Плохие роды

У меня были ужасные роды, и это не стало неожиданностью. Совершенно не стало! Все свои знания о родах я получила, видя мать, семь раз возвращавшуюся из роддома белой как смерть с очередной страшилкой: тазовое предлежание, экстренное кесарево сечение, защемленный нерв, запутавшаяся пуповина. У пятого ребенка, Коринны, не выходила плацента, а неопытная акушерка просто взялась за пуповину и вытащила эту плаценту, как за собачий поводок тащат непокорного бигля. У матери началось такое сильное кровотечение, что пришлось перелить больше двух литров крови, и домой она вернулась, напоминая контуженного на войне.

Мне было 11 лет – ребенок для меня был чем-то средним между куклой и детенышем обезьяны. Мы все боялись, что мама вдруг снова свалится. Она упала в обморок в супермаркете на полпути вверх по лестнице. Ребенок казался некоей неотъемлемой ее принадлежностью, которая всегда должна быть у нее внутри. Без него она казалась недоукомплектованной.

Со следующим ребенком, Шерил, через два года все прошло еще хуже. Мама вернулась с защемленным плечевым нервом и не могла двигаться. Все долгое жаркое лето, плача, она пролежала в гостиной с задернутыми занавесками, а дом тем временем превращался в адское варево из плесени, муравьев и испуганных детей. Мне было тринадцать, я кормила семью дешевыми консервированными сосисками, крекерами и джемом. Очередной «детеныш обезьяны» лежал в картонной коробке у моих ног рядом с предыдущим. Кошмар длился до конца сентября, когда закончилась жара, и мама наконец начала понемногу ползать по дому, попутно уничтожая муравьев горячей водой и хлоркой.

В общем, когда я в 24 года беременею, я знаю и то, как ухаживать за детьми – кладете их в картонную коробку и питаетесь консервированными сосисками, – и то, что роды – это ужас. Честно говоря, я сомневаюсь, что справлюсь. Я не знаю, какэто делается. Я чудовищно невежественна. На шестом месяце во время врачебного осмотра я отпускаю комментарий по поводу странной современной скульптуры над кроватью. Она выполнена из белого пластика и представляет собой, по всей видимости, десять глаз без зрачков, постепенно расширяющихся словно бы в тревоге.

– Что это? – весело спрашиваю я. – Это работа Джеффа Кунса?

– Это стадии расширения шейки матки, – озадаченно говорит врач. – От нуля до десяти сантиметров.

– Шейка матки? – изумляюсь я. – А зачем ей расширяться?

– Чтобы вышел ребенок, – говорит врач с таким видом, будто разговаривает с сумасшедшей. – Это и есть роды – шейка матки постепенно расширяется, чтобы выпустить ребенка.

– Шейка матки? – повторяю я в ужасе. – Ребенок не может выйти оттуда! Там нет отверстия! Я трогала!

– Ну, вот поэтому все это требует… некоторых усилий, – отвечает врач максимально дипломатично. В этот момент я понимаю, что не смогу родить ребенка. Я просто запутаюсь. Не смогу открыть шейку матки. Я ведь даже не знаю, с чего начать!

Всю беременность при каждой встрече с приветливыми врачами и исполнительными акушерками я ужасно нервничаю при всяком упоминании предстоящих родов. Ничего не выйдет, возражаю я про себя. Ощущение такое, как будто им всем – медсестрам, врачам, мужу – было обещано через девять месяцев магическое шоу, где я буду летать по комнате, как Питер Пэн, или – в буквальном смысле – вытаскивать обезьян из собственной задницы. Стулья уже расставлены, и зрители терпеливо ждут. Но я-то знаю, что я не волшебник. Я знаю, что во мне нет ни грамма магических способностей. Я пыталась сделать все от меня зависящее, чтобы чудо произошло: бассейн для родов установлен в гостиной, вокруг него свечи, только зажги. Музыка, всякие ароматические штуки – все наготове. Мне только и остается, что произнести заклинание – но проходит одна, потом вторая неделя после предполагаемого срока родов, и я чувствую себя как шаман-неудачник, указывающий на небо и кричащий: « Зрите! Дождь!»– а на полях по-прежнему сохнет урожай и рыдают женщины.

Наконец начинаются схватки, болезненные, но бесполезные. Ребенок находится в неудачном тазовом предлежании – его череп колотится возле моего позвоночника, – и акушерки с сожалением объясняют, что, хотя магия началась, я случайно, по невежеству, накликала плохое. Роды при тазовом предлежании – это долгий, трудный процесс с заведомо плохим результатом. После 24 бессонных часов мне предлагают госпитализацию. Я плачу. Врачи настаивают. В больничной палате магия разбивается вдребезги при столкновении со сверкающими под ослепительно ярким светом, пищащими и жужжащими чудесами передовых технологий. Шаман оборачивается жалким стариком с палкой и исчезает навсегда. Схватки полностью прекращаются. Врач – шведка с кислым лицом, осматривает меня. Я сижу на кровати и плачу.

– Именно это обычно и случается с мамочками, которые желают домашние роды, – с неким удовлетворением говорит она, раздвигая мне ноги и прикрепляя датчик – для контроля частоты сердечных сокращений – к головке моего ребенка. Бедный ребенок! Бедный ребенок! Мне так жаль! Не о таком первом прикосновении для него я мечтала!

– В конце концов их привозят сюда и делают кесарево.

Наконец-то передо мной человек, который меня раскусил. Эта сука видит во мне того, кем я являюсь, – женщину, не способную родить.

С ночи субботы до утра понедельника государственная служба здравоохранения обстоятельно и со знанием дела проводит все медицинские манипуляции, призванные помочь несостоявшимся женщинам. У меня не отошли воды – мне прокалывают пузырь. У меня прекратились схватки – их стимулируют с помощью маточного кольца. У меня тугая шейка матки – ее болезненно разрывают, как только схватки возвращаются. Мне кажется, что меня изнутри нарезают кубиками, прежде чем подвергнуть медленной казни.

Конечно, они помогают мне. Это их обязанность – делать за меня все то, что должно естественно происходить в женском организме, как в природе происходит выпадение осадков или смена времени года. Отхождение вод, начало схваток – все это мое тело, как музыкальная шкатулка, должно было проделать само при помощи скрытых внутренних ресурсов.

Но из-за моей некомпетентности понадобилась вся эта возня с введением трубок и полной палатой обеспокоенных врачей, проигрывающих каждую ноту вручную – решительно дергая струны. У моих родов не было никакого ритма. Каждое биение было вызвано извне.

Неудивительно, что через два дня этого скверного танца ребенок начал, попросту говоря, умирать. На мониторе ее сердцебиение звучало как крошечный игрушечный барабан. И было слышно, что с каждым сокращением барабан стучит слабее. Я знаю, что будет дальше – окситоцин внутривенно. Капельница. Я читала о капельницах. Каждая книга о родах учит вас ее бояться. Когда у вас естественные схватки, то тело все делает в том темпе и с той интенсивностью, с которой вы можете справиться. Но капельница не играет с вами в поддавки. Она знает только одну скорость: быстро. Это жестокая машина – метроном для тех, кто отклоняется от ритма. Она безотказно заставляет вас тужиться каждую минуту. Это стимулятор ритма для матки, как туфли в фильме «Красные туфельки», заставляющие вас танцевать пока вы не упадете замертво.

Боль приобрела новое качество, и я за один час перешла от агностицизма к неистовой вере. Небо вдруг наполнилось присутствием Бога, приготовившего для меня библейские страдания. В перерывах между схватками я словно ловила языком капли, падающие из крана в горящем доме, – секунда облегчения, но уже в следующую пекло за спиной властно напоминает о себе, выжигая глотку, стены вспучиваются пузырями, и нигде вокруг не видно ни двери, ни окна. Казалось, единственный способ спастись – это вывернуться наизнанку, как спрут, и вылезти на свободу через волшебную дверь в собственном скелете.

Но я была не спрутом, а плотью и болью, прикованной к койке проводами монитора, и моя мать никогда не рассказывала мне, как выворачиваться наизнанку.

В конце концов я не была волшебником и не могла заставить обезьян вылетать из моей задницы, поэтому провела в этом жутком месте три дня и три ночи – врачам пришлось привязать меня и разрезать. Лиззи не выскользнула из меня в чудесном акте сокровенной магии и звездном мерцании – доктор Джонатан де Роса отодвинул мои почки в сторону и вытащил ее из меня за ноги вверх тормашками, как измазанного дерьмом кролика.

Конечно, я не рассказала вам и половины. Я не рассказала вам о плачущем Пите, дерьме и рвоте, бьющей на метр до самой стены, о том, как я, задыхаясь, стонала «рот!», моля о глотке анестезирующего газа, поскольку забыла все другие слова. Не рассказала, как мучилась из-за мысли, что Лиззи повредили лицо, или с ужасом представляла себе, как и десять лет спустя правая нога у меня будет неподвижна и холодна. Как и про четыре неудачные попытки эпидуральной анестезии, оставившие каждая по истерзанному, в гематомах позвонку, откуда сочилась жидкость, обжигавшая меня, как горячий протухший уксус. И самое главное – шок от мысли, что рождение Лиззи сильно покалечит меня, превратит в животное с ногами, пойманными в ловушку обездвиженности, и я буду умолять врачей взять нож и выпустить меня на свободу.

Весь следующий год я каждый понедельник в 7:48 утра смотрела на часы, вспоминала роды, с трепетом произносила слова благодарности, что все закончилось, и поражалась тому, что мы обе выжили.

Лиззи родилась в 8:32 утра – но именно в 7:48 мне ввели обезболивающее, и боль наконец исчезла.

Итак, утро понедельника. Я лежу на узкой больничной кровати, вокруг и во мне царят неожиданные тишина и покой, физраствор капает в вену, муж на стуле, дочь в прозрачной кроватке, никаких цветов на прикроватной тумбочке; прошло еще так мало времени, и все очень ново. Зрачки у меня расширены от морфина. Потом, рассматривая фотографии, я нахожу, что отлично выгляжу. Я словно загадочная героиня из «Малхолланд-драйв», только почему-то с ребенком.

Пит выглядит хреново. Тогда я этого не заметила, потому что, когда ушла боль, все – даже застарелые бурые пятна от крови и уродские лампы дневного света – казалось мне красивым. Но фотография, которую сделали Кэз и Уина, явившиеся минут через десять, запечатлела человека с заплаканными красными глазами, бледно-зеленого от нервного истощения.

В глазах у него стоят слезы, он может смотреть только на меня, как будто я вот-вот умру, и он так и не сумеет объяснить мне, как ему меня не хватает.

– Пит, – говорю я, протягивая к нему руку. В руку воткнута игла капельницы. Питу явно страшно к ней прикоснуться.

– Все, что они делали, причиняло тебе боль, – сказал он и заплакал. Ужасным плачем, с расплывшимся ртом, с нитками слюны между губами. – Я ничего не мог сделать. Как только казалось, что становится лучше, они делали так, что тебе становилось хуже. Когда они воткнули тебе эту штуку в спину (первая из четырех неудачных попыток эпидуральной анестезии), то сказали, что боль прекратится, но что-то у них не получилось, ты кричала и обмочилась. Они бежали по холлу с каталкой. Ты издавала такие ужасные звуки.

Я смотрю в стеклянную кювету и постукиваю по стенке, словно это аквариум с золотыми рыбками. Лиззи на секунду открывает глаза и смотрит на меня, нахмурив брови. Ее личико на фоне больничной пеленки кажется красным. Она по-прежнему похожа на какой-то внутренний орган. В глазах нет белого цвета – только черный. Просто огромные зрачки – два больших отверстия в ее обезьяньей головке, ведущие прямо к ее обезьяньему мозгу. Она смотрит на меня. Я смотрю на нее.

Мы с Питом смотрим друг на друга. Мы оба знаем, что хотим улыбнуться, но не можем.

Мы переводим взгляды на ребенка.

Боль преображает. Мы так устроены, чтобы она была самым доходчивым из всех возможных уроков. После рождения первого ребенка я узнала две вещи.

1. При моей вопиющей дремучести посетить всего два занятия для будущих мам и просто ждать смерти было не лучшим способом подготовиться к родам. И этим все сказано.

2. После того как вы перенесли такую боль, вся последующая жизнь становится относительно легкой. Даже самый ужасный опыт не бывает напрасным.

Знаете, что вы получаете вместе с 27 швами на животе или разрывами промежности? Перспективы. Целую кучу перспектив. Я говорю это без тени сарказма. Это сущая правда: 24-часовая доза дикой, невыносимой боли помогает правильно ранжировать многие другие раздражающие и печальные стороны современной жизни.

Такая боль избавляет вас от многолетних залежей эмоционального сухостоя. Сейчас вы удручены низким уровнем сервиса в госучреждениях, невкусными сэндвичами или видом своих ног? Вы об этом и думать забудете, когда вас снова протащит через пылающие врата ада 48-часовых родов! В этом отношении роды далеко превосходят прозак и психотерапию. В достаточно молодом возрасте вы получаете ярчайшее в жизни и оглушительно простое откровение: единственная вещь, которая действительноимеет значение в этом проклятом сумасшедшем запутанном мире, – застряло ли нечто размером с кошку у вас в шейке матки, и любой день, когда там нетэтой застрявшей кошки, по определению является идеальным во всех отношениях.

Когда человек с гигантскими руками подходит к вам с какими-то клещами размером со щипцы для барбекю, вы думаете о перспективе. – «Да-да, – говорите вы себе, – теперь я вижу определенную перспективу». Сомневаюсь, что когда-либо снова испытаю раздражение из-за того, что Norvich Union меняет название на Aviva.

Откровенно говоря, роды дают женщине гигантские преимущества. Когда вы понимаете, что все закончилось и вы действительно выжили, то испытываете кайф, который может длиться всю жизнь. Но дело не исчерпывается восхищением собственной храбростью: молодые матери наконец посылают подальше родственников мужа, красят волосы в рыжий цвет, берут уроки вождения, начинают свой бизнес, учатся пользоваться дрелью, экспериментируют с тайскими приправами, отпускают веселые шутки о недержании мочи и перестают бояться темноты.

Короче говоря, жгучая боль превращает вас из девушки в женщину. Есть и другие способы достижения того же эффекта, описанные в главе 15, но роды – это один из наиболее эффективных способов изменить свою жизнь. Если сравнить меня нынешнюю с той, кем я была до рождения первого ребенка, то можно сказать, что я полностью преобразилась. Раскрытие шейки матки расширило мое сознание лучше, чем любые наркотики. Честно говоря, единственное, чему научил меня экстази, – если хорошенько обдолбаться, можно спокойно продолжать танцевать под аккомпанемент «Дамы и господа, пора расходиться».

А вот роды научили меня очень многому. Чего я только не боялась до первых родов! Темноты. Демонов. Вторжения НЛО. Внезапного наступления нового ледникового периода. Часто описываемого «феномена ведьмы» – когда человек просыпается парализованным с ведьмой, сидящей на его груди. Страшных фильмов. Боли. Больниц. Общей анестезии. Сумасшествия. Смерти. Подниматься и спускаться по очень высокой лестнице. Пауков. Публичных выступлений. Разговаривать с иностранцами. Водить машину – в частности, боялась переключать передачи. Паутины. Облысения. Фейерверков. Просить помощи. Что меня вдруг отправят по работе брать интервью у Лу Рида, печально известного своей сварливостью.

Вот чего я боялась после рождения ребенка: проснуться и понять, что ребенок каким-то образом снова оказался внутри меня и его необходимо вытащить. И это все. Хотя я никому не рекомендую трехдневные роды с тазовым предлежанием, приводящие к экстренному кесареву сечению, этот опыт не будет для вас бесполезным. Вы выйдете из этого кошмара подобием героини Тины Тернер из фильма «Безумный Макс: Под куполом грома», только кормящей грудью.

 

Воспитание детей

Первые годы материнства порождали у меня сравнения исключительно с кулачным боем, борьбой и чудесами отваги. Бездетным жизнь матери видится эдакой приятной идиллией, сводящейся к теплому молоку, пусканию пузырей и объятиям.

Однако посвященные знают, что в доме в это время царит скорее атмосфера войны, похожей на войну во Вьетнаме. Многие считают актерское перевоплощение Марлона Брандо в «Апокалипсисе сегодня» одним из лучших достижений Голливуда. Лично я подозреваю, что ему пришлось в течение недели ухаживать за трехмесячными близнецами с желудочной коликой, и этот опыт он вложил в свою игру.

Параллелей с войной предостаточно. Вы изо дня в день носите одну и ту же одежду, снова и снова повторяете с надеждой: «Это все закончится к Рождеству». Длительные периоды унылого однообразия перемежаются моментами ужаса; кажется, никто не знает, что происходит на самом деле; вы говорите о своем реальном опыте только с другими ветеранами; вы вдруг приходите в себя во Франции посреди поля в четыре утра, с рыданиями призывая на помощь мать, – это, впрочем, потому что вы вспомнили, что уложили в багаж своего шестилетки только одну сандалету, а не по той причине, что в 20 метрах валяется ваша оторванная нога и Уилфред Оуэн уже начал писать стихотворение о вас.

Все это так, и очень легко оказаться в плену жалости к себе – крепостных стен, пропахших джином и выстроенных из кубиков лего. Но я предпочитаю смотреть на все заботы материнства с более жизнеутверждающей точки зрения. Во-первых, и это самый очевидный плюс, вы получаете от своих детей огромное эмоциональное, интеллектуальное и физическое удовольствие. Чистая правда, что в жизни нет большего удовольствия, чем лежать в постели со своими детьми и, притискивая их ногой, сурово говорить: «Вы мои какашки».

Бутылки марочного шампанского за 15 000 фунтов, полет на воздушном шаре над стадами африканских антилоп, туфли из акульей кожи, Париж – все это в конечном счете утешительные призы для тех, у кого нет маленького, замечательно грязного ребенка, с которым можно возиться, пихать его и тискать, кайфуя от смешной любви.

Вот ваш семилетка скатывается по лестнице, крепко вас целует и снова убегает – на все про все меньше 30 секунд. Для него это такая же насущная необходимость, как потребность есть или петь. А у вас такое чувство, будто на вас напал Купидон.

Вы же, взглянув на себя со стороны, будете потрясены, что производите столько любви. Она бесконечна. Ваше поклонение может поутихнуть, но никогда не покинет вас: оно питает ваши мысли, тело, сердце. Оно дает вам силы выскочить под проливной дождь после обеда за дождевиками, забытыми на дворе в пылу игры; работать сверхурочно, чтобы покупать ботиночки и игрушки; не спать всю ночь, облегчая кашель, лихорадку и боль, – нечто подобное вы испытывали когда-то под влиянием страсти, но эта любовь гораздо, гораздо сильнее.

А главное, все так просто! Единственное, что действительно вас интересует: все ли в порядке у детей? Хорошо ли им? В безопасности ли они? И пока ответ «да», ничто больше не имеет значения. Вы читаете в «Гроздьях гнева» и холодеете от прикосновения к истине: «Чем можно испугать человека, который не только сам страдает от голода, но и видит вздутые животы своих детей? Такого не запугаешь – он знает то, страшнее чего нет на свете!»

В коридоре нашего дома висит черно-белая фотография: я с Нэнси и Лиззи в ванне, Нэнси восемь месяцев, а Лиззи два с половиной года. Я нежно покусываю Лиззи. Нэнси слюнявит мое лицо. Глаза всех устремлены на фотографа – Пита, и он, судя по дрожанию фотоаппарата, смеется. На этом снимке все мы, связанные наполовину общей ДНК, и на нас смотрит тот, кто больше всего нас любит. Если бы мне пришлось объяснять, что такое счастье, я бы просто показала эту фотографию.

«Счастье – это возиться с детьми в ванне, когда их папа кричит: “Кусай маму за нос! Так она лучше почувствует!”», – сказала бы я.

Итак, сверкающий мир материнства давно и подробно описан. И все же… Радости бескорыстной любви почти невозможно описать словами, и женщине не следует их недооценивать, взвешивая плюсы и минусы материнства и всесторонне подходя к вопросам: «Что это значит для меня? Что в этом хорошего? Что мне это даст?» Вы словно бы топчетесь у входа в магазин спермы с яичниками в руках, размышляя, входить или нет.

Сегодня, через десять лет такой жизни, я могу вам сказать, что сама от нее получила. Материнство – замечательная штука!

Первое. Оно дарит вам понимание того, какая это прорва времени – один час. До того, как у меня появились дети, я могла провести час, абсолютно ничего не делая. Ничегошеньки. Целый час могла выбросить коту под хвост! Да что там, я тратила целые дни абсолютно безрезультатно. Спроси меня, как прошла неделя, я бы приняла важный вид: «Даже не спрашивай! Я как выжатый лимон! Буквально не присела! Столько всяких дел! Просто не щадила себя!» А в действительности всего-то, может быть, написала одну статью да вяло начала разбирать кухонные ящики, но тут по телеку начался «Большой брат», и я так и побросала сбивалки на полу, а Пит потом на них наступил.

Через три дня после появления Лиззи я вдруг поняла, какое богатство растратила. Час! О боже, сколько всего можно переделать за час! А теперь вот сижу в кресле-качалке со спящим новорожденным младенцем на руках – облизываясь на пульт, до которого не могу дотянуться, – и способна только на одно: наблюдать, как огромные часы на стене медленно отсчитывают каждую секунду, тысячи секунд, когда я не могу делать абсолютно ничего.

«О Господи, я могла бы сейчас учить французский, если бы у меня не было этого ребенка, – печально думала я. – Через час я уже знала бы, как заказать кофе, такси и блинчики. Через какой-то час! Если бы моя мать не была такой чертовски эгоистичнойи всего-навсего отказалась от собственных дел, чтобы прийти посидеть с ребенком, я могла бы научиться вязать морские узлы! Покорить вершину! Изучить экспозицию старинных карт в Британском музее! Купить наконец занавески в спальню, вместо того чтобы думать, как это будет «здорово сделать», когда появится ребенок. Почемураньше я проводила столько времени впустую? Почему?!! Теперь я не смогу ничего этого делать долгие годы. Мне будет уже пятьдесят, когда я заговорю по-французски. Я дура».

Этому внезапному оглушительному осознанию быстротечности времени часто сопутствует:

Второе: внезапный головокружительный рост амбиций. Работа? Это для конченых шизиков, думала я, когда у меня не было детей. Я не продам душу дьяволу! Нет – я более чем довольна, работая по минимуму и тратя все свободное время на такие увлекательные хобби, как курение марихуаны, болтовня в чатах, длинные завтраки с друзьями и просмотр программы «Будем здоровы». Проваливай, дьявол, и забирай все свои эфемерные атрибуты успеха!

Через три недели после появления Лиззи мое мнение по этому поводу изменилось кардинально. Когда кто-то спросит моих детей, чем занимается их мама, они будут смущенно жаться и отвечать: «Ну, она знает, как зовут мать Клиффа Клавина , – с тоской думала я, глядя на лицо Лиззи, обреченное в будущем на гримасу стыда. Я хочу, чтобы она сказала в ответ: «Мама – генеральный директор международной компании, которая принесла мир на Ближний Восток. И ещеона знает, как зовут мать Клиффа Клавина». О, Лиззи, я тебя подвела! Но знаешь что, козявочка, если ты прямо сейчас заснешь на три года, я за это время все исправлю. Я поняла! Я должна добиться успехав делах. Я собираюсь стать птицей высокого полета.

Так в крошечных промежутках времени, когда ваш ребенок спит или кто-то за ним присматривает, вы обретаете почти сверхчеловеческую продуктивность.

Дайте новоиспеченной матери час, когда ребенок спит, и она сделает в десять раз больше, чем бездетный человек. Никакая «многофункциональность» и рядом не стояла с производительностью человека, способного заказать по Интернету еду из магазина, написать отчет, приготовить чай, проконсультировать рыдающую по телефону подругу, отремонтировать сломанный пылесос – и все это за короткий период после трех часов дня, когда ребенок заснул.

Афоризм «Если вы хотите, чтобы что-то было сделано, попросите об этом занятую женщину» напрямую подтверждает эффективность пребывания в колонии строгого режима, которую вас заставляет пройти материнство. Родители близнецов способны даже участвовать в разговоре, ведущемся в соседней комнате, не прерывая беседы со старшим ребенком. Воистину совершенная магия!

Да, если вы нанимаете на работу матерей, вам надо быть готовыми к тому, что иногда они возьмут отгул, чтобы вылечить ребенка от лихорадки. Но я убеждена, только они знают, как правильно пнуть по копировальной машине, когда она ломается, и могут ошарашить вас стратегическим планом на полгода за то время, пока лифт спускается с 24-го этажа.

Третье: для вас больше нет ничего невозможного. Можно сказать наверняка: когда вашему ребенку исполнится два года, вы, оглядываясь на себя бездетную, будете видеть слабого, бесхребетного, модничающего, избалованного, неэффективного, неглубокого, даром прожигающего жизнь человека.

Для каждого родителя наступает определенный момент, когда он понимает: с тех пор, как появился ребенок, его больше ничего не беспокоит. Для меня это был день, когда обнаружилось, что мне пока не удалось приучить Лиззи к горшку, и пришлось пинком отправить ее какашки в урну в углу через всю экспозицию «Соколиная охота» в зоопарке Риджентс-парка. Откуда ни возьмись у меня обнаружились удар Бекхэма, ледяное спокойствие Одри Хепберн в кадре и дьявольская изобретательность того, кто первым придумал захоронение радиоактивных отходов в бетоне.

Уверяю вас, по сравнению с этим сущей ерундойпоказался день, когда у меня было только 27 минут, чтобы добраться от моего дома в Северном Лондоне до Даунинг-стрит, 10, чтобы взять интервью у премьер-министра, когда меня вдруг оглушили звонком из таксопарка, что машины не будет.

Разумеется, я успела на интервью. Знаете почему? Потому что я мама. Я технически превосхожу Барака Обаму по крайней мере в девяти категориях.

 

Хорошие роды

Прошло два с половиной года, и я проделала все это снова: поместила внутри себя ребенка, допустила, чтобы его голова выросла до нецелесообразно большого размера, и теперь мне придется озадачивать шейку матки на предмет раскрытия.

Но теперь я все делаю по-другому. Начать с того, что последние два месяца беременности я не пожирала за завтраком два пирожка с фруктами и кремом, шесть мини-бутербродов и пакет чипсов!

Поэтому я не прибавила 20 кг и способна к таким вещам, как «хождение», «стояние» и «вставание с дивана без пыхтения»! Я не пропустила ни одного занятия по технике родов, видеокурс, на котором гипнотизирующий женский голос снова и снова напоминает мне, что моя шейка матки работает как ловушка, и если я буду сдавливать ее, неосознанно сопротивляясь давлению плода, это не принесет пользы никому, и меньше всего мне. В 27 лет это оказалось для меня сюрпризом, но сейчас я искренне верю, что шейка матки действительно имеет отверстие.

Наконец, на этот раз я признала то, что просто не могла признать раньше: роды меня не убьют.

В глубине души я верила, что роды меня убьют, когда была беременна в первый раз. Эта уверенность их и угробила. Я не могла вообразить, что чувствуешь во время схваток и родов, и – как дикий средневековый крестьянин – сделала из этого вывод, что, стало быть, увы и ах, должна умереть, когда это произойдет. Я была рада за других матерей, которым удалось благополучно все пережить – хотя и сомневалась, правда ли это, – но сама благородно смирилась с перспективой печальной надписи на надгробии: «Скончалась при родах. 2001 год».

Хотя бы теперь я избавилась от этого наивного страха – девяти месяцев слезоточивых снов о гробах, вдовцах и детском плаче. Я не сочиняю, рыдая, панегирик самой себе: «Она была достаточно честным человеком и неплохо умела подобрать перчатки».

Теперь я знаю, как проходят роды, – спокойный женский голос уже рассказал мне об этом процессе. Наконец-то мне объяснили, в чем моя задача. Все просто – настолько просто, что я удивляюсь, как могла не знать этого раньше. Однажды утром я проснусь и прежде, чем снова лягу спать, постепенно пройду через большое количество родовых схваток. А когда доберусь до последней, у меня будет девочка. Каждая из этих схваток будет как самостоятельная работа – испытание длиной в минуту, которое испугало бы всякого, если бы явилось неожиданностью, – но я знаю одну вещь, благодаря которой все становится очень просто: в том, что со мной будет происходить, нет ничего неправильного. Все так и должно быть. В отличие от всех других болей на земле, эта сигнализирует не о каком-то сбое, а о том, что все идет правильно.

Именно этого я не понимала в первый раз, когда страстно молилась, чтобы схватки остановились. Тогда я не знала, что схватки были решением, а не проблемой и что любая их альтернатива была бы несоизмеримо хуже. Теперь, когда я знаю о них и понимаю, для чего они нужны, я спокойно приветствую каждую из них: 60 секунд передышки, расслабиться как спящий ребенок, чтобы нигде не появилось ощущения зажатости – ни одной напряженной мышцы, которая может его спровоцировать. Я прозрачный стакан воды, струйка дыма, отнесенная ветром в сторону, пустой космос, через который плывет Луна.

К тому времени, когда я попадаю в больницу, схватки такие сильные, что в дверях я резко падаю на колени и хватаюсь за то, что ближе, – статую Девы Марии в человеческий рост. Четырем медсестрам пришлось удерживать ее, чтобы она не свалилась на меня.

Во время этих родов я не лежала беспомощно на кровати, ожидая появления ребенка, как ждут доставки заказа в гостиничном номере. Мне сказали, что надо ходить, и я делаю это – вышагиваю милю за милей, как будто иду по дороге в Вифлеем. Я превращаю коридоры больницы в самую медленную в мире беговую дорожку для бегемотов. Я хожу четыре часа без остановки, босая, потихоньку вздыхая. Голова как камень – я чувствую ее спокойное давление, которое ни я и никто другой не можем остановить. Гравитация – то волшебное лекарство, которое я не могла получить два года назад, когда была прикована к кровати. Гравитация – то чудодейственное заклинание, которое я должна была использовать. Я читала не те колдовские книги.

Через четыре часа хождения чувствую, что все изменилось, и понимаю, что зашла достаточно далеко. Я забираюсь в бассейн и рожаю Нэнси за пять коротких потуг. Когда появляется ее головка – фиолетовый щенок шарпея с блестящими от смазки африканскими кудряшками, – даже я понимаю, что теперь уже ничего не может пойти не так.

– Это было легко! – прокричала я прежде, чем ее вынули из воды акушерки, стоящие наготове с пеленками. – Это было легко! Почему никто не говорит нам, что это так легко!