Вот уже два месяца, как к воротам Малькаты беспрестанно приносили цветы; каждый раз, когда мы выезжали посмотреть на строительство Рамессеума, стражникам приходилось расчищать дорогу. Исет всякий раз сходила с колесницы, и все ждали, пока она выберет самые лучшие цветы и украсит ими волосы — в знак того, что она родила и потеряла первенца фараона.

Расхаживая по комнате Пасера, Уосерит возмущалась:

— Когда это кончится? Ворота завалены цветами, в храме Хатор рыдают женщины. Можно подумать, умер не младенец, а двое восемнадцатилетних царевичей-близнецов.

— Говорят, Исет опять понесла, — заметила я. — Мерит слышала в бане.

Уосерит повернулась к Пасеру.

— До того как она родит, нужно убедить всех, что из Нефертари получится лучшая царица. О чем только люди думают? Нефертари знает восемь языков, все посланники ею очарованы — от ассирийских до родосских.

— Никак не забудут фараона-еретика, — объяснил Пасер. — Их деды твердят о тех днях, когда из Египта изгнали всех богов, Амон от нас отвернулся и наслал мор. Я недавно перехватил донесение из Нубии, в котором говорится, что грядет новый мятеж. Если фараон встанет во главе войска, править вместо него будет Нефертари.

— У тебя появится возможность показать людям, как ты будешь править, если станешь главной женой.

— Нет!

Мои собеседники уставились на меня.

— Рамсес обещал взять меня с собой! На кого ему лучше положиться — на нубийского переводчика или на меня?

— Ты носишь его ребенка, — напомнила Уосерит. — К чему рисковать наследником? Носилок там нет. Придется все время ехать в колеснице, воды будет мало. Этот мятеж — твоя единственная возможность доказать всем, что ты не такая, как Отступница.

Я посмотрела на свой едва наметившийся живот. Если Рамсес оставит меня в Фивах, смогу ли я завоевать сердца людей, или же народ возненавидит не только меня, но и мое дитя?

Пасер, сидевший в резном деревянном кресле, подался вперед.

— Не проси его взять тебя на войну. Нет ничего важнее ребенка.

— А как же Исет? Если Рамсес не выберет главную жену, нам придется сидеть в тронном зале вдвоем!

Уосерит подняла четко очерченные брови.

— Именно! И это будет интереснейшее зрелище.

В ту ночь Рамсес потихоньку оставил Исет и принес мне свитки, найденные у схваченного нубийского купца. Мы уселись на балконе, и я переводила одно письмо за другим. Написаны они были весьма неосторожно, в них подробно говорилось о планах восстания в первый день месоре, то есть в самую жару, когда египетское войско не сможет проходить большие расстояния. Если фараон уедет, неизвестно, когда он вернется и что может случиться в его отсутствие.

— У них больше тысячи человек, — заключила я, — готовых захватить дворец и убить наместника.

— Значит, Пасер был прав. — Рамсес поднялся и посмотрел с балкона вниз. Летний ветерок доносил из парка запах лаванды и стрекот насекомых. — Я должен написать отцу и посоветоваться с военачальниками. Через месяц отправлюсь с войском в Напату — напомнить нубийцам, кому они должны подчиняться. — Рамсес увидел выражение моего лица и понизил голос: — Ты тоже могла бы поехать…

Он замолчал, и мы оба посмотрели на мой живот.

— Нет. Это слишком опасно.

Но мы отлично понимали, как я хочу поехать. Я встала рядом с Рамсесом, он взял меня за руку, и мы вместе смотрели в ночь, слушали шорох ветра, побегавшего по верхушкам сикоморов.

— Я вернусь к тебе целый и невредимый, — пообещал Рамсес. — А как поеду опять, возьму и тебя. Даже в самые далекие земли Ассирии.

Я грустно рассмеялась.

— И как же я туда доберусь?

— Возьмем паланкин. Понесем тебя через пустыню, словно ковчег Амона.

Тут я рассмеялась уже по-настоящему, и Рамсес продолжил:

— Следи без меня за строительством храма в Луксоре, и еще — из Нубии пришел груз золота и черного дерева — для Рамессеума. Я доверяю только тебе.

— А как же Исет?

— Строительством Рамессеума она руководить не сможет. Пусть занимается подготовкой к празднеству Уаг. И если на приеме в тронном зале у нее что-то не получится, помоги ей, хорошо? Не хочу, чтобы посланники сочли ее совсем глупой.

«Поздно», — подумала я, сдерживая улыбку.

— Конечно, помогу.

Перед рассветом озеро заполнилось кораблями; Аша руководил погрузкой колесниц. С тех пор как Рамсес узнал о готовящемся мятеже, минул целый месяц, и вот тысячи вооруженных людей прощались с женами и детьми. Мы стояли на пристани; Рамсес взял меня за подбородок.

— Я иногда забываю, какая ты у меня маленькая, — нежно сказал он. — Пусть Мерит хорошенько о тебе заботится. Слушайся, даже если тебе не хочется. Теперь ей нужно присматривать за двоими.

Я посмотрела на свой едва округлившийся живот — а вдруг богиня Таурт оставит меня, как оставила когда-то мою мать? Быть может, если каждый день воскурять благовония и напоминать ей, что я не дочь Отступницы, а только племянница, богиня простит грехи моих акху. Или наоборот — мои молитвы привлекут лишнее внимание, и во дворец снова придет Анубис?

— Буду слушаться, — пообещала я.

Утреннюю прохладу пронзили звуки труб; жрицы Хатор вместе со жрицами Исиды зазвенели систрами и запели гимн Сехмет, богине войны с львиной головой.

Рамсес подошел к Исет и поцеловал ее, потом вернулся ко мне.

— Не пройдет и месяца, а я уже буду дома, — пообещал он.

Корабли направились по каналу к руслу реки, а потом медленно поднялись по течению. Наконец исчез из виду последний флаг. Уосерит взяла меня за руку и повела во дворец.

Сановники уже занимали места в тронном зале, а музыканты исполняли «Песню Сехмет». Я думала, что уже смирилась с отъездом Рамсеса, но при виде пустого трона у меня сжалось сердце.

— Теперь ты сможешь показать себя, — подбодрила Уосерит.

— А вдруг люди опять начнут кричать перед воротами?

— Во дворце четыреста стражников. Храм Исиды — вот где серьезная угроза. Подумай, что сделает моя сестра, если ее храм станет самым большим в Фивах! Паломники со всего Египта понесут туда свое золото. И если Хенуттауи объединится с Рахотепом, они обретут такую власть, что станут указывать Рамсесу, какие вести войны и какие возводить храмы. Для чего, по-твоему, Еретик боролся со жрецами Амона? Он сознательно рисковал разгневать богов, лишь бы уничтожить соперников царской власти!

— Почему же Рамсес не видит, чего добивается Хенуттауи?

— Да как же он увидит? Хенуттауи — его любимая тетка. Она учила его, маленького, правильно носить корону хепреш, учила писать свое имя иероглифами. Думаешь, он мне поверит, если я скажу, чего она добивается?

Уосерит ушла, прошуршав подолом по каменному полу. Руки ее были обвиты браслетами из бирюзы — камня богини Хатор. Как жаль, что я не такая высокая и величественная! Уосерит, как и Хенуттауи и Исет, умела привлекать к себе взгляды.

За жрицей закрылись двери, и я вдруг заметила, что тронный зал почти пуст.

— А где все? — спросила я.

Рахотеп повернулся в своем кресле.

— Кто — все?

Под париком у меня выступила испарина.

— Где Исет? Где все придворные?

— Готовятся к празднеству Уаг.

— Исет не собирается принимать просителей?

Жрец поднял брови.

— Наверное, она придет, если надумает.

Музыканты все еще играли — они и будут играть до тех пор, пока глашатай не объявит о приходе просителей. Я сидела на троне и чувствовала, как жар разливается с моей шеи на щеки. Весь двор ушел вместе с Исет, со мной в зале остались только старики, игравшие в сенет. Не слышно веселого смеха дочерей сановников; даже девушки из эддубы, которым Исет никогда не нравилась, и те ушли. Все до единого думают, что она — будущая главная супруга.

Я стукнула о пол золотым жезлом фараона и приказала:

— Пускайте просителей!

К столу советников приблизились трое. Двое держали в руках свитки с прошениями, а третий — деревянный посох. Длинная борода старца была молочно-белой, словно цветы моринги. Египтяне бород не носили, и я пыталась угадать, откуда проситель родом.

— Где твое прошение? — спросил Пасер.

Чужеземец покачал головой.

— Я отдам его только царевне Нефертари.

— Царевна прочитает его потом, а сначала должен посмотреть я.

Пасер протянул руку, но старик стоял на своем:

— Только царевне Нефертари!

— Уведите его! — не выдержал Пасер.

Несколько стражников выступили вперед, но старик закричал:

— Стойте! Стойте. Мое имя — Ахмос!

— Мне это ни о чем не говорит, — холодно отозвался Пасер.

— Ахмос из царства Халдейского.

Пасер поднял руку, и стражники отступили.

— Такого царства не существует, — сказал советник. — Его завоевал Хаммурапи, вавилонский царь, а потом завоевали хетты.

Проситель кивнул.

— Когда пришли хетты, мой народ бежал в Ханаан. А когда египтяне завоевали Ханаан, мою мать привели в Фивы как пленницу.

Хотя Пасер сидел далеко, я заметила, что он даже дыхание затаил.

— Так значит, ты — хабиру?

Рахотеп нацелил на Ахмоса налитой кровью глаз, игроки в сенет замерли. Хабиру — безбожники, опасные люди, которые живут не в городах, а в пустыне, в шатрах.

Ахмос кивнул.

— Да, я хабиру. И хочу отдать прошение царевне Нефертари.

«Быть может, — подумала я, — у него убежала дочь, вот он и стесняется говорить о своем деле вслух».

— Ведите его сюда! — громко велела я.

— Госпожа, этот человек — хабиру, — предостерег Пасер.

— Если он пришел с просьбой, я его приму.

Я понимала, что мое согласие выслушать еретика не понравится придворным, оставшимся в тронном зале. Но ведь я теперь ношу наследника Рамсеса, именно меня фараон желал взять с собой в Нубию. А если бы кто-то отказал в помощи моей матери только потому, что некоторые считали ее вероотступницей?

Ахмос сунул покрытую пятнами руку в складки одежды и извлек свиток. Стражники заняли свои места у дверей, но смотрели на старика с большим подозрением. Он медленно шел через зал, тяжело опираясь на посох. Рахотеп развернулся в кресле и глядел на меня. Не совершаю ли я большую ошибку?

Старик остановился перед возвышением, но в отличие от других просителей не простер ко мне руки. Я расправила плечи.

— Скажи, почему ты пожелал подать прошение именно мне?

— Потому что нас привел в Египет твой дед! — ответил он на языке ханаанеян. — Он заставил нас воевать в его войске.

Я посмотрела на советников — поняли они его слова или нет?

— Откуда тебе известно, что я знаю твой язык?

— Все Фивы знают, госпожа, что ты говоришь на многих языках. — Некоторое время мы смотрели друг на друга, потом Ахмос протянул мне свиток. — Царевне Нефертари, дочери царицы Мутноджмет и полководца Нахтмина.

Арфистки тихонько перебирали струны, старики в глубине зала вернулись к своей игре и даже засмеялись, когда кто-то сделал неудачный ход.

Я развернула папирус, и кровь бросилась мне в лицо. Я подняла взгляд на Рахотепа — смотрит ли он на меня своим красным глазом?

— Чего ты просишь? — переспросила я.

— Я прошу, чтобы фараон отпустил хабиру из своего войска, — ответил Ахмос. — Чтобы мои люди могли возвратиться в Ханаан.

— Разве они — твои, а не фараона?

— Я — их вождь. В Фивах я — единственный, кто может приблизить их к нашему богу.

— Вы — безбожники.

— Если это означает, что мы верим иначе, чем египтяне, то да.

— Это означает, что вы не поклоняетесь Амону, — сурово сказала я и поверх свитка посмотрела на придворных.

И Рахотеп, и Пасер уже занимались другими просителями.

— Мы верим в единого бога и хотим вернуться в землю ханаанскую.

— Ханаан принадлежит Египту, — напомнила я, возвысив голос ровно настолько, чтобы показать старику свое неудовольствие. — Почему хабиру хотят уйти из Фив и поселиться в диких землях, которые принадлежат Египту?

Ахмос сверлил меня глазами. «Наверное, Пасеру тоже не по себе от такого пронзительного взгляда», — подумала я.

— Тебе известно, каково это, когда тебя заклеймили еретиком и то и дело угрожают. И потому ты одна можешь выполнить мою просьбу. В Ханаане нет египетских храмов, и мы будем веровать в своего бога.

В тот миг я поняла: от моих акху мне никуда не деться. Глядя на свиток, я неожиданно рассердилась на старика.

— Тебя послала Хенуттауи — напомнить, что мои акху были еретиками?

— Твои акху не были еретиками, — ответил он. — Они видели проблеск истины, но их погубила алчность.

— Какой проблеск истины? — спросила я.

— Истины Господа. Фараон Эхнатон называл его Атоном…

— Ты поклоняешься Атону?

— Хабиру называют своего бога другим именем. Фараон называл его Атоном, и фараона сгубила алчность.

— Его сгубило отступничество, — жестко возразила я. Ахмос, похоже, не боялся моего гнева. Глаза у него были спокойны, словно озеро в безветренный день, и мои слова его не пугали.

— Значит, они видели проблеск истины, — продолжала я. Мне не о чем было говорить со странным просителем, но что-то не давало мне покоя. — Кто же показал им истину?

Ахмос наклонил голову.

— Я, — тихо ответил он. — Я воспитывал Эхнатона, когда он ребенком жил в Мемфисе.

Скажи Ахмос, что он был акробатом, я и то не испытала бы такого потрясения. Передо мной стоял человек, который посеял в моем роду семена гибели, — и он просил меня о милости! Если бы не Ахмос, Эхнатон никогда не пришел бы к мысли о едином боге, не заставил бы Нефертити изгнать из Египта культ Амона! И ее не убили бы жрецы Атона, разгневанные тем, что после смерти супруга она захотела вернуть Египту его прежних богов. И если бы мой отец не погиб во время этих событий, кто знает, как бы все повернулось? Быть может, у моей матери не пропало бы желание жить. Я посмотрела на старика и хрипло прошептала:

— Ты погубил мою семью.

Ахмос сразу понял, какой вывод я сделала из его слов.

— Бог может исцелять, а может и убивать. Твои акху выбрали второе, заставили весь Египет голодать ради собственной славы.

— Египет страдал из-за Эхнатона, моя мать тут ни при чем! И отец тоже! — Я даже забыла, что мы с Ахмосом не одни. — Зачем ты мне все это рассказал? — почти прошипела я, с трудом держа себя в руках. — Ты мог просто подать мне прошение и ничего не говорить!

— Мне важно, чтобы ты знала, кто я, и, еще важнее — чтобы не ошибалась на мой счет. Я не поклоняюсь золоту, как фараон Эхнатон.

Когда Ахмос произнес имя моего дяди, я даже вздрогнула, и он поднял брови:

— Престол должен был занять старший брат Эхнатона, а его самого отправили в Мемфис, чтобы он стал жрецом. Эхнатон был младшим сыном, трудным ребенком… он завидовал судьбе старшего брата. Я надеялся, что наш бог его спасет.

— А теперь ты просишь отпустить из войска фараона всех хабиру?

Ахмос твердо смотрел мне в глаза.

— И со строительства пирамид и храмов, и еще — из дворца, где наши женщины вам прислуживают.

— Пусть уходят!

— А из войска? — настаивал Ахмос. — Каждый здоровый мужчина обязан служить в египетском войске. При Эхнатоне войско строило в пустыне города, и нас заставляли трудиться, точно скот. Фараон обещал освободить наш народ, когда будет построена Амарна, но с тех пор на египетском престоле сменились три фараона. А воинов-хабиру так и не отпустили.

— Им платят, как и прочим воинам.

— В отличие от прочих воинов, хабиру не могут оставить службу, пока у них есть силы держать оружие. Если это не рабство и мы не рабы, то кто же мы?

— Вы — египтяне! — горячо сказала я.

Ахмос уверенно покачал головой.

— Нет. Мы — хабиру и желаем свободы.

Я откинулась назад и в изумлении взирала на Ахмоса.

— Даже просто говоря с тобой, я подвергаю опасности свое доброе имя. Ты принес проклятие на моих акху. Народ считает меня вероотступницей, как и мою тетку!

— Считает — потому что в этом зале есть люди, которые хотят, чтобы народ так думал!

Взгляд Ахмоса остановился на верховном жреце Рахотепе.

— Нет.

Но Ахмос, конечно, говорил правду. Я всегда думала, что Хенуттауи подкупила рыночных торговок, чтобы в день моей свадьбы они выкрикивали мне угрозы. Однако на улицах я тогда столкнулась с неподдельной ненавистью: никто не подкупал женщин со взглядами холодными, словно оникс. Нет, людей убедили с помощью слов, куда более сильных, чем золото, убедил кто-то, чья власть над душами гораздо сильнее власти Хенуттауи. А я, наивная, до сих пор этого не понимала!

Ахмос, опершись на посох, подался вперед.

— Я видел его на улицах, — тихо сказал он, бросив взгляд на Рахотепа, который распекал своего просителя. — Он подговаривал народ бунтовать еще до твоей свадьбы, — продолжал старик. — Люди верят, что его устами говорит Амон. А ты можешь убедить их, что Рахотеп лжет, если отпустишь хабиру. Ты скажешь народу, что изгоняешь безбожников из Египта. Тебе нужно убедить всех, что ты почитаешь Амона, а мне — вернуть свой народ в Ханаан. Так изгони же безбожников-хабиру из Египта, и мы оба выиграем.

Сначала я думала только о себе, о том, как воспримет народ изгнание безбожников. Меня будут приветствовать на улицах, звенеть систрами, когда я буду проходить мимо. Рамсес преисполнится гордости за меня и сделает главной супругой. Потом я вспомнила о войске своего мужа, о том, что шестая его часть — хабиру.

— Мы оба выиграем, — сказала я Ахмосу, — но выиграет ли фараон? На севере у нас хетты, с востока готовятся напасть ассирийцы. Думаешь, я соглашусь заработать себе добрую славу ценой поражения фараона? — Я склонилась к нему. — Ты принес прошение не той супруге!

Только тогда Ахмос сверкнул глазами.

— Ты знаешь, что такое гонения! Знаешь, каково это, когда тебя зовут еретичкой. Так подумай, каково нам сотни лет поклоняться своему богу тайно, в страхе, что за нашу веру нас убьют, как приверженцев бога Атона! Все, о чем мы просим, — позволение переселиться из Фив в северные земли Египта…

— Я не могу дать такого позволения без согласия фараона! — не менее запальчиво ответила я.

— Значит, когда он возвратится с победой из Нубии, я снова приду со своей просьбой. — Он переместил взгляд на мой живот. — Хабиру хотят того же, чего хочешь ты: счастливой жизни для своих детей.

Он повернулся, но слова его засели у меня в голове, точно дурной сон.

Мерит аккуратно складывала простыни и убирала их в сундук. Услышав мои шаги, няня удивленно подняла голову. Я затворила за собой дверь, заперла и только тогда прошла в комнату.

— Мерит… — решительно начала я. Няня всегда по голосу знала, если со мной что-то не так. — Мерит, что ты знаешь про верховного жреца Рахотепа?

Няня выпрямилась и, глядя мне в глаза, пыталась понять, насколько я серьезно настроена.

— Ты знала его, еще когда правила Нефертити. Ты рассказывала, что он не хотел оставлять меня во дворце, а ты его уговорила. Сегодня в тронном зале я беседовала с одним просителем… С хабиру, который был наставником Эхнатона.

Мерит слегка побледнела.

— Он рассказал, что верховный жрец восстанавливает против меня народ. Не Исет, не Хенуттауи, а Рахотеп! Как тебе удалось убедить его оставить меня во дворце? Он ненавидит моих акху, ненавидит меня. — Я повысила голос. — Что ты знаешь о нем, Мерит? Он не дал бы Хоремхебу держать меня во дворце, не будь тебе известна какая-то тайна. Расскажи!

Мерит села в кресло, стоявшее у курильницы, взяла со столика маленький веер и стала неистово обмахиваться.

— Госпожа…

— Я хочу знать! — вскричала я, и, быть может, гнев, прозвучавший в моем голосе, заставил няню нарушить молчание, которое она хранила много лет.

— Рахотеп был верховным жрецом бога Атона, — прошептала она. — Когда царица поняла, что, если не вернуть Египту его богов, вспыхнет мятеж, она начала восстанавливать храм Амона. А жрецы Атона лишились своего могущества.

— И Рахотеп?

— Он — в первую очередь. Он потерял все.

— Но ведь жрецам Атона позволили служить Амону, — возразила я. — Он мог сохранить высокое положение.

— Наверное, он не верил, что мы и вправду вернемся к прежним богам. Много лет он прожил в нищете и озлоблении. Твои акху не спешили ему помочь. Рахотеп только напоминал твоему деду об отступничестве и бедах.

— Ты думаешь, пожар устроил он? Это и есть его тайна?

Мерит смотрела на веер. Она так долго держала все в себе, что теперь слова полились из нее, словно вода из разбитого кувшина.

— Может быть, и он… Я бы не удивилась. Он жрец Атона, и он помогал убить Нефертити и ее дочь. — Мерит прищурилась. — Незадолго до того, как их убили, я видела Рахотепа в галерее, ведущей к окну, в котором царица обычно показывалась народу.

— Ее убили там? — прошептала я.

— Да. С ним вошел и другой жрец. Я подумала, что царица сама их позвала. Она часто помогала жрецам…

— Нефертити?

Мерит печально кивнула.

— Она не всегда была жестокой. Я знаю, чему тебя учили в эддубе, но она часто жалела людей.

— Так где ты была, когда ее убили?

— Совсем недалеко. Я слышала ее крики, а потом видела, как жрецы спокойно вышли из галереи. Рахотеп посмотрел на меня — он держался рукой за глаз.

— Она сопротивлялась!

— Да, только тогда я этого не знала!

— И ты ничего не сказала!

— Конечно, сказала! Я сказала твоему отцу! Он разыскивал их, но они исчезли. В Египте есть где спрятаться. После смерти твоей матери Рахотеп возвратился ко двору в надежде занять новое место.

— Он перестал поклоняться Атону?

— Он всегда поклонялся только золоту, — хмыкнула Мерит. — И я его, конечно, узнала. Я могла рассказать всем, но как раз тогда советники собирались удалить тебя от двора, и я его предупредила: если он выскажется за твое удаление, весь Египет узнает, почему у него такой глаз. Когда фараон Хоремхеб спросил его совета, Рахотеп ответил, что опасности от тебя никакой нет. Благодаря этой сделке ты росла во дворце.

Я разглядывала лицо няни, удивляясь, как долго она хранила такую страшную тайну — целых двадцать лет молчала.

— Почему же ты не рассказала мне? — тихо спросила я.

— А зачем?

— Я бы знала, кто мой враг!

— Достаточно того, что я знаю, госпожа. Не нужно тебе вникать в разные интриги и стариться раньше времени.

Я поняла: няня имеет в виду не морщины. Она говорила о другом: о переживаниях вроде тех, которые выпали на долю Исет, потерявшей своего Ашаи и узнавшей, что любовь бывает горькой. Няня имела в виду старение души, когда ка человека становится на тысячу лет старше его тела.

— А Уосерит ты рассказала? — мягко спросила я.

— Да. Иначе со мной непременно случилась бы какая-нибудь беда. Ведь такие тайны лучше всего хранятся в могилах. Только из могилы я не смогла бы тебя защитить.

— Если знает Уосерит, знает и Пасер.

— Рахотепа нечего опасаться, — уверила няня. — Открыто он против тебя не выступит, а я не расскажу Египту, что он убил царицу.

— Или даже двух!

Мерит выпрямилась.

— Этого мы не знаем.

— Если он мог убить Нефертити, он мог устроить и пожар, в котором погибла мой семья! Почему бы не рассказать обо всем Рамсесу? Что тогда сделает Рахотеп?

Мерит горько рассмеялась.

— Он много чего может, просто ты не испытала этого на себе. Благодаря своему дружку фараону Хоремхебу он стал устами Амона. Люди доверяют ему не меньше, чем фараону.

— Они не станут слушать убийцу!

— Кто поверит, что он убийца? А как ты думаешь, если он скажет, что племянница Отступницы на него клевещет, то ему поверят?

— Не знаю…

— Вот и он не знает. И потому мы с ним молчим и соблюдаем уговор.

— Нет, он не соблюдает! Он настраивает против меня народ!

— Зато каждая разобранная тобой жалоба, каждый принятый тобой посланник перетягивают чашу весов на твою сторону.

Я продолжала стоять, глядя сверху вниз на няню.

— Хенуттауи спит с ним в надежде восстановить его против меня, а он уже и так меня ненавидит!

— Змеи могут кусать и друг друга. И они частенько заползают туда, где их не ждешь, — заметила Мерит.

В тот вечер в Большом зале по приказу Исет танцевали нубийские танцовщицы. Под увитыми цветами колоннами в форме бутонов папируса кокетничали надушенные благовониями женщины, поднимали чаши с вином, а воины похвалялись своими подвигами. Рекой лилось пиво, повсюду стояли блюда с жареной утятиной в гранатовом соусе.

— Рамсес воюет, — шепнула я Уосерит, — а они тут пьют и веселятся!

Хенуттауи подняла чашу с вином.

— За Исет, — весело объявила она. — И за ее второго сына, который когда-нибудь станет править Египтом!

Сидевшие за столом на помосте подняли чаши, приветствуя Исет, а несколько женщин, еще не знавших о ее беременности, радостно загалдели. Я не подняла свою чашу, и Хенуттауи спросила:

— В чем дело, Нефертари? Тебе не нравится праздник?

Советники разглядывали узоры из хны у меня на груди, мой серебряный пояс. Мерит в тот вечер перестаралась с сурьмой, провела линии до самых висков и покрыла мне веки малахитовой пудрой. Впрочем, никакая краска не могла скрыть написанного на моем лице отвращения.

— Разве она похожа на человека, которому нравится праздник? — спросил Рахотеп. — Сегодня все придворные ушли от нее, чтобы быть с госпожой Исет.

Хенуттауи притворно вздохнула.

— Неужели все? Хоть кто-то же остался?

— Ты права. Остались несколько стариков, что играли в сенет.

Гости за столом рассмеялись.

— Царевна времени не теряла, — продолжал жрец. — Пока Исет готовилась к празднеству Уаг, Нефертари принимала прошение у величайшего в Фивах безбожника. Он сам просил направить его именно к ней.

За столом раздался удивленный ропот; Уосерит метнула на меня вопросительный взгляд, а Хенуттауи радостно захлопала в ладоши.

— Вот уж верно говорят — ворон к ворону стремится!

— А скорпион — к скорпиону, — сказала я, переводя глаза с нее на Рахотепа.

Потом поднялась с трона, и вместе со мной встала Уосерит.

— Так рано? — удивилась Хенуттауи, но мы не стали отвечать.

За дверьми Уосерит повернулась ко мне.

— Что произошло в тронном зале?

Тут двери распахнулись, и вслед за нами вышел Пасер.

Уосерит сердито зашептала:

— Ты допустил безбожника к Нефертари!

Я положила руку на живот, стараясь справиться с неожиданно подступившей тошнотой, и сказала:

— Он больше никому не соглашался отдавать свое прошение. Его зовут Ахмос, он — хабиру.

Пасер настойчиво потребовал:

— Расскажи, чего он хотел.

Я поняла, что Пасер слышал в тронном зале больше, чем я думала.

— Просил освободить хабиру от военной службы.

— Всех? — воскликнула Уосерит.

— Да. Он называет себя их вождем. Хочет, чтобы хабиру вернулись в Ханаан и поклонялись там своему богу.

— Ханаан — египетские владения, — мрачно молвила Уосерит.

Пасер покачал головой.

— Только по названию. Там нет храмов Амона, нет храмов Исиды. Ахмос думает, что на землях Саргона хабиру смогут поклоняться своему богу.

Я вспомнила древнюю легенду, которую Пасер рассказывал нам в эддубе, — легенду о верховной жрице, которая, несмотря на обет целомудрия, тайно родила сына. Она положила новорожденного в просмоленную тростниковую корзину и пустила плыть по реке Евфрат, а потом его нашел водонос по имени Акки. Мальчика назвали Саргон, он вырос, стал могущественным царем и покорил Ханаан. А теперь Ахмос хочет возвратиться в землю, которую Саргон сделал богатой и плодородной.

Уосерит и Пасер переглянулись.

— Почему он хотел говорить с Нефертари, а не с Исет? — подозрительно спросила жрица.

— У Нефертари есть причины выполнить его просьбу, — предположил Пасер. — Он понимает, что Нефертари может привлечь народ на свою сторону, если изгонит безбожников из Фив.

Уосерит посмотрела на меня.

— Ты и вправду могла бы привлечь людей на свою сторону. И больше никто не сомневался бы, что ты чтишь Амона.

— Неужели ты это всерьез?! — воскликнула я.

— Шестая часть египетского войска — хабиру, — напомнил Пасер. — Когда-нибудь хетты…

Однако мысль крепко засела в голове Уосерит.

— Нефертари бы одержала победу.

— Я добьюсь своего другим способом, — сказала я. — Рамсес не должен ради меня рисковать благом Египта.

— Он мог бы увеличить плату воинам, — возразила жрица. — Люди охотнее шли бы на военную службу.

— За счет чего увеличить? — спросил Пасер.

— Повысить налоги на землю.

— Чтобы народ ополчился против него самого? Подумай, что ты предлагаешь, — сказал Пасер. Он ласково положил руку ей на плечо. — Нефертари и без того сможет завоевать любовь народа.

— А Рахотеп? — спросила жрица. — Он слышал разговор с Ахмосом?

— Нет. Он принимал просителей. Сегодня Мерит рассказала мне о его преступлении, — мрачно ответила я.

Уосерит тяжело вздохнула.

— Представляю, каково тебе было это слушать. Особенно про пожар…

— Значит, поджог устроил он?! — вскричала я.

— Точно никто не знает, — спокойно ответил Пасер.

— Но все так думают?

Ни Пасер, ни Уосерит не стали спорить.

— Никому ни слова, — предостерегла жрица. — Как бы ни болело твое сердце, пусть только боги слышат твой стон. Не жалуйся никому, даже Рамсесу.

Я сжала губы, а Пасер многозначительно поправил:

— Особенно Рамсесу.

— Когда-нибудь правда выйдет наружу, — заявила Уосерит. — Ветер сдувает песок, и обнажается камень. Не думай сейчас об этом. Самое важное — твое дитя. Не нужно ему переживать твой гнев и горечь. Пусть лучше Мерит принесет тебе поесть и приготовит ванну.

Я согласно кивнула, но злость сдержать не удавалось. Уосерит и Пасер перешептывались в темном коридоре, склонясь друг к другу, словно два сикомора. Мне страстно захотелось увидеть Рамсеса. Будь он сейчас в Фивах, в моей постели, я рассказала бы ему про Ахмоса, про то, как мой дядя пришел к мысли о едином боге. Но Рамсес был где-то там, во тьме, и двигался на юг, к Нубии.

Я не стала возвращаться к Мерит, а пошла бродить по дворцу. В Малькате царила тишина. Слуги — те, кто не прислуживал в Большом зале, — отправились спать. Я шла по коридору, пока не пришла к двери, которая никогда не открывалась. Давным-давно ее охраняли четыре стражника в блестящих доспехах. Здесь мои родные проходили в свои покои. А потом случился пожар. В последний раз я видела эти руины в детстве — Мерит показала. Ничего здесь не осталось, кроме сорной травы и обгоревших развалин, но мне хотелось глазами взрослой женщины взглянуть на бедствие, принесенное моей семье Рахотепом.

Я шагнула в дверь. Мне открылось зрелище, больше всего напоминавшее обломки корабля, выброшенного на пустынный берег. Кругом валялись обугленные куски дерева, камни, обвитые лианами. Я прошла через внутренний двор, отмахиваясь от множества насекомых, живущих среди этого запустения. В одном месте раньше стояла кровать, от которой сохранился только остов. Быть может, здесь спали мои родители, хотя, конечно, теперь этого не узнать. Ножки ее стояли на разбитых плитках; краешком сандалии я подцепила край плитки — под ней оказался слой грязи, прикрывающий другие плитки. Никто не подумал навести здесь порядок. Разрушения оказались столь велики, что Хоремхеб предоставил распоряжаться в бывших царских покоях самой природе.

Я подняла кусок разбитой плитки и ладонью стряхнула с нее пепел. Рискуя навлечь на себя гнев Мерит, я вытерла плитку рукавом и подняла повыше к лунному свету, чтобы разглядеть рисунок. Конечно, тут не найдется портретов, подобных тому, что привез из Амарны Аша, — только голубая плитка с обгоревшей краской, но возможно, по этим плитам ступали ноги моей матери. Я прижала ладонь к прохладной поверхности. Рахотеп лишил меня очень многого, а теперь в его силах поднять в городе мятеж. При мысли о том, что тайну нужно скрывать даже от Рамсеса, у меня сжалось сердце — хотелось рассказать о преступлении жреца всему Египту, хотелось заставить Рахотепа страдать, как страдаю я, хотелось обречь его на одиночество, страх, отчаяние. Кроме Мерит и Рамсеса — кому я нужна в Малькате? Я посмотрела на свой растущий живот. Во всяком случае, у меня будут дети… Какая ирония: я стою здесь, среди руин, где витает смерть, в то время как во мне зарождается новая жизнь. Завернув кусок плитки в полу туники, я бросила прощальный взгляд на остатки бедствия, что поглотило мою семью и оставило меня одну в бурном море придворной жизни. Мерит сказала бы, что мои акху смотрят сейчас на меня, что они покидают нас только телесно. Мне так хотелось в это верить!

Я представила себе, как матушка смотрит на меня сверху, со звездного неба, разделяющего мир живых и мир мертвых. Наверное, в загробном мире она сидит за столом вместе с Маат и может поведать богине о тех страшных вещах, что происходят на земле и должны быть наказаны.