Первое, что я увидел, проснувшись на другой день утром, был дальновид. Тётя Мальвинка поставила его у моего изголовья, чтобы утром он сразу же попал мне на глаза. Бедняжка думала, что для меня теперь нет ничего милее на свете.

Зимнее солнце уже смотрело в окно, и его лучи заглядывали прямо в телескоп, отчего его выпуклый глаз светился и горел как живой.

— Ну, как, обманщик Гергё, жалкий лгунишка, что будешь ты теперь делать? — сверлил он меня своим взглядом.

— Что? Ничего особенного, просто отнесу тебя Посошку, — смело ответил я на его укоряющий взор.

Стеклянный глаз дальновида посмотрел на меня приветливее, словно одобряя моё решение.

— Давай, парень, вот это доброе будет дело.

И он заиграл всеми цветами радуги, и всё вокруг стало таким радостным и весёлым.

Шубейку мне и надевать не пришлось, она буквально сама взлетела мне на плечи, мягкая, как ласковое объятие.

— Знала я, Гергёшка, что ты хороший мальчик. — шептала она.

Но одно дело — иметь доброе намерение, другое — его осуществить. У тёти Мальвинки я не мог спросить совета, потому что, пока я проснулся, она уже, наверное, обежала полгорода, разнося по господским домам сшитые ею юбки да платья. Теперь её раньше вечера и не жди домой. Да она и не знала, как добраться до старого рудника, где жил со своим дедом Посошок.

Я выглянул в окно. На улице густыми, крупными хлопьями падал снег. Как же я побреду в такую страшную непогоду через сугробы, по непрохожим дорогам? А идти надо, чтобы поскорее вручить телескоп Посошку.

«Постой, ведь дедушка Петер может мне сказать, как к ним идти!» — вдруг мелькнуло у меня в голове.

И я помчался на шахту, не обращая внимания на сердитый мороз. Дедушку Петера я нашёл быстро, но встретил он меня неприветливо.

Он был озабочен, что уже которую неделю подряд машины работают впустую: в шахту откуда-то беспрерывно поступает рудничный газ. Сиди и трясись от страха: одна неосторожная искорка, и «дрозд» разнесёт в пух и прах весь рудник.

— Полетим мы тогда все по воздуху, как рождественские ангелочки! Только шуму будет чуть побольше, — насупив брови, мрачно пошутил старый горняк. — Так что давай, малец, отсюда! Детям тут нечего делать!

Всё же я успел сказать дедушке Петеру, зачем я, собственно, пожаловал: что я и сам бы полетел как ветер на старый рудник, да вот дороги туда не знаю.

— Эй, малый, на большое дерево ты топором замахиваешься, — пристально посмотрел на меня бывалый забойщик. — Что ты забыл на старом руднике?

— Хочу проведать Пети Палишока, — смущённо отвечал я. — Подарок ему вручить.

Дедушка Петер сразу подобрел:

— A-а, маленькому хромому Пети! Это другое дело. Бог тебе в помощь. Видишь, вон идёт узенькая тропинка?

— Не вижу я ничего, кроме снега.

— Ладно, тогда те большие тополя видишь?

Тополя я видел. Будто растопыренные пальцы, торчали они из снежных сугробов.

— Вдоль тополей иди прямо к лесу. Там, на опушке, повернёшь направо и дойдёшь до старого цементного завода. Оттуда уже видно чёрное каменное распятие и заброшенный рудник. Там остановись и погромче покличь. Либо медведь, либо медвежонок — кто-нибудь да выйдет из берлоги на твой зов.

— А как же… грифы?

— Какие ещё грифы? — непонимающе уставился на меня дедушка Петер.

— Грифы, ну орлы такие, что старого Кюшмёди стерегут? У них, говорят, глаза как плошки и видят они всякого, кто к их гнезду подбирается, за семь дней пути вперёд.

Старый углекоп так смеялся, что у него слёзы проступили на глазах.

— Ох и дурачище же ты, братец! Неужели ты думаешь, что какие-то там грифы уцелели бы в хозяйстве Кюшмёди? Да он бы уже давно их слопал с пухом и перьями, даже будь они величиной с колокольню. К нему и воробьи-то боятся залетать. Знают: он их на лету ощиплет и зажарит.

При виде развеселившегося дедушки Петера и я приободрился. Если нет там хищных грифов, чего ж мне тогда бояться?

Но когда я уже простился со старым шахтёром, он сказал мне вслед:

— Погоди! Хорошо, если бы ты горбушку хлеба с собой захватил.

— Захвачу, дедушка, — пообещал я, а старик, перейдя на шёпот, добавил:

— Знаешь, в таких заброшенных шахтах обычно и селится Хозяин недр. А с ним лучше дружбу водить. Слышал о таком?

— Нет, не доводилось, дедушка, — снова заробев, признался я.

— Ну, у него ещё и другое прозвание есть: «Семь аршин борода». Он такой маленький, что и сквозь обух кирки пролезет, но в правой руке у него такая дубинка, что ни один силач на свете её не подымет. А в другой руке у него лампа шахтёрская, только никакого масла ей не потребуется. Она у него по первому слову сама загорается и сама гаснет. Одежда на Хозяине зелёного цвета, а на голове у него красная шапочка с кистью, ноги же в лапотках из чёртовой кожи. Ходит он по шахте, смотрит за всем — на то он и хозяин, — но никого не обижает. Гневается только, когда кто-то свистеть в забое начнёт. А в гневе он может и всю шахту порушить. А вот если его в добром настроении повстречать да ещё хлебушком попотчевать, он тебе любое твоё желание исполнит…

Теперь я уж и сам не знал, хотел бы я повстречаться с Хозяином недр или нет. Подумал только, что, пока доберусь до старого рудника, придумаю, что мне попросить у Семи аршин бороды, ежели в хорошем расположении его повстречаю.

Однако прежде мне нужно было вернуться домой, за дальновидом. Крутил я, вертел его ножки, хотел их вместе сложить, чтобы тащить было удобнее, но так ничего у меня и не вышло. Взвалил я телескоп себе на плечи, в карман шубейки добрую краюху хлеба запихал, который тётя Мальвинка мне на постный обед оставила.

— Зато ужин будет барский, — говорила она всякий раз, когда наш обед был таким вот скудным.

Сегодня же я с двойным нетерпением ожидал наступления и вечера и ужина, потому что к нам в гости была звана и моя маменька.

«А если тётя Мальвинка раньше меня вернётся домой? — подумал я, когда дверь домика уже захлопнулась за мной. — Что она подумает, куда я делся? Наверное, опять скажет: «Утащил его лиходей». Этот лиходей имел обыкновение то и дело воровать то тётушкины ножницы, то напёрсток. В конце концов, может же он один раз утащить и её Гергёшку?»

Я улыбнулся этой мысли и весело зашагал в сторону шахты. Люди, шедшие мне навстречу, тоже улыбались. Ещё бы: не каждый день увидишь мальчишку в шубейке, с телескопом за спиной.

— Смотрите, люди добрые, — мигая то одним, то другим глазом, словно говорил им дальновид, — как я пришпорил этого скверного мальчишку!

Но дальше, за шахтой, сделалось вдруг совсем уж тихо. Даже снег перестал скрипеть у меня под ногами, потому что теперь я по колено увязал в сугробах. И нигде ни одной живой души: только я и дальновид. И я даже радовался, когда на опушку леса вдруг набегал горный ветер: хоть он раскачивал неподвижные, мёртвые деревья. Конечно, это был не мой приятель, тот ласковый ветерок, с которым сдружился я на нашей мельнице. Как весело он, бывало, распевал, даже будучи сердитым! Горный ветер — это злой великан, а песня его — будто рёв медвежий! А сейчас он вообще был не в духе, чтобы петь, и потому он гремел, выл, бушевал. Одной рукой он швырял бурдюки туч по небосводу, а другой хватал за чубы стоявшие внизу леса и стряхивал с них снег. Гнулись под его ручищей могучие деревья и стонали от боли, каждое на свой голос: жалобно — вязы, со скрежетом — грабы, гневно хлопая друг друга кнутами ветвей — столетние дубы.

Меня самого злой ветрище толкал то в спину, то в грудь и гнал кнутом сквозь строй деревьев-великанов, будто малую козявку, которую здесь забыло рассеянное лето. Раза два ветрище сбивал меня с ног, но я этого даже не замечал, ведь падал-то я на мягкий снег. Да и дальновид всякий раз подбадривал меня:

— Вперёд, Гергё! Не падай духом, малыш!

Хуже был густой-прегустой туман, который окружил меня сразу же за старым цементным заводом. Ну ничегошеньки не видать — такая мгла: ни земли, ни неба, ни деревьев! Правда, здесь и ветер утихомирился, но это было для меня ещё хуже. Стало так тихо, что я мог слышать, как стучит моё сердце. А оно стучало всё громче. Что, если меня здесь, вот в этой безлюдной пустыне, рождественская ночь застанет? А ведь до ночи уже недалеко. Вон как темно сразу стало. Читал я в какой-то сказке, что в ночь под рождество и камни могут говорить. Что же они сейчас не говорят? Наоборот, даже и лес и ветер умолкли. А кто мне теперь скажет, куда дальше идти, где то каменное распятие, возле которого я должен остановиться и звать Кюшмёди?

Вслепую, на ощупь, обогнул я заброшенную печь для обжига известняка, заступившую мне путь. Потом, наткнувшись на какой-то помост, взобрался на него: может, сверху лучше видно? Но серый туман и с помоста не дал мне ничего рассмотреть. Зато расслышать я кое-что расслышал. Будто кто-то совсем рядом по дереву топором стучал. Тихо только, не громче моего сердца. Тук-тук, тук-тук!..

От этого стука мне вдруг так страшно стало, что у меня на лбу капли пота проступили и градинками скатились вниз но лицу. Вцепился я руками в перила помоста и закричал. Что мне на язык само выкатилось:

— Мама! Ма-менька!..

Полетело оно сквозь туман, будто луч яркий. И вскоре ответ пришёл. Оттуда, где стук раздавался.

— Кто тут?

Спрыгнул я с помоста и на голос пошёл. Но сразу же на дерево наткнулся и снова стук топора услышал. Только уже в другой стороне совсем. Закричал я, опять жалобно, чуть не плача:

— Ма-ма!

И опять откликнулись, только ещё глуше, уже издали:

— Кто тут?

Я крикнул в ответ, назвался, кто я. А голос себя назвать не пожелал, только теперь уже с двух сторон меня спрашивали:

— Кто тут? Кто тут?

Уже и охрип я от крика и устал от беготни вокруг, как вдруг прямо над головой слышу, опять меня спрашивают:

— Кто тут? Есть тут кто?

Поднимаю голову кверху — никого не видать, только чьи-то крылья хлопают. Может, это рождественский ангел? Не застал меня дома и сюда прилетел с подарками, мне вслед.

Протянул я вперёд руку — передо мной ствол могучего дерева. И снова кто-то застучал молотком, как раз по этому дереву. Я уже не только слышу — рукой чувствую. Но не очень сильно стучит. Будто кто-то, игрушечным топориком.

— Ангелочек, это ты? — крикнул я с надеждой, взирая вверх.

И самому себя стыдно стало: какой же я смешной. «Ангелочек» же прочь полетел, на лету испуганно по-птичьи чирикая. Конечно, это был самый обыкновенный дятел. И не спрашивал он у меня: «Кто тут?» — а червячков да жучков искал, что под корой дерева зимовали.

Хорошо, когда ты дятел! Тогда и в самом густом тумане не заблудишься. А как быть мне, если я не знаю теперь дороги ни вперёд ни назад? Дёрнул я дальновид за его торчавшие вперёд ноги:

— Ты дальновид? Вот и гляди вдаль получше!

Но и дальновид молчал. Даже не звякнул в ответ, как я его ни дёргал. Заморозило, затуманило, снегом залепило и его стеклянные глазищи. Что же нам с ним теперь делать?

Посмотрел я на небо — только его я ещё и видел, — и показалось мне, что туман рассеивается. Снова у меня смелости прибавилось. Выбраться бы мне назад, к цементному заводу, а оттуда я, может, домой доплёлся бы…

В надежде на это я ещё сделал несколько шагов в обратном направлении, и вдруг будто земля у меня из-под ног ушла. Нет, я не упал, а просто в какую-то глубокую яму провалился. Полетел вниз. Да так быстро, что даже в голове закружилось. Последнее, что я успел подумать, было: «Вот я и достукался! Проглотил меня Лиходей…»