конец, начало – раковины створки нам нужно выжить между двух огней не думая про жемчуг; в нашем море он, знаешь, не растет; зато янтарь не сын морской, но мокнущее время ползет, ломая сосны под собой нас осень заливает янтарем зима выкусывает равнодушной пастью и нужно выжить между двух огней забыть про жемчуг; борозду свою меж двух захлопнувшихся створок протянуть не янтарем, не жемчугом – землею

Моя кровь без ошейника ходит В переулках, где горличий рай. Я не дам осекаться породе, Ветром каменным врубленный в край. Я булыжником взят на поруки, Кирпичами, что плещут в крови. У нее, как у уличной суки, Есть для всех поцелуй по любви. Ходит кровь без стыда и без чести, Закипая на каждом огне… Не сдаваясь, покамест нас вместе Не поманит к последней стене.

Из болотной руды ковались мои доспехи, а сверху дата изготовления: сегодня. Кто же копал руду в заветных курземских чащах и, прикинувшись изготовителем канджи — иначе как объяснишь эту мифологическую машинерию — добыл готовую кольчугу, на которой нет фирменного знака « Herzog Jakob », но что-то нечитабельно понятное, как пояс из Лиелварде?.. Да, кстати, обыкновенны эти доспехи: для песен и мотыльков — дверь нараспашку, зато абсолютно надежны против пуль и низкопоклонства.

все труднее зябликов нести для продажи на птичий рынок эти зяблики тяжелеют год от года словно что-то у них на сердце эта тяжесть ломает весы эта тяжесть ломает весы даже те что стоят на бойнях

когда его проткнула одна из улочек Вецриги из раны хлынули гроздья рябины капли рябины на брусчатку лишь умирая он сбросил маску вишневая косточка ему надгробьем

мой язык уплывает не споря от твоей серебристой слюны в час когда унимается море и видит сны над сосновой болезненной чащей над волной затирающей след выпадает все чаще все чаще белый снег белый снег белый снег верно он только отзвук проклятья друг случайных бессмысленных фраз этот снег оборвавший объятья наших рук наших губ наших глаз

в дверях: круглая ночь черное яблоко комбинация из тишины и порога чешуей обрастает сердце и уплывает небо зябнет. Ведро начинает звонить в колодце и пальцы горят жидким пламенем в звездной рубленой хвое путь перелетных птиц

Детство сетчатки, ветер, да, очевидно, пронизывающий ветер, земной фундамент сложен из ветра; поцелуй растворен во времени и пространстве, еще не уточненный ничьими губами, жарко горящий спросонок. Да, детство сетчатки, ветер — осушитель слез, шуршащий ресницами; пальцы искрятся, омытые снегом. Детство сетчатки, ветер.

А это значит (звездный сух песок): Была звезда (а теплый берег рядом, Здесь под ногами, можно даже взглядом…) От гибели всего на волосок.

всё что могу о смерти знать я расскажут мне твои объятья Стикс твои жилы омывает друг в друге мы не заживаем ищу последнюю из лестниц с последней лампочкою вместе в тебе как в дреме увязаю и никуда не исчезаю

простыни тот самый мрамор в котором застынем мы. сны на подушке с крылом Икара смоленые перья, верь я думал о лампе летящей как белый гусь но мы не в Риме, диван к нашим телам посохом нащупывает дорогу натыкаясь на розу, еще тепла. экспозиция памяток на факультете памяти, ласкаю ушную раковину с дырочкой для ключа.

так любила что одеяло от сигарет забытых сгорало едким дымом нос забивало так любила что покрывало нашу любовь огня покрывало ноги пламенем омывало так любила что забывала то что так нам любить не пристало

я к тебе приблудился а ты не замечаешь сквозь истлевшие листья сквозь крики чаек сквозь крики чаек сквозь многие лица у всех причалов я лаю хрипло подожди меня слышишь дай к себе приблудиться в шуме крови прилившей в истлевших листьях

Тянет дымом вселенных нездешних, В мирозданье зияет дыра. Бьет кометой хозяин кромешный, Я лижу ему руку, как раб. Спину гну перед вечностью крепкой, Годы выводком злобных барчат На меня налетают и треплют, Только песенки славно звучат. Тянет дымом вселенных бывших, И я помню всех, меня бивших.

все грустности уже пали в схватках жестоких с розами они почиют в гробах колючками звезд перевитых больше вояк нет луну в нагруднике черном держу в онемевшей руке по рукописям плывут ароматы я последняя грустность чей мундирчик пошит из выдохшегося сена

своих попутчиков обнюхивает мозг подобное подобного боится пень сторонится пня и птицы птица и месяц топит страсть свою как воск остер чеснок как эллинские сны и лук душист как сластолюбец старый чем пахнут черепа после удара ножам хозяйственным поет топор войны хотя бы звездочку фиалки безголосой лишь хмеля усик крохотный к усам вновь чует разум как смердит коса безносой припомнить силясь чем он пахнет сам

стонут яблоки, кружево ткут пауки, натекает за бороду августу жир, и принимаются тени. росу соберешь, сдерешь изумрудную корку, и в омуте капли зреет семя предчувствий охотник в осоке выцеливает отражение облака, как дверь проскрипит одинокая ель, и ручка сама собой завалится набок

зеленой крови рев с коры древесных трупов крест-накрест сваленных; заказан путь для нас клыком кабаньим; стрелки гонят час по стежкам леших; ночь сжигает утра; дома совсем завяли; шелушится брус; жнут дождь серпом секирой рубят воздух где головнями оседают гнезда и за порог ныряет жирный куст; несет чащобник память о жилье в зубах прокуренных; выскальзывает вдруг из мышеловки губ свистящий звук и топится в гнилье

только дождь в небесной лавке звезды бросили прилавки наступает час болот воздухом забита тара я всхожу на лунный плот чтобы плыть над тротуаром переполненный уют осенью мы не бросаем косяки листвы плывут губ губами не касаясь луч в руке сжимая крепче рою воздух отсыревший лунный плот застыл на месте клеткой ледяной и тесной

лоб покрылся нотной ряской капли нот под волосами мелодичны твои ласки пусть стекут на землю сами с пола песенку поднимем птицы поздние такими греются когда все ветры за уши деревья треплют

Там птиц кто-то за море манит, А кто-то заснежил пути. И три воробья мои сани Грозятся вот-вот разнести. Три серых веселых лошадки Да писк бубенца под дугой. Им нравятся снежные прятки, А мчит меня кто-то другой. Жар-птица увязла в сугробах, Шипит, выгорая, перо. Хоть упряжь хлипка, и не пробуй Ту троицу выпрячь из дрог. Нас на небе ждут не дождутся, Но кони ни тпру и ни ну. Жар-птица промерзла, как цуцик, И воет, что волк на луну.

1 распаренных часов там запах тает и циферблата влажное лицо нам говорило: резвых беглецов и лошадей Бог хромотой карает не миг трепещущий но тягостная власть дней скошенных гниет в корытах наших и месяц к спинам оводом припавший кровавой влаги насосется всласть нам царственные грезились кобылы конюшен избранных, да ветер прямо в лоб но жеребята бегали вполсилы а мы неслись не разбирая троп так что нам вслед часы ползли уныло хоть старым клячам не пристал галоп 2 там в коридоре завывает ветер звенит топор сколачивая клеть я встал в дверях но никого не встретил лишь паучок уныло штопал сеть все узелки давно прогнили в доме в нем мыши отмечают рождество детей в нем крестят мертвецов хоронят и стали вэли забывать родство там паутина оплетает плиты давно прогнили в доме узелки но в тех ячейках наши вздохи скрыты их ободрать не сыщется руки на паутинках повисают души как только в очагах огонь потушат 3 сколь тучен август каждый в нем богач бегом бегут из перезревших комнат мой стол скуднее август так горяч а я себя в другое время помню с таким достатком нечего начать когда в плоды перерастают брызги я звездный свет сбираю по ночам покуда пахотой осенней лоб не выжгло вновь по дорогам запахи идут и воздух пересыщен пряным соком в опавших яблоках слова жирея ждут и ветер гонит развивая кокон меня с жалейкой-посохом в руке до самых зимних кленов налегке 4 столь унавоженные слезы должно быть примутся вот-вот твой колос силу наберет и с наслаждением возьмет привесок сытный и серьезный весельем высушенный рот дешевое веселье трачу а этот хлеб не по плечу я неоплатный долг плачу хрустальными слезами плачу давно указан мне надел земли печалями обильной где вместо пота слезы лили и оставались не у дел 5 нас связывают вместе хутора и рассекают как ботву дома-колодцы тот сеятель их сеял не вчера но вот посев его нас видно не дождется за домом дом в глазницы вставлен крест вновь ветры шастают и обирают ветви и лампочки под потолком прощальный треск так одиночество на мне затянет петлю где всходы вытоптаны одиночество цветет и в щели заползает понемногу еще на кухне мне балладу мышь поет ей отвечают доски у порога их скрипы знаю я наперечет и разбредаются дома по всем дорогам 6 сверкать мечу короткой клятве длиться и грому грохотать еще не раз но росчерк молнии забыть стремится глаз во имя капель на зеленых листьях неразличим на мокрых облаках тебе подписан приговор короткий чернила цвета молнии поблекнут и дни печатают гусиный шаг одно мгновенье для тебя мерцает текст с прикосновеньями усталыми борясь и снова в небесах грохочет клятва в пологости часов секунды всплеск хоть древней клятвы неизбывна власть ее значенье никому не внятно 7 летят зеленые секиры пора начать веревки вить чтобы ромашек наловить в гарем владыки полумира и лист дрожавший на ветру теперь сердца разит отважно а птичьи голоса столь влажны что рыбки мечут в них икру все будет продолжаться дольше чем мне глаза залепит снег кто там следы сумеет волчьи спугнуть с оледенелых век где я сосульку со стены шлифую на бруске луны

осень глаза мои кто-то заводит в хлев и доит осень алой дробью рябина целит парню пониже спины а тот вспархивает птицам вдогон унося лук и стрелы осень под каждым деревом в продаже грусть за красные жетончики листьев и вдруг продавцы косяком снимаются с места осень осень вот мое время когда ангелы сватают бабу-ягу и их черно-белые дети купаются в первом снегу

травы кузнечик соты факелы пиво и сыр вышел мир на охоту ссора зашла в трактир каменных рун узор мертвой волны позор вновь поникает взор вставшей со мной в дозор некому мне помочь мгла Иоанн и прочь над Иорданом ночь точь-в-точь точь-в-точь точь-в-точь

над Вентспилсским молом где волны встречаются с вечностью голой где облачные бастионы червями источены молний сосущие ветра уколы там мерой отпущены полной за Вентспилсским молом где чаек как бомжей похмельных качало короста бетонных ячеек двоих одиноких встречала и будущих жизней причалы мы в небе легко различали на Вентспилсский мол где мы будем где есть или были неважно девятый навалится грудью и лапой ощупает влажной слеза пополам нас рассудит как хлеб как последняя жажда