В коридорах ОВИРа стояла табачная прохлада, линолеум сверкал свежим воском. На лестнице, с первого этажа до второго, стояли люди, разговаривали шепотом на идише. На втором этаже, в узком коридорчике напротив дверей, обитых дермантином, на венских стульях сидели восемь человек — по числу стульев, и еще шестеро занимали места в очереди в проходной. На двери номер 8 висел список счастливых граждан, которым "в приемные дни разрешалось обратиться". В списке значилось 25 фамилий. То был второй крупный список после второго августа, когда ввели уплату за дипломы.
— Ну, что у вас?
Миша не знал имени и отчества женщины, заговорившей с ним, но она была тут в ОВИРе постоянным клиентом. Он ответил:
— Вот стою в списке, номер 5.
— А мне так они не дают! Говорят, ждите 7 лет! Сын служил в авиации… Нет, я еще раз пойду к Кайе, я скажу ему — пускай меня направляют к Косыгину!
— Кайя к Косыгину не направляет. Поезжайте сами, только разговаривать в Москве не с кем. Я ездил, — сказал молодой человек в кожаной куртке.
— Вы уже нашли деньги?
Миша развел руками.
— Слушайте, голландцы дают! Мне один человек под честное слово рассказал, одному дали 15000!
— Знаю! — сказал молодой в куртке. — Райхману. Так я — Райхман. И дали мне шиш. Чтобы попасть к голландцам, надо иметь визу. А визу купишь только, если уплатишь за диплом.
— Это они здорово придумали! — весело заявил мужчина, курчавый головой, шеей и руками, как плюшевый мишка. — Обложили, что волков красными флажками.
— По Москве ходит письмо какого-то Перельмана, он призывает, чтобы не платили, чтобы отказывались от виз. Пускай они отменят выкуп.
— У него есть разрешение?
— Не знаю.
— Так пусть он сидит и ждет. А мы-то как попались! Вы слышали, чтоб где-нибудь закон имел обратное действие? Даже в СССР нет. А для нас имеет. Я подавал документы 10-го июля, когда никакого выкупа не требовали! Как я теперь могу оставаться, если меня с работы — фьють, с очереди на квартиру — фьють, из профсоюза — тоже?! Не-ет, тут уж разбивайся, но уезжай.
— Давайте, скажите, как разбиться! Вы слышали про Лондонский конгресс? Собрались евреи из 12 стран, решили: никаких фондов выкупа, никаких долларов за евреев! И правильно. Нельзя поощрять работорговлю. Но мы-то влипли! О нас, кто подумает? Ей-богу, Голда могла бы подумать о нас, может таких человек 200 на весь СССР, кто подавал документы до, а получил разрешение после закона о дипломах!
Отворилась дверь, обитая дермантином, выглянула молодая, симпатичная лейтенантша:
— Граждане! Вы мешаете!
— А что нам делать? Молчать, когда нас раздевают?!
— Если у вас нет денег на отъезд, значит ваше решение уехать было ошибочным. Я бы давно ввела уплату за дипломы!
— Вот как? Вы нас так любите, что не хотите отпускать?
— Что ты привязываешься к лейтенанту? Она имеет свое мнение, мы — другое.
— Конечно! — сказала лейтенант. — У вас мнение, что вас ограбили. А мы что должны думать? Вас тут растили, учили бесплатно, мы все платим за это налоги, а вы поедете служить капиталистам?
— Мы ходим домой, на свою Родину!
— Но мы должны заботиться о нашей!
— Ладно! — сказал плюшевый мишка. — Допустим вы правы. Надо платить за высшее образование. Но если это сделано в целях справедливости, так надо установить цену нового диплома, и сколько стоит год отработки, и смотреть, кто уезжает: может я отработал уже 30 лет и давно выкупил диплом? А вы берете с пенсионеров и с молодых инженеров одно и то же!
— Давайте откровенно! — сказала лейтенант. — И мы знаем, и вы, что это сделано не из-за денег. Но деньги у вас есть! Да для меня и 900 рублей — огромная сумма! Я в год не могу отложить 300 на путевку! Но ваши люди несли по 900, платили тысячи за упаковку! Сколько сервизов и хрусталя вывезли? "Юбилейную" мебель — всю вывезли! Янтаря в Риге нет! Почему же не брать с вас денег?
— Провалились вы с этими деньгами! — сказал парень в куртке. — На что вам рубли? В Советском Союзе рублю цены нет. Все государственное. Заводы и магазины, и колхозы. Сегодня я заработал, завтра понес те же деньги в магазин, а магазин уплатил колхозу, а колхоз — госбанку. Государству от наших выкупов только международный скандал будет. Вы на доллары рассчитывали, полтора миллиарда долларов хотели отхватить. А не выйдет!
— Мне от вас лично ничего не нужно! — обиделась лейтенант.
— Мы тут ни копейки не имеем надбавки за ваши деньги. Только возня лишняя с квитанциями.
— Все это лишнее! — сказал плюшевый. — Кругом нехорошо. Давайте, товарищи, умолкнем. Не будем мешать работать, пусть получают визы те, кто уплатил, а то им лишнее начислят!
Миша прошел в глубь ОВИРа. Там была маленькая ожидальня, круглый стол и под стеклом печатное объявление:
"Зам. министра МВД Латвийской ССР по вопросам выезда принимает каждый второй понедельник месяца по предварительной записи".
Женщина в зеленом берете кивнула Мише, показала головой на объявление:
— Все сделано, чтобы не принимать! Раньше принимали по живой очереди раз в неделю. Теперь надо записываться, А запись на два месяца вперед. А принимают один раз в месяц… Раньше, чем через три месяца не попадешь…
Тут же в приемной стояла костлявая дама лет 35, в желтой кофте и красной юбке, в сандалиях, при кольцах и браслетах, гремевших на ее костях, курила длинную сигарету в длинном янтарном мундштуке и по-немецки говорила мужу:
— Ты не должен позволять этим людям думать, будто мы — мебель, которую можно передвигать туда-сюда. Ты женился на мне и ты имеешь права уехать в Германию! Дерзким не надо быть, но принципиальным и смелым.
— Ты плохо знаешь этих людей, — жалким голосом оправдывался муж. — Я к ним хожу, хожу…
— Нет, ты не должен покоряться! Люди уезжают в капиталистические страны, а ты просишь разрешение уехать в ГДР!
— Они говорили мне, что после свадьбы разрешат.
— Комедия! Цирк! Нигде такого не видела! — кричала жена.
— Чтобы из страны нельзя было выехать?!
— Почитай объявление! — сказал муж. Он был по всей вероятности латыш, это слышалось в произношении, да и немецкий его хромал. — Тут говорится, что по вопросам выезда принимают один раз в месяц.
— Комедия! Цирк!
Открылась дверь, оттуда вышел тощий и хлипкий человечек, с типично еврейским носом и курчавой головой, вышел и продолжал упрашивать:
— Я возьму его к себе на квартире!
— Вопросы о возвращении решает Верховный Совет! — отчеканил высокий мужской голос.
— Но он так просит! Он же ошибся! Неужели его не могут прощать?
— Прощают и преступников! Но что-то у вас очень многие ошибаются. Вопрос решает Верховный Совет. Пусть ждет.
Вышедший из кабинета со злобой и боязнью оглядел ожидающих приема. Они легко могли понять, что он приходил просить за кого-то, кто хотел вернуться из Израиля в СССР, а люди, ожидавшие в приемной, добивались выезда… Да и видел Миша где-то этого человека… Да, да, по телевизору, в фильме, отснятом в советском консульстве в Вене. Это был один из перебежчиков, человек без совести, потому что он знал, какую возню поднимает советская пропаганда по каждому случаю возвращения евреев из Израиля в СССР. Об этом трубили в газетах и по радио, снимали фильмы. Каждый, кто возвращался, знал, что его примут назад, если он беспрекословно выполнит сценарий: будет проклинать сионизм, будет рассказывать, как израильская клика глумится над арабами, будет рассказывать, как компартия Вильнера "протягивала ему руку помощи" и как плохо жить в стране евреев, "продавшейся американскому империализму". А этот, который выходил из кабинета Кайи, был и вовсе ничтожеством: он кричал перед телекамерой, что в Израиле процветает антисемитизм, что его избили в Тель-Авиве, когда он на идиш спросил название улицы…
Кайя позвал немку и ее мужа. Минут через пять они вышли, она громко сказала:
— Что я говорила? Один ноль в мою пользу!
Он — млеющий от счастья и ее власти — только кивал:
— Виза! Я получаю визу!
Полковник снова выглянул из кабинета, увидел женщину в берете и раздраженно сказал:
— Вы думаете, что я осел? Я вам сказал: ваш сын служил в секретных частях, его не выпустят 7 лет. Езжайте в Москву или в ООН, но меня оставьте.
— А я хочу уехать! Я хочу уехать!
Кайя поморщился, устало попросил:
— Уйдите сами, чтобы я не вызывал милицию.
Он кивнул Мише, пропустил в кабинет.
Здесь стояло два стола, один — письменный, под окном, другой — канцелярский, боком к первому. В кабинете было много стульев, но Кайя никого не приглашал садиться.
Миша смотрел на полковника, на его круглое лицо с мелкими чертами, седую в завитках голову, на его штатский костюм, кольцо на пальце, и не решался.
— Слушаю!
— Товарищ полковник, к кому я могу обратиться, чтобы отменили выкуп за дипломы?
— Не к кому.
— Я инвалид войны, два раза ранен: под Ростовом и под Курском. Отца убили белые в 1919. Жена — детдомовка…
— Ничем не могу помочь. Постановление — правительства, а не мое.
— Может быть, написать Косыгину?
— Пишите. Но это бесполезно. К нему не попадет.
Про Кайю говорили, что он бессердечен, груб, что любит острить, издеваться. Кто-то уверял Мишу, что полковник занесен под номером шесть в "Черный список", составленный евреями за рубежом на преступников, повинных в истреблении евреев. А перед Мишей сидел усталый человек, которому, по-видимому, до смерти надоели евреи, визы, жалобы, возня с выкупом… Миша был готов поверить, что этот человек мог сказать в компании:
— Была бы моя воля, я бы их выпустил всех, даром.
Он повернулся и ушел.
Ничего другого, собственно, он не ожидал.
Только Хана могла поверить россказням "осведомленных людей", что ОВИР "скинул" шесть тысяч инженеру Барону, что доктор Яфет добился снижения цены за диплом наполовину.