Берега дождя: Современная поэзия латышей

Морейно Сергей

Юрис Куннос

 

 

Juris Kunnoss

(1948–1999)

Великолепный поэт, уникальный, как Алмаз раджи. Сгусток вербальной энергии, кристаллически самодостаточен и – даже когда не слишком жантильно огранен – чист и первозданен. Если бы он писал на языке, который понимают не полтора миллиона человек, а хоть на полпорядка больше, его известность была бы европейской. Третий брат в обойме Берзиньш-Рокпелнис-Кунносс. Идеально подходил на рольхранителя-домового в почти, по балтийским понятиям, мегаполисе – и на отдаленном хуторе. Совершенный лингвистический слух позволял смешивать английскую лексику с русским матом, чистый лиризм с детальным повествованием.

 

Песня большой Латгальской дороги

там лето все в репейнике с дорогами молочными в пузатых жбанах пенится и нам усы щекочет вплетает ленты в волосы распятьям панских вотчин вздыхает на три голоса и о душе хлопочет цыганской скачет бричкою звенит ключом лабазника в Прейли едет в Резекне на ярмарки и праздники моргает старый чертов черт играет кнутовищем мол в Силаянях вам почет а здесь ты как посвищешь послушай эй я твой свояк ах как горят глазища три головы смотри чудак и вон еще почище но лето красное само на жеребце проказнике пускает рысью в Даугавпилс на ярмарки и праздники замурзанные мордочки блестят коленки голые и хочется и колется мы пешие вы конные а под землею бродит сок колосьям кружит головы и осень тащит туесок колоды краски полные везет дожди за пазухой бегут лошадки в яблоках в Лудзу едет в Краславу на праздники и ярмарки

 

Контрабанда

 

* * *

это не Висагалс. Еще только Висикумс эстляндский ветер во лбу, и у всех пятерых жеребцов звезда ошиваясь у винокурни, спрашивал, спрашивал, спрашивал о хозяевах здешних мест (упомянуты в летописи), королях контрабанды короли: гнали плоты и стада кнутами, шестами, веслами берестяную дуду к губам – аж на Толобском озере слышно что до Риги и Пскова, то «пошлиFна» всегда наготове привыкли к иным путям, срезая угол покруче у эстов лен в цене, спирт, почитай, что даром отрыжка с похмелья будит ИльюFпророка у колесницы его, глянь, колесо отвалилось – вот она, контрабанда! падает на границе – половина эстам, другая леттам в реку катится. Сбегает река с горы жемчужиной – и тут катарсис Сарканите, Акавиня и Виргулите, зернистые спины форелей венец короля контрабанды поток уносит. В следующий раз Висагалс: глазаFозера, могилы и Айвиексте

 

* * *

Лаптава. Вслушайся в имя: Лаптава… Как лопата в руках землекопа, мужицкая лапа, как рыжее лыко на лапти, как… черт знает что. Здесь муж жил, славнейший из всех, что водили плоты по Педедзе, Болупе, всей плотогонной дружины. Им и нынче стращают детей, шепчут вечером сказки. Очка из Лаптавы, картежник, пройдоха, чей папашка рожден был весной на плоту очкиной бабкой, кончиком ногтя подчищал плотогонов последние латы так, что многие шли потом без сапог от корчмы до дому. Лошадиные дуги, полозья саней, колес тележных ободья Очка гнул на пяти распялках, вон лез из кожи, в ржавом поту купался. И вот уж лет пять или десять, как он на новых угодьях, у вечных источников, с острогою в рыбьей стае, небось не попался. Должно быть, спустил уже ключ от ворот Петра-бедолаги, крылья ангелов, пропил, должно быть, у чертовой бабки последнюю щепку, вот и замерз, плюется Очка, дрожит в пыли на дороге, того и гляди, встрепенется, как ворон, вернется обратно на землю, туда, где древнее Очеле топорщит, как зубья пил, свои крыши, и где имена волхвов мелом на каждой двери, пусть помнят, кожи киснущей смрад, распаренных дуба и вяза запах, и музыкантов окрестных звуки, что твой туман, наплывают. Да, водился с крустпилской шпаной, в корчме базарил, бревна багром тибрил с прибрежных складов, промокший насквозь, вшей выбирал из-за ворота, вечно жаждал, и, перелистывая страницы, заскорузлый палец слюнявил, повторял тихо: Лаптава, Лаптава…

 

Путь масла. Пятьдесят лет назад

до света на рынок в набитой горбом телеге звенеть туесками, горшками бочонками, крынками, банками свой подымать достаток цепляя взглядом как спицей свой путь от синего леса к ячменным граненым колосьям но корни столетних сосен как змеи, в сумраке вьются гремит, спотыкаясь, телега и сливки становятся маслом от прибыли пшик лишь только лошадка рабочая в мыле и ты на Гулбенском рынке садишься, приятель, в лужу путь этот слишком ухабист и вот, поплевав на ладони хозяин подрубит корни и срежет крупные кочки спугнет воронью семейку и сгонит с дерева дятла а раз привезет из Гулбене добро и четыре молитвы когда земля набухает и вязнут в лугах колеса так вот, весной этот путь зовут еще по-другому сначала хлебным путем муки ни ложки, а листья клена в печи от позора скручиваются и тлеют и только потом путь масла поскольку в Гулбене славный спрос, и склоняют имя рубившего корни-крючья и конь не трясет мослами а шагом и медленной рысью когда уже поздно молиться и на пути к погосту

 

Курземский берег

Якоб усталый рассвистал свои лодки по свету медь столетий горчит в кисетах пора и подымить свить лоскутик того табачка снять стружечку этого яблочка выцепить какого-нить под дверьми но Дарте неймется мозоли да зуд постигли что кара небесная пальцы гребут по рядам днем базарным а в деснах беззубых что в тигле плавится стран заморских звонкая дань тих Иов после фильтрации мается человече видно в башке этой что-нибудь стало дугой вдеть бы бычье кольцо в ноздрю да коромысла на плечи вздеть пусть миры кружась не лезут один на другой как там наш Янкеле обрящет свои горизонты на крылышках тех восковых белым соколом вслед слепящему ветру слепому от ярости солнцу но взгляд исподлобья молочно-сед

 

«Забыть о курземском сплине...»

забыть о курземском сплине о Земгале своенравной крепленых портовых винах крапиве кусавшей ноги заехать за Балвы в чащу и сделаться месяцем славно или пыхтеть и дуться кипящим котлом на треноге санями полными скрипа проехать вспученным лугом стать лошадиным бегом на пасеке вдоль опушки когда дороги под снегом а с мая солнце по кругу где пчелы требуют выкуп когда кукует кукушка где горла коса не щекочет притом стена за спиною ни места ни срока точно туман нависает стеною правый берег в осоке стена за спиною

 

Гербовое стихотворение

Один разорившийся аристократ с лицом напоминающим морду шпица продавал в коробках изFпод монпансье винных улиток на базарчике в Торнякалнсе преимущественно гостям столицы и свой небольшой доход копейки что бились в карманах как мышки в пасти он честно нес в свой холостяцкий home и грустил и делил на три равные части первую треть он посвящал вину которое красной струей лилось горяча желудок и глотку вторую треть выбрасывал в Марупе и сплевывал через плечо надеясь вернуться к своим коробкам а третья часть что делать с ней он не знал он думал заказать свой родовой герб прибить над маркизой и так привлекать клиентов та третья часть что делать с ней он не знал хоть она и росла не отходя от кассы уже скопился приличный гербовый капитал и он отдал все на будущий мост что должен вести через Торнякалнс к Юрмальской трассе теперь аристократа нет улитки плодятся в дворцовых парках и Бог с ними исчез и базарчик воздух от нашествия автоулиток пухнет но если в каждую опору моста не вмуруют герб боюсь он рухнет

 

Танцы по средам и субботам

Что делать? Снег, слякоть, дождик, бодяга, горблюсь, как чага, как береста сырая; чих, кашель, и с чесночком-трудягой внезапный привет из Болдераи. Автобус? Точно, бежит, погода проклятая косит, ветер точит, режет; на деснах тянучка преет, болтается флаг, фонарь, прицеп на колесах, пират с дешевой обложки (подвязан к рее). Сезонный жду пароходик. С лесоповала рев сирен – фейрам! – и часы обмирают. Сезон отменяется. Но из объятий причала выскальзывает маршрутка Волери-Сурабайя. Но стоп! Прачкам сказать «Бог в помощь» там, у сарая. Кто их нарисует? Кто сочинит романсы? Я? Вряд ли выйдет – нужно попасть в Болдераю. Другим еще хуже – гранки, пасьянс, а в среду вечером танцы

 

«Как нам нравился запах бензина...»

как нам нравился запах бензина черный кипящий асфальт в радужной масляной пленке отблески окон в лужах привкус олова тонкий и покупать цветы за деньги казалось – бред порой выпадало счастье за пуговицу взять трубочиста свидетели наших встреч – жестяные навесы и у тебя на щеке в мокром тумане копоть оставила след в ночных садах мы скитались месяц хранил нас надежно все двери закрыты и после гудков паровозов лишь наша усталость скажет как прохладен обещающий все что хочешь рассвет и звезды что падали в сумку из породы ночных фиалок и так тяжело просыпаться вновь на скамейке в парке в Золитуде где на воротах снаружи надпись «выхода нет»

 

«Улица Гертруды...»

улица Гертруды К. Маркса в просторечии Карлуша тропка коммуникация она же тоннель в овраге из-под курятника «Пилсетпроекта» в обход церкви в тени победителя змея через улицу Ленина пока булыжник дробится в газах выхлопах сдвигах фаз нету больше дюжих мостильщиков владевших секретом как выложить арочный свод на двух водостоках улица с зеленой калиткой в стене но вот не могу найти с которой дворами за сквозняком пойдешь и выйдешь к соседу еще дальше к вокзалу на берег Двины еще дальше улица чью сердцевину дырявят трамваи как легкое с заезжим двором для извозчиков но об этом после где на углу улицы Авоту видел вытекший мозг человека грузовик же промчался мимо не тормозя (а может мне так показалось где во дни мальчишеских игр смеялись лавки как бабочки торговля в подвалах березовые кругляши и торф-брикеты бельевой каток погромыхивал артели спартак прометей улица чьи створы как губы а красные зенки башмачников таращились на покрытые каплями пота жирные туши швей булочниц и сок из бочек капусты по улице Курбада улице Админю а Ирбе спрошенный чего ходит босыми ногами обычно сплевывал «чтоб уши не мерзли») теперь упирается в хрящ железной дороги поезда не стучат но странно свистят по-птичьи и лишь подозрительно склизким туннелем можно попасть на улицу Даугавпилс

 

«Один резерват в центре города все-таки сохранился...»

один резерват в центре города все-таки сохранился

там цветы и гречиха растут и пчелы сбирают взяток

там вздымают ковали молот и храму ворота куют с чугунными

листьями колокол

и юнгфрау Эрнестине золотое колечко

один резерват в центре города неизвестно как сохранился

там Смильгис театр играет там подручные катят бочонки с рынка

там органы ревут в тени древес там в песке купаются воробьи

и дурацкая башня шарится на месяц с крылечка

один резерват в центре города пока еще сохранился

там разбить палаточный лагерь там запрячь рысаков в кареты

править в Вентспилс Ауце Лиепаю через неделю вернуться

и с волком-гонцом восточным царям отправить сердечко

 

Улица Александра Чака

I Когда твердеет мгла селитрой, глаза домов янтарно-четки. Их крышам снится сон нехитрый, когда твердеет мгла селитрой и мужики несут пол-литра во двор, где сгрудились пролетки. Когда твердеет мгла селитрой, глаза домов – янтарь на четки. II …и вывески, красивейшие и разнообразнейшие вывески, повествующие обо всем, что здесь не продается: лаковые лодочки, салями, перстни с брильянтами, водка, газеты, что врут, и попугаи, что, возможно, правдивы, любовь к апельсинам, лимонам, грейпфрутам и три апельсина безо всякой любви, мороженое, зеркала фантазии, цветочные сны, и того всплеска от соприкосновения в полете с прозрачными крыльями, и того дерева, вышедшего постоять в лунном свете, непроизнесенного слова, несочиненных стихов — ты тоже не купишь.

 

«Искал улицу Розена самую узкую в Риге...»

искал улицу Розена самую узкую в Риге ее подвалы затопленные засыпанные хочу облазить при свете фонаря как расстаться с утопией о государстве соединенных баров подземной сети где неделю позволено будет без просыпу глушить с детьми подземелья искал улицу Девственниц самую короткую в Риге со стороны Малой (что характерно) Монетной улицы глухую улицу Девственниц с выходом через милицию гиды не знают о ней одна пожилая дамочка даже обиделась путеводителей нет и планов а сержант так и не понял лишь руку четко к фуражке решил приложить на Барахольной улице споткнулся о старый чайник паянный восемь раз ветерана Парижской выставки жестяных изделий попал к кроту за подкладку спасибо спасли да на Амбарной улице инструменты из цеха каменщиков плющили меня мордой об стену я вспомнил ту песенку о распродаже инвентаря в связи с наступлением войн и кариатиды корчились рядом и лилии отцвели оазис этого города археологический парадиз где на городище ливском РозенFдомовладелец сам себе кажется Руозеном круглее звучит но сержант так и не понял лишь руку четко к фуражке решил приложить молдаванин или азербайджанец он знает только «Алиготе» и «Саперави» и «Агдам»

 

«После очередной театральной премьеры...»

после очередной театральной премьеры аплодисментов цветов вина и елея мы оказались в подвальчике мастерской насквозь пропитанной казеиновым клеем было чем полакомиться взгляду иконы вперемежку с ню и порно модели на шпильках разносили кофе подрагивая ресницами и покачивая бедрами мы рассуждали о том как заработать деньги на некоей улице восстановить церковку посасывая разбавленное импортным тоником молочко от бешеной коровки одна из икон уставясь на нас выражала неодобрение очень бурно прохожие деловито сплевывали в водосток в порядке очереди минуя урны дух святой оказался крепок и мастер выплескивал скипидар в окно мы каждую каплю пили за предков в тот раз нам не было больше дано

 

Пять семь

 

«Я вернулся в свой город исхудавший как гончий пес...»

я вернулся в свой город исхудавший как гончий пес что пропал и вновь объявился принюхиваясь к родному столбу адреса полустертые перемигиваются как лампочки над тем перекрестком и с усищами монстра нажравшийся электричества везет меня трамвайбус по местам где счастливы были где каждая вещь считает владельцами нас одних где до сих пор скрип в парадном как гамма как додекафонический джаз будто в состоянии невесомости выплывает из дымки черепичная крыша или лепной карниз и я ощущаю их как слова «тогда» и «сейчас» словно мода капризны так же изменчивы все с той же тягой к власти в крови фиолетовые сирени тигриные полосы облачное оперенье дракона и раскраска домов веселей год от года и напоминает бисквит так что взял бы и надкусил хоть один да я уж не тот сластена мне хлеб-соли достаточно как при коммуне а пью я воду однако законы еще не отменены и гульфик на шее не всем по вкусу точь-в-точь как в тот раз по Парижу брожу с Бедекером 1912 года без су в кармане в Латинском квартале живу собирая мусор здесь не легче но все-таки Рига обволакивает мантией нежно когда дождь моросит прикалывает к груди золотую булавочку ибо нужно чтобы сменилась мода и чтобы прошло время прежде чем сине-стальные молча зайдут за мной и вспыхнет словечко «выбыл»

 

«Если давно не случалось в Курземе быть...»

если давно не случалось в Курземе быть в переулках Задвинья поймай перекличку шарманщиков водопад на улице Ивандес и звон у речного устья едва лишь клин журавлей под тем же углом проспиртованный воздух нюхни за Брамбергес над бывшею монополькой и чтоб пожарные на каланче у Шампетра дудели и били в бубны на площади Рысаков мотор закряхтел закашлял по улице Апузес откуда автобус бывало на Руцаву к озеру Папес когда с плантаций тюльпанов восстанет Ева словно из чрева матери покажет точно стрелка часов где стопроцентного видземца Ояра Вациетиса встретить в имении Кандавской улочки метит рак широкой клешней золотую рыбку патримониальный округ Риги платит налоги за то что давно не случалось в Курземе быть да кто же мешает

 

Почти дневник. 1989

 

26.01

по рельсам мчит дрезина среди рифм и ритм непрост но дважды преломляясь между туч по закоулкам и промоинам горит дрезина как последний луч с которым баню истопить и покурить ольхой и травы освятить и упросить чердак и сердце сердце прятать глубоко едва заплещет грусть пусть будет так торит дрезина путь и можно петь здесь где-то зона караваны у ручья и птица бьется пойманная в сеть еще ничья

 

25.01

кризис одолен впереди круиз огни маяков обещают приз по морю носятся как пираты офицеры лекари адвокаты вырвемся из удушливой эры вослед крысам и осьминогам их интеллект в недоступных сферах должен вести по иным дорогам где можно все на что нет запрета там где глаза даны чтобы видеть так где уши даны чтобы слышать где мы не мерзнем совсем раздеты

 

22.01

и голубь посланный им через шесть недель пути назад к ковчегу возвращается покорно гонца пока он бездною летит скупая совесть иудеев кормит дадим же вестнику отборного зерна пусть облако воронье дышит жаром не многих испугают времена обжалованию не подлежащей кары но голубь посланный им через шесть недель пути назад к ковчегу возвращается покорно и никого не может здесь найти как опоздавший почтальон в измятой форме

 

23.01

когда ты стынешь схваченный ненастьем за крест церковный зацепившись шпорой еще купить весь город в твоей власти с осенним рынком речкой и собором кто дорожит пропахшею болезнью и грязным трюмом денежной бумажкой? уж лучше скрыться где-нибудь в подъезде иль к мачехе податься в замарашки ах золотая пленка на которой дрожит весь мир серебряной луною еще ты можешь сторговать весь город и Бога не пустить в окно ночное

 

23.01

в раннем средневековье мы обитаем в памяти остывает плебейский мир с запахом мяса из римских квартир пока мы людские потоки считаем наденет кольчугу степная стая все отчетливей тянет лапу пустыня к грядущему тысячелетию как раненый барс в ребрах дыханий хлопки холостые и борозда багровеет как Марс и бьются у пояса ножны пустые определенно линейны время и фрески то что избыточно сдавлено прессом

 

25.01

я одевался в то что мне соткал паук в петлице веточка мышиного гороха а пуговицы нет поскольку вдруг нить порвалась сбежала рыбка-крошка она одна с ума меня свела как в омут Гауи я был затянут в бездну кому я угрожал дурак и бездарь когда туннель мембрана и стрела вонзилась в глаз и там на дне засела все всё равно примчатся пить ликер и что поэзия наворожить успела на повороте вывалил шофер

 

25.01

когда останется лишь пять минут и пять последних дней уже не в счет молись тебе помогут и намнут снежков хоть полный короб и еще к сухому словно кашель чет-нечет часы свое добавят тики-так и к белому листу опять влечет и жить не надоест пусть даже так Летучие Голландцы среди тьмы драконы в небесах и звоны в вышине молись помогут и повалит снег точь-в-точь в перформансе «Среда и мы»

 

26.01

уже пора сказать «labrīt» извечно Сущему всем тварям всем предметам три времени для нас как три горы соединили отраженным светом на гроб Господень сбрось ярмо нужды и ненависть и зависть канут в Лету тут нужен новый сруб а у воды посланец-голубь с пальмовою ветвью крылатый гость спустившийся так низко явленьем — Жизни формула & Co мы будем счастливы и будущее близко но кажется что очень далеко

 

Три стихотворения на малознакомую тему

 

* * *

ругался глушитель полуторки, перекатывал шарики дроби выхлопы, чад, со жнивья сорвалось черное облачко птичье прошили насквозь: дымился походный котел в заботах о хлебе насущном хмель повисал на заборах – гигантский, барочный август был вечер воскресный, проехали мимо заброшенной фермы, там выбиты окна стояли в проеме дверном цыганята: сестрица и братец? за руки взявшись быть может, местные греки – так же безумно и ярко блестели глазенки на личиках смуглых когда-то – теперь потухли, запали (так слушают сказку) не шел гномик Румцайс, не мог сквозь колонну пробиться перли и перли, глушитель ругался, дробью палил по задам, разрывая нейлоновый воздух шныряли лахудрики в сумерках, вдруг слышим: ну, бедолаги, сотру в порошок и сразу майор в пилотке, чтоб снайпер не брал на мушку а рядом на площади будки и арка зверинца, афишами хлопал ветер фонтан-амазонка с одною отбитою грудью пили воду – отравленную, так нам сказали а переспросить было негде: местечко лежало в пыли молчали домишки, на стенах звезда и свастика рядом на башне пробило четверть, по серым мышиным шинелям ударили капли дождя. Цыганята: сестрица и братец? босые, за руки взявшись, быть может, местные греки успели проплыть по локальным морям-океанам, снова встали в дверях прошили насквозь. А дальше кончалась неделя

 

* * *

тут мы из гранитных карьеров, где крошки – бери, сколько хочешь или же так – сколько положит Румцайс. На северных склонах еще снег: здесь начинаются чудесные птичьи перелеты (вот и ночью, когда в карауле: вдруг красные угольки из черного бункера локомотива, но нет тех янтарных груш, что прошлой осенью с полными кузовами домой мы ехали, да) брод сохранился и странно: весну сменила зима, обложила озера хрупким богемским стеклом, под которым рыбы – колами глуши, накидывай петли и юные кряквы по зеркальному льду туда-сюда, как в Венеции потом поседели вязы, буки вмерзли в апрельскую грязь на платане (так далеко?) гномик грызет морковку откуда же, черт возьми, столько проклятой крошки! вороньи стаи окрест на языке попугаев, и пестрой сойки комок трассирующий в помещении дежурной смены несу караульную службу а местечко живет: чужие омнибусы, «Таежный блюз» Марты Кубышевой и на ветру пеленки какая-то парочка, нежно воркуя, медленно двинулась к нам – подошли и начали обниматься, короткая юбочка сразу полезла кверху так надо. Ты можешь всю землю глазами вспахать, засеять участвовать в праздниках хмеля, печатать коробки к спидометрам «Татр» в бинокль наблюдать эротику, шмыгать носом. Так надо. Те двое старались, чтоб все было видно, еще, кажется, Румцайс подсвечивал и палец на предохранителе, и древние тексты вспомнились десять шагов, а ближе не смели не пяди. Озера в них били живые ключи, и юные кряквы сверкали, переливаясь, как боулинг-аппараты. Эффект сетчатки

 

* * *

Гайзиню родственник – Радагайс, Радегаст… мир знакомый и маленький – все мы спускаемся с гор, выходя на равнину даже море забыто, здесь небо в тысячу раз ближе. И огоньки во тьме… стою в карауле, в зеленом хэбэшнике, разбитые кирзачи хлюпнули немой калашников через плечо, папиросу прячу в ладони стою в карауле: ночь, темнота, трясина молчит плеск крыльев в воздухе: скалится деревянный божок многоликий идол славян, предводитель кельтов, чело на монете, гроза Великого Рима и усталый, небритый ходок через Альпы здесь мы встретились – в спрессованных тысячелетиях древнее первоплемя на коленях Европы: я на восток отправлюсь обратно, бойи-богемцы (собиратели скальпов) останутся тут: другие уйдут еще дальше на стене надпись: до смерти два шага положим, враки, и до Москвы помене 2000 километров месяц совсем близко – неужели до дембеля не дотопаю – нашли дурака хватит стоять, присядем-ка на дорожку горный воздух бодрит: Радагайс, зеленый подол Европы урановая руда и гномик Румцайс с горняцкой лампой вылез из книжки с картинками, прошел сквозь облако (горы, как опиоманы?) о тайным тропам на лыже одной, получил золотую медаль, сияет богема праджеров. Стою в карауле, полон интернационализма звезда просвистела мимо ушей, в пустоты провалов на другой стене надпись: парень, иди домой, Федя твою Наташу заболело колено, кругом чернота – скоро сменяться седьмое вступление. Утомительно. Рестораны внизу ни на час крыши особняков острые, как пирамиды (в Риге знаю, кто этой ночью не спит) вдруг полыхнуло, и в ритме ча-ча-ча вонзилась еще звезда, попала. В яблочко. Гаснет. В сердце

 

Напевы после лиго

 

* * *

«в клетку все, ах все мои платья небо в клеточку над моей головой» доисторический товарняк под вечер приволок нас в Ригу сельдями в набитой бочке; гудок стоп «в аду назрела социальная революция потекут по жилам красное вино и сладкий ром» джины, банданы, бабочки на голое тело уголь, шлак, искры; ветер не в бровь, а в глаз «шел снежок буланому под ноги дальнею дорогой поспешал мустангеро» на подножках сквозного тамбура, на одной ноге получившими свое журавлями; мустанги прерий ржут «глаза твои черней и влажней солдатской портянки ноги твои пушистей цыплячьей грудки» колеса стучат, буксы скворчат, пенят вечернее пиво, и в дебрях папоротников Марианна, что за блестючий цветок засел у тебя волосах

 

* * *

«крыша поехала» говорят полагаю едва ли сто третий номер пятиэтажка чердачный этаж взгляд сквозь бойницу опускается во двор девяносто девятого дома тут ты выстрелил падаешь и летишь а муравьи сидят на завалинках и скамейках играют в песочнице скверный винчик пьют потихоньку таинственный мир под крышей на балках-насестах нетопыри к стропилам льнут голуби кидали свинцовую биту копейки переворачивались скрипит под ногами и на зубах желтовато-серый песок и полосатый киска зеленоглазый раджа бесшумно крадется к птицам несуетным как куропатки хлебные крошки клюют не жнут и не сеют в школу еще не хожу время еще дай Бог сам гаснет свет и поэтому чердак ароматен как с тяжелой рукою мозолистой жизнь кто там прячется в темных углах за бельем на бечевках пустые бутылки в корзинах пачки газет случайная книга «Маленький лорд Фаунтлерой» и прочие ценные вещи тут ты выстрелил падаешь и летишь когда говорят «поехала крыша» всегда вспоминаю дебри сто третьего номера книгу детства и даже если раз на раз не придется мозолистая рука пройдется по волосам и бояться нельзя в темном углу ядовитый кошачий глаз полосы звезды и дворничиха держит ключ у себя отныне

 

* * *

если давно не случалось в Курземе быть в переулках Задвинья поймай перекличку шарманщиков водопад на улице Ивандес и звон у речного устья едва лишь клин журавлей под тем же углом проспиртованный воздух нюхни за Брамбергес над бывшею монополькой и чтоб пожарные на каланче у Шампетра дудели и били в бубны на площади Рысаков мотор закряхтел закашлял по улице Апузес откуда автобус бывало на Руцаву к озеру Папес когда с плантаций тюльпанов восстанет Ева словно из чрева матери покажет точно стрелка часов где стопроцентного видземца Ояра Вациетиса встретить в имении Кандавской улочки метит рак широкой клешней золотую рыбку патримониальный округ Риги платит налоги за то что давно не случалось в Курземе быть да кто же мешает

 

* * *

пристроившись рядышком с Вавилонской башней

где в одном экземпляре но зато любые трехF и четырехсложные рифмы

дельце открыл семижды одиннадцать с половиной мулат

эстонец лейтис латыш русский немец поляк и датчанин по крови

турок скорее всего хазар полумесяц

Вечный жид не боящийся рэкета

два только раза терпевший от ревнивых легионеров

сам назначает цену ходовой товар отдает задарма

на дешевые рифмы взбивает десятикратно

имущество собрано всяко там занято без отдачи там брошенное

за невостребованностью взято

рифмы что в шинах шуршат и визжат в тормозах

созвучия с коими скрещивают шпаги вожди и воркуют голубки

сидящему у камина мужчине продуло спину

на ногах у него прощай молодость с дровишками швах

уцененные рифмы пойдут на растопку да много ли от них толку

а те что забыли его не здороваются и не отдают долгов

в ответ на его поFфранцузски бонтонное «скумвисобуворлез

но взгляд младенчески ясен так же чист подбородок

потягивая рюмочками ликер

кесарю отдает что причитается кесарю

смерти ждет с профилем суперзвезды

 

О светлый кайф чистовика

 

С новым сиянием в глазах

две с половиной радуги в небе осеннем высоком

словно бы семицветик там наливался соком

позже январь завалит радостный скрипы стоны

всякая тварь под снегом волки и овцы тонут

фуга в каминном зале да черенков морзянка

чугунная сковородка медный таз жизнь жестянка

скорость горит как море всеми красками спектра

к сладкой молочной луже подкрадывается вектор

журавль открывает танцы фату надевает цапля

на пол стакан соскальзывает не проливая ни капли

 

Сильный ветер с утра

Вроде все позабыто. Лишь след до сих пор прохладен. Дождь смоет все следы. С остальным сами сладим. Трясогузки клюют по зернышку. 6 баллов волны. Стропила вдруг стали вантами. Полночь. Тьма. И я рисую фантазию. Через SOTHEBY она отправится в Азию. В салатовых комбинациях музы кругом порхают. Дождь и ветер. Не сахарные, не растают. Ветер наглеет навстречу. All You Need Is. На встречу с судьбой поспешает кочевник. Ритм рван, нос испачкан. В харчевне дух бараньей похлебки, вина, чеснока. Сюда заходят в поисках закутка. Алюминиевая плошка с дольками апельсина. Чаша полна. И ветер. С утра слишком сильный.

 

Стихи о сладости азарта

Причаститься можно повсюду. В церкви, в избе, в Мазирбе, в Мазсалаце. Главное: совибрация. Чудо. Юрмала. Дюны, перелески и Саулкрасты, фуникулер лунных бликов, т. е. переправа. Луч локатора ловит отчаянных. Причастие нон-стоп. Слава! Сентябрьским сумеркам! Угарным ветрам, балласту и китайскому чаю! Христово тело воскресным утром. Глоток кагора. В понедельник с изюминками грильяж. Или с орешками, но время пойдет еще в гору. Надеюсь, примется. Сладость азарта. Мираж. Тем не менее, музыка сфер в извивах корней. Если можно назвать поэзией то, что мне снится, это – алиби, невиновность. И мы с тобой не более чем нарушители границы.

 

Старинная кельтская музыка для арфы

То ли подруга Тристана, то ли ангел пел песню. Берег Святого Патрика, шум прибоя окрест. Круглый стол и чертова дюжина кресел, от одного к другому огненный крест. То ли ангел пел песню. Так одиноко. Король Артур и дюжина рыцарей за круглым столом. Пареньку на вытянутую руку садится сокол. Куда захочешь, туда пошлем. Сад камней на лугу. Белый конь, черный бархат. Корнуэльский принц взбивает двойной дайкири. Только музыка древних кельтов для арфы в целом мире. Бритоголовая Шиннед. Ночная эстрада. Просто папа был напрасно обижен. Старинную кельтскую музыку слушаю как награду. Нежный берег Святого Патрика. Флаг неподвижен.

 

Остров в Эгейском море

Я там не был. Могу отыскать на карте. Конечно, там делают вина и цедят ракию. Конечно, там в моде сиртаки под южными звездами яркими. А вот хитонов не носят. Я там не был. А там прожорливы козы. Валуны там раскиданы словно игральные кости. Там изумрудное море. Шоколадных и сливочных мотыльков Расклеены пестрые марки. Шесть букв голубая аура. Я там не был. Нежатся на солнце моллюски и барки. Да иногда виден парус. P.S. Кто ищет, находит, Яники.

 

Стихотворения при свете свечи

1 Саунд Матвеевской улицы ночью: электроны гудят в проводах, капля вечности стонет в кране, автомобильные чик да чирик, кроит брусчатку фура, одинокое жужужужжанье троллейбуса, двортерьер томно брешет, ему отзываются в конце концов. Орден стопки не спит; сестер порицают братья. (Каждый проезжающий автомобиль заставляет свечу трепетать.) Русские народные от фонаря и до Любочки-Юбочки, а на улице Ключевой все точки закрыты, исключая одну. Пара сантим в кармане нервничает, ожидая приплода. Клав! Я теперь живу на улице Твоего сына. 2 Ежели Альтона – Латинский квартал, то здесь подножье Монмартра. Гей, старина! Анатоль, гей! Ежели Монмартр – это Агенскалнс, то здесь Монпарнас. Не 19, конечно, но 89-6. Шут с ним, псевдомансарды, сухие сортиры. Может быть, ты поступил в Академию в 89-м? Может быть, ты в ней отучился шесть лет? 3 Тут хорошая аура. На подоконнике разведу летучих мышей. На Луговой (а то Полевой) улице наплету веночков. Скрипку сверчка я настрою так, как ты захочешь. И, была не была, отправлюсь в поход за искоркой рододендрона. 4 Вентиляционная дырка на кухне: виден дымоход и, если напрячься, серебряный отвислый ус месяца (другой, невидимый, полощется в реке Ушуайя или же в реке Мары, речка Мары коричневеет от просыпанного табака Dobelman), зато зеленеет&зеленеет парк Аркадии. 5 Тут хорошая аура. Хотя и залистана книга. Вот она, от кончиков ногтей и до мозга костей настоящая Рига. Сквозь сон бредут коровы, поет лосось, блестит чешуя. Надсадно оса гудит, и другая дуэтом, как гитара и бас. Выстраиваются в очередь стихотворения (где взять столько свечей?), и цимес их на вес вполне ощутим. Рабиндранат Тагорян, индийский факир из Лимбажей, шпагоглотатели, бродячие кукольники, Карабас Барабас. Час призраков определенно минул. Жаль, мимо касс. 6 Чует, чует мой нос. Мощеная улица с каноническим текстом про яйца. Цыганский переросток Рингла глядит в окно. В полуподвале коммерц-парикмахерская «Данас». О, бойся данайцев! 7 Светлая кровь с фитиля свечи скатывается мне на левую руку, густея. Пламя и свернувшийся воск. Кельтский меч в моей правой руке помнит все. Золотая яблоня. 8 Инга приснилась. Не Яблонька. Кацапочка из 9«Б» нашей школы. Смех сквозь слезы, балетные ножки в разношенных чоботах. Глаза же сверкают, как месяц май (для кого?) Портовый ветер в косе. Возбуждает. Что ж, выпьем, на хальяву – таков мой тост. Лирический мовизм. 9 Лирический мовизм. По совместительству сценический реквизит. Или, изволите видеть, картина без автора. Все на продажу. Вольера с нетопырями, роскошнейшее небытие, или заурядное присутствие в завтра. 10 «я думаю Ты улыбнешься бесхитростным этим строчкам а может быть и поплачешь над сотней моих чудачеств на небе свары птичьи чего им делить спроси их я знаю лишь что на крыльях птицы несут Мессию гляжу в глазах встали слезы я думаю Ты улыбнешься а может быть и поплачешь за окнами цвета розы» 11 Филя отнюдь не глуп, но слегка покусан. Прет на рожон порой, порой параллельным курсом. Филин летает ночью, мышиные ультразвуки; складывают крылышки Чикаго Блэк Хавкс. Эманацией поля Святого Духа, быстрее света в миллиард тысяч раз. Маленькая черная родинка возле уха. 12 Когда сгорает свеча, густой парафиновый запах приводит сны и Малую ночную музыку.

 

«Ни разу в жизни мне не принадлежала гитара...»

ни разу в жизни мне не принадлежала гитара с алым шелковым бантом мне вообще не удаются переборы и вообще у меня нет вокальных данных голос прокурен пропит хотя (это ведь несколько экстравагантно) сладчайших улыбок удостаиваются роскошнейших букетов как правило те у кого нет вокальных данных как правило перед рассветом у некоторых наступает кризис у меня как исключение нашлась сигарета что перед рассветом особенно странно затянусь за себя и за Тебя послушаю БГ про золотой город (говорят и слова и мелодия ненастоящие) иногда слова особенно щемяще-сладки даже когда нет вокальных данных маковая улитка в эпицентре кайфа легкая дымка и птичий полет вселенная распалась как зеркало на тысячи осколков (в них сочатся раны) я тут несколько повторяюсь во сне и наяву это не усталость сладчайших улыбок удостаиваются те кто готов к невербальному общению к неприменению вокальных данных у православных прощёное воскресенье в поисках стеариновой свечки зашел в дремучие тысячелетья повсюду алые реки и горючие белёсые океаны послушаю БГ про золотой город ощущая прикосновения мягких крыльев плаванья по облакам возвращения на грешную землю молитва заступнице нашей Святой Деве хоть вроде нет хоральных данных P.S. чист Кастальский источник Грааль в истоках нирваны