Оказавшись в доме своего отца, я думал об этой большой игре, о напряженности, царившей как на границе, так и в самом дворце, и почти не спал. Трудно было решить, где дела идут хуже.

На следующее утро я поспешил проверить, все ли готово к заседанию Совета, узнал, будут ли присутствовать все советники царицы, включая Эйе и визиря.

Формальные процедуры были опущены из‑за крайне серьезной ситуации. Сразу же приступили к обсуждению единственного вопроса, стоявшего на повестке дня.

Хотя многие уже знали о предложении хеттского царя, но, услышав его из уст писца, все присутствующие принялись гневно восклицать, а в течение всего Совета не смолкал злорадный шепот.

Царица выслушала предложение с невозмутимым видом, и когда наступила тишина и все взгляды обратились на нее, она поднялась, сохраняя достоинство и словно получая удовольствие от собственных замедленных движений, окинула взглядом лицемерных членов Совета. Пауза длилась вечность, но наконец царица заговорила:

– Я долго думала и возносила молитвы Атону, чтобы он озарил мою душу перед таким трудным решением. Наша страна в тяжелом положении. Наша армия слаба и неопытна. Противник превосходит нас и по численности солдат, и по количеству боевых колесниц. Армия хеттов лучше вооружена и подготовлена. Война станет роковой для нас, а я не могу допустить, чтобы страна покорилась силе. – Сделав долгую паузу, она снова обвела всех взглядом. – Поэтому, принося жертву своему народу и своему богу, я решила принять предложение мира.

Все заговорили одновременно, так слаженно, как будто репетировали, подобно детям, которые поют в саду, чтобы развлечь царицу, или жрецам на церемониях. Я поднял возмущенный голос против такой нелепости, сердясь сам на себя за то, что не предвидел этого.

Люди всегда охотно отдавали свои жизни за фараона, даже женщины и старики, но когда закончилось правление Эхнатона, народ ожидал, что новый фараон Семнехкара обратится к древним богам, в частности, к отвергнутому Эхнатоном Амону, однако царица осталась приверженницей Атона и настаивала на соблюдении свода правил, действующего в стране. Простой народ не замечал, каких огромных усилий стоили царице и Эйе попытки вернуть ситуацию, предшествующую противостоянию с Темными. Люди не осознавали этого, и, по их мнению, прежний фараон обратил в ничто наследие своего отца, совершая ошибочные действия в погоне за славой, бросая вызов богам, а та, что правит сейчас, продолжала его дело.

Не обладая силой своего мужа для того, чтобы укрепить новую религию, царица лишилась доверия народа, который не любил Нефертити, несмотря на ее обаяние. Дело было не в том, что она женщина, ведь память о царице Хатшепсут еще сохранялась в сердцах людей, а в действиях сторонников Амона, проникавших в каждую деревню даже в самых отдаленных уголках царства. Против этого практически невозможно было бороться, и в данный момент было бы весьма затруднительно подвигнуть военных на братоубийственную войну за царицу и за бога, в которого люди не верили. С другой стороны, разве от бога хеттов будет больше пользы? Кроме того, нельзя было допустить, чтобы захватчики ввели свои налоги, превышающие и так непомерные сборы, установленные сторонниками Амона.

Все это я понял моментально. Царица приняла государственное решение, решение во благо народа. Но в его основе лежало нечто еще более трагичное. Нефертити отдавала себя варвару, чтобы освободиться от Тута. Знал об этом только я, а Эйе догадывался.

Она терпеливо ждала, пока все голоса смолкнут. Еще одно слово обнаружило бы ее слабость, поэтому она развернулась и вышла.

Эйе нашел меня взглядом и сделал недвусмысленный жест: «Поддержи решение!»

От ревности я трясся, как лист, и вынужден был опереться на статую Аменхотепа III, обладавшего непомерно раздутой славой охотника и воина, и он, казалось, посмотрел на меня с упреком и недоверием.

Я удалился в дом своего отца и стал размышлять. Я понимал, что сделать уже ничего нельзя. Через неделю приедет будущий муж, фараон Египта и царь хеттов. Разумеется, это будет бескровное вторжение. Хетты тут же все возьмут в свои руки. Скорее всего, они будут править обеими странами из Египта, поскольку обожают здешнюю жизнь, роскошную и утонченную. Они принесут сюда своих богов, свое жестокое правосудие и варварские обычаи.

Я содрогнулся от стыда. Лучше война, разгром и достойная смерть, чем эта позорная пассивность. Понятно, что, поскольку я воин, моя смерть не будет иметь ни для кого большого значения, а с этих пор она не имела значения и для меня самого.

Но, в конце концов, я ведь просто слуга и ничего не могу поделать, кроме как исполнять приказы своей царицы и оставить размышления.

В эту ночь я переспал с одной служанкой. Когда я ей это предложил, она пришла с удовольствием, но на самом деле это не я взял ее с яростью неукротимого быка, моей душой владел безумный дух ревности, пока я не извергся в эту девушку, нечаянно причинив ей боль.

Когда ко мне вернулся разум и я увидел, что бедная девушка из гордости сдерживает слезы, я совсем расклеился. Едва сумел пролепетать извинения. Я хотел сделать ей щедрый подарок, но она сомневалась, стоит ли его брать. Думаю, ей хотелось и обогатиться, и получить удовлетворение, выдав меня судьям – приверженцам Амона, а потом смотреть, как меня будут публично наказывать. В конце концов она, стиснув зубы, приняла мой дар.

Я уснул на том же самом ложе, парализованный стыдом. Стыдом и за себя, и за мою царицу. Я спрашивал себя, в какой момент все начало меняться, грустил о милом детстве и получал наслаждение от этой грусти, пока меня еще не позвали на Совет, где я должен был присутствовать при заключении этого постыдного договора. А еще я возносил молитвы, чтобы вчерашний вечер оказался дурным сном.

У меня даже не было сил поесть, я так и оставался на ложе со сбитыми простынями, нечистыми от моего стыда. Ведь я всегда поклонялся женщинам и никогда не хотел никого из них обидеть, но то и дело причинял им боль. Начиная с Нефертити и заканчивая доброй Мерит, относившейся ко мне с такой же нежностью, что и ее родители, и не заслуживающей равнодушия, и ее сестрой Анхесен, которая из‑за моей нетактичности и неумения себя вести назло мне губила себя.

А теперь еще вот эта девушка, чья вина была лишь в том, что она хотела подарить удовольствие господину, которому ничего не была должна.

Я не один раз проклял свою непомерную гордость, всегда сбивавшую меня с толку. Прежде по глупости, а сейчас из‑за дурацкого чувства превосходства, которое я ощущал только оттого, что под моим началом находились великолепные воины.

Как бы мне хотелось, чтобы время прошло и все исчезло, как ночной кошмар, хотелось, чтобы мы снова стали детьми!

Но я знал, что вызван на Совет по случаю прибытия сына хеттского царя, и я прогнал прочь вялость и сочувствие к самому себе.

Да, мне казалось, что я успел лишь вздохнуть, но отросшая на щеках и подбородке щетина свидетельствовала, что я провел два дня в этом клейком поту, словно рыба в инжирном соусе.

Я привел себя в порядок, вернее, дал привести себя в порядок и одеть, ощущая на себе неодобрительные взгляды, в том числе и служаночки, с которой провел ночь, а раньше она, неизвестно почему, относилась ко мне с симпатией.

Такая вот незадача.

Я что-то съел без аппетита и вышел из дома. Меня поразило сияние солнца, казалось, Атон хочет о чем-то предупредить меня либо придать мне сил. Пробормотав нечто невразумительное, я пренебрег его тщетной помощью и направился во дворец, впав в такое же бешенство, в каком на днях вышел оттуда.

Тут же ко мне подошел Эйе и, окинув меня взглядом и сделав понимающий жест, заговорил шепотом:

– Ты заметил, что слуг сменили?

– Это ты приказал… Ты настолько не доверяешь Нахтмину?

Он посмотрел на меня, словно не узнавая.

– Я тебе говорю, что сегодня их снова сменили. Разве ты не видишь?

Я огляделся. Действительно. Я не знал никого из них, и выражение их лиц было мрачным. Они больше походили на стражей, чем на слуг.

Эйе встревоженно смотрел на меня. На разбирательство не было времени, но он все же послал одного из своих писцов, чтобы тот разузнал о причинах этой замены.

Большой зал уже был полон. Прибыли придворные и представители хеттского царя, в зале стояло два трона. Один, более роскошный, заняла царица, после появления которой установилась тишина, прерываемая только злорадным шушуканьем, хорошо мне знакомым.

Все присутствующие были напряжены, а тишина казалась заряженной какой-то зловещей энергией, и можно было ждать, что в любой момент в этом просторном зале прогремит гром.

Царица осунулась и была беспокойна, хотя на самом деле только я мог это разглядеть под слоем пудры и румян, подчеркивающих ее красоту и скрывающих тоненькие морщинки и синяки под глазами.

Она сидела на троне явно раздосадованная, ведь оскорбительно сдаваться на милость врагу и подвергаться позору, да еще в собственном дворце.

Время шло, шепот нарастал. Нефертити впервые в жизни чувствовала себя неловко, будучи мишенью всех взглядов.

Наконец, после часа ожидания, ее гнев прорвался. Она встала и громко спросила неприятным голосом:

– Где мой будущий супруг?

И тут раздался голос, перекрывший все перешептывания:

– Вот он.

Послышался глухой звук падения чего-то мягкого.

Появилась голова, которая, стукаясь об пол, катилась прямо к подножию трона.

Раздались единодушные крики ужаса.

Это была голова хеттского принца Заннанзы, сына царя Суппилулиумы.

Теперь война была неизбежна.

Вот так так! Завитки его бороды слиплись из‑за запекшейся крови. На белой как снег коже темнели безжизненные глаза и фиолетовые губы, засохшая кровь пятнала прямые волосы.

Вслед за голосом появился Тут в простом наряде воина.

– Вот, – сказал он сдержанно, почти равнодушно, словно нашел потерянное украшение.

Родовитые хетты, казалось, уменьшились в размерах. Они не осмеливались возмущаться, белые от страха, боясь, очевидно, что их могут не выпустить из дворца живыми.

Голос Тута заглушал все остальные крики:

– С сегодняшнего дня я фараон Египта, и я говорю, что варвары не войдут в нашу страну!

Раздались приветственные крики его приближенных, которых поддержали испуганные писцы и чиновники. Только Эйе и я молча смотрели на Нефертити, прекрасное лицо которой побледнело, что было заметно, несмотря на пудру и румяна. Она резко поднялась и убежала.

Тута взбудоражили крики, но как только он понял, что царица исчезла, направился за ней.

Я собирался последовать за ними, но Эйе схватил меня за руку.

– Куда ты идешь?

– Защитить царицу.

– Тут захватил дворец и поставил своих людей в качестве стражников.

– Это люди жрецов!

– Именно. Они убьют тебя, если ты захочешь помешать им.

– А что твой Нахтмин? – не смог я удержаться от упрека.

– Сейчас не о нем речь!

Я лихорадочно думал. Нельзя было оставлять ее наедине с этим безумцем.

– Меня вряд ли, но вот тебя все еще уважают, – сказал я. – Давай доберемся до твоих покоев, а уже оттуда попытаемся ее вызволить.

– И где ты ее спрячешь?

– Не знаю, но если ты не решишься на это, возможно, некого будет ни защищать, ни прятать!

Эйе поднялся с просительным жестом, обращенным к Амону, что меня удивило. На самом деле было несложно пробежать до дверей зала и решительно прикрикнуть на часовых, когда они попытались преградить мне путь.

Мы бежали как сумасшедшие, я тащил за собой почтенного Эйе, которому приходилось едва ли не лететь, поспевая за мной.

Нам удалось миновать несколько постов, и мы все же добрались до двери, ведущей в покои царицы, которую охраняли два воина-великана.

– Пропустите нас! – решительно потребовал Эйе.

Оба колосса даже бровью не повели.

– Я сказал, пропустите нас! – закричал Эйе, вне себя от гнева.

Один из стражей, угрожающе подняв руку, шагнул к старику. Тот в испуге отступил. Воспользовавшись моментом, я ударил стражника ногой в живот, так что он согнулся, и это позволило мне выхватить его меч, прицепленный к поясу, как раз вовремя, чтобы отразить атаку его товарища, который чуть не свалил меня.

Я ослабел, поскольку несколько дней не ел и не тренировался, и в очередной раз проклинал свою глупость, но воинские навыки и ярость, которую я ощущал при мысли о том, что над царицей могут надругаться, придали мне сил. Но я не мог долго с ним возиться, потому что его товарищ пришел в себя, а с двумя мне было не справиться.

Мы обменялись ударами, и вскоре я нанес ему удар мечом в бок, который он отразил, но тут я двинул его изо всех сил ногой, и он упал на пол и больше не шевелился.

Вытащив меч из его тела, я вовремя обернулся и отпрыгнул, чтобы избежать удара кинжалом, который только задел руку. Рана оказалась неглубокой, но сильно кровоточила. Я взмолился всем богам, чтобы она не была серьезной, и нанес смертельный удар другой рукой, державшей меч. Мы с Эйе открыли дверь, а великан остался лежать на пороге.

Панический ужас заставил меня забыть о кровоточащей руке. Нашим глазам предстала сцена, которую мне не забыть никогда.

На царском ложе Тут поднимался с неподвижного тела Нефертити. Его небольшой покрасневший член, уже обвисший, влажно блестел. Царица лежала обнаженная, и на этот раз ее тело выглядело не так соблазнительно. Мой взгляд перемещался со скомканных простыней на содранную кожу и ссадины, пятнавшие нежное тело, ее ничем не прикрытую вульву, покрасневшую под черными волосками кожу, ее расслабленную позу и – самое впечатляющее – открытые безжизненные глаза.

Эйе и я обменялись взглядами, полными ужаса, а Тут, как ни в чем не бывало, оправил на себе тунику.

Эйе приблизился к ней и коснулся ее щеки своею. Мгновение показалось мне вечностью, но вот Эйе посмотрел на меня с облегчением.

Она была жива.

Ясно, как все это случилось. Она сопротивлялась, а он теснил ее и в конце концов грубо овладел ею. Она оказалась бессильна против этого бешеного напора и, не в силах принять случившееся, лишилась чувств и разума и была обречена на смерть, без сомнения, более предпочтительную, чем такое унижение.

Во мне клокотала ярость. Я посмотрел на Тута.

– Негодяй!

Его это нисколько не задело. Он поднял брови и ответил мне шутливым тоном:

– Тень осмеливается оскорблять свой свет?

Я бросился на него, намереваясь убить собственными руками.

Вцепился ему в горло, словно он был змеей. Ярость выплескивалась из меня, как вода Нила в водопады. Я был настолько ослеплен, что не увидел, как палка обрушилась на мою голову, в которой вспыхнули тысячи светящихся кругов, и я покинул свое тело на несколько мгновений.

Когда я снова пришел в себя, я увидел свою согнутую в колене ногу, но я не падал, потому что меня держали два человека. Я был обессилен и не мог сопротивляться. Тут приблизился ко мне. В его руке блестел нож.

– Ты произвел на меня впечатление. Хоремхеб заново изваял твое тело. Жаль, что он не сделал того же с твоей подгнившей душонкой грешного слуги. Ты мог бы быть отличным слугой, как в былые времена, но нападать на свое божество – преступление, и ты заслуживаешь кары.

– Ни один бог не простит тебе этой низости!

Тут обернулся. Это воскликнул Эйе. В глазах его пылал огонь.

– Царица умерла. Ты не бог и не человек, а демон, и ты убил бога! Молись, принц! Боги будут единодушны, осуждая тебя!

Тут в ужасе бросил свой нож. Казалось, он осознал чудовищность своего преступления. Он, с помертвевшим лицом, сделал шаг назад и убежал.

Двое державших меня людей ослабили хватку, не зная, что делать. Снова вмешался Эйе:

– Идите отсюда! И ни слова о том, что вы видели. Разгневанная душа умершего фараона – это оружие страшной силы!

Двое наемных убийц повиновались, бледные от страха. Они бежали. Я остался в той же позе, в слезах, будучи не в силах ни на что реагировать.

Мне не хватало духу снова взглянуть на столь плачевное зрелище.

– Пи!

Повелительный голос Эйе вывел меня из оцепенения.

– Бежим! Она жива!

Я был так подавлен, что с трудом мог реагировать. Эйе даже пришлось встряхнуть меня.

– Тут вернется за телом, как только придет в себя! Нам надо унести ее отсюда как можно быстрее!

Я согласился, слезы отчаяния смешались со слезами облегчения. Тело с трудом принимало эту новую правду. Но вот кровь снова побежала по моим жилам, я покрыл туникой бесчувственную царицу и поднял ее, касаясь ее с благоговением и осторожностью.

Мы быстро покинули дворец.

Никого особо не удивило наше странное появление с телом, завернутым в тунику. Конечно же, никто не подозревал, что этот сверток и есть их правительница, потому что накрыть фараона – это святотатство. Никто не мог и подумать, что это маленькое существо, веса которого я почти не чувствовал, было царицей, свергнутой и побежденной.

Когда мы пересекли пару улиц и я мог считать, что мы спасены, меня, как молния, поразила одна мысль.

– Я должен вернуться во дворец.

Эйе посмотрел на меня так, словно я сошел с ума.

– Нет ничего важнее твоего присутствия здесь.

– Да, но нужно сделать одну вещь. Если я этого не сделаю, не прощу себе никогда. Отнеси ее в дом моего отца и прикажи, чтобы туда явились Нахтмин и твои самые надежные люди с колесницей, оружием, свежими лошадьми и едой. Я уеду с ней, как только сделаю то, что должен.

– Ты же не собираешься сейчас мстить, принимая во внимание сложившуюся ситуацию? Ведь если тебя убьют, это поставит под удар нас всех!

Я улыбнулся.

– Не волнуйся. Я не стану драться. Речь идет не об этом.

И я быстро пошел обратно во дворец, прихватив короткий меч. Я был очень слаб и снова клял себя за глупость. Мне следовало предвидеть, что может произойти нечто подобное, ведь я знал об отношении Тута к хеттам. Чего я не мог знать заранее – так это каким будет решение царицы. Я не искал с ней встречи, поскольку думал, что накануне такого важного события она не станет принимать меня.

Мне пришла в голову мысль, что, возможно, она не была так уверена в своем военачальнике, как Эйе, но и не имела никаких доказательств его неверности, и все происходило без ее ведома.

Я вошел через известный мне вход для прислуги, которым столько раз пользовался. Меня пропустили. Когда стража у входа уже не могла меня видеть, я побежал, как сумасшедший, к малым дворцам. Я нашел, кого искал, хотя его охраняли два стража, такие мощные, что были под стать статуям в большом зале. Они напомнили мне Сура, и я грустно улыбнулся.

Я подошел, собираясь сразу же напасть на них, сжимая в руке оружие, но в последний момент, когда они уже готовились дать отпор, на меня снизошло вдохновение.

– Дайте пройти! – крикнул я.

– У нас приказ не впускать никого, кроме фараона.

– Я послан им обезглавить предателя. – И я улыбнулся. – Ситуация серьезная, и наш добрый фараон удостоил меня милости покончить с этой собакой.

Стражники захохотали.

– Мы тебе поможем. Эти хетты коварны, как скорпионы.

– Не сомневайтесь, у меня хватит сил справиться с этой собакой.

Они пропустили меня. Джех стоял напротив двери, размахивая импровизированной дубинкой – он отломил от небольшого кресла ножку, которая, по тогдашней моде, была выточена в виде звериной лапы. Если бы нам обоим не угрожала смертельная опасность, я бы расхохотался. Джех был бледен и дрожал. В глазах его стояли слезы. Он не знал, можно ли мне верить, ему было страшно.

– Не будь дураком! Я пришел вытащить тебя отсюда.

Он обнял меня, проливая слезы. Говорить он не мог. Я обхватил его голову двумя руками и заставил посмотреть на себя.

– Джех! Послушай. Нам надо уходить. Покончим со стражниками и убежим через заднюю дверь.

Он перестал плакать, шумно вздохнул и кивнул.

Я отдал ему более длинный меч из тех двух, что были при мне.

И вышел первым. Один из стражников злорадно усмехнулся и открыл рот, чтобы сказать что-то оскорбительное про моего друга. Но не успел он произнести и слова, как я со всей силы воткнул ему в грудь меч. Другой стражник смог выдержать удар Джеха, но не мой, который пришелся ему в горло.

Мы бежали, и я молился Атону, чтобы он простил мне неблагородные поступки, которые я вынужден был совершать, – ведь, как говорил мой отец, войну выигрывают более проворные, а не более благородные.

Во дворце была такая толчея, что никто не обратил особого внимания на еще двух стражей, бежавших к зданию, где жили слуги.

Везде были видны следы недавних схваток. Несомненно, Тут совершал переворот жестко и быстро, и первое, что он сделал, чтобы не встретить достойного отпора, – перебил всех старых воинов своего отца. Мы бежали с поднятыми вверх мечами. Я не мог не остановиться, когда увидел умершего от многочисленных ран, нанесенных мечом, Туту, верного дворецкого и приближенного слугу Эхнатона, и заплакал навзрыд над его трупом, так что Джеху пришлось стукнуть меня по спине, чтобы я стряхнул с себя оцепенение, которое снова меня охватило. Я кивнул, и мы продолжили путь.

Страж у ворот видел, как я входил на территорию дворца, и отошел в сторону, но, заметив Джеха, вопросительно посмотрел на меня. Я ударил его рукоятью меча, и он упал, потеряв сознание. Мне не хотелось отягощать свою совесть ненужными убийствами.

Мы прибежали в дом моего отца. Люди Эйе еще не прибыли, и мне пришлось иметь дело со слугами отца. Я боялся, что они могут не подчиниться мне, но все прошло гладко. Суровое выражение моего лица и раны их убедили. Они действовали быстро. Я попросил подготовить двух лошадей и еду для Джеха, а еще просторную одежду, полностью скрывавшую его.

Джех не произнес ни слова. Глаза его все еще были остекленелыми. Только на меня он смотрел осмысленно. Я кивнул. Он обнял меня так крепко, что мне стало больно, прыгнул на коня и ускакал размашистым галопом.

Вскоре прибыли люди Эйе с подходящей колесницей, несколько удлиненной, чтобы в ней поместились носилки, на которых Нефертити, привязанная мягкими повязками, могла бы путешествовать. Конечно, эта повозка мало походила на царскую, но выбора не было.

Едва я закончил заниматься самыми насущными делами, как прибыл плачущий Пенту. Мы обнялись, и я попросил его осмотреть царицу.

Я велел принести мне лекарства, какие назвал Пенту, чтобы слуги не догадались о том, кто именно моя предполагаемая высокомерная любовница. После случая со служанкой они могли думать обо мне что угодно, но для меня это не имело значения.

В то время как Пенту осматривал ее глаза, я омыл ее раны и ее вульву и ввел противозачаточное средство, потому что мне казалось худшей карой иметь ребенка от такого чудовища. Я освежил ей лицо, протерев влажной тканью, умоляя ее отдалившуюся душу простить оскорбление, которое я наношу ей, касаясь ее без позволения. Я обливался слезами. Ведь только едва ощутимое тепло тела и слабое дыхание свидетельствовали о том, что в этой женщине теплится жизнь. Когда Пенту наконец отошел от нее, я без раздумий одел ее и прикрыл лицо куском легчайшего газа, чтобы предохранить его от пыли.

– Как она? – спросил я.

– Физически она никак не пострадала, – ответил Пенту, – если не считать синяков, но ее Ка может быть очень далеко. – Он всхлипнул, как ребенок. – Она не смогла этого вынести и захотела воссоединиться со своим мужем, не дожидаясь, пока умрет ее тело.

Я схватил его за плечи и тряхнул, хотя и у меня на глаза наворачивались слезы.

– Она сможет вернуться к жизни?

Пенту подумал, прежде чем ответить.

– Бывали случаи, когда пациент забывал о том, чем было вызвано такое состояние, и в один прекрасный день приходил в себя. А другие сдавались и не переживали следующей ночи. Мы ничего не можем для нее сделать, кроме как укрыть ее и окружить заботой, которую она сумеет оценить и будет за нее признательна. Возможно, таким образом мы ее вернем. Но, насколько я себе представляю то, что произошло, это будет трудно сделать, очень трудно.

– Я знаю. Но нельзя допустить, чтобы это повторилось. – И я крепко обнял его.

Он покивал.

– Что ты собираешься делать? – спросил я его.

– Когда-то я был визирем в Нубии. Там будут мне рады. Я вернусь туда и буду мирно жить. И больше не буду лечить людей. Займусь обучением молодежи.

– Будь осторожен. Уезжай, пользуясь этой суматохой. Возьми только самое необходимое, не отягощай себя громоздким багажом и не медли.

Люди Эйе ждали меня снаружи.

Носилки с Нефертити осторожно разместили в колеснице. Слуги даже успели омыть и перевязать мне раненое плечо.

Удивительно, что, подняв глаза, когда при обработке раны боль пронзила меня, я увидел девушку, которой овладел так грубо. Она не произнесла ни слова. Я смотрел на нее, не в силах удержать слезы.

Казалось, она все понимала и кивала в знак одобрения, пытаясь улыбнуться. Мне никогда не удавалось постичь сложную женскую душу, но я мог бы поклясться, что в этот момент она прочитала в моей душе все, как если бы была свидетельницей происшедшего.

Я на секунду накрыл ее руку своей, иначе я не мог выразить ей свою благодарность. Она снова принялась кивать. Я вытер слезы, развернулся и вышел.

Я рассматривал людей, которых прислал Эйе; они заканчивали закреплять носилки в колеснице. Я проверял их, глядя им в глаза. Кто-то из них вздрагивал, но я не мог ни упрекнуть их в этом, ни связать это с какой-нибудь провинностью, ведь если бы открылось, что они принимают участие в столь рискованном предприятии, смерть для них стала бы избавлением. Солдат готов сражаться против конкретного противника и умереть с честью, и в этом его поддерживают боги. Но участвовать в заговоре, когда царица еле жива, а новый фараон еще не возведен на престол…

По этой же причине я не мог упрекать Нахтмина в том, что он не пришел. Только эти люди знали о том, насколько тяжела ситуация в стране. В такой период безвластия, отсутствия фараона, воплощенного божества на земле, высока вероятность злонамеренного вторжения. Обычно в такие моменты в храмах усиленно молились, совершали ритуалы, чтобы обеспечить передачу божественных полномочий, и так делалось с начала времен.

Эти люди знали, что никто не возносит молитвы, разве что они сами, и делают это тайно, и не было поддержки тех, кто воспитан божественным словом, а не оружием. Я подумал, что отсутствие фараона, а значит, отсутствие бога на нашей земле может привести к ослаблению дисциплины, так что вооружился до зубов и подвесил все, какое было, оружие к бортам колесницы, и мы отбыли в полном молчании.

Корабль был бы самым подходящим средством передвижения, но люди Тута наверняка будут досматривать все корабли, поэтому мы направились в пустынные просторы, поддерживая быстрый, но подходящий для царицы ритм движения.

Тут не знал, куда мы направляемся, потому что сначала мы сделали несколько кругов, чтобы сбить со следа людей из предместий и деревень, окружавших этот город, и это позволило нам выиграть пару дней. И все же воины нового фараона, понукаемые им, рыскали, словно гиены, поэтому наша поездка имела мало шансов хорошо закончиться. Поднимут жителей всех деревень, и моему собственному отцу поручат вернуть меня во дворец, чтобы фараон мог присутствовать при моей казни.

Я решил не думать об этом.

В первый день мы остановились только тогда, когда наступила глубокая ночь.

Я позволил царице передохнуть несколько часов и время от времени наблюдал за ней. У нее появился слабый румянец, она иногда открывала глаза и смотрела на меня, но не узнавала.

Я сдерживал слезы, чтобы не огорчить ее еще больше, потому что был уверен, что она может понять меня. Я приблизил к ее лицу свое и прошептал горячо и нежно:

– Моя царица, это я, Пи. Твой друг и твой самый верный слуга. Прошу тебя, прости мне эти неудобства, они неизбежны при таком путешествии. Мы едем искать храм Атона. Если не найдем, я построю для тебя такой храм. – Я откашлялся, потому что голос мой дрожал. – Ничего не бойся, потому что ты со мной. Прости меня за то, что я дважды не оправдал твоих надежд. Первый раз – когда оставил тебя и поехал к отцу, хотя должен заметить, что мои воинские тренировки нам сейчас пригодятся, однако это не может служить мне оправданием… И второй… Ты должна знать, что мы делали все возможное, чтобы избежать того ужаса, какой ты перенесла, и что с этих пор и в дальнейшем никто, кроме меня, не прикоснется к тебе. Ты только должна жить и постараться забыть. Никто не причинит тебе вреда, потому что теперь я тебя защищаю. Ты можешь мне верить, когда я говорю, что лучше меня нет воина во всем царстве и что я положу конец твоей и своей жизни, но не позволю кому-либо коснуться тебя. Клянусь Атоном! Эхнатоном! Одно слово, одно только твое слово – и никто, даже самые лучшие воины не спасут жизнь этой собаке! – Я задохнулся, потому что очень волновался, и должен был перевести дух. – Прости меня. Мне не стоило говорить тебе о смерти, только о жизни. О той, что у тебя впереди… со мной и с людьми, которые нам встретятся. Ты никогда не вернешься во дворец, а если захочешь, я отправлюсь за твоими дочерьми, твоими благовониями, пудрами, париками, нарядами… – Я вытер слезы – не сумел сдержать их. – Но ты должна вернуться. Тлен не должен тебя коснуться. Я понимаю, что, возможно, тебе уютно на той глубине, где ты находишься и откуда не хочешь возвращаться, но ты верь, когда я говорю, что сумею защитить тебя. Не беспокойся ни о чем, потому что с этих пор ты ни за что не отвечаешь. Ты никому ничего не должна, и никто не потребует от тебя отчета там, куда мы едем. Мы отвергаем страну, где с нами так обошлись. Мы едем на край мира. Мы найдем там наш храм Атона и на рассвете снова возденем руки, чтобы обняться с ним. Ты не должна никого бояться, и никто не будет бояться тебя, и единственное, что ты будешь пробуждать в людях, – это восхищение твоей красотой и искренние улыбки.

Я немного помолчал. Посмотрел на ее лицо, будто изваянное из живого камня, на эту совершенную статую. Усомнился в том, что она поняла меня.

– Через несколько часов мы продолжим путь. Будет трудно, но оно того стоит, а я всегда буду рядом. Ты только дай какой-нибудь знак… Одно слово, любой звук, шевельни пальцем, и я сделаю невозможное, чтобы исполнить твои желания. И когда ты сможешь простить меня и заговоришь со своим… недостойным слугой…

Еще до рассвета мы снова двинулись в путь. Люди не могли скрыть своей обеспокоенности. И я боялся какой-нибудь неожиданной реакции. Они не говорили со мной, но их выдавали напряженные лица. Они боялись. Не понимали, кому служат. Они повиновались приказам своего господина Эйе и, хотя знали, кто я и кто неподвижная пассажирка, пребывали в сомнениях. И я тоже.

Что произойдет в случае столкновения? Они защитят нас? Или примкнут к солдатам нового фараона? Возможно, они ждут, что я потеряю бдительность? Возможно, хотят знать, куда мы направляемся? Что, если я присоединюсь к своему отцу и Тут расценит это как заговор?

С ними или без них мы будем продвигаться быстрее?

Как бы нам остаться незамеченными?

Кто они – помощники или обуза?