

— Вы должны были отыскать бумаги того нотариуса. Они у вас?

— Нет, и, по всей вероятности, мы никогда их не увидим.

— Почему же?

Рене в коротких словах рассказал о своих неудачных поисках.

— Нас преследует несчастье! — вскричала Берта. — Но нам остается еще один шанс: пусть Жан Жеди увидит герцога.

— И вот неудача! Герцога нет в Париже, он путешествует, из чего я делаю вывод, что он не мог быть одним из тех людей, которых вы видели в моей квартире.

Берта печально опустила голову.

— А женщина, которую узнал Жан Жеди?

— Мистрисс Дик-Торн?

— Да.

— Она — единственная причина перемены, которую вы во мне замечаете. Я поступил к ней в услужение.

— Вы?

— Да, мадемуазель… в качестве метрдотеля под именем Лоран.

— Что это значит?

Рене рассказал, как было дело, и его изобретательность привела Берту в восторг.

Механик был добрым другом и хорошим союзником. Он принимал к сердцу взятое на себя дело и посвящал ему все свои силы, как будто был сыном Поля Леруа.

— Что вы рассчитываете делать? — спросила Берта.

— Ждать удобного случая и действовать…

— Что вы думаете об этой женщине?

— Ничего еще, но я буду наблюдать, и мое мнение скоро составится. Будьте готовы ко всему. Я буду связываться с вами через Жана Жеди.

— Могу я доверять этому человеку?

— Его интересы, по крайней мере, он так думает, согласны с нашими, к тому же мы не можем найти другого посредника. Ах! Я чуть не забыл сказать вам одну вещь, которая очень меня занимает.

— Что же?

— Сын герцога де Латур-Водье знает эту женщину и бывает у нее.

— Молодой адвокат, который так хорошо защищал вас?

— Он самый.

— Боже мой! Опять тайна! — прошептала Берта.

— Да, тут действительно ничего не разберешь, но, может быть, наконец все объяснится.

— Вы не забыли о той безумной, которая живет в вашем доме?

— Сегодня вечером займусь ею… поужинаем поскорее, и я побегу на Королевскую площадь: мне надо еще кое-что приготовить, чтобы явиться завтра к мистрисс Дик-Торн.

Ужин скоро закончился, и около восьми часов Рене, простившись, отправился домой.

Дорогой он думал о том, что сказала ему девушка, и должен был сознаться, что за ним, вероятно, действительно следил тайный враг. Он решил укрыться от надзора, что казалось ему нетрудным.

Дома привратница, конечно, не узнала его.

— Как, это вы, господин Рене! — вскричала она, когда он назвал себя. — Однако! Вот так превращение! Черный фрак, белый галстук и бакенбарды, как у гарсона в кафе! Уж не стали ли вы нотариусом?

— Нет, мадам Бижю, — ответил, смеясь, механик.

— Так вы были шафером на чьей-нибудь свадьбе?

— И то нет: я получил место инспектора мастерских на большом заводе.

— Место хорошее?

— Превосходное, только надо хорошо одеваться, очень хорошо, вот вы и видите…

— О, вы теперь великолепны!

— Завод этот в провинции, и я собираюсь уезжать.

— Но, я надеюсь, вы оставите квартиру за собой?

— О! Конечно! Я уезжаю не совсем, а только на некоторое время.

— Вот это хорошо… Я, знаете, дорожу такими жильцами, как вы.

— А я — такой привратницей, как вы… Обоюдная симпатия… Завтра в восемь часов утра я отправляюсь на вокзал.

— И далеко вы едете?

— Да, порядочно… В Бургонь.

— В страну хорошего вина… А когда вы вернетесь?

— Через неделю, две, а может быть, и три. Я сам еще не знаю наверное, сколько времени придется там пробыть. Кстати, если будут письма, вы их спрячьте до моего возвращения.

— О! Будьте спокойны, господин Рене. Я запру их в шкаф, где лежат мои деньги и цепочка от часов.

— Если кто-нибудь будет меня спрашивать, вы скажете, что я уехал.

— Конечно! Ведь это же сущая истина!

— И что вы совершенно не знаете, когда вернусь.

— И это тоже правда… Что еще?

— Больше ничего… И вот вам вперед за труды…

Механик сунул луидор в руку привратницы, которую такая щедрость повергла в величайшее изумление, и направился к дверям.

На пороге он обернулся и спросил с равнодушным видом:

— А что, эта сумасшедшая с первого этажа, все еще живет у нас?

На лице мадам Бижю выразились смущение и нерешительность.

— Нет… нет, — ответила она после некоторого колебания. — Ее здесь больше нет.

Рене вздрогнул.

— И это, может быть, к лучшему, — продолжала привратница. — Ведь она чуть не подожгла дом… Многие жаловались, и, кажется, мадам Амадис должна была отказаться держать ее у себя.

— Ее здесь нет! — прошептал Рене, ошеломленный неожиданным ударом.

— Кажется, это вам неприятно? — спросила удивленная привратница.

— Э! Какое мне дело до нее! — возразил Рене, уже успевший овладеть собой. — Я так, случайно вспомнил о ней. Я раз видел ее, и она мне показалась очень тихой.

— Да, с виду она была очень смирная, но этому не очень-то можно верить… ведь сумасшедшие, знаете, очень хитры… Я вам говорю, что она чуть не подожгла дом! Мы все бы спеклись. С этим нельзя шутить!

— Куда же ее отправили? В больницу, верно?

— Да, вероятно, — ответила мадам Бижю, припоминая внушения Тефера.

— И вы не знаете, куда?

— Право, нет!

— Долго жила она в вашем доме?

— Как и мадам Амадис… Бедная старуха! Тяжело было ей расстаться с помешанной! Она так к ней привыкла! Ей стало, должно быть, скучно одной, и она поехала путешествовать.

— В ее-то годы!

— О! Она еще бодра.

— Куда же она поехала?

— Должно быть, на юг, но куда именно — я не знаю.

Казалось, Рене Мулен расспрашивал от нечего делать, чтобы убить время и без всякой задней мысли, но каждый из его вопросов был обдуман, и каждый ответ привратницы врезался в память.

Разузнав все, что было можно, он пожелал мадам Бижю спокойной ночи и ушел к себе наверх.

Неудачи не переставали его преследовать, и это казалось ему плохим предзнаменованием.

Впрочем, он не придавал большого значения тем сведениям, которые могла дать мадам Амадис, и, несмотря на сцену, которой Берта была невидимой свидетельницей, он не мог и подумать, что Эстер играла роль в мрачной драме, тайну которой он пытался раскрыть.

Не с этой стороны, по крайней мере, должен был блеснуть свет. Рене лег спать в очень печальном расположении духа, что, однако, не помешало ему скоро и крепко уснуть, так он был утомлен волнением и хлопотами дня.

Он поднялся ранним утром, уложил свой чемодан и вышел из дома.

В девять часов он высаживался из фиакра перед домом мистрисс Дик-Торн.

В этот же день около полудня один молодой человек явился на Королевскую площадь и спрашивал Рене Мулена. Это был Этьен Лорио.

— Господина Мулена нет дома, — ответила мадам Бижю.

— Можете мне сказать, в каком часу его можно застать?

— Вы не застанете его. Господин Рене уехал сегодня утром в провинцию.

— Когда же он вернется?

— Через две-три недели… Может быть, раньше, а может быть, и позже. Не могу сказать вам наверное.

Эта неприятная неожиданность очень поразила Этьена.

— Уехал! — прошептал он, уходя. — Я опоздал на несколько часов и ничего теперь не узнаю!

На одну минуту ему пришла было в голову мысль пойти к Берте и опять просить ее, умолять на коленях открыть тайну, существование которой он подозревал, но мучительное сомнение остановило его.

Примет ли его Берта?

А если и примет, не откажется ли говорить?

«К чему искать новые терзания, — сказал он себе. — Я подожду возвращения Рене Мулена».

И он вернулся домой печальный и мрачный.

ГЛАВА 4

Прошла неделя после водворения Рене Мулена в доме мистрисс Дик-Торн.

Наш друг вошел в свою роль и с замечательной гибкостью подчинялся требованиям своей новой профессии, о которой он раньше не имел и понятия.

Сразу, и единственно силой своей воли, он стал безукоризненным метрдотелем.

Другие слуги, с которыми он был в наилучших отношениях, молча признали его превосходство и нисколько этим не оскорблялись.

Постоянно наблюдая и говоря как можно меньше, Рене все изучал, не оставляя без анализа ни малейшего факта. Но ничего подозрительного не привлекало его внимания.

Мистрисс Дик-Торн казалась нежной матерью, думающей только о счастье своей дочери. Ничто не выдавало в ней бывшую куртизанку и сообщницу убийц доктора.

«Я здесь напрасно теряю время, — начал думать Рене. — Вероятно, Жан Жеди был обманут отдаленным сходством».

Последний являлся каждый день на угол улицы Берлин.

Мнимый Лоран находил всегда случай выйти из дома на несколько минут, чтобы переговорить с бандитом, уверенность которого оставалась по-прежнему непоколебимой, несмотря на отрицательные результаты наблюдений Рене.

— Надо торопиться, старина, — неизбежно заканчивал он каждый раз беседу. — Я хотел бы уже жить доходами с моего капитала.

Легкое нездоровье дочери Клодии продолжалось очень недолго.

Благодаря лечению Этьена Лорио молодая девушка скоро совершенно оправилась и, казалось, еще похорошела.

Молодой доктор, по настоянию мистрисс Дик-Торн, делал визиты довольно часто. Он рассчитывал встретить в доме большое общество и завязать знакомства, которые могли быть ему полезны в будущем.

Рене Мулен находил очень естественным эти частые визиты. Он и не подозревал, что молодой человек с серьезным и даже немного печальным лицом страстно любит Берту и что его сильнейшим желанием было увидеть его — Рене Мулена.

Мистрисс Дик-Торн назначила наконец день первого приема.

До срока осталось около недели, и мнимый Лоран уже занимался приготовлениями: вел переговоры с декоратором, садовником и прочее.

Каждый день рассылались приглашения. Ни одно из них не попадало на почту, не пройдя через руки Рене, и часто он сам писал на конвертах адреса, которые давала ему Клодия.

В этот день Клодия сидела перед изящным бюро в маленькой гостиной, смежной с ее спальней. На столе виднелись перо, чернильница и рядом — кипа писем.

Клодия надписывала адреса на конвертах, Оливия, положив на колени изящный бювар, занималась тем же.

— Что, милая, ты закончила? — спросила мистрисс Дик-Торн.

— Нет еще, мама, но почти, — ответила девушка. — Осталось написать только три адреса.

— Кончай скорей…

— Ты дашь мне еще?…

— Нет… мы закончим завтра.

— Отчего же не сегодня?

— Нам надо ехать… Разве ты забыла, что сегодня ты должна примерять новые платья у портнихи?

— Да, я забыла об этом.

— Неужели ты нисколько не кокетка?

— Мне кажется, что нет… разве это дурно?

— Конечно! Молодая девушка должна думать о своих бальных туалетах!

— Ты думаешь за меня, мама.

— Да, я хочу, чтобы все восхищались тобой.

— Зачем?

— Ты не была бы дочерью Евы, если бы не хотела блистать.

— Я хочу только одного… никогда не расставаться с тобой.

— Но, моя дорогая, балы, которые я хочу давать, не разлучат нас.

— Может быть… — заметила Оливия с особенным ударением.

— Как, может быть?

— О! Я хорошо понимаю твои мысли!

— Тогда скажи, что ты поняла!

— Ты думаешь выдать меня замуж.

— Это долг матери — заботиться о судьбе дочери.

— Ты будешь давать балы в надежде найти мне мужа.

— Однако ты очень проницательна.

— Значит, я верно угадала?

— Да, Оливия… Я все думаю о твоем будущем… Ты знаешь, что отец, умирая, оставил нам очень небольшое состояние. Значит, твоя красота, грация, твои таланты должны служить тебе приданым. К счастью, ты хороша, как ангел, и достаточно увидеть тебя, чтобы полюбить и, стало быть, жениться.

— Но если тот, кто будет моим мужем, разлучит меня с тобой?

— Я надеюсь, что ты приобретешь над ним такую власть, что он этого не сделает.

— Так я должна буду выбирать между теми, которые у нас будут бывать на балах?

— Нет, мой выбор уже сделан.

— Уже!

— Да.

— Я его знаю?

— Нет еще…

— Когда же ты мне его покажешь?

— Скоро.

— Это не ответ.

— Вероятно, в день нашего первого бала.

— Значит, через неделю?

— Да, через неделю.

— Это молодой человек?

— Да. Молодой и очень богатый.

— А он не урод? — спросила с беспокойством Оливия.

— Он прекрасен во всех отношениях, — ответила с улыбкой мистрисс Дик-Торн, — я уверена, что он тебе понравится.

— А я понравлюсь ему?

— Неужели же нет!… Впрочем, если мой план не удастся, найдутся и другие партии. Иди же одевайся: мы сейчас поедем.

Как только девушка вышла из комнаты, Клодия поспешно взяла одно из писем, отложенное в сторону.

— Я хочу, и это должно устроиться, — прошептала она, обмакивая перо в чернила. — Это он! Анри де Латур-Водье должен быть ее мужем! Пора послать приглашение Жоржу, и, чтобы быть уверенной, что он придет, я прибавлю к письму несколько слов, которые произведут на него впечатление.

«Мистрисс Дик-Торн вполне рассчитывает на прибытие господина герцога де Латур-Водье, так как имеет сообщить ему очень интересные вещи относительно брака маркиза Анри, его сына, с мадемуазель Изабеллой де Лилье».

Эти строки были два раза подчеркнуты с целью привлечь внимание герцога.

«Что он подумает? — сказала себе с улыбкой Клодия, перечитав их. — Конечно, это очень его заинтересует! Как догадается он, что мистрисс Дик-Торн не кто иная, как Клодия Варни? Это невозможно. Представляю себе его ужас и смятение, когда он увидит меня… О! Я готова его встретить!»

Сложив письмо, она вложила его в конверт и надписала адрес:

«Господину герцогу Жоржу де Латур-Водье, сенатору.

В собственный дом.

Улица Святого Доминика».

— Теперь его сыну, — сказала она.

И, взяв другое письмо, адресовала его маркизу Анри де Латур-Водье, адвокату.

Затем она позвонила и велела слуге послать к ней Лорана.

Спустя минуту Рене Мулен явился.

— Что прикажете, сударыня? — спросил он.

— Возьмите эти письма, их надо разослать как можно скорее.

— По почте?

— Да, кроме некоторых, которые вы узнаете по маленькому крестику в углу конверта: эти надо разнести.

— Слушаюсь, сударыня.

— Что, подвигаются ваши приготовления?

— Госпожа может быть спокойна. Все будет готово.

— Вы наняли лишних слуг на день бала?

— Да, сударыня.

— Сколько их?

— Восемь.

— Вы в них вполне уверены?

— Да, мне ручаются за их честность и знание дела.

— Ну, а театр?

— Артисты Gymnase сыграют водевиль. Я пригласил также Терезу Бертелье и братьев Лионне, которые споют самые веселые шансонетки из своего репертуара. Это будет превосходно! Теперь в моде живые картины, если барыня желает, я могу условиться с труппой, которая пользуется теперь большим успехом в салонах.

— Делайте, что хотите… только чтобы в шансонетках не было двусмысленностей и чтобы живые картины были совершенно приличны.

— Барыня может положиться на меня; все будет безукоризненной нравственности.

— Не забудьте также о тапере.

— Бертелье обещал прислать его.

— Благодарю вас, я вижу, что вы обо всем подумали. Теперь займемся письмами.

— Сейчас, сударыня.

Рене Мулен ушел в свою комнату и принялся сортировать письма, откладывая в сторону отмеченные крестиком.

Вдруг Рене вздрогнул: ему попалось письмо, адресованное Анри де Латур-Водье.

— Вот этого случая я не предвидел, — прошептал он. — Мой адвокат будет здесь! Если он меня узнает, он, очень естественно, удивится, станет меня расспрашивать и, черт возьми, если мне удастся объяснить ему, как я попал в этот дом в звании метрдотеля! Ба! Стоит ли об этом беспокоиться? Метрдотель Лоран не похож на механика Рене Мулена… Ни Берта, ни Жан Жеди, ни мадам Бижю не узнали меня с первого взгляда. Надо надеяться, что господин де Латур-Водье меня не заметит…

И он снова принялся за сортировку писем. Скоро дошла очередь до письма с адресом герцога де Латур-Водье.

— Мистрисс Дик-Торн приглашает герцога! — чуть не вскрикнул Рене. — Она его знает? Что это значит? Так Жан Жеди не ошибся в своих подозрениях! Хозяйка этого дома и сенатор действительно убийцы? Тогда будет возможно и легко нанести решительный удар, и в этом случае мое пребывание здесь принесет большую пользу. Вернулся ли герцог? Если еще нет и мистрисс Дик-Торн того не знает, это будет доказательством, что между ними нет тесной связи. Все нужно проверить как можно скорее.

Он разделил все письма на три кучки.

Первая должна была быть отправлена по почте, вторая — разнесена по домам, а письма герцогу и его сыну Рене решил отнести сам.

Около двух часов он отправился в Сен-Жерменское предместье. Швейцар, с которым Рене уже говорил несколько дней назад, отвечал ему по-прежнему, что господина сенатора нет в Париже, что от него нет никаких вестей и неизвестно, когда он вернется.

— Оставьте письмо, — прибавил он, — оно сейчас же будет отнесено в кабинет, где господин герцог найдет его по возвращении вместе с сотнями других. Господин Анри получит свое сегодня же вечером.

Оставив письма, Рене отправился домой, убежденный, что мистрисс Дик-Торн незнакома с герцогом и посылала ему приглашение наудачу, в надежде, что он соблаговолит принять приглашение и окажет ей этим большую честь.

ГЛАВА 5

В скромной квартире на улице По-де-Фер-Сен-Марсель ничто не изменилось для герцога де Латур-Водье.

Скрываясь под именем Фредерика Берара, волнуемый разными страхами, которые обращались у него чуть не в манию, он ждал с лихорадочным нетерпением той минуты, когда события позволят ему вернуться в свой дом из мнимого путешествия.

Почти каждую ночь, тщательно переодевшись, он ходил на Университетскую улицу и незаметно пробирался в сад. Затем он проникал в свой рабочий кабинет и разбирал письма, наваленные грудой на письменном столе.

Тефер пользовался неограниченным доверием старого герцога и действовал по своему усмотрению.

Герцог предоставлял ему полную свободу и только требовал, чтобы он искал Клодию Варни и наблюдал за Бертой Леруа и Рене Муленом.

Полицейский справлялся с этой тройной задачей как только мог.

Было около девяти часов вечера.

Мелкий холодный дождь шел с самого полудня, разводя грязь на улицах.

В это время Тефер, задержанный в префектуре дольше обычного, наконец освободился и отправился на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Он три раза позвонил у дверей Фредерика Берара, как было условлено, и герцог тотчас отворил.

— Что вы так поздно сегодня? — спросил он.

— К крайнему моему сожалению, я не мог прийти раньше.

— Ну что, узнали что-нибудь новое?

— Сейчас я дам вам отчет о розысках моих агентов и моих собственных, но, к несчастью, я не могу сообщить вам ничего определенного.

— Во всяком случае, я рад, что вы пришли: я просто умираю от скуки. Садитесь, Тефер.

Тефер взял стул и вынул из кармана бумажник.

— Напали вы наконец на след Клодии? — спросил герцог.

— Увы!… Нет… Право, можно подумать, что она никогда не существовала или что теперь не существует.

— Ах! Если бы она умерла! — прошептал герцог.

— Это возможно, — заметил Тефер, — но, конечно, не следует очень на это рассчитывать… Я снова послал в Лондон запрос и надеюсь в скором времени получить ответ.

— Тефер, ожидание меня убивает. Я здесь точно в могиле.

— Мужайтесь, господин герцог. Добровольное заключение необходимо для вашей безопасности, и, без всякого сомнения, оно будет непродолжительно. Ваши враги выдадут себя, и мы сможем их обезвредить.

— Что вы знаете о дочери казненного и о Рене Мулене?

— В первое время после освобождения Рене Мулен ходил каждый день к Берте Леруа в гости в сопровождении какого-то человека довольно жалкого вида.

— Вы узнали, кто он?

— Мои агенты два или три раза следили за ним, но не обнаружили ничего подозрительного, и я счел бесполезным заниматься им дольше, тем более что его перестали видеть с Рене Муленом, и этот последний исчез…

— Исчез? — воскликнул в беспокойстве Жорж.

— Да, господин герцог, уже несколько дней.

— Он скрывается?

— Нисколько… Он уехал из Парижа.

— Очевидно, боится полиции?

— О! Его отъезд не бегство… Он просто получил место на фабрике в провинции.

— Где же это?

— Не знаю, мне кажется, что это для нас не имеет значения. Главное, что он уехал.

— Он продал свои вещи, когда уезжал?

— Нет, он оставил квартиру за собой.

— Стало быть, он думает вернуться в Париж?

— Вероятно.

— Откуда вы узнали эти подробности?

— От привратницы.

— Вы уверены, что он действительно уехал? — спросил герцог после нескольких минут молчания.

— Привратница не имела никакой выгоды лгать мне.

— Да, но Рене Мулен мог обмануть ее, оставить квартиру и сделать вид, что уезжает, чтобы лучше спрятаться.

— Я думал так же, как и вы, и велел наблюдать за домом на улице Нотр-Дам.

— Ну и что же?

— И вот уже шестой день Рене Мулен там не появляется.

— Но, может быть, он пишет ей письма и назначает свидания где-нибудь в другом месте?

— Берта Леруа не выходила из дома… или, по крайней мере, она не выходила из квартала и заходила только в лавки за покупками.

— Вы уверены?

— Совершенно уверен… Я убежден, что Рене Мулен действительно уехал. Он механик и жил своим трудом. У него были, конечно, деньги, но не столько, чтобы жить, ничего не делая, и он нашел себе место в провинции. Я не вижу тут ничего подозрительного.

— Тогда, по вашему мнению, Берта и Рене оставили свои замыслы?

— Да, она увидела их неисполнимость… почему же нет?

— Я не могу этому поверить… Мрачные предчувствия терзают меня с каждым днем все больше и больше и не дают ни минуты покоя. Я совсем не сплю или мне снятся ужасные сны, и я просыпаюсь, обливаясь холодным потом. Что может быть хуже такой жизни!…

— Подумайте, господин герцог, и вы прогоните эти страхи.

— Чем больше я думаю, тем больше они растут… Я боюсь не без основания и сейчас докажу вам это… Рене Мулен вернулся из Лондона с твердым намерением восстановить честное имя своего бывшего патрона Поля Леруа. Я слышал это от него самого, и, когда он говорил с вдовой казненного, в его словах, в его тоне слышалась твердая решимость. Нет… Он решительный, готовый на все человек и не оставил своих планов, успех которых стал целью его жизни.

— Как он ни решителен, но он должен отступить перед невозможностью! Улики, которыми он обладал, уничтожены. Что же он может теперь сделать? Все от него ускользает!

— У него было письмо Клодии Варни… стало быть, он знал эту женщину. Он может искать ее.

— Ничто не доказывает, что он ее знает. Наконец, мы тоже ее ищем и не находим, хотя мы поставлены в лучшие условия, чем он. Но, предположим, что он ее найдет… Что же тогда? Разве он пойдет и скажет ей: «Я знаю или, скорее, подозреваю, что вы совершили преступление несколько лет назад… Сознайтесь! За него был казнен невиновный. Укажите вашего сообщника!» Чтобы говорить так, надо быть сумасшедшим, и Клодия велела бы его выгнать… И наконец, чего вы боитесь? Ведь прошел срок давности!

— Я боюсь скандала… Боюсь страшного позора, процесса, из которого я выйду свободным, но погибшим, опозоренным… Мне останется только пустить пулю в лоб.

— Э! Господин герцог, для процесса необходимо представить неопровержимые доказательства невиновности осужденного, а где же эти доказательства?

Жорж де Латур-Водье молчал.

— Свидетелей не было, не правда ли? — продолжал Тефер.

— Был один.

— Он жив? — вскричал полицейский.

— Нет, умер, — ответил герцог.

— Тогда процесс невозможен. Выясним положение дел: если Клодия Варни появится, она будет думать только о ваших деньгах. Пожертвовав некоторой суммой, вы от нее избавитесь. Эстер Дерие, вдова вашего брата, никогда не выйдет из Шарантона, да и нельзя вылечить помешательства, которому больше двадцати лет. Рене Мулен, обезоруженный, потеряв надежду, оставляет свои замыслы и уходит. Остается только Берта Леруа, но ведь это ребенок! Неужели он опасен вам, господин герцог?

Доводы Тефера были ясны и неоспоримы, и, однако, они не убедили сенатора.

Ничто на свете, даже очевидность, не могло уже рассеять его страха, который переходил у него в манию.

— Так вы не согласны со мной, господин герцог? — спросил полицейский.

— Нет… Слушая вас, я понимаю, что вы, может быть, правы, но все-таки я чувствую вокруг себя зияющую бездну, которая приближается с каждым часом и наконец меня поглотит.

Тефер смотрел на герцога с каким-то сожалением.

С тех пор как старик поселился на улице По-де-Фер-Сен-Марсель, в его наружности произошла почти невероятная перемена. Бесчисленные морщины избороздили щеки. Впалые глаза сверкали мрачным огнем. Нижняя губа отвисла. Лицо приняло дикое и злое выражение.

— Господин герцог, — сказал вдруг Тефер, — вы правы… Страх вас убивает.

Сенатор утвердительно кивнул головой.

Тефер продолжал:

— И, однако, должно существовать и, наверное, существует средство вернуть вам спокойствие. Вы знаете это средство?

Жорж молчал.

— Разве вы больше не доверяете мне? Неужели вы не знаете, что моя преданность безгранична и что для вас я готов на все?

Он с умыслом произнес два последних слова с особенным ударением.

Жорж поднял голову, и в глазах его сверкнул дикий огонь.

— Единственный свидетель преступления умер, — продолжал Тефер. — Клодия Варни не опасна. Рене Мулен отказывается от борьбы. Сумасшедшая в надежном месте. Кого же вы боитесь?

— Берты Леруа…

— Беспомощной сироты!

— Я не знаю, беспомощна ли она, но она меня страшит… Это ее я вижу во сне… Это она толкает меня в бездну…

«Он сходит с ума», — подумал Тефер.

Герцог продолжал задыхающимся голосом:

— Если Берта Леруа исчезнет, вместе с ней исчезнут и мои опасения… Если бы не было этой девушки, кто стал бы разрывать прошлое? Не суд… Не Рене Мулен, который мог бы растрогать судей, показав им сироту. Могильный камень все закроет.

— Но подумайте, господин герцог, ведь лекарство было бы лучше болезни?

— Как так?

— Вы купите спокойствие ценой нового преступления, для которого не будет уже срока давности.

— Э! Кто вам говорит о преступлении? вскричал герцог. — Разве мы не видим каждый день несчастных случаев, влекущих за собой смерть? Несчастный случай — не преступление, никто не может его предвидеть, никто не может его предупредить… Пусть погибнет последний член этого семейства, и я стану снова свободен, силен и молод.

Тефер задумался.

Сенатор схватил его за руку и сказал, глядя ему в глаза:

— Тефер, я заплачу двести тысяч франков за несчастный случай, который избавит меня от Берты Леруа… Вы понимаете?

— Я понимаю, что вы требуете, может быть, моей головы! — ответил полицейский.

— Двести тысяч франков… — повторил герцог. — Ведь это богатство! Вы согласны?

— Успокойтесь, господин герцог, и поговорим.

— Скажите мне, что вы согласны…

— Прежде поговорим…

Жорж упал в кресло.

— Говорите… я слушаю, — прошептал он.

— Итак, — начал Тефер, — чтобы возвратить вам спокойствие, надо устранить Берту Леруа?

— Да, надо…

— Так ее устранят.

Герцог вздохнул с облегчением.

— Но, — продолжал Тефер, — нам необходимо действовать осторожно и позаботиться о нашей общей безопасности, так как ведь теперь вы становитесь моим сообщником и опасность будет грозить вам так же, как и мне.

— Что надо делать, это уж ваша забота. Я ни во что не буду вмешиваться и все одобряю.

— Этого достаточно… Я сейчас же и приступлю к делу.

— Действуйте… Исполнение моего обещания не заставит себя ждать.

— Я вполне доверяю вашему слову, но обстоятельства могут разлучить нас после… случая.

— И вы хотели бы иметь деньги на руках? Что же, это справедливо… В тот день, когда вы придете и скажете: «Все готово! Берта Леруа в наших руках. Она будет устранена завтра» и предоставите этому доказательство, я передам вам чек в двести тысяч франков на имя моего банкира.

— Хорошо, господин герцог, для подготовки дела мне нужны деньги.

— Много?

— Чем больше, тем лучше.

Жорж достал несколько банковских билетов и подал их полицейскому.

— Благодарю вас! Вы можете на меня рассчитывать.

— Что же мне теперь делать?

— Ждать… И вам не придется долго ждать.

Забрав деньги, Тефер распростился и вышел.

ГЛАВА 6

После ухода полицейского Жорж де Латур-Водье долго сидел мрачный и задумчивый, опустив голову на грудь.

Пробило одиннадцать часов. Герцог поднялся и открыл окно.

Небо было черно, как чернила. Дождь шел по-прежнему.

Жорж запер окно, надел толстое пальто и маленькую круглую шляпу, достал из ящика стола связку ключей и, погасив лампу, тихо вышел из своей квартиры. У него был ключ от наружной двери, и поэтому он мог выйти из дома, не разбудив привратницу.

Он оглянулся. Прохожие были редки в этом отдаленном квартале при такой ужасной погоде.

Не было видно ни одного фиакра.

Герцог де Латур-Водье, которому была очень неприятна перспектива идти пешком, направился к набережной.

Через несколько минут позади него послышался стук экипажа. Он обернулся и увидел фонари фиакра.

Поравнявшись с герцогом, кучер, чуя в нем возможного клиента, придержал лошадь и крикнул:

— Эй, господин, не надо ли вам карету? Славная лошадь! Чуть не английская. Если вам угодно, я к вашим услугам.

Герцог жестом ответил утвердительно и, усевшись в фиакр, велел ехать на Университетскую улицу.

— Какой номер? — спросил кучер, который был не кто иной, как наш старый знакомый Пьер Леруа.

— Я скажу, когда надо остановиться. Я беру вас по часам.

— Понимаю… Одиннадцать часов десять минут по моей луковице… Ну! Милорд!

Бич щелкнул, и Милорд пустился стрелой.

На углу Университетской улицы герцог велел остановиться.

— Подождите меня здесь, — сказал он Пьеру, положив ему в руку пятифранковую монету.

— Я буду ждать сколько угодно, но зачем же вы платите мне вперед?

Жорж не ответил и пошел вдоль улицы.

Кучер провожал его глазами.

— Как глупы эти буржуа, честное слово! — пробормотал он. — Э, голубчик, когда хочешь скрыть, куда идешь, не надо брать фиакр. У нашего брата хорошие глаза, и нас на мякине не проведешь. Это напоминает мне историю с барышней, которая вскружила голову моему племяннику Этьену и которую я возил на Королевскую площадь. Впрочем, может быть, буржуа ошибся номером… Во всяком случае, он не собирается удрать от меня, так как заплатил вперед.

Рассуждая, Пьер Лорио продолжал следить глазами за своим седоком.

Он увидел, как тот остановился перед калиткой в стене сада, вынул из кармана связку ключей, выбрал один и вставил его в замок.

«А! А! — подумал Пьер Лорио. — Вот куда ему надо, как раз четыре дома дальше. Он идет не домой, так как велел мне ждать. Хорошее время и хорошая погода для визитов! Разве это влюбленный идет к своей красавице? Но он не похож на купидона… Я так думаю, что это скорее муж подстерегает жену. Точно он этим чему-нибудь поможет! Мужья ужасно меня забавляют!»

Пьер закутался в свой каррик с тридцатью шестью воротниками, закрылся как можно лучше кожаным фартуком и стал терпеливо ждать своего седока.

Парижский кучер видел столько вещей, что он по природе вовсе не любопытен, но если только кто-нибудь вздумает окружить себя тайной, это задевает его самолюбие, и он старается понять, что от него скрывают.

Если бы герцог остановился прямо у того места, куда направлялся, Пьер Лорио, по всей вероятности, тотчас бы заснул. Но седок вздумал хитрить, и он стал следить за ним и строить догадки.

Между тем Жорж де Латур-Водье отворил калитку и исчез.

Посреди сада возвышался павильон, окна которого были герметично закрыты ставнями.

Сенатор поднялся по лестнице, ведущей к главному входу павильона, и вошел в него с помощью второго ключа.

В прихожей он зажег спичку и отыскал стоявший тут же фонарь. Подойдя к стене, он нажал одно из лепных украшений, и перед ним отворилась скрытая очень искусно дверь, за которой видны были ступени лестницы, ведущей вниз.

Герцог спустился, прошел по длинному узкому коридору, открыл в конце его другую дверь, поднялся на пятьдесят ступеней, покрытых толстым ковром, заглушавшим шум шагов, и, отворив вторую потайную дверь, очутился в рабочем кабинете своего дома.

Убедившись, что внутренние ставни окон плотно затворены, он зажег две свечи и сел перед письменным столом, на котором лежала груда журналов, брошюр и писем.

Он начал отбирать письма, прибывшие в этот день. Их оказалось шесть, ни одно не было запечатано сургучной печатью.

Сенатор достал маленький серебряный кофейник со спиртовкой и поджег спирт.

Через несколько секунд вода закипела, и он начал раскрывать письма, расклеивая их над струей пара, и, прочитав, снова складывал их в конверты.

В последнем конверте оказалось приглашение, и герцог хотел уже сложить письмо, едва бросив на него взгляд, как вдруг его внимание привлекло несколько строк, написанных под печатным текстом и дважды подчеркнутых:

«Мистрисс Дик-Торн решительно рассчитывает видеть у себя господина герцога де Латур-Водье, имея сказать ему очень интересные вещи относительно брака его сына маркиза Анри с мадемуазель Изабеллой де Лилье».

«Откуда это письмо?» — спросил себя с беспокойством герцог.

Печатный текст отвечал на этот вопрос:

«Мистрисс Дик-Торн просит господина герцога де Латур-Водье, сенатора, сделать ей честь пожаловать к ней на вечер в среду 10 октября 1857 года. 24. улица Берлин».

— Мистрисс Дик-Торн… — повторил герцог, нервно вздрагивая… — Я не знаю этого имени… Я уверен, что никогда даже не слышал его. Что это за женщина? Что она может сказать по поводу предполагаемого брака? Что значит такое настойчивое приглашение в ту минуту, когда все думают, что меня нет в Париже? Мистрисс Дик-Торн — иностранка, как показывает ее имя — не знает этого, что естественно, но почему занимается она моим сыном и мною?

Вдруг Жорж де Латур-Водье вздрогнул и побледнел.

— А что, если?… — прошептал он. — Но возможно ли это? Почему же нет? Клодия была в Англии. Она там вышла замуж или, может быть, приняла имя любовника. Мистрисс Дик-Торн, должно быть, Клодия. Я угадываю это по страху, который теперь овладевает мною… Что же она замышляет? Что она готовит? Во всяком случае, ее письмо — угроза. Она может быть только моим. врагом. Ах! Теперь больше, чем когда-либо, необходимо, чтобы Берта Леруа исчезла! Надо предупредить Тефера. Он один может сказать, обманули меня мои предчувствия или нет.

Герцог спрятал письмо в карман и на его место положил в конверт лист чистой бумаги. Потом погасил лампочку и свечи, спрятал кофейник и, уничтожив все следы своего пребывания, ушел из кабинета прежним путем.

Спустя минуту он уже садился в фиакр.

— Куда надо ехать? — спросил Пьер Лорио.

— На улицу Луи-Филиппа, 18.

— Ну! Милорд!

Чуть не английская лошадь пустилась крупной рысью, и дядя молодого доктора проворчал, покачивая головой:

— Э! Да этот молодец решительно что-нибудь затеял…

Была половина первого, когда фиакр остановился перед домом, где жил Тефер.

Ни в одном из окон узкого и мрачного фасада не было видно света.

Сенатор вышел из кареты, открыл дверь ключом, который дал ему полицейский, и исчез в коридоре, ведущем к лестнице.

«Да у него, кажется, есть ключи от всех домов Парижа! — сказал себе Пьер Лорио. — Честное слово, это начинает меня занимать! К кому может он ходить в такую погоду и еще ночью!…»

Поднявшись на третий этаж, сенатор постучал и позвонил условленным образом.

Тефер уже улегся, но еще не спал. Он размышлял о будущем богатстве и о средстве добыть его, компрометируя себя как можно меньше. Он хорошо понимал, что ведет очень опасную игру.

— Ба! — сказал он. — Ничего, сойдет!… Я буду действовать осторожно… Если по этому «несчастному случаю» будет следствие, я устрою так, что его поручат мне. Да и, наконец, за двести тысяч франков можно рискнуть своей шкурой!

Звонок и стук в дверь заставили его вздрогнуть, но это не удивило его и не обеспокоило.

Случалось не раз, что за ним приходили ночью из префектуры. Он вскочил с постели, зажег свечку и пошел отворить, ожидая увидеть кого-нибудь из своих сослуживцев.

При виде герцога на лице его выразилось сильнейшее изумление.

— Вы! — воскликнул он. — Верно, случилось что-нибудь непредвиденное?

— Да.

— И важное?

— Я так думаю.

— Скажите же, в чем дело?…

— Я сейчас из моего дома…

— Там заметили ваше присутствие?

— Нет, но я нашел письмо, которое, кажется, возвещает о приближении опасности.

— Это письмо с вами?

— Да, вот оно… Читайте…

Тефер дважды прочитал его.

— Мистрисс Дик-Торн, — сказал он наконец. — Это имя вам известно?

— В первый раз в жизни его слышу.

— Что же вы думаете, господин герцог?

— Что под этим именем скрывается женщина, которую вы и ваши агенты безуспешно искали в Париже и в Лондоне.

— Клодия Варни?

— Да, Клодия Варни, которая вышла замуж в Англии и теперь вернулась грозить мне. Эта приписка относительно моего сына имеет целью заставить меня явиться на ее приглашение, возбудив мое любопытство. Я угадываю ловушку.

Тефер задумался.

— Значит, она не знает о вашем мнимом отъезде? — прошептал он после нескольких минут молчания.

— Должно быть, не знает… или не верит этому… Что же делать?

— Во-первых, узнать, справедливы ли ваши предположения, действительно ли мистрисс Дик-Торн — Клодия Варни… Потом — посмотрим.

— Как это узнать?

— Не беспокойтесь, господин герцог. Я беру все на себя. Завтра вы все узнаете. Ну, а теперь дело, о котором вы мне говорили сегодня вечером, не расстраивается?

— Вы говорите о Берте Леруа?

— Да.

— Ее исчезновение теперь необходимее, чем когда-либо, я не буду иметь ни минуты покоя, пока живет эта девушка.

— Когда вы сейчас позвонили, я не спал… Я искал практичное средство достичь цели…

— Нашли?

— Почти.

— Могу я узнать ваш план?

— Пока я не скажу вам ничего. Он еще не настолько созрел, чтобы можно было ясно изложить его. Вернитесь домой, господин герцог, и успокойтесь. Завтра я приду дать вам отчет о результате моих розысков, и, если вы спросите у меня совета, я постараюсь дать вам хороший.

Жорж не настаивал. Он ушел от Тефера, который посветил ему на лестнице, и, выйдя на улицу, велел Пьеру Лорио ехать на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Выйдя перед домом, где он жил под чужим именем, Жорж щедро расплатился и, вынув из кармана третий ключ, вернулся в свою квартиру.

— Черт возьми! — пробормотал дядя Этьена. — Он, однако, не скуп для человека, который живет на такой скверной улице и в таком старом домишке. Я не любопытен, но мне очень хотелось бы знать, зачем он разъезжает ночью по городу с ключами от всех дверей в кармане? Ну, да это его дело, не правда ли, Милорд? Ну, Милорд, трогай! Домой едем, старина!

ГЛАВА 7

Тефер не сомкнул глаз всю ночь. Он был вдвойне озабочен.

Как и герцог, он подозревал, что под именем мистрисс Дик-Торн скрывалась неуловимая Клодия Варни, но это еще необходимо было доказать.

Бывшая сообщница Жоржа де Латур-Водье могла быть опасна, надо было спешить ее обезвредить.

Тефер решил заняться ею, не теряя ни минуты.

Действовать против Берты Леруа казалось гораздо труднее, и дело было очень серьезно с двойной точки зрения: способа исполнения и результатов.

Полицейский взвешивал и обдумывал план, относительно которого он отказался дать объяснения герцогу.

В восьмом часу утра он ушел в префектуру, где служебные дела задержали его до десяти часов.

Затем он взял фиакр и поехал в английское посольство и там убедился, что предчувствия не обманули герцога: мистрисс Дик-Торн, вдова Фрэнсиса Виллиама Дик-Торна, — урожденная Клодия Варни.

Из посольства Тефер поспешил на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель, чтобы сообщить герцогу о результатах своих поисков.

Жорж де Латур-Водье ждал с весьма понятным нетерпением.

— Ну что? — поспешно спросил он.

— Да, господин герцог, ваши предположения были основательны.

— Значит, мистрисс Дик-Торн…

— Клодия Варни.

Сенатор побледнел.

— Вы уверены? — спросил он после некоторого молчания.

— Да, тут не может быть никакого сомнения: я узнал это в английском посольстве.

— Так она в Париже! — глухо прошептал герцог, нервно вздрагивая.

— Не надо терять голову, — заметил полицейский, — лучше обдумаем положение, которое теперь обрисовалось. Неприятель перед нами и, как кажется, вызывает нас. Мы должны не только готовиться отразить его нападение, но и перейти в наступление, чтобы нанести удар первыми.

Сенатор, бледный, с блуждающими глазами, казалось, был уничтожен страшной вестью.

— У меня нет больше ни мужества, ни энергии… — прошептал герцог. — Эта женщина меня пугает.

— Э! Герцог, вас теперь все пугает! — возразил Тефер с плохо скрытой иронией. — Прежде чем приходить в отчаяние, узнайте, по крайней мере, какая опасность грозит вам.

— Я слишком хорошо это знаю!

— Вы можете ошибаться… Клодия Варни кажется мне гораздо менее сильной, чем вы думаете.

— Вы ее не знаете! Она способна на все!… Это гений зла!…

— Еще раз, господин герцог, прошу вас, обсудим наше положение, прежде чем бить тревогу. Клодия Варни сама не скрывает своей слабости… Для меня это очевидно из самого ее приглашения.

Жорж поднял голову.

— Как так? — спросил он.

— Это письмо подписано: мистрисс Дик-Торн, — продолжал полицейский, — потому что посылавшая его думала, что вы не примете приглашения Клодии Варни. Приписка, написанная измененным почерком, имела целью возбудить ваше любопытство и таким образом заставить вас явиться на бал. Клодия избирает окольные пути, чтобы привлечь вас к себе. Это значит, что она считает себя не в силах вам приказывать, стало быть, мы сильнее ее.

Сенатор покачал головой с недоверчивым видом.

— Да, сильнее! — продолжал полицейский. — Если бы у этой женщины было серьезное оружие против нас, она прямо пошла бы в дом на улице Святого Доминика и продиктовала бы свои условия. Она этого не сделала. Стало быть, вы должны теперь явиться к ней и подчинить ее вашей воле.

— Это невозможно…

— Однако необходимо!

— Как, вы хотите, чтобы я шел на этот вечер, где, без сомнения, меня ждет какая-нибудь западня?

— Нет, господин герцог, я не так понимаю визит к мистрисс Дик-Торн. Ваше присутствие на ее балу было бы неблагоразумным поступком, так как доказало бы всем, что ваш отъезд из Парижа — притворный.

— Тогда разрешите мне эту загадку!

Тефер улыбнулся:

— Теперь герцог де Латур-Водье зовется Фредериком Бераром, не правда ли?

— Да.

— Ну, так этот Фредерик Берар явится под каким-нибудь предлогом к мистрисс Дик-Торн, не опасаясь никакой западни, и узнает, чего она хочет от герцога де Латур-Водье.

Глаза сенатора засверкали.

— Вы, кажется, правы! — сказал он.

— Конечно, я прав. Расстроив планы противника, нанеся первый удар, вы обеспечите себе победу. Мистрисс Дик-Торн рассчитывает на ваше присутствие на балу. Ступайте в этот день утром, и вы застанете ее врасплох.

— Я пойду! — вскричал Жорж.

— И помните, чем бы она вам ни грозила — это пустые угрозы. Эстер Дерие — сумасшедшая и умерла для всего света. Рене Мулен уехал. Что же касается Берты Леруа…

Тефер остановился, не закончив фразы.

— Что же Берта Леруа? — живо спросил сенатор.

— Скоро будет не опасна, — закончил резким тоном Тефер.

Затем он распростился с герцогом и ушел, оставив его занятым мыслями о будущем и о решительном свидании с Клодией Варни.

В этот день у полицейского не было никаких дел в префектуре.

Расставшись с герцогом, он отправился домой. Там он изменил свою физиономию не хуже знаменитого Брассера и стал совершенно неузнаваемым. Одевшись мелким промышленником, он прошел пешком в Сент-Антуанское предместье и сел в омнибус, идущий в Монтрейль.

Около полудня он был уже на месте и, пройдя Монтрейль во всю длину, спустился по тропинке, окаймленной кустами терновника, по сторонам которой дозревал с греком пополам тощий и пыльный виноград.

Эта дорога вела в деревню Баньоле, прославленную в одной из песен Беранже. В нее парижане отправляются по воскресеньям есть фрикассе из кроликов.

Баньоле расположена у подошвы холма, бока которого разрываются уже много лет для добычи гипса. На вершине его стоял казенный патронный завод.

На западном склоне холма вились узкие дороги между каменоломнями и печами для обжига извести, от огней которых далеко виднелось зарево в темноте ночи.

На возвышенности располагалось несколько домиков, изолированных не столько расстоянием, сколько зияющими провалами заброшенных каменоломен.

Дороги, ведущие на эту возвышенность, зимой делались почти непроходимыми от беспрерывного движения тяжелых телег с известью, в обычное же время они были настолько сносны, что не могли устрашить пешехода, которому захотелось бы полюбоваться с вершины холма на панораму Парижа.

Придя в деревню, Тефер зашел в ресторан, славившийся своим фрикассе из кроликов. Посетителей не было.

Кухарка готовила у печи завтрак для персонала заведения, состоявшего из трех служанок, слуги и хозяина, величественно восседавшего у входа за блестящим оловянным прилавком, уставленным стаканами и бутылками.

Полицейский подошел к нему.

Патрон приподнял свой колпак, некогда бывший белым, и спросил:

— Чего вы желаете?

— Позавтракать как можно скорее, так как умираю от голода.

— Господин, может быть, хочет фрикассе? — крикнула кухарка, не отходя от печи.

— Ну, это было бы не кстати, — сказал патрон. — Видите ли, мы готовим фрикассе только по заказу, кроме воскресений и праздников, когда у нас бывает много народу.

— Ну, тогда дайте мне холодного мяса и пару яиц, — ответил, смеясь, Тефер.

— Сейчас вам подадут, — сказала одна из служанок, накрывая стол салфеткой и ставя прибор. — Какого вина прикажете?

— Старого бургундского, если у вас есть.

Сам патрон спустился в погреб, пыхтя, как тюлень, и через минуту явился с бутылкой самого почтенного вида.

— Вот славный торен, — сказал он, — вы не найдете лучшего ни в одном парижском ресторане.

Полицейский уселся, отрезал широкий ломоть холодной телятины и попробовал торен, который показался ему действительно хорошим.

— Скажите, пожалуйста, — обратился он к патрону, — могу я найти в Баньоле дом, который можно было бы снять?

— Для какой-нибудь мастерской?

— Нет, для жилья. Я хотел бы чистенький домик с хорошим садом.

— В деревне вам не найти этого, но наверху у завода — сколько угодно. Очень многие оттуда уже выехали. Мало кто остался на зиму.

— Почему же?

— Знаете, сударь, правда прежде всего. Я хоть и здешний житель, но вы спрашиваете, и я должен отвечать. Когда наступают дождливые и холодные ночи, в каменоломнях собирается много самого подозрительного народа…

— Тогда, значит, тут случаются преступления?

— Да, сударь, случаются… Больше чем следует.

— Но, я думаю, нечего очень бояться, когда не расстаешься ни днем, ни ночью с хорошим револьвером?

— Это недурная предосторожность, но все-таки я бы побоялся.

В качестве полицейского Тефер давно уже знал все, что сообщил ему его собеседник как новость. Поэтому он оценил похвальную откровенность виноторговца.

Действительно, с наступлением зимы Баньольские каменоломни становились убежищем многочисленных бродяг, считавших себя здесь в большей безопасности, чем в легендарных Американских каменоломнях.

Эти люди по временам совершали в окрестностях разные преступления, о чем Тефер также хорошо знал по опыту.

Он перестал расспрашивать, закончил завтрак и, расплатившись, вышел из ресторана.

Дорога, по которой он пошел, отделялась от главной улицы деревни и вела на верх холма между отверстиями каменоломен.

Эта дорога, довольно хорошо содержащаяся, описывала бесчисленные изгибы, по краям ее росли кусты терновника, между которыми кое-где попадался малорослый орешник. Видно, что корням их недоставало пищи, и они с трудом поддерживали свое существование.

Полицейский поднялся на холм и едва бросил взгляд на великолепную панораму.

Мрачный первый план представлял поразительный контраст с чудным горизонтом. Повсюду меловая почва грязно-белого цвета, повсюду — зияющие бездны, грозящие гибелью запоздалому или рассеянному путнику, удалявшемуся на несколько шагов от тропинок, ведущих к домам, разбросанным по возвышенности и окруженным жалкою растительностью.

Тефер по дороге заглянул в некоторые провалы, от глубины которых кружилась голова, в трещинах рос местами тощий кустарник.

Один из домов, стоявший совершенно уединенно, привлек внимание полицейского, и тот подошел к нему.

Этот дом стоял среди сада, окруженного такой высокой стеной, что из-за нее ничего не было видно.

Ворота ограды были заперты, и на них прибита доска со следующей надписью: «Вилла сдается внаем и продается с мебелью и без оной. Спросить у господина Сервана, Баньоле, Парижская улица, №…».

«А! Вот это будет, кажется, самым подходящим для меня, — подумал инспектор полиции. — Надо узнать, как она устроена внутри».

Он сошел с дороги и обошел сад кругом. Но высота стены не позволяла ничего видеть.

Тогда Тефер вернулся назад, спустился с крутого холма в деревню, вышел на Парижскую улицу и позвонил у хорошенького домика, носившего указанный номер.

Ему отворила служанка.

— Господин Серван? — спросил он.

— Да, это здесь…

— Могу я его видеть?

— Вы по делу?

— Да.

— По какому?

Как видно, служанке приказано было не впускать никого, не расспросив хорошенько о причинах прихода.

— Я хочу снять виллу на холме у патронного завода.

— Вы оттуда пришли?

— Да, и я узнал там из объявления, что должен обратиться к господину Сервану.

— Хорошо… войдите… я скажу хозяину.

Тефер переступил через порог.

Служанка заперла дверь, ввела его в едва меблированную комнату и, попросив подождать, исчезла.

Через минуту появился маленький человечек с красным лицом, в куртке, туфлях и черной шапочке.

Он небрежно кивнул и спросил отрывистым тоном:

— Вы спрашивали про виллу?

— Да.

— Вы хотите купить ее?

— Нет… Я хочу снять, я так и сказал вашей служанке.

— Я предпочел бы продать…

— Я не могу купить…

— Вы снимете с мебелью?

— Да.

— На год?

— Я так думал.

— И будете жить там зиму?

— Да. Я хочу устроить там химическую лабораторию.

— О! Вы можете устроить там все, что хотите… Вы знаете виллу?

— Я видел ее снаружи.

— Хотите посмотреть внутри?

— Да, если вы покажете…

— Я сам провожу вас туда… Мне нечего делать, это меня займет, и я выкурю дорогой трубку.

Господин Серван вынул из кармана сильно обкуренную трубку и кисет с табаком.

— Артемиза! — крикнул он, набивая трубку.

— Что, друг мой? — послышался пронзительный голос.

— Я иду на виллу. Пришли мне ключи!

Почти тотчас же прибежала служанка со связкой ключей, и господин Серван, вооружившись ими, повел Тефера по известной уже нам дороге.

Несмотря на свои туфли, маленький рост и полноту, Серван шел легко и быстро, но за все время пути не промолвил ни одного слова.

Дойдя до виллы, он отворил ворота, на которых была прибита доска, и ввел Тефера в сад, засаженный фруктовыми деревьями и разделенный по старинной моде на квадраты.

— Тут надо кое-что исправить, — заметил маленький человечек. — Последние жильцы держали себя довольно хорошо, но они выехали уже месяц назад. С тех пор трава успела вырасти. Это ничего. Тут есть отличные яблоки и груши. Я предоставляю их вам. У меня в Баньоле столько всего этого, что некуда девать… Хотите осмотреть огород?

— Нет, это меня не интересует. Я хотел бы видеть дом.

Господин Серван, не возражая, направился к двухэтажному дому.

Подойдя на несколько шагов, он остановился.

— Взгляните, как он заперт! Повсюду ставни. Это необходимо из-за господ мазуриков, которые могли бы прийти ночью и украсть мебель. У окон есть железные решетки и позади двери.

Тефер навострил уши.

— Решетки? — повторил он.

— Да… Я сделал это год назад… Обжегся на молоке, подуешь и на воду.

— Разве у вас увезли мебель без вашего позволения?

— Да, вот именно… Тогда я и принял предосторожности…

— Теперь ваша вилла закрыта, как тюрьма!

— Да, она могла бы быть тюрьмой, и я бы посмотрел, кому удалось бы убежать из нее.

С этими словами господин Серван выбрал из связки один ключ и отворил дверь, позади которой действительно оказалась крепкая решетка, запиравшая коридор, шедший от входной двери.

Из этого коридора было два выхода. Один — в маленькую гостиную, за которой был кабинет, другой — в столовую и кухню.

— В верхнем этаже, — сказал господин Серван, — две спальни с уборными и комната для прислуги. Дверь в погреб в конце коридора, у лестницы. Все это меблировано, и недурно, как видите…

— И повсюду решетки?

— Повсюду!

«Если бы нарочно устраивать, и тогда не придумать бы лучше!» — подумал Тефер.

— Сколько вы хотите за это? — спросил он вслух.

— Полторы тысячи франков… Все налоги платит жилец. Плата за шесть месяцев вперед. Я не даю белья.

— Я снимаю… — сказал полицейский.

— И вы платите за шесть месяцев вперед?

— Я плачу за год.

— При переезде?

— Нет, сейчас.

Угрюмое лицо господина Сервана прояснилось.

— По рукам! — сказал он, протягивая руку своему будущему жильцу. — Зайдемте ко мне, мы выпьем бутылочку старого шабли, и дело будет слажено.

Двери снова тщательно заперли, и они вернулись в дом на Парижскую улицу.

Час спустя Тефер уходил, унося ключи от дома и расписку в получении денег, выданную на имя Проспера Гоше, фабриканта химических продуктов.

«Теперь у нас есть клетка, — думал он со странной улыбкой. — Надо только посадить в нее птичку. Ставни, решетки и вокруг дома — провалы. Все пойдет как по маслу».

Около четырех часов он был уже в Париже и, сменив костюм и смыв грим, отправился в префектуру, куда призывала его вечерняя служба.

ГЛАВА 8

Время шло.

Оставалось только два дня до срока, назначенного мистрисс Дик-Торн для ее первого бала.

Рене не смыкал глаз. Кроме забот о бале, которые все лежали на нем, он постоянно думал о том, как заставить мистрисс Дик-Торн выдать себя, если она действительно, как утверждал Жан Жеди, сообщница убийц доктора на мосту Нельи.

Наконец ему показалось, что он нашел способ.

Утром, за два дня до бала, он отправился на обычное свидание со старым вором на углу улицы Клиши.

Бандит был уже там и курил трубку.

— Ступайте в буфет Гаврского вокзала, — сказал ему механик, проходя мимо и не останавливаясь. — Я приду туда — нам надо переговорить.

— Ладно…

Жан Жеди побежал в указанное место. Буфет был пуст. Слуги вытирали пыль со столов и стульев, подметали пол.

Рене не заставил себя ждать.

Они уселись в угол и спросили бутылку белого вина.

— Ну что, старина? — сказал Жан Жеди, наливая себе стакан.

— Бал — послезавтра.

— Я давно это уже знаю… Нет ли чего-нибудь нового? Состроил ты, наконец, свой план, этот знаменитый план, который никак не мог созреть?

— Да.

— И ты расскажешь мне, в чем дело?

— Для этого-то я и пришел.

— Болтай, я навостряю уши.

— Если мистрисс Дик-Торн действительно отравительница, — начал Рене, — у нас есть средство подействовать на нее.

— Какое?

— Испуг.

— Очень хорошо!… Но как испугать ее? Она, брат, молодец…

— Показав ей неожиданно сцену, которая не могла изгладиться из ее памяти… страшную сцену ночи 24 сентября 1837 года.

— Значит, надо будет везти ее на мост Нельи. Это далеко, да и не очень-то удобно.

Рене Мулен пожал плечами.

— Это будет представлено в ее доме, среди ее гостей на балу… — возразил он.

— Было бы чудесно, — заметил Жан Жеди. — Да, именно чудесно! Но как? Между нами будет сказано, старина, это кажется мне невозможным. Как показать ей женщину, переодетую кучером фиакра, убийцу нанимающего, убийцу нанятого, доктора и ребенка?

— Нет, это очень даже легко и возможно… Вы сейчас увидите. В час ночи актеры должны играть водевиль на маленькой сцене, устроенной в большой зале, для которой будуар будет служить кулисами. За водевилем последуют живые картины. Артисты набраны мной, их никто не увидит до выхода на сцену.

— Я начинаю понимать и нахожу, что это очень хорошо придумано. Если мистрисс невиновна, она ничего не поймет. Если же я не ошибся, она испугается, и ее искаженное лицо скажет нам то, что мы хотели знать.

— Так вы находите эту мысль хорошей?

— Превосходной, старина! Восхитительной! Теперь надо только позаботиться о подробностях.

— Этим-то мы и займемся.

— Кто актеры?

— Я — убийца нанимающий, вы — убийца нанятый.

Жан Жеди вздрогнул, но промолчал.

— Берта Монетье будет играть роль женщины, переодетой мужчиной.

— А доктор? — спросил Жан Жеди.

— Один из лакеев, который был фигурантом в театре Амбигю. Он добросовестно сыграет свою роль, ничего не подозревая.

— После спектакля надо приготовить путь к отступлению.

— Об этом не беспокойтесь… Выход через будуар будет свободен. Да и всего вернее ничего особенного не произойдет… Мистрисс Дик-Торн упадет, может быть, в обморок, вот и все, и никто, кроме нас, не будет знать, почему.

— Это верно… Теперь другое: надо достать костюмы, парики, бороды…

— Этим займетесь вы, так как вы один знаете, как все должно выглядеть.

— Хорошо… Я пойду к Вабену и отыщу какого-нибудь театрального парикмахера.

— Вы уложите все в ящик и пришлете сюда с комиссионером на имя господина Лорана.

— Ладно, но все стоит денег… и больших денег…

— Вот вам. — И Рене подал Жану пятьсот франков.

Разговор продолжался еще несколько минут, так как собеседникам надо было условиться еще о многом, потом Рене вернулся в дом в восторге от сговорчивости Жана Жеди. Эта первая удача казалась ему счастливым предзнаменованием.

В тот же день он отправился к Берте, чтобы сообщить о происшедшем и о том, чего он от нее ожидает.

Девушка почти никуда не выходила, и Рене застал ее дома. Она сидела за работой, печально думая о будущем. Ее мысли разделились между любовью к Этьену Лорио и страстным желанием восстановить доброе имя отца.

Будущее казалось ей более мрачным, чем когда-либо.

Дни шли за днями, не принося ни малейшего луча надежды. Она обвиняла Рене в медлительности и по временам упрекала себя за то, что поверила его обещаниям.

Рене с первого взгляда заметил на ее лице следы утомления и страдания и что глаза ее красны от слез.

Он прямо сказал ей об этом. Она пыталась отрицать, но скоро увидела, что ей не удастся убедить его.

— Ну да, это правда, я страдаю… — прошептала она, — отчаяние овладевает мною.

— Но к чему же отчаиваться? — спросил Рене.

— Вы меня убедили, что мы скоро найдем ускользнувшую от нас путеводную нить, а теперь я вижу, что это — иллюзия, потому что, несмотря на все ваши усилия, время уходит в бесплодных поисках.

— Поиски были необходимы…

— Без сомнения, но, видя их безуспешность, я впадаю в отчаяние.

— Вы отчаиваетесь слишком скоро… Может быть, мы уже близки к цели.

Берта вздрогнула.

— Как? — спросила она. — Каким путем вы думаете достичь цели, которая убегает от нас?

— Мы сделаем решительную попытку заставить мистрисс Дик-Торн снять с себя маску и выдать свою тайну.

— Что же вы решили? Что вы хотите сделать?

— Сейчас расскажу…

И Рене в кратких словах поведал свой план.

— Да, вы правы, — сказала Берта, когда он закончил, — это верное средство… Если руки этой женщины запятнаны кровью, она не может остаться спокойной, как бы хорошо ни владела собой. Но кто актеры мрачной комедии или, скорее, страшной драмы?

— Те люди, которым нужно, чтобы мистрисс Дик-Торн выдала себя, — я, Жан Жеди и вы, мадемуазель.

— Я! — воскликнула Берта, бледнея. — Я!… Вы этого хотите?

— Конечно, хочу, и докажу вам, что без вас ничто невозможно… Я предназначил вам роль сообщницы убийц.

— О! Никогда! Никогда! У меня не хватит мужества играть подобную роль, представить такое чудовище… Нет, не требуйте этого!

Рене взял руки Берты — они были холодны, как лед.

Чувство глубокой жалости овладело его душой, но надо было идти вперед во что бы то ни стало, ловить случай, который мог больше уже не представиться.

— Берта, дитя мое, сестра моя, — сказал Рене взволнованным голосом, — вы говорили мне однажды: «Я поклялась умирающей матери пожертвовать жизнью для восстановления чести моего отца. Я поклялась не отступить ни перед какими опасностями, ни перед какими жертвами…» Правда?

— Правда…

— Вы говорили мне, что для достижения желанной цели вы не остановитесь ни перед чем, пойдете по грязи на поиски истины… Правда?

— Да, правда.

— Вот теперь наступило время вспомнить об этих обещаниях… Победите страх! Подумайте о мученике, кровь которого была пролита на эшафоте, и отвечайте мне: «Я готова!…»

Берта подняла голову, отерла глаза, наполненные слезами, и ответила чуть слышным голосом:

— Я готова!…

Рене снова пожал ей руки.

— Благодарю вас, дитя мое! Теперь я уверен: вы чувствуете себя бодрой.

Она покачала головой:

— Я готова на все, друг мой. Я исполню свой долг до конца, но не требуйте от меня бодрости… Чего вы хотите? Моя душа разбита, по временам мною овладевает безграничное отчаяние… У меня нет ни воли, ни энергии, и я молю Бога послать мне смерть.

— Смерть! — повторил в изумлении Рене. — К чему такие печальные мысли?… Вы молоды. Будущее залечит раны прошлого.

— Я ничего не жду от будущего… Я так страдаю!

— Страдания возвышают душу. Вы не имеете права думать о смерти, прежде чем достигнете цели, и когда мы победим наших врагов, когда весь мир узнает, благодаря вашему героизму, что Поль Леруа умер невиновный на эшафоте, тогда спокойствие вернется к вам, жизнь не будет вас тяготить… вы встретите молодого человека… честного малого, вы полюбите его — он вас полюбит… вы станете его женой и будете счастливы.

При последних словах Берта побледнела, как смерть.

— Не пытайтесь оживить во мне ложную и безумную надежду… — прошептала она чуть слышным голосом. — Я никогда не выйду замуж.

Искаженное горем лицо Берты поразило Рене Мулена.

— Никогда! Неужели вы дали такую клятву вашей матери?

— Нет, я дала ее самой себе.

— Но она безумна!

— И все-таки я сдержу ее.

— Берта, друг мой, сестра моя, вы скрываете от меня какую-то тайну… от меня, вашего брата?

— Не спрашивайте меня.

— Зачем спрашивать, когда я уже угадал? Вы любите! Берта опустила голову.

Рене продолжал:

— Одиночество — не единственная причина вашей печали, отчаяния, слез… Ваше сердце полно любви, которую вы должны были подавить, узнав тайну прошлого… Я угадал?

— Да…

— И вы думаете, что счастье для вас невозможно? В этом вы ошибаетесь! Что бы ни случилось, если тот, кого вы любите, честный человек, он не поколеблется протянуть вам руку и дать свое имя.

— Увы! Тот, кого я люблю, честный человек, но он меня больше не любит… Он не может любить меня… Он меня презирает.

— Презирает! Вас! — вскричал Рене вне себя.

— Он имеет на это право или, скорее, думает, что имеет.

— Что вы говорите?

— Он подозревает, что я изменила ему самым возмутительным образом…

— Надо было разуверить его.

— Я не могла этого сделать.

— Почему?

— Потому что нужно было раскрыть роковую тайну, чего я не сделаю ни за что в мире… Потому я теперь в его глазах бездушная, бессердечная тварь… И вы, друг мой, — невольная причина этого.

— Я — причина? — повторил Рене.

— Да…

— Объяснитесь, ради Бога, умоляю вас.

— Вы узнаете все, так как угадали то, что никто не должен был знать.

И Берта рассказала историю с медальоном, в котором был портрет Абеляг

Рене Мулен не мог скрыть своего волнения. Крупные слезы бежали по его щекам.

— Бедное дитя! — сказал он. — Как вы должны были страдать!

— И как я еще страдаю, друг мой!

— Позвольте мне пойти к этому молодому человеку и оправдать вас в его глазах!

— Вам не удастся сделать это, не рассказав ему все… а я не хочу, чтобы он знал…

— Невозможно, чтобы он презирал вас, Берта… Невозможно, чтобы он перестал любить вас, невозможно, чтобы он не подозревал, что тайные и могущественные причины не позволяют вам говорить… Умоляю вас, позвольте мне его увидеть! Я ведь тоже честный человек и поручусь ему за вашу честь, не открывая того, чего он не должен знать. Я сумею убедить его, найду слова, которым он поверит… как его имя?

— Доктор Этьен Лорио.

— Доктор Этьен Лорио!

— Да… Но почему вас это так поразило? Вы его знаете?

— Да, знаю.

— А он знает вас?

— Нет, но я часто его вижу… Он доктор мистрисс Дик-Торн…

— Доктор этой женщины!

— Да, она пригласила его, когда ее дочь была немного нездорова, и с тех пор он бывает каждый день… Ах! Мадемуазель, видно, судьба нас преследует. Я не могу говорить с ним, не открыв ему, что я проник к мистрисс Дик-Торн обманом и под чужим именем. Это сразу сделает меня подозрительным в его глазах, не считая того, что он, может быть, выдал бы меня… Надо ждать.

— Будет он на этом вечере, где я должна играть роль? — спросила Берта, которую страшила мысль появиться перед Этьеном.

— Он, конечно, там будет, но вы не должны об этом беспокоиться… Костюм и парик сделают вас совершенно неузнаваемой даже для него, и до появления на сцене никто вас не увидит.

— Тогда условимся обо всем, — сказала решительным тоном Берта. — Мой костюм?

— Вы найдете его в уборной…

— Как я поеду в дом?

— В половине одиннадцатого я пришлю за вами карету. Вы наденете вуаль и скажете слуге, который встретит вас, что вы певица, приглашенная на концерт. Я предупрежу его заранее, и он проведет вас прямо в уборную.

В эту минуту в передней раздался звонок. Рене и Берта вздрогнули.

— Мадемуазель, звонок… — сказал Рене.

— Я слышала… Кто же это может быть? Я никого не принимаю, и привратница хорошо это знает.

— Я не хотел бы, чтобы меня видели, — заметил Рене.

— Ступайте в комнату моей покойной матери.

Рене поспешно вошел в узкую комнату, в которой умерла мадам Леруа, и заперся.

Берта подошла к двери, едва держась на ногах от волнения, и повернула ключ в замке.

Дверь отворилась.

Бедная девушка вскрикнула и отступила на несколько шагов, прижимая руку к груди, как бы сдерживая сильное биение сердца. Это волнение, в котором смешивались удивление и радость, было очень естественно.

Перед Бертой стоял Этьен Лорио.

— Вы! — воскликнула она, почти не сознавая, что говорит. — Вы, господин Этьен!… Здесь!…

Однако она посторонилась, чтобы дать ему пройти.

Он вошел и молча пожирал Берту глазами.

Бедная девушка была страшно бледна; синие круги вокруг глаз выдавали бессонные ночи и тяжкие страдания.

Чувство глубокой жалости закралось в душу Этьена, и сердце его болезненно сжалось.

Положение обоих молодых людей было и фальшивое, и неловкое. Воспоминание о последнем бурном свидании стесняло их, особенно Этьена.

Несколько секунд длилось неловкое молчание, наконец Этьен решился заговорить. Но он был так смущен, что не мог придумать ничего, кроме банальной фразы:

— Я позволил себе зайти к вам, мадемуазель, чтобы справиться о вашем здоровье.

Но Берта все поняла.

Смущение Этьена, дрожание его голоса, все говорило ей, что он все еще ее любит, что он любит ее еще больше, чем прежде.

— Благодарю вас, что вы вспомнили обо мне, — сказала она. — Я покорно переношу мое горе и молю Бога послать мне мужество и силы. Наконец, работа развлекает меня.

— И, — спросил с усилием молодой человек, — вы позабыли о том, что произошло между нами?

Берта вздрогнула, бледнея и краснея.

— Нет! Есть вещи, которые не забываются!… Зная свою правоту, я сожалею, что оскорбительное подозрение отдалило вас от меня… Но я ничего не забыла.

— Тогда вы меня ненавидите? — прошептал доктор, и глаза его наполнились слезами.

Берта покачала головой:

— Почему бы я стала вас ненавидеть? Я жалею вас…

— Вы меня жалеете?

— От всего сердца!

— Вам было так легко не отказать мне в доказательствах, которые я просил!

— Я не имела права… Вы должны были довольствоваться моим словом.

— Но сегодня вы можете подтвердить то, что я угадал… что я знаю?

Берта снова побледнела при мысли, что доктор знает ее тайну.

— Что вы знаете? — повторила она в испуге. — Что это такое?

— Ничего положительного, — продолжал с жаром Этьен, — но так как я всегда любил вас и люблю во сто раз больше, чем жизнь, я захотел узнать то, что вы отказывались поверить мне, захотел открыть причину вашего упорного молчания. Я понял, я убедился, что вы не были виновны, что какая-то роковая случайность обратила против вас ваш благородный поступок… Я угадал, что дело шло о тайне, которая вам не принадлежала, что вы ходили на Королевскую площадь не к любовнику, но для того, чтобы отвратить опасность, грозившую другу вашего семейства. Я искал этого человека, чтобы получить от него объяснения, в которых вы мне отказывали… чтобы потребовать у него отчет, в котором он не отказал бы… Но я не нашел его… Он вдруг уехал из Парижа. Я хотел было ждать его и не мог. Я чувствовал, что умираю вдали от вас, а я хочу жить, чтобы любить вас. Я понял, что мне необходимо вас видеть… И я пришел.

Этьен на минуту замолчал.

Берта слушала его, опустив глаза.

— Рене Мулен — честный человек, — продолжал молодой доктор, — я этому верю, так как это говорил мне лучший из моих друзей. Он, конечно, сжалился бы над моим горем, не отказался бы дать мне слово, что я напрасно вас подозреваю. Он, наконец, доказал бы мне вашу невиновность, рассказав, зачем вы ходили к нему в ту ночь. Ведь вы к нему ходили, не правда ли?

— Да, — ответила Берта почти спокойным тоном. — Да, я действительно ходила к Рене Мулену, но позвольте мне сказать, что я нахожу ваши слова очень странными… Как! Вы готовы верить незнакомому человеку, но не верите мне! Слово Рене Мулена убедит вас, а моему вы не доверяете!… Если вы действительно меня любите, как говорите, то у вас очень странная манера любить, странная и оскорбительная!

— Да разве вы не понимаете, — вскричал доктор, — что любовь-то и делает меня подозрительным, несправедливым и жестоким! Да, я поверю Рене Мулену, потому что у мужчины я имею право требовать доказательств. Они нужны не для меня самого, клянусь вам, но для того, чтобы открыть глаза тем, кто в вас сомневается.

— Кто же во мне сомневается? — гордо спросила Берта.

— Мой дядя Пьер Лорио, в карете которого вы забыли ваш медальон, — ответил не без смущения молодой человек. — Берта, милая Берта, я хочу жениться на вас, стало быть, нужно изгладить всякое подозрение из души того, кто заменил мне отца, кто воспитал меня, кому я обязан всем. Я знаю, что Рене Мулен был тогда в тюрьме, арестованный по ложному обвинению. Почему вы скрыли это от меня?

— Если вы это знаете, — возразила Берта, — что же вы тогда предполагаете и что вы хотите, чтобы я вам сказала?

— Я хотел бы знать, какая таинственная связь соединяет вас с человеком, имени которого я ни разу не слышал от вашей матушки…

— Сегодня так же, как и в последнее наше свидание, я не могу ответить вам… Мне нечего сказать! Я жила здесь спокойно, страдая молча, призывая на помощь мужество и смирение… Зачем вы пришли напоминать мне о прошлом, которое вырыло бездну между нами?

— Бездну между нами!… — печально повторил молодой человек.

— Было бы великодушнее избавить меня от этой муки. Я не могу быть вашей женой, я это хорошо понимаю… Вы сомневаетесь во мне, вы меня подозреваете… Эти сомнения и подозрения разделяют нас навсегда. Идите и не возвращайтесь! Или я подумаю, что вы играете моим горем. Забудьте меня, господин доктор, и не расспрашивайте Рене Мулена, он также не может вам отвечать…

Этьен, видимо, был в отчаянии. Он хотел что-то сказать, как вдруг дверь в комнату, в которой умерла Анжела Леруа, распахнулась, и на пороге появился Рене Мулен.

— Вы правы, мадемуазель, — сказал он, подходя к Этьену, изумленному этим неожиданным явлением, — я не имею права отвечать, но я дам доктору Лорио слово честного человека, что вы чисты, как ангел, что вы достойны его любви и уважения, и он мне поверит.

— Господин Рене… — прошептала Берта.

— Вы! — вскричал Этьен Лорио, узнав механика.

— Да, я — Лоран, метрдотель мистрисс Дик-Торн, но Лоран — не кто иной, как Рене Мулен, бывший клиент вашего друга господина Анри де Латур-Водье… Рене Мулен, которого вы искали, чтобы потребовать объяснений и которого случай сводит сегодня с вами. Вы — доктор, и хороший доктор, вы, стало быть, должны знать людей… Глядите мне в глаза, пока я буду говорить… Вы увидите, лгу ли я! Вы сомневались в этом ребенке, жизнь которого была долгим мучением. Вы сомневались в ее сердце, в ее душе, в ее чести, в ее дочерней любви, и эти сомнения оскорбительны, вы убедитесь в этом, может быть, скоро, и тогда проклянете ваше ослепление и будете молить на коленях о прощении, которого не заслуживаете. Внешние обстоятельства послужили для вас основанием недостойного обвинения. Мадемуазель Берта не совершила ничего предосудительного! Ее поступок благороден, и он обратился против нее. Я мог бы дать вам доказательства ее невиновности, но еще раз говорю: я не имею на это права. Дело идет о семейной тайне, которая до срока не должна быть известна никому, даже вам. Больше я ничего не скажу. Вы хотели от меня слово честного человека… Я вам даю его. Вы мне верите?

Рене Мулен ничего не доказал, но бывают впечатления более сильные, чем доказательства, сильнее логики, сильнее воли. Им не противятся, им покоряются без спора.

Подобное впечатление произвели слова Рене на молодого доктора.

Правдой дышала его речь, открытый вид, огонь, сверкавший в честных глазах, и Этьен был невольно увлечен.

— Да, я вам верю, — ответил он.

Слабый крик радости вырвался у Берты при этих словах.

Этьен опустился перед ней на колени и продолжал:

— Берта, дорогая моя Берта, заклинаю вас, сжальтесь над безумием, которое я оплакиваю и никогда не прощу себе, простите мне горе, которое причинило вам мое ослепление.

— Я вас прощаю… прощаю от всей души, — прошептала девушка, протягивая руки доктору, который покрыл их поцелуями.

Волнение молодых людей разделял и Рене, на глаза которого навернулись слезы.

— Теперь, — начал он через несколько минут, — когда все заглажено, все, даже воспоминания о печальном недоразумении, позвольте мне, доктор, обратиться к вам с просьбой. До того дня, может быть близкого, когда я приду открыть вам тайну, которую теперь необходимо еще скрывать от вас, я прошу вас не видеться с мадемуазель Бертой. Обещаете вы мне это?

— Не видеться с ней!… Эта разлука убьет меня!…

— Повторяю, что она будет коротка и что она необходима.

— Но почему?

— Потому что ничто не должно отвлекать теперь мадемуазель Берту от дела, которому мы посвящаем все наши силы и для которого ей необходимо все ее мужество.

— Что же это за дело?

— Об этом вы не должны меня спрашивать, так как я не могу отвечать… Когда наступит время, я объясню вам эту загадку. Знайте только, что мое присутствие в доме мистрисс Дик-Торн под чужим именем имеет отношение к этому делу, делу великому и святому, которое передали нам те, кого вы любили, как и мы, и оплакивали вместе с нами! Анжела, сыном которой вы хотели быть, и Абель, называвший вас своим братом… Пока не удивляйтесь ничему, не старайтесь ничего понять или угадать. Необдуманный поступок, неосторожный вопрос может нас погубить, так как, не скрою этого от вас, нам угрожает большая опасность.

— О! Клянусь, что у меня не вырвется ни одного неосторожного слова! Теперь я верю вам, господин Рене, так же, как и Берте. Моя вера будет слепа, как слепы были мои подозрения. Я буду ждать, пока вы не достигнете цели, и знайте, что, если вам понадобится человек, готовый на все, я буду этим человеком.

— Я так и думал, — сказал просто Рене, пожимая руку доктору.

— Берта, — продолжал Этьен, — теперь я не увижу вас, пока вы меня не позовете, но с этой минуты вы — моя жена перед Богом.

Он поцеловал еще раз дрожащие руки Берты и поспешно вышел.

— Вы видите, мадемуазель, — сказал Рене, — я был прав, когда советовал вам не терять надежды. Доктор — честный человек и любит вас всей душой. Мне кажется, что нам следовало бы открыть ему нашу тайну теперь же.

— Нет, нет!… — поспешно возразила девушка с каким-то испугом. — Если наш замысел не удастся, я хочу, чтобы он никогда не знал, как умер мой отец.

— Пусть будет по-вашему!… Теперь я должен уйти. Вы не забыли, что я вам говорил?

— Нет, я помню… Послезавтра в половине одиннадцатого за мной приедет карета и отвезет меня в дом мистрисс Дик-Торн.

— Я буду ждать вас… А если меня не будет, когда вы приедете, вам достаточно сказать, что вы певица, приглашенная на концерт.

— Будьте спокойны: я ничего не забуду.

— Тогда прощайте, мадемуазель… Мужайтесь и надейтесь…

ГЛАВА 9

По возвращении из Баньоле Тефер отправился в префектуру, куда призывала его служба.

Когда он явился туда, один из подчиненных ему агентов сообщил, что его ждет начальник полиции.

Тефер, не теряя ни секунды, отправился в кабинет патрона.

— Садитесь, Тефер, — сказал ему тот, — у меня есть для вас дело.

Инспектор опустился на стул.

— Знаете вы Дюбье?

Тефер стал припоминать.

— Кажется, это имя мне знакомо, — сказал он. — Ах! Да вот!… Если не ошибаюсь, Дюбье был приговорен к пяти годам тюрьмы и десяти годам надзора за фабрикацию фальшивой монеты.

— Это правда, я вижу, что ваша память по-прежнему великолепна. Дюбье убежал из Клерво месяц назад и, по полученным сведениям, теперь в Париже и занимается своим ремеслом.

— В Париже! — вскричал Тефер. — Значит, под чужим именем?

— Может быть… Мои сведения очень неопределенны. Один арестант, освобожденный несколько дней назад, пишет мне, что встретил Дюбье. Он хочет, верно, заслужить нашу благосклонность…

— Где же его видел этот арестант?

— В квартале Сент-Антуан. Говорит, что тот бывает на балах Вуазен и в некоторых кабаках подозрительной репутации.

— Один?

— Еще какой-то Термонд, бежавший вместе с ним… Знаете вы Дюбье?

— Да, я был тогда на суде и хорошо помню его лицо.

— В таком случае, я поручаю вам найти этих двух молодцов. Надеюсь на ваше искусство и опытность.

— Сегодня же пущусь на поиски… Надо будет тотчас же арестовать их?

— Смотря по обстоятельствам… Если вы нападете на след и будете уверены, что не потеряете его, то лучше было бы последить за ними несколько дней. Может быть, их целая шайка. Действуйте, как найдете лучшим. Я даю вам полную свободу.

Выйдя от начальника, Тефер направился в маленький ресторан на площади Дофина, куда обыкновенно ходил обедать, когда бывал в этих местах.

Там он заказал обед и принялся с аппетитом уминать его, запивая вином.

«Дюбье и Термонд, — думал он, — негодяи худшего сорта. Если они попадутся мне под руку, мне не надо будет далеко ходить, чтобы найти людей, которые мне нужны… Если они действительно вертятся в квартале Сент-Антуан, то это нетрудно. Я найду их в переулке Менд'ор в «Трех бутылках».

«Три бутылки» — название погребка, находившегося среди узкого и грязного переулка Менд'ор, где жили преимущественно столяры-мебельщики и так называемые красильщики дерева.

Действительно, три огромные позолоченные бутылки висели на стене над дверями.

Внутренность кабака, грязная и зловонная, возбудила бы отвращение во всяком, кроме его обычных посетителей.

Днем в него заходили выпить и закусить маляры и лакировщики. К ночи эти честные труженики расходились по домам, уступая место людям совершенно другого сорта.

Подозрительные личности, мелкие плуты сходились сюда по вечерам, назначали свидания друг другу, составляли планы.

Патрон, восседавший за кассой, требовал только двух вещей: чтобы за все платили наличными и чтобы не было ссор и беспорядка. До остального ему не было никакого дела.

Полиция не раз заглядывала в его заведение, но он всегда умел выходить сухим из воды.

Только что пробило девять часов.

Залы начинали наполняться, и тут можно было встретить типов, вполне достойных внимания, но мы оставим их и займемся теми двумя личностями, о которых говорил Теферу начальник полиции.

Один из них, Термонд, сидел за стаканом вина и с большим вниманием читал газету. Это был человек лет тридцати, почти такой же худой, как Жан Жеди.

Густые черные волосы падали ему на лоб, странно контрастируя с голубыми глазами и рыжими бровями.

Причиной этого контраста был артистически сделанный парик, совершенно изменивший внешность беглого арестанта.

Бархатные коричневые панталоны и жилет, темная шерстяная куртка составляли его костюм, который дополняло что-то вроде фуражки без козырька, напоминавшей формой английский берет.

Он давно уже читал свою газету, когда в погреб вошел человек почти его лет и уселся против него.

Новопришедший, маленького роста, плечистый, был одет в синее суконное платье и мягкую шляпу. У него были длинные волосы и большая борода, то и другое — фальшивое. Это был Дюбье.

— Ну что? — встретил его вопросом Термонд, протягивая руку.

— Сейчас поговорим, дай мне прежде промочить горло: я околеваю от жажды.

Он спросил вина и выпил залпом два стакана.

— Ну что же? — повторил Термонд.

— Неважно… Я спустил только пять задних колес.

— Это все-таки двадцать пять франков.

— Надо вычесть еще три франка расходов… Всего, значит, двадцать два франка. Немного. Ну, а ты?

— Я был счастливее: я спустил семь медалей.

— Значит, всего барыша за день полсотни франков на двоих.

— Этим можно бы довольствоваться, если бы не подозрительность лавочников… Я говорил тебе, что звук слишком глух, а эти проклятые торгаши имеют скверную привычку бросать монету на прилавок. Я все боюсь, как бы снова не попасться… ведь на этот раз дело пахнет не пятью годами тюрьмы, а бессрочной каторгой. Да еще за нами будут, конечно, так смотреть, что нечего и думать о бегстве.

— Согласен, но чего же ты хочешь? Надо жить, а наше дело приносит больше, чем воровство с выставок.

— Зато оно опаснее.

— Так, по крайней мере, не околеешь с голоду. Ты, я вижу, трусишь…

— Может быть, — прошептал Термонд. — Ах, если бы можно было выискать хорошее дело, которое дало бы тысяч десять франков; мы удрали бы за границу и зажили бы себе спокойно.

— Ну что же, ищи свое десятитысячное дело! — заметил Дюбье. — А пока будем спускать нашу монету, да поосторожнее. Ты обедал?

— Нет, а ты?

— И я тоже нет. Не пойти ли нам к заставе Трона?

— Ладно.

— Заплати за вино.

— Фальшивой монетой? — спросил Термонд.

— Конечно… Увидим, сойдет ли.

— Надо беречься: патрон здесь — хитрец.

— Заплати слуге, он ничего не увидит.

В эту минуту в кабак вошел человек лет пятидесяти, одетый портовым грузчиком, и, усевшись недалеко от наших друзей, потребовал сиплым голосом кружку пива.

Термонд остановил проходившего слугу.

— Мы выпили бутылку вина и стакан, — сказал он, — двадцать четыре су… получайте.

И подал пятифранковую монету.

Грузчик не спускал глаз с фальшивомонетчиков, которые встали и приготовились выйти.

Слуга взял монету и оглядел ее.

— Чего ты смотришь? — спросил Дюбье с чертовским апломбом. — Ты думаешь, может быть, что тебе дали двадцать франков вместо ста су? Надень очки, старик, это заднее колесо.

Внимание грузчика удвоилось.

— Да, оно на то похоже, — заметил слуга, — только мне кажется, что тут что-то не чисто.

И он уронил монету на стол грузчика. Она издала глухой звук.

— Пожалуй, ты скажешь, что она из свинца? — продолжал Дюбье.

— Не знаю, из свинца она или нет, но только дайте мне лучше другую.

Грузчик взял монету и взвесил ее на руке с видом знатока.

— Как! — воскликнул он. — Ты смеешь уверять, что это не серебро?… Хотел бы я иметь тысячу таких фальшивых! Вот тебе двадцать четыре су. Я дам сдачу этим господам.

Слуга взял деньги и отошел, пожимая плечами.

— Вот сдача, — сказала грузчик, набрав три франка шестнадцать су и пододвигая их друзьям. — Но, — прибавил он, глядя в глаза Дюбье, — не надо часто этого делать, милый мой Дюбье, а то можешь себе повредить.

Фальшивомонетчик, названный по имени, побледнел и остановился как вкопанный, разинув рот.

Термонд хотел было ускользнуть, но грузчик удержал его словами:

— Нечего улепетывать, друг Термонд, я не враг… напротив… Сядьте, дети мои, я хочу с вами побеседовать.

Беглые арестанты в изумлении переглянулись. Кто мог быть этот человек, совершенно им незнакомый, который, однако, узнал их, несмотря на маскарад.

Они стояли, точно пригвожденные к полу.

— Ну что же? — продолжал с насмешливой улыбкой Тефер. — Замечательно глупый вид у вас, когда вы удивлены. Сядьте же… Повторяю, что я хочу с вами поговорить. Если вы не будете смирны, как овечки, — прибавил он вполголоса, — то мне стоит сделать знак, и вы через четверть часа очутитесь в префектуре. Хотите этого?

— Попались! — жалобно пробормотал Термонд. — Я так и думал… Я предвидел это!

— Заткни глотку! — сказал Дюбье. — Ты видишь, что этот господин — добрый малый… Ну, будет шутить, — продолжал он, усаживаясь за стол Тефера. — Вы ведь хотели посмеяться? Ваши мушары на улице — просто выдумка, вы, верно, хотите просто узнать, нет ли у нас работы для вас?

— Ты умеешь читать? — спросил Тефер.

— Еще бы!

— Ну, так прочти вот это, голубчик мой, и скажи потом, что думаешь…

С этими словами инспектор развернул перед их глазами ордер на арест, данный ему начальником полиции.

— Вы видите, — продолжал он, — это вас касается: Дюбье, Термонд, убежавшие из Клерво… Мне остается только прибавить внизу: «Пойманы при сбыте фальшивой монеты…»

Термонд дрожал.

— Берите нас… — пробормотал он. — Не мучьте только больше.

— Замолчишь ли ты? — прервал его Дюбье. — Если господин предложил побеседовать с нами, это значит, что он не хочет сделать нам ничего неприятного.

— Однако ты сообразителен! — заметил, смеясь, Тефер.

— Да, мне не раз уже это говорили.

Тефер подозвал слугу и велел подать две бутылки бургундского и два стакана.

— Мы еще не обедали… — намекнул Термонд.

— Пусть тогда нам подадут яичницу с ветчиной, да побольше…

Термонд начал успокаиваться. Слабая улыбка появилась на его бледных губах.

— Я люблю ясные положения, — сказал Дюбье, — приступим прямо к делу… Вы из полиции?

— Да, мой племянничек.

— Вы нас поймали… Если вы не арестуете нас тотчас, то это потому, что мы вам нужны.

— Вероятно…

— Вы хотите добыть сведения о людях, которых ищете и которых мы, без сомнения, знаем?

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

— Сейчас скажу…

Слуга принес яичницу и вино. Тефер попотчевал своих собеседников и продолжал:

— Фабрикуя свинцовые монеты, зарабатываешь мало, и это не может долго тянуться, что вы знаете не хуже меня… Не сегодня завтра вы попадетесь, так как известно, что вы в Париже. Это — новое осуждение… бессрочная каторга.

Термонд вздрогнул.

— Знаем, — сказал Дюбье. — Дальше?

— Хотите быть свободными и заработать десять тысяч франков?

— Хотим ли мы! — вскричал в восхищении Термонд. — Десять тысяч франков!… Моя мечта!…

— Вы их предлагаете? — спросил Дюбье.

— Да…

— Значит, то, что вы нам прикажете сделать, стоит двадцать тысяч.

— Я дойду до двенадцати, но это последнее слово, и я заплачу не фальшивой монетой.

— Нечего говорить об этом… — сказал Термонд.

— Мы согласны, — ответил Дюбье. — Что надо делать?

— Многое…

— Значит, это крупная игра?

— Может быть…

— Ну что же, рискнем… Как вы платите?

— Пять тысяч вперед. Остальные — по окончании дела.

— А расходы?

— На мой счет.

— Ладно… Давайте пять тысяч франков.

— Не здесь… А то могут удивиться, что я даю вам банковские билеты, тогда как минуту назад мы еще не знали друг друга. Я передам вам деньги, когда мы выйдем. Кстати, где вы живете?

Дюбье насмешливо улыбнулся:

— Я скажу вам это, когда мы получим деньги.

— Ты мне не доверяешь?

— И не думал!… Но я люблю порядок в делах.

— Сумеете вы править каретой? — спросил Тефер.

— Как настоящий кучер.

— Знаете вы Баньоле?

— Известковые печи?… По слухам, но я никогда там не был.

Было одиннадцать часов.

Полицейский расплатился, они вышли из «Трех бутылок» и направились к маленькому погребку, где спросили себе четверть литра водки.

Тефер достал банковские билеты.

— Вот деньги, — сказал он, — давайте адрес…

Дюбье внимательно осмотрел билеты с видом знатока, потом спрятал их в карман и ответил:

— Улица Шарантон, 124…

— В гостинице?

— Нет, на квартире… двести пятьдесят франков, отличная комната…

— Ваши инструменты там?

— Да, в полном комплекте.

— Хорошо, не ходите сегодня домой.

— Почему?

— Мне пришла идея… Сегодня ночью или на рассвете я проведу туда полицию и сделаю обыск. Я заберу все, кроме вас самих, так как птичек не будет в клетке.

— Понимаю! — сказал Термонд. — Вас сочтут очень хитрым в префектуре.

— Славная выдумка! — заметил Дюбье. — Но где же мы завтра встретимся?

— Ждите меня на Монтрейльском бульваре у «Двух поросят» в десять часов утра.

— Чтобы позавтракать, — сказал, облизываясь, Дюбье. — Отлично, я знаю это место, там славно готовят.

— Да, мы позавтракаем, а потом совершим прогулку в сторону Баньоле, где я хочу вам кое-что показать. До завтра, друзья мои.

— До завтра.

Полицейский и фальшивомонетчики расстались.

— Кто может быть этот господин? — спросил Термонд, беря за руку Дюбье.

— По всей вероятности, какой-нибудь сыщик из важных, который работает для какого-нибудь богатого господина. Это случается очень часто. А так как он боится скомпрометировать себя, то и нанял нас. И мы рискуем быть пойманными, — прошептал Дюбье, — следовало бы спросить побольше.

— Ба! Оставь, пожалуйста! Дело не так дурно, и я даю тебе слово, что оно будет еще лучше, когда мы узнаем, в чем дело.

Разговаривая, мошенники пришли домой.

Они занимали довольно большую комнату на третьем этаже окнами во двор в очень грязном доме.

Они взяли свои вещи, немного настоящих денег, которые у них были, и порядочное количество фальшивых пятифранковиков, остальные же оставили на столе на самом видном месте.

Сделав это, они спустились по лестнице и направились к заставе Трона, чтобы снять там меблированную комнату на ночь.

Что касается Тефера, то, оставив кабачок, он сел в фиакр и поехал в полицейскую префектуру, где прямо пошел к начальнику, прося, чтобы его приняли по важному делу.

— Есть что-нибудь новое? — спросил последний.

— Да, сударь. Я их поймал.

— Кого?

— Дюбье и Термонда.

— Да? Браво, Тефер. Поздравляю вас. Они арестованы?

— Нет; но будут арестованы через несколько часов.

— Вы знаете, где они живут?

— Да, я узнал их в одном кабаке на улице Ленуар. Я был один, и они вышли как раз в ту минуту, когда я хотел отправиться за помощью. Тогда я пошел вслед за ним, но имел несчастье не встретить по дороге ни одного агента, который мог бы помочь мне арестовать их немедленно. Они живут на улице Шарантон, 124. Я арестую их рано утром.

— Хорошо, я пойду вместе с вами. Будьте здесь в половине шестого утра вместе с экипажем.

— Слушаю-с.

В назначенный час начальник полиции, Тефер и трое агентов отправились на улицу Шарантон к Дюбье и Термонду.

Так как им не суждено было застать негодяев, они удовольствовались тем, что произвели обыск, забрали все их инструменты и фальшивые монеты.

Затем около дома было оставлено двое агентов, которые должны были наблюдать за ними и арестовать фальшивомонетчиков, как только они появятся.

Начальник полиции отправился в префектуру, а Тефер — в свою квартиру.

Ровно в десять часов он был на бульваре Монтрейль в кафе под вывеской «Два поросенка».

Он был одет с ног до головы в зеленый костюм и походил на служащего железной дороги. Мягкая шляпа с широкими полями заменяла форменную фуражку.

Дюбье и Термонд уже ждали его, попивая абсент для возбуждения аппетита.

Когда Тефер подошел и сел рядом с ними, они его не узнали, до такой степени переодевание изменило его.

«Черт возьми! — подумал Дюбье, когда Тефер назвал себя. — Он ловкий человек!»

Завтрак был быстро окончен, так как Тефер торопился. Затем все трое сели в фиакр и отправились в Баньоле.

Полицейский приказал кучеру ждать у въезда в деревню, и они продолжили путь пешком.

— Запомните хорошенько дорогу, по которой мы идем, — сказал Тефер, — сохраните в памяти малейшие подробности, так как по ней придется ехать ночью в экипаже без фонарей.

— Кто такой Проспер Гоше? — спросил Термонд.

— Это я.

— Отлично! Нам надо ночевать здесь?

— Да, вы можете располагать вашим временем как угодно до 10 часов вечера, но чем меньше вы будете говорить, тем лучше.

— Будьте спокойны! Когда же мы увидимся?

— Завтра утром, в одиннадцать часов.

— Где?

— В ресторане «Риш-Фе», на бульваре Монпарнас.

— Узнаем ли мы тогда, что нам нужно делать?

— Да. А теперь прощайте. Вот двести франков на расходы. До завтра, в одиннадцать часов.

— Не беспокойтесь: мы будем аккуратны.

Тефер оставил своих спутников, спустился с холма и, сев в фиакр, дожидавшийся его у деревни, поехал обратно в Париж.

Дюбье и Термонд, оставшись одни, были сильно удивлены. Их новый знакомый угощал их завтраками, давал им деньги, поселил в удобном деревенском домике и нисколько не стеснял свободу.

Их не переставала занимать мысль, с кем они имеют дело и что должно произойти в домике в Баньоле.

Каждый из этих вопросов был загадкой, которую они напрасно старались разрешить.

— Как ты думаешь, что должно значить его приказание запастись дровами? — спрашивал Дюбье. — Да еще такими, которые горели бы поярче?

— Вероятно, он хочет погреться, — ответил Термонд.

— Но теперь не такое время года, чтобы греться, и, кроме того, он приказал положить дрова в нижнем этаже, вместо того чтобы положить их в сарае. Это совсем неестественно. По моему мнению, мы должны так нагреть дом, чтобы совсем сжечь его.

— Пожар! — прошептал Термонд.

— Мне так кажется, но какое нам до этого дело? Дом не наш, пожар может быть простой случайностью, и отвечать за него будет только хозяин.

— Да, Проспер Гоше.

— Он такой же Проспер Гоше, как ты и я.

— Но он хитрец: он знает, чего хочет.

— Он отлично платит и, вместо того чтобы арестовать нас, имея в кармане ордер, он, как кажется, собирается нас обогатить. Поэтому пусть делает, что хочет, мы же должны только без разговоров повиноваться. Отправимся сейчас же за покупками!

Дюбье и Термонд вышли из дома, прошли через сад и, приняв вид прогуливающихся рабочих, стали осматривать окрестности. Вокруг было довольно пустынно.

Редкие деревенские дома, стоявшие друг от друга на большом расстоянии, были заперты и пусты, один только патронный завод, на который рабочие приходили днем и уходили вечером, не имел вида оставленного дома.

За стенами завода, на расстоянии километра от дома Сервана, шла дорога в Монтрейль, по которой в то время года можно было ехать в экипаже.

— Посмотри! — вскричал Дюбье, с вниманием рассматривая дорогу.

— Что такое? — спросил Термонд.

— Я думаю, что, приехав в экипаже в Баньоле по той дороге, по которой мы пришли, можно совершенно скрыть следы, возвратясь по этой дороге.

— Да, славная идея…

Приятели запаслись в Монтрейле дровами, которые приказали доставить на имя Проспера Гоше, и заплатили наличными. По приказанию Тефера дрова были сложены в комнате нижнего этажа.

Термонд и Дюбье приготовили обед, выкурили по трубке и растянулись на постелях без простыней.

Вернувшись в Париж, Тефер прежде всего занялся службой и оставил префектуру уже очень поздно, так как более чем когда-либо желал выказать свое усердие и неутомимость, постоянно доставлявшие ему награды и одобрение начальства.

Выйдя из префектуры, полицейский позвал первый попавшийся пустой фиакр, кучером которого был Пьер Лорио, хозяин фиакра номер 13.

— Как прикажете, буржуа, по часам или за конец? — спросил Лорио.

— По часам.

Пьер Лорио вынул часы.

— На моей луковице половина десятого. Куда прикажете ехать, буржуа?

— На улицу По-де-Фер-Сен-Марсель, — ответил полицейский.

Фиакр покатился.

— Улица По-де-Фер-Сен-Марсель, — прошептал дядя Этьена. — Это тот самый номер, в который я в ту ночь возил такого забавного молодца. Неужели это тот же самый? Нет, не может быть, этот моложе и, кроме того, у него другой голос…

Герцог де Латур-Водье уже два дня не видел Тефера, и бесполезно прибавлять, что он с нетерпением ожидал своего сообщника и засыпал его вопросами.

Полицейский рассказал, что произошло, и прибавил:

— Завтра вечером, герцог, я заработаю обещанную вами сумму.

— Как только вы докажете мне, что эта девушка в вашей власти, вы получите чек на двести тысяч франков.

— Я буду вам обязан состоянием, герцог. Но, между нами, я вполне заслужу его.

— Уверены ли вы в ваших людях?

— Их собственный интерес отвечает мне за их скромность. Как только они не будут мне нужны, они поспешат оставить Францию.

— Они вас не знают?

— Я принял предосторожности, и им никогда не удастся узнать меня.

— Я хочу собственными глазами убедиться, что сирота в наших руках.

— Завтра ночью я приду сюда за вами и отвезу вас в Баньоле как раз в то время, когда Дюбье и Термонд привезут туда Берту Леруа.

— Как вы думаете, не следует ли мне переехать отсюда по окончании дела?

— Это кажется мне бесполезным… Никто не подозревает места вашего убежища, и вы знаете, что привратница вполне мне преданна. Были ли вы в прошлый раз на улице Святого Доминика, чтобы прочесть письма?

— Нет.

— Позвольте заметить вам, что вы напрасно не сделали этого; каждую минуту может произойти какое-нибудь обстоятельство, которое нам надо знать.

— Хорошо, я отправлюсь в эту ночь.

— У меня внизу экипаж, поедемте со мной. Вы завезете меня домой, а затем отправитесь в ваш дом.

— Отлично!

— Приближается минута, когда вы должны действовать относительно Клодии Варни, так как завтра вечером она дает свой бал. Я советую вам отправиться к ней завтра днем и узнать, каким оружием она думает бороться с вами.

Жорж сделал утвердительный знак.

— Господин герцог, я к вашим услугам, — сказал Тефер.

Сенатор надел темное пальто, шляпу с большими полями и вышел вместе с Тефером.

Лорио ожидал их у дверей.

— Я уступаю экипаж вот этому господину, — сказал полицейский, указывая на герцога, — и он заплатит вам, начиная с половины десятого, когда я вас взял.

— Слушаю, буржуа, куда прикажете ехать?

— На улицу Пон-Луи-Филипп.

Услышав этот адрес, дядя Этьена вздрогнул.

«Я не ошибся, — подумал он, ударив лошадь. — Этот молодец тот самый, к которому ездил мой седок прошлой ночью, и он же, должно быть, сопровождает его теперь. Что собираются делать эти ночные птицы?»

Предположение Лорио превратилось в уверенность, когда он услышал, что второй седок велел ехать на Университетскую улицу.

«Ну, — подумал хозяин фиакра номер 13, — я еще довольно проницателен для моих лет. Что меня радует. Эти люди кажутся мне страшно подозрительными, какие-нибудь воры или заговорщики против правительства. Надо посмотреть на физиономию того молодца».

На Университетской улице он остановил экипаж в указанном месте. Герцог вышел и направился к маленькой калитке в стене дома.

Корреспонденция за последние два дня не содержала в себе ничего важного, и герцог скоро вернулся обратно.

Пьер Лорио, желавший заглянуть в лицо своему странному седоку, сошел с козел и, делая вид, будто протирает фонарь, стоял около экипажа, насвистывая для развлечения. Но, когда герцог вернулся, Пьер был сильно раздосадован, так как Жорж поднял воротник пальто: большое кашне скрывало нижнюю часть его лица, а шляпа, надвинутая на глаза, совершенно закрывала остальное.

Лорио открыл дверцы, и герцог сел, а дядя Этьена мог заметить только небольшую часть морщинистой щеки и прядь седеющих волос.

— Какое несчастье, — пробормотал кучер. — Во всяком случае, он принимает слишком много предосторожностей, чтобы быть честным человеком. Что-нибудь из двух — или вор, или заговорщик».

Поспешно взобравшись на козлы, Лорио сердитым голосом спросил:

— А теперь куда вас везти?

— Туда же, где вы меня взяли, — на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Экипаж покатился, и Пьер Лорио спрашивал себя: не следует ли ему предупредить полицию, но почти сейчас же пожал плечами: предупредить? Но о чем? Разве он знает что-нибудь? Разве у него есть доказательства? Он только делает предположения, как старый дурак, и ему засмеялись бы прямо в лицо, если бы он пришел в префектуру из-за таких пустяков. Да и, кроме того, Пьер Лорио никогда не был сыщиком.

Когда они приехали на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель, герцог вышел, закутанный по-прежнему, щедро расплатился и исчез за дверью, которую открыл сам.

Было уже больше полуночи.

Пьер Лорио поехал домой, где не замедлил заснуть сном праведника.

ГЛАВА 10

Густой туман покрывал Париж и мало-помалу превратился в мелкий дождь.

Тефер встал рано, показался в префектуре, затем, одетый как накануне, отправился к заставе Монпарнас.

Он пришел в «Риш-Фе» первым, занял отдельную комнату, заказал завтрак на троих, спросил бумагу и перо и написал лаконичную записку.

Ровно в одиннадцать часов Дюбье и Термонд явились к патрону, так они между собой называли Тефера.

— Все ли у вас в порядке? — спросил он.

— Да, — ответил Дюбье.

— А дрова?

— Сложены в двух комнатах нижнего этажа.

— Вы тщательно закрыли дом?

— Да, двери, окна и решетки закрыты.

— В таком случае, дайте мне ключи!

— Ключи? — повторил Термонд.

— Конечно!

— Разве мы не должны туда вернуться?

— Мне надо быть там раньше вас.

— Дело в том, — продолжал Дюбье, — что мы оставили там наши вещи и не желаем их терять.

— Не заботьтесь ни о чем.

Последние слова Тефер произнес таким резким тоном, который не допускал возражений.

Затем в продолжение завтрака они разговаривали о самых пустых вещах. Наконец подали кофе со старым коньяком.

Дюбье встал, чтобы убедиться, не подслушивает ли кто-нибудь в коридоре, вернулся обратно и сказал:

— Теперь нам надо уговориться. Вы обещали вчера сказать, что нам надо делать.

— Да, — сказал Термонд, — всегда интересно знать, в чем дело.

— Я вас сейчас удовлетворю, — ответил полицейский.

— Отлично! — воскликнул Дюбье. — Говорите, мы вас слушаем.

— Кто из вас сказал мне, что умеет править лошадьми?

— Я, — ответил Дюбье, — это мое дело.

— Хорошо, достаньте фиакр с хорошей лошадью.

— Фиакр можно нанять, — возразил фальшивомонетчик, — но нанять только с кучером, и вы понимаете, что хозяин едва ли доверит вам свой экипаж и лошадей.

— Это уже не мое, а ваше дело. Вы должны достать экипаж во что бы то ни стало, так как я сам не могу этим заняться.

— Хорошо, — сказал Термонд, — экипаж будет: я беру это не себя.

— Каким образом?

— Это мое дело, я отвечаю за все.

— Хорошо. Дюбье должен одеться кучером.

— Это легко. Я куплю старый каррик и шляпу.

— Сегодня вечером, ровно в десять часов, вы будете ждать в фиакре на улице Нотр-Дам-де-Шан перед номером 19.

— Надо кого-нибудь увезти? — вскричал Термонд. — Я обожаю романтические происшествия.

— Действительно, дело идет о похищении.

— Браво! И мы должны быть оба?

— Да. Дюбье на козлах, а вы, Термонд, — в экипаже.

— Отлично! Дальше?

— Шторы должны быть спущены.

— Это естественно.

— Кучер, то есть Дюбье, сойдет с козел и, не обращаясь к привратнице, поднимется на третий этаж, где позвонит у двери прямо против лестницы. Запомните хорошенько!

— Улица Нотр-Дам-де-Шан, 19, — повторил Дюбье, — третий этаж, прямо против лестницы. Не беспокойтесь, не забудем.

— Вам отворят, — продолжал Тефер.

— Кто?

— Молодая девушка.

— Что же надо ей сказать?

— Вот что: «Я имею честь говорить с мадемуазель Бертой Монетье?»

— Берта Монетье… Я не забуду этого имени.

— Ответ будет утвердительный. Тогда вы передадите ей записку.

Тефер подал листок бумаги, сложенный вчетверо. Это была та самая записка, которую он написал перед приходом своих сообщников и измененный почерк которой точь-в-точь походил на почерк обвинительной записки, вложенной герцогом де Латур-Водье в синий конверт, из которого он вынул черновик Клодии Варни.

— Что тут написано? — спросил Дюбье.

— Прочтите.

Дюбье развернул листок и громко прочел:

— «Следуйте за этим кучером. Он приехал от имени Рене Мулена. И не удивляйтесь ничему».

— Ну, записка не длинна. Хорошо, я ее передам, но что, если барышня откажется повиноваться?

— Этого вам нечего бояться.

— Но если она меня станет расспрашивать?

— Тогда вы ответите, что ничего не знаете, что вам только поручено отвезти ее к особе, пославшей за нею.

— Может быть, она захочет узнать, куда? Женщины такие любопытные!

— В таком случае, вы ей скажете: на Королевскую площадь.

— Отлично! Итак, она последует за мной…

— Да, и вы посадите ее в экипаж.

— Где она встретится со мной, — сказал Термонд, — что может ее удивить немного и даже, пожалуй, испугать.

— Это возможно, но вы скажете: «Не беспокойтесь, я — друг Рене Мулена. Дело идет о вашем отце, невинно погибшем на эшафоте».

Термонд потер руки.

— Не беспокойтесь — не забуду! Честное слово! Это кажется мне так забавно, как любой спектакль.

— Что же дальше?

— Вы отвезете девушку в известное вам место.

— В Баньоле?

— Да.

— Но Баньоле гораздо дальше, чем Королевская площадь; барышня может заметить, что ее хотят надуть.

— Это возможно, или, лучше сказать, несомненно, — перебил Тефер.

— Она, наверное, догадается и захочет выйти?

— А вы ей не позволите.

— Но она станет кричать, звать на помощь!

— Тогда вы станете убеждать ее, чтобы она замолчала.

— А если она не замолчит?

Тефер вынул из кармана нож и положил на стол.

— Вот средство заставить молчать в случае надобности.

Термонд вздрогнул.

— Убить ее! — прошептал он. — Убийство в фиакре!!

— Она сама будет виновата, — ответил полицейский.

Термонд промолчал.

Дюбье насмешливо скрестил руки и, поглядев на Тефера, сказал:

— Ну, мой милый, вы человек ловкий. Гильотина за двенадцать тысяч франков! Едва ли вы достанете кого-нибудь за эти деньги! Украсть лошадь и фиакр, похитить молодую девушку, убить ее в случае надобности, — и все это за шестьсот франков для нас обоих, — тысяча экю за голову. Очень дешево платите! Нет, уж лучше арестуйте нас и отправьте в префектуру, а я вам сейчас возвращу ваши пять билетов по тысяче франков. Мы не согласны работать за эту плату. Это значило бы сбивать цену…

— Кроме того, за границей все дорого, — прибавил Термонд.

Тефер закусил губу: негодяи решили воспользоваться его же оружием, а он не видел средства противиться их требованиям. Тем не менее он все-таки возразил:

— Я считал вас людьми честными, ведь, кажется, мы уже сговорились?

— Разве можно сговариваться, когда не знаешь, в чем дело?

— Но вы могли знать, что я обращаюсь к вам не за каким-нибудь добрым делом.

— Конечно, но мы не могли предполагать, что должны рисковать головами, зарезав молодую девушку, как цыпленка.

— Вы понимаете, — прибавил Термонд, — что такие вещи не каждый день встречаются и на эту работу есть свой специальный тариф.

— Довольно, — с нетерпением прошептал Тефер. — Сколько?

Дюбье и Термонд обменялись торжествующими взглядами.

— Мы хотим восемьдесят тысяч франков.

— И ни копейки меньше, — добавил Термонд. — Соглашаетесь или нет?

— Вы приставили мне нож к горлу, но я соглашаюсь.

— И мы получим деньги?

— Да.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Где?

— В домике в Баньоле.

— Нам нужно что-нибудь вперед. Сколько вы дадите?

— Все, что у меня есть с собой, — десять тысяч франков.

— Хорошо. Касса открыта — производите платеж. Остальное сегодня же ночью, прежде чем барышня выйдет из фиакра.

— Хорошо.

— И помните, чтобы дело было без обмана, а не то мы отвезем барышню обратно.

— Будьте спокойны!

Тефер дал последние инструкции и отправился в префектуру, где предполагал подать рапорт относительно мер захвата Термонда и Дюбье.

ГЛАВА 11

На улице Берлин приготовления к празднику были почти закончены.

В глубине большой залы располагалась маленькая сцена, сообщавшаяся с будуаром, который должен был служить уборной артистам. Повсюду расставили цветы, превращавшие комнаты в настоящий зимний сад.

Рене Мулен или, лучше сказать, Лоран, метрдотель Клодии, отличился на славу. Мистрисс Дик-Торн не знала, как выразить ему свою благодарность.

Бывшая куртизанка была счастлива и гордилась этой роскошью на несколько часов, которая стоила ей страшных денег. Она истратила почти все свои наличные деньги. Но это нисколько ее не беспокоило, так как герцог де Латур-Водье должен снова наполнить ее кассу, а его богатство было неистощимо.

Во двор только что въехал экипаж одного из знаменитых декораторов. Рене Мулен присутствовал при установке декораций, предназначавшихся для импровизированного театра.

— Вы доставили мне все, что было условлено? — спросил он декоратора.

— Да, — ответил последний. — Я нашел маленькую декорацию, задний план которой изображает мост на берегу Сены, кругом деревья и фонари. Это очень живописно, хотя немного мрачно. На заднике я, по вашему приказанию, велел нарисовать отъезжающий фиакр.

— Отлично, — сказал Рене. — Поставьте декорации таким образом, чтобы их в одну минуту можно было собрать вместо тех, в которых будут играть водевиль.

— Будьте спокойны, сударь. Я знаю свое дело. Я работал в Гэте машинистом под начальством Годена, и мы ставили феерии посложнее этого. Только необходимы люди, чтобы сделать перестановку.

— Я могу вам прислать двоих, за которых отвечаю.

— Присылайте, они уговорятся с машинистами, которые приедут вместе с артистами для живых картин.

— Рассчитывайте на меня!

В эту минуту к Рене подошел лакей.

— Господин Лоран, — сказал он, — от костюмера принесли ящик на ваше имя. Вот ключ.

Рене положил ключ в карман и приказал отнести сундук в будуар за сцену. Из этого будуара можно было выйти во двор по маленькой лестнице, не проходя через залу.

В обычный час мистрисс Дик-Торн и ее дочери был подан завтрак.

Механик, превратившийся в метрдотеля, очень занятый с утра, отправился в эту минуту на свидание с Жаном Жеди, который ждал его на улице Клиши и, не видя приятеля, волновался. Он ворчал и бранился про себя, но, верный приказанию, не сходил с места.

— Черт возьми! — воскликнул он, увидев Рене. — Наконец-то! Я думал, ты уже не придешь. Можно ли заставлять ждать себя так долго?

— Да, я знал, что вы должны сердиться, но не мог выйти раньше.

— Но, слава Богу, ты пришел, не будем говорить об этом больше. Нет ли чего нового?

— Да.

— В таком случае, зайдем к торговцу вином.

Когда они уселись, Жан Жеди обратился к Рене.

— Как дела?

— Сегодня вечером мы нанесем решительный удар.

— Итак, сегодня ночью мы узнаем, чего нам держаться.

— Да, в этом нет сомнения.

— У тебя есть знаменитая декорация?

— Да, я получил ее сегодня утром.

— Я прислал тебе костюмы.

— Их уже принесли. Кстати, ты положил туда парик и бороду?

— Нет, я сам принесу их сегодня вечером.

— Хорошо. Приходите в дом между десятью и половиной одиннадцатого, назовитесь парикмахером и спросите господина Лорана.

— Надо быть хорошо одетым, не правда ли?

— Главное, постарайтесь, чтобы вас не узнали.

— Не бойся, ты сам не узнал бы меня. Ты предупредил мадемуазель Берту?

— Да, она знает свою роль. Сегодня вечером я пошлю за ней экипаж между десятью и половиной одиннадцатого, кучер поднимется к ней и скажет только: «От Рене Мулена».

— Хорошо, значит, все идет отлично. Я не знаю, как дождаться вечера. Но, между нами, — это должно удивить тебя, — я сильно волнуюсь.

— Как! Такой человек, как вы?!

— Да, что делать? Принужден признаться в этом.

— Неужели вы боитесь?

— О! Нет! Меня просто волнуют старые воспоминания. Мне кажется, что я на двадцать лет моложе и что я действительно буду сегодня вечером на мосту в Нельи. Кстати, мне пришла одна идея…

— Какая?

— Не следует ли в то время, когда все будут заняты представлением, посетить бюро мистрисс Дик-Торн? Мне кажется, мы там должны найти некоторые задатки того, что получим впоследствии? А, как ты думаешь?

Рене нахмурился.

— Воровство! — с отвращением сказал он.

— Совсем не воровство!

— Так что же?

— Простое получение задатка. К тому же опасности нет никакой. Она в наших руках, и ты отлично знаешь, что она не посмеет подать на меня жалобу.

— А если мистрисс Дик-Торн не та женщина, о которой вы думаете, то тогда произведут следствие и нас поймают. Нет! Не нужно воровать! Мы получим деньги совсем другим путем.

Жан Жеди сделал гримасу.

«Слишком много церемоний, — думал он про себя. — Право, если бы я не знал Рене, то принял бы его за честного человека, но я сам посмотрю, в чем дело, и, так как знаю расположение дома, то, если представится случай, буду действовать и без его позволения».

— Итак, мы во всем согласны, — продолжал Рене Мулен, — а теперь мне пора идти, так как у меня много дел. До вечера.

Мнимый Лоран поспешно ушел, оставив Жана Жеди в сильной задумчивости.

В уме старого вора начали зарождаться подозрения. Он спрашивал себя: почему его товарищ так противится всякому воровству, отсылает обратно хозяевам банковские билеты, найденные в их бумажниках, тогда как для него — вора по профессии — дело всегда дело. К мистрисс Дик-Торн можно войти и, будь она женщина с моста Нельи или нет, от нее можно выйти с полными руками, без малейшей опасности для Рене, которого никто не подумал бы искать в лице метрдотеля Лорана.

Жан Жеди заключил, что так как дело может доставить порядочную сумму, то не воспользоваться случаем было бы глупостью. Все равно, нравится это Мулену или нет, он будет работать для себя одного.

«Я хочу поживиться и даю слово — поживлюсь!» — подумал он.

Погруженный в свои мысли, Жан Жеди рассеянно прошел улицу Нотр-Дам и завернул на улицу Берлин. Он остановился перед строящимся домом, чтобы свернуть папироску и закурить.

В эту минуту в десяти шагах от него остановился фиакр. Жан Жеди машинально взглянул: из него выходил пожилой господин, просто, но хорошо одетый.

Жан вздрогнул так сильно, что уронил папироску и, разинув рот, остановился, точно пригвожденный к месту.

Приезжий стоял около фиакра и говорил с кучером.

— Черт возьми! — прошептал Жан Жеди. — Я не ошибся! Несмотря на свои седые волосы, этот господин необычайно похож на моего молодца с моста Нельи. Если это он, то я могу похвастаться, что мне везет.

Между тем незнакомец, отойдя от фиакра, шел по улице Берлин.

Жан последовал за ним.

Густые тучи покрывали небо, и начинался холодный дождь. Незнакомец, дойдя до дома мистрисс Дик-Торн, остановился.

«Он идет к англичанке, — подумал старый вор, останавливаясь. — Они знакомы, следовательно, если это «она», то и это «он»! Они в моих руках. Ах! Если бы я мог предупредить Рене! Спрятавшись где-нибудь в угол, он мог бы услышать много интересного.

Посетитель между тем позвонил, дверь отворилась, и он вошел.

— Что вам угодно? — спросил лакей.

— Я хочу видеть мистрисс Дик-Торн.

— Сегодня вечером у барыни гости, и теперь она никого не принимает.

— Мне необходимо говорить с нею!

— Извините, но приказано никого не принимать.

— Понимаю, но это приказание не помешает положить вам в карман стофранковый билет и отнести мою карточку.

Лакей взял билет и карточку, поклонился и ответил:

— Я повинуюсь, но боюсь, что это бесполезно. Барыня очень устала, занята и не хочет никого видеть.

— Она сделает исключение для меня.

— Не думаю.

— А я в этом уверен. Скажите, что я непременно желаю ее видеть и что я приехал из Брюнуа.

— Приехали из Брюнуа, — повторил лакей.

ГЛАВА 12

Мистрисс Дик-Торн заканчивала завтрак, когда лакей, сильно обеспокоенный, открыл дверь в столовую.

— Что вам надо, Франсуа?

— Извините, барыня, но я счел долгом сообщить вам, что один посетитель непременно желает вас видеть.

— Я сказала, что никого не принимаю.

— Я передал ему это.

— Ну, так что же?

— Но он настаивает! Он передал мне свою карточку.

Клодия бросила взгляд на карточку, на которой прочла имя Фредерика Берара.

— Я его не знаю, — с нетерпением сказала она.

— Но он не хочет уходить.

— Ну, так выгоните его.

— Этот господин, — так как это господин очень приличный, — поручил мне сказать, что приехал из Брюнуа…

Эти слова мгновенно произвели свое действие на мистрисс Дик-Торн — она вздрогнула и побледнела.

Простая фраза оживила мрачное прошлое, пробудила в ее душе сильное беспокойство. Не было сомнения, что странный посетитель обладал тайной, которую она считала никому не известной.

Она встала с кресла и, приняв равнодушный вид, сказала:

— Хорошо, проведите его в маленькую гостиную, я сейчас выйду.

— Слушаюсь.

Лакей вышел, очень довольный, что не получил выговора, но еще более изумленный впечатлением, которое произвело слово «Брюнуа».

Оливия слышала весь разговор.

— Дорогая мама, — спросила она, когда лакей вышел, — знаешь ли ты, кто этот посетитель?

— Не совсем, но полагаю, что он приехал просить приглашение, пользуясь рекомендацией одной особы, которую я некогда знала в Брюнуа. Впрочем, сейчас узнаю, в чем дело. Подожди меня здесь, милочка.

Франсуа ввел герцога в маленькую гостиную, в которой в начале этого рассказа Жан Жеди прятался под кушеткой.

Перед встречей со своей бывшей любовницей, которую он не видел столько лет, сенатор испытывал сильное волнение. Он подозревал, что свидание будет бурное, и хотя решил не дать себя победить, но тем не менее пугался.

Он скрыл волнение под маской равнодушия и ждал, глядя на портрет Клодии, висевший рядом с портретом покойного Дик-Торна.

Он сидел почти спиной к полуоткрытой двери.

Прошло несколько минут. Затем легкий шум шагов по ковру и шорох шелкового платья донеслись до его слуха. Он не пошевелился и делал вид, что продолжает рассматривать портрет.

Дверь открылась, потом снова затворилась.

Герцог был бледен, как смерть.

Сделав несколько шагов по направлению к неподвижному посетителю, лица которого она не могла видеть, Клодия сказала:

— Вы желали непременно видеть меня, сударь.

Услышав голос Клодии, Жорж повернулся.

Мистрисс Дик-Торн с первого взгляда узнала его и сильно вздрогнула.

— Вы! Это вы! — прошептала она. — Впрочем, мне следовало бы догадаться.

— Да, это я, — кланяясь, ответил сенатор.

— Но почему вы явились под чужим именем?

— По очень простой причине. Я получил ваше любезное приглашение… И, рассчитывая видеть меня у себя вечером, вы, может быть, не приняли бы меня утром, а я хотел видеть вас сейчас же и даже застать врасплох.

— Застать врасплох! — повторила Клодия. — С какой целью?

— С целью избавить вас от бесполезной лжи. Во всяком случае, мы встретились, позвольте мне сесть, и поговорим как старые друзья. Если вы согласны, то скажите мне, что вы желаете сообщить относительно брака моего сына. Я готов слушать с большим любопытством и интересом.

Герцог спокойно опустился в кресло.

Мистрисс Дик-Торн, едва оправившаяся от первого волнения, села и с удивлением глядела на своего бывшего любовника. Для всякого другого Жорж, может быть, был бы неузнаваем, до такой степени изменили годы его внешность. Но, несмотря на раннюю дряхлость, — так как сенатору не было еще шестидесяти лет, — его усталые черты более чем когда-либо носили на себе отпечаток расы.

Миллионер герцог Жорж де Латур-Водье нисколько не походил на маркиза, бывшего кругом в долгах, но для Клодии он был все тем же человеком.

— Итак, Жорж, — прошептала она через несколько минут, — это все, что вы находите сказать мне после долгой разлуки?

— Мне кажется, мы оба одинаково желали этой разлуки, — ответил герцог. — Сознаюсь откровенно, я не думал о вас и полагаю со своей стороны, что и вы точно так же меня забыли.

— Может быть, вы ошибаетесь!

— Как! Вы думали обо мне? В счастливом браке, так как вы были замужем? Нельзя сказать, чтобы это было лестно для бедного Дик-Торна.

— Мои воспоминания не были воспоминаниями любви, — глухим голосом сказала Клодия.

— Тем хуже. Гораздо лучше было бы забыть ошибки молодости, на которые вы намекаете.

— Я ничего не забываю…

— Совершенно напрасно! Слишком хорошая память часто бывает опасна.

— Вы думаете, герцог?

— Я в этом убежден и желаю только, чтобы не настал день, который доказал бы вам это.

Бывшая куртизанка подняла голову и взглянула Жоржу прямо в лицо.

— Берегитесь, между нами есть неразъясненный пункт, который я считаю нужным разъяснить. В настоящее время я не Клодия Варни, любовница маркиза Жоржа де Латур-Водье. Те угрозы, которые вы делали Клодии, не могут быть опасными для мистрисс Дик-Торн, вдовы известного английского джентльмена. У мистрисс Дик-Торн есть много могущественных друзей, покровительство которых помогло бы, если бы кто-нибудь осмелился напасть на нее. Знайте, герцог, что я ни от кого не завишу, не боюсь никого и ничего!… Тогда как некоторые люди, хотя и высокопоставленные, не могли бы сказать того же.

Смысл последних слов был, конечно, понят Жоржем, но он не обратил на него внимания.

— Если бы кто-нибудь подумал напасть на вас, — сказал он, — то, конечно, уж не я, клянусь вам! Вы меня оскорбляете, обращаясь со мной, как с врагом. Я, конечно, недоверчив и полагаю, что имею на это право, но не враг. Вы пригласили меня к себе — я приехал немного раньше. Разве это преступление? Несколько слов, прибавленных в конце вашего письма, возбудили мое любопытство, и я спешу узнать о моем сыне, и прошу высказаться.

— Мое любопытство должно быть удовлетворено раньше вашего. Каким образом вы узнали, что мистрисс Дик-Торн — Клодия Варни?

— Я навел справки.

Бывшая куртизанка нахмурилась.

— Через полицию? — прошептала она.

— О! Нет! Я послал в английское посольство, в бюро, где визируют паспорта, и мне там дали справки, которые никаким образом не могут скомпрометировать вас.

— И вас привело только одно любопытство?

— Конечно! Неужели же я мог иметь какой-нибудь другой повод?

Клодия с горечью улыбнулась:

— Это не особенно лестно для моего самолюбия, герцог.

— Эх, сударыня, после такой долгой разлуки, мне кажется, между нами должна быть полная откровенность…

— Хотя бы эта откровенность была груба и оскорбительна, — добавила мистрисс Дик-Торн. — Итак, — прибавила она почти свирепым тоном, — вы ничего не угадываете, ничего не боитесь?

— Положительно ничего, — ответил Жорж с уверенностью, которой противоречило легкое дрожание его голоса. — Я только прошу объяснения, которого имею право ожидать от вас, — вот и все.

— Может быть, это объяснение будет продолжительно.

— Не можете ли вы сократить его?

— Это невозможно.

— В таком случае, мое время в вашем распоряжении.

— Должна ли я возвращаться к началу нашей истории?

— Бесполезно! С моей стороны была страсть, с вашей — расчет и тщеславные мечты. Вся эта история очень проста.

— Итак, я пропущу первые годы и перейду прямо к развязке. Чтобы быть принятым мною, вы сейчас воспользовались словом «Брюнуа»…

— Это было единственным средством пробраться к вам.

— И вы не побоялись вызвать это воспоминание! Вы не сказали себе, что в то отдаленное время вы, погруженный в долги, живший обманом, подавляемый страхом бесчестия, надеялись только на одну меня? Вы забыли, что я работала в тиши, чтобы доставить вам титул герцога, дать вам в руки громадное состояние, и что это мне удалось?…

— Я сознаю, что вы были мне очень полезны и, полагаю, что достаточно выразил вам мою благодарность.

— Бросив мне, как милостыню, несколько сот тысяч франков с условием, чтобы я оставила Францию!… — насмешливо возразила вдова. — Я не этого ожидала. И, признаюсь, что в первую минуту вполне справедливого гнева я хотела донести на вас, рискуя погубить себя. Нам обоим грозила тюрьма, даже эшафот, — и мужество изменило мне. Я дорожила жизнью и свободой и имела подлость послушаться вас и оставить родину!… В Англии меня ожидало великолепное положение: я вышла замуж за богатого фабриканта, который обожал меня. В течение нескольких лет я была счастлива… и забыла вас. Но мой муж разорился и умер, оставив меня почти в нищете. Тогда я сказала себе, что по моей милости вы владеете миллионами и. что я имею право требовать от вас часть этого богатства.

— Я ожидал такого вывода, — сказал герцог по-прежнему хладнокровно. — И легко понял, что несколько слов, написанных в низу вашего приглашения, были просто средством возбудить мое любопытство. Я проник в ваш план: вы рассчитываете вызвать предо мною призрак прошлого, чтобы при помощи страха эксплуатировать меня, как вам угодно. Эта спекуляция называется шантажом. Но я сомневаюсь, чтобы она удалась со мной. Вы были моей сообщницей или, лучше сказать, помощницей, действовавшей для меня с ловкостью, которую я вполне признаю.

— И за которую вы заплатили сто тысяч экю?

— Это очень кругленькая сумма. Жан Жеди, имени которого вы также не забыли, получил всего лишь несколько луидоров, а чтобы быть в безопасности от его болтовни, вы его отравили. Оставьте же в стороне ваш враждебный тон, и поговорим как старые знакомые. Я возмущаюсь против требований, но не отказываюсь помочь вам. Чего вы от меня хотите?

— Половины вашего состояния, — прямо ответила мистрисс Дик-Торн.

Жорж улыбнулся и пожал плечами.

— Это самое верное средство ничего не получить, — сказал он.

— Я имею право требовать!

— Нет, моя милая, так как вы не имеете права угрожать или, по крайней мере, ваши угрозы не имеют серьезного значения. Мы, правда, совершили преступление, но ничего не должны правосудию. Другой поплатился за нас: Поль Леруа был объявлен виновным в убийстве доктора из Брюнуа и умер на эшафоте.

— А вы живы, герцог! Живы, богаты и счастливы!

— А я жив! — повторил Жорж. — И, что бы ни случилось, закон не может наказать меня, так как истек срок давности.

— Я это знаю. Но скандал должен задеть если не вашу жизнь й свободу, то, во всяком случае, вашу честь! И покрыть грязью имя Латур-Водье!…

Сенатор пожал плечами.

— Но эта грязь покроет также и ваше имя.

— Не все ли мне равно?

— Нет, так как эта грязь прилипнет к вашей дочери, — закончил герцог.

— Ну, так что же? — холодно спросила Клодия. — Если мне нельзя отомстить, не запачкав имени дочери, то другие, пользуясь моими советами, могут потребовать исправления ужасной юридической ошибки.

— Семейство Поля Леруа! — сказал Жорж, засмеявшись. — Оно не существует больше. Если вы думаете употребить это оружие, моя милая, то, повторяю, оно сломалось.

Клодия с удивлением поглядела на своего бывшего любовника.

«Неужели он говорит правду?» — подумала она.

Герцог изучал лицо мистрисс Дик-Торн. Видя, что на нем отразилось непритворное удивление, он продолжал:

— Постарайтесь убедить себя, что вы бессильны. Но это не должно вас огорчать. Я охотно уступлю вашим просьбам то, в чем отказал бы вашим угрозам. Вы желаете — это вполне естественно — выйти из стесненного положения, так как окружающая вас роскошь, я это понимаю, служит только для того, чтобы обмануть глаза. В настоящее время вы тратите последние луидоры, чтобы привлечь блестящих бабочек к прелестному цветку, который зовется Оливией Дик-Торн. Вы желаете вашей дочери богатого мужа, это делает вам честь, как матери, но муж может не явиться сейчас же, надо быть в состоянии подождать его и иметь возможность до тех пор пускать пыль в глаза… Я доставлю вам эту пыль, и мы останемся добрыми друзьями… Еще раз повторяю: сколько вам нужно?

— Я уже вам сказала: половину вашего состояния.

Герцог встал.

— Так как вы положительно сошли с ума, я не буду продолжать этот бесполезный разговор!

— Остановитесь, герцог, — повелительно сказала Клодия. — Я не сошла с ума, и вы поймете это, только слишком поздно. Теперь же я хочу объяснить вам те несколько слов, которые прибавила к моему приглашению.

— По поводу моего сына?

— Да, по поводу вашего приемного сына.

— Приемного, пожалуй, — но он тем не менее маркиз де Латур-Водье и будет герцогом после моей смерти. По какому поводу делаете вы ему честь, занимаясь им?

— Вы этого не угадываете?

— Положительно, нет.

— Сейчас вам объясню. Ваш сын Анри должен жениться на мадемуазель Изабелле де Лилье?

— Весь Париж знает об этом.

— Такой брак вам нравится?

— Да.

— Я очень сожалею.

— Почему?

— Потому что его надо расстроить сегодня же.

Жорж, в свою очередь, поглядел на мистрисс Дик-Торн.

«Положительно, — думал он, — она потеряла голову».

Клодия прочла в глазах сенатора, что происходит в его уме.

— Повторяю, что я в полном рассудке и совершенно серьезно советую вам расстроить брак, о котором идет речь.

— Но по какому поводу?

— У меня другие планы.

— У вас?

— Да, у меня. Скажите вашему сыну в самом близком будущем, что его невеста называется не Изабелла де Лилье, а Оливия Дик-Торн.

— Ваша дочь?

— Да, моя дочь.

Герцог засмеялся.

— И вы подумали, что я послушаю вас? — спросил он.

— Да, подумала и даже думаю теперь. Этот брак — цена моего молчания.

— Э! Какое мне дело до вашего молчания!

— Очень большое дело, герцог.

— В самом деле?

— Вы сейчас увидите. Клодия Варни в свободные часы написала нечто вроде автобиографии или мемуаров. Есть в ее жизни один период, во время которого вы были тесно с нею связаны, и вам известно, каким образом. Клодия рассказывает все день за днем, так сказать, час за часом, ничего не пропуская. Уверяю вас, это очень интересно. Если вы не согласитесь, чтобы моя дочь стала маркизой де Латур-Водье, две копии этих мемуаров будут посланы: одна — графу де Лилье, другая — вашему сыну… и они обсудят их.

— Вы ошибаетесь, — перебил герцог, — они не прочтут и двадцати страниц вашего сочинения, которое примут — и вполне справедливо — за шантаж. Повторяю: ваша клевета не коснется меня. Откажитесь от борьбы, если у вас нет другого оружия.

— Нет, у меня есть еще одно.

— Такого же достоинства?

— Судите сами. Вы получили наследство после смерти вашего брата, убитого в мнимой дуэли итальянским бретером…

— Это ложь.

— К чему отрекаться? У меня есть доказательство.

— Такого доказательства не может быть.

— Вы думаете?… Я заставила Кортичелли подписать расписку, заплатив ему за убийство герцога Сигизмунда де Латур-Водье, и эта расписка существует… Вы мне скажете, что и для этого преступления истек срок давности…

— Да, верно.

— Верно, но не для наследства.

— Для наследства, — повторил Жорж, сильно побледнев.

— Это начинает, кажется, вас интересовать, что очень естественно, так как дело идет о деньгах, а деньги — ваш единственный бог. Итак, вы наследовали, но только при том условии, что ваш брат не оставил завещания.

— Но вы знаете, что завещание не было найдено.

— Да, его не нашли потому, что я, переодетая мужчиной, пробралась в дом доктора в Брюнуа, чтобы завладеть этим завещанием.

— И оно в ваших руках? — нетвердым голосом спросил сенатор.

— Да, оно в моих руках!

Холодный пот выступил на лбу герцога, он дрожал.

— Завещание Сигизмунда назначает единственным наследником сына Эстер Дерие.

— Ребенок умер, — ответил герцог.

— Пожалуй, но мать жива. Я дам ей завещание, которое лишает вас наследства, и, владея этим завещанием, она явится спросить у вас отчета, что вы сделали с ее сыном и с состоянием, которое принадлежит ей.

— Эстер Дерие сумасшедшая, а может быть, даже и умерла.

— Нет, она жива. Я знаю, где она. Ее можно вылечить, — я в этом вполне убеждена. Но даже и в том случае, если к ней не вернется рассудок, закон назначит ей опекуна, который обязан защищать ее.

— Поклянитесь, что завещание моего брата существует!

— Клянусь!

— Покажите мне его!

Клодия, улыбаясь, покачала головой.

— Нет, я не сделаю этого. И тем хуже для вас, если вы не верите мне на слово. Это завещание находится в безопасном месте, а не у меня в доме. Вы напрасно старались бы овладеть им хитростью или силой. Оно появится, чтобы разорить вас, если вы доведете меня до крайности, или будет передано вам в тот день, когда ваш сын Анри станет мужем моей дочери. Вот мой ультиматум.

Герцог был побежден: он понимал, что попал в западню, и предчувствие говорило ему, что он не выйдет из нее.

Жорж чувствовал, что над его головой нависла новая опасность, как раз в то время, когда он считал, что может наконец вздохнуть свободно.

Исчезнув, Берта Леруа не могла теперь быть ему опасна, но Клодия могла погубить его и, конечно, не колеблясь, сделает это.

На что решиться? Сопротивляться — значило погубить себя. Чтобы иметь возможность спастись, надо было подчиниться, послушно принять условия. Жорж понимал это и признал себя побежденным.

Тем не менее он хотел выиграть время, желая прежде всего повидаться с Тефером и спросить у него совета.

Клодия видела по его лицу, в каком он волнении.

— Я дойду до конца, герцог. Если вы не согласитесь на то, что я предлагаю, то ничто меня не остановит. Я вас погублю и, по крайней мере, буду иметь удовольствие отомстить. На что вы решаетесь?

Герцог де Латур-Водье сделал над собой усилие и мог показаться относительно спокойным.

— То, чего вы от меня требуете, зависит не от меня одного. Вы это понимаете, — сказал он глухим и разбитым голосом. — Мне надо повидаться с Анри, поговорить с ним и хоть как-нибудь мотивировать мои новые планы. Я прошу у вас срока до завтра.

— То есть вы хотите постараться найти против меня оружие? — с горечью сказала Клодия.

— Даю вам слово, что у меня нет подобных мыслей.

— Впрочем, мне все равно — я неуязвима. Даю вам срок до завтра. Когда вы мне ответите?

— В полдень.

— Хорошо, я буду ждать вас до полудня, будьте аккуратны. А теперь вот еще что…

— Что такое?

— Не беспокойтесь, дело идет о пустяках. Мне нужно сто тысяч франков.

— Хорошо, пошлите кого-нибудь сегодня в два часа на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель с запиской, и вашему посланцу будет передан чек на сто тысяч франков.

— Хорошо, через два часа я пришлю. Кого надо спросить?

— Фредерика Берара — это мой поверенный.

— Имя которого вы приняли, чтобы явиться ко мне?

Жорж сделал утвердительный жест.

— Поверьте мне, герцог, останемся или, лучше сказать, станем снова друзьями, соединимся через наших' детей. Они достойны друг друга — и я даю вам слово, что Оливия нисколько не похожа на меня, — это ангел. Союз вашего сына и моей дочери будет для нас залогом забвения прошлого. Дайте мне руку в знак примирения.

Сенатор хотел бы взглядом убить свою бывшую любовницу, но тем не менее протянул ей свою холодную руку и с принужденной улыбкой прошептал:

— Примирение… забвение… почему же нет? До завтра, моя дорогая.

— До завтра, мой старый друг.

Клодия проводила герцога до лестницы.

«Ну, — думала она, возвращаясь, — он в моих руках. Оливия будет тем, чем я не смогла стать — герцогиней де Латур-Водье. Прекрасный титул! Знатное имя! Что же касается меня, я довольствуюсь тем, что стану миллионершей».

Разговор с Жоржем продолжался очень долго, и Оливии уже не было в столовой.

Клодия, вернувшись к себе, позвала горничную и приказала приготовить темный простой костюм.

«Я поеду сама на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель, — подумала она. — Я хочу знать, что это за Фредерик Берар, под именем которого скрывается герцог. Кроме того, мне будет очень приятно сейчас же получить по чеку. Сто тысяч франков не мешает иметь в руках».

ГЛАВА 13

Выйдя из дома мистрисс Дик-Торн, герцог де Латур-Водье походил на пьяного. Ноги с трудом поддерживали его — он шатался на каждом шагу. Сильный и неожиданный удар уничтожил его. Он не мог собраться с мыслями.

Фиакр, нанятый по часам, ждал его на углу улицы Берлин. Он сел в него и велел кучеру ехать на улицу Пон-Луи-Филипп.

Что же касается Жана Жеди, то он не покидал своего наблюдательного поста напротив дома Клодии, ожидая появления человека, сходство которого с незнакомцем с моста Нельи так сильно поразило его.

Когда герцог снова появился через час, он последовал за ним на некотором расстоянии и видел, как тот сел в фиакр. Жан прицепился сзади.

Экипаж остановился на улице Пон-Луи-Филипп перед домом Тефера. Когда герцог вышел из фиакра, Жан Жеди уже стоял на ногах, повернувшись к нему спиной, закуривая папироску и думая про себя:

«Он не заплатил кучеру, следовательно, живет не здесь. Даю слово, я узнаю, где он живет и как его зовут. Невозможно, чтобы я ошибался. Тем более что он бывает у англичанки. Нет сомнения, это он, и сейчас у меня будет доказательство!»

Через несколько мгновений герцог вышел и снова сел в экипаж. Жан занял свое место.

На улице По-де-Фер-Сен-Марсель экипаж снова остановился, и на этот раз герцог заплатил кучеру, прежде чем войти в дом.

Когда Жорж удалился, Жан Жеди подошел к кучеру.

— Эй, старый товарищ, — сказал он, — могу ли я у вас получить маленькую справочку?

— Это смотря что.

— Будьте спокойны, я не думаю занимать у вас деньги, напротив, я предложу вам выпить стаканчик.

— Я не пью.

— Ну, в таком случае вы можете похвастаться, что составляете замечательное исключение.

— Не шутите. Что вам нужно?

— Я хочу знать: знаете ли вы господина, которого сейчас привезли?

— Какое вам до этого дело?

— Мне нужно знать его имя.

— Пойдите, спросите у него самого.

Сказав это, кучер уехал, оставив Жана Жеди с разинутым ртом.

— Не очень любезен, — прошептал старый вор, глядя на удаляющийся фиакр. — Не пьет, не говорит, странный кучер фиакра. Однако я должен узнать что-нибудь.

И он переступил порог дома, в котором скрылся герцог Жорж.

Привратница, сидевшая у дверей своей комнаты, остановила его:

— Куда вы идете?

Старый вор вежливо поклонился, улыбаясь как можно любезнее.

— Живет ли здесь господин, который сейчас вошел?

— Какой господин?

— Господин уже немолодой, хорошо одетый, который сейчас приехал в фиакре.

Привратница внимательно осмотрела Жана и, видя, что у него довольно несчастный вид, вместо ответа стала спрашивать:

— Почему вы интересуетесь им?

Жан Жеди не сразу ответил, он решился на ложь.

— Дело в том, что вместо пятидесяти сантимов он дал кучеру десять франков, а кучер честный человек, один из моих друзей, прислал меня отдать деньги.

— Они с вами?

— Конечно.

Жан вынул из кармана золотую монету.

— Покажите-ка?

— Вот. Как имя этого барина?

Привратница взяла деньги.

— Вам нет надобности знать его имя, чтобы передать деньги. Я сама это сделаю.

Жан Жеди не решился ни потребовать обратно деньги, ни снова расспрашивать, боясь показаться подозрительным.

«Черт возьми!» — думал он, уходя. — Я разорился напрасно. Во всяком случае, я знаю, где он живет, — а это главное. Он пробыл на улице Берлин около часа, Рене Мулен — человек ловкий, и сегодня вечером я сообщу ему, в чем дело, тогда он, может быть, будет удачливее меня».

ГЛАВА 14

Дюбье и Термонд оставили Тефера у заставы Монпарнас и отправились покупать костюм кучера.

Они нашли в Тампле длинный каррик с медными пуговицами, с которых сошла позолота, и клеенчатую шляпу.

Дюбье назвался провинциальным актером и купил рыжий парик и пару длинных бакенбардов. Все это было тщательно завернуто в платок, и два негодяя приказали подать себе бутылку шабли у торговца вином на улице Тампль.

— Будьте так добры, оставьте у себя этот пакет до вечера, — сказал Дюбье продавцу. — Мы придем за ним сами.

— Куда нам теперь отправиться? — спросил Термонд, выйдя из лавки.

— На Лионскую железную дорогу.

— Ты там знаешь кого-нибудь?

— Нет, но я хочу узнать, в котором часу после полуночи идет первый поезд в Швейцарию.

— Значит, мы положительно отправляемся на Монблан?

— Да.

В бюро справок они узнали, что первый поезд, идущий после полуночи в Швейцарию, отходит только в половине седьмого утра.

— Слишком поздно, — прошептал Дюбье: — Следовало бы уехать раньше.

— Есть одно средство.

— Какое?

— Выехать из Парижа с поездом, который идет в Фонтенбло в половине первого, и там ждать утреннего поезда.

— Идея недурна…

Оставим двух негодяев, с которыми мы снова скоро увидимся, и возвратимся на улицу Берлин.

Рене Мулен, окончив необходимые покупки, возвратился несколько минут спустя после отъезда герцога де Латур-Водье. Прислуга, занятая приготовлениями к вечернему празднику, не подумала сказать ему о посетителе, бывшем в его отсутствие.

Клодия позвала его к себе. Он нашел ее одетой очень скромно, в черную шляпу с вуалью, закрывающей лицо, и закутанную в большую шаль.

— Я выхожу, — сказала она. — Вот список нескольких вещей, за которыми вы должны послать во время моего отсутствия.

— Но лошади, кажется, не заложены.

— И не надо, я возьму наемный экипаж.

— Погода очень дурна.

— Все равно.

— Прикажете послать за экипажем?

— Нет, я возьму зонтик.

Удивленный Рене спустился по лестнице позади мистрисс Дик-Торн, чтобы отворить ей дверь на улицу.

Он с удивлением глядел, как она поспешно шла по грязному тротуару, когда к нему подошел Франсуа и сказал:

— Не правда ли, господин Лоран, как это смешно идти пешком в такую грязь, когда в конюшне стоят лошади, а в сарае — экипажи.

— Да, действительно, что за идея выходить в такую грязь, когда вечером даешь бал?

— Ах! Вы знаете, господин Лоран, дамы всегда капризничают. Кроме того, иногда случаются такие вещи, которые заставляют их выходить, когда они менее всего думали.

Франсуа произнес последние слова таинственным тоном, который возбудил внимание Рене.

— Какие вещи? — поспешно спросил он.

— Да вот, например, хотя бы посещение в то время, когда вас не было дома.

— Кто же мог быть так рано? Доктор Лорио или господин де Латур-Водье?

— Ни тот, ни другой: какой-то пожилой господин, — впрочем, очень приличный. Мы никогда его здесь не видели…

— Но барыня не велела никого принимать, и я сам передал вам это приказание сегодня утром.

— Я сказал это посетителю, но он, упрямый, как осел, возразил, что не уйдет, что желает во что бы то ни стало видеть мистрисс Дик-Торн, и что она не откажется его принять, когда узнает, что он приехал из Брюнуа.

Рене вздрогнул.

— Из Брюнуа? — повторил он.

— Да. И когда я понес его карточку, он, казалось, не сомневался, что его примут.

— И барыня приняла его?

— Да, она сначала даже не хотела прочитать его имени на карточке, но, когда я сказал ей, что этот господин приехал из Брюнуа, она изменилась в лице и сейчас же приказала ввести его в маленькую гостиную, куда через несколько минут вышла к нему.

— Долго ли он пробыл?

— Больше часа, и барыня проводила его до лестницы.

— Как звали этого господина?

— Фредерик Берар. Вы знаете, кто это такой?

— Нет. К тому же это не наше дело.

— О! Конечно!

Оставив лакея, Рене медленно поднимался по лестнице.

«Кто может быть Фредерик Берар? — спрашивал он себя. — Этот человек, которого мистрисс Дик-Торн совсем не знала, и который заставил принять себя фразой о Брюнуа. Что это значит? Сумасшедшая на Королевской площади также произносила это слово, которое для нас заключает мрачное воспоминание. Неужели это только случай? Не верю! Тут есть что-то таинственное, что я должен выяснить. Но терпение!…»

Мистрисс Дик-Торн наняла экипаж и приказала кучеру ехать на улицу По-де-Фер-Сен-Марсель.

Со времени посещения Жоржа прошло два часа, и Фредерик Берар должен был ждать ее.

Стук подъезжавшего экипажа возбудил внимание герцога, он поднял занавес, выглянул на улицу и увидел Клодию.

«Она сама приехала, — подумал он. — Я был в этом уверен. Она мне не доверяет, следовательно, мое убежище не безопасно. Я хорошо сделал, что принял предосторожности».

И он снова опустил занавес.

Между тем мистрисс Дик-Торн вошла под мрачные и сырые своды, думая про себя:

«Странное жилище, как можно тут жить?»

Привратница остановила ее вопросом:

— Что вам угодно, сударыня?

— Господина Фредерика Берара.

— Он только что вышел.

— Вы в этом уверены? — недоверчиво спросила Клодия.

— Да, сударыня, вот уже четверть часа, как он уехал.

— Это удивительно!

— Почему же? Господин Берар очень занят. Его почти никогда нет дома.

— Я удивлена не тем, что его нет дома, а тем, что он вышел как раз в тот час, когда должен был ждать меня.

— А! Он должен был вас ждать?

— Он, может быть, оставил письмо?

— У меня есть письмо.

— Письмо, вероятно, для меня.

— Потрудитесь сказать ваше имя.

— Мистрисс Дик-Торн.

— Совершенно верно!

— Благодарю вас.

Клодия поспешно схватила квадратный конверт и вернулась в экипаж. С лихорадочной быстротой она разорвала его, и молния радости сверкнула в ее глазах — на колени упал чек на сто тысяч франков, подписанный герцогом Жоржем де Латур-Водье.

— Ну, — прошептала она, — герцог снова в моих руках. Он боится и станет моим рабом. Сегодня — сто тысяч, завтра — втрое больше, если я захочу, и скоро дочь моя будет маркизой; я была права, веря в свою звезду!

Бывшая куртизанка посмотрела на часы.

— Три часа, банк не закрывается раньше четырех, я еще успею.

Она опустила одно из стекол и сказала кучеру:

— На улицу Лафит.

А час спустя она возвращалась домой со ста тысячами франков в кармане и, войдя в маленькую гостиную, заперла деньги в бюро черного дерева, в котором хранила все важные бумаги.

Полученная сумма состояла из четырех пачек банковских билетов по двадцать пять тысяч каждая.

Она взяла в одном из ящиков довольно большой бумажник, открыла его и хотела положить туда деньги. Но вдруг остановилась и, прижав микроскопическую стальную пуговку, открыла тайное отделение, совершенно незаметное под сафьяном.

«Завещание Сигизмунда и расписка Кортичелли представляют для меня состояние, — подумала она. — И они будут тут в безопасном месте».

Конверт, запечатанный большой красной печатью, но разрезанный сверху, и другая бумага, сложенная в несколько раз, исчезли в тайном отделении бумажника. Затем Клодия взяла пачки денег и несколько оставшихся банковских билетов — почти последние, и также положила их в бумажник, который поместила на прежнее место.

Между тем время шло.

Скоро в комнату вошла горничная сказать, что парикмахер ждет ее.

В семь часов без нескольких минут Клодия и ее дочь переступили порог большой залы, еще совершенно пустой.

Балу должен был предшествовать обед, и приглашенные, к числу которых принадлежали Анри де Латур-Водье и Этьен Лорио, должны были не замедлить собраться.

Анри приехал одним из первых.

При виде молодого человека, входящего в переднюю, Рене Мулен немного побледнел от беспокойства.

Если бы приемный сын сенатора узнал механика, то все здание, так тщательно возведенное, грозило рухнуть, так как Анри, — вполне понятно удивленный его присутствием в этом доме в костюме метрдотеля, — непременно стал бы расспрашивать и произнес бы его имя. А это имя, наверное, заставило бы хозяйку прогнать своего метрдотеля, а может быть, даже и передать его полиции.

Но, к счастью, Анри прошел мимо Рене, не узнав его.

С этой минуты механик считал себя в безопасности.

Когда лакей вводил доктора, Лоран попался ему навстречу и незаметно шепнул:

— Не забудьте.

Племянник Пьера Лорио наклонил голову в знак согласия. Но его любопытство еще более усилилось. Он спрашивал себя: какую тайну скрывали от него и какую странную роль должны были сыграть на его глазах Берта и Рене Мулен.

При входе в зал мистрисс Дик-Торн, почти столь же прекрасная, как двадцать лет назад, и Оливия, сияющая молодостью, свежестью и грацией, любезно принимали гостей.

Дюбье и Термонд пообедали и немало выпили, однако не до того, чтобы напиться, отлично помня, что нуждаются в полном хладнокровии.

— Девять часов, — сказал Термонд, бросив взгляд на часы. — Пора отправляться по делу.

— Наше дело очень простое, — ответил Дюбье. — Мы должны быть ровно в десять часов у дома номер 19 на улице Нотр-Дам-де-Шан.

— Совершенно верно. Отсюда недалеко: мы будем там за две минуты.

— Итак, главное…

— Главное, достать фиакр, а его у нас нет.

— Будь спокоен, мы его достанем. У меня есть план. Надо узнать, где здесь поблизости трактир для кучеров.

— Нечего узнавать: на Менском шоссе.

— Это далеко от полицейского поста?

— Да, порядочно.

— Отлично. Задав лошади овес, они не думают о ней больше, — ты понимаешь?

— Говори, я пойму.

— Сейчас же по выходе отсюда я надену купленный мною костюм, парик и бакенбарды и стану кучером с головы до ног. Затем мы отправимся к месту, где эти господа имеют обыкновение останавливаться. Высмотрев легкий фиакр и хорошую лошадь, я сниму с лошади мешок с овсом и взнуздаю ее в одну минуту. Ты войдешь в трактир и прикажешь подать себе что-нибудь, чтобы наблюдать за дверью, — я же сяду на козлы и выеду. Дождь идет, на улице грязь, которая заглушает стук колес. Я сделаю объезд, чтобы сбить с толку любопытных, и затем приеду на улицу Нотр-Дам-де-Шан, где мы встретимся. Что ты скажешь о моей выдумке?

— Восхитительна!

— Со временем мы, может быть, будем эксплуатировать эту идею, сегодня же вечером у нас есть другое дело. Надо подумать обо всем. Нельзя, чтобы узнали номер фиакра.

— Твоя правда. Но как же это сделать?

— Очень просто. Ты купишь лист черной бумаги, и мы заклеим номера. Нет ничего проще. Понял?

— Я иду.

— Проходя мимо кассы, прикажи прислать мне счет.

Через несколько минут Термонд вернулся с листом черной бумаги и баночкой клея.

— Четверть десятого, — сказал Дюбье, — нам пора.

Оба друга вышли из трактира и направились к Менскому шоссе. Но, к их величайшей досаде, во дворе не стояло ни одного фиакра.

— Черт возьми! — прошептал Термонд. — Неужели дело нам не удастся из-за проклятой погоды? Это было бы не очень забавно.

— Будь спокоен, — возразил Дюбье. — На Восточной улице, недалеко отсюда, есть другой трактир.

Когда они пришли ко второму трактиру, там стояли три фиакра.

Лошади, покрытые драными коврами, с большим аппетитом ели овес.

В маленькой комнате за лавкой три кучера не спеша обедали за одним столом. Они говорили о своем ремесле, которое любили, о погоде, которая портится, о больших концах и недостаточно щедрых седоках, — наконец, они философствовали, чтобы отдохнуть от бесконечного сидения на козлах.

Вдруг все замолчали: они услышали в первой комнате громкий голос. Этот звонкий веселый голос, раздававшийся по всему дому, был им хорошо знаком.

— Здравствуйте, папа Питуа, — говорил он.

— Здравствуйте, господин Лорио, — ответил хозяин. — У нас сегодня отличный обед.

— Хорошо, подайте мне бутылку вина.

— Прикажете суп? У нас сегодня щи.

— Давайте тарелку, да побольше капусты.

— Куда прикажете подать, господин Лорио? Здесь есть ваши товарищи.

— Кто такие?

Хозяин назвал три имени.

— Отлично! — вскричал Лорио. — Добрые ребята, я с удовольствием с ними чокнусь.

Кучер фиакра номер 13 направился к маленькой зале и был встречен веселыми восклицаниями своих товарищей, которые поспешно раздвинулись, чтобы дать ему место у стола.

— Как ты сюда попал? — спросил один из них.

— Я только что переложил лошадь.

— Значит, ты проездишь сегодня всю ночь?

— Да, конечно. В такую погоду можно заработать много. А ты, Сан-Суси?

— Я хочу сделать то же самое. Меня сегодня наняли и заплатили за шесть часов с тем, чтобы я ровно в половине одиннадцатого заехал за одной дамочкой на улицу Нотр-Дам-де-Шан, 19.

Пьер Лорио поднял голову и перестал есть.

— Улица Нотр-Дам-де-Шан, 19? — сказал он, стараясь припомнить. — Да, я знаю этот дом. Он напоминает мне одну историю. Дама, которую я возил на Королевскую площадь, потеряла у меня в фиакре медальон.

— Может быть, это та самая, — сказал Сан— Суси.

— О! Очень возможно! Она очень хорошенькая, только ведет себя совсем не так хорошо. И как только подумаю, что мой племянник, который совсем не глуп, влюбился в такую девушку!

— Твой племянник — доктор?

— Боже мой! Да! И он был страшно в нее влюблен. К счастью, я нечаянно узнал, что это за дамочка, и сказал ему: «Стой, не делай глупости!» А не то он отправился бы в мэрию. А теперь он вылечился и должен быть благодарен моему фиакру. 13 приносит счастье. Скажи, Сан-Суси, ты знаешь имя дамочки, за которой должен заехать?

— Да, ее зовут Берта Монетье, и живет она на третьем этаже.

— А! Это та же самая! Куда ты должен ее везти?

— В один дом на улице Берлин. Я приеду за нею от имени одного господина, Рене Мулена.

— Какое-нибудь свидание! Должно быть, возлюбленный — человек важный, если живет на такой улице. Впрочем, она достаточно хороша. Но это не твое дело: тебе заплатили, и ты должен везти.

— Конечно! Я выпью еще стаканчик и отправлюсь. Лучше приехать раньше, чем опоздать.

В это время было без двадцати десять. Дюбье и Термонд все еще бродили, отыскивая фиакр, который можно было бы стащить.

Они шли по Восточной улице. Дождь продолжал лить, и два негодяя, видя, что их поиски напрасны, начинали беспокоиться.

Вдруг Термонд остановился.

— Посмотри, — сказал он, протягивая руку к двум блестящим точкам, сверкающим во мраке.

— Что такое? — спросил Дюбье, останавливаясь. — Цветные фонари!

— Это может быть полицейский пост. Нам опасно работать под таким надзором.

— Нет, это, наверное, фонари у торговца вином. Пойдем.

Они поспешно тронулись в путь и дошли до фиакров.

Фиакр Пьера Лорио стоял последним.

Восточная улица, пустынная и днем, в этот час и при такой погоде была совершенно безлюдна.

— Выбирай, — сказал Термонд. — Когда ты станешь влезать на козлы, я пойду выпить стаканчик, чтобы занять хозяина.

— Бесполезно, я передумал. Ты должен сейчас же сесть в фиакр. Время идет, и нам надо торопиться.

Дюбье рассматривал лошадей с видом знатока.

— Черт возьми! — шептал он. — Это старая кляча, она издохнет на дороге. Сегодня нам нет счастья.

В эту минуту он дошел до фиакра Пьера Лорио.

— А! Наконец-то! — проговорил он. — Вот хорошая лошадь. Скорей наклеивай бумагу на номера.

— Это номер 13, — сказал Термонд с некоторым беспокойством. — Что, если он принесет нам несчастье?

Дюбье недоверчиво пожал плечами.

— Все эти глупости не имеют смысла. Мне наплевать на номер. Поторопись!

В те времена номера фиакров были нарисованы белым на темных экипажах и черным — на желтых.

Фиакр Пьера Лорио был темным.

Термонд вынул черную бумагу и заклеил номера. Это было делом одной минуты.

В это время Дюбье снимал с лошади мешок с овсом и надевал уздечку.

— Садись, — сказал он Термонду. — Но, главное, не стучи, закрывая дверцы.

Он вскочил на козлы и взял вожжи. Термонд уже сидел в фиакре.

Лошадь, управляемая Дюбье, тихо двинулась вперед, и стук копыт был едва слышен по грязной дороге.

В двадцати шагах от трактира Дюбье оглянулся и, видя, что никто не выходит из лавки, со всей силой ударил бичом Милорда. Милорд не привык к такому обращению: он повиновался голосу Лорио, который держал бич, только как необходимый атрибут, но очень редко употреблял его. Удивленная лошадь сделала прыжок и пустилась во весь карьер.

«Черт возьми! — подумал Дюбье. — Дело плохо, лошадь с норовом».

Однако через несколько минут ему удалось обуздать излишнюю горячность Милорда, и тот побежал скорой рысью.

Импровизированный кучер сделал большой объезд и, наконец, въехал в улицу Рень.

На железнодорожных часах было без трех минут десять. Ровно в десять фиакр, украденный у Пьера Лорио, остановился на улице Нотр-Дам-де-Шан напротив дома 19.

Дюбье поспешно соскочил с козел и сказал Термонду, выглянувшему из экипажа:

— Стань у лошади, чтобы она не шевелилась. Но в особенности не забывай наставлений патрона: будь любезен с барышней.

— Будь спокоен, я умею вести себя.

Дюбье направился к двери дома и нашел ее закрытой.

Он позвонил, привратница отворила и спросила:

— Куда вы идете?

— На третий этаж, — отвечал Дюбье, — к мадемуазель Берте Монетье.

— От кого?

— От господина Рене Мулена, чтобы отвезти ее в…

— Хорошо, идите.

Негодяй не заставил повторять этого два раза. Он поспешно взбежал по лестнице и позвонил.

Дверь отворилась в ту же минуту, и Берта появилась на пороге в шляпке, с лицом, закрытым вуалью.

Зная, что Рене пришлет за нею после десяти часов, она заранее оделась и ждала, прислушиваясь к стуку на улице. Она слышала, что перед домом остановился экипаж, й, хотя еще не было половины одиннадцатого, она все-таки была готова ехать.

Роковой случай стал сообщником преступления, подготовленного Тефером для герцога Жоржа.

Дюбье не пришлось даже давать объяснений. Берта сама заговорила:

— Вы приехали от Рене Мулена, не правда ли?

— Да, сударыня, — ответил он, немного удивленный, что его ждут. — Я приехал за вами и в доказательство должен передать вам… — И он протянул Берте записку, написанную Тефером.

— Знаю, знаю. Спускайтесь, я погашу огонь, запру дверь и выйду.

«Отлично, — думал Дюбье, спускаясь по лестнице. — Она меня ждала и сама произнесла имя человека, который будто бы прислал за нею. Патрон, вероятно, устроил все это заранее. Нечего сказать: он ловкий человек».

— Ну, что? — спросил Термонд, видя, что Дюбье вышел из дома.

— Скорее садись на место: она идет за мной.

Термонд сел в фиакр, дверцы которого остались открытыми.

Почти в ту же минуту появилась Берта.

Мнимый кучер стоял у фиакра.

— Садитесь, сударыня, — сказал он, — и не пугайтесь, если найдете там кого-нибудь — это друг господина Рене Мулена.

— Да, мы близкие друзья, — подтвердил второй мошенник, высунув голову. — Дорогой Рене ждет вас с нетерпением.

Берта не чувствовала ни малейшего недоверия, уверенная, что механик прислал за нею какого-нибудь надежного человека.

Она села.

— Вы знаете, что мы едем далеко? — продолжал Дюбье, затворяя дверцы. — Будьте терпеливы.

В эту минуту из улицы Рень выехал фиакр.

«Нет надобности, чтобы нас видели здесь, — подумал Дюбье, — надо скорее уезжать».

Он поспешно вскочил на козлы и ударил лошадь, которая пустилась в галоп.

Проехав метров двадцать, Дюбье повернулся. Фиакр, который он видел, остановился перед домом номер 19.

«Черт возьми! Мы успели как раз вовремя», — подумал негодяй.

Он снова ударил Милорда, который, впрочем, не нуждался в таком понуждении.

Фиакр, остановившийся перед домом, в котором жила Берта, принадлежал Сан-Суси.

Получив плату заранее, он вышел из трактира, чтобы взнуздать лошадь и отправиться в указанное место, но увидел вместо четырех фиакров только три.

— Эй, Лорио! — крикнул он, возвращаясь назад. — Разве ты приехал без фиакра?

— Что за шутки! — ответил дядя Этьена, начиная, однако, беспокоиться.

— Я и не думаю шутить!

— Как, моего номер 13 нет?

— Нет, честное слово!

Все кучера поспешно выбежали и убедились, что Сан-Суси говорит правду.

Пьер Лорио кричал и бранился. В течение двадцати пяти лет с ним не случалось ничего подобного.

Они осмотрели все соседние улицы, расспрашивали прохожих, но вокруг не было ни одного экипажа, и никто не мог ничего сообщить.

— Отправляйся к полицейскому комиссару, — сказал Сан-Суси. — Я же еду, — аккуратность прежде всего.

И он отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан и приехал туда, когда Дюбье отъезжал на фиакре номер 13.

Сан-Суси, желая добросовестно исполнить свое поручение, соскочил с козел и позвонил и, как только дверь открылась, направился к лестнице.

— Да здесь сегодня свидание всех кучеров, — крикнула привратница. — Что вам надо?

— Я приехал за одной дамочкой. Она ждет меня, я должен отвезти ее на другой конец Парижа.

— Какую дамочку?

— Ее зовут Берта Монетье.

— Она честная девушка, а не дамочка. Кто вас прислал?

— Господин Рене Мулен.

— Э, мой милый, вы приехали слишком поздно.

— Как! Слишком поздно! Вы уж очень строги! Напротив, я приехал раньше на пять минут.

— Очень может быть, но дело в том, что ваше поручение уже исполнено.

— Как! — вскричал озадаченный кучер. — Объясните, пожалуйста. Мне заплатили, и я хочу честно заработать свои деньги. Она не могла уехать, и вы…

— Ну, кажется, вам не одному было поручено везти сегодня вечером мадемуазель Берту. Толстяк в светло-коричневом пальто, длиннее вашего, приехал сюда минут десять назад и увез ее от имени господина Рене Мулена. Вы должны были встретиться.

— Это невозможно, — прошептал Сан-Суси.

— Вы, кажется, думаете, что я сплю с открытыми глазами. Я вам говорю дело, а вы не верите. Мадемуазель Берта уехала, все мои жильцы вернулись, и я иду спать. Прощайте!

Было ясно, что привратница не шутит.

Сан-Суси вышел, опустив голову.

«Черт возьми! — думал он. — Я, однако, не опоздал, что это может значить? Поеду-ка я на улицу Берлин, скажу, что случилось; хотя я не привезу никого, но, так как мне заплатили, то, по крайней мере, никто не будет вправе считать меня мошенником».

ГЛАВА 15

Выйдя от мистрисс Дик-Торн, герцог отправился на улицу Пон-Луи-Филипп, но не застал Тефера, который ушел по делам службы.

В половине десятого перед домом, где жил Фредерик Берар, остановился экипаж, из которого вышел Тефер и вошел к Жоржу.

— Ну, господин герцог, — спросил он, — вы были у мистрисс Дик-Торн?

— У Клодии Варни — да, — мрачно ответил сенатор.

— Вашего появления было достаточно, чтобы обратить в бегство неприятеля?

— Да, я сначала так думал, но, к несчастью, ошибся.

— У мистрисс Дик-Торн есть серьезное оружие?

— Да, и я хочу посоветоваться с вами. Может быть, вы дадите хороший совет.

— Мы поговорим об этом по дороге.

— Почему же не теперь?

— Потому что пора ехать, если вы все еще хотите убедиться собственными глазами, что Берта Леруа в наших руках.

— Я хочу этого более чем когда-либо.

— В таком случае, не будем медлить. Приближается минута, когда мои люди начнут действовать.

— Вы убеждены в успехе?

— Насколько возможно — да, герцог. Меры приняты, неудача кажется мне невозможной. Кстати, возьмите с собой деньги.

— Это уже сделано.

— В таком случае, едемте.

Они вышли из дома, спустились по лестнице и сели в фиакр.

— В Монтрейль, — сказал Тефер.

Экипаж покатился.

— Теперь, герцог, поговорим, если вы находите нужным. Клодия Варни хочет денег?

— Да.

— И много?

— Ужасно! Половину моего состояния.

— Более трех миллионов! — вскричал полицейский. — Черт возьми!

— И это еще не все…

— Чего же она еще требует? Может быть, чтобы вы женились на ней?

— Нет, но чтобы мой сын женился на ее дочери.

Тефер привскочил.

— О! О! — прошептал он. — Какой аппетит! Считая себя вправе предъявить подобное требование, эта женщина должна действительно иметь ужасное оружие.

— Ужасное! Она обладает частью нашей тайны.

— Какой?

— Она знает, что Эстер Дерие жива и сошла с ума, и, кажется, убеждена, что ее можно вылечить.

— Эта женщина, должно быть, имеет своих сыщиков, — сказал полицейский. — Но если бы даже Эстер Дерие могла выздороветь, не все ли нам равно, и чем поможет Клодии Варни ее выздоровление?

— Она передаст вдове моего брата завещание, написанное Сигизмундом накануне смерти, завещание, которое лишает меня всего.

Тефер снова вздрогнул.

— Завещание существует? — спросил он.

— Да.

— И оно в руках мистрисс Дик-Торн?

— Я не могу в этом сомневаться.

— Надо взять его!

— Мы напрасно старались бы: мистрисс Дик-Торн насмешливо предупредила, что эта бумага не у нее и что она, не доверяя мне, поместила ее в безопасное место.

— Она очень ловка!

— И готова на все.

— Одним словом, вы принимаете ее условия.

— Я просил ее подождать до завтра. Я хотел посоветоваться с вами и жду…

— Герцог, вы пойманы! Вам надо выбирать между скандалом, сопровождаемым разорением, и спокойным будущим, купленным ценой большой жертвы. Две женщины могут погубить вас. Одна из них — Берта Леруа — станет безопасной сегодня вечером; останется другая — Клодия Варни. Советую вам во что бы то ни стало заключить с ней мир. Согласитесь на свадьбу вашего сына. Но прежде всего убедитесь, что ваша бывшая любовница не обманывает вас, что завещание Сигизмунда де Латур-Водье действительно существует и находится у нее.

— Она не решилась бы угрожать, если бы оно не было у нее. Я убежден, что оно у нее, точно так же, как и другая бумага, не менее опасная.

— Какая?

— Расписка некоего Кортичелли за ловкий удар шпагой…

— В таком случае, борьба невозможна; остается склонить голову и подчиниться, — пусть ваш сын женится на дочери мистрисс Дик-Торн.

— Но согласится ли Анри на этот странный союз?

— Вы один можете ответить на этот вопрос.

— Мой сын любит мадемуазель де Лилье, и их свадьба решена.

— Свадьба может расстроиться.

— Но какой же предлог избрать для этого разрыва?

— Я не знаю, но, поискав хорошенько, всегда можно найти.

— Анри возмутится.

— Вы имеете над ним права отца, вы уговорите его.

— Это будет трудно.

— Не все ли равно, если это возможно, герцог.

Герцог помолчал.

— В таком случае, мне надо переехать обратно домой.

— Конечно! И теперь это совершенно безопасно. Но подождите еще день или два, могут явиться какие-нибудь непредвиденные осложнения. Знает ли мистрисс Дик-Торн, что вы живете на улице По-де-Фер-Сен-Марсель?

— Я ничего не говорил ей об этом мнимом путешествии, она думает, что Фредерик Берар — мой поверенный.

— Она слишком ловка, чтобы доверять вам, но это не имеет большого значения. Вернитесь к ней завтра, объясните необходимость подготовить вашего сына к разрыву с невестой и к женитьбе на ее дочери. Она не может отказать вам в отсрочке на несколько дней. Что касается Эстер Дерие, то не беспокойтесь: мистрисс Дик-Торн, по всей вероятности, не знает, что вдова вашего брата в Шарантоне, а если бы и знала, то ей невозможно открыть двери больницы и добраться до сумасшедшей. Теперь, герцог, если вам угодно, поговорим о наших делах.

— Пожалуй, — прошептал сенатор.

— Я уже сказал, что, служа вам, я ставлю на карту свою голову.

— Я готов исполнить свое обещание и, оставив дом в Баньоле, передам вам чек на двести тысяч франков.

— Господин герцог, — сухо возразил Тефер, — одно только похищение Берты Леруа будет стоить пятьдесят тысяч.

— Я знаю, что это дорого, но в таких делах нельзя торговаться.

— Господин герцог, Клодия Варни, может быть, менее опасна, чем дочь казненного, однако вы готовы дать ей три миллиона, хотя она не подвергается никакой опасности, — я же рискую своей головой. Двести тысяч франков — недостаточно.

— Однако мы условились за эту цену.

— Я знаю, но передумал.

— Сколько же вы хотите?

— Вдвое, четыреста тысяч франков.

— Однако… — начал Жорж.

— Спорить бесполезно, герцог, — перебил Тефер. — Если вы не согласны, то мои люди отвезут девушку туда, где они ее взяли, и все будет кончено.

Шантаж был очевиден, но герцогу пришлось уступить.

— Вы приступаете ко мне с ножом к горлу, — сказал он. — Вы злоупотребляете вашим положением, но я уступаю: вы получите то, что требуете.

— Хорошо, я верю вашему слову.

Экипаж остановился.

Тефер высунул голову в окно.

— Господин! — крикнул кучер. — Мы доехали до укреплений.

— Мы приехали, герцог, — сказал полицейский. — Выходите!

— Вы не оставите меня? — спросил кучер.

— Нет.

Полицейский щедро заплатил кучеру, взял за руку Жоржа и тихо сказал:

— Мы пойдем пешком: было бы неблагоразумно ехать дальше.

Дождь перестал, но небо было черно, как чернила, и дорога совершенно пуста.

Тефер ускорил шаги, прося герцога сделать то же. Вскоре они дошли до деревни, все дома которой были заперты и огни потушены.

Они вышли на дорогу, которая вела к холму, где стоял завод.

Дождь размыл дорогу.

— Экипаж с трудом сможет въехать сюда, — прошептал Тефер. — Погода не благоприятствует нам.

На холме жидкая грязь наполняла колеи. Герцог хотел идти по краю дороги, но полицейский схватил его за руку и поспешно привлек к себе.

— Что такое? — с удивлением спросил Жорж.

— Не отходите от меня, вы рискуете жизнью. По обеим сторонам дороги трещины, произведенные обвалами оставленных каменоломен. Один неверный шаг, и все погибло.

Жорж вздрогнул.

— Трещины, — повторил он.

— Да, и глубина некоторых ужасна.

Тефер, как хищная птица, отлично видел в темноте.

Он остановился.

— Посмотрите, — сказал он, зажигая спичку, слабый свет которой осветил на несколько мгновений глубокую трещину.

— Эта дорога ужасно опасна, — прошептал Жорж, слегка вздрогнув.

— Она опасна для пьяных и для неблагоразумных, которые пошли бы по ней ночью с близкими родственниками, желающими поскорее получить наследство.

Эти слова, произнесенные без всякой задней мысли, заставили герцога снова вздрогнуть. Он испугался, но скоро успокоился, подумав, что полицейский не имеет никакого интереса избавиться от него.

Они молча продолжали путь.

Вдруг Тефер остановился перед калиткой, проделанной в середине высокой стены.

— Герцог, мы пришли. Вы видите, что место отлично выбрано?

— Да, конечно.

— Войдем!

Полицейский открыл калитку и ввел своего спутника в сад, а затем в дом, в котором зажег свечу.

Бросив взгляд вокруг, герцог прошептал:

— Какая печальная обстановка!

— Да, не особенно веселая, — улыбаясь, ответил Тефер, — но чрезвычайно удобная. Посмотрите, как все хорошо придумано! Железные решетки повсюду, не считая толстых ставен, которые не пропускают света, и, кроме того, этот дом так далек от всякого жилья, что какой бы шум в нем ни произвели, никто его не услышит.

Дрова, сложенные в первой комнате нижнего этажа, привлекли внимание сенатора.

— Это было здесь? — спросил он.

— Нет, это я приказал купить.

Жорж понял и слегка вздрогнул.

— Огонь!… — прошептал он.

Тефер ответил утвердительно.

— Пожар виден издалека, могут прийти на помощь.

— Слишком поздно. Когда пожарные приедут, от этого дома не останется ничего, кроме пепла.

— Но если девушка будет звать на помощь?

— Повторяю, что ее никто не услышит, к тому же, если она умрет до пожара, то никого не позовет, а пожар уничтожит все. Где прошел огонь, там не остается следов преступления.

Брови Жоржа нахмурились, и лицо приняло свирепое выражение.

Тефер вынул часы.

— Четверть двенадцатого. Я вас оставлю, господин герцог, и пойду дожидаться моих людей. Они, наверное, скоро приедут.

Полицейский вышел и стал у дверей, прислушиваясь к отдаленному шуму.

ГЛАВА 16

Мы уже знаем, что Берта без малейшего недоверия села в фиакр номер 13 и нисколько не удивилась, найдя там спутника.

— Вы друг Рене Мулена? — спросила она Термонда.

Тот ожидал этого вопроса, поэтому просто ответил:

— Да.

— Близкий друг?

— Да, он мне очень доверяет.

— Вы знаете, почему я еду в дом мистрисс Дик-Торн?

Вопрос удивил Термонда, но, боясь сказать какую-нибудь глупость, он ответил:

— Нет.

— Рене ничего вам не сказал?

— Нет. Он сказал только: «В половине десятого ты пойдешь к кучеру фиакра, которому я уже дал нужные объяснения. Он отвезет тебя на улицу Нотр-Дам-де-Шан, ты останешься в фиакре, к тебе выйдет мадемуазель Берта Монетье, и вы вместе приедете ко мне».

— В дом на улицу Берлин, — прибавила Берта.

— Он не сказал, куда именно, но прибавил: «Это мне нужно». Для меня — совершенно достаточно. Я сам не знаю, куда мы едем. Я знаю только, что дело идет о вашем бедном отце, умершем на эшафоте совершенно безвинно.

Берта не стала настаивать. Она прижалась лбом к стеклу.

Улица была темна и пустынна.

— Где мы теперь? — спросила она.

Термонд выглянул.

— Теперь мы у набережной.

— Значит, скоро приедем на площадь Согласия?

— Очевидно.

Доехав до берега Сены, Дюбье повернул направо к Аустерлицкому мосту. Милорд, которого Пьер Лорио хвалил вполне справедливо, бежал во всю прыть.

Вскоре они въехали на Аустерлицкий мост.

Берта увидела свет газовых фонарей, отражавшихся в черной воде, и сказала:

— Мы только теперь переезжаем Сену, а между тем мы едем очень быстро. Я никогда не думала, что это так далеко.

Термонд не ответил.

«Девочка начинает скучать, — подумал он, — вскоре в ней пробудится недоверие, когда же ее сомнения перерастут в уверенность, она испугается и может закричать, что нам совсем неудобно. Надо быть готовым ко всему».

И, опустив руку в карман, он взялся за ручку кинжала, переданного ему Тефером у заставы Монпарнас.

Берта действительно начинала приходить в нетерпение. Пристально глядя в окно, она следила за бесконечной линией темных домов и не узнавала квартала, через который проезжал фиакр.

— Кучер ошибся дорогой, — вдруг сказала она, — куда он едет?

— Не беспокойтесь, сударыня, он, без сомнения, повинуется приказаниям Рене Мулена.

Эти слова успокоили, на несколько минут волнение Берты.

Они доехали до моста Берси.

Она почувствовала, что ее сердце забилось сильнее.

— Куда меня везут? — закричала она.

— Туда, куда надо, — прошептал негодяй.

— Я должна ехать на улицу Берлин, там меня ждут, — вы это хорошо знаете.

— Повторяю: я ничего не знаю.

Берта приподнялась и стала стучать в окно, крича:

— Кучер! Кучер!

Дюбье понял, что происходит. Он начал щелкать бичом и громко запел.

— Этот кучер глух, — продолжала Берта. И она снова постучала.

— Да, он, кажется, немного плохо слышит, — самым естественным тоном ответил Термонд, — поэтому бесполезно стучать: он ничего не услышит.

Берта поняла и побледнела. Она хотела открыть дверцы, чтобы выскочить.

Термонд левой рукой схватил ее за руку и грубо оттащил назад, тогда как правой поднял над нею нож.

Берта видела, как мелькнуло лезвие ножа, и глухо вскрикнула.

— Не шевелитесь и не кричите, — сказал Термонд, — а не то я зарежу вас, как цыпленка.

— Боже мой! — прошептала она. — В чьи руки я попала?

— В руки людей, которые будут с вами любезны, если вы будете умны. Но если вы станете сопротивляться, тем хуже для вас. Вы предупреждены — делайте, как знаете.

Эти отвратительные слова были сказаны с ужасным спокойствием. Берта, вне себя от ужаса, откинулась назад и прижалась в угол фиакра, стараясь быть как можно дальше от своего спутника, глаза которого сверкали во мраке, точно глаза дикого зверя.

— Куда же вы меня везете?

— Увидите, когда приедете.

— Значит, вас прислал не Рене Мулен?

— Он или кто другой, — вам объяснят там.

— Где там?

— Я уже сказал, что вы увидите.

— Вы негодяй!

— Бранитесь сколько угодно, если это вам нравится, только не слишком громко.

— А! — с отчаянием сказала Берта. — Я позову на помощь!

И она начала кричать:

— Помогите! Помогите! Ко мне!

Термонд оттолкнул ее и, закрыв ей рот рукой, дал почувствовать лезвие ножа.

Дюбье продолжал петь.

Берта в отчаянии упала на подушки. Ее терзали мрачные предчувствия. Она думала о врагах Рене, о тех таинственных людях, которые один раз чуть не погубили его. Она решила, что находится в их власти и, следовательно, погибла.

Она думала об Этьене Лорио, о своих разбитых надеждах; крупные слезы полились из ее глаз, и наконец она громко зарыдала.

Термонд скрестил руки, но не выпускал ножа.

Милорд казался неутомимым: экипаж продолжал быстро катиться вперед.

Мало-помалу рыдания Берты прекратились, и слезы перестали течь. Девушка обратилась к Богу с горячей молитвой, и спокойствие вернулось в ее душу. Мысль об убийстве казалась ей невероятной, и она говорила себе, что, по всей вероятности, разлучая ее с Рене и удаляя из Парижа, эти люди имели разные причины; ее, может быть, будут держать в заключении некоторое время, но не убьют, и настанет день, когда она снова будет свободна и увидит Этьена.

Тогда она решила разыграть покорность.

Девушка конвульсивно держалась руками за подушки экипажа. Вдруг ей под руку попалась маленькая записка. Она схватила ее и сунула себе в перчатку.

«Кто знает, — думала она, — это может быть какое-нибудь доказательство, забытое негодяями, которое со временем послужит мне против них».

Как ни смутна и ни невероятна была подобная надежда, тем не менее она поддерживала несчастную Берту и уменьшала ее страх.

В это время фиакр стал двигаться не так скоро. Они проехали деревню Баньоле и стали подниматься по дороге, ведущей на холм.

Грязная дорога была страшно скользкая, так что кучер должен был сойти на землю и вести Милорда под уздцы.

Наконец они поднялись на вершину холма.

Глухой стук колес по грязной дороге донесся до слуха полицейского.

«Наконец-то!» — подумал он, вынимая из кармана бархатную полумаску и надевая ее.

Прошло несколько минут.

Тефер заметил вдали темную массу, которая медленно продвигалась и, наконец, остановилась. Это был фиакр номер 13.

Он подошел.

— Ну что? — спросил он у Дюбье.

— Привезли, хотя не совсем спокойно. Когда девушка поняла, что попала в ловушку, она пробовала сопротивляться…

В это время дверца отворилась, Термонд вышел и, повернувшись, сказал Берте:

— Мы приехали, сударыня, выходите.

Берта, дрожа, повиновалась.

Ее глаза, привыкшие к темноте, различили третьего человека, стоявшего перед экипажем в маске. Ее страх усилился.

— Не кричите, а не то… — сказал Термонд.

Он не закончил, а только поднес нож к глазам Берты.

— Я буду молчать, — прошептала она.

— Следуйте за этим господином, — сказал кучер, указывая на Тефера.

Девушка пошла вслед за ним.

Термонд и Дюбье, привязав лошадь у ворот, последовали за ними.

Жорж де Латур-Водье, услышав шум шагов, поспешно бросился за дрова. Он не думал отступать, но в то же время его обуял страх.

Дверь отворилась, и пленница появилась между тремя сторожами.

— Зажгите свечу, — сказал Тефер, — и проводите эту особу на второй этаж.

Берта и не думала сопротивляться. Ей казалось, что она видит дурной сон. Она чувствовала свою беспомощность и обращалась к Богу. Она глядела на своих трех спутников, почти не замечая их.

Термонд сейчас же исполнил приказание патрона.

— Идите, — сказал он, — и не забывайте, что надо молчать.

Берта покорно последовала за ним. Он заставил ее пройти через две комнаты, подняться по лестнице и ввел в довольно большую залу. Тут он поставил свечку на стол.

— Вы видите, что на окнах крепкие решетки, следовательно, было бы бесполезно пытаться бежать. Ставни закрыты, и я не советую вам открывать их, так как видеть нечего, а это может обойтись для вас плохо.

Берта ничего не ответила и скорее упала, чем села, на стул. Термонд вышел, закрыв двери на ключ.

Когда он спустился, Дюбье рассказал Теферу и герцогу все происшедшее.

Герцог обвязался платком, который скрывал три четверти его лица.

— Мы сделали то, что нам было поручено, — сказал Термонд, — и, полагаю, что сделали хорошо. Давайте деньги, господни Гоше, и поскорее: мы уедем через Монтрейльскую дорогу. Она, правда, не особенно хороша, но зато короче.

— Сколько еще нужно этим людям? — спросил герцог.

— Тридцать пять тысяч франков.

Жорж молча вынул бумажник и положил на стол тридцать пять билетов по тысяче франков.

— Мы сделали кое-какие издержки, — решился заметить Термонд, тогда как Дюбье пересчитывал и собирал драгоценные бумаги.

Герцог прибавил еще тысячу франков.

— Дело кончено ко всеобщему удовольствию, — сказал Дюбье, — теперь выпутывайтесь, как вам угодно, — это ваше дело. Мы уезжаем.

— Я советовал бы вам уехать для развлечения за границу, — сказал Тефер.

— Благоразумный совет, которому мы немедленно последуем.

— Куда вы поедете?

— В Швейцарию, на родину Вильгельма Теля и женевских часов, — мне надо починить мои.

— Я так и думал. Вот вам два визированных паспорта и желаю счастливого пути.

— Благодарю вас, — сказал Дюбье, опуская паспорта в карман. — До свидания, господа, желаю счастья.

Термонд открыл шкаф, вынул из него довольно большой узел, который надел на руку, и последовал за Дюбье.

— Ты ничего не забыл? — спросил последний, проходя через сад.

— Нет, все наше старое тряпье в этом узле. Там мы обновим наш гардероб.

— Он нуждается в этом.

— Со мной также маленький кошелечек, в котором лежит штук пятьдесят монет нашей фабрикации.

Дюбье остановился.

— Брось это! — с гневом вскричал он. — Теперь, когда мы богаты, было бы глупо носить с собой фальшивые деньги. У тебя голова пошла кругом!

— Что же ты думаешь делать с этими бедными монетами?

— Выбрось — вот что.

Термонд повиновался, хотя и с сожалением. Он вынул из кармана маленький кошелек и с размаха бросил его через стену.

Кошелек описал кривую линию и упал на довольно большом расстоянии на краю оставленной каменоломни, в глубину которой свалился.

Во время падения шнурок разорвался, и одна фальшивая монета, вывалившись из кошелька, осталась на земле.

Мошенники вернулись к фиакру.

— Садись рядом, — сказал Дюбье, — нам надо поговорить.

И оба уселись на козлах. Дюбье ударил бичом лошадь Пьера Лорио, и экипаж исчез во мраке, а через три четверти часа они без всяких приключений переехали через заставу, остановили фиакр на набережной и сошли. Дюбье вынул уздечку изо рта Милорда, снова надел ему на голову мешок с овсом, снял свой кучерский костюм, шляпу, парик и бакенбарды и надел фуражку, которую вынул из кармана.

— Что ты будешь делать с этими тряпками? — спросил Термонд.

— Конечно, брошу в Сену.

— Очень жаль: они что-нибудь стоят.

— Да, конечно, но могут нас скомпрометировать.

Термонд взял вещи, свернул их и спустился к реке, чтобы исполнить приказание Дюбье.

Последний намочил свой платок в луже и отклеил черную бумагу с номеров фиакра.

Термонд вернулся с пустыми руками.

— Все потонуло, — сказал он.

— Отлично.

— А теперь отправимся на железную дорогу, потому что как раз время.

Негодяи поспешно побежали на станцию, а несколько минут спустя обход городских сержантов обнаружил фиакр без кучера и отвел его на полицейский пост.

ГЛАВА 17

Берта Леруа без крика и сопротивления вошла в мрачный дом на холме.

Сенатор и Тефер удивлялись ее молчанию и покорности. Негодяи, которые ее привезли, говорили, что она возмущалась по дороге, и утверждали, что принуждены были угрожать ей, чтобы заставить молчать. Почему же теперь она была так спокойна?

— По всей вероятности, она надеется на освобождение, — сказал герцог. — Но что может быть причиной этой надежды? Без сомнения, она рассчитывает на Рене Мулена!

Тефер пожал плечами.

— Какое нам дело? — прошептал он.

— Может быть, больше, чем вы думаете. Рене Мулен очень ловок, — более ловок, чем вы, мой милый, так как мы потеряли его след и думали, что он уехал в провинцию, тогда как он не оставлял Париж.

— Почему вы это предполагаете, герцог?

— Я не предполагаю, а уверен. Разве вы не слышали, что рассказал один из ваших людей несколько минут назад? Час, назначенный вами для похищения, почти минута в минуту совпал с часом свидания, назначенного Муленом этой девушке. Поэтому она так легко попала в западню. Но где ждал ее этот человек и под каким именем скрывается? — вот что надо узнать. И теперь, когда вы думаете, что он далеко от Парижа, он, по всей вероятности, готовит мне бесчестье и разорение.

— Эх, герцог, — возразил Тефер, — все это не важно, так как Берта Леруа исчезнет. Нет сомнения, что Рене Мулен в Париже и работает против нас, но он напрасно будет искать ту, которая была его силой. У льва обрублены когти. Мои предосторожности приняты, люди, которые нам помогали, будут завтра за границей. К тому же они не знают ни моего лица, ни моего имени, для них я — Про-спер Гоше. Через час пожар уничтожит дом, и кто заподозрит, что под горящими обломками скрывается обгоревший труп женщины? Прогоните бесплодный страх. Смерть сироты делает вас полным хозяином положения.

— Значит, ее смерть необходима? — прошептал Жорж.

Тефер с изумлением поглядел на герцога.

— Вы это спрашиваете? Спрашиваете, когда я все подготовил по вашему приказанию? Разве вы не клялись, дрожа от страха, что не будете иметь ни минуты покоя, пока Берта Леруа жива? А теперь вы колеблетесь! Нет, герцог, колебаться невозможно: мы зашли слишком далеко, чтобы отступать. То, что произошло сегодня ночью, удесятерило бы опасность, если бы Берта снова стала свободной. И я боюсь! Мы доведем дело до конца. Вот чернильница и перо, подпишите обещанный чек, и будем действовать!

— Хорошо, — прошептал Жорж, — я сейчас подпишу и предоставлю вам свободу действий, но, мне кажется, вам следовало бы поручить это одному из ваших помощников. Неужели вы собственноручно убьете ее?

— Убить ее? Зачем?

— Чтобы она умерла.

— Она умрет, но ни одна капля ее крови не будет пролита, мы даже не увидим ее. Подумайте: она наверху, дверь ее комнаты крепка, окна с решетками, — огонь за нас сделает все. Подпишите!

В эту минуту герцог и Тефер вздрогнули. Над их головами раздался крик о помощи, затем второй еще более громкий и продолжительный.

— Она открыла окно, — сказал полицейский, — надо было связать ее.

В ночной тишине раздался третий крик.

— Что делать? — спросил герцог.

— Конечно, то, что сейчас казалось мне ненужным: убить. И убить как можно скорее. Как ни удобно расположение дома, всегда надо принимать во внимание случай, — кто-нибудь может прийти, и мы погибли. Идемте, герцог!

— Ах! — воскликнул Жорж. — Пусть она умрет, умрет!

И он бросился по лестнице.

Тефер странно улыбнулся и, остановив герцога за руку, сказал:

— Возьмите, по крайней мере, это! — И протянул ему нож.

Полицейский со свечой поднимался вслед за ним.

Что же произошло и почему Берта, решившая сначала покориться судьбе, вдруг изменила решение?

Увидев, что дверь комнаты затворяется на ключ, Берта сказала себе:

«Я пленница, но, по всей вероятности, моя жизнь не подвергается опасности. Меня привезли сюда не для того, чтобы убить. Без сомнения, враги Рене узнали его планы и желают изолировать меня, чтобы разлучить с ним. Что же, я терпеливо подожду, пока мои тюремщики скажут, чего они от меня требуют, и, если это необходимо, чтобы получить свободу, я дам им какое угодно обещание. Когда надо бороться с подобными врагами, всякое оружие простительно; ложь законна, чтобы обмануть негодяев».

Она стала припоминать все странные события последних двух часов, напрасно стараясь объяснить себе их, и вспомнила про клочок бумаги, найденный на подушках фиакра. Может быть, в этой бумажке заключалось какое-нибудь указание.

Берта вынула ее и, подойдя к столу, на котором Термонд поставил свечку, развернула.

Это был один из тех билетиков, которые кучера обязаны передавать путешественникам, когда везут на железную дорогу.

Наверху стояла цифра 13.

«Это номер фиакра, в. котором я ехала, — подумала девушка. — Драгоценное указание! Когда я освобожусь, номер, может быть, поможет мне навести Рене Мулена на след наших врагов».

Вдруг она тихо вскрикнула и задрожала.

— Нет! Нет! Это невозможно! — прошептала она.

«Пьер Лорио, хозяин фиакра, улица Удино, 7», — прочла Берта.

— Пьер Лорио? — повторяла она. — Это дядя Этьена. Человек, из-за которого я уже так много страдала! Экипаж принадлежит ему!… Он сидел на козлах и был сообщником лжи!… Благородная роль!… Меня завлекли в западню негодяи, желающие моей гибели, и мои враги!… Он — ближайший родственник того, кого я люблю. Это ужасно… Мне надо бежать!…

Имя Лорио совершенно перевернуло ее мысли. Какое-то безумие охватило ее. Она знала только одно: надо бежать, и, бросившись к окну, открыла ставень, стукнулась лбом о железную решетку и стала громко звать на помощь.

Единственным ответом на ее крик было эхо. Вокруг царствовало мрачное молчание.

Берта закричала во второй раз, потом в третий.

Тогда герцог бросился по лестнице.

Услышав, что дверь с шумом отворилась, Берта, вздрогнув, обернулась и отступила при виде двух людей, из которых один был в маске, тогда как лицо другого — завязано платком.

— Несчастная! — сказал Тефер, подбегая к окну, которое поспешно захлопнул. — Вы произнесли свой смертный приговор!

При виде герцога, подходившего к ней с ножом в руках, Берта бросилась в сторону, крича:

— Негодяи! Злодеи! Неужели вы пришли убить меня?

— Молчи! — крикнул Жорж, схватив ее за руку.

Девушка прыгнула, как пленная львица, и вырвалась. Опасность удесятерила ее силы.

— А! Убийцы! — сказала она. — Убийцы, которые не смеют даже показать лицо своей жертве!… Что может быть подлее этой ловушки? Вас двое мужчин против одной женщины!

— Замолчишь ли ты?! — крикнул герцог, поднимая нож.

Берта, вместо того чтобы бежать, бросилась навстречу и сорвала платок, закрывавший его лицо.

Несколько мгновений искаженные черты Жоржа были освещены ярким светом.

Берта с удивлением отступила.

— Человек с Королевской площади! — прошептала она. — Вор, который пробрался в комнату Рене Мулена!

— Да, это я! — крикнул герцог вне себя от ярости. — Гляди на меня хорошенько, Берта Леруа. Тот, кого ты ищешь повсюду с Рене Муленом, — это я! Это я приказал убить доктора из Брюнуа! Это я дал взойти твоему отцу на эшафот! И то, что я тебе говорю, ты не повторишь никому, потому что умрешь.

Девушка, вскрикнув в ярости, пыталась бежать, но на пути встретила Тефера.

Тогда она изменила направление. Но Жорж левой рукой схватил ее за плечо, тогда как правой ударил прямо в грудь.

Кровь брызнула в лицо убийце.

Берта слабо вскрикнула и упала.

— Дело сделано, — сказала полицейский. — Отлично покончили, герцог. Самый худший каторжник не сделал бы лучше. Идемте!

Жорж де Латур-Водье, с лицом, покрытым потом и кровью, испытывал теперь только страх.

Он вышел из комнаты шатаясь, не взглянув на бесчувственное тело, спустился по лестнице, держась за перила, прошел первую комнату и вышел в сад. Тефер шел вслед за ним.

Он остановился только на одну секунду в комнате первого этажа, чтобы бросить зажженную бумагу на сложенные дрова.

Огонь сейчас же охватил их.

Тогда он вышел в сад и догнал сенатора, который казался безумным.

— Идемте, герцог, — сказал Тефер. — Через несколько мгновений весь дом будет в огне, и нам следует быть подальше. К тому же нам здесь уже нечего делать.

Пожар разгорался. Огонь уже достигал окон, и стекла лопались с громким треском.

Пройдя шагов сто, Жорж остановился и повернулся к дому.

— Тефер, — сказал он.

— Что, герцог?

— Вы слышали сейчас: эта девушка была в комнате на Королевской площади. Она видела и узнала меня.

— Да, господин герцог.

— Когда я дрожал при виде ее, вы обвиняли меня в слабости, а между тем мой инстинкт указывал мне на опасность. Она могла погубить меня…

— Это правда, герцог. Но не все ли равно? Вам нечего бояться: она умерла.

— Убеждены ли вы, что она умерла?

Полицейский удивился.

— Вы поразили ее прямо в сердце, а теперь пламя уничтожит труп, можете быть спокойны. Но еще раз: идемте скорее.

Он схватил герцога за руку и поспешно повел за собой. Вдруг герцог вздрогнул и остановился: столб красного зарева поднимался прямо перед ними.

— Что с вами? — спросил Тефер, чувствуя, что старик дрожит.

— Куда вы меня ведете? Мы возвращаемся к дому.

— Э, герцог, успокойтесь, огонь, который поразил вас, от обжигаемой извести, настоящий же пожар сзади нас.

И Тефер снова увлек за собой герцога.

ГЛАВА 18

Берта упала без памяти, пораженная в грудь ножом сенатора. Но это был обморок. На ее груди был медальон с портретом Абеля. Лезвие ножа свернуло в сторону и только затронуло тело на глубину не более чем два сантиметра.

Нижний этаж уже весь был охвачен огнем. Густой дым наполнял комнаты. Жар привел Берту в себя.

Она открыла глаза и с удивлением оглянулась. Она увидела странный свет, почувствовала, что задыхается, и вспомнила все.

Смерть окружала ее со всех сторон.

Она с трудом поднялась и хотела идти, но ноги отказывались служить.

— Боже мой! — с отчаянием прошептала она. — Негодяи подожгли дом — я погибла!…

В то же время, как бы в доказательство того, что она не ошибается, часть пола обрушилась, и пламя ворвалось в комнату. Стекла стали лопаться, внутренние ставни упали.

Сильная опасность производит иногда удивительное влияние на человеческий организм. Берта, которая несколько мгновений назад с трудом держалась на ногах, почувствовала, что силы ее удесятерились.

Она бросилась к дверям, которые ее убийцы в бегстве оставили открытыми, и выбежала в коридор, ведущий к лестнице. Загоревшийся пол преграждал ей путь, но она одним прыжком перескочила на лестницу. Берта, не колеблясь, бросилась вниз и добежала до первой комнаты.

Но тут двери были закрыты, и она напрасно старалась выломать их. На этот раз, казалось, всякая надежда исчезла.

— Я не хочу умереть такой ужасной смертью, — шептала она. — Боже! Сжалься надо мной и помоги мне! Вернуться назад — невозможно. Весь второй этаж объят пламенем, и в нижнем этаже только один уголок был безопасен — комната, в которой жили Дюбье и Термонд и в которую они поэтому не положили дрова. Но и там было очень жарко.

«Все кончено!» — подумала несчастная девушка. Сложив руки, она обратилась с горячей молитвой к Богу.

Вдруг в нескольких шагах от нее часть стены обвалилась, и обнаружился проход. Но, чтобы добраться до него, надо было пройти через горящие обломки.

— Помоги мне, Боже! — снова повторила Берта и бросилась сквозь пламя.

Малейший неверный шаг мог стоить ей жизни.

Задыхаясь от дыма, с обгоревшими волосами, она добежала до спасительного отверстия и почувствовала под ногами твердую землю.

Страшный шум раздался сзади нее: весь дом обрушился.

Охваченная страхом, Берта бросилась бежать. Она вышла на грязную дорогу в то время, когда на колокольне начали бить в набат, вдали слышались крики.

Берта испугалась.

«Сюда придут, — подумала она, — захотят узнать, кто я, откуда и что случилось. Я не хочу отвечать, следовательно, мне нужно уйти».

Оставив дорогу, она продолжала бежать, но вдруг ужасный крик огласил мрак.

Земля расступилась у нее под ногами, и несчастная исчезла в страшной глубине.

ГЛАВА 19

У Клодии Варни собрались избранные гости.

Хозяйка усадила свою дочь между маркизом Анри де Латур-Водье и доктором Этьеном Лорио. Приемный сын герцога Жоржа еще совсем не знал Оливию и был поражен ее аристократической красотой и грацией.

Оливия тоже обратила внимание на Анри: он показался ей симпатичным. Понравились его сдержанные манеры, и она невольно стала спрашивать себя: не с намерением ли мать посадила рядом с нею этого молодого человека? И с улыбкой прибавила про себя: «Если она его назначает мне в мужья, то я в восторге от ее выбора. Он очень мил. Но понравлюсь ли я ему? Во всяком случае, надо попытаться».

Оливия была так же умна, как и хороша. Она с большим удовольствием решила приобрести расположение Анри. Тот, хотя и защищенный любовью к Изабелле де Лилье, находил удовольствие в разговоре с хорошенькой соседкой и отвечал ей с обычной любезностью светских людей, которая не обязывает ни к чему.

Мистрисс Дик-Торн не переставала наблюдать за молодыми людьми.

Впечатление, произведенное на Анри Оливией, не ускользнуло от нее и казалось ей хорошим предзнаменованием.

После обеда Анри отвел Оливию в зал и подошел к Этьену Лорио.

— Как ты находишь дочь мистрисс Дик-Торн? — спросил последний.

— Прелестной во всех отношениях.

— Значит, она тебе нравится?

— Очень, и я полагаю, что ее будущий муж будет одним из счастливейших людей.

— Уж не завидуешь ли ты этому счастью? — улыбаясь, спросил Этьен.

— Нет, потому что мой выбор сделан — я люблю Изабеллу и женюсь на ней. Только моя любовь не делает меня несправедливым, и, следовательно, я тем более беспристрастно могу хвалить эту девушку.

— Итак, по твоему мнению, мистрисс Дик-Торн легко найдет мужа для своей дочери?

— Да, я так думаю.

— К несчастью, у меня есть причины предполагать, что наша хозяйка не имеет состояния и рассчитывает на красоту дочери.

— Она имеет полное право рассчитывать на нее. Что бы ты ни говорил, но бескорыстие еще существует в наше время, пожалуй, как исключение, но все-таки существует, и Оливия слишком хороша, чтобы не быть любимой. Ее синие глаза стоят миллионов. Будь я свободен, я стал бы добиваться ее руки.

— Кто знает, может быть, мистрисс Дик-Торн подумала о тебе?

Анри с удивлением поглядел на друга.

— Обо мне?

— Конечно.

— Для чего же?

— Для того, чтобы сделать из тебя мужа.

— Ты говоришь серьезно?

— Конечно!

— Ты, вероятно, ошибаешься.

— Не думаю. Она посадила тебя за столом по правую руку Оливии.

— Что же это доказывает? Ты сидел по левую, ближе к сердцу.

— Да, но я убежден, что мистрисс Дик-Торн не думает взять себе в зятья скромного, неизвестного доктора. Она метит гораздо выше. И до тех пор, пока у меня не будет доказательств противного, я буду уверен, что она метит в тебя и не без основания говорит себе, что из Оливии вышла бы прелестная маркиза.

— Уж не поручила ли она тебе расспросить меня по этому поводу?

— Конечно, нет. А если бы поручила, то я с первых слов положил бы конец подобной попытке.

— Благодарю, я люблю Изабеллу, и ничто не заставит меня отказаться от нее. Теперь, друг мой, скажи, принес ли результаты наш последний разговор по поводу одной мнимой измены, которая делала тебя таким несчастным? Надеюсь, что да, так как ты стал гораздо веселее.

— О! Я влюблен больше, чем когда-либо.

— Ты получил доказательства несправедливости твоих подозрений?

— Да, — прошептал доктор не без некоторого смущения.

— Ты видел Рене Мулена?

— Да, видел.

— Я не ошибался? Не правда ли, таинственное посещение Бертой Королевской площади имело вполне дозволенную причину?

— Да. Ты угадал: это семейная тайна.

— Я был убежден! Рене Мулен — честный человек. Откровенность и благородство отражаются на его лице.

Разговор двух друзей был прерван первыми звуками оркестра. Почти все съехались, и начинались танцы.

— Господин маркиз, — сказала мистрисс Дик-Торн Анри, — не хотите ли открыть бал с Оливией?

Анри любезно поклонился.

В то время как он предлагал девушке руку, взгляд его встретился с глазами доктора.

«Неужели он угадал? — думал молодой адвокат. — Неужели мистрисс Дик-Торн рассчитывает на меня как на будущего зятя?»

Клодия осталась с Этьеном.

— Доктор, — сказала она, слегка тронув его за плечо, — что вы думаете об этой парочке?

— О какой парочке вы говорите? — спросил Этьен с самым наивным видом.

— О маркизе де Латур-Водье и моей дочери.

— Оба они несравненны по красоте и изяществу.

— Не правда ли, кажется, будто природа создала их друг для друга?

— Природа — великая артистка и не могла сделать лучше.

— Я очень рада, что вы так думаете.

— Так решил бы всякий, у кого есть глаза, чтобы видеть.

Клодия улыбнулась.

«Я не ошибся», — подумал Этьен.

— Кто может предвидеть будущее, — продолжала мистрисс Дик-Торн, — может быть, этим молодым людям суждено идти вместе по жизненному пути?

— Каким образом?

— Кадриль соединяет их на несколько минут, брак соединит навсегда.

— О! Тогда весь свет завидовал бы моему другу, — поспешно сказал Этьен. — Но эта прелестная мечта едва ли может осуществиться.

— Вы думаете?

— Вам, без сомнения, известно, что Анри — жених Изабеллы де Лилье?

Клодия снова улыбнулась.

— Я это знаю.

Этьен поглядел на нее с непритворным удивлением.

— Этот предполагаемый брак, — продолжала мистрисс Дик-Торн, — известен всему высшему свету; но всякий брак, пока он не заключен, может еще расстроиться.

— Но Анри любит невесту.

Бывшая куртизанка презрительно улыбнулась:

— Разве можно быть убежденным, что любишь? Сердце можно взять обратно, когда захочешь.

— Вы ошибаетесь.

— Это случается каждый день. Жизнь полна странных случайностей. Вы это увидите, доктор.

И мистрисс Дик-Торн пошла навстречу вошедшей в залу новой гостье.

«Странная женщина, — подумал Этьен. — Что в ней изменилось — не знаю, но я не узнаю ее больше. Присутствие Рене Мулена в этом доме под вымышленным именем заставляет меня предполагать какую-то тайну в ее жизни. И Рене сказал, чтобы я ничему не удивлялся — следовательно, я могу ждать всего».

За кадрилью последовал вальс.

Анри, отлично вальсировавший, был снова кавалером Оливии, и все зрители любовались молодой парой.

— Прелестно, прелестно! — повторяли все, стараясь говорить настолько громко, чтобы быть услышанными Кло-дией.

Последняя после вальса фамильярно взяла под руку Анри, который отвел Оливию на место.

— Как я сожалею, — сказала она, — что герцог де Латур-Водье не принял мое приглашение.

— Разве вы приглашали моего отца? — с удивлением спросил адвокат.

— Конечно! И так как герцог — мой старый знакомый, я рассчитывала на него.

— Он был бы очень счастлив приехать, не сомневайтесь в этом.

— А что же ему помешало?

— Весьма серьезная причина.

— Какая?

— Отсутствие.

— Отсутствие? — повторила мистрисс Дик-Торн, очевидно удивленная. — Ваш отец оставил Париж сегодня утром?

— Нет, не сегодня утром, а уже несколько недель назад.

— Это невозможно!

— Почему?

— Потому…

Клодия хотела сказать: «Потому что я видела его несколько часов назад», но прикусила язык, вдруг поняв, что мнимое отсутствие Жоржа, которым обманут его собственный сын, скрывает тайну, которую она имела интерес выяснить.

— Потому что, — продолжала она, — мне говорили, будто видели его сегодня утром, выходящим из дома.

Анри покачал головой:

— Тот, кто говорил, ошибся. Мой отец путешествует.

— Где?

— Думаю, что в Италии.

— Вы думаете? Значит, не уверены?

— Не совсем.

— Это загадка, разгадку которой я желала бы знать.

— Нет ничего проще. Отец уехал в Италию, но, не имея особенных причин ехать туда, а не в другое место, мог изменить цель своего путешествия.

— Вы не имеете о нем никаких известий?

— Никаких.

— Не пишете ему?

— Нет, потому что не знаю, куда адресовать письма.

— Следовательно, ему не пересылают корреспонденцию?

— Нет, все письма складывают в его рабочем кабинете. По возвращении он найдет ваше приглашение вместе со множеством других.

— Это очень странно, — сказала Клодия. — Ваш отец — большой оригинал.

— Он, без сомнения, нуждается в отдыхе.

Несколько мгновений Клодия молчала.

«Жорж, по всей вероятности, тайно приходит ночью в свой дом, чтобы читать письма, — подумала она. — Доказательство — то, что он получил мое. Но что за причина такой таинственности?… Я должна узнать… Он просил у меня срока до завтра под предлогом свидания с сыном, а сын считает его вдали от Парижа, — следовательно, он его не увидит. Неужели он думал обмануть меня?».

— Отсутствие вашего отца должно доставлять вам много хлопот? — спросила она наконец.

— О! Нисколько!

— Разве он не поручил вам управлять своими делами?

— Нет, я ровно ничем не занимаюсь: у моего отца есть поверенный.

— Которого зовут, кажется, Фредерик Берар?

— Нет, Марсель Риго.

— Он живет на улице По-де-Фер-Сен-Марсель?

— Нет, Марсель Риго живет в нашем доме, на улице Святого Доминика.

— Да, я перепутала. Фредерик Берар — поверенный в делах совеем другой особы.

Клодия не сомневалась больше и была убеждена, что сам герцог скрывается под именем Фредерика Берара.

«Я предчувствую опасность, — думала она, — но я буду настороже».

«К чему все эти вопросы? — спрашивал себя Анри. — Какое дело мистрисс Дик-Торн до путешествия моего отца и до имени его управляющего? По всей вероятности, это простое женское любопытство».

Узнав то, что хотела, Клодия оставила молодого адвоката, который подошел к Этьену, и оба отправились курить.

Рене наблюдал за всем, не переставая думать о той минуте, которую ожидал с таким нетерпением.

Один из лакеев получил приказание дать ему знать сейчас же, как только придут его спрашивать.

Рене рассчитывал, что Берта, выехав в половине одиннадцатого, приедет не позже одиннадцати.

Ровно в полночь артисты из театра Gymnase должны были начать двадцатиминутный водевиль, а за ним следовали живые картины. Поэтому Рене имел достаточно времени, после прибытия Берты и Жана Жеди, установить декорации.

Когда пробило одиннадцать, Рене не мог преодолеть волнения: он поминутно выходил в переднюю, наблюдая за лестницей и вздрагивая при каждом звонке.

Наконец лакей подошел к нему:

— Господин Лоран, пришел парикмахер — прикажете его пустить?

— Да, я подожду его на площадке черной лестницы.

Жан Жеди не замедлил появиться.

Он был совершенно неузнаваем. На нем были черные панталоны, купленные в Тампле, немного поношенные, но еще очень чистые, сюртук такого же цвета и зеленый атласный галстук.

В левой руке он нес картонку с париками, перевязанную розовой лентой.

— Господин Лоран, — сказал он, обращаясь к Рене, — я к вашим услугам. Вы приказали мне быть аккуратным, и я явился минута в минуту.

— Отлично, — сказал Рене. — Франсуа, идите на ваш пост, я с минуты на минуту жду одну артистку, вы прямо проведете ее сюда.

— Слушаю, господин Лоран.

Механик, оставшись вдвоем с Жаном Жеди, продолжал:

— По окончании сцены вам стоит только открыть вот эту дверь, которая как раз за задней кулисой маленького театра. Выйдя на площадку, вы спуститесь по лестнице, а со двора выйдете на улицу.

— Отлично. Где же мы встретимся?

— Завтра утром в обычный час и на обычном месте.

— Значит, ты не уйдешь еще отсюда?

— Конечно, нет. Я хочу остаться здесь еще несколько дней, чтобы наблюдать, что произойдет.

— Но если мистрисс Дик-Торн станет тебя расспрашивать?

— Я отвечу ей так, что рассею все ее подозрения.

— Понимаю.

— Разумеется, — продолжал Рене, — вы исчезнете только вследствие тревоги; если же не произойдет ничего сверхъестественного, то вы подождете меня в той комнате, куда я вас отведу. Там будут одеваться настоящие актеры; наши костюмы в соседней комнате.

— Тревога непременно будет, — сказал Жан.

— Почему вы думаете?

— У меня есть доказательства, что я не ошибаюсь. И это еще не все: у меня есть сведения о ее сообщнике, заплатившем за убийство доктора из Брюнуа.

— Вы нашли его? — поспешно спросил Рене.

— Да.

— Это герцог де Латур-Водье?

— Не знаю, но ты можешь узнать.

— Я? — с изумлением повторил механик.

— Да.

— Странно, каким образом?

— Он был здесь больше часа.

— Здесь! В доме?!

— Да.

— Действительно, во время моего отсутствия здесь был посетитель, который желал видеть мистрисс Дик-Торн. Барыня никого не принимала, тогда он велел ей передать, что приехал из Брюнуа, сказав, что, услышав это, барыня непременно его примет.

— И что же?

— Он не ошибся.

— Без сомнения, он — сообщник.

— Но также несомненно и то, что вы напрасно подозревали герцога де Латур-Водье.

— Почему?

— Это не он.

— Так, значит, ты знаешь имя посетителя?

— Да, его зовут Фредерик Берар.

— Наконец-то, — прошептал старый вор. — Я даром пожертвовал золотой, но теперь не жалею о нем.

И Жан Жеди рассказал, как путешествовал на рессорах фиакра, узнав Фредерика Берара.

— Здесь недурно, — продолжал он, оглядываясь вокруг, — и, право, не мешало бы нам забрать банковские билеты!

— Я уже говорил вам, что не нужно воровства. Займитесь костюмами, — вот ключи от чемодана. Я же пойду дожидаться мадемуазель Берту, которая что-то запаздывает.

Жан пожал плечами, глядя ему вслед.

— Ты слишком деликатен, друг мой, — проговорил он. — Я не знаю ничего, кроме моего ремесла. Я взял с собой все, что нужно, и после комедии надеюсь добраться до сокровища. Он боится, что на нас будут жалобы, — какие глупости! Если мистрисс Дик-Торн та женщина, то я оставлю у нее в ящике квитанцию, которая заставит ее десять раз подумать, прежде чем жаловаться.

Затем, открыв чемодан, Жан Жеди начал готовить костюмы.

Была полночь.

Звуки оркестра смолкли. Гости мистрисс Дик-Торн заполнили буфет. Рене Мулен, удивленный и обеспокоенный необъяснимым отсутствием Берты, поминутно бегал из столовой, где его присутствие было необходимо, на парадную лестницу, куда звало его нетерпение.

Вдруг лакей Франсуа поспешно подбежал к нему.

«Наконец-то», — прошептал про себя Рене.

— Эта дама приехала? — спросил он вслух.

— Нет, господин Лоран, но с вами хочет поговорить какой-то кучер.

— Кучер?

— Да. Как кажется, вы его наняли и заплатили заранее.

— Сейчас иду.

Рене поспешно выбежал на улицу.

Сан-Суси ждал его у подъезда.

— Попросите выйти молодую даму, которую вы привезли, — сказал механик.

— Молодую даму?

— Да, конечно.

— Но я ее не привез.

Рене побледнел.

— Как! — вскричал он. — Вы не привезли ее?

— Нет.

— Почему же?

— По той причине, что она должна быть здесь уже давно. Когда я приехал за нею, мне сказали, что она уже уехала.

Беспокойство Рене превратилось в страх.

— Уехала? Это невозможно!

— Однако это так.

— Но ведь она должна была ждать, когда за ней приедут?

— За нею и приехали.

— Кто же?

— Какой-то фиакр. Кучер пошел предупредить барышню и увез ее. Вы должны это знать, так как он приезжал от вашего имени!

— Я не посылал никого, кроме вас.

— Однако другой кучер сказал, что приехал по поручению господина Рене Мулена. Иначе привратница не впустила бы его.

— И вы ехали полтора часа, чтобы привезти мне это известие, так как теперь больше полуночи?

— Я поехал сейчас же, но по дороге у меня упала лошадь и сломала оглоблю. Прошло много времени, пока я все привел в порядок.

Рене был в страшном волнении. Произошедшее казалось ему непонятным. Никто в мире не мог знать его плана. Его считали уехавшим из Парижа. Поэтому он не мог допустить, чтобы кто-нибудь мог воспользоваться его именем, чтобы завлечь Берту в западню.

По всей вероятности, тут была какая-нибудь ошибка, недоразумение. Если Берта действительно выходила, то, по всей вероятности, она опять вернулась и ждала.

— Послушайте, — сказал он, — можете ли вы в час с четвертью доехать отсюда на улицу Нотр-Дам-де-Шан и вернуться обратно? Я дам вам сто франков.

— Это возможно! Если лошадь издохнет — тем лучше — она не моя!

— Возвращайтесь же туда, откуда приехали, спросите снова мадемуазель Берту Монетье и привезите ее сюда.

— Я еду. Готовьте сто франков.

Сан-Суси вскочил на козлы и наградил лошадь таким дождем ударов кнута, что она пустилась в галоп.

«Если она приедет, то еще успеет вовремя, — думал Рене, возвращаясь наверх. — Но что за странное происшествие? Единственно возможное объяснение, — это то, что Берта вдруг испугалась своей роли и велела привратнице рассказать эту глупую историю о первом кучере. О! Женщины! Когда нервы вмешиваются в дело, все погибло!»

Артисты Gymnase приехали в костюмах, гости уселись, и музыка заиграла перед поднятием занавеса.

Рене воспользовался относительно свободным временем и стоял у окна, выходящего на улицу.

Немного ранее половины второго фиакр, запряженный взмыленной лошадью, остановился перед дверями дома.

Механик поспешно сбежал по лестнице.

— Ну, что? — спросил он кучера.

— Ваша дама не возвращалась.

— Может ли это быть?

— Я разбудил привратницу, и Бог знает, каких трудов мне это стоило. Я дал ей сто су из моего кармана, поднялся вместе с нею в квартиру барышни. Мы звонили, стучали — но никто не отвечал.

— Значит, случилось несчастье.

— О! Это невозможно! Вероятно, молодая дама была приглашена в другое место и не могла приехать сюда.

Рене ничего не ответил на эту бессмыслицу.

— Вот ваши деньги, — сказал он, давая билет в сто франков и монету в сто су.

Затем медленно поднялся по лестнице, шатаясь, как пьяный. Теперь он уже не думал больше, что Берта испугалась, он понял, что она попала в ловушку, подозревал преступление, и мрачное предчувствие наполняло его душу.

— Ну, что же, — прошептал он наконец. — Я исполню свою роль, а одна из горничных заменит Берту.

В эту минуту послышались аплодисменты, доказывавшие, что занавес опустился.

По окончании водевиля должен был последовать длинный антракт, чтобы дать время приготовить живые картины.

Рене отправил бывшего фигуранта из театра Амбипо к Жану Жеди, а сам отправился в людскую.

— Мадемуазель Ирма, — сказал он хорошенькой горничной Оливии, — окажите мне услугу.

— Отчего же нет, господин Лоран, — ответила субретка, бросая на метрдотеля красноречивый взгляд. — В чем дело?

— Замените одну артистку, которая не приехала в последнюю минуту.

— С удовольствием, господин Лоран. Но я играю комедии только в жизни.

— Я говорю не о комедии, а о живых картинах. Вам не надо говорить.

— Зато показывать надо много, — смеясь, сказала Ирма. — Я знаю эти живые картины, они очень хороши, но имеют недостаток в юбках. И хотя я довольно хорошо сложена и совсем не жеманница, но хочу подумать, прежде чем явиться в костюме Евы перед гостями барыни.

— Барыня не позволила бы явиться в таком костюме в свою залу. Личность, о которой я говорю, будет одета мужчиной, и сверх платья на нее наденут каррик кучера. Воплощенная невинность не могла бы оскорбиться от такой роли.

— Это мне нравится.

— Вы соглашаетесь?

— О! Да.

— Вам надо одеться. Идемте со мной.

Рене отвел Ирму в маленькую комнатку, где одевался Жан Жеди и бывший фигурант.

Старый вор был уже загримирован и заканчивал гримировать своего спутника, игравшего роль доктора из Брюнуа.

— А мадемуазель Берта? — спросил Жан.

— Она не могла приехать. Но вот эта особа заменит ее.

Мужчины уступили место субретке, которая, получив наставления Рене, не теряя ни минуты, стала переодеваться, тогда как мнимый Лоран отправился в соседнюю комнату.

В то время живые картины были в большой моде. Они были прежде всего поставлены в театре Porte Saint Martin труппой прелестной мадам Келлер, которой весь Париж восхищался в роли Ариадны, сидящей на пантере и одетой в одно только шелковое трико телесного цвета.

Артисты, нанятые Рене Муленом, зарабатывали много денег, давая каждый вечер представления и на публичных сценах, и в частных домах. Перед самым поднятием занавеса, перед каждой картиной, директор труппы выходил, раскланивался со зрителями и говорил:

«Дуэль Пьеро», «Порыв ветра», «Суд Париса», «После сражения» и т. д. и т. д.

Антракты были очень коротки.

Как только представление было закончено, труппа, которую ожидали в другом месте, поспешила оставить дом на улице Берлин.

Но оставалось показать еще последнюю картину.

Рене, как только опустили занавес, отправил лакея к дирижеру оркестра с просьбой сыграть похоронный марш, и, как только раздались первые аккорды, Жан Жеди расставил своих актеров около декорации, представлявшей мост, плохо освещенный масляными фонарями, сомнительный свет которых падал на неподвижный фиакр.

Представление убийства доктора Леруа было вполне верно и отличалось ужасным реализмом. Никто не мог бы узнать отлично загримированных лиц актеров этой ужасной сцены.

— Кончено, — сказал старый вор, поднимая нож над бывшим фигурантом Амбигю, игравшим роль доктора.

— Поднимайте занавес, — сказал механик.

Занавес сейчас же поднялся, открыв мрачный пейзаж.

В то же время громкий голос, голос Рене, покрывая звуки музыки, произнес:

— Преступление на мосту Нельи.

Мистрисс Дик-Торн побледнела, как мертвая, зрачки ее испуганно расширились, и, не сознавая, что делает, она хотела встать, но ноги отказались ей служить. Она тихо застонала, упала в кресло и потеряла сознание.

Занавес тотчас же опустили.

Все гости в волнении бросились к Клодии. Никто не мог понять истинной причины этого обморока.

Оливия с отчаянием ломала руки, покрывая поцелуями холодные щеки матери.

Один Этьен Лорио сохранял полное спокойствие. Он спросил воды, дал понюхать Клодии флакон с солями и отвечал испуганным гостям, что это не что иное, как простой обморок, причина которого — сильная жара.

Ухаживая за мистрисс Дик-Торн, Этьен Лорио думал о Рене Мулене. Он припоминал слова, произнесенные им у Берты: «Не удивляйтесь ничему, как бы ни удивительно показалось вам то, что произойдет на ваших глазах». Неужели тайна Рене и Берты имела какое-нибудь отношение к обмороку мистрисс Дик-Торн?

Присутствие Рене Мулена в доме под вымышленным именем вполне позволяло допустить такое предположение.

Обморок произошел как раз в ту минуту, когда в зале раздалась фраза «Преступление на мосту Нельи». Не было сомнения, что эти слова вызвали странный испуг, причиной которого, по всей вероятности, был мрачный вид декорации, вызвавшей какое-нибудь ужасное воспоминание.

Что это могло быть за воспоминание и что было преступного в прошлом мистрисс Дик-Торн?

Этьен напрасно задавал себе эти загадки, не имея возможности ответить на них.

Дверь залы отворилась, и появился Рене Мулен. Его грим и костюм исчезли. Он снова превратился в с головы до ног безукоризненного метрдотеля.

— Ах! Господин доктор! — вскричал он. — Что я слышал, барыне сделалось дурно во время живых картин?

Этьен в ту же минуту узнал громкий голос, произнесший фразу «Преступление на мосту Нельи». Он вздрогнул и пристально взглянул на Рене.

Последний ответил едва заметным знаком, чтобы он молчал.

— Надеюсь, это не опасно?

— О! Совершенные пустяки. Успокойте гостей, господин Лоран. Скажите, что не пройдет четверти часа, как мистрисс Дик-Торн снова выйдет к ним здоровее чем когда-либо.

ГЛАВА 21

Жан Жеди и Рене во все время картины не сводили глаз с мистрисс Дик-Торн, они видели, как она побледнела, задрожала и, наконец, упала в обморок.

— Теперь мы знаем, чего нам держаться, — прошептал Рене на ухо Жану Жеди. — Моя идея была недурна, и успех превосходит наши надежды. Вы знаете лестницу, по которой можно выйти во двор, уходите — и до завтра.

— До завтра, — повторил старый вор. — Я иду.

Рене поспешно отправился переодеваться. Бывший фигурант Амбипо и мадемуазель Ирма делали то же.

Что касается Жана Жеди, то у него была своя идея.

Уверенность, что хозяйка дома — его отравительница, еще больше подстегнула его. Поэтому, вместо того чтобы раздеться, он поглядел через отверстие в занавесе, что происходит в зале, и увидел, что все гости толпятся вокруг Клодии, упавшей в обморок. Бесполезно прибавлять, что это происшествие вызвало гостей из всех остальных комнат.

«Они все заняты, — подумал Жан, — это великолепно, да к тому же я ничем не рискую. Если бы меня по несчастью схватили, то мне надо сказать только одно слово на ухо хозяйке, чтобы меня сейчас же выпустили. Идем!»

И старый вор отправился в маленькую гостиную по хорошо известной ему дороге.

Из залы доносился шум голосов, но в комнате было совершенно пусто. Надо было действовать скорее.

Жан Жеди вынул из кармана стальное долото и, подсунув его под замок, налег на него изо всей силы.

Послышался глухой треск, замок уступил, ящик выдвинулся, и Жан Жеди увидел бумажник, набитый банковскими билетами, в тайном отделении которого заключалось, кроме того, завещание Сигизмунда и расписка Кортичелли.

Раскрыв бумажник, Жан Жеди лихорадочно осмотрел драгоценные бумаги.

— Наконец-то! — прошептал он, пряча бумажник на груди. — Теперь надо только устроить так, чтобы помешать англичанке послать полицию по моим следам. Это будет нетрудно.

Вынув из своих бездонных карманов карандаш, он написал на клочке белой бумаги следующие строки:

«Расписка дана из Нельи в получение первого задатка за дело в ночь на 24 сентября 1837 года. Жан Жеди».

Он положил листок на место бумажника и снова задвинул ящик. Затем поспешно оставил комнату, а через несколько секунд — и дом, не будучи никем замечен.

— Ну, теперь я могу немного угостить себя, — сказал он, выйдя на улицу, — а затем посмотрю, что там такое.

В это время мистрисс Дик-Торн, придя в себя, с удивлением й страхом оглядывалась вокруг.

Глубокое молчание царствовало в комнате, в которую ее перенесли из залы. Рядом были только Оливия, доктор Этьен Лорио и Рене Мулен.

В первое мгновение Клодия как будто начала бредить.

— Велите замолчать музыке, — глухо сказала она. — Опустите занавес… Погасите огни… Прогоните это проклятое видение.

Оливия горько заплакала.

Рене с трудом скрывал свою радость.

— Придите в себя, сударыня, — сказал Этьен. — Вам было дурно, но теперь вы оправились и можете успокоить гостей.

Слова молодого человека быстро вернули Клодию к действительности, — она вдруг успокоилась. В то же время воспоминание о происшедшем ясно возвратилось к ней; она вздрогнула, поняв, насколько опасно было ее положение и какие комментарии мог вызвать ее странный обморок.

Всякий другой на ее месте опустил бы руки, но Клодия была женщина энергичная. Силой своей железной воли она заставила свое лицо принять спокойное выражение. Слабая улыбка мелькнула на ее губах, и она почти спокойным тоном спросила Этьена:

— Но что случилось, доктор? Мне кажется, что я чего-то испугалась и потеряла сознание, но я не помню хорошенько, — объясните, в чем дело?

Племянник Пьера Лорио был совершенно обманут этим наружным спокойствием, но Рене знал, в чем дело.

— Нет ничего проще. Последняя живая картина была действительно слишком мрачна. Картина убийства взволновала вас, испуг вызвал обморок. Это часто бывает в театрах в слишком чувствительных сценах.

— Да, действительно, — смеясь, сказала Клодия. — Теперь я припоминаю, эта картина произвела на меня ужасное впечатление. Но моя слабость должна была показаться смешной?

— Нисколько, никто не в состоянии бороться с обмороком.

— Во всяком случае, он очень извинителен. Эта картина поразила меня, потому что напомнила одно происшествие…

— А!… — почти против воли прошептал Рене.

— Да, — продолжала мистрисс Дик-Торн, — однажды ночью в то время, когда моя Оливия еще не родилась, на меня и моего мужа напали на одном лондонском мосту. Мы возвращались с бала, у меня хотели украсть бриллианты. Кучер был заодно с ворами, и без вмешательства, почти чудесного, шедших мимо полисменов, мы, по всей вероятности, были бы убиты и брошены в Темзу.

— В таком случае, это вполне объясняет сегодняшний обморок, — сказала Этьен.

— Могу ли я, доктор, выйти к гостям?

— О, да; только выпейте сначала стакан холодной воды.

— Я сейчас подам, — сказал Рене, поспешно выходя.

— Дорогая мама, — сказала Оливия, обнимая мать, — тебе надо немного поправить прическу. Хочешь, я пошлю к тебе горничную?

— Не надо, милочка. Я сама поправлю волосы. Выйди к гостям вместе с доктором, скажи, что я совсем оправилась и буду через пять минут.

Оливия успокоила всех улыбкой. Дирижер оркестра подал знак, и бал, прерванный на мгновение, возобновился с новым оживлением.

— Что случилось? — спросил Анри, подходя к Этьену.

— Обморок, ты ведь сам знаешь.

— Да, но по какому поводу?

— По поводу одного лондонского воспоминания, вызванного неудачной картиной. Мистрисс Дик-Торн немного нервна и слишком впечатлительна, — вот и все.

Оставшись одна, Клодия встала и, поправляя перед зеркалом свои роскошные черные волосы, старалась принудить себя хладнокровно всмотреться в свое положение, проникнуть в окружающую ее тайну.

«Что значит все произошедшее? — спрашивала она себя. — Кто приказал поставить эту ужасную картину в моем доме? Кто мог восстановить сцену во всей ее ужасной истине?… Только двое, кроме меня, знали все подробности: Жан Жеди и герцог Жорж. Жан Жеди умер, остается герцог. Но какой интерес мог он иметь, вызывая скандал, более опасный для него, чем для меня? Может быть, это простой случай? Может быть, есть какая-нибудь картина, представляющая преступление на мосту Нельи? Это возможно, но довольно невероятно».

Клодия думала обо всем этом, когда вошел Рене и почтительно подал ей стакан воды.

— Лоран, — сказала она, — мне надо попросить у вас некоторые объяснения.

— По поводу чего?

— По поводу представленных здесь живых картин или, лучше сказать, по поводу последней.

— Той, которая произвела на барыню такое тяжелое впечатление?… Если бы только я мог предвидеть, что она может напомнить… Но я считал ее совершенно безобидной.

— Кто исполнял роли в этой картине?

— Артисты, которые представляли предыдущие.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно, я видел, как они раздевались.

— Директор труппы еще здесь?

— Нет, он уехал вместе с труппой, чтобы дать представление в предместье Сен-Жермен. Я должен завтра отправить к нему декорации. Будут еще какие-нибудь приказания?

— Нет.

Рене поклонился и хотел выйти.

— Еще одно слово, — продолжала мистрисс Дик-Торн.

— К вашим услугам.

— Мне надо заплатить завтра или, лучше сказать, сегодня по довольно большим счетам, я не хочу, чтобы вы отсылали поставщиков. Сколько вам нужно по приблизительным подсчетам?

— Около тысячи золотых.

— Как только гости оставят дом, придите ко мне… я вам дам три тысячи франков.

— Слушаюсь.

Рене Мулен снова поклонился и вышел.

Клодия, еще немного бледная, но с улыбкой на губах, вышла в зал, где ее встретила настоящая овация.

Праздник продолжался еще долго. Затем, после котильона, гости мистрисс Дик-Торн разъехались, и в четыре часа не осталось никого.

— Пойдите сюда, — сказала тогда Клодия метрдотелю.

Рене последовал за ней и переступил порог комнаты, в которой стояло бюро черного дерева.

Клодия вынула из кармана связку ключей, выбрала один и вложила в замок. Ключ не повернулся. Клодия сделала быстрое движение и выдернула ящик.

«Это странно, — подумала она. — Однако я уверена, что заперла его на ключ».

Сунув руку в ящик, она вскрикнула от удивления и испуга.

— Что случилось? — с беспокойством спросил Рене.

— Сюда кто-то входил! — вскричала Клодия. — Меня обокрали!

— Вас обокрали? Это не невозможно. В этой комнате все время были гости, и она отделяется от залы простой портьерой.

— Повторяю, меня обокрали. Замок сломан, смотрите! У меня украли бумажник с важными бумагами и более ста тысяч франков.

— Это, положительно, непонятно. Уверены ли вы, что не положили бумажник в другое место?

— Совершенно уверена: он лежал тут, на месте этой бумаги, которой прежде не было.

Клодия взяла листок.

Две строчки, написанные крупным почерком, бросились ей в глаза. Она подошла к канделябру, и Рене увидел, как ее руки задрожали, а взгляд принял выражение невообразимого ужаса.

«Расписка из Нельи в получении первого задатка за дело в ночь на 24 сентября 1837 года. Жан Жеди».

Она прислонилась к стене, чтобы не упасть, и, сама не сознавая, что говорит, повторяла:

— Жан Жеди!… Жан Жеди — жив!…

«Негодяй не послушался меня», — подумал Рене.

Затем прибавил вслух:

— Так как барыню обокрали и эта записка может навести полицию на след вора, то надо сейчас же объявить. Я бегу к комиссару.

Эти слова сейчас же привели в себя Клодию. Мысль, что Жан Жеди, если его найдут, донесет на нее, привела ее в ужас.

— Нет! Нет!… — сказала она, стараясь оправиться. — Не делайте ничего… не говорите ни слова. Я ошиблась… У меня ничего не украли… ничего… слышали? Положительно ничего… Вы должны молчать!… Погодите!…

Мистрисс Дик-Торн вынула другой ключ, открыла маленькую шкатулку и вынула из нее шелковый кошелек, в котором было несколько банковских билетов и около пятидесяти золотых монет, отсчитала три тысячи франков и передала Рене.

— Вот что вам надо. Идите и помните, что вы должны молчать.

— Не беспокойтесь!

«Нет сомнения, что это женщина с моста Нельи, — думал Рене, уходя. — Теперь сомнение невозможно. Имя Жана Жеди произвело на нее потрясающее впечатление. Она теперь говорит, что ее не обокрали, и не хочет жаловаться полиции, потому что боится встретиться лицом к лицу со своим бывшим сообщником и потому что в бумажнике, без сомнения, заключаются доказательства преступления, совершенного ею двадцать лет назад. Положительно, все идет к лучшему, и я прощаю Жана… Теперь мне только надо узнать причину отсутствия Берты, и, как только рассветет, я пойду на улицу Нотр-Дам-де-Шан».

Мистрисс Дик-Торн, оставшись одна, не думала больше скрывать свое волнение и беспокойство.

— Жан Жеди жив! — повторяла она. — И появляется через двадцать лет… Этот человек узнал Жоржа, сблизился с ним, и Жорж устроил всю эту ужасную комедию… Я сказала ему, что у меня есть завещание его брата и расписка Кортичелли, он захотел овладеть ими и поручил Жану Жеди обокрасть меня… Негодяй дал мне утром сто тысяч франков, зная, что вернет свои деньги вечером. Герцог де Латур-Водье, сенатор и миллионер, подлее, чем разбойник по профессии!… И этот человек обязан мне всем: богатством и титулом!… Но последнее слово еще не сказано. Мы увидим, герцог, что ответите вы мне завтра, когда я отправлюсь к Фредерику Берару!

В восемь часов утра Рене, отдав приказание, чтобы поставщики ждали его, взял фиакр и отправился к Берте.

Привратницы не было, он прямо поднялся на третий этаж и несколько раз позвонил у дверей.

Увы! Никто не ответил!

Рене приложился ухом к замку; мертвое молчание.

Сердце Рене сжалось.

«С Бертой случилось несчастье, — думал он. — Вчера я отказывался верить, но сегодня… Бедная девушка попала в ловушку!…»

Он в отчаянии спустился вниз, где встретил привратницу.

— Вы идете от мадемуазель Монетье? — спросила она.

— Да, и я сильно обеспокоен: вчера я два раза присылал за нею, а сегодня утром напрасно звонил у дверей.

— Это потому, что она не вернулась. Сегодня ночью я отворяла двери только кучеру.

— Не кажется ли вам странным ее отсутствие? — спросил Рене.

— Да, я тут положительно ничего не понимаю. Вы нанимали только одного кучера, господин Рене?

— Одного, того, который приезжал два раза.

— Каким же образом могло случиться, что другой приехал незадолго до условленного часа и спрашивал мадемуазель Берту от вашего имени?

— От моего имени?

— Да, я даже помню разговор, который вела с ним. Он хотел войти, не говоря ни слова, тогда я спросила его, куда он идет.

— Что же он ответил?

— На третий этаж к мадемуазель Берте Монетье от имени Рене Мулена, чтобы отвезти ее…

— Куда же он сказал нужно отвезти ее?

— Я не знаю, договорил ли он свою фразу, во всяком случае, я ничего не помню. Я ответила: «Идите», и он пошел.

— Мадемуазель Берта вышла вместе с ним?

— Да, может быть, минуту спустя.

— И, проходя мимо вас, ничего не сказала?

— Нет. Она сама заперла за собой дверь. И почти в ту же минуту, как она отъехала, другой фиакр остановился перед домом и второй кучер — на этот раз ваш — явился за тем же, за чем и первый.

— А вы хорошо видели первого?

— Так, как вижу вас.

— Вы убеждены, что это был настоящий кучер?

— Он был похож на кучера, но, конечно, не показывал мне своего билета.

— Можете вы описать его?

— С удовольствием, если это может быть вам полезно.

— Очень полезно. Отсутствие мадемуазель Берты необъяснимо, и я боюсь, не случилось ли с ней несчастья!

— Будем надеяться, что нет. Бедная барышня! Вам нужно отправиться в префектуру и сделать заявление.

— Для того чтобы сделать это, мне нужно ваше показание.

— Кучер скорее мал ростом, чем велик, и довольно полон. У него были рыжие волосы и такие же бакенбарды. Очень длинное пальто светло-коричневого цвета с медными пуговицами и клеенчатая шляпа… Дальше я ничего не знаю!

— Благодарю вас. Еще одно слово. Вы знаете, что люди любят делать предположения и что репутация молодой девушки — вещь очень деликатная. Если кто-нибудь спросит, где мадемуазель Берта, отвечайте, что она уехала в деревню.

Оставив дом, Рене в сильном беспокойстве сел обратно в фиакр, который привез его.