Кто же были пришедшие в Хлынов калики перехожие?

Тот, который принимал вид слепого, был воевода города Хлынова, Иван Оникиев, муж Параскевы Ильинишны и отец Они. Другой, молодой богатырь, который переглядывался с Оней, был атаман в Хлынове, всегда осаживавший старого Елизара на вечах. Это и был Пахомий Лазорев. Третий, отец Оринушки, тоже был атаман, по имени Палка (должно быть, Павел) Богодайщиков.

Утром на другой день, после обедни и молебна, едва воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым объявили на вече о результатах своего путешествия в Казань и Москву, как из Москвы «пригнали» в Хлынов гонцы с увещательными посланиями от митрополита Геронтия, одно к «воеводам, атаманам и ко всему вятскому людству», а другое «к священникам вятской земли».

Снова ударили в вечевой колокол у Воздвиженья.

— Что тутай у вас приключилось, что вечной колокол заговорил вдругорядь? — спрашивал именитый хлыновец Исуп Глазатый, входя в земскую избу. — Али худые мужики-вечники заартачились с надбавкой мыта на воинскую потребу?

— Нету, Исупушка, — отвечал воевода, — не худые мужики-вечники, а на Москве попы да митрополиты зарятся на чужой каравай, рты пораззявали на хлыновский каравай.

— Руки коротки у Москвы-то, — презрительно заметил Глазатый.

Хлыновцы все более и более стекались к земской избе...

— Гонцы, слышно, из Москвы пригнали с грамотами.

— Чево Москве еще захотелось от нас, словно беременной бабе?

— Али разродиться Москва не сможет?.. Или Хлынов ей повитуха?

Скоро вся площадь около земской избы заполнилась народом. Впереди становилось духовенство с «большими» людьми, за ними «меньшие» люди и рядовые «мужики-вечники».

Из избы вышел воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым. У воеводы было в руках два свитка с привешенными к ним печатями из черного воска.

Воевода поклонился на все стороны. Ему отвечали тем же.

— Мир вам и любовь, честные мужие града Хлынова! Мир и любовь всему людству вольныя вятския земли! — возгласил воевода.

Он развернул один свиток, а другой засунул за петлицы ферязи.

— Увещательная грамота воеводам, атаманам и всему вятскому людству от московскаго митрополита Геронтия! — возвысил он голос.

— Сымать, что ли, шапки? — послышалось с разных сторон.

— Это не акафист, штоб шапки сымать! — раздался голос. Это был голос радикала, пушкаря из кузнецов города Хлынова, по имени Микита Большой Лоб.

— Точно, не акафист, да и не лития, — пробурчал другой хлыновский радикал, поп Ермил, из беглых, — мы ишшо не собираемся отпевать Хлынов-град.

— Любо! Любо, батька! Ермил правду вывалил!

— Надвинь, братцы, шапки по уши! А то «сымать», ишь ты!

Воевода откашлялся и начал читать. Но начала послания за гамом из-за шапок никто не слыхал, а когда гам поулегся, то хлыновцы услыхали:

— «Вы, — читал воевода, — токмо именуетесь христианами, творите же точию дела злыя: обидите святую соборную апостольскую церковь, русскую митрополию, разоряете церковные законы, грубите своему государю, великому князю»...

— Какой он нам государь! — раздались голоса.

— Какое мы чиним ему грубство!.. Мы его и знать-то не хотим!

Вече волновалось. Радикал Микита грозил кому-то своим огромным кулаком. Поп Ермил посылал кому-то в пространство кукиш.

Воевода читал: «Пристаете к его недругам, соединяетесь с погаными, воюете его отчину, губите христиан убийством, полоном и грабежом, разоряете церкви, похищаете из них кузнь, книги и свечи, да еще и челом не бьете государю за свою грубость».

Далее в своем послании Геронтий грозил, что прикажет их священникам «затворить все церкви и выйти прочь из вятской земли». Мало того, «он на всю вятскую землю шлет проклятие».

— Наплевать на ево проклятие! — бесновалось вече.

— Его проклятие у нас на вороту не виснет!

— Долгогривый пес на солнушко брешет, а ветер его брехню носит.

Воевода развернул другое послание митрополита, к духовенству всей вятской земли.

За неистовыми возгласами слышались только обрывки из послания.

— «Мы не знаем, как вас называть... Не знаем, от кого вы получили постановление и рукоположение...»

— Это не твое дело! Ты нам не указ! Почище тебя меня хиротонили! — как бы в ответ митрополиту орал поп Ермил.

— «Ваши духовныя дети, вятчане, — читал воевода, — не наблюдают церковных правил о браках, женятся, будучи в родстве и сватовстве, иные совокупляются четвертым, пятым, шестым и седьмым браком...»

— А хуть бы и десятым! Наши попы добрые!

— Наш поп Ермилушка и вокруг ракитова куста обведет...

— Што ж, и поведу, с благословением! Кто Адама и Еву венчал? Ракитов куст в раю, знать...

— Ай да Ермил! Вот так загнул! В раю, слышь, ракитов куст...

Воевода поднял свиток кверху и потряс им над головой.

— Слушайте конец, господо вечники! — крикнул он. — «Аще вы, зовущиеся священниками и игуменами, попами, диаконами и черноризцами, не познаете своего святителя, то я наложу на вас тягость церковную...»

— Ишь ты, «аще»! Мы не боимся твоего «аща»...

Долго еще бурлило вече, но кто-то крикнул:

— Ко щам, братцы!

— Ко щам! Ко щам! «Ко щам с грибам!»

И вече разошлось.