Спрятаться, в общем-то, легко; правда, возникает проблема — чем заняться и куда девать время, пока прячешься. В этой каморке, или лучше сказать одиночке, нет ни одной книги, нет ни дисков, ни радио, ни телевизора, только одна газета, которую каждое утро приносит, вместе с ежедневными покупками, соседка снизу. Таким образом, мне остается только занимать самого себя, а это — как раз то, чего мне меньше всего хотелось бы. К сожалению, я ничего другого не умею, или лучше сказать: никаких других занятий у меня больше нет. Так я раздумываю, высчитываю, размышляю, анализирую и тому подобное; но сверх всего — я фантазирую. Дождь льет уже несколько дней и барабанит по жестяному козырьку балкона, там, снаружи, на террасе, будто тихо басит человек, который прерывает свое бормотание только для того, чтобы перевести дыхание. И шум этого дождя мне помогает фантазировать.
Фантазирую, растянувшись на рваном тряпье убогого ложа, служащего мне одновременно и кроватью, и диваном. Фантазирую, упершись лбом в стеклянную дверь маленькой террасы, и смотрю на нее — терраска будто вставлена между старыми черепичными крышами, каминными трубами, слуховыми фонарями, маленькими и большими колокольнями. Фантазирую я и в черной узкой кухоньке, когда жду — вот-вот вскипит вода для чая. Фантазирую и воображаю, что однажды услышу, как лифт остановится на моем этаже.
Надо сказать, что мой этаж устроен необычно: здесь единственная однокомнатная квартира — моя каморка, представляющая собой крошечный закуток у выхода на террасу, и до этого этажа, как правило, никто не доходит.
Так вот, лифт остановится, кто-то выйдет и легким, медленным шагом, слегка прихрамывая, приблизится к моей двери, коротко нажмет на кнопку звонка, будто с намеком, который я должен буду понять; я пойду открывать, но вяло и с отвращением — визит гостя малоприятен, даже если я сам его «вызвал». Первой неожиданностью будет — увидеть гостя в образе белобрысой девчонки с невыразительными светло-голубыми глазами, сморщенным носиком и капризным ртом. Она будет в белой мягкой шубке из искусственного каракуля, а вот и вторая неожиданность: меня поразит, что шубка сухая — снаружи ведь дождь проливной. И то правда: дьявол умеет подделывать шубки, но до такого совершенства, чтобы делать их мокрыми, видимо, не дошел. Прямо с порога она скажет серебристым и наглым голосом:
— Пришла навестить тебя. Что поделываешь?
— Не видишь, что ли, ничего. Скажи лучше, откуда ты?
— Я здесь рядом живу, в этом же переулке. Мама ушла, и поэтому я пришла к тебе в гости, — как-то неопределенно взмахнув рукой, ответит она.
Я молчу и думаю: ведь все это сплошное вранье — мама, переулок, «в гости», но оно вполне сочетается с превращением в девочку.
Спрашиваю:
— Почему хромаешь?
— Несла бутылку с молоком и упала с лестницы — вот нога и болит.
Потом она снимет шубку и скажет:
— Тут очень жарко. Ты что, печку никогда не выключаешь?
И тут я увижу, что она едва прикрыта: жилет махонький, юбочка коротенькая; остальное — сплошь ноги, мощные, мускулистые ноги взрослой женщины. На груди у нее висит любопытный амулет: коготь внутри золотой капсулы. Может быть, и коготь льва, популярный в Африке, но у льва когти — светлые, а этот — черный.
Пока я на нее смотрю, девочка бродит по квартире и задает вполне детские вопросы — о том о сем. Это что такое? А это для чего? Это почему у тебя? А это кто тебе дал? И все в том же роде. Все вопросы о вещах обычных; но я настороже, потому что все время подозреваю — вот-вот она перейдет от незначительных вещей к важным. И на самом деле, она вдруг открывает ящик комода, вынимает револьвер и, сжимая его рукоятку, идет ко мне:
— А с этим что делают?
— Используют для самозащиты.
— То есть?
— Если нужно защитить себя, стреляешь.
— Стреляешь?
— Ну да, видишь эти отверстия? В каждом отверстии по пуле. Если нажать курок, пуля с большой скоростью вылетит из ствола и вонзится в какое-нибудь место, ну например, сюда, в шкаф, сделает в нем дырку, потому что сила удара у пули очень большая.
— А если вместо шкафа — женщина, мужчина или ребенок? Что происходит тогда?
— Человек будет ранен. Или умрет.
— А ты в кого-нибудь стрелял когда-нибудь?
Немного помолчу и подумаю: «Ну что ж, маска сброшена, допрос принял направление, которое вполне можно было предвидеть». Затем скажу:
— Да, для самозащиты, но всего один раз.
Она сразу перейдет к результату:
— Значит, человек умер. А кто это был — девочка, как я?
— Нет, это был мужчина.
— Плохой человек?
— Кто это знает, я с ним не был знаком.
— Значит, ты в него стрелял потому, что не был с ним знаком?
— Можно сказать и так.
— А за что ты стрелял во второго человека?
— Нет никакого второго человека, не было второго человека.
— Тебе не хватило смелости выстрелить во второго человека?
— Да что ты такое говоришь? Повторяю: не было и не будет второго человека.
Она промолчит, потом чуть-чуть еще попрыгает по квартире, сядет у столика с пишущей машинкой и спросит:
— А это что такое?
— Ты же видишь — пишущая машинка.
— И что она пишет?
— Мои задания.
— Можно я тоже что-нибудь напишу?
— Напиши.
Она придвинется к столику, пристроится к машинке, медленно, с усердием, одним пальцем застучит по клавиатуре — на бумаге появится фраза. Я подойду посмотреть, наклонюсь над ее головой и увижу: «Не хватило смелости!»
Напечатав, она слезет со стула и опять начнет кружить по комнате, беспрерывно повторяя одно и то же:
— Не хватило смелости, не хватило смелости!
И я ей скажу:
— Прекрати, или я тебя выгоню.
Но она, продолжая подпрыгивать, будет повторять:
— Не хватило смелости, не хватило смелости!
Я подойду к балконной двери, упрусь в нее лбом и буду смотреть сквозь стекло. Увижу террасу, снизу и сверху стиснутую другими террасами, и в смутном свете от дождя буквально перед собой разгляжу изысканную колокольню в стиле барокко. На колокольне под звонницей различу широкую мемориальную доску из травертина, которую, неизвестно почему, раньше никогда не замечал, и прочту очищенную дождем фразу, выгравированную большими старинными буквами на желтом продырявленном камне: «Errāre humānum est, perseverare diabolicum». А под этой сентенцией, тоже по-латыни, различу дату, место и имя автора надписи. В эту минуту услышу за спиной голос девочки:
— Теперь мне нужно к маме. Если меня в это время нет дома, она волнуется.
Даже не обернувшись, я машинально скажу:
— Иди ты в ад!
В ответ немедленно услышу натуральный спокойный голос:
— Можешь не сомневаться, пойду, но только с тобой.
— Наконец-то ты себя разоблачил! Тоже мне, девочка! Объясни, пожалуйста, что будет в этом аду? Огонь, зубовный скрежет, вонь жареной плоти? — воскликнул я, все еще не оборачиваясь.
— Повторение того, что ты уже прошел.
— Да кто тебе сказал, во-первых, что это будет повторением, и, во-вторых, что повторение будет адским мучением для меня?
— Напротив, никаких мучений. Тебе будет хорошо и, в пределах человеческих возможностей, ты даже будешь счастлив.
— Почему же ты тогда говоришь, что это будет ад?
— Ад существует не для того, чтобы больше страдать, а для того, чтобы повторять уже пройденное, и через повторение…
— Оставаться самим собой?
— Нет, напротив, становиться другим.
— Другим? Не понимаю.
— Да это все просто: если ты сделал ошибку и осознал, что натворил, остаешься самим собой, но если не осознал, мало того, повторил ту же самую ошибку, — становишься другим.
— В каком смысле другим?
— У тебя не останется ни малейшего воспоминания о том, каким ты был до того, как впервые собрался повторить ошибку.
— Ага, и поэтому ты недавно тут распевал: «Не хватило смелости, не хватило смелости»?
— Наконец-то ты понял.
— Что ты, вообще-то, хотел этим сказать?
— А я хотел сказать вот что: ты меня позвал и предложил продать — сам знаешь что, — при условии, что я тебе помогу начать жить сначала, точно с той минуты, когда произошло то, что произошло. Вот я пришел и говорю: удовлетворю твою просьбу, но только единственным способом, — ты с моей помощью станешь другим, и только через повторение.
— Сначала ты должен найти достаточно убедительные доводы, чтобы заставить меня повторять.
— За это ты не волнуйся: я — мастер находить доводы.
— Повторение! Только что, глядя в окно, я впервые увидел ту надпись. В ней говорится, что настаивать на ошибке — дело дьявола.
— Ну-да, не нужно знать латынь, чтобы понять это. Достаточно подумать.
— Предположим, я повторю. Разве не смогу я уже во второй раз признать, что был неправ?
— Нет, вот это нет, слишком уж было бы удобно. А что осталось бы у меня на руках? Кусок бумаги?
— Нет, такое соглашение я не заключу. Уходи, мы еще к этому вернемся.
— Ты меня позвал, сказал, что уже не можешь больше оставаться тем, кем был, и заявил, что готов стать другим, каким угодно, но другим; а теперь ты говоришь — «мы еще к этому вернемся»!
— Да, я хотел бы стать другим, но хотел бы также помнить, каким был прежде.
— Нет, этого я сделать не могу. И кроме того, мне-то от этого какая корысть?
— В который раз говорю — изыди!
— Я еще вернусь, до скорого.
На короткое время станет тихо, затем голос девочки произнесет:
— Уже поздно, я пошла к маме, пока.
Я повернусь, а девочка, закутавшись в свою мягкую шубку из искусственного каракуля, кинется мне на шею и расцелует в обе щеки. Целовать в ответ я ее не буду, а пойду открою дверь и буду смотреть, как она выходит на площадку, и еще раз обращу внимание на ее хромоту.
Подобные причуды приходят мне в голову ежедневно, и я их развиваю и дополняю. Сейчас, например, пока я варю себе на плите два яйца, я представляю, как вместо девочки звонит в колокольчик моей квартиры студентка со второго этажа, бледная красивая девушка с зелеными глазами. Она придет под выдуманным предлогом, мы поболтаем, потом она останется, и все закончится так, как было предусмотрено и можно было предвидеть. И в минуту наивысшей расслабленности я увижу амулет с черным когтем, висящий у нее на груди. Она вылезет из постели, обнаженная пойдет к стеклянной двери и будет смотреть наружу, а я услышу ее восклицание:
— Какая красивая терраса, сколько красивых ваз с цветами, какая красивая колокольня!
И замечу, что она чуть-чуть хромает. А девушка, прихрамывая, начнет кружить по комнате, как это иногда делают женщины в доме нового мужчины, а потом подойдет к комоду и откроет ящик…