В этот раз море показалось мне не таким жестоким, потому что, в отличие от других, меня не тошнило, мне не пришлось пережить недостойные ощущения. Я помолился Атону, чтобы путешествие закончилось быстрее, и пусть считается, что скорость – это выдумка дьявола.

Я почувствовал себя гораздо лучше, когда снова поплыл по Нилу, не только из‑за спокойствия его вод, но, скорее, потому, что он приближал меня к моей судьбе.

Задерживаться в Мемфисе я не стал, так и остался на носу корабля, несмотря на нарастающую жару, молясь за умершего фараона, беспрестанно повторяя его имя, чтобы оживить его и чтобы он мог дать мне силу духа, которая мне понадобится.

Я хранил в памяти каждую излучину реки, каждый храм на ее берегу, каждую скалу и каждый холм, поля и оросительные каналы, где люди сменяли друг друга, чтобы повысить уровень воды, сгибались, напрягаясь изо всех сил, чтобы живительная влага доходила до каждого растения на каждом клочке земли, и так много часов подряд. Я смотрел невидящими глазами на их обнаженные тела, мышцы, крепкие, как папирус на берегах реки, желая быть таким же, как они, не иметь других забот, кроме орошения полей с утра до ночи. А потом они идут к своим женщинам, работающим на земле и пасущим скот, и обращаются с молитвой к кому-нибудь из местных богов, чтобы паводок был высоким, чтобы вода давала жизнь всему сущему, но не разрушала, чтобы урожай был обильным, чтобы было здоровье и чтобы дети продолжали трудиться, когда они состарятся.

Земля. Она давала им жизнь в трудах, приносивших довольство, но ни в коей мере им не принадлежала. Она была собственностью фараона и отдавалась крестьянам в аренду, а они платили за пользование ею зерном, которое шло в царские хранилища, пополняя запасы на случай невысокого паводка. Работа шла весь год, каждый день всех трех сезонов по четыре месяца, кроме дня, отведенного на религиозный праздник, и пяти праздничных дней, последних из трехсот шестидесяти пяти дней года, а также праздников 14 и 18 числа четвертого месяца Шему, когда чествовали Осириса, Гора, Сета, Исиду и Нефтиду.

После паводка остается черный ил, который зовется кемет, необыкновенно плодородный, и землю обрабатывают одной только мотыгой или плугом, который тащит либо одна, либо две коровы, направляют же их двое людей, а чтобы убирать урожай, используют серп.

Здесь выращивают разнообразные овощи: лук-репку, чеснок, огурцы, лук-порей, редьку, салат, бобы, баклажаны, нут и многое другое. Зелень едят сырой, а сваренные нут или чечевицу толкут, добавляя чеснок и растительное масло, или готовят другие простые блюда, которые едят с хлебом… Совсем иная еда, не имеющая ничего общего с изысканными блюдами дворцовой кухни, к которым я привык и которые повара готовили часами.

Я смотрел на этих людей, не различая их и не отвечая на их учтивые приветствия, вспоминая очередные излучины, и мне хотелось, чтобы за поворотом реки показалась наконец долгожданная стела, воздвигнутая на границе Ахетатона, средоточия божественной энергии, города, который был защищен от влияния древних богов, стремящихся вновь главенствовать здесь, и от заклинаний темных сил и духов.

Стыдно признаться, но я спал, когда мы миновали стелу, и не смог восхититься ею и вознести ей молитву. Меня разбудили, когда мы были уже в порту.

Я быстро сошел на берег и всего за несколько минут добрался до дворца, где тут же попросил аудиенции у фараона.

Долго ждать не пришлось, мне приказали пройти в сад, как в былые времена, в сад, куда допускались только члены семьи и самые важные приглашенные. Когда я вошел в желто-красные ворота с колоннами, заканчивающимися капителями в виде цветков лотоса, меня охватило волнение, но как только я увидел царицу, оно сменилось огорчением.

Лицо ее осунулось, но она сохраняла божественную красоту, известную во всем мире, которая словно отказывалась покидать понравившееся ей тело. Глубина глаз контрастировала с безмятежностью лица, подкрашенного с большим искусством. Она не закрывала свое лицо, в отличие от придворных дам, которые в зрелом возрасте скрывали свои лица под покрывалами и злоупотребляли дорогостоящей пудрой, лишь раздражавшей поблекшую кожу и искажавшей черты. Но Нефертити не нуждалась в маскировке, и ее горделивая осанка довершала образ высокомерной красавицы.

Она, как всегда, прочитала все, что отражалось на моем лице, и горько улыбнулась. Не сказав ни слова, взяла мои руки в свои жестом, который был знаком мне по папирусам и говорил больше любых слов. Я тоже улыбнулся с горечью и смущением.

– Похоже, ты перенял привычки своего отца.

Я смотрел на нее, не понимая, что она имела в виду, пока царица не рассмеялась, словно девочка, над моим непониманием. И, тоже как девочка, наморщила нос.

Я посмотрел на себя и все понял.

Ведь я остался в одежде, пропахшей потом и покрытой пылью соседней страны. Обоняние мое притупилось за время пребывания среди солдат. Я покраснел, как краснел только перед ней. Царица улыбнулась. Ясной и открытой, как вода в пруду, улыбкой. Я, скрывая неловкость, засмеялся и стал вспоминать, когда в последний раз принимал ванну и когда в последний раз видел ее смеющейся так охотно.

Я смутился, не знал, куда девать глаза, и посматривал на пруд, в который хотелось нырнуть, чтобы смыть с себя грязь. Царица глядела на меня с улыбкой и одобрением. Я сбросил свою потрепанную одежду солдата, оставшись совершенно обнаженным – в таком виде купаются дети, – и с удовольствием вошел в воду, плескаясь, как малыш на радость родителям.

Но когда я, чистый, вышел на берег, она смутилась и отвела взгляд. Я не сразу понял почему, так как не видел себя из‑за ряби на воде, но за эти тринадцать месяцев мое тело изменилось, мышцы стали такими, каких не бывает у придворных.

По сигналу царицы приблизилась служанка с льняной туникой, закрывшей меня целиком, и улыбка вернулась к фараону.

Я бы отдал что угодно, лишь бы продлить этот счастливый момент, исполненный детской, невинной радости, но действительность не позволяла медлить.

– Боюсь, я с дурными новостями.

– Могу себе представить, ведь твоему отцу было бы нелегко отпустить тебя, не будь на то серьезной причины.

Я улыбнулся.

– Значит, вы знаете, что наши позиции ненадежны. Отец говорит, что нам нужно время.

– И что предлагает узурпатор?

На этот раз мое смущение не было приятным.

– Не стоит вслух его так называть.

– Говори.

Я поднял взгляд. Передо мной была не хрупкая женщина, а могущественный фараон. Я не знал, всегда ли ей удается держаться с таким достоинством, но это придало мне сил, и я ответил, хотя и не без колебаний:

– Он, Суппилулиума, хочет… в качестве условия заключения мира… чтобы его сын Заннанза…

Нефертити вздохнула с облегчением.

– Я допускала такую возможность.

Меня удивила ее выдержка, а она продолжала:

– Мне очень не нравится, что одна из моих дочерей будет жить в такой варварской стране, но у нас нет выбора. У Анхесен развилось непомерное честолюбие, и я очень боюсь, когда вижу ее вместе с Тутом, несмотря на то, что он продолжает ухаживать за мной. Я…

Я еще больше огорчился и смутился. И перебил ее, прежде чем ее слова привели бы нас обоих в еще большее смущение.

– Царица…

Она в удивлении замолчала. Наверное, лицо мое было белее молока. Я понял, какой неловкости страшился мой отец.

И сказал:

– Речь идет не об одной из принцесс… а о вас самой.

Царица сделала шаг назад, в лице ни кровинки, все тело окаменело. Она едва держалась на ногах, но старалась сохранить царское достоинство. Удивительно – она не произнесла ни слова. Царица оставалась неподвижной, а глаза ее напоминали глаза древних статуй со стеклянными зрачками, светящиеся и прекрасные, но застывшие и непостижимо печальные.

Я сделал шаг к ней, потому что ее неподвижность испугала меня, но она легким движением остановила меня. Когда я повторил попытку, стремясь услышать от нее хоть слово, она развернулась и убежала.

В этот вечер я должен был выполнить еще одну нелегкую задачу. Я попросил визиря Рамосе немедленно принять меня, и он согласился, хотя и не скрывал своего пренебрежения.

Я знал, что он не особо хорошего мнения обо мне, потому что вообще не любит тех, кто быстро продвигается по служебной лестнице, считая, что следует потратить всю жизнь на то, чтобы добиться даже должности судьи. Он прекрасно справлялся со своими обязанностями, хотя, став первым визирем и оказавшись в водовороте придворной борьбы за власть, понял, что это совершенно ему не нравится, и, чтобы не потерять своего положения, сделался подозрительным и замкнутым – таким его знали все мы.

Он тоже был удивлен происшедшими во мне переменами.

– Ты сильно изменился.

– Да. Мне пришлось перестать быть придворным и превратиться в военного. Сейчас я вижу все иначе, и, к сожалению, то, что я вижу, нравится мне гораздо меньше. – Мои слова были искренними и не претендовали на то, чтобы быть восприняты как шутка, но по его лицу я понял, что он именно так их воспринял. Начало получилось неудачное. – Визирь Рамосе, хотя мы с вами друг другу не симпатизируем, знайте, что я ценю вас как человека справедливого, каким вас считал сам фараон, и не имею ничего против вас и не собираюсь строить козни. Напротив, я пришел к вам как к почитаемому мною визирю и как к другу, которому должен сообщить плохое известие, но не знаю, как его преподнести.

– Говорите без промедления.

На лице его было написано все то же пренебрежение, хотя обращаться ко мне он стал более вежливо.

– Я не хочу вмешиваться в вашу личную жизнь и никогда не осуждал вас, но новость касается человека, которого, как я полагаю, вы любите.

– Да говорите же наконец, ради Маат!

– Вы знаете, что мой… что полководец Хоремхеб и я вели переговоры с царем хеттов.

– Да, но такими темпами вы до завтра не сможете рассказать мне то, что хотели.

– И мы узнали, кто такой египетский шпион, который крал у нас сведения и передавал их хеттам, я думаю, за хорошую плату и за обещание высокого положения после войны.

– И?

– Визирь, этот шпион – Майя.

Он помолчал. Потом встал, чтобы отойти и скрыть от меня лицо, но не смог сделать и нескольких шагов. Он потерял сознание и упал. Я подбежал, желая помочь ему, и крикнул слуге, чтобы послали за Пенту.

Визирь вскоре пришел в себя. Посмотрел на меня, и на глазах у него выступили слезы. Я сказал, что лекарь уже идет, и попытался его успокоить.

Пенту пришел, осмотрел глаза и рот визиря, прощупал живот, потрогал голову и шею. В конце концов он пришел к выводу, что это всего лишь последствие переутомления, и мы простились с ним, поблагодарив за расторопность.

Рамосе снова заплакал. Я сочувствовал ему. Моя любовь к царице напоминала его чувства, и я холодел при мысли о том, что мог бы оказаться в подобном положении.

Ему принесли какой-то настой, и он стал пить, пока я рассказывал ему об этой встрече. Теперь он уже был не обманутым любовником, а неумолимым судьей.

– Мне жаль, что я принес такие неприятные вести. Теперь вы понимаете мои колебания. Мне хотелось сообщить это как можно мягче. Мы не станем обнародовать эту новость, если вы предпочтете поступить именно так.

– Благодарю вас, но я должен оставить свою должность, потому что по моей вине начнется новая война.

Я взял его за плечи и легонько встряхнул.

– Не говорите глупостей. – Его слегка испугали мои действия. – Он не первый и не последний шпион, проникший во дворец, а вы ни в чем не виноваты, да и сейчас не время уходить в отставку, потому что вы нужны стране.

– И что мы можем сделать?

– В данный момент – назначить большую цену за его голову. Хетты более корыстны, чем мы думаем. Что касается вас, то вам следует неукоснительно выполнять свои обязанности.

– Я так и поступлю.

– Хорошо. Меня еще интересует, на чьей вы стороне, при этом не важно, что вас предали и что ваше положение в данный момент уязвимо.

– Я понимаю, каково оно. Вы хорошо знаете, что я никогда не отступался от Амона, но и не оказывал предпочтения его последователям, потому что я должен быть независимым.

Я согласился, видя, что он снова рассуждает как мудрый визирь, каким он и был всегда.

– Уже идет или скоро начнется открытая война между этими двумя богами и их сторонниками. Ваш прямой ответ делает вам честь, но нам как никогда нужна ваша беспристрастность, именно сейчас, когда темные монахи сеют в стране хаос и настраивают народ против фараона.

– В таком случае я последую за вами без раздумий.

– Я не ждал от вас другого ответа.

Я попрощался с ним и собрался идти, но он окликнул меня, и, вернувшись, я вновь увидел слезы в его глазах.

– Спасибо, – сказал он. – Раньше я не верил, что ты сын Хоремхеба, потому что тебе не хватало характера, а теперь не верю, потому что в тебе есть человечность.

Я не знал, что можно сказать в ответ, поэтому кивнул и вышел.

В тот же вечер, когда я собирался уйти из дворца, в главных воротах страж обратил против меня свое оружие и задержал меня. Небывалое поведение по отношению к советнику фараона! Я удивился. Сначала решил, что это, возможно, новый стражник, который меня не знает.

– Опусти оружие, страж. Не будь неучтив со мной.

– У меня приказ не выпускать вас, пока вы не повидаетесь с принцем.

– Принц не имеет надо мной никакой власти, а тебя исключат из лучшего отряда войска, если ты не одумаешься.

Но страж не испугался. Я взглянул на его товарища. Он тоже был мне незнаком. Да, я довольно долго отсутствовал, но в царской страже, как правило, редко производились замены, а должность передавалась от отца к сыну, ведь служить фараону и защищать его было большой честью. Я начал сердиться.

– Я ведь сказал: опусти копье!

Он не отвечал. Я воздел глаза к небу, как будто пришел в негодование из‑за его поведения, чтобы отвлечь его, как это делают придворные, и когда его взгляд последовал за моим, я схватил его копье, навалился на стража всей тяжестью и нанес ему удар ногой по икрам, словно срезая высокие стебли пшеницы в дельте, так что он оказался на земле, а я нацелил копье на его сотоварища.

– Арестуй его за неповиновение и отведи в темницу! – приказал я ему. – Выполняй мой приказ!

Страж стоял в нерешительности.

– Делай что говорят, или я проткну тебе сердце!

Страж удалился вместе со своим товарищем, хотя на мои крики уже прибежали другие стражники и Пареннефер. Царский стольник навел порядок и арестовал обоих стражей.

Я пошел повидаться с Тутом, не понимая, в чем дело, но сознавая, что происходит нечто весьма необычное.

Он принял меня в саду, с ним была Анхесен.

– Что ты сделал с царскими стражниками?

Анхесен улыбалась с самым невинным видом:

– Мы обнаружили заговор прежней стражи с целью убить фараона и сменили их. Сейчас мы в большей безопасности.

– Я тебе не верю. Они чуть не набросились на меня и не проявили никакого уважения ко мне как к лицу, облеченному властью.

– У них был приказ привести тебя к нам.

– А кто вы такие, чтобы отдавать подобные приказы?

Тут, который еще не сказал ни слова, а только улыбался, гордясь своей подругой, заговорил:

– Я твой свет, разумеется.

Анхесен рассмеялась.

– Что за козни вы строите? – поддел их я.

Он пожал плечами.

– Просто я действую в соответствии с заветом моего отца. – И он процитировал, подражая Эхнатону: – «Когда наш Тут вернется на путь истинный и будет готов, он станет фараоном».

– Фараон в нашей стране есть, и тебе следует относиться к нему с уважением. – Я взглянул на Анхесен. – Ради всех богов, ведь это же твоя мать!

Она снова засмеялась и повела плечами:

– Да, моя дорогая мать, которая готова отдать меня в жены этому мерзкому хетту, а на самом деле это она должна пожертвовать собой ради царства, а не я. Нельзя назвать это проявлением материнской любви, правда?

У меня задрожали ноги. Я ведь ни с кем не говорил об этом, только с Рамосе и Эйе.

– Майя служит не вам, а Темным. Анхесен, как ты думаешь, что они сделают с дочерью фараона, поклонявшегося Атону, когда придут к власти? – Я перевел взгляд на Тута. – Как ты думаешь, что они с тобой сделают? Как ты собираешься защититься от них? Ты что, не понимаешь, что вы полностью зависите от них?

– Ты нас недооцениваешь, Пи.

– Нисколько. Я вижу, на что вы способны. Это вы недооцениваете Темных. Анхесен, Тут все еще влюблен в твою мать. Он оставит тебя, как только добьется ее благосклонности.

Она усмехнулась, и ее злая усмешка передалась Туту.

– У фараона может быть не одна жена, – сказала Анхесен. – Вспомни о моем отце, который женился на моей сестре Мерит. Кажется, ты никогда не верил в моего Тута.

– Твой отец стал правителем, потому что умер его брат, он просто хотел укрепить власть вашей семьи.

– Нашей семьи… или Атона? Он всегда хотел обратить нас в свою веру. Кроме того, каприз моего Тута относительно этой женщины долго не продлится, потому что она никогда не даст ему того, что даю я. Он женится на ней…

Я понял, что разговор становится бессмысленным.

И я ушел от этой странной парочки быстрым шагом, слыша за спиной хохот.

Мне нужно было найти Эйе. Почтенный старик выглядел напуганным до смерти.

– Что случилось?

– Вам придется незамедлительно сменить дворцовую стражу. Царица, ваша дочь, в опасности.

И я рассказал ему, что случилось. Помрачневший Эйе то и дело кивал.

– Официального объяснения смены стражи нет. Я займусь этим тотчас же.

– Да, так и сделайте, потому что завтра во дворце будет заседать Совет, и может случиться всякое.

Эйе позвал военачальника, и тот вскоре явился. Нахтмин, сын Эйе и брат фараона, был вторым человеком в армии, которому можно было доверять, кроме генерала Хоремхеба, и Эйе очень любил его. Нахтмин был не очень высок, но силен, словно бык. Казалось, он скрывает больше, чем показывает, хотя его преданность отцу была для меня очевидна. Эйе объяснил ему ситуацию, не вдаваясь в детали. Нахтмин хмуро посмотрел на меня, словно оценивая на случай нашей с ним схватки.

– Я займусь этим немедленно. Поставлю людей, которым можно доверять, и удвою стражу в царских покоях. Тех двоих, что тебе угрожали, я отошлю к твоему отцу. Он знает, как с ними поступить.

– Военачальник Нахтмин, мы полагаемся на вас!

Мне показалось, что отец обращается к нему слишком официально, но, возможно, причиной тому было мое присутствие. Я промолчал и покивал в знак согласия. Он удалился быстрым шагом. Я посмотрел на Эйе.

– Я могу полагаться на него?

– Как на меня самого.

– Хорошо. Больше я не стану задавать этот вопрос.