Сердце девушки не обманулось. Она узнала его голос...

Все четверо, стоявшие у церкви, пошли на голос калик перехожих. Вот они все ближе и ближе. Их всего трое. Один старый, слепой, с домрою за плечами. Двое других, помоложе, зрячие. Все с длинными посохами.

Увидав их, Оня бросилась навстречу, да так и повисла на шее у слепого.

— Батя! Батюшка! Родной! — шептала она, захлебываясь, но в то же время, по девичьему коварству, вся впилась глазами в одного из зрячих.

У другого зрячего уже висела на шее Оринушка...

— Что, стрекозы, узнали своих? — радостно улыбался «слепой», открывая глаза и нежно отстраняя от себя Оню. — А там никто из радунян не признал нас.

И он подошел к матери Они, к той, что называли воеводицей.

— Здравствуй, старушка Божья! — сказал он, обнимая ее. — Здравствуй и ты, святой муж Елизарушка... Что? Знать, не ожидали гостей?

Это оказались те самые калики перехожие, которых мы видели в Москве, на пиру у князя Данилы Щеняти.

После обоюдных приветствий все двинулись к дому Ивана Оникиева, воеводы города Хлынова.

— Благо, никто нас там не признал, — говорил тот, который был слепым. — А уж наутро объявимся в земской избе, на вече, после благодарственного молебна у Воздвиженьи.

В доме воеводы калики перехожие сняли с себя каличье одеяние и явились в большую горницу в добрых суконных кафтанах, а тот, который был слепым, вышел в горницу в богатой «ферязи» с высоким «козырем», унизанным жемчугами, самоцветными камнями и бирюзой.

Оня с матерью и с Оринушкой хлопотали по хозяйству, и слуги под их руководством ставили на стол пития и яства, конечно, постные, так как дело было в Петров пост. На столе появились всяческие грибы, янтарные балыки, тешки и провесная белорыбица.

— Не взыщите, гости дорогие, — суетилась мать Они, — ночь на дворе, горячаго варева нетути, не чаяли, не гадали, что Бог пошлет гостей.

— Так, так... «гостей», говоришь... — улыбался тот, который был «слепым» и который, по всему, был в этом доме хозяином. Потом он приказал слугам:

— Теперь, ребятушки, идите спать. Мы и без вас жевать умеем.

— А как вы, девиньки, засветла повечеряли, так тоже ступайте баинькать, — сказала мать Они обеим девушкам. — Утреть надо будет встать с колоколом.

И девушки, низко поклонившись, ушли в свой теремок, на вышку. Но Оня все-таки успела еще раз переглянуться с одним из пришедших.

— Кажись, с Божьей помощью дело налажено, — сказал хозяин. — Казанский царь Ибрагим давно адом на Москву дышит... Краше, говорит, быть мне улусником Хлыноваграда, неже Москвы ненасытной, загребущей. И вот ево целовальная грамота граду Хлынову: на коране целовал и ротился, а мы ротились на кресте, целовали при всех мурзах.

Он вынул из-за пазухи небольшой сверток в зеленой тафте и положил на божницу, в золотой ларец.

— Вотяцкие князья нашей вятской земли тоже нашу руку держать ротились перед своими богами.

Старый Елизарушка упорно молчал. Он лучше всех знал Москву и железную волю князя Ивана Васильевича, который и от Золотой Орды отбился, прекратив выдачу ей постыдной дани, и Новгород упрямый подклонил под свою пяту и обрезал крылья независимым дотоле княжествам — верейскому, ростовскому, ярославскому.

— А на Москве как повелось наше дело? — спросил он.

На этот вопрос быстро ответил ему тот, что с Оней переглядывался...

— Весь базар и государевы кружала-кабаки, и гостиные ряды покатывались со смеху и кидали нам в шапки деньги, когда мы пели:

— А князи и бояре слушали ваши песни? — спросил далее старик.

— Еще как! И князь Данило Щеня, и князь Данило Холмский, и боярин Морозов Григорий, и боярин Шестак-Кутузов, и думный дьяк Курицын, а княгиня Щенятева слезами горючими обливалась, слушаючи о том, как перевелись на Руси богатыри.

— Мы и наверху, у самого великого князя пели, а ево сынишка, княжич Васюта, готов был с нами до Хлынова бежать, да только княгиня Софья Фоминишна не пущала малыша, — сказал третий из пришедших, отец Оринушки.

Хозяйка меж тем усердно угощала мужа и гостей и, подавляя вздохи, изредка поглядывала на старого Елизара, который почти ничего не ел и не пил, угрюмо слушая, о чем сообщали хозяин дома и его гости. Старик не одобрял того, что замыслили хлыновцы. Ему сочувствовала и мать Они. Ее пугала возможность войны с Москвою: она боялась и за мужа, и за свой родной город. Разве она мало выстрадала в молодых еще годах, когда в 1471 году хлыновцы, под предводительством ее мужа, учинили ушкуйнический набег на столицу Золотой Орды, на Сарай? И хоть они его «добыли копьем» и взяли много добычи, однако ордынцы, скоро спохватившись, запрудили своими судами всю Волгу и под Казанью отрезали хлыновцам путь к отступлению. До Хлынова дошли тогда страшные вести об этом, и она чуть не умерла от страха и горя. И только Бог тогда Своими неисповедимыми путями спас смельчаков и ее мужа. Но тогда он был молод, вынослив. А теперь! Она холодела от одной мысли о будущем. Когда старый Елизар предостерегал хлыновских коноводов от опасных замыслов, несутерпчивый Пахомий Лазорев всегда кричал на вечах: «Молись Богу у себя в скиту, святой человече, а над нашими буйными головушками не каркай!»

— Будущей весной, — говорил хозяин, запивая брагой жирную тешку, — как только вскроются реки, мы и нагрянем в гости к Ибрагимушке-царю с его мурзами, а дотоле всю осень и зиму снаряжать будем наши ушкуи да изготовлять таранье, чем бы нам Москву белокаменную на вороп взять.

— Да и пушек, и пищалей, и копий немало изготовим, благо железа нам и чугуна не занимать стать, — похвалился и тот богатырь, что переглядывался с Оней.

— А ядра, зелье и свинец на мне лежат, то моя забота с пушкарями, — говорил отец Оринушки.

Оринушка между тем и Оня не спали в своем теремке. Девушки были слишком взволнованы — и радостью, и опасениями того, о чем они догадывались. Недаром их выслали из большой горницы.

В это время в теремок вошла старушка в простом шушуне и повойнике.

— А вы, озорницы, не спите еще, ох-ти мне! — проворчала старуха.

— Не спится чтой-то, няня, — отвечала Оня.

— Али поздно с Радуницы вернулись? — спросила нянюшка.

— Нет, няня, мы и не были на лугу, не до того нам было, — сказала Оринушка. — А ты, чать, много зелья нарвала да коренья накопала?

— А как же, девынька, надо было закон соблюсти, не басурманка я какая!

— И приворотнаго зелья добыла, няня? — улыбнулась Оринушка.

— А добыла-таки, чтобы было чем нам женишков приворожить, мил-сердечных дружков. Все справила, как закон велит, — говорила старушка.

Об этом законе так говорит летописец: «В навечерие Рождества Предтечева, в ночь, исходят очавницы мужие и жены-чаровницы по лугам и по болотам, и в пустыни, и дубрави, ищучи смертные отравы, отравнаго зелия на пагубу человеком и скотом, ту же и дивия корения копают на повторение мужем своим».