Миша проснулся от того, что скрипнула дверь, подумал, что пришла Тамара, но, открыв глаза, увидел гостью.

— Эсинька?

В сильном волнении сел он на диване, протянул руку, обнял Эсю:

— Где вы были? Мы искали вас в Москве и в Риге, всюду нам говорили, что не знают.

— А нас в Сидельниково отвезли. Это такой маленький, замухрышный городишко под Москвой, но тюрьма там большая, еще царская. Говорят, в этой тюрьме сидел когда-то Порхов, изобретатель пенициллина, если вообще пенициллин изобрели в СССР. Впрочем, это неважно, бог с ним, с Порховым. Вы очень волновались, дядя Миша?

— Эсинька! Ну какое это имеет значение, волновались, не волновались? Ты о себе расскажи. Ведь ты была в тюрьме!

— Тюрьма, как тюрьма. Камера с решетками на окне, нары двухэтажные, в углу параша, в дверях глазок. За глазком ходит по коридору надзиратель с красными погонами, курит "Приму"…

— Разве вас не поместили в женское отделение?

— В мужское. Они в этом Сидельниково не ожидали, что привезут женщин. Я представляю так: когда мы явились в приемную Верховного Совета и сели на скамейки с голодовкой, в Кремле начали спешно совещаться, они еще не привыкли к голодовкам в Верховном Совете, а тут уже кто-то устроил, что туда примчались иностранные корреспонденты. Вот там наверху у кого-то явилась идея отвести нас в Сидельниково. Городишко сам по себе закрыт для иностранцев, там около него аэродром, мы когда ехали обратно, видели самолеты на бетонке. Ну, дали команду; нас вежливо под ручки и в машины, и в Сидельниково, а там полный расплох: свободных камер нет, начали сгружать в одну по восемь и по десять человек, а камеры маленькие… Яшу Бройхмана и Абрашу Голда уже некуда было совать, они, бедные, попали к уголовникам. Мы, как увидели, что их уводят наверх, на второй этаж, сразу начали барабанить в двери, кричать, грозили, что устроим голодовку. Пришел капитан, его фамилия Нежников, представляете? Начальник тюрьмы, Нежников, пришел и говорит:

— Что вы шумите? Может, вашим товарищам в общей камере лучше будет?

Начал объяснять, что уголовники имеют с воли передачи; табак, сахар, а нам ничего не дадут — строгий режим. Но потом все-таки перевели ребят к своим. Представляете, дядя Миша, уголовники в самом деле угощали Яшу конфетами, а если бы он курил, так и табаком. Там у них был интересный разговор. Один уголовник, сидит за ограбление сберкассы, спрашивает Абрашу:

— Вы за что?

— Евреи.

— А! В Израиль едете? Сто пятая, параграф шесть; может, я спутал, неважно.

Абраша говорит: "Что это за сто пятая?" (Или какая там).

Ну его просветили: хулиганские действия с .нанесением ущерба общественному порядку. Год тюряги.

Абраша говорит: "Не будут они нас держать год".

Уголовник, который ограбил кассу, начал спорить, но другие ему быстро доказали, что евреи не просидят даже 15 суток: за границей у них такой интернационал есть, шуму на всю ООН наделают! Вышлют в Израиль, вот и все.

Но тот и говорит:

— На тебе Великий русский народ! Великий, великий, а хоть воду вози, никому никакого дела, хлеб приходится у капиталистов покупать — золотом расплачиваемся, а евреям сразу бы навезли вагон и малую тележку.

Ну, тот другой, он кажется бухгалтер, его ОБХС посадило, тот и сказал:

— Большую силу взяли! Такая гнида на Востоке, а пойди ты, весь мир мутит. Сто миллионов арабов ничего не могут сделать!

— И вы ничего не сделаете! — врезал ему Яша. — И не гнида, а еж! Слезьте, ж… колоть перестанет, может тогда голова работать начнет! Вы да арабов семь миллиардов долларов убухали и еще столько же угробите, а ничего не выйдет! Ваши арабы коммунистов резали и резать будут, советников советских выгнали!

— О боже мой! Он же мог убить Яшу!

— Не убил. Даже руку не поднял. Вся камера молчала, потому что Яша прав. Только надзиратель начал орать в глазок: "Прекратить политические разговоры!"

— Сколько вы просидели, Эсинька!

— Девять дней.

— У тебя разбита губа?

— Ничего, до свадьбы заживет. То есть до развода.

— Вас били?

— Нет, это я с лейтенантом поговорила в повышенных тонах. Паршивенький такой лейтенантишко, молоко на губах, ногти женские, лакированные, курит "БТ", духи на нем из ГДР. Я ему сказала: "Посмотрите на себя! Вы нам обещаете расстрелять нас без суда и следствия, а за что? За то, что мы хотим уехать из СССР? А сами курите иностранные сигареты, жене, наверно, покупаете импортное белье, а по ночам слушаете Би-би-си? Посмотришь на вас, молодых, с образованием, вы же понимаете, что проиграли .игру, никогда коммунизм не превзойдет Запад, вот и свирепеете от того, что нам есть куда ехать, а вам некуда… Ну, он меня и съездил по губам. Аргументов-то других нет!

— Он угрожал вас расстрелять?

— Было такое дело. Мы все-таки устроили там голодовку. Понимаете, дядя Миша, в камере только четыре спальных места, а нас шесть, а там одна женщина беременная, выносила с фабрики мотки с шелком, а вторая — больная, старая, та за попытку к убийству сидела, мужа пьяного хотела топором убить. Куда же мы их положим? А потом, они же старожилы, сидят под следствием уже сколько? Нам на полу спать пришлось, а что дали? Брезентовую подстилку? Мы с Мирой день поголодали, мальчики тоже с нами заодно, лейтенантишко этот прибежал, белый весь, трясется от злобы: "Вы мне тут голодать?! Показатели портить?! Да я вас, гадов, к стенке бы поставил всех, если бы суда не боялся!"

А я спросила его:

— А совести не боитесь?! Вот тогда у нас и вышел душещипательный разговор на политические темы.

— Ты сказала "развод"?

— 19-го…

— Эся, это окончательно?

— Лучше я сейчас разведусь, чем позже. Все равно жизни не будет, если уж так получается. Ведь это он начал, он первый нас начал настраивать: "Нечего тут делать, надо ехать". Папа ведь не думал об Израиле, ты же знаешь. А когда мы заняли денег, когда продали обстановку, вылетели с работы, тогда он вдруг начал ныть, откладывать: "Давай еще подождем, давай еще язык подучим"… Папа прав: если он не едет, зачем мы взяли 14000 в долг? Теперь Алик говорит, чтобы папа с мамой ехали, а мы потом, когда Алика отец выйдет на пенсию; а что же получается? Они уедут и будут там наши долги выплачивать, а мы тут будем язык учить, английский штудировать? Не-ет, я не хочу тут до самой смерти жить замурованная!

— Ты хоть представляешь себе, почему он вдруг передумал?

— По характеру. Что он видел за свои 28 лет? Папин сын, всю жизнь все шло, как по маслу: родился в тылу, вырос в тепле, в школу его возили на директорской машине, потом учился в институте, никакого конкурса не проходил, папа устроил. Потом — на работу. Захотел в радиоинженеры — пожалуйста, и это устроили. А тут люди едут, переживания, как-никак, щекотка нервов… А может быть он сперва на бизнес в Израиле рассчитывал, а потом испугался: тут у него все привычное, а там еще погоришь. Он же никогда в жизни никаких решений сам не принимал.

— Ты не допускаешь, что ему жалко отца? Если Алик подаст бумаги на отъезд, старика выкинут с работы. Ты же подумай: старый большевик, подпольщик!… и вдруг сын уезжает?

— Надо было раньше думать. Я ему говорила про его отца. Он уверял, что пойдет в суд, будет отрекаться от родителей.

— Тяжело это, Эсинька! Разорвать семью?…

— А Мане Горович не тяжело? А Люде Мульнер? Это, как топором по дереву, когда ударили и не перерубили до конца: уже отрубленное не приклеешь, уже расти не будет, а еще тянется, цепляется за кору. Всех нас ударило, дядя Миша. Нет такой еврейской семьи, где бы не разорвало. Ни в одной стране мира нет такого страшного положения. Даже Румыния — социалистическая страна, а, пожалуйста, хочешь в Израиль — поезжай, хочешь вернуться — возвращайся, во всяком случае можно приехать в гости, звонить, писать. В Советском Союзе, если ты уехал, то как умер. Они сами создали трагедию, сами гонят людей навсегда на другую сторону… Уверяю вас, если бы отсюда можно было уехать и приехать, если бы люди могли съездить в Израиль и вернуться, когда захотят, половина бы не уезжала: пенсионеры, интеллигенция, которым надо учиться заново. Но они сумасшедшие — коммунисты. У них нет середины; заперли целую страну и удивляются, почему у них бегут то рыбаки, то артисты. Где, в какой стране мира слыхали слово "невозвращенцы"? В Америке есть невозвращенцы? Да их там быть не может. Хочет американец, живет в Израиле, хочет — в Англии, хоть всю жизнь. И никто не кричит, что он предал.

— Они не могут открыть ворота. Не могут, Эся. Если они разрешат свободный выезд, люди узнают слишком многое, что сейчас знают только понаслышке. Увидят демократическую жизнь, увидят, что капиталисты своим рабочим платят больше, чем советское государство. Люди могут потребовать, чтобы партия подала в отставку или чтобы переменились лица наверху, а у нас в СССР власть — это деньги, это — вечное положение над законом, это — профессия. Что представляет собою Пельше или Суслов без власти? Какая у них специальность? Никакой. Никсона не изберут, он вернется к адвокатской практике. Не изберут Помпиду — не беда: он банкир. А что такое наши боссы, если их лишить власти?

Эся рассмеялась невеселым, старческим смехом:

— Несчастная страна! Сидят два еврея, у одного есть разрешение уехать, денег нет, у другого есть деньги, разрешения не дают, и о чем они говорят? О болячках государства, для которого они оба контры, вши на здоровом теле коллектива…

Миша с любовью и сочувствием смотрел на Эсю. У нее был удивительно еврейский, восточный профиль, с прямым носом и бровями над переносицей, черные, вьющиеся и длинные волосы, тонкие пальцы, нервные, музыкальные.

— Господи, — думал Миша, — как мало мы в обычных условиях знаем людей, как трудно раскрываем людей в сутолоке буден! Что я знал о ней? Дочь моего двоюродного брата Нухима, родилась в Новосибирске, училась на музыковедческом, а я, грешным делом, не люблю кляксографию и пятноведение, все эти мудрствования над сине-розовым периодом Пикассо. Я — человек хлеба и воды, а искусство — это вино и пряники, не для голодных. Что я знал о ней, об Эсе? Так встречались иногда. Как все советские интеллигенты, бурчали об очередях, смеялись над Никитой, презирали Брежнева за его шпаргалки и "блахосостояние", которое он и выговорить не мог со своим украинским "х" вместо "г"… Я был у нее на свадьбе, тоже без охоты, потому что я знаю ее тестя, этого идиота, который отличался идиотизмом еще в тюрьме в 1937 при Ульманисе. Как говорится, если еврей коммунист и к тому же верующий коммунист, так это надолго. Он верил каждому слову Сталина и теперь верит каждому слову "Правды"… а она шла за сынка такого деятеля. А, поди ж ты, девчонка отказалась от карьеры, вылетела из театра, разбивает личную жизнь, с дочкой трех лет на руках, и уедет в Израиль, если ее выпустят. Как она сказала на собрании в Управлении культуры? "Если желание жить среди своего народа, чтобы никто тебя не спрашивал "национальность?", есть сионизм, то я — сионистка. Но я себя не считаю сионисткой потому, что не видела живого сиониста; знаю только, что сионистов расстреливали в 1924, в 1937 и 1949 гг. и готовы расстреливать сейчас. Кто же мог мне рассказать о сионизме? Я хочу жить в Израиле потому, что у меня дочь, и я не хочу, чтобы всю жизнь ее сопровождала анкета с пунктом номер 5 и глухой шепот за спиной: "Они все спекулянты"…

— Я тебе желаю самого хорошего в жизни! — сказал Миша. — Я удивляюсь твоей стойкости! Ты достойна самого лучшего в жизни!

— Не надо, дядя Миша, а то я начну себя любить! Да! Я же вам деньги принесла! Тысячу рублей. Мы с папой все обдумали, мы можем вам дать тысячу. Хорошо, хорошо, без отводов! Мы еще не едем и бог знает, когда поедем, а вам надо сейчас. Берите, хоть один выберется из семьи.