— Какой чудесный день — словно по заказу, — обрадовалась Диана. — Только боюсь, это ненадолго. Завтра, наверно, пойдет дождь.

— Ну и пусть. Даже если завтра солнце спрячется за тучами, сегодня мы вволю насладимся красотой этого Дня. И насладимся дружбой, даже если завтра нам придется расстаться. Погляди на эти золотисто-зеленые холмы, Диана, на эти дымчато-голубые долины. Сегодня они наши. Что из того, что вон тот дальний холм назван по имени Абнера Слоуна? Сегодня он принадлежит нам. Ветер дует с запада, а при западном ветре я всегда чувствую тягу к приключениям. Вот увидишь, мы замечательно погуляем.

И действительно, прогулка удалась. Они прошли по всем своим любимым местам — Тропе Мечтаний, Березовой аллее, навестили Дриадин ключ, Ивовый омут, Фиалковую поляну, Хрустальное озеро. Правда, маленькие березки в роще, где они когда-то построили дом для игр, превратились в высокие деревья, Березовая аллея, по которой столько лет никто не ходил, заросла папоротником, а Хрустальное озеро вообще исчезло: на его месте была только поросшая мхом влажная выемка. Но Фиалковая поляна синела по-прежнему, а яблоня, которую Джильберт нашел в лесу, стала просто огромной и была усыпана крошечными розовыми бутонами.

Их головы были непокрыты, и волосы Энн по-прежнему переливались на солнце как полированное красное дерево, а волосы Дианы — чернее воронова крыла. Порой они шли молча, обмениваясь веселыми дружелюбными взглядами. Энн вообще считала, что два человека, у которых есть такое взаимопонимание, как они с Дианой, чувствуют мысли друг друга. В разговоре постоянно звучало «А помнишь?»: «А помнишь, как ты провалилась в сарай на Тори-роуд?» — «А помнишь, как мы прыгнули на тетю Жозефину?» — «А помнишь, как к тебе в гости приехала миссис Морган, а у тебя нос был измазан красным?» — «А помнишь, как мы подавали друг другу сигналы из окошка?» — «А помнишь свадьбу мисс Лаванды и голубые банты Шарлотты?» — «А помнишь наше Общество по украшению Эвонли?»

Вокруг было очень красиво. Неожиданные краски проблескивали в лесной тени и пышно расцветали на полянках. Весеннее солнце просеивало свои лучи сквозь завесу молодых листьев. Отовсюду звенели веселые птичьи трели. Иногда попадались ложбинки, где Энн и Диана словно окунались в расплавленное золото. За каждым поворотом им в лицо ударяла волна свежих весенних запахов… пряный аромат молодых папоротников… бальзам еловой смолы… здоровый дух свежевспаханной земли. Они набрели на тропинку среди цветущих диких вишен, потом вышли на заброшенное поле, где из травы, словно притаившиеся эльфы, выглядывали крошечные молодые елочки. Им встречались ручейки, через которые им еще легко удавалось перепрыгивать. Из-под елей на них глядели белые звездочки лесных цветов. Подруги увидели целый ковер из молодых кудрявых папоротников и ахнули при виде березки, с которой какой-то вандал в нескольких местах сорвал кору, обнажив коричневую древесину.

Наконец они пришли к дому мисс Лаванды и устроили пикник на каменной скамейке в солнечном уголке сада. Позади них пышно цвел куст сирени. Грозди цветов ярко лиловели в лучах заходящего солнца. Энн и Диана сильно проголодались и ели с наслаждением.

— Каким все кажется вкусным на открытом воздухе, — с удовлетворенным вздохом проговорила Диана. — А этот твой шоколадный торт, Энн… просто нет слов. Не забудь оставить мне рецепт. Фреду он страшно понравится. Вот человек — позавидуешь: может есть что угодно и нисколечко не поправляется. А я все даю себе зарок не есть пирогов и кексов. Меня просто ужас берет при мысли, что я в конце концов растолстею, как бабушка Сара, которую приходилось за руки поднимать из кресла. Но когда передо мной оказывается такой торт… или такие, что вчера подавали на свадьбе… они ведь обиделись бы, если бы я отказалась все это есть.

— Весело было на свадьбе?

— Да, все прошло очень мило. Но мне не повезло: меня зажала в угол кузина Фреда Генриетта, которая непременно хотела во всех подробностях рассказать мне про то, как ей делали операцию на аппендиците: и что она во время нее ощущала, и как ее аппендикс обязательно лопнул бы, если бы его не успели вырезать. «Они наложили мне пятнадцать швов. Ты не представляешь, Диана, какая это была пытка!» С другой стороны, раз уж она так страдала, почему бы ей по крайней мере не вознаградить себя за все это, рассказывая о своих страданиях? Так что я на нее не особенно в обиде. Джим, правда, говорил довольно странные вещи. Вряд ли это понравилось его молодой жене… Ну разве что ма-а-аленький кусочек… все равно уж я вчера согрешила… одним кусочком больше или меньше, не так уж важно… Так вот, Джим сказал, например, что в ночь перед свадьбой его охватил такой страх, что он чуть не убежал на станцию и не уехал с острова. По его словам, это бывает со всеми женихами, только не все в этом признаются. Как ты думаешь, Энн, неужели Фреду и Джильберту тоже хотелось сбежать?

— Уверена, что нет.

— Фред сказал то же самое, когда я его спросила. Он, дескать, боялся только одного — что я вдруг в последнюю минуту передумаю, как Роза Спенсер. Однако кто знает, что у мужчины на самом деле на уме. Ладно, чего уж теперь об этом волноваться — дело прошлое. Как мы замечательно провели время, Энн! Столько всего вспомнили хорошего! Как жаль, что ты завтра уезжаешь.

— Может, приедешь летом погостить в Инглсайд? Только не в августе… Тогда мне будет не до гостей.

— Я бы с удовольствием, но летом всегда столько дел, что никак не выберешься.

— К нам скоро, наконец, приедет Ребекка Дью — чему я очень рада. И боюсь, что тетя Мария тоже. Она уже закидывала удочку. Джильберт от этого отнюдь не в восторге — так же как и я, но считает, что родственников надо привечать.

— Может быть, я соберусь к вам зимой. Мне очень хочется еще раз увидеть Инглсайд. У тебя такой замечательный дом, Энн, и такие замечательные дети.

— Да, Инглсайд — очень славный дом… я его полюбила. А ведь когда-то думала, что ни за что не полюблю. Когда мы поехали его осматривать, все в нем мне казалось не так… меня раздражали сами его достоинства. Потому что они бросали тень на мой дорогой беленький домик. Я помню, что перед переездом жалобно сказала Джильберту: «Мы были здесь счастливы. Так счастливы мы нигде уже не будем». И какое-то время я прямо-таки упивалась тоской по своему беленькому домику. А потом… потом во мне стали прорастать крошечные ростки любви к Инглсайду. Ты не представляешь, как я с этим боролась. Но Инглсайд победил, и мне пришлось признаться самой себе, что я полюбила наш новый дом. И с тех пор я с каждым годом люблю его все больше. Инглсайд — не очень старый дом — в старых домах есть что-то грустное. Но он и не слишком молод — в новых домах есть что-то холодное. А он такой уютный и теплый. Я люблю каждую комнату. Они не лишены недостатков, но в каждой есть что-нибудь, отличающее ее от других, придающее ей неповторимость. Я люблю великолепные деревья, которые окружают газон. Не знаю, кто их посадил, но каждый раз, поднимаясь на второй этаж, я останавливаюсь на лестничной площадке… помнишь, там есть такое странное окошко на лестничной площадке с широким сиденьем под ним… так вот, я сажусь на это сиденье, гляжу в окно и говорю про себя: «Будь благословен тот человек, который посадил эти деревья!» По правде говоря, вокруг нашего дома растет слишком много деревьев, но мы ни за что не расстанемся ни с одним из них.

— Фред такой же. Он просто боготворит огромную иву, которая растет перед окнами гостиной. Она закрывает вид, и я столько раз ему говорила, что хорошо бы ее срубить. А он отвечает: «Срубить такое замечательное дерево только потому, что оно закрывает вид?» Так что ива стоит себе где стояла, и я не могу отрицать, что это очень красивое дерево. Поэтому мы и назвали наш дом «Ферма Одинокой Ивы».

— Теперь я рада, что у нас такой просторный дом — в маленьком доме наша семья просто не поместилась бы. И дети любят свой дом, хотя они еще маленькие.

— Они такие очаровашки! — Диана исподтишка отрезала еще один «ма-а-аленький кусочек» шоколадного торта. — У меня тоже неплохие дети, но твои какие-то необыкновенные… А близнецы до чего хороши! В этом я тебе завидую. Мне очень хотелось близнецов.

— Ну, близнецы мне, видно, просто на роду написаны. Только жаль, что они совсем не похожи друг на друга. Нэнни — хорошенькая шатенка с карими глазами и чудным цветом лица. Но Джильберт больше любит Ди — потому что у нее зеленые глаза и кудрявые рыжие волосы. Любимчик же Сьюзен — Джефри. После его рождения я долго болела, и он оказался полностью на ее попечении. По-моему, ей теперь кажется, что Джефри — ее собственный ребенок. Она называет его «мой смугленочек» и жутко балует.

— А он еще такой малыш, что можно ночью тихонько прийти посмотреть, не скинул ли он одеяло, и укрыть его снова, — с завистью в голосе сказала Диана. — Моему Джеку уже девять лет, и он мне этого больше не позволяет. Говорит, что уже большой. Как жаль, что дети так быстро растут!

— Мои, слава Богу, еще не считают, что они большие. Но я заметила, что с тех пор как Джим пошел в школу, он уже не хочет, чтобы я держала его за руку, когда мы идем по улице, — вздохнула Энн. — Но пока еще и он, и Уолтер, и Джефри хотят, чтобы я целовала их на ночь. Для Уолтера это своего рода ритуал.

— И тебе пока не надо беспокоиться о том, кем они станут, когда вырастут. Джек вот заявил, что когда вырастет, станет солдатом… Подумай только — солдатом!

— Я бы на твоем месте не волновалась по этому поводу. Потом у него появится другое увлечение, и он забудет про солдата. Джим заявляет, что станет моряком, как капитан Джим, в честь которого его назвали. А Уолтер проявляет склонность к поэзии. Он отличается от всех остальных. Но все они любят деревья и обожают играть в так называемой «Лощине». Это такая лесистая низина позади нашего сада, где масса извилистых дорожек, а внизу течет ручей. Собственно говоря, в ней нет ничего особенного, но если для всего Глена это — просто «Лощина», для моих детей это — сказочная страна. Я так рада, что завтра вернусь в Инглсайд и буду рассказывать детям сказку на ночь, и хвалить папоротники и кальцеолярии, которыми так гордится Сьюзен. Она считает, что на папоротники у нее легкая рука. Их-то я восхваляю совершенно искренне… но кальцеолярии! Они, на мой взгляд, вообще не похожи на цветы. Но я ни разу не сказала и не скажу этого Сьюзен — зачем ее обижать? Стараюсь как-нибудь обходить эту тему. Пока что это у меня получалось. Сьюзен — это моя опора! Не представляю, что бы я без нее делала. А я еще, помнится, говорила Джильберту, что не хочу, чтобы в доме были посторонние. Да, мне очень хочется домой, но одновременно мне жаль уезжать из Эвонли. Здесь так красиво… и здесь Марилла… и ты. Наша дружба — это такая замечательная вещь, Диана.

— Да… и мы всегда… то есть… я не умею говорить так, как ты, Энн… но мы остались верны своей клятве «быть друзьями до гробовой доски», правда, Энн?

— Да, остались и никогда ей не изменим.

Энн взяла Диану за руку, и они долго сидели молча. На траву легли длинные вечерние тени. Солнце село, небо, которое виднелось в просветах между задумчивыми деревьями, стало из розового сиреневым, потом бледно-серым. Вечерний воздух звенел посвистом малиновок. Над цветущими вишнями зажглась большая яркая звезда.

— Первая звезда всегда кажется мне чудом, — мечтательно проговорила Энн.

— Как не хочется отсюда уходить, — отозвалась Диана. — Так и осталась бы здесь навсегда.

— Я тоже, но надо все же помнить, что нам не пятнадцать лет и на нас лежат семейные обязанности. Как пахнет сирень! Даже голова кружится.

— Я никогда не ставлю букеты сирени в доме — очень уж сильный запах. — Диана взяла в руки тарелку, на которой лежал оставшийся кусок шоколадного торта… посмотрела на него с вожделением… покачала головой и положила в корзину с видом человека, совершившего акт самоотречения.

И они не спеша пошли домой. За холмами догорал закат, а сердца их были согреты сознанием, что их детская дружба переросла в привязанность, которую они пронесут через всю жизнь.