Помимо наших желаний существует некий процент случайностей, совершенно независящих от нас, но определяющих нашу судьбу и меняющих нам жизнь в корне.

В чьих руках эти случайности? Непонятно. Но, уж точно не в наших. Согласны?

Когда родители узнают, что у ребёнка порок сердца — это трагедия для всей семьи.

Вот так случайно в сердце выявляют шумы. Конечно, шум не обязательный признак порока сердца, однако, он заставляет подробнее обследовать сердце. Настает время для сдачи кучи анализов и прочего. И вот ты уже сидишь в кабинете в ожидании прогноза. И нервно ждешь хороших новостей, но появляется врач в белом одеянии с кучей бумажек в руках и все твои надежды разбиваются об одну единственную фразу — «Мне жаль». А потом он садится и начинается долгий монотонный разговор, но ты не слышишь ни слова, ты словно заперта в вакууме собственных эмоций и они переполняют тебя, ты тонешь, но не достигаешь дна. Это пытка продолжается еще долго, даже после того, как ты уже бредешь куда-то без направления, ничего не замечая и не чувствуя. Мысль — «вот тебе долго и счастливо!» не покидает разум ни на миллисекунду. А пространство вокруг успешно расплывается, теряя былую четкость, и ты осознаешь, что твои глаза уже застелили слезы и градом сыплются на раскаленный асфальт, сливаясь с гулом улиц. И ты задаешь довольно абсурдный вопрос: почему я?

Раньше я считала, что если все идет идеально — это не жизнь, а какая-то пресная, мыльная опера, словно и не живешь. А жизнь — она не такая, это не спектакль, где все роли уже давно распределены. Но я глубоко заблуждалась. Жизнь — это шоу. Но я и вообразить не могла, что в этой постановке мне достанется честь выступать в роли шута. Я плакала.

Я никогда не верила в Бога. Я была атеистом до мозга костей. Мне надо было сначала доказать и тогда я бы сказала: «Да. Верю». Но сегодня в мою душу закралось сомнение. Мне было страшно, и паника захватила меня.

Как ни странно, но ничто не мешает мне постучаться в его двери: ни прошлое, ни настоящее, ни чувство собственного достоинства, примером которого всегда было отрицание его существования. Но куда мне до него, он где-то там — недостижим, а я-то всего лишь здесь. Не скажу, что он приобрел чего-то за счёт меня, но, надеюсь, я была сильной рукой в команде, делающей для него хоть что-то. По крайне мере я надеюсь на это.

— Почему ты обо мне забыл? — скажу, обратив взор в пустоту. — Ведь когда-то я была нужна тебе, — повторю. — Однажды. Но не сейчас?! Ответь, молю…

«Как же так? Разве я такое ужасное существо, что не имею право быть счастливой?» — череда вопросов, заполонивших мое подсознание, мучили меня.

Я сидела на полу в своей комнате и рассматривала старые фотографии. На них было столько знакомых лиц и все улыбались. Какое-то неопознанное, теплое чувство разлилось по телу, начиная от сердца и заканчивая кончиками пальцев. Мне было хорошо и уютно. На миг время словно замедлилось. Я услышала стук собственного сердца — удар за ударом. Я медленно потянулась к запястью руки и, сжав его, ощутила сильную пульсацию — пульс выбивал чечетку. Кровь закипала во мне. Что-то словно ударило меня по голове, и в туже минуту я… потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, надо мной уже кружили санитары скорой помощи, в дверях стоял папа и нервно переводил взгляд от меня к тихо рыдавшей матери в углу комнаты и обратно. В его голубых глазах застыл ужас, а в напряженном лице просматривались легкие очертания морщин. Его лоб был в складочку. Это выражение лица, эта серьезность были новы для меня. Таким я его еще не видела ни разу. А потом в комнату вошла Алина — моя младшая сестра. Подобно тени, она проскользнула к матери и села подле неё. Обняв её за плечи, что-то шепча, старалась ее успокоить, но ничего не помогало. Слезы душили ее.

И мне было нестерпимо больно, от того, что я причинила им столько беспокойства за один сегодняшний день. Я стала причиной их несчастья, заставив страдать в том, в чем они были не виноваты. Моя душа обливалась кровью. Не в силах это выдержать, я закрыла глаза и провалилась.

Вокруг было темно и холодно. Мир, который я столь долго искала, оказался всего на всего черным закоулком моей истерзанной души.

Как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Так почему мы молчим, когда душа кричит? Не находим силы, чтобы сказать то, что чувствуем. Зато подбираем тысячу других ненужных слов и лживо ими бросаемся. А потом корим себя без конца внутри — за семью печатями. Но, оказавшись единожды сами с собой на исповеди, мы всё равно признаемся. И я кричала во весь голос: «Я ненавижу вас!».

Тем вечером, мой рот не изверг ни единого слова, но мои мысли рассказали всё. То, в чем я так боялась признаться, оказалось правдой. Я обвиняла своих родителей во всём.

Когда мне поставили диагноз, мне было почти шестнадцать лет, тогда я еще училась в школе. Тот приговор, слова, сказанные врачом, застряли в моей голове и, не переставая, вертелись: «Сердце вашей дочери работает не стабильно, от недостатка насыщения кислородом она может умереть в любую секунду».

— Ей придется расстаться с обычной жизнью, вы же понимаете? — вещал доктор. — Старайтесь огородить её от нагрузок и стрессов… мне жаль, — закончил он.

Пауза, тишина, что захватила мой разум, что это было: страх или отчаянье? Порок сердца, о котором никто ничего не знал и даже не подозревал до сегодняшнего момента.

В тот день моя мама проплакала всю ночь, отец молчал, но в ту ночь одной пачки сигарет не хватило даже на три часа, хотя он не курил никогда. С тех пор моя жизнь действительно изменилась. Я потеряла над ней контроль.

Сначала я перестала посещать уроки физкультуры, представив справку о том, что у меня якобы острое обострение астмы. Хотя этому я была только рада. Я никогда не любила физические упражнения. Только одно упоминание об этом уроке уже вызывало у меня рвотные позывы. Потом распрощалась с гимнастикой и танцами, затем с занятиями по плаванью и всем остальным.

Мы постарались тщательно все скрыть, пока оформляли необходимые документы. Я могла стерпеть всё, но только не жалость в отношении себя. Я не хотела видеть в смотрящих на меня глазах печаль, я не хотела всего этого. Никто не знал, что происходило со мной, просто с каждым днем умирала очередная часть меня, но я не позволила окружающим узнать правды. Я приняла не простое решение. Друзья не понимали меня, обижались и злились. Мы становились чужими и отдалялись. Больше не ощущалась та связь, что соединяла нас всегда. Было слишком много не договоренного. Так, круг моих друзей неумолимо сужался. Но, что я могла поделать? Ничего. А через полтора года мы покинули эту страну. Забрав с собой маленькую часть той — прошлой жизни. Жизни, где мы были все же счастливы, чтобы там не было.

Я словно исчезла из этого мира, хотя я еще дышала, ощущала и испытывала эмоции, мое сердце уже не говорило со мной как раньше, казалось, оно сломалось…

Иногда делая шаг вперед, мы лишь возвращаемся назад. И если в тот момент кажется, что вы падаете в пропасть, не медлите, а повернитесь и бегите как можно дальше.

Можно долго игнорировать и прятаться от собственных чувств, но однажды, они настигнут вас, и каково будет столкнуться с ними лицом к лицу?

Я отвечу вам — это предательски больно и не выносимо.

Преодолев привычный маршрут, я вошла в палату. Она вся была залита солнечным светом. Лучи светила царствовали повсюду, касаясь каждого предмета. Застыв на пару мгновений, я проследовала к открытому окну и выглянула. Там внизу по аллеи в направлении автобусной остановки шла моя матушка. Я провожала ее взглядом до тех пор, пока силуэт её окончательно не скрылся за воротами. «Почему она не обернулась», — подумала я. Закрыла окно и пошла в постель. А через минуту в дверь постучали.

— Входите, — сказала я.

Дверь отворилась, и в палату вошли двое. Одного из них я хорошо знала — это был мой лечащий врач. Пожилой мужчина, которому давно уже перевалило за пятьдесят. Его виски украшала благородная седина, а вот остальная часть волос сохранила свой насыщенный черный цвет. Он был японцем.

— Коничива, Такаги-сама, — заявляю во весь голос, что по-японски означает — здравствуйте.

Его лицо гордо растягивается в улыбке, и он отвечает:

— Коничива, Полина-тян. — Я вижу, ты продолжаешь практиковать со мной японский язык!?

— Вы разве против? — лукаво спрашиваю я.

— Я? Такому старику, как я, только в радость, — говорит он и подходит ко мне. — Я уже сто лет не был у себя на родине. А внуков сказать слово на родном языке не заставишь. Знаешь, что паршивцы этакие говорят: «Деда, но зачем он нам? Мы же здесь живем!». И попробуй, заставь, ничего и знать не хотят.

Выслушав, я молчу. Но вот меня уже охватывает смех, взрывной волной вырываясь, сотрясает вдруг образовавшуюся паузу:

— Ха-ха-ха… Вы хотите об этом поговорить? — спрашиваю с полной серьезностью. А сама еле сдерживаю обуявший меня поток смешинок.

— Ум… Я подумаю, — отвечает он и подмигивает мне.

Улыбка освещает мое лицо, я чувствую, как искрюсь.

— Подумайте. Хорошенько подумайте! — говорю, продолжая подтрунивать над ним. Эта словесная игра мне действительно по вкусу.

— Ну-ну. Успокойся-ка, — прерывает он меня. — По-правде говоря, я пришел сюда с корыстными намерениями. Видишь ли, тот молодой человек? — указывает он в конец комнаты и в мгновение ока, стоявший там человек оказался прямо передо мной. Кто он и зачем здесь, я понятия не имею, но тут же получаю все ответы.

— Познакомься, это — Итан Миллер. Он психоаналитик. С этого дня его назначили твоим ведущим консультантом, можешь обращаться к нему с любыми вопросами.

Вот так новости. Я застываю в полной прострации, обхватываю колени руками и прижимаю их к себе, погрузившись в раздумья, молча — наблюдаю. Абстрактные картинки проплывают перед глазами, игра воображения взяла свой приз, устроив в моей голове полнейший беспорядок. Что и требовалось доказать. Все безнадежно. Бессмысленно. Отчужденно.

— Надеюсь, вы станете хорошими друзьями, — договаривает он, встает, и слегка похлопав представленного незнакомца по плечу, направляется к выходу. Затем оборачивается.

— Ну, ты уж не обижай его, — подмигивает мне и выходит.

Меня тошнит. У меня такое чувство, словно надо мной кто-то издевается. Приступ смеха повторной волной накатывает и застигает меня врасплох, и вот я хохочу еще громче:

— Ха-ха… Так меня теперь еще и в категорию психов зачислили!? Вот так новость! — выкрикиваю, что есть мочи. Голова идет кругом. Меня переполняют эмоции. Хочется всего и сразу. Дай мне волю, и я бы разорвала всех и каждого в отдельности на мелкие кусочки.

Но, наверное, в действительности для него это ничего не значило. Заострив свой взгляд на мне, не моргая, он лишь продолжал смотреть. И то, что я проделывала, волновало лишь мою мать с обостренным чувством ответственности. Но даже если и так, как она могла столь небрежно принимать такие решения в отношении меня. Хотя бы спросила, что я об этом думаю. Неужели я лишена даже права голоса? Я не овощ, я еще пока человек. И я тоже умею испытывать боль и обиду. Любопытно, осознавала ли это она, когда подписывала бумаги?

Проходит совсем немного времени, а чувство загнанного зверька не покидает меня. Медленно набираю воздух в легкие и резко выдыхаю — не помогает. Дуратская йоговская методика ничего не меняет. А этот крендель в халате сидит и как удав наблюдает за своей жертвой — мной. Тут я не выдерживаю и решаюсь нарушить затянувшееся «молчание ягнят».

— Значит так, мы больше не поднимаем эту тему, — решительно заявляю, понизив свой голос. И кого я пытаюсь напугать?! — Понимаете, у меня антипатия: к сплетням, лицемерию, тараканам и… врачам, — гордо перечисляю, загибая пальцы. — А к вам особенно. Вы мне не симпатичны, более, вы мне просто противны. Это врожденное, как аллергия, — договорив, вытягиваю ротик в самой самодовольной и ехидной улыбки, которую только можно себе вообразить. Годы тренировок не прошли зря.

Я слезла со своего ложа и направилась в сторону двери. Достигнув её, сильным толчком руки толкнула и она открылась.

— Выметайтесь, — совершенно спокойно парировала я.

В свою очередь, он неторопливо направился в указанную мною сторону, поравнявшись со мной, остановился, словно выжидал нужный момент и внезапно резко повернулся. Я аж подскочила на месте от таких непредсказуемых действий. Наши взгляды встретились, слившись в одну линию. Меня сковало. Я не могла пошевелиться. Я чувствовала себе загипнотизированной. Он действовал на меня, как удав на кролика. И теперь я могла лишь одно — послушно смотреть на него. Я ощущала, как мои зрачки расширяются, а я все больше вжимаюсь в дверь, пытаясь пройти сквозь неё, но у меня не выходит. Пытаюсь найти объяснение своей реакции, но не нахожу нужных слов. Я теряюсь в себе. Я начинаю искать то, что в принципе уже больше нельзя было найти.

— Не будь ребенком, — говорит он.

— Что?! — я метнула в него яростный взгляд.

— В твоей истории не виноват, в общем и целом, ни ты, ни кто-то еще. Ты не можешь просто так, взять и изолировать себя от мира. Это тебя не спасет, — договаривает он и выходит в коридор.

— Ошибаешься! — сообщаю я.

Это заставляет его приостановиться и слегка повернуть голову в мою сторону, ответить:

— Если тебе никто не нужен, это еще не значит, что нет тех, кому нужна — ты.

Я, молча, не сказав и слова, закрыла дверь своей палаты и, оставшись наедине сама с собой, прошептала:

— Весьма поэтично…

В душе у меня ощущается что-то гниющее и достаточно разлагающееся. Так хорошо читать морали, следуя заученным сценариям. Но нет, я, пожалуй, пас. В конечном счете, он тоже сдастся.

Легко сочувствовать человеку и уверять в том, что понимаешь его чувства, но в действительности ни черта не осознавать. Потому что невозможно в полной мере прочувствовать боль или радость людей, не пережив и не испытав того же. В конце концов, мы все лишь марионетки. Куда интересней, кто же наши кукловоды? И почему со временем мы приобретаем статус ненужности? Неужели так быстро становимся нерентабельными, стареем, изнашиваемся, а может, теряем навыки в бесконечной игре под названием — жизнь. Так какой же срок отведен каждому из нас? И возможен ли торг, за право лишний год подышать?

Тем же вечером я решила, что нарисую кладбище. Такое, где бы моя опочивальня была видна с первого взгляда. Вооружившись карандашом и листком бумаги, я принялась за дело. В мыслях моих сразу же возникла картинка — холм, на котором растут деревья, а между ними возвышается мраморная глыба — памятник, а на нем портрет, на котором я улыбаюсь, смотря прямо в объектив камеры. На надгробной плите стоит черный сосуд — урна с прахом. А где-то вдалеке виднеется море, но его запах ощущается даже здесь. Легкий морской бриз колышет верхушки раскидистых кленов, да, пусть это будут непременно клены. Они красивы, особенно осенью, а когда ветер ненароком рассвирепеет и сорвет с них листочки, они обнимут меня, и я не буду больше никогда одинока. Укрытая паутиной времени, я буду мирно покоиться в колыбели вечности…