— Ну, как тебе у них понравилось? — еще более рассеянным голосом, чем обычно, спросил Джильберт, когда они сели в поезд.

— Очень, — ответила Энн, у которой было ощущение, будто она провела вечер на дыбе.

— А зачем ты так странно причесалась? — так же рассеянно спросил Джильберт.

— Это — новая мода.

— Она тебе не идет. Может, для каких-то волос и годится, но не для твоих.

— Жаль, конечно, что у меня рыжие волосы, — ледяным тоном ответила Энн.

Джильберт благоразумно решил оставить эту опасную тему. Энн всегда болезненно реагировала, когда заговаривали о ее волосах. А он к тому же так устал, что вообще был не в силах разговаривать. Он откинулся головой на спинку сиденья и закрыл глаза. Впервые Энн заметила проблескивавшую у него на висках седину. Но, ожесточившись сердцем, она не стала его жалеть.

Они молча дошли до дома по тропинке, ведущей от станции к Инглсайду. Воздух был напоен запахом хвои и папоротников. Луна освещала серебрящиеся росой поля. Они прошли мимо заброшенного дома с грустными пустыми окнами, которые когда-то горели теплым домашним светом. «Как моя жизнь», — подумала Энн. Теперь для нее все было наполнено каким-то тоскливым смыслом. Белая ночная бабочка, пролетевшая мимо них, показалась ей призраком умершей любви. Потом она зацепилась ногой за ворота для крокета и чуть не упала в куст флоксов. Не могли убрать, сердито подумала она про детей. Завтра она им покажет.

Джильберт только сказал: «Осторожней!» и подхватил ее под локоть. Интересно, он так же небрежно поддержал бы Кристину, если бы она споткнулась, пока они в саду выясняли значение восхода луны?

Как только они вошли в дом, Джильберт ринулся в свой кабинет, а Энн молча поднялась в спальню, где на полу лежала холодная полоса лунного света. Она подошла к открытому окну и выглянула наружу. Пес Картера Флэгга, видно, решил сегодня ночью повыть в свое удовольствие и вкладывал в это всю свою душу. В доме, казалось, раздавался какой-то таинственный зловещий шепот, словно ее дом перестал быть ей другом.

У Энн было холодно, пусто и горько на душе. Золотой наряд жизни пожух и осыпался. Все как-то утратило смысл, все казалось далеким и нереальным.

Далеко внизу прилив, как и тысячелетия назад, ласково гладил берег. Теперь, когда Норман Дуглас срубил большую ель, из окна открылся вид на тот беленький домик, где началась их с Джильбертом совместная жизнь. Как они были счастливы там просто оттого, что они вместе, в своем собственном доме, со своими мечтами и ласками, им даже не нужны были слова! Как красочно было утро их жизни. Джильберт глядел на нее так, как не глядел ни на кого, он каждый день по-новому говорил ей: «Я люблю тебя!», и они делили счастье и печаль.

А теперь… теперь она надоела Джильберту. Мужчины такие… всегда были и всегда будут. Она думала, что Джильберт — исключение, но теперь она знает правду. И как жить с этой правдой? «У меня же дети, — тускло думала Энн. — Надо жить для них. И никто не должен ничего знать — никто! Я не хочу, чтобы меня жалели».

Что это? Кто-то бежит вверх по лестнице, перескакивая через три ступеньки сразу — как делал Джильберт в беленьком домике… как он уже очень давно не делал. Нет, не может быть, чтобы это был Джильберт. Но это он!

Он ворвался в спальню… бросил на стол какой-то пакетик, схватил Энн в объятия и закружил ее по комнате, как полоумный мальчишка. Наконец он остановился — как раз посреди потока лунного света.

— Я был прав, Энн… слава Богу, я был прав! Миссис Гэрроу поправится… так сказал онколог!

— Кто эта миссис Гэрроу, Джильберт? Ты что, с ума сошел?

— Разве я тебе не говорил? Наверняка говорил… а впрочем, это был для меня такой больной вопрос, что я просто не мог про это разговаривать. Последние две недели я прожил в такой тревоге… не мог думать ни о чем другом ни днем, ни ночью. Миссис Гэрроу живет в Лоубридже, ее лечит доктор Паркер. Он пригласил меня на консультацию… я не согласился с его диагнозом… мы чуть не подрались… я был уверен, что прав… настаивал на операции… и мы отправили ее в Монреаль. Паркер сказал, что она оттуда живой не вернется, что мы только подвергаем ее ненужным страданиям, а ее муж грозился застрелить меня из охотничьего ружья. Когда она уехала, я совсем извелся: а вдруг я ошибся, вдруг я и вправду подверг ее ненужным страданиям? И вот только что нашел у себя на столе письмо… я был прав… ее прооперировали… и она почти наверняка будет жить. Девочка моя, как я счастлив! С меня словно двадцать лет свалилось.

Энн не знала, смеяться ей или плакать — и она засмеялась. Как замечательно, что она снова может смеяться! Все вдруг встало на свои места.

— Поэтому ты и забыл про нашу годовщину? — поддразнила она Джильберта.

Джильберт выпустил ее из рук и схватил пакетик, который он бросил на стол.

— Ничего я не забыл! Две недели тому назад я заказал в Торонто вот это. Но пакет пришел только сегодня вечером. А утром мне было так стыдно, что у меня нет для тебя подарка, что я даже не упомянул про годовщину… думал, что ты тоже про нее забыла… надеялся, что забыла. А когда я сейчас вошел в кабинет, там лежало письмо Паркера и вот это. Посмотри, нравится тебе мой подарок?

Это был кулон с бриллиантом. Даже в лунном свете он горел живым огнем.

— Джильберт… а я…

— Примерь его. Как жаль, что его не прислали утром… тогда ты смогла бы надеть его к Фаулерам вместо этого старого эмалевого сердечка. Хотя и сердечко выглядело неплохо на твоей белой шейке, любимая. А почему ты сняла зеленое платье? Мне оно понравилось… напомнило о том платье с розами, что было у тебя в Редмонде.

(Так он заметил новое платье! И помнит то, которое ему так нравилось в Редмонде!)

Энн почувствовала себя, как птица, которую выпустили из клетки… она опять может летать! Джильберт держит ее в объятиях, смотрит ей в глаза.

— Так ты все еще любишь меня, Джильберт? Я не стала для тебя привычкой? Ты так давно не говорил, что любишь меня.

— Моя бесценная! Я думал, что тебе не нужны слова, что ты и так это знаешь. Да я жить без тебя не могу! Ты даешь мне силу, ты даешь мне радость…

Жизнь, которая всего несколько минут назад казалась такой серой и бесцельной, вдруг расцвела всеми красками радуги. Забытый на минуту кулон упал на пол. Он очень красивый… но на свете есть столько гораздо более важных вещей… уверенность в любимом, покой на душе, смех и доброта… замечательное ощущение надежности поддерживающей тебя руки.

— Ох, Джильберт, если бы это мгновение можно было остановить!

— У нас еще будет много таких мгновений. Нам пора устроить второй медовый месяц. Энн, в Лондоне в феврале будет крупный медицинский конгресс. Мы с тобой туда поедем… а потом попутешествуем по Старому Свету. Пора нам с тобой отдохнуть и развлечься. Мы опять будем молодыми влюбленными… словно мы только что поженились. А то ты давно сама не своя. (Так он заметил!) Ты переутомилась… тебе нужно сменить обстановку. (И тебе тоже, любимый. Как я была слепа!) Я не хочу, чтобы мне говорили, что для жены у доктора никогда не хватает пилюль. Мы отдохнем и развеемся, и к нам вернется былое чувство юмора. Ну, а теперь примерь кулон и давай ложиться спать. Я прямо с ног падаю… так давно не высыпался — тут и близнецы, и беспокойство из-за миссис Гэрроу.

— А о чем вы с Кристиной так долго разговаривали в саду? — спросила Энн, любуясь в зеркале своим новым украшением.

Джильберт зевнул.

— Не помню. Кристина говорила без умолку. Вот одно я запомнил — блоха может прыгнуть на расстояние, превышающее ее собственную длину в двести раз. Ты об этом знала, Энн?

(Они обсуждали блох, а я корчилась от ревности. Какая дура!)

— А чего это вы вдруг заговорили про блох?

— Не помню… может быть, в связи с доберман-пинчерами.

— Доберман-пинчерами? Кто это такие?

— Это новая порода собак. Кристина большая любительница собак. У меня из головы не шла миссис Гэрроу, и я не очень-то слушал, что она там говорит. Иногда ухватывал что-то про комплексы и депрессии… это из новых психологических веяний… про подагру… политику… и лягушек.

— Лягушек?

— В Виннипеге какой-то ученый проводит на них эксперименты. С Кристиной всегда было скучно разговаривать, а сейчас она просто тоску наводит. И яд из нее так и сочится. Раньше она такой не была.

— А что она сказала такого ядовитого? — с невинным видом осведомилась Энн.

— Разве ты не заметила? Ты, наверное, не уловила ее намеков, потому что сама так далека от этого. Ладно, неважно. А от ее смеха меня прямо передергивало. И растолстела страшно. Как хорошо, что ты все такая же тоненькая, моя девочка!

— Не так уж она и растолстела, — снисходительно отозвалась Энн. — Она все еще очень красивая женщина.

— Не очень. У нее стало какое-то жесткое лицо… вы с ней одного возраста, но она выглядит на десять лет старше тебя.

— А кто восклицал про секрет вечной молодости? Джильберт виновато ухмыльнулся:

— Ну, надо же быть вежливым. В цивилизованном обществе нельзя обойтись без некоторой доли лицемерия. Да Кристина не такая уж плохая баба, хоть и не принадлежит к людям, которые знали Иосифа. Не ее вина, что в ней нет этой самой изюминки. Что это?

— Это мой подарок тебе по случаю годовщины нашей свадьбы. И пожалуйста, дай мне за него традиционный цент… Не хочу рисковать своим счастьем. Я таких сегодня натерпелась мук! Просто изнывала от ревности.

Джильберт поглядел на нее с изумлением. Ему никогда не приходило в голову, что Энн может его к кому-то приревновать.

— Да что ты, девочка! Вот уж не знал, что ты ревнивая.

— Конечно, ревнивая! Когда-то я жутко ревновала тебя к Руби Джиллис — за то, что ты с ней переписывался.

— Я переписывался с Руби Джиллис? Не помню такого. Бедняжка Руби! А как насчет Роя Гарднера? Кто бы уж говорил!

— Господи, Рой Гарднер! Филиппа мне недавно написала, что видела его и что он стал поперек себя толще. Джильберт, доктор Мюррей, может быть, и большой ученый, но худ как щепка. А доктор Фаулер похож на пончик. На их фоне ты был таким красивым… таким элегантным…

— Спасибо за комплимент. Именно такие вещи жена и должна говорить мужу. Могу и тебе сделать комплимент, Энн: ты тоже сегодня выглядела превосходно — несмотря на это платье. Щеки порозовели, а глаза — чудо! Ох, как приятно наконец лечь… Спокойной ночи…

Джильберт уснул, едва коснувшись головой подушки. Бедный Джильберт, как он устал! Господи, если какой-нибудь ребенок вздумает появляться на свет сегодня ночью, ни за что не подниму трубку. Пусть телефон себе звонит!

Энн не спалось. Она была слишком счастлива, чтобы спать. Она тихо двигалась по комнате, убирая одежду, заплетая волосы на ночь, излучая покойную радость женщины, которая знает, что ее любят. Наконец она надела неглиже и пошла в комнату мальчиков. Все трое, Джим, Уолтер и Джефри, крепко спали. Шримп, переживший поколения игривых котят, которых дети приносили домой, и укоренившийся, как фамильная традиция, спал, свернувшись, в ногах у Джефри. Джим заснул, читая «Жизненную книгу капитана Джима»… и она лежала поверх его одеяла. Как же Джим вытянулся! И как повзрослел! Такой славный, надежный парень! Уолтер улыбался во сне, словно ему рассказали очаровательный секрет. Луна освещала его подушку и рама окна отбрасывала на стену четкое очертание креста. Через много лет Энн вспомнит это крест и подумает, что это было предзнаменование креста на могиле «где-то во Франции». Но пока это была просто тень… и больше ничего. У Джефри совсем прошла ранка на шее. Джильберт был прав. Он всегда прав.

В соседней комнате спали Нэн, Диана и Рилла. У Дианы рыжие кудряшки рассыпались по подушке, и загорелая рука была подсунута под щеку. У Нэнни длинные ресницы отбрасывали тени на щеки. А Рилла спала, лежа на животе. Энн перевернула ее, и зажмуренные глазки даже не приоткрылись.

Как быстро они растут! Через несколько лет это будут уже девушки и молодые люди, юность, замершая на цыпочках в ожидании чуда… исполненная сладких и странных грез… маленькие суда, покидающие спокойную гавань, чтобы уплыть в неизвестность. Мальчики найдут дело своей жизни, а девочки… ах, какие красивые невесты под белой фатой сойдут с крыльца Инглсайда! Но пока они еще принадлежат ей… и Джильберту.

Энн вышла в коридор и села у окна в эркере. Все ее подозрения, ревнивые мысли и обиды ушли туда, куда уходит ущербная луна. Она была спокойна, весела и уверена в себе.

— Как мне хорошо! Как в то утро, когда Пасифик сказал, что Джильберт поправится.

Внизу лежал прекрасный, таинственный ночной сад. Дальние холмы были припорошены лунным светом. Скоро она увидит лунный свет на горах Шотландии, над церковью в Стратфорде-на-Эйвоне, где покоится прах Шекспира… может быть, даже над Колизеем… Акрополем… над грустными реками, текущими мимо мертвых империй.

Энн отвернулась от окна. В своем белом неглиже, с заплетенными косами, она была похожа на ту девочку, что жила в Грингейбле… на студентку Редмонда… на молодую жену в беленьком домике. Она по-прежнему как бы светилась изнутри. Через открытые двери ей было слышно тихое дыхание детей. А Джильберт, который редко храпел, всхрапывал от усталости. Энн улыбнулась, вспомнив ядовитые слова Кристины, бедной бездетной Кристины: «Ну и выводок!»

— Ну и выводок! — с восторгом повторила Энн.