В тот же день, когда Каро воротился в Фивы, Абана под наблюдением мацаев был приведен в палату верховного суда. Появление в его доме мацаев сначала встревожило его, но он тотчас же ободрился и смело явился в суд. Он даже держал себя высокомерно, зная, каким уважением в стране и лично у фараонов пользовался его отец.

— Абана, сын Аамеса! — торжественно обратился к нему Монтуемтауи. — Пред лицом Озириса говори только правду. Скажи, что ты знаешь о дочери троянского царя Приама Лаодике, которую ты купил несколько месяцев тому назад в Цоан-Танисе вместе с ее рабыней.

— Я знаю только то, что обе они на пути от Мемфиса к Фивам, пользуясь темнотой ночи и оплошностью моих рабов, постыдным образом бежали с корабля «Восход в Мемфисе», — гордо отвечал Абана.

— Ты их потом не мог найти?

— Не мог.

— И не знал, где они?

— Не знал.

— И никогда больше не видел Лаодики?

— Не видел.

— Абана, сын Аамеса! — возвысил голос один из судей, знаменосец гарнизона Хора. — Ты говоришь неправду в лицо Озирису, ты видел царевну Лаодику.

— Абана, сын Аамеса, ты сознаешься, что сказал неправду в лицо Озирису? — спросил Монтуемтауи.

— Не сознаюсь, — был дерзкий ответ, — я сказал правду.

— Уличи же его во лжи, знаменосец Хора, — сказал председатель суда.

— Вот как это было, — начал Хора, — когда после отбытия ее ясности царевны Нофруры в загробный мир, и в прекрасную страну Озириса, его святейшество фараон Рамзес со всей своей благородной семьей возвращался с похорон царевны во дворец, и царевна Лаодика шла рядом с ее ясностью царевной Снат-Нитокрис, ты, Абана, сын Аамеса, стоял рядом с моим начальником, с вождем воинов гарнизона Таинахттой, а я, знаменосец гарнизона, Хора, стоял позади вас, и ты, Абана, говорил Таинахтте: «Она, царевна Лаодика, моя рабыня и беглянка, и я возьму ее обратно к себе как мою собственность». Вот что говорил ты, Абана, сын Аамеса.

Абана не ожидал удара с этой стороны и растерялся, но скоро обычная дерзость воротилась к нему, и он презрительно сказал:

— Судьи также могут говорить ложь в лицо Озирису: того, что на меня взводит знаменосец гарнизона и мой судья Хора, я не говорил и Лаодики, после ее бегства, не видел.

— Ты утверждаешься на этом пред лицом Озириса? — строго спросил Монтуемтауи.

— Утверждаюсь, — был ответ.

Монтуемтауи сдернул со стола свиток папируса, которым прикрыт был предательский меч.

— А это что такое? — вдруг спросил он.

— Меч, — сказал отрывисто допрашиваемый и чуть заметно вздрогнул.

— А чей он?

— Не знаю.

— А не был он прежде твоим?

— Не был.

Такие дерзкие ответы возмутили судей; носитель опахала Каро даже привстал с негодующим видом и сверкающими глазами.

— Абана, недостойный сын благородного Аамеса, ты снова солгал пред лицом Озириса, — сказал он резко. — Ты купил этот меч в Цоан-Танисе у торговца оружием Аади в лавке на невольничьем рынке.

— Сознаешься? — повторил вопрос председатель.

Улики были слишком подавляющего свойства, и Абана оторопел. Ему сразу представилось, что его подозревают в убийстве Лаодики. Пропасть открывалась под его ногами, и он понял, что надо спасать свою шкуру.

— Сознаешься? — повторил вопрос председатель.

— Сознаюсь, меч мой, но его у меня украли.

— Давно?

— Недели две тому назад, — Почему же ты не заявил в свое время о покраже? Это такое редкое и дорогое оружие.

Абана молчал. Он чувствовал, что более и более запутывается: судьи, по-видимому, знали больше, чем он предполагал, и больше, чем сами высказывали.

— Приблизься к столу, — сказал ему Монтуемтауи, — взгляни на меч, видишь на нем следы крови?

— Вижу, — хрипло отвечал Абана.

— Это кровь дочери троянского царя, Лаодики, она зарезана твоим мечом. Кто ее зарезал?

— Не знаю, — чуть слышно отвечал Абана, дерзость которого уступила место страху.

— Как же твой меч очутился в женском доме фараона, его святейшества Рамзеса?

— Я подарил его Атале, дочери Таинахтты.

Слова эти разом пролили свет на все, что казалось доселе темным. Атала, эта прекрасная девушка, в лицо которой так пристально всматривалась старая Херсе? Неужели Атала убийца? Неужели она усыпила старую негритянку в ночь убийства? А что побудило ее к этому злодеянию? А то, чем единственно живут женщины: чувство, страсть, ревность. Ревность! Вот где разгадка всему. Атала, вероятно, неравнодушна к этому долговязому сыну Аамеса и, боясь, что прекрасная Лаодика опять будет возвращена ему как его собственность и может пленить его сердце, что было очень возможно с ее красотой, решила отделаться от опасной соперницы и выпросила у Абаны меч, которым и поразила бедную, невинную жертву. Так думал Монтуемтауи, пораженный этим неожиданным открытием. Но, может быть, Абана, по злобе на беглянку, сам подготовил Аталу убить Лаодику, чтобы она не досталась другому?

— А твоя воля участвовала в убиении троянской царевны? — спросил, после небольшого размышления, Монтуемтауи.

— Как? — как бы очнулся допрашиваемый.

— Ты велел или советовал Атале убить Лаодику?

— Нет, не я, — с запинкой отвечал Абана.

— И ты на этом показании утверждаешься?

— Утверждаюсь.

— Уведите допрашиваемого в комнату ожидания, — сказал Монтуемтауи, обращаясь к писцам.

Абану увели в ближайшую комнату.

— Теперь надо подвергнуть допросу Аталу, — продолжал председатель, когда закрылась дверь за Абаной.

За Аталой недалеко было ходить, так как она жила во дворце, в женском доме, и через несколько минут прекрасная девушка стояла перед судом.

— Атала, дочь Таинахтты, вождя воинов гарнизона! — торжественно обратился к ней председатель. — Отвечай истинную правду на все вопросы, которые будут заданы тебе перед лицом великого Озириса. Что тебе известно по делу об убиении дочери троянского царя Приама Лаодики?

Атала стояла спокойно, но лихорадочный блеск ее глаз обнаруживал внутреннюю тревогу. Она молчала, нервно сжимая руки.

— Отвечай на вопрос, — подтвердил Монтуемтауи.

— Я узнала о смерти Лаодики только утром, — отвечала девушка глухо.

— Может быть… А ночью ты не была в ее опочивальне?

— Нет, я спала.

Председатель показал допрашиваемой роковой меч.

— Тебе знакомо это оружие? — спросил он.

— Да, я видела его в руках смотрителя дома, Бокакамона, в утро смерти Лаодики.

— А прежде этот меч не был у тебя в руках?

— Никогда не был.

— Введите сюда Абану, сына Аамеса, для очной ставки, — обратился председатель к писцам.

При этих словах на прелестном лице девушки выразился ужас.

Ввели Абану. Трудно изобразить взгляд, которым моментально обменялись допрашиваемые: столько в глазах каждого было тревоги и взаимного недоверия.

— Атала, — сказал председатель, — Абана показывает, что он подарил тебе этот меч. Как же ты утверждаешь, будто он никогда не был у тебя в руках? Абана! Ты подтверждаешь свое показание?

— Подтверждаю, — был ответ.

— Атала! Говори правду, — настаивал председатель, — великий Озирис обнаружил твою ложь.

— Да… Он подарил мне свой меч— чуть прошептала девушка.

— На какое употребление?

— Так… мне понравился меч.

— А что ты с ним сделала?

— Ничего… Его у меня украли…

— Ты говоришь ложь! — возвысил голос председатель. — В ночь убийства Лаодики видели, как ты вышла из ее опочивальни и зарыла меч в саду под кустом лотоса.

Как громом поразили эти слова прелестное создание. Она зашаталась и упала на колени.

— О великая Сохет! Ты покарала меня!… Вселюбящая Гатор, спаси меня!… Любовь заставила меня сделать это. Я так любила Пентаура, а он изменил мне для Лаодики… Великая Гатор! Во имя твое я это сделала. Чужая девушка похитила у меня любовь и душу царевича… О боги!

Так рыдала Атала, предаваясь отчаянию. Но председатель продолжал допрос.

— Для чего же ты взяла его меч, когда могла убить твою жертву и простым острым ножом? — спросил он.

— О, великие боги! — рыдала девушка. — Я взяла этот меч потому, что Абана говорил, что острие его ядовито, и от одной царапины человек может умереть, не вскрикнув. А простой нож… о великая Гатор, зачем ты отступилась от меня?

Но вдруг она вскочила на ноги. Какая-то новая мысль внезапно озарила ее.

— Я должна была убить ее! — заговорила она особенно страстно. — Я убила ее, чтобы спасти от смерти его святейшество, фараона Рамзеса.

Председатель даже приподнялся на своем сидении. Тревога охватила остальных судей.

— Спасти от смерти его святейшество, фараона Рамзеса, сына Аммона-Ра! — почти шепотом проговорил Монтуемтауи. — Что ты сказала, несчастная!

— Я сказала правду, — отвечала Атала, дрожа всем телом. — Они решились погубить его святейшество!

— Они, ты говоришь? Кто они?

— Царица Тиа, царевич Пентаур, Лаодика.

— Остановись, несчастная! — тихо, но с силой сказал председатель. — Хула на его святейшество, на царицу, на наследника престола!

— Да, да, да! — точно в исступлении твердила убийца Лаодики. — Царица, царевич, Лаодика, Бокакамон, Пенхи, Адирома, Ири… все, все!

Можно было подумать, что она лишилась рассудка, что она говорит в бреду. Между тем она продолжала с прежней страстностью:

— Лаодика… Ее полюбил Пентаур и бросил меня… Ее полюбил и его святейшество, фараон, и хотел взять на свое ложе, в жены… Она была чаровница — околдовала всех злыми чарами. Они велели ей лишить жизни его святейшество, когда бы он взял ее на свое ложе… Я это знала, я знаю все — и я убила ее, чтобы спасти фараона.

Дело принимало оборот, которого никто не ожидал, и замять его было невозможно.

— Безумная! — воскликнул председатель. — Чем ты подтвердишь твой ужасный извет?

— Я еще не все сказала… Спрашивайте их… Я еще многое скажу…

Атала не могла больше говорить — она лишилась чувств.