Увы! Вместо свадебного пира наших героев ожидала тайная экспедиция.

Мягкий свет осеннего солнца ярко освещает обширную залу присутствия, играет на позолоте зерцал с золотым двуглавым орлом и на золотой оправе очков секретаря с совиным взглядом, отливаясь серебром на седых головах трех судей тайного судилища. Все они в молчании ждут ввода подсудимого. Тихо в обширном судилище. Слышен только шорох бумаги, производимый секретарем, да жужжит где в углу муха, попавшая в паутину.

Отворяется дверь, за которой сверкают два штыка, и в залу входит Вульф. Он держит себя с достоинством, но бледность и седина, сверкнувшая на солнце, изобличают, что за последние дни он много пережил.

— Подсудимый! Утверждаетесь ли вы на показании, данном вами на допросе у обер-полицмейстера Козлова? — равнодушным тоном спросил первоприсутствующий, словно бы он говорил: "прошу садиться".

— Утверждаюсь, — был такой же равнодушный ответ.

— Повторите оное здесь вкратце.

Вульф вздохнул. Видно было, что все это надоело ему, перемучило, и он начал усталым голосом, монотонно, изредка останавливаясь, чтобы что-то припомнить.

— В марте 1790 года вывезен я был из России под стражей, через польскую границу, через форпост Толочинский. Генеральша Ляпунова тайно от мужа провожала меня до первой станции. В Толочине прожил я месяца с три. Оттуда писал к Ляпуновой о присылке денег через почту. Адресовал письмо на имя живущего на Сретенке портного, иностранца Еремия. Ляпунова прислала мне сто четыре червонца, лошадей моих и некоторые вещи через иностранного купца Карла Штрема, и притом писала, чтобы через простого Еремия не посылать ей писем, а через камердинера графа Федора Андреевича Остермана-Шмита. Ляпунова должна была мне до сорока тысяч по векселям, которые я возвратил ее мужу безденежно, за что Ляпунов подарил мне пару лошадей, а жена его выдала мне в той сумме расписку. Расписку эту я оставил в прусской Силезии у капитана Дотолонского, которого мне приятель, опасаясь, дабы в случае, когда захватят меня здесь со всеми бумагами, оная не утратилась.

Он остановился, как бы что-то припоминая. В зале царствовала мертвая тишина; только слышно было, как в паутине билась муха, а за окном гугняво ворковали голуби.

— Получа от Ляпуновой деньги, — продолжал он, — поехал я в Силезию и явился там к министру иностранных дел, графу Гойму, и жаловался на шефа вольного корпуса и моего командира, барона Шлихтена, в том, что он не доставил сведений о моей службе к московскому главнокомандующему, когда меня обвинили здесь в самозванстве.

— Сведение было доставлено, — поправил его секретарь, вскинув на него и на судей свой совиный взгляд,

— Да, точно, — подтвердил и Вульф, — барон Шлихтен оправдался, представя копии с своих писем в Россию и ответы на них. После того, — продолжал он, — граф Гойм приказал мне остаться в прусском местечке Гарау и испросил у короля позволение жить мне в Пруссии. Когда я жил в Гарау, то приезжал ко мне от Ляпуновой офицер Красовский с письмом. Ляпунова писала, что муж ее умер, и она после него получила в наследство более трехсот душ, 170 000 рублей денег кроме бриллиантов и серебра, и что она, в благодарность за возвращенные ей векселя и за претерпенное мною, хочет выйти за меня замуж, и что когда получит от меня ответ, то, по разделе имений с малолетним сыном своим, приедет ко мне, в Силезию. При этом писала, что посылает мне пятьсот червонцев и куний мех. Мех я получил, а об червонцах Красовский сказал, что у него их на дороге украли. Красовский сообщил мне, что ни писем, ни портрета моего, которые я к ней послал через камердинера Шмита, она не получала, и предложил мне вести переписку с Ляпуновой через брата его, Андрея Красовского, секретаря в витебском городовом магистрате, но чтоб я не подписывал своего имени, потому что на почте письма распечатывают. Красовского я отправил в Москву, дал ему на дорогу семьдесят червонцев и письмо к Ляпуновой, в котором писал, что если она хочет за меня замуж, то приезжала бы ко мне в Пруссию и что я, в ожидании ее, на другой не женюсь. Вскоре получил я от нее письмо, что раздел с ее сыном кончен и ничто не препятствует ей приехать ко мне и чтобы я приблизился к границе для встречи ее. Поэтому и выехал я в Митаву 11 июля 1793 года, а в августе послал в Москву своих людей и камердинера Карла Гензеля с кучером Юстом на своих лошадях, с пашпортом из Риги для препровождения ко мне Ляпуновой…

В это время за стеной послышался стон, потом женский хохот. Фон Вульф остановился. Хохот продолжал звучать дикими тонами. Секретарь встал из-за стола и вышел, но вскоре воротился.

— С госпожой Ляпуновой истерика, — сказал он спокойно.

— Ничего, пройдет, — равнодушно заметил первоприсутствующий, — продолжайте.

Вульф, стараясь не слышать хохота и рыданий, продолжал:

— Люди мои прожили у Ляпуновой в доме дня три, после чего она отправила их обратно ко мне с письмом, извещая, что осталась в Москве для собрания своих денег по векселям и закладным и приедет ко мне непременно в январе. По получении этого письма я писал к королю прусскому, объясняя, что намерен жениться на русской генеральше, вдове, и просил о пожаловании мне инконата, то есть диплома на право покупать в Пруссии деревни, и притом просил дозволения носить мундир армии прусской. Король прислал мне дозволение на все, что я просил. Но в январе нынешнего года Ляпунова ко мне не приехала, я послал к ней камердинера своего с оригинальным ответом короля, для удостоверения ее в королевском благоволении, и притом писал, что если она ко мне не приедет, то сделает меня перед королем обманщиком, и требовал от нее решительного ответа.

Он остановился и прислушался. За стеной было тихо, только с улицы доносилось знакомое протяжное выкрикиванье:

Вульф вспомнил, что это самое выкрикиванье слышал он шесть лет назад, когда его первый раз везли в тайную экспедицию.

— В марте, — продолжал он, вздохнув, — возвратился камердинер из Москвы и рассказал, что вместе с купцом Шоу, с которым он приехал из Митавы, он стоял три дня в трактире «Царьград», где их обокрали и несколько раз представляли губернатору. Гензель показывал Ляпуновой ответное письмо короля прусского, но она не умела читать по-немецки, а читал ей какой-то лекарь. Гензель привез мне обратно королевское письмо и письмо от Ляпуновой. Она отвечала, что старается исходатайствовать у императрицы милости, чтоб позволено мне жить в Москве. Потом писала, что я могу сам приехать, потому что она выпросила мне высочайшее соизволение возвратиться в Москву и на ней жениться. Она просила меня приехать и остановиться в Сетуни, в десяти верстах от Москвы.

— Хорошо, — остановил его первоприсутствующий, — дальше мы знаем. А как взяли вас после того, как священник не согласился на венчание?

— После отказа священника, — отвечал Вульф, — мы переночевали в Знаменках, и Ляпунова хотела, чтобы я ехал с ней обратно в Москву, но я не соглашался, а хотел ехать обратно за границу. Но как у нее был один экипаж, а другой принадлежал мне, с нею же были две девушки, лакей и кучер, и всем им в одном экипаже поместиться было невозможно…

— Ну, возможно, — перебил его первоприсутствующий, — карета была четвероместная… Ну-с?

— Так, Ляпунова решилась ехать со мной далее по петербургской же дороге в дом извозчика, который с нами ехал за Клином, в 35 верстах, а в каком селении, не упомнию.

— В Городище, — подсказал секретарь.

— Да, точно. Мы намеревались, чтобы мне там остаться, а ей ехать со своими людьми в обоих экипажах в Москву, мне же дожидаться возвращения моей коляски и потом следовать за границу. 12 сентября приехали мы в дом к извозчику вечером, где и ночевали, а на другой день извозчик имел надобность остаться дома, а в проводники давал нам своего сына, который в то время был на работе. Я остался еще день у извозчика. Между тем Ляпунова потихоньку от меня посылала извозчика искать священника, который обвенчал бы нас, и нашел такого в деревне Шоше, но он не мог приехать по случаю праздника. Тогда я, не желая больше там жить, упросил Ляпунову ехать в Москву. 14-го числа она уехала, и расстались с тем, чтобы она выхлопотала мне дозволение служить и быть русским подданным, а в случае неудачи чтобы она приехала ко мне, в Митаву. Но на другой день приехал в то селение ведомства московской управы благочиния частный пристав и, взяв меня, за стражей привез в Москву, представил обер-полицмейстеру, а от него представлен к губернатору, а от губернатора я препровожден сюда.

Вульф кончил. Его, видимо, утомило продолжительное показание. Солнце довольно высоко поднялось к полудню и изменило картину освещения залы, длинного судейского стола с зерцалом, которое бросало теперь тень на худое лицо секретаря и ярко горело позолотой рам и двухглавого орла.

— Ну а относительно политических обстоятельств? — спросил первоприсутствующий, медленно нюхая табак из дорогой «пожалованной» табакерки.

Вульф тряхнул головой, он чувствовал, как она отяжелела.

— В бытность мою сей раз за границей, — начал он усталым голосом, — во все время нигде я, кроме Пруссии, не жил, ни с кем никаких относящихся до нынешних политических обстоятельств связей, ни переписок не имел, ниже когда-либо мысленно занимался чем-нибудь на вред какой-либо нации; в Россию же осмелился въехать по уверению госпожи Ляпуновой, что пребывание мне здесь позволено, в чем я нимало не сомневался и считал себе за долг верить такой особе, которая совсем мне предана и готовилась быть мне супругой.

— Довольно; можете идти.

Вульф вышел, шатаясь. В дверях опять блеснули штыки.

— Ввести генеральшу Ляпунову.

Секретарь вышел, а присутствующие с улыбкой переглянулись.

— Видно, как кошка, влюблена, — бросил словцо первоприсутствующий.

— Немудрено, мужик ражий.

— А второй раз влопался, — заметили другие члены.

— Что ж! И баба сытная…

Дверь отворилась, сверкнули штыки, и в залу вошла Ляпунова под густой черной вуалью.

— Возьмите место, сударыня, — любезно сказал первоприсутствующий, указав на стоящее в стороне кресло, — и потрудитесь приподнять вуаль.

Ляпунова повиновалась. Красивое лицо ее было заплакано.

— Извините, сударыня, долг службы, — еще ласковее заговорил главный судья, — мы вас долго не задержим. Скажите, пожалуйста, вы утверждаете на том, что изволили показать обер-полицмейстеру?

— Да, — был чуть слышный ответ.

— Прекрасно-с… Потрудитесь же теперь сказать ваше последнее слово.

Не глядя ни на кого, Марья Дмитриевна сказала:

— Я введена в обман… Мне обещали высочайшую милость, и я вызвала сюда барона… Когда же он узнал здесь, что милость еще не вышла, то из страха быть пойманным хотел возвратиться за границу… Но моя любовь и убеждение к нему, кое я почитаю пуще самой смерти, от тоего удержало, ибо я отпустить его никак не соглашалась… Впрочем, я совершенно теперь чувствую тот сделанный мною дерзновенный поступок, который я отваживалась сделать против высочайшего ее императорского величества повеления, что свела непозволенную переписку с изгнанным из России человеком…

— Точно, точно, сударыня.

— Но вся наша переписка состояла в единственном уверении с обеих сторон в любви.

— Прекрасно, сударыня, это вполне должно облегчить вашу участь.

— Я надеюсь, господа судьи… Все это я делала единственно из непосредственной к Вульфу приверженности и любви и для того прошу всемилостивейшего от ее величества в том помилования, ибо самой сие нежное чувство сведомо…

Первоприсутствующий крякнул и нетерпеливо завертелся в кресле, а секретарь усиленно зашуршал бумагами…

— Я осмеливаюсь утруждать государыню, — продолжала Ляпунова, ничего не заметив, — дабы мне дозволено было с Вульфом венчаться, ибо я уверена, что если он удостоен будет высочайшего прощения и будет принят в службу, то совершенно сам ту свою вину заслужить может.

Марья Дмитриевна окончательно приободрилась от любезного обращения с ней страшного судьи, которого она воображала себе в виде заплечного мастера, с орудиями пытки, вздергивающего ее на дыбу, и последнюю свою речь говорила не без кокетства. "О, да тайная совсем не страшна, — сквозило в ее повеселевших глазах, — а я-то, дура, боялась".

— Да, да, сударыня, — ободрял ее первоприсутствующий, — надейтесь на матернее милосердие ее императорского величества… Мы вас больше не смеем задерживать.

И Марья Дмитриевна, торжествующая и гордая, кокетливо поклонившись "милым старичкам" и опустив на лицо вуаль, вышла из залы суда королевой.

— А глупешенькая таки барынька, — улыбнулся страшный судья, — ух, как глупа!

— А смазливая бабенка, — заметил другой судья.

— У немца-то губа не дура: знал, кого слопать.

— Чай, и на тебя доведись, так не в промах бы ударил.

— Да, да… Ввести Красовского! — скомандовал главный "милый старичок".

Опять тихо в тайном судилище. Только муха продолжала биться.

— Ишь жужжит, окаянная, — заметил кто-то.

— Да, к нам, в тайную попалась.

Дверь отворилась, и у порога показалась робкая фигура субъекта, по-видимому, скромного и вкрадчивого, но по натуре хищного, способного заползать в чужой карман. Это было что-то развинченное или беспозвоночное, так легко гнулась его спина.

— Ты Красовский? — спросил первоприсутствующий.

— Красовский-с, ваше высокопревосходительство.

— Тебе известно, что показывает на тебя генеральша Ляпунова?

— Известно-с, только это поклеп-с… Дело было так-с, ваше сиятельство: в 1792 году вознамерился я ехать в Польшу для свидания со своими родственниками и получил-с пашпорт. Генеральша Ляпунова, которая крестила у меня дочь, узнав об этом, просила меня разведать об иностранце Вульфе, жив ли он, где находится и в каком состоянии, и дала мне сто рублей и куний мех. Деньги я обменял в Москве на червонные и выехал 10 января. Проезжая город Венгров, на постоялом дворе у меня украли деньги из-под подушки. Вульфа я нашел в польском местечке Схове, где он проживал. У него я прожил-с с неделю. Потом, повидавшись с своими родственниками, возвратился я в Москву в апреле-с. Вскоре я вознамерился ехать в Петербург хлопотать о месте-с, госпожа Ляпунова объявила мне, что она намерена просить государыню о дозволении ей для поправления своего здоровья, а тем паче-с от притеснения ее родственников выехать из России в чужие края, и просила меня написать такого содержания письмо-с, которое я тогда же написал-с. Госпожа Ляпунова просила меня исполнить эту комиссию через петербургских моих приятелей-с, о которых я ей пересказал, уверив ее, что я очень хорошо рекомендован от почт-директора Пестеля графу Безбородке и совершенно надеюсь все то же ее желание исполнить-с. Поэтому она как на проезд мой, так равно и на изыскание случая к подаче того письма передавала мне в разные времена до четырех тысяч рублей-с, а не тридцать тысяч, как она показывает, ибо я совершенно мог бы и большей суммой воспользоваться по хорошему ее ко мне расположению, но я толикой суммы от нее не получал. Письмо же к государыне я подать не осмелился и, не показывая никому, оное оставил у себя, которое и ныне у меня находится.

Он полез в карман и достал измятый пакет, который и положил на стол около секретаря.

— Вот оно-с, — сказал он, застегиваясь.

— Все? — спросил первоприсутствующий.

— Все-с.

— Можете идти.

Приятель Пестеля юркнул в дверь, словно мышь в нору.

— Жулик отъявленный, — заметил первоприсутствующий, — теперь остаются девочки… Введите Лебедеву, господин секретарь… Ведь это совсем дети.

Секретарь вышел, и тотчас же в дверях показалось смущенное веснушчатое личико Маши. Она остановилась и потупилась.

— Подойдите, милая, поближе, — ласково сказал первоприсутствующий, — не бойтесь, говорите смело все, что знаете.

Маша сделала несколько шагов и заплакала; слезы так и закапали сквозь пальцы, которыми она закрыла раскрасневшееся лицо.

— О чем же вы плачете, милая? Скажите только все, что знаете о намерении генеральши Ляпуновой тайно обвенчаться с иностранцем Вульфом.

— Я ничего не знаю, — всхлипывала девушка, — меня Марья Дмитриевна посылала в Сетунь для встречи Вульфа… я и ездила, не посмела не поехать, она мне как мать… потом мы все поехали в Знаменки венчаться, а батюшка не согласился… Тогда мы поехали в Городище и там распрощались, мы с Марьей Дмитриевной и с Дуней Бубновой уехали в Москву, а он, Вульф, остался там. Разговоров я их не понимала, потому что они говорили по-французски… Потом нас взяли…

— Перестаньте же плакать, — уговаривал ее председатель, — ведь все уже… Сейчас вас освободят, вы тут ни при чем…

— Как ни при чем! — продолжала рыдать девушка. — Я потерпела поносное заключение… две недели… в тюремном замке… Не ведая за собой никакого… криминального дела… Я девушка благороднорожденная… я чувствую всю тягость причиняемого мне бесчестия…

— Полно же, милая! — подошел к ней первоприсутствующий. — Идите себе с Богом, вы свободны… Господин секретарь! Прикажите ее вместе с подругой отправить домой в карете с должной честью… Идите же, милая.

Маша вышла вместе с секретарем.

— Ну, посмотрим теперь на сержанта, — улыбнулся первоприсутствующий, нюхая табак.

У порога показалась зардевшаяся рожица юного сержантика. Дуня была все в том же маскарадном уборе и такая же, как и была, хорошенькая.

— А! Здравствуйте, господин сержант! — невольно рассмеялся первоприсутствующий. — Как поживаете? Какого полка?

Дуня окинула всех своими большими серыми глазами и, видя добродушные лица старичков, с любовью, как на шалуна ребенка, глядящих на нее, невольно улыбнулась, сверкнув своими перламутровыми зубами, и эта; улыбка как бы говорила: "Да какие же Они все смешные!"

— Ну, господин сержант, что вы нам хорошенького скажете? А? — допрашивал ее "старикашка с табачным носом", как после называла его Дуня. — А?

— Поехала я с Марьей Дмитриевной венчаться, — начала подсудимая храбро.

— Вот как! — озадачил ее "старикашка с табачным носом". — А нам облыжно донесли, что она якобы хотела венчаться с Вульфом, что за него хотела выйти замуж, а не за вас… Вот так новость!

Дуня не выдержала и рассмеялась совсем по-детски. Засмеялись и строгие судьи.

— Ну-с, это любопытно, — продолжал "табачный нос", — поехали вы венчаться…

— Не я, а Марья Дмитриевна… а меня нарядили сержантом, — оправдывалась Дуня.

— Для чего же-с? Ради машкараду?

— Нет… чтобы быть мне при брачном обыске расписчиком.

— И вы были-с?

— Нет, батюшка не захотел.

— И хорошо сделал. Ну-с?

— А нас взяли в тюрьму понапрасну… Это для меня поношение и бесчестие…

— Ничего, милая девочка, до свадьбы заживет… Все-с?

— Все…

— Немного же… И то правда: хорошенького понемножку… Идите же, милая девочка, с Богом; вас с подругой отвезут домой в карете… Прощайте!

— Прощайте-с! — и юный сержант скрылся за дверь.

— Сущие ребята, — улыбнулся первоприсутствующий, — попались, как кур во щи… В таком духе о них и донесение следует изготовить государыне императрице. А всему причиной эта баба, Ляпуниха, глупа, как карандаш, что ни вели, то и нацарапает, а какую кашу заварила! А об государыне-то что ляпнула, заметили?

— Как не заметить! Еще бы!

— Ох, глупость, глупость! Не на китах, а на ней земля стоит…