На рассвете меня разбудили, и я сначала подумал, что опоздал на церемонию приветствия Атона, но, открыв глаза, увидел людей, смотревших на меня с презрением, и подумал, что мне, возможно, больше не придется молиться Атону в дворцовом саду.

После легкой трапезы меня отвели на площадку, где проводились тренировки. Дали короткую дубинку, а напротив поставили настоящего зверя – самого большого человека, какого я когда-либо видел. Все расположились вокруг нас, чтобы насладиться зрелищем, и я думал только о том, чтобы выглядеть как можно менее недостойно. Мои прошлые тренировки позволяли мне по меньшей мере пытаться отразить удары этого дикаря, который наслаждался происходящим больше, чем если бы на моем месте оказалась юная красавица.

Поскольку и до тренировки у меня болели все мышцы, еще не восстановившиеся после тягот путешествия, после достаточного количества ударов (в основном их получал я) я был скорее мертв, чем жив, даже несмотря на то, что этот дикарь бил не изо всех сил и делал перерывы между ударами, чтобы я не сдох. Мне едва не захотелось снова очутиться в открытом море, но хотя этот великан молотил меня дубинкой, уничтожить моего достоинства он не мог. Я не собирался просить, чтобы он перестал бить меня, а ждал, пока он устанет. Я много чего нахлебался с Тутом и не собирался давать солдатам повод смеяться надо мной.

Я не сумел нанести ни одного стоящего ответного удара, несмотря на то, что не прекращал таких попыток, хотя и понимал, что с каждым его ударом сдаю позицию, которую до этого занимал.

Он закончил схватку, только когда я еле мог поднять руку и уже раза два меня вырвало. Изо рта у меня шла пена, как у загнанного коня.

Я ничего не сказал, а когда уходил, толпа солдат, жаждавших развлечения, расступилась. Я мог только вернуться на свою циновку. Выпил немного воды и упал на землю, раздумывая, не зароют ли меня в нее завтра.

Через несколько часов меня снова разбудили. Мне пришлось пойти с тем же великаном, с которым я до сих пор не обменялся ни словом. Он посадил меня в боевую колесницу, запряженную одним конем, дал мне в руки вожжи и, улыбаясь, хлестнул коня, который понесся галопом.

Я потерял равновесие и свалился бы на землю, если бы мои руки не оказались опутаны вожжами, так что я буквально повис в воздухе. Удивительно, но конь остановился, когда ноги мои уже волочились по земле.

Я так обрадовался, что заговорил с ним, словно он был лучшим моим другом. Я устроился в колеснице, как это делают солдаты, и, слегка тряхнув вожжами, направил коня вперед. К горлу подкатывала тошнота, это походило на приступ морской болезни, которая вернулась при движении, а толчки колесницы, ехавшей по камням, отдавались болью в местах недавно полученных ударов, так что я рад был одиночеству. Во всяком случае, мне не казалось, что надо мной смеются. Мне хотелось плакать, но нужно было сосредоточиться и управлять колесницей, стараясь избегать самых больших камней.

Понадобилось больше часа, чтобы конь начал повиноваться моим приказам, и уже под вечер, покрытый пылью, с ободранными до мяса о кожаные вожжи руками, я остановил колесницу рядом с великаном-нубийцем, а тот развернулся и ушел.

Мне дали воды, достаточно, чтобы можно было омыть раны. Я заставил себя немного поесть, хотя мне не хотелось, но если бы я не восстановил силы, то истаял бы, как свеча. Потом я снова отправился спать.

Перед тем как заснуть, я возблагодарил бога, покровительствующего мне, кем бы он ни был, за усталость, с какой свалился на циновку, за то, что почти не вспоминал Нефертити.

Я мог быть доволен собой, сохранив достоинство, тем более что царица считала, что я вернусь, поджав хвост, но я, напротив, ощущал бесконечную печаль. Воспоминание о ее прекрасном лице помогало мне засыпать счастливым каждую ночь, но оно придавало горечь этой ночи. И только усталость могла справиться с воспоминанием о ней и обращенном ко мне упреке.

Несколько дней прошло в тренировках, если так можно назвать непрекращающиеся истязания. Я так и не обменялся ни единым словом с этим здоровенным темнокожим детиной с выпяченными губами. Гордость заставляла меня выдерживать долгие тренировки и терпеть удары без жалоб и стонов. Когда слезы ярости выступали у меня на глазах, я думал только о том, что это заслуженное наказание за мою неповоротливость в схватке, и вскидывал голову со стоящими в глазах слезами, стискивал зубы и снова бросался в атаку.

Я не знал, известно ли этому нубийцу и остальным, что я сын нашего военачальника, но ни мой отец, ни я сам не считали возможным пользоваться привилегиями, и моя непомерная гордость служила мне лучшим оружием, без нее я бы не продержался.

Когда однажды ночью меня разбудили, я ничего не мог разглядеть в полной темноте. Я стал сопротивляться, решив, что меня собираются ограбить, но мне объявили, что я должен идти в караул. Я совсем не отдохнул, но беспрекословно поднялся, взял оружие (настоящее), и меня отвели на пост.

Мне никогда не приходилось никуда ходить ночью, тем более оказываться в пустыне. Всю жизнь я избегал темноты, зная, что она населена ужасными демонами, но теперь оказался в полном их распоряжении. Любой шорох, любой отблеск света луны на камнях, любое движение насекомых представлялось мне приближением злого духа, который пришел за моим беззащитным Ка, и у меня замирало сердце. Я думал, что умру от страха. Сжимал оружие, рассчитывая, что во всяком случае сумею защититься от человека или демона, и при каждом шорохе безотчетно принимался размахивать мечом.

Но вот я начал понимать, что жуткие демоны, пугавшие меня, – это всего-навсего насекомые, отблески света или даже звук моих собственных шагов по пересохшей земле. И попытался успокоиться. Рука с мечом, затекшая от напряжения, расслабилась, пальцы, до боли сжимавшие рукоять, разжались. Я сел и, когда присмотрелся, увидел, как вокруг разливается лунный свет.

Я обнаружил, что ночь дает прибежище животным, которые днем не осмеливаются выйти на свет, боясь ужасной жары, а сейчас, благодаря тому, что я сохранял неподвижность, отважились выбраться из своих убежищ и попали в поле моего зрения. Но даже поняв это, я испугался небольшой лисы, решив, что она может оказаться каким-то могучим духом, но лиса, принюхавшись, не обратила на меня внимания и тихонько прошла мимо в поисках добычи.

Теперь, когда я расслабился, глазам моим, казалось, открылся новый мир, и я мог только удивляться дикой красоте этого полного жизни места.

Я не терял бдительности, имея в виду как возможных лазутчиков, так и собственную безопасность, и мне пришлось убить парочку змей, которые подползли слишком близко. При этом я наслаждался красотой и прохладой ночи, светом луны и жизнью, проявления которой становились заметными после заката.

Мне никогда раньше не приходило в голову, что обитатели пустыни оживляются по ночам. Было вполне логичным то, что они берегутся от удушающей дневной жары и вольно себя чувствуют в темноте, но даже такое мое открытие казалось чем-то волшебным.

Всю жизнь я обожал солнце и, даже живя во дворце, опасался наступления темноты. Я наивно полагал, что все животные ночью прячутся, чтобы избежать встречи с демонами.

Вновь мои убеждения были опровергнуты, но на сей раз это оказалось приятно, потому что по дороге сюда я трясся от страха, готовясь встретиться с темными духами, воплощенными в змее, лисе, шакале, летучей мыши и прочих. На самом же деле животные выходили на охоту, причем боялись гораздо больше, чем я. Это показалось мне таким забавным, что я громко расхохотался. Непонятно, почему мне было так хорошо. К моему удивлению, ночь словно придавала мне сил, чего я и представить себе не мог.

Одно сочеталось с другим, а старые истины рушились, что подтверждало мою собственную теорию.

Тишина и красота ночи успокоили мою душу и наполнили ее надеждой. Мои мысли стали очень четкими, чего я не ощущал годами. Меня радовала возможность познавать мир самому, а не пользоваться плодами нудного обучения дворцовых наставников. Я пробыл во дворце довольно долго, и потому мне было непросто приспособиться к жизни за его пределами.

Мысленно я видел дворец, где прожил столько лет, и в нем Нефертити. Я представлял ее печальной, подавленной. Ее тяготили обязанности фараона и данное мужу обещание поклоняться определенному богу. У меня рот открылся от удивления: ведь она, как и я, поклонялась Эхнатону!

Довольно скоро я осознал собственную слепоту. Это меня раздосадовало, потому что признать ее мне мешали гордость и чувство вины.

По иронии судьбы именно во тьме ко мне пришла ясность мысли, необходимая, чтобы заметить очевидное.

Нефертити всегда терзали сомнения, только они рассеивались благодаря ее любви к мужу, воплощавшему идеалы любви и добра, этого миража, обожаемого всеми нами. Сомнения еще усилились в связи с ухудшением его состояния, моральным падением его сына Тута и пониманием собственной слабости как фараона.

Нефертити думала, что после восхождения на трон ощутит в себе огромную силу и сможет справиться с царскими обязанностями, ведь она стала одновременно дочерью Атона и его супругой, но ничего такого не произошло, мир сделался еще больше, и сомнения, так долго не дававшие ей покоя, вернулись. Ее терзания не позволяли ей снова уверовать в Хатхор, поддерживавшую ее, хотя самой Нефертити казалось, что помощь богини невелика. Она оказалась вдвойне одинока. Без мужа, без бога, а теперь еще и без советника.

Я наконец понял, почему был так нужен ей, ведь я казался стойким в своей вере, что придавало Нефертити сил, которых ей не хватало. Но мы оба ошибались.

Я почувствовал себя дважды дураком. Ослепленный излишней гордостью, я был далек от того, чтобы понять и утешить ее, и отвечал ей с гневом, наперекор, провоцируя ответную ненависть.

Меня охватило желание бежать к ней и обнять ее, и объяснить, что понимаю ее и разделяю ее сомнения. В открывшейся мне красоте ночи я смог постичь правду, простую и ясную, ускользавшую раньше. Мне хотелось дать царице свою любовь и уверенность, в которых она так нуждалась.

Но я не мог этого сделать. Пусть все идет своим чередом, раз уж я оказался здесь. Я должен выполнить свою задачу. Да и наша ссора была недавней. Нужно, чтобы царица остыла, чтобы она поняла меня, как я понял ее сейчас. Да к тому же и гордость не позволяла мне убежать, обманув ожидания отца.

Только проявив себя здесь должным образом, я мог вернуться, чтобы попросить прощения и предложить свою безоговорочную любовь.

Мне стало гораздо легче. Казалось, тело черпает энергию из ночной свежести, как Эхнатон получал ее от солнца, и я чувствовал себя сильным как никогда.

Синяки уже не так болели. Мышцы, привыкнув к огромным нагрузкам, окрепли. Мое умение обращаться с оружием росло, а за эту ночь, когда я открыл для себя новый источник энергии и спокойствия, возросла и моя уверенность в себе.

Рассвет застал меня улыбающимся, свежим и бодрым, и на меня смотрели, будто я сошел с ума. Ведь я впервые стоял в карауле!

Я проспал всего несколько часов, но проснулся с улыбкой, чувствуя себя отдохнувшим. С удовольствием пошел тренироваться с великаном-нубийцем, чье имя мне до сих пор не было известно. Вручив мне лук и несколько стрел, он показал мне мишень. Я подумал, что вряд ли сумею в нее попасть, так как она находилась далеко.

Я внимательно осмотрел свой короткий лук. Оценил его, прикинув вес, натянув тетиву и изучив стрелы, понимая, что для нубийца это выглядит, как какие-то детские игры.

Он взглянул на меня с любопытством. Наверное, ему было смешно смотреть на то, как я радуюсь, что на этот раз обойдется без всяких ударов и мне не придется быть его мишенью. Я по-прежнему пропускал удары, но уже начал наносить ответные, заставляя его иногда рычать от боли.

Я сделал вдох и поднял лук, прикидывая, под каким углом надо пустить стрелу.

Спокойно прицелился, изо всех сил натянул тетиву и отпустил, ожидая очередного унижения, как если бы нубиец стал заставлять меня принести стрелу из ада, куда я ее отправил.

Послышался свист. Я даже не следил за полетом стрелы, но удивился, увидев, как вздрогнул нубиец, а потом услышал первые произнесенные им хриплым голосом слова:

– Священный Амон!

Я посмотрел на мишень и в свою очередь испугался. Стрела вонзилась в мишень ближе к краю, а не к центру. Я взглянул на нубийца.

– Не попал в середину.

Великан вытаращил глаза, потрясенный еще больше.

– В середину? Да ты первый из всех, кого я видел за всю жизнь, кто сразу попал в мишень. Похоже, ты создан для этого.

Теперь у меня от удивления раскрылся рот.

– Ты смеешься надо мной.

– Дай сюда.

Он забрал у меня лук. Подождал, сосредоточился. Прицелился, выстрелил, и стрела полетела. Потом отскочила от скалы на расстоянии в несколько локтей от мишени.

– Это неплохой выстрел. А твой – просто чудо.

Он вернул мне лук. Я поднял его. Прицелился более тщательно и выстрелил. На этот раз я не терял из вида стрелу, пока она не воткнулась в мишень на ладонь ближе к центру, чем предыдущая. Мы оба вздрогнули, нубиец сильнее, чем в прошлый раз. Он ничего не сказал. Посмотрел на мишень. Потом на меня. Пожал плечами и сдвинулся с места.

– Ты куда?

Он обернулся.

– Я не могу обучать тебя этому. У тебя Глаз Солнца.

– А как же остальное? Я хочу быть так же хорош во всем остальном.

Он одобрительно качнул головой.

– И чаще назначай меня в караул по ночам, – добавил я. – Мне нравится.

Он почесал свою бритую голову. Убежден, что он спрашивал себя, не подшучиваю ли я над ним. Я улыбнулся. В конце концов он согласился и пошел дальше, но сначала слегка склонил голову, и после нашего весьма своеобразного многодневного общения это показалось мне самым изысканным выражением почтения.

Пройдя несколько шагов, он обернулся и пробурчал:

– Меня зовут Сур.

– А меня Пи.

– Знаю.

И он ушел.

Я не мог не улыбнуться. Если самый грубый из солдат стал уважать меня, это значит, что дела пошли на поправку.