Это еще что такое? — нахмурит брови читатель. — Надо полагать, этот господин не знает, что порядочные люди не читают предисловий: им и без того известно все, что в них написано.

Тут писатель начинает отпираться, оправдываться, искать смягчающие обстоятельства — и все затем, чтобы заранее убедить читателя в том, что намерения у него самые благие и он вполне заслуживает прощения. Но читатель — он тоже себе на уме, его так просто не собьешь. Вознамерившись прочитать роман, он первым делом заглянет в конец, и если конец придется ему по вкусу, тогда уж начнет читать с начала, но к предисловию из принципа не притронется.

Сам я читатель достаточно опытный, чтобы полностью отдавать себе отчет в бесполезности предисловий. Именно потому я и пишу послесловие — у послесловия куда больше шансов на успех. Это как эксгумация: не всегда интересно, но всегда может оказаться интересно.

Кроме того, книга эта написана в таком странном жанре, что без предварительных замечаний не обойтись, а нормальному роману такое совсем не пристало. Что это за жанр, я и сам не могу сказать, впрочем, это уже дело не столько мое, сколько критики. Я прочил эту книгу в романы, но совсем не уверен, что так оно и вышло. Где-то ближе к концу я даже высказал свои сомнения, написав, что с критики станется заявить: никакой, мол, это не роман.

Предположения мои оправдались, с нее действительно сталось. Мой друг Элемер Часар твердо установил, что «Смерть художника» — не роман. Правда, при этом он добавляет, что это больше, чем роман.

Я же по сей день не могу сказать, роман это или теоретическое и практическое руководство по писанию романов, которое посвящает всех желающих в тайны ремесла, зато я уверен, что из всех моих книг эта — самая веселая. Не говорю — самая любимая, потому что самая любимая всегда та, что еще не написана, но удовольствия она мне доставила массу. Я получал удовольствие, пока писал ее, не испытывая при этом так называемых мук творчества; рассказ мой тек свободно и прихотливо, совсем как Тиса, и с такими же разливами — а потом с неменьшим удовольствием читал отзывы критики. В одном из них говорилось, что я оптимист, другой воздавал хвалу моему пессимизму, третий превозносил меня за цинизм, четвертый — за наивность. Кое-кто видел во мне нового Йокаи, другие искали истоки моего творчества у Гардони, третьи полагали, что я учился у Миксата, а может — и у Анатоля Франса; не скрою, довольно приятно осознавать, что ты вылеплен из столь замечательного теста. Кроме того, к великому моему удовлетворению, выяснилось, что сюжет чрезвычайно слаб, зато пером автор владеет прекрасно, другими словами, манера изложения несколько устарела, зато сюжет поистине захватывающий, точнее говоря, стиль чересчур многословен, зато язык красочен и богат, наконец, что сказать автору совершенно нечего, но он так непосредственно излагает всякие пустяки, что сердиться на него невозможно.

У меня хватило ума извлечь из пирога критики изюминку, и отныне я тешу себя мыслью о том, что знаю, кто я есмь. Однако более всего я был потрясен, обнаружив в витринах пештских магазинов свою самую веселую книгу, перепоясанную яркой рекламой следующего содержания:

Внимание — новинка! Трагическая история жизни художника!

Было это, я думаю, году в 1926-м; венграм тогда страшно надоело веселиться, если что и могло заманить их в книжную лавку, так это заупокойный колокол трагедии…

— Ну да, — сказал издатель этого, третьего по счету издания, — вы сами во всем виноваты, разве можно было давать роману такое ужасное название? Далась вам эта смерть!

— Простите, — защищался я, — но что я могу поделать, если художник на самом деле умер. Более того, он сам ничего не мог поделать, так как умер не совсем по собственной воле.

Издатель сказал, что я могу быть совершенно спокоен: он вовсе не подозревает меня в убийстве, хотя писатели и имеют обыкновение говорить, будто издатели способны на все.

— И все же роман следует назвать иначе. — Он хлопнул рукой по столу. — Я и в двадцать шестом году не стал бы издавать его с таким заглавием, а сейчас — и подавно! Если мы не изменим заглавия, считайте, что книга пойдет прямо в макулатуру.

— Но позвольте, — я пришел в замешательство, — лучше уж принять на себя обвинение в убийстве; надо же учитывать, что публика…

Издатель кивнул:

— Я вас понимаю и вовсе не предлагаю вводить публику в заблуждение. Под новым заглавием в скобках будет стоять старое.

В таком случае я не вижу особой разницы между новым и старым изданием, но разве издателя переспоришь?

В «Смерти художника» так и сказано, прямо на первой странице, — психология книгоиздателя непостижима.

Я сдался.

— Ну хорошо, «Рождение художника» подойдет? Вы полагаете, люди так уж сильно обрадуются тому, что одним художником стало больше? Не говоря уж о том, как обрадуются этому художники.

— Нужно какое-нибудь такое название, чтобы отражало и содержание и настроение романа, — задумался издатель.

— Тогда пускай будет так: «Напиши роман»!

— Боже упаси! — издатель вскочил. — Романистов и так уж развелось больше, чем читателей. Только таких приказов и не хватало!

Так мы совещались до тех пор, пока мне не пришло в голову вполне безобидное новое заглавие. Во-первых, оно соответствовало действительности — я разумею, романной действительности, во-вторых, не должно было никого напугать.

Историю перемены заглавия я зафиксировал сознательно: лет сто спустя кто-нибудь сможет переработать ее для «Трудов по истории литературы».