Городской императорский парк тонул в розовом тумане. Всего на одну ночь и один день зацвели персиковые и миндальные деревья. Горьковато-медовый весенний запах сводил с ума, а на аллеях уже шуршали, бросались под ноги сухие осенние листья. Большой старый персик уложил свои корявые ветки на крышу шатра, в котором мне предстояло торговать, основательно прогнув пурпурный шелк. Вокруг других прилавков тоже дрожали на ветру прозрачные навесы всех оттенков розового и красного. Из зеленых газонов выстреливали в небо тонкие острые струйки фонтанов, оседали сияющими каплями на траве, цветах.
Мы приехали одними из последних. У ворот парка уже столпилась гигантская очередь, хвост которой терялся в ближайших улочках. Покупателей до начала ярмарки внутрь не пускали, стражники, окружившие парк, копьями отбивали попытки отдельных сорвиголов перелезть через невысокую ажурную ограду. Стоило мне высунуться из окошка – тут же кричали: «Императорская невеста!», показывали пальцами, какой-то папаша поднял над толпой девочку: «Тебе видно?
Видно?» – кричал он. Когда въезжали в ворота, один болван в попытке проскочить в парк вместе с каретой едва не попал под лапы нашего ящера. Я знала, что вход на ярмарку свободный для саган и только по пригласительным билетам – для людей. Их разослали богатейшим купцам, чиновникам и военным человеческой расы, известным представителям искусства – художникам, актрисам. Бабушка рассказывала, что люди очень ценят такие приглашения, ведь для них это зачастую единственная возможность присутствовать в высшем свете, удостоиться пары слов от членов императорской семьи.
Все невесты уже собрались, все ждут принцессу Данаяль и других принцесс, которые тоже будут торговать на этой ярмарке. Что ж, самое время осмотреться.
Моя мама суетливо поправляет пурпурную скатерть на прилавке, банты на корзинках, раскладывает часть булочек на салфетки, чтобы наш прилавок не смотрелся совсем пусто – всего-то две корзинки! Этим булочкам, таким розовым, нежным, ароматным, грозила участь зачерстветь или быть съеденными мной, если открытие ярмарки затянется. Ни одна невеста, кроме меня, не выставила в качестве рукоделия еду. Больше всего привезли вышивки: подушечки, платочки, кошельки. Слева водяная, имени которой я, разумеется, не помню, бережно раскладывает салфеточки, ручные каминные экранчики, вышитые довольно искусно, насколько я могу разглядеть.
Справа от меня под розовым навесом кудряшка Юмалита в красном платье, с матерью, больше похожей на старшую сестру, – маленькой, черноволосой, говорливой. На прилавке акварельные рисунки: небрежные широкие мазки, сплошной туман и неопределенность. А что, так можно было? Я тоже так умею – кисточкой через весь лист, и пусть догадываются – это море, горы или небо.
Перед беловолосой водяной сверкает, искрится, горит на солнце целый прилавок, усыпанный бисером. Плетеные цветы, ящерки, вышитые бисером покрывала, небольшая сумочка. Я обещала думать о других невестах хорошо: так вот, я искренне подумала, что л’лэарди Риннэн – настоящая мастерица.
На водяной строгое платье, синее в белую полоску, которое старит ее, и без того строгую лицом и манерами, лет на десять, и жемчужные украшения, блеск которых мне всегда казался мертвенным. Она стояла рядом с Эльяс, перебирала ее вышивку:
– Закладки для книг? Расшитая записная книжка? Серьезно? Ты читаешь книги?
Златовласка беззаботно смеется.
Я чувствую себя немного неуютно – несмотря на раннее утро, все одеты роскошно, но вместе с тем достаточно строго, а я как, хм, легкомысленная цветочница. Или пастушка. На сей раз тетя Кармира не спешила мне на помощь с выбором наряда, горничная, мастерица причесок Имина, этим утром оказалась позарез занята одеванием бабушки и тети – ко мне ее не отпустили. Поэтому причесалась я сама как могла: заплела недлинную косу, вставила в нее бумажные цветы. Я любила когда-то их вырезать и клеить, теперь умения пригодились. Таким же бумажным букетиком украсила карман фартука – я повязала поверх платья маленький белый передник, я ведь пекарь! Платье я выбрала из старых, привезенных из дома, простое, летнее, из белого ситца, слегка приоткрывающее плечи, с тонкой полоской недорогого кружева по краю коротких рукавов. Да, должно быть, я выгляжу странно среди других дев, но странность – единственное, чем я отличаюсь от других невест, единственное мое преимущество. Вдруг Его Величество забавляют странности?
Стайка детей вдруг выпорхнула откуда-то из глубины парка: девочки в белых платьях, мальчики в темных сюртучках. Заиграла музыка, хор детских голосов запел:
– Гори вечно, наш император!
Из-за поворота аллеи показались стражники, за ними люди-носильщики в белом. Носилки с гербом императорской семьи бережно опустили наземь, с них торжественно сошла принцесса Данаяль в синих шелках. Холодно улыбнулась дамам – организаторам ярмарки, подбежавшим с приветствиями; вытянув из темных волос белую лилию, присела на корточки перед самым маленьким певцом, заправила цветок в петличку его сюртучка, чем вызвала гром аплодисментов.
Три другие принцессы гораздо старше и не столь хороши внешне, не столь заметны, проскользнули мимо моего и всеобщего внимания под сень шатров, и следом разочарованным вздохом пронесся слух: Его Величество велел открывать ярмарку без него, он будет позже или, быть может, вовсе не приедет!
Открывшиеся ворота парка напоминали сорванную дамбу. Людской поток, хлынувший по центральной аллее, показался мне серой и злой волной цунами, а в следующий миг площадь затопило. Навес над нами зашатался, угрожающее заскрипел, кто-то крикнул мне в ухо:
– Пирожки? Сколько стоят?
Я посмотрела беспомощно на маму, мама на меня.
– Две медяши!
Но покупатель уже сгинул. Мама сказала, что булочки очень хороши и за них следует просить больше. Человек в черном вместо булочки купил бумажный цветок, один из рассыпанных по прилавку для украшения. На аллее расположились конкуренты – это были не невесты и даже не принцессы, а вовсе люди, они тоже продавали еду и напитки. Хотя лимонад, кажется, наливали бесплатно. На другой стороне площади л’лэарди-организаторы разыгрывали благотворительную лотерею, каждый билет которой был выигрышным – какие-то рукодельные безделушки, не оправдывающие и части стоимости билета. А наши вкусные и дешевые булочки брали неохотно! Мама шепотом сообщила мне, что это печально. По завершении ярмарки все вырученные деньги необходимо будет сдать благотворительному комитету, организовавшему ярмарку, который потратит их на нужды бедняков. Другие невесты принесут много денег, а мы опозоримся.
С отчаянья начинаю приставать к покупателям – сунула в ладошку какой-то человеческой девочке бумажный цветок, бесплатно, и ее отец купил у нас булочку. Детей мало. Но некоторые взрослые тоже цветочки берут. Я научилась ловить среди толпящихся вокруг нас самые приветливые или заинтересованные взгляды, удерживать их улыбкой, когда подходили ближе, без смущения засовывать очередной цветок за пуговичку или за ухо, девушкам – в прическу. Тактика оказалась неожиданно верной, мы даже подняли цену. Хотя выпечку покупали не все «награжденные», а несколько человек подбежали сами, спросили жадно:
– Бесплатно? Бесплатно? – и, сцапав с прилавка, убегали довольные, будто эти бумажки хоть медяшу стоили. Какой-то усатый человек даже две розы схватил вместо одной.
Особенная радость, когда удается «оцветочить» сагана. Тогда я нагло заламываю двойную цену. Ибо, даже если мы продадим все булочки, сумма наберется небольшая.
– Л’лэарди, а вы всем цветы раздаете?
Откуда бы не высунулась ухмыляющаяся физиономия ветренника, я всегда ее рада видеть.
– Тебе не дам.
– Чего это?!
– Ты и так булочку купишь, – отвечаю честно. Цветов у меня осталось всего четыре, а выпечки – целая корзина.
– С чего такая уверенность? Я требую эту розу!
– Не хочешь булку – не мешай торговать!
– Сибрэ, как ты разговариваешь с л’лэардом Трагадом? – возмущается мама. – Немедленно извинись!
– Простите меня, л’лэард Трагад! – прижимаю руки к груди надрывно.
– Не прощу! – Велана толкала, оттаскивала в сторону толпа, он отбивался. – Я тут с хорошими новостями. Старался, бегал.
Я призывно помахала красной бумажной розой, и, когда он наклонился к самому прилавку, сгребла за шиворот:
– Хорошие новости?
– Сибрэйль, прекрати немедленно!
– Л’лэарди Верана, вы меня сейчас задушите.
– Хорошие новости?
– Сплетня, – прошипел он. – Целых полдня, всю ночь и все утро я трудился, я сражался, я болтал, болтал, болтал, не щадя языка своего, а вы…
Я убрала руку с горла ветренника и протянула ему булочку.
– Никакими словами невозможно выразить мою благодарность вам, л’лэард Трагад, поэтому примите эту пищу из моих рук, дабы подкрепить утерянные в неравной болтовне силы. С вас десять медяш.
– Сколько?!
Толпа начинает гудеть как-то по-особому, тревожно, и вдруг почти замолкает. Мама ахает, прижимая руку к губам:
– Сибрэ, он приехал! Его Величество приехал!
Сердце екнуло. Тщетно пытаюсь разглядеть поверх людских голов хоть что-то.
– Гори ве-е-ечно, наш императо-о-ор! – запоздало начинает петь детский хор на лужайке под деревьями.
Судя по движению толпы, он где-то близко, идет сюда. Улавливаю в общем гвалте низкий, мощный голос. Он совсем рядом. Нас вдруг окружают саганы в военных мундирах. Он здесь, у соседнего прилавка! Я задыхаюсь от волнения, коленки трясутся. Что? Булочки купить? Сколько стоит? Какая сдача? Ничего не соображаю, плохо понимаю, что от меня хотят.
– Сейчас. Сколько вам сдачи? – бормочет мама, расплачиваясь вместо меня. Покупатель вдруг сгибается в нижайшем поклоне и отшатывается, уступая подошедшему место у прилавка.
Простой темный мундир. Безупречная осанка. Бесстрастное лицо. Его Императорское Величество. Правая часть лица все еще изуродована глубокими шрамами, правый глаз красный, суженный, кажется прищуренным. И справа по шее тоже шрамы, убегают куда-то под воротник. И такие яркие, живые, рыжие омуты зрачков. Вам было больно? Вам все еще, наверно, больно? Но какое же счастье, что вы живы, мой император! Он уходит?
– Ваше Величество, когда я пекла эти булочки, я думала о вас! – запинаясь, произношу высоким, испуганным голосом.
Он обернулся. Наклонился ко мне! Шепотом:
– Так, значит, они отравлены?
– Нет, что вы! Бабушке в них плюнуть не удалось, я следила!
– Бабушке?
– Она где-то тут ходит, – показываю рукой куда-то в толпу.
Почему-то мне кажется, он опять собрался уходить.
– Ваше Величество! Ваше Величество! Я откажусь от своих политических убеждений, если вы купите булочку! Один крид – и вы приобретете верного подданного!
– Сибрэ, – мамин умоляющий шепот.
– Мне не нужна дешевая верность, – холодно уронил император. Отвернулся. Направился к следующему навесу. Смотрю в его спину, чувствуя, как к глазам подкатывают слезы.
И вдруг он оборачивается! Золотая монета летит на прилавок.
– Давайте вашу булочку.
– Она стоит два крида, – говорю. Будто кто-то проклятый дергает меня за язык.
Это ветер. Мама права – стихия делает меня сумасшедшей.
– Как так? Только что она стоила один. – Левый уголок его рта кривится в едва заметной усмешке.
– Вы же сами сказали, что дешевая верность вам не нужна.
Смотрит на меня. Молча. Долго. Ныряет рукою в кошель. Звон. Пригоршня золота. На красной ткани скатерти. Сколько их здесь, этих кридов? Двадцать? Больше?
– П-поздравляю вас, Ваше Величество, с приобретением самой д-дорогой булочки в мире, – бормочу я, дрожащими руками заворачивая выпечку в бумажную салфетку. Когда отдаю ему, наши пальцы на секунду соприкасаются.
– Благодарю.
Он откусил от моей булочки! Я видела! Когда шел от меня к шатру следующей невесты, попробовал мою булочку! Ест! Император ест из моих рук!
– И мне продайте. Одну.
Горбоносый, неизменный спутник Его Величества. Заплатил один крид.
– Я поклялся, что разделю с моим владыкой любой путь, куда бы он ни вел, – зачем-то начал объяснять. – Конечно, отравиться булочкой на ярмарке – самая нелепая смерть из всех возможных, историки будущего помрут со смеху.
Когда императорская свита удалилась следом за повелителем, я повернулась к маме. Она стояла неподвижно, бледна как смерть, прижимая ладонь ко рту, и, казалось, готовилась упасть в обморок.
– Уверена ли я, что хорошо сыграю? Уверена ли я?
Она откидывает голову назад и начинает хохотать. Ее красный рот широко открыт, мощные плечи трясутся, на туалетном столике дребезжат флаконы. Из растрепанных волос сыпятся шпильки.
Она счастлива и перепугана тем, что счастье могут отобрать.
– Если ты будешь ей аккомпанировать, это значит, что мы, Тепары, поддерживаем л’лэарди Верану. Мы ее разве поддерживаем?
– Милый, в конце концов она наша родственница!
– Да, но, боюсь, подобное родство не делает нам чести. Эта юная особа показала себя весьма не с лучшей стороны, и, я считаю, подобное поведение не может не быть наказано. Прости, Кармира, но мы не можем публично встать на сторону оскорбительницы дочери генерала Риннэна.
Красные губы трагически поджаты. Глаза прикрыты. Мохнатые ресницы так густо накрашены, что тушь даже слегка осыпается, как пыльца с крылышек мотылька. Шея гордо вытянута во всю длину, напряжена – комок в горле виден невооруженным глазом. Она хочет, она очень хочет сыграть на сцене в присутствии императора. Быть в центре тысячи взглядов – вот ее стихия. Она умоляюще смотрит на бабушку:
– Мама.
– Я не могу требовать у тебя подобной жертвы, Кармира. К сожалению, дочь моего младшего сына опозорила наш род.
– Но, мама, какие бы глупости она ни совершила, она наша родственница, мы не можем отказать ей в помощи!
Не сдерживаю усмешки. Вы любимы и уважаемы в этой семье, тетя Кармира. Я – презренный изгой. Так почему вам проще попросить у своих близких снисхождения ко мне, чем заявить, что концерт нужен вам, и просить их одобрения для себя?!
– Дорогая, я совершенно согласна с твоим мужем, ее поведение должно быть наказано! – восклицает бабушка.
Красные губы дрожат. Опускаются под невидимой тяжестью нагие плечи, щедро присыпанные розовой пудрой, сгибается вопреки плотному корсету спина. Она смотрит на мужа и мать. «Сыграть! В присутствии императора! И всех придворных! Как вы не понимаете?!» – кричат ее глаза то, что она не смеет сказать вслух.
Вы такая взрослая, тетя Кармира, и до сих пор не поняли то, что я уже знаю: никому, кроме вас самих, не нужно, никому не выгодно, чтобы вы были собой. Никому, ни мужу, ни матери. Они не отдадут вам это право добровольно. Надо драться.
– Не нужно мне аккомпанировать, – говорю. – Зачем мне, чтобы на сцене вместо меня взгляды были прикованы к другой женщине? Буду петь без музыки.
Я смеюсь ей в глаза. Тетя не сдерживается:
– Ах ты паршивка! Ты, – она гневно наставила на меня палец, запнулась, ища аргументы. – Ты хочешь снова нас опозорить?! Твой слабый писк никуда не годится! Твое пение спасет только моя игра! Мама, я буду играть, я не дам ей нас опозорить снова! И не смейте меня отговаривать! – топнула ногой.
А через два часа в одной из гримерных Большого театра тетя не могла сдержать рыданья.
Побежавшая по щекам тушь сделала ее образ театрально-трагическим. Впрочем, она мгновенно заставила себя умолкнуть, проглотила слезы, но была так ошеломлена, что даже не подумала привести лицо в порядок.
Я, напротив, осталась почти спокойна. Это должно было произойти. В конце каждой седьмицы три девы получают кольца бывших невест и покидают Его Величество, и так будет происходить, пока не останется всего одна. Император должен был назвать троих девушек на завтрашнем приеме во дворце, и я понимала, что, скорее всего, буду в их числе. Но Его Величество все-таки негодяй. Решил напоследок унизить, мол, даже один день мое присутствие ему терпеть неприятно. Публично продемонстрировал высочайшую неприязнь, чтобы придворные теперь уж точно не стеснялись тыкать в меня пальцем.
– Но почему такая немилость, за что? – бормотала мама, совершенно раздавленная. Она тоже готова была заплакать.
– Неужели он все-таки отравился той булкой? – не сдержалась я.
Горбоносый усмехнулся.
– Вы необычная девушка, л’лэарди Верана, признаюсь, мне будет не хватать того оживления и оригинальности, которые вы вносите в общество невест, поэтому примите мой совет. Я думаю, у вас еще есть шанс остаться в невестах.
– Каким образом? – жадно спросила мама.
– Его Величество однажды поразил танец л’лэарди Вераны. Если она станцует для него сегодня, возможно, он сменит гнев на милость.
– Но вы же сами запретили нам выступать. И мы репетировали вовсе не танец. По правде говоря, у Сибрэ были не лучшие учителя, – забормотала мама.
– Я не буду навязываться Его Величеству, если он не желает меня видеть, – резко сказала я.
– Его Императорское Величество огорчен и разгневан, но он, несомненно, сменит гнев на милость, если вы принесете свои извинения.
– Разумеется. Разумеется, – повторяла мама, заламывая руки.
– Пойдемте за мною, л’лэарди Верана. – Горбоносый галантно подставил мне согнутую в локте руку, кивнул маме: – К слову, родственникам приготовлены места в зале. Вскоре начнется представление. Вам лучше быть в зале, чтобы не пропустить выход дочери.
Я неуверенно последовала за горбоносым, подталкиваемая в спину мамиными молящими глазами. Он невозмутимо болтал:
– Полагаю, вы слышали о нашей восходящей звездочке – Дахале? Я думаю, артистка не откажется помочь л’лэарди подготовить номер.
Хмурюсь. Я слышала о какой-то артистке Дахале. Тетя Кармира и еще какие-то бабушкины знакомые присутствовали на выступлении танцовщицы и остались возмущены излишней вольностью и непристойностью танца. Итак, горбоносый увел меня от растерянной мамы и тети Кармиры в царство пудры, духов и битых молью театральных костюмов.
С первого взгляда танцовщица Дахале показалась лет на десять младше своего настоящего возраста – бойкая девчушка с треугольным лицом. Для начала мне предложили облачиться для выступления в концертное платье из полупрозрачного шелка с юбкой ненамного ниже колен. Я повторила, что, во-первых, не собираюсь навязывать свое присутствие Его Величеству, хотя буду чрезвычайно благодарна, если господин придворный устроит мне двухминутную аудиенцию либо же согласится передать Его Величеству мои глубочайшие сожаления относительно одного неприятного эпизода на турнире; а во-вторых, это ужасное платье я, разумеется, не надену.
– Это платье и танец и есть ваше извинение, л’лэарди Верана, – неожиданно ответил горбоносый. – Единственное извинение, которое Его Величество будет согласен принять.
– Но это же непристойно.
– Но ведь вы хотите заслужить прощение императора? – спрашивает горбоносый вкрадчиво.
– Несомненно.
– Что ж, тогда ради этого вам придется пожертвовать своими вкусами в нарядах и, возможно, гордостью.
С этими словами горбоносый вышел из комнаты, оставив меня в тягостных раздумьях. Что это – приказ императора, злая шутка придворного или что? И как мне поступить?
Топ-топ, топ-топ, топ-топ-топ. Это мои ноги выбивают ритм, простенький и глупенький, как жизнь, топ-топ. Последняя соломинка, чтобы случайно не начать думать, – топ-топ. Земляные топают громче всех, они угрожают, они пинком рождают землетрясения и смотрят угрюмо исподлобья, а еще прыгают на полусогнутых, как жабы. Водяные вытягиваются, гибкие, волны проходят по их телу, лица изменчивее морской глади, улыбка сменяет слезы скорее, чем поймешь, что было первым. Огонь совершенен, в огонь так долго смотрят, потому что никогда не успевают увидеть миг превращения щепки в искру. Воздушные не боятся упасть в прыжке: в воздухе легче, особенно когда ноги так болят.
Топ-топ. Когда ноги, бешено вбиваемые в сцену, вдруг запутаются, вдруг откажутся двигаться, я смогу рухнуть только на руки. Ах, я же хотела пройтись колесом. Я в детстве когда-то могла. Вспомнила – и смогла, потому что не думала.
Гораздо труднее потом подняться со сцены. А я и не поднимаюсь, сижу, вытянув дрожащие ноги, – что мне?
Даже аплодируют. Не ожидала. Кричу:
– Ваше Величество, вам понравился танец?
Он центр притяжения, самый яркий светильник этого огромного величественного зала, украшенного золотом и лиловым бархатом. Он все в том же простом черном мундире, в котором был на ярмарке. У него непроницаемое лицо. Но, мне кажется, он в ярости.
– Ваше Величество? Вы не можете решить?
Как четко и звонко разносится каждый звук под этими раззолоченными сводами! Император встает.
– Вы прекрасно танцуете, л’лэарди Верана. Мы благодарим вас за доставленное нам удовольствие.
– Значит, мне положена награда? Короли и владыки всегда награждали артистов! – кричу.
– Чего вы хотите?
Брови императора сдвинуты. Пахнет грозой. С трудом поднимаюсь на ноги. Нехорошо это – беседующий со мной император стоит, а я сижу. Звенят пришитые к моему наряду бубенцы. Найденные в театральной гардеробной красно-синие штаны и куртка шута оказались мне как раз впору. Любезная Дахале принесла короткий черный парик с густой челкой и помогла ярко раскрасить лицо: красные пятна румянца на выбеленном лице, жирно, черным подведенные глаза, бледная полоска делит пополам ярко-алые губы.
– Чего вы хотите, л’лэарди Верана?
– Хочу должность придворного шута.
Император помолчал, усмехаясь, – не от веселья, а, кажется, от абсурдности происходящего.
– Но разве это подходящее занятие для л’лэарди? Благородной сагане положено быть женой и матерью, а не объектом насмешек.
– Не знаю, – я пожала плечами, – по-моему, это самое лучшее занятие. Только шуты могут никакие роли не играть, а быть собой. Только шуты могут говорить правду в глаза, и это никто не сочтет неприличным. В конце концов только шуты могут смеяться даже над правителями.
Воцарилась оглушительная тишина. Я смотрела только на императора.
– Хорошо, – наконец сказал он. – Я подумаю над подходящим для вас занятием.