1

1937 год

Тронный зал был полон юных леди в белых платьях, которых сопровождающие их дамы и дворцовые служащие отводили в надлежащие места. Вероника Селвин была просто счастлива, что ее платье оказалось шелковым и почти невесомым. Она и представить себе не могла, как королева Елизавета терпела это: сидеть в ловушке огромного золотого кресла под весом парчи, жемчугов и короны искусной работы. Лицо нового короля, который сидел рядом с ней, было пунцовым, а волосы, выглядывающие из-под короны, стали темными от пота. Все говорили, что он застенчив, этот юноша, который даже не думал, что станет королем, но сидящая по соседству Елизавета излучала очарование и уверенность. Если жара и беспокоила ее, она не подавала виду. Она улыбалась и кивала каждой дебютантке, впервые показавшейся на балу, как будто в ее распоряжении было все время мира.

Вероника не разделяла ее терпения. Она хотела бы быть сейчас в Свитбрайаре одетой в костюм для верховой езды, считающей скот или беседующей с управляющими фермами. Шлейф ее платья запутывался каждый раз, когда она поворачивалась, из-за чего постоянно возникало желание оторвать его. Как и подобало, у нее в волосах было три роскошных пера. Кроме того, она носила с собой веер, чего никогда раньше не делала и – она дала слово – больше никогда делать не будет. Доставшееся по наследству жемчужное ожерелье – украшение, которое привело в восторг ее портниху – было четырежды обвито вокруг ее шеи. Можно было сделать еще один виток, и оно все еще будет достаточно длинным, чтобы спуститься до талии.

Лорд-камергер трижды со звоном ударил серебряной булавой о пол, провозглашая официальные представления. Три звона на каждое имя. Девушки, держа спину ровно и опустив глаза, по очереди присели в реверансе перед членами королевской семьи. Вероника была избавлена от уроков миссис Вакани, которая учила реверансу «колено за колено» всех девушек, которые приступили к занятиям за несколько недель до самого события.

– Дорогая, я думаю, ты справишься с реверансом самостоятельно, – с иронией сказал папа́. Они были в конюшне в Свитбрайаре, самом любимом месте в мире, в окружении лошадей, пони и собак. – Просто поставь одно колено за другое и присядь.

– А меня вообще нужно представлять? – спросила Вероника. – Это же старомодно!

– Вероника, это так. Но я пытаюсь наладить отношения.

– Ты имеешь в виду, что дедушка Селвин хочет, чтобы я это сделала.

– Боюсь, что да. Ты приносишь эту жертву, чтобы я мог наслаждаться покоем, – сказал он, легонько ткнув в нее пальцем.

Вероника рассмеялась и увернулась от него.

– Для тебя, папа́, я готова на что угодно. Даже на тронный зал!

– Спасибо, душа моя. – Он переставил трость, чтобы приложить руку к сердцу и поклониться ей. – Я в долгу перед тобой.

– Хотя это действительно глупо. Я имею в виду, что приближается война…

– Войны может и не быть.

– Филипп думает, что будет.

– Филипп – смышленый молодой человек. Надеюсь, он ошибается.

Вероника тоже надеялась на это. Она не могла вынести мысли о том, что ее брат, тихий, талантливый Томас, отправится на битву. Другое дело Филипп. Он находил мысль о войне захватывающей. Он не понимал, сколько страданий до сих пор приносили папа́ раны, полученные в битве при Белло Вуд. Для Филиппа Давид с солдатской выправкой и высоко поднятой головой, опирающийся на палку из слоновой кости, был романтическим героем. Филипп полагал, что отдать ногу за страну означает быть покрытым славой. Он понятия не имел о боли, которая омрачала отцу ночной сон, и о том, сколько раз им приходилось вызывать доктора, когда страдания становились невыносимыми. Никто не должен страдать…

Глухой стук булавы вывел Веронику из задумчивости. Один, два, три раза со звоном ударили по полу, и лорд-камергер голосом еще более скучающим, чем чувствовала себя Вероника, провозгласил:

– Достопочтенная Вероника Селвин.

Наступила ее очередь.

Она справилась довольно хорошо: не наступила на длинную юбку, а шлейф, как и полагалось, послушно тянулся за ней. Вероника завела одно колено за другое – руки ее при этом были опущены – и сделала реверанс сначала перед королевой Елизаветой, а затем перед королем Георгом. Елизавета приятно улыбнулась ей и кивнула – как и всем остальным девушкам. Георг – бедный Георг, который, как поговаривали, боялся публичных выступлений и даже появляться на публике, – не отрываясь смотрел куда-то выше головы Вероники. Когда она распрямилась, то увидела каплю пота, стекающую у короля со лба по носу, и посочувствовала ему. Должно быть, это щекотно до невозможности!

Вероника как раз отступала в сторону, как ее учили, когда вперед шагнул чопорный мужчина со светлыми усами. Лорд-камергер произнес длинную цепочку немецких имен, из которых Вероника уловила только «фон Риббентроп». Она гораздо лучше понимала по-французски. Его Величество Георг VI поднялся, чтобы лично приветствовать почетного гостя.

Фон Риббентроп застыл на месте и щелкнул каблуками. Затем в шокирующем жесте вскинул правую руку, едва не ударив короля в грудь, так что тот инстинктивно отшатнулся.

Все присутствующие, как один, в ужасе вдохнули, после чего на несколько секунд воцарилась мертвая тишина. Потрясенные лица повернулись к фон Риббентропу, а лорд-камергер невольно слегка приподнял церемониальную булаву, словно хотел отогнать ею немца от короля.

Вероника не могла с точностью понять, что произошло дальше. В тот момент она с ужасом, как и все, смотрела на мужчину, оскорбившего короля Георга. В следующее мгновение все вокруг стало размытым и внезапно окуталось дымом. Стены, портьеры, богатый ковер исчезли за желто-алым пламенем. Веронике казалось, будто у нее распухает мозг. Вдобавок она испытывала вызывающее головокружение чувство, будто поднимается, глядя сверху на свою причудливую, увенчанную перьями голову, белое платье, сверкающие короны членов королевской семьи…

Вид внезапно изменился – теперь она необъяснимым образом смотрела сверху на крышу полыхавшего Букингемского дворца. Город тоже был охвачен огнем. Клубы дыма заволокли реку и пристани Ист-Энда. Стены рушились, перегораживая улицы. Ломались крыши, повсюду зияли разбитые окна. В ее ушах стоял шум взрывов, звон колоколов и вой сирен, периодически прерываемый криками раненых и испуганных людей. Она не могла смотреть на это. Усилием воли Вероника вернулась в тронный зал, но происходившее там было не лучше.

По крайней мере половина людей, которые находились там, теперь лежали на мраморном полу – они явно были мертвы. Повсюду были лужи крови. Ею были испачканы платья девушек, брюки мужчин, прекрасный ковер. В комнате висел дым, словно туман. В самом центре этого хаоса прямо и гордо стоял немец – фон Риббентроп. Под левой рукой он держал украшенную перьями шляпу, а правая, напоминавшая лезвие меча, была поднята к королю. В свете пламени его белокурые волосы отдавали алым…

Мгновение спустя видение исчезло, как будто его и не было. Вероника обнаружила себя стоящей на ногах и поспешила отойти от членов королевской семьи. Было очевидно, что не прошло и секунды. Немец как раз кланялся королю, теперь его рука была опущена. Король Георг с застывшим выражением лица разговаривал с ним. Королева не пошевелилась, но ее знаменитые фиалковые глаза казались почти черными от ярости.

Вероника, дрожа, нетвердой походкой вернулась на свое место и тяжело опустилась на стул. Ее ноги подкашивались от потрясения, а желудок содрогнулся, и его содержимое поднялось к горлу. На одну страшную секунду Вероника успела испугаться, что ее стошнит прямо здесь – перед дебютантками, сопровождающими их лицами и королевской семьей.

Она закрыла глаза и представила себе Свитбрайар: как она подъезжает к дому по дороге, затененной кронами деревьев, как бежит к прохладной, защищенной от света конюшне или читает в беседке в южном саду. Она подумала о Ханичерче, преданно ждущем у тронного зала, и папа́, сидящем в своем кабинете.

Желудок успокоился, и к Веронике вернулось самообладание. Она открыла глаза, когда представляли последнюю девушку. Та присела в реверансе и, сделав непростой шаг в сторону, вернулась на свое место. Вероника с облегчением выдохнула и подняла голову.

Королева наблюдала за ней.

Этого не могло быть! Наверняка Елизавета смотрела на что-то другое, на кого-то за ее спиной или рядом…

Но нет. Елизавета Виндзор, которая была по-матерински нежной и ласковой со всеми, встретилась холодными, как вороненая сталь, глазами с испуганным взглядом Вероники, словно точно знала, что именно та видела, и неторопливо кивнула ей.

Заинтригованная, Вероника вежливо наклонила голову в ответ. Хотелось бы ей понять, что только что произошло!

 

2

– Вероника, не могла бы ты доставить это в Хоум-фарм сегодня днем? – Папа́ указал на толстый конверт, лежащий на буфете в малой столовой. – Он не тяжелый. Ты можешь поехать верхом.

– А что там?

– Да так, некоторые бумаги для Яго по продажам. Я пообещал ему, что отправлю их.

Вероника вскочила из-за стола:

– С радостью, папа́! Я как раз на утро ничего не планировала.

Отец улыбался, однако вокруг его рта пролегли глубокие морщины, а глаза прятались под опущенными веками. Его когда-то густые волосы поредели, и при свете дня была особенно заметна седина. Вероника обошла стол и обняла отца.

– Ты, похоже, плохо спал этой ночью, папа́.

– Я в порядке, – как обычно, ответил он, – но предпочел бы остаться дома.

– А я давно не виделась с Яго, да и Мышонку не помешало бы пробежаться.

– Спасибо. Передай привет Яго, объясни ему, почему я не смог приехать лично, хорошо?

– Конечно, папа́! – Вероника чмокнула его в голову. – Хочешь, чтобы Ханичерч позвонил доктору Якобсену?

– Нет. Нет, благодарю. Нет смысла. Он сделал все, что мог.

– Ох, папа́… – Вероника остановилась, рука ее все еще лежала на плече отца. – Ты уверен? Возможно, специалист в Лондоне мог бы…

Он погладил ее руку.

– Больше никаких специалистов, дорогуша. Мне придется с этим жить. Возможно, это связано с погодой. Думаю, позже пойдет дождь.

Она снова поцеловала его и отправилась надеть галифе, но, застегивая пуговицы перед зеркалом, нахмурилась. Боль у отца усиливалась. Он отказывался от нового протеза, а старый ему натирал. И так как брат еще учился, на нее были возложены хлопоты по управлению имением.

Сбежав по лестнице, Вероника подумала, что все сложилось как нельзя лучше. Ведь она была более приспособленной к деревенской жизни, чем Томас.

* * *

Хоум-фарм был слабым подобием прежней фермы, так как Яго заметно постарел. Сарай пустовал, а в конюшне была одна-единственная лошадь. Поля сдавались другим фермерам. Яго жил в одиночестве в каменном доме, где была только кухня да скромно убранная, но удобная гостиная.

Вероника ехала рысцой вверх по гравийной дороге на Мышонке, своем арабском мерине, когда Яго вышел из парадного входа. Он спустился по ступенькам, прошел по заросшими травой плитам дорожки и остановился у ворот. Собака, терьер с черно-коричневой шерстью и вислым ухом, суетилась у его ног.

Когда Вероника спешилась, Яго сказал:

– Хорошо, что вы приехали.

Собака звонко залаяла, виляя хвостом.

– Уна, похоже, тоже рада вас повидать.

Вероника накрутила поводья на руку и подошла к Яго, чтобы поцеловать его в щеку, а потом потрепала Уну за ухом.

– Ты хорошо выглядишь, – сказала она, положив сверток на столбик ограды.

– Вы в форме, – ответил он. – И Мышонок тоже.

– Я опасалась, что он будет припадать на левую ногу, но ничего такого не заметила.

– Полагаю, он поправился.

Яго вышел за ворота и нагнулся, чтобы осмотреть ногу Мышонка: потер голень и надкопытный сустав, приподнял копыто, чтобы согнуть колено. Потом похлопал Мышонка по шелковистой спине.

– Ты справишься, дружочек, – сказал он и повернулся к Веронике. – Пойдете с нами в конюшню? Инир знает, что вы здесь.

– Он все знает, правда? – засмеялась она, направляясь к конюшне, где дряхлый тяжеловоз, принадлежавший ее матери, жил в теплом стойле с доступом к выгулу в любое время. – Меня тревожит его одиночество, Яго.

– Я наведываюсь к нему каждый день, мисс Вероника.

– А тебе не одиноко? Мне следовало бы спросить сначала тебя.

– О нет, – ответил он. – И Томас приходит ко мне, когда каникулы. – Громкое призывное ржание послышалось из сарая, и Яго кивнул в ту сторону: – Это началось час назад.

– Но час назад я еще была дома!

– Это так похоже на Инира. Он всегда был необычным конем.

Вероника и ее брат, еще будучи детьми, часто навещали Яго в Хоум-фарм, особенно в холодные дни. Они катались на пони, а потом спешили к камину, чтобы растянуться на потертом коврике и попивать какао, приготовленное на старомодной печурке. Морвен, их мать, умерла при рождении Вероники. Яго многое рассказал ей о тесной связи Инира с Морвен.

– Вы такая же, как она, – говорил Яго, – у вас одинаковая манера говорить. И Инир это знает.

Они зашли в конюшню, где Инир уже нетерпеливо стучал копытом. Яго забрал Мышонка, чтобы снять с него седло и дать ему овса и воды, Вероника направилась к стойлу Инира, достав из карманов галифе припрятанный кусочек яблока. Его зубы не были уже такими крепкими, как раньше, поэтому она попросила повара нарезать яблоко ломтиками. Конь осторожно брал их с ладони, благодарно покачивая головой. Вероника погладила его по спине и пробежалась пальцами по серебристой гриве.

К ним подошел Яго:

– Нам следовало позаботиться о том, чтобы в свое время у него был приплод.

– Да, возможно, мисс Вероника. Но он уже слишком стар для этого.

– Знаю. А мне так хотелось иметь его жеребенка!

– Мисс Морвен отлично выглядела на его широкой спине.

– И без седла, ты говорил.

– Да, седло ей не требовалось. Они были единое целое, эти двое.

– Боюсь, я не такая хорошая наездница, как моя мать.

– Напротив, даже лучше. Вы можете оседлать любого коня.

Вероника погладила бархатистую шею Инира.

– Если так, то только потому, что ты меня этому научил.

Инир перебирал губами ее волосы, а она чесала ему за ушами.

– Я хочу кое-что рассказать тебе, Яго. Не хочется беспокоить папа́, он не очень хорошо себя чувствует.

– Тогда заходите в дом. Я заварю чай.

Вероника погладила Инира и направилась к кухне через сад, собака сновала у нее под ногами. Капли дождя застучали по черепице старого каменного дома, когда они уселись пить чай за грубо отесанным столом, на котором стояло блюдце с печеньем. Звук был таким знакомым, таким душевным. Яго взял нож, маленький кусочек дерева и принялся за работу.

– Что это будет? – спросила Вероника.

– Медведь, я так думаю. Томас говорит, что потерял того, что я ему сделал.

– У меня полный зверинец: тигр, жираф, корова… Да все.

– Я думал, вы давно выросли из моих игрушек.

– Ни за что!

Вероника отхлебнула чаю, думая, с чего бы начать. Яго терпеливо молчал, как обычно. Наконец она заговорила:

– Не знаю, где ты научился так хорошо с нами обращаться, ведь у тебя нет собственных детей.

– Вы и ваш брат мне как родные. При всем уважении к лорду Давиду, вашему родному отцу.

– Он не лорд, пока дедушка жив.

– Судя по слухам, скоро будет.

– Да, это ожидаемо.

– И вы станете леди Вероникой.

Она состроила гримаску:

– Нелепо, правда?

– Некоторым барышням такое по нраву.

Вероника промолчала, но Яго и так знал, что она равнодушна к титулам.

Наступила тишина, нарушаемая барабанной дробью дождя. Вероника следила за его умелыми руками, в которых кусок дерева постепенно превращался в медведя: проявилась морда, сложенные на груди лапы…

Наконец она решилась:

– Кое-что странное произошло, когда я выезжала в свет в прошлом году.

– Да?

– Я пыталась выбросить увиденное из головы. Думала, это из-за жары, или богатого воображения, или чего-то еще… Но все повторилось.

Яго не поднимал глаз с работы, но Вероника знала, что он ловит каждое ее слово. У него определенно был особый дар: он мог искренне соболезновать Томасу по поводу умершей птички, найденной в роще, и часами слушать восторженные рассказы Вероники о том, как она скакала все быстрее и быстрее, как управляла лошадью в прыжке, как преодолевала опасности…

Собака лежала под стулом Яго, но теперь выползла оттуда и уселась рядом с Вероникой, глядя на нее большими ясными глазами. Девушка рассеянно погладила ее.

– На церемонии представления возникло ужасное видение… Я считаю это видением. Было такое ощущение, по крайней мере. Все полыхало – и дворец, и люди. Люди гибли… Это напугало меня. – Вероника не упомянула о королеве, так как это было необъяснимо. – Это случилось больше года назад, и я думала, что видение навеяли разговоры о войне, как вдруг вчера…

Рука девушки задрожала, и она поставила чашку на стол. Та с грохотом опустилась на блюдце. Вероника обхватила колени руками.

Она не была трусихой. И не была чувствительной, как Томас. Когда Филипп упал с пони и поранил руку, Томас не смог даже взглянуть на рану. Именно Вероника сохраняла спокойствие и остановила кровотечение, сжимая порез до прихода врача.

Когда Мышонок потянул сухожилие на передней ноге, она оставалась рядом, хотя уже стемнело настолько, что ничего нельзя было разглядеть. К тому времени, как их нашли, Вероника дрожала от холода, но ничего не боялась, только того, что Мышонок может пошевельнуться и усугубить повреждение.

Но то, что случилось день назад, очень напоминало ощущения в день выхода в свет: тошнота и паника накрыли ее волной. Так было, считала Вероника, потому что она не могла понять этого. Но как понять?

– Я одевалась к ужину. Горничная принесла почту, и там было письмо от Томаса. Я располагала временем, поэтому взяла его, открыла и… – Она задрожала и закрыла глаза. – Ох, Яго, это было ужасно!

– В таком случае лучше выговориться, – сказал он. Его нож беспрестанно двигался, срезая тонкие деревянные щепки, которые падали на стол.

Вероника судорожно вздохнула и открыла глаза. Ее взгляд остановился на маленьком деревянном медведе, и она испугалась, что произнесенное вслух окажется реальностью.

– На этот раз видение было не о дворце и не о Лондоне. Оно было о Томасе! Я видела его, но не знала, где он. Он бежал, и на нем был железный головной убор, как носят солдаты, они еще похожи на опрокинутые горшки. Он бежал, вокруг него был непонятный шум: перестрелка, крики… А потом Томас… – Она зажала рукой рот.

Томас был молодым человеком, который при других обстоятельствах и если бы ему не суждено было унаследовать Свитбраяр, возможно, ходил бы в церковь. Он был общительным, учтивым и очень умным. Он особо не интересовался лошадьми, разве что брал их, чтобы уехать подальше и уединиться со своими книгами. Он ненавидел спорт и занимался им, только если это требовалось в школе. И никто не высмеивал его. Томаса обожали все.

– Он упал, – продолжила Вероника.

Она не могла описать весь ужас того, что увидела: Томаса словно подбросило вверх, он дергался в воздухе, а потом обмяк и рухнул на землю, как мешок овса, тяжело и безжизненно.

– Он выглядел… – Вероника снова прижала дрожащую ладонь к губам.

Яго оставил на время свое занятие, потянулся через стол и положил свою большую руку ей на голову, а она все плакала.

Так продолжалось некоторое время, пока наконец Веронике удалось сдержать слезы. Яго подал ей носовой платок. Она высморкалась и вытерла щеки.

– Прости.

– Не нужно извинений.

– Я не верю, что будет война, – вырвалось у нее. – Чемберлен говорит, что Гитлер – джентльмен и в наших домах будет царить мир.

– А что говорит об этом лорд Давид?

Она разложила платок перед собой, то делая на нем складки, то расправляя их.

– Папа́ говорит, что Чемберлен – дурак. И Филипп – тоже.

– Ну… – Яго потянулся за медведем и взял нож. – Филипп еще так молод.

– Но ведь он достаточно умен, Яго. Я так всегда думала.

– Привлекательный парень. Он вам нравится?

– О да! Я его с детства знаю.

– Значит, пора приступать к делу, – сказал Яго.

– К какому делу?

– Ох, мисс Вероника, ведь вы уже не ребенок.

Щеки девушки покраснели, и они лукаво улыбнулись друг другу. И Пекстоны, и Селвины договорились, что Филипп соединит оба рода, но Вероника не задумывалась над этим. Она любила играть с Филиппом в детстве. Сейчас он был лучшим другом. Пока этого было достаточно.

Еще через мгновение она вернулась к причине своего визита:

– Яго, я не понимаю, что со мной. Мои сны всегда были странными, но они так и остались снами. И это не припадки истерики, как у некоторых барышень в школе.

– Вовсе нет.

– И я не могу беспокоить папа́ этим, когда он так болен.

Яго вырезал завитушку на голове медведя, и та мгновенно превратилась в ухо.

– Никакая это не чепуха. И не стоит тревожить этим вашего отца.

– А что, если это вновь приключится? Что, если я схожу с ума?

Яго вырезал второе ухо и решительно отложил нож в сторону.

– Это не сумасшествие. – Он говорил негромко, но убедительно.

Яго положил медведя на стол. Когда-то Вероника ахала над этими нехитрыми творениями.

– Мне нужно кое-что дать вам. – Он отошел от стола. – Подождите здесь.

Яго не было совсем недолго. Он вернулся, неся плетеную корзину – тяжелую, старую, потемневшую, – и с глухим стуком поставил ее на стол. Повозился с кожаными и металлическими застежками и откинул крышку, под которой виднелись складки шелка. Вероника протянула к корзине руку, но Яго остановил ее:

– Сначала я должен объяснить.

Она ощущала исходящую от него грусть – так густой туман источает холод. Излом складки между его бровей до боли напоминал ее собственный, который Вероника видела в зеркале.

– Выходит, как и мать… – непонятно выразился он. – Она полагала, что вы будете такой же, как она.

– Что ты имеешь в виду? Папа́ говорил, что она никогда меня не видела и на руках не держала… – Это особенно огорчало Веронику, потому что мать умерла с первым ее вздохом.

– Это правда, что она не держала вас на руках. – Яго провел рукой по шелку, но не поднял его. Он сел, уставившись в окно, где в осеннем сиянии солнца листья на деревьях переливались золотом и бронзой. – Но она видела вас. Еще до рождения.

– Это невозможно!

– Это было возможно для нее. И, похоже, для вас тоже. Я обещал, что если все будет так, как она предполагала, – а так оно и вышло! – то я все объясню вам. Я обещал рассказать ей это.

– Но я не…

Яго решительно поднял руку:

– Я не люблю много говорить. Если вы не будете перебивать меня, я буду очень признателен.

Растерянная Вероника откинулась на стуле и приложила пальцы к губам, словно это могло удержать ее от вопросов, и Яго приступил к рассказу. Ей все больше становилось не по себе. К концу рассказа она уже готова была встать и посмотреть, что там в корзине. В глазах пекло, как будто она забывала моргать, во рту пересохло, и Вероника неожиданно обнаружила, что он приоткрыт от удивления.

Все это время Уна понемногу придвигалась к стулу, пока не уткнулась мордой в ее колени.

Вероника медленно встала, все еще надеясь, что корзина пуста. Уна чуть отодвинулась, но держалась рядом.

– Она спрятала это в тот день, когда лорд Давид отправился на войну, – рассказывал Яго, отворачивая складку за складкой. – Он вернулся израненный, и она неделями была рядом с ним. Они поженились в день его выписки. После свадьбы ваша мать не прикасалась ни к шару, ни к бабушкиной книге. Потом она оказалась беременна вами. Она знала…

– Знала что?

– Ей был дан знак, что это будет последний ребенок, но она сказала… – Яго остановился на минуту и закрыл глаза, словно воспоминания ранили его. – Она сказала, что ей нужна дочь. Девочка, которая унаследует дар и продолжит род Оршьер.

Яго остановился и положил руку на последнюю шелковую складку. Он говорил с бесконечной грустью, которая с годами не стихла.

– Ваша мать обладала большой силой, мисс Вероника. Настоящей силой. Но отреклась от нее ради любви. – Он убрал последнюю складку. – Она попросила меня, если окажется, что и вы ею обладаете, передать дочери то, что причитается ей по праву рождения.

Он лежал там – мерцающий в полумраке кухни хрустальный шар на гранитной основе. Под ним виднелся гримуар в старинном кожаном переплете.

– И что я должна с этим делать?

– Я не могу этого сказать. Ваша мать говорила, что некоторые умеют им пользоваться, другие – нет. С книгой та же история.

– Как же узнать, есть ли у меня сила?

– На этот вопрос я тоже не могу ответить. Думаю, вы должны попробовать.

Вероника обняла себя руками, сдерживая дрожь, охватившую ее от рассказа Яго, и задумалась о том, что ожидает ее впереди. Уна смотрела на нее и била хвостом об пол.

* * *

Странности продолжались после визита к Яго. Уна все вертелась под ногами Мышонка. Девушка велела ей возвращаться домой, даже пыталась отвести обратно, но безуспешно. Когда Вероника добралась до Свитбраяра, собака пошла за ней из конюшни в дом и держалась рядом, пока та тащила корзину в свою комнату.

Дождь на время возвращения стих, но, войдя в комнату с Уной, которая ни в какую не хотела уходить, Вероника обнаружила, что он пошел с новой силой, превратившись в бурю, сотрясавшую оконные стекла. Горничная заранее положила дрова в камин, и Вероника, желая согреться, поднесла к ним спичку. Когда язычки пламени охватили сухой кипарис, она огляделась.

Девушку терзали страх открыть корзину и непреодолимое желание увидеть шар еще раз, чтобы убедиться, что история Яго хотя бы относительно кристалла не была выдумкой. Она всегда доверяла ему и не хотела, чтобы было иначе. Но все это казалось слишком уж странным. Еще один раскат грома потряс дом до основания, а Вероника все стояла в нерешительности, уставившись на корзину, переданную Яго.

Уна, словно чувствуя ее колебания, пачкая грязными лапами бежевое покрывало, запрыгнула на кровать, обнюхала корзину и уселась подле нее, уставившись на Веронику черными блестящими глазами.

– Думаешь, мне стоит туда заглянуть?

Вероника подошла к кровати, и Уна тут же вскочила. Грязный хвост собаки непрестанно вилял, пока девушка открывала крышку. Она отвернула шелк и, обхватив корзину руками, нагнулась, чтобы посмотреть, что внутри.

От того, что она увидела, голова пошла кругом, а в животе что-то сжалось. Внутри мутного шара мерцали и вращались огоньки. Вероника еще даже не прикоснулась к кристаллу, а в этом водовороте уже начали вырисовываться живые и яркие образы. Это была череда едва видимых темноглазых женских обличий. Ладони Вероники вспотели.

Что это значит? Как разобраться со всем этим?

Она поспешно захлопнула крышку корзины, и Уна тут же соскочила с кровати. Вероника, дрожа, подошла к камину.

Это было реально. Это было на самом деле. Это противоречило всему, чему ее учили в церкви, и наставлениям отца.

Она, Вероника Селвин, дочь аристократа, происходила из рода ведьм.

И она не знала, что с этим делать.

 

3

Как это часто бывало, отец оказался прав насчет Гитлера. Как и Филипп. Чемберлен оказался в немилости, Черчилль вернулся на Даунинг-стрит, 10, а Англия содрогнулась от сообщений о Хрустальной ночи и вторжении в Польшу. В сентябре 1939 года, спустя чуть более двух лет после того, как Вероника была представлена ко двору, началась война.

Обслуги в Свитбрайаре не осталось. Все, кто служил у лорда Давида Селвина, пошли в армию еще до принятия закона о воинской повинности. Большинство из них попали в пехоту, один присоединился к королевской артиллерии, еще один – к 27-й бронетанковой бригаде.

Младшая повариха исчезла без предупреждения, а потом оказалось, что она вошла во Вспомогательную территориальную службу. Пожилой садовник примкнул к добровольцам местной обороны, которые впоследствии стали называться отрядами ополченцев.

Филипп Пэкстон, как и другие молодые люди его сословия, был призван в военно-воздушные силы в качестве военнослужащего офицерского состава, и Вероника отправилась на станцию, чтобы проводить его на тренировочные полеты. Филипп всегда был хорош собой, но в офицерской форме он был умопомрачительно красив. Они никогда раньше не говорили о любви. Казалось, впереди достаточно времени, чтобы повзрослеть, стать независимыми и тогда уже последовать желаниям семьи.

Воздух Англии был наэлектризован романтикой, заряжен чувством опасности и приключений. Все молодые – и многие не очень молодые – люди чувствовали себя героями.

Филипп не был исключением, и его настойчивость заразила Веронику. За пять минут до отправки поезда он взял ее левую руку, ловко стянул с нее перчатку из мягкой кожи и надел ей на палец массивное кольцо из белого золота со старомодным квадратным сапфиром, окруженным бриллиантами.

– О Филипп! Кольцо твоей матери!

Он порывисто заключил ее в объятия, сбив набок шляпку.

– Я бы подождал, Вероника… – сказал он хриплым голосом. – Я хотел подождать до твоего двадцать первого дня рождения, но теперь…

Вокруг были плачущие девушки с носовыми платками в руках, матери и отцы, братья и сестры, провожающие своих близких на войну. Поезд пронзительно засвистел, перекрывая шум толпы. Филипп выпустил Веронику из объятий и взглянул ей в лицо, ожидая ответа.

У нее не было времени подумать. Вероника никогда не сомневалась в их совместном будущем, но оно казалось таким далеким. Филипп был прекрасным молодым человеком из знатной семьи. Он был честным, верным и храбрым, но…

Была ли она влюблена? Вероника не знала. Со временем она бы приняла решение. Возможно, даже посчитала бы, что настоящая дружба куда важнее романтических отношений.

Но шла война. Время было непозволительной роскошью.

– Ты согласна? – спросил Филипп, улыбаясь.

– Конечно да! – воскликнула Вероника.

Филипп наклонился, чтобы поцеловать ее, и она закрыла глаза, надеясь ощутить волну эмоций, которую должна чувствовать девушка при помолвке. Его губы были нежными и прохладными, руки, которыми он снова обнял ее, – сильными, и он как-то восхитительно мужественно прижимался пуговицами на форме к ее груди. Разумеется, она любила его. Она всегда любила его.

Она не была влюблена. Но в тот момент, когда они оторвались друг от друга и Филипп прыгнул в уже отходящий поезд, это, казалось, не имело значения. Они были частью чего-то великого. Они были актерами в драме государственного масштаба.

Филипп ухватился за поручень и с улыбкой помахал ей. Вероника, улыбаясь сквозь слезы, отсалютовала в ответ. Кричали и свистели солдаты в окнах, а их девушки и матери выкрикивали слова прощания, размахивая развевающимися на ветру носовыми платками. Все посылали воздушные поцелуи – как мужчины, так и женщины. Никто не позволил себе испортить этот момент слезами.

Еще долго после того, как поезд, пыхтя, ушел, Вероника стояла на платформе. В руке она держала перчатку, потому что не смогла бы надеть ее на массивное кольцо Филиппа. Она знала, что Чесли ждет в машине, но оставалась там, пытаясь понять, что только что произошло. И надеясь, что со временем почувствует то, что должна была чувствовать.

* * *

Вероника старалась не вспоминать о кристалле, лежавшем в корзине в ее гардеробе. У нее было множество занятий, которые отвлекали от мысли заняться колдовством.

Теперь Свитбрайар испытывал острую нехватку персонала. Поскольку Кук осталась без помощника, Вероника отказалась от ежедневных прогулок верхом, чтобы помогать ей с покупками, а также с составлением меню, которое ввиду дефицита было ограничено. Она понимала, что Мышонку необходимы тренировки, но выводить его на прогулку удавалось только раз в неделю. Вероника никогда прежде не чистила санузел или мебель, но теперь, когда у них осталась лишь одна горничная, хлопот у нее прибавилось. Она даже пыталась пропалывать кустарник, обрамляющий лужайку перед домом, но это требовало титанического труда. Лорд Давид посоветовал дочери отказаться от этой затеи, и, будучи заваленной делами и очень уставшей, она согласилась. Сорняк рос между можжевельниками и кизильниками, и, спеша мимо по отцовским поручениям, она изо всех сил старалась закрывать на это глаза.

Если выдавалась свободная минутка, она занималась домашними делами, которые оказывались безотлагательными. Она никогда не отличалась особой общительностью, но прежде по меньшей мере раз в неделю посещала какой-то прием, будь то чаепитие или коктейльная вечеринка. С тех пор как началась война, приглашения практически прекратили присылать, а те, которые Вероника получала, она вынуждена была отклонять. Вечером, уставшая, она падала на постель и сразу засыпала.

– Ты слишком много работаешь, – как-то утром заметил отец за завтраком.

Она поцеловала его в щеку:

– Будем надеяться, что война не продлится долго и все вернется на круги своя.

– Конечно, – сказал он, но это прозвучало неубедительно. – Куда ты сегодня направляешься?

– К мяснику, – ответила Вероника. – И в Коттедж-фарм. Думаю, у них есть для нас яйца.

– Только не больше, чем нам полагается, Вероника.

– Конечно, папа́.

– Боюсь, им придется выдавать яйца по норме. И сыр, и много чего еще.

– Как будто бензина и мяса недостаточно. А еще бекона. И сахара!

Лорд Давид, тяжело опираясь на трость, поднялся на ноги. Вероника не предлагала ему помощь, потому что знала: он терпеть этого не может.

– Я скучаю по сахару, – признался он. – Может, попросишь в Коттедж-фарм немного меда? У них ведь есть ульи.

– Были. Не знаю, смотрит ли за ними кто-то сейчас.

– Хочешь, чтобы тебя отвез Чесли?

– Нет, мы должны экономить бензин. – Она указала на свои бриджи для верховой езды. – Я поеду на Мышонке. Ему нужно пробежаться, а у меня немного поклажи, так что это будет несложно.

– Сейчас холодно. Февраль.

– Я знаю. Я оденусь теплее.

У них сложился определенный распорядок дня, достаточно удобный, несмотря на стесненные обстоятельства. Лорд Давид предложил Свитбрайар в качестве потенциального госпиталя, хотя министерство обороны пока не ответило согласием на его предложение. Вероника не могла представить себе, что их прекрасный дом наполнится больничными койками и медицинским оборудованием, а еще меньше – ранеными солдатами, но считала это неизбежным. Она смирилась.

Но девушка не могла избавиться от постоянного беспокойства. Разумеется, она боялась за Филиппа, представляя его себе готовящимся к сражению. Еще больше она боялась за Томаса, поскольку не могла вообразить кого-то менее подходящего для службы в пехоте, чем брат. Она замечала взгляды, которые отец бросал на фотографию Томаса, стоявшую на почетном месте в маленькой столовой, и понимала, что он тоже волнуется. Дело не только в том, что Томас был единственным сыном, наследником, надеждой на то, что род Селвинов продолжится. Томас был яркой звездой в семье, самым умным, милым, добрым молодым человеком, какого они знали. Он был великодушен со слугами и друзьями и честен до неприличия. Он щедро делился временем и своей энергией. У него никогда не было денег, потому что он все раздавал.

Для Вероники старший брат был кумиром. Отец, как она понимала, ничуть не завидуя, души в нем не чаял.

Во сне Веронику преследовало все то же довоенное видение. Измотанная, она пыталась заставить себя заснуть, но образ падающего на землю Томаса, обмякшего и безжизненного, снова и снова возникал в ее утомленном сознании. И однажды он заставил ее достать корзину из гардероба.

Когда холодный и мрачный февраль подходил к концу, Вероника решила исследовать гримуар. Оставив камень на месте, она уселась на кровати и, открыв книгу, попыталась расшифровать выцветший и местами запачканный текст.

Далеко Вероника не продвинулась, поскольку оказалась не сильна во французском, вдобавок книга была написана устаревшим языком. Но все же она сумела разобрать рецепты зелья и ингредиенты, которые могли быть полезны. Были здесь также описания заклинаний с конкретными рекомендациями по использованию трав и сжиганию свечей. Ничего из этого не показалось Веронике более реальным и полезным, чем старинное и довольно глупое руководство по алхимии, которое она как-то нашла в библиотеке лорда Давида.

Таил ли гримуар в себе настоящую силу, как предполагал Яго? И было ли что-то еще, что она могла сделать, чтобы защитить Томаса, кроме того, что каждое воскресенье они возносили молитвы в деревенской церкви?

– Дело в том, – сказала Вероника Уне, которая сидела, глядя на нее, пока девушка переворачивала ветхие страницы старинной книги, – что я должна стать ведьмой, но я не знаю, как это сделать.

Собака моргнула и легла, положив голову на лапы.

– Это не твоя проблема, не так ли? – Вероника осторожно закрыла гримуар и положила его обратно в корзину. – Похоже, мне нужна другая книга.

В Свитбрайаре была богатая библиотека, книги для которой собирались лордом Давидом и его отцом, лордом Уильямом. Несколько ценных экземпляров были добавлены Морвен, для них было отведено отделение в застекленном шкафу. Вероника уже просматривала их из любопытства и смутной тоски по матери, которую никогда не знала. Теперь она открыла шкаф и вынула каждую книгу, отыскивая что-нибудь, что Морвен могла оставить, чтобы дочь это нашла. Она открыла книги, потрясла их, изучила названия и заголовки глав, взглянула на обложки и рассмотрела форзацы, но рукой Морвен не было написано ничего. Яго был прав. Выйдя замуж за Давида, она бросила все это. Она прожила обычную жизнь. В безопасности.

Звук открывшейся парадной двери означал, что отец вернулся со встречи. Вероника поднялась с пола. Она знала, что нужно пойти в кухню, убедиться, что приготовления к ужину идут полным ходом и у Кук есть все необходимое, но что-то заставило ее замереть на месте.

Слова в ее голове прозвучали так ясно, что она подскочила и оглянулась, решив, что кто-то вошел в библиотеку. Никого не было. Отец, превозмогая боль, уже поднимался по лестнице. Чесли ставил автомобиль в гараж. Она была одна.

В ящике. Именно эти слова она слышала.

– В каком ящике? – пробормотала Вероника. – В котором из них?

Фраза не повторилась, но девушка не сомневалась, что слышала ее, и принялась за поиски, хотя и чувствовала себя немного неловко. Конечно, в библиотеке был письменный стол, но это был стол лорда Давида, в ящиках которого он хранил ручки, бутылочки чернил, промокательную бумагу и канцелярские принадлежности – все было аккуратно разложено по отделам. Еще здесь был сервант, ведь в библиотеку иногда подавался чай, но его ящики были заполнены салфетками, подставками и подносами, кроме того, там хранилась небольшая коллекция столовых ножей и чайных ложек.

Вероника стояла в центре комнаты, пытаясь разглядеть еще какой-то ящик, что-то, чего не замечала за все годы посещения библиотеки. Сама не зная почему, она закрыла глаза и вытянула руки вперед. И вдруг почувствовала, как будто кто-то взял ее за руку и потянул.

Вероника не сдвинулась с места, но, когда открыла глаза, ее взгляд упал на узкую деревянную дощечку в нижней части застекленного шкафа. Там не было ручки, которая бы его выдавала, но Вероника знала, что ящик там, и задавалась вопросом, почему раньше ничего не замечала. Она присела у шкафа, засунула под него пальцы и потянула к себе.

Поддавшись, оттуда выскользнул неглубокий ящик длиной не более четырех дюймов и один дюйм в глубину – его и ящиком с трудом можно было назвать. На первый взгляд он был пуст, но затем Вероника заметила визитную карточку, которая, казалось, была случайно оставлена здесь. Она взяла ее и прочла надпись, выполненную старомодным каллиграфическим почерком:

Книжный магазин «Атлантис»

Музейная улица

Лондон

Карточка была плотной, а имя на ней, которое Вероника никогда прежде не слышала, выполнено глубоким тиснением.

Услышав стук отцовской трости по полу, Вероника поспешно задвинула ящик на место и вскочила на ноги. Карточку она сунула в карман твидовой юбки и отправилась на ужин.

В тот момент у нее не было повода отправиться в Лондон. Филипп какое-то время не мог отлучаться со службы, а у Вероники не было лишних денег на покупки, ужин или номер в отеле. Пришлось довольствоваться тем, чтобы написать в книжный магазин.

Она подбирала слова для запроса осторожно, как только могла, и попросила книги о колдовстве, якобы вдохновленная французским sorcellerie. В ответ книготорговец прислал ей три старинных фолианта: «Письма о демонологии и колдовстве» сэра Вальтера Скотта, «Заклинание» Оркатт, которое оказалось романом, и «Гоетию» – потрясающее собрание очерков о призывании духов. Она перечитала их все, пытаясь разгадать, где был вымысел, а что могло оказаться полезным.

Однажды холодной мартовской ночью, усвоив содержание книг так хорошо, как только могла, Вероника рассудила, что пришло время снова вытащить кристалл, и решила последовать примеру, описанному в «Гоетии». Она использовала свой туалетный столик как временный алтарь и побрызгала вокруг него соленой водой, принесла неначатую свечу из кладовой дворецкого и зажгла ее. Потом поставила кристалл на табурет, опустилась на колени в середине круга из капель воды и замерла в ожидании. Уна сидела снаружи круга и наблюдала. Вероника чувствовала себя глупо и была рада, что никто, кроме собаки, ее не видит.

По меньшей мере двадцать минут ничего не происходило. Не было ни огоньков, которые она видела в первый раз, ни тем более вихря странных лиц. Вероника предположила, что делает что-то не так, но не знала, что должна изменить. Либо у нее все-таки не было силы. Все это выглядело нелепым, в крайнем случае фантастическим.

Колени начали болеть от холода и неудобного положения. Вероника подумала, не бросить ли эту затею, но только она пошевелилась, как Уна вскочила и, опустив уши и поджав хвост, заскулила. Испуганная Вероника снова опустилась на колени.

– Что происходит? – прошептала она.

Уна перестала скулить, но неотрывно смотрела на нее, словно опасаясь, что хозяйка может передумать. Потом снова уселась на пол.

Через несколько секунд в дымчатой глубине камня начало проявляться лицо.

У Вероники затрепетало сердце. Это было лицо женщины почтенного возраста, с копной седых волос и морщинистыми веками, нависающими над такими же темными и сверкающими, как у Уны, глазами. Она как будто знала, кто смотрит на нее, и в знак приветствия подняла покрытую возрастными пятнами руку.

Вероника уставилась на кристалл. Женщина, открыв в улыбке острые зубы, поманила ее скрюченным пальцем.

Вероника застыла, не в силах ответить. Она вспомнила ощущение в животе, когда впервые заглянула в камень. Сейчас оно вернулось, усиливаясь, пока не стало невыносимым, а затем понемногу утихло. Лицо в камне исчезло, как будто кто-то выключил свет. Вероника сделала резкий, такой долгожданный вдох. Свеча растаяла, превратившись в озеро воска. Похоже, прошло больше времени, чем она себе представляла. Капли воды уже давно высохли.

Уна лежала на боку, закрыв глаза.

Вероника огляделась. Что может быть более обычным, чем ее комната с зеркалом над письменным столом, изящным туалетным столиком и розовыми обоями? Как в камне могли быть огоньки или таинственная женщина, которая поманила ее? И чего хотела эта женщина?

Вероника схватила кусок шелка и завернула кристалл, после чего поспешно уложила и его, и гримуар снова в корзину и спрятала за платьями в гардеробе. Она не понимала, что происходит. Если она владеет магией, то как должна ее использовать? Какой толк от этого, если она не может сделать что-то, чтобы защитить Томаса или поддержать Филиппа? Она была испугана и взволнована не меньше, чем раньше.

Как же Веронике хотелось, чтобы ей никогда не доставался этот камень и связанные с ним тайны!

 

4

Вероника крутила на пальце массивное кольцо, с южной лужайки вглядываясь в очертания Свитбрайара. Звезды обрамляли дом. Каждое окно в нем было закрыто занавесками, словно лица умерших погребальными пеленами. Он и впрямь в каком-то смысле стал мертвым. Его существование как семейного очага подошло к концу. Столовая, гостиная, маленькая столовая возле кухни, даже большой зал теперь были отданы раненым, врачам и медсестрам.

Вероника снова покрутила кольцо и подумала, что от этой привычки следует избавиться. Она надевала его нечасто. Кольцо было тяжелым, и девушка снимала его всякий раз, когда появлялась на то причина. А работа в полевом госпитале была веской причиной. Она многое делала руками: меняла бинты, опорожняла судна, писала для раненых письма… Но сегодня вечером ничем этим она не занималась, поэтому заставила себя вынуть кольцо из металлического лотка на перевязочном столике и надеть на палец.

Ощущение мрачной обреченности пронизывало дом. Это чувствовали все – от лорда Давида до Яго, от Ханичерча до Кук и последней оставшейся горничной. Даже Уна выглядела несчастной: ее жесткий хвост уныло свисал, когда она ходила за Вероникой по дому и приусадебному участку.

За исключением Ханичерча, возраст которого уже приближался к семидесяти, остался только костяк персонала. Яго перебрался из Хоум-фарм в помещение над гаражом и восполнял нехватку рабочих рук везде, где только мог. Инир тоже вернулся и теперь дремал днями напролет в главной конюшне. Остальные лошади исчезли – были распроданы или в целях безопасности перевезены в другие места.

Вероника думала, что Уна вернется к Яго теперь, когда он так близко, но этого не произошло. Когда же девушка попыталась извиниться перед Яго, он, улыбаясь, покачал головой.

– Теперь она твоя. Она свой выбор сделала.

Возле Свитбрайара не падали бомбы, но над Англией нависла угроза блицкрига. В эту ночь, как и многие другие, обитатели дома, пациенты и медсестры собрались на лужайке. Безоблачное небо и звездный свет играли сегодня на руку врагу. Жители Лондона и окрестных деревень не могли сделать ничего, кроме как, затаив дыхание, молиться, чтобы артиллерия смогла отразить мощные удары немецких бомбардировщиков.

Раненые называли вражеские самолеты для своих товарищей, которые не могли их видеть: «“Хейнкель”, “мессершмидт”, “юнкерс”, “фоккер”…» Опираясь на плечи медсестер или сидя в креслах-колясках, те кивали и сыпали проклятиями. Большинство солдат были британцами и канадцами, но был тут один американец, два австралийца и француз, раненный при эвакуации из-под Дюнкерка. Ему, похоже, не стоило вставать с постели, но дежурный врач пожал плечами и сказал, что это не имеет значения.

Никто не ожидал, что Валери Ширак выживет. Он был одним из слишком большого числа пациентов, для которых медсестры могли сделать только одно – утешить их. Обе его ноги были сломаны, когда одна из рыбацких лодок, с помощью которых пытались спасти солдат, врезалась в другое судно. Он несколько часов находился в морской воде, прежде чем был спасен. К тому времени, как Валери Ширак оказался в Свитбрайаре, у него была двусторонняя пневмония, гипс на обеих ногах и гноящаяся глубокая рана в черепе, из-за которой пришлось побрить голову. Возможно, когда-то он был крепким молодым человеком, но так исхудал из-за болезни и боли, что под покрытой шрамами кожей проступали ребра.

Переходя от коляски к коляске с одеялами и покрывалами в руках, Вероника увидела его. Валери поднял голову к звездному небу, хотя глаза его были закрыты, и обхватил себя длинными руками, словно ему было холодно, поэтому она перешла газон, чтобы набросить ему на плечи вязаное покрывало. Его связала одна из церковных прихожанок, и оно было вопиюще неподходящего розового цвета. Когда Вероника укутала раненого, его глаза открылись. Они были воспаленными, но темными и глубокими, отражающими звезды и отдаленный отсвет взрывов. Он прошептал:

– Merci.

– De rien.

Долгое время он был без сознания, и никто не знал, говорит ли он по-английски и говорит ли вообще. Школьного уровня французского Вероники было недостаточно для настоящего разговора, но сейчас это не имело значения. Она коснулась лба Валери ладонью. Он, казалось, горел.

– Вам нужно в постель, – запинаясь, сказала она по-французски.

Он облизал сухие губы и покачал головой:

– Я хочу быть здесь.

Вероника смотрела на него, и от жалости у нее разрывалось сердце. «Должно быть, когда-то он был красив, – подумала она, – у него длинный прямой нос, тонкие губы…» Его руки, покоившиеся на розовом покрывале, были изящными, с длинными пальцами.

– Месье Ширак, принести вам что-нибудь? Чаю? Бренди? – негромко спросила она.

– Бренди, – прошептал он и закрыл глаза, словно ему было тяжело держать их открытыми. – Мне бы хотелось немного бренди.

Вероника знала, что в кладовых госпиталя бренди нет, но у лорда Давида стояла бутылка в кабинете – одной из немногих комнат, которые не заполонили врачи или медсестры. Она бросилась вверх по лестнице, налила немного бренди в чашку и, поставив ее на блюдце, осторожно отнесла на лужайку.

Солдат не пошевелился, когда она присела рядом, но стоило поднести чашку к его губам, как его веки затрепетали и он сделал глоток.

– Bon, – прошептал он.

– Выпейте все, – посоветовала она.

Валери послушался, и это, казалось, придало ему сил. Осушив чашку, он сделал шумный вдох, который отозвался хрипом в его измученных легких. Но его глаза были открыты, и он даже на мгновение приподнял голову и попытался улыбнуться.

Раздались новые взрывы. Спустя несколько секунд возникла взрывная волна, едва различимая из-за большого расстояния.

– Я раньше боялась, а теперь уже нет, – запинаясь и подбирая слова, сказала Вероника.

Он произнес французское слово, которое она не узнала. Его глаза снова закрылись, вокруг рта пролегли складки.

– К некоторым вещам, – сказал Валери, удивив ее тем, что говорит по-английски, – нельзя привыкнуть.

Усилия, казалось, истощили его, поэтому Вероника не стала продолжать разговор. Медсестры начали забирать пациентов: катили обратно сидящих в креслах и просили тех, кто сидел на стульях или на траве, вернуться.

– Я собираюсь отвезти вас в дом, месье, – по-английски произнесла Вероника.

Он не ответил, только поднял дрожащую руку в знак согласия.

* * *

В Свитбрайаре мало что осталось от прежней жизни, но Вероника каждый день садилась завтракать с отцом – как ради него, так и для себя самой. Он читал «Таймс», а она составляла список неотложных дел, когда вошел Ханичерч. На подносе у него лежала записка. Лорд Давид потянулся к ней, но Ханичерч сказал:

– Сэр, это для леди Вероники.

Поблагодарив, она взяла записку и тут же прочла.

– Это от главной медсестры, папа́. У них есть пациент – французский солдат, который прибыл из Дюнкерка, помнишь? Он попросил, чтобы я пришла и написала от него письмо, поскольку я немного говорю по-французски.

– Твоих знаний будет достаточно?

– Полагаю, там и выяснится. Я пойду, хорошо? И заодно занесу список дежурному офицеру. – Она вскочила и поцеловала отца в щеку со словами: – Не переусердствуй сегодня, обещай мне это.

В ответ он похлопал ее по руке.

Перед тем как уйти, Вероника поднялась наверх по лестнице за французским словарем. Уна, лежавшая на кровати, с надеждой посмотрела на нее, но Вероника погладила ее и сказала:

– Извини, девочка. Тебе не место в госпитале.

Собака вздохнула и опустила голову на лапы.

Вероника, когда начала писать письмо, была рада, что прихватила с собой словарь. Похоже, английский Валери был намного лучше, чем ее французский. Он был ужасно слаб, то и дело терял сознание, а она сидела у кровати, низко наклонившись, чтобы расслышать его шепот. Он решил написать прощальное письмо матери.

Слова были душераздирающими, но Вероника собралась с силами. Валери был бы не первым солдатом, который скончался здесь, в госпитале Свитбрайар. Скрывая слезы сочувствия, она писала то, что он говорил.

Когда они закончили, Вероника прочла письмо вслух, и Валери прошептал:

– Oui. Merci.

– Вы должны сказать, куда его отправить.

– Дранси, – ответил он. – Я думаю, она в Дранси.

– Это город? Деревня?

Валери взглянул на нее:

– Лагерь. Дранси – это camp de travail.

Ей не нужно было искать эти слова в словаре. Их значение было слишком очевидно. Мать Валери Ширака была в концлагере. Потрясенная и расстроенная, Вероника не смогла ответить на французском.

– Я отправлю письмо через Красный Крест, – сказала она по-английски. – Но оно может не дойти.

Он закрыл глаза и ответил по-английски:

– Прошу вас, попытайтесь.

Вероника коснулась его руки в знак согласия.

– А теперь отдыхайте, – сказала она и встала.

Его рука, горячая от лихорадки, нашла ее руку.

– Они забрали их всех, – прошептал он.

Вероника склонилась над ним:

– Простите, кого всех?

– Всех. Мою мать. Тетю. Моих учеников.

Вероника опустилась на стул.

– Месье, вы учитель?

– Oui. De musique.

Она взглянула на его длинные, изящные пальцы. Пальцы музыканта.

– Мне очень жаль, Валери, – пробормотала она. – Не думаю, что они забрали всех ваших учеников.

– Les Juifs. Les petits Juifs.

– О нет…

Ее заботы, бесконечные хлопоты, переживания из-за Томаса и Филиппа были ничто по сравнению с этими утратами. Некоторые все еще пытались верить, что немцы защищали тех, кого арестовали и изолировали, но лорд Давид не сомневался, что властям известна правда. Они убивали их или позволяли им умирать от голода, холода и болезней. Так было со всеми, даже с детьми. Неудивительно, что воля к жизни у этого молодого человека слабела. Но все равно она отправит письмо.

Валери заснул. Некоторое время она сидела, держа его за руку. Как бы ей хотелось поделиться с ним своими жизненными силами! Он был обречен, Вероника знала это. И все равно ей хотелось спасти его. Ради его матери, ради его учеников. И пусть из эгоистичных побуждений, ради себя, потому что казалось настолько бессмысленным губить еще одну молодую жизнь.

* * *

Этот день был создан для уныния, решила Вероника. Она еле-еле продвигалась по списку дел, включая долгий телефонный разговор с полковым интендантом, который расспрашивал ее о последней заявке на снабжение. Ей удалось на час выйти на улицу с Уной, которая радостно прыгала вокруг нее, чтобы выгулять Мышонка и убедиться, что у Инир достаточно еды, а конюшня в приличном состоянии. Там было еще сено, привезенное прошлым летом, а вот овес подходил к концу. Из-за усталости Вероника не могла придумать, что с этим делать, и решила отложить решение проблемы на более подходящее время.

Как и каждый день за последние месяцы, вечером она отправилась в постель с дюжиной забот, терзающих усталый разум. Уна устроилась рядом, прижавшись к ногам хозяйки, и Вероника заставила себя дышать медленно, чтобы наконец расслабиться. Где-то вдалеке слышались залпы артиллерии.

Она проспала, возможно, три-четыре часа, когда внезапно проснулась и обнаружила, что сидит в постели. Уна стояла у кровати, задрав хвост, и смотрела на Веронику.

Девушка замерла, но ничего не услышала. Комната была погружена во мрак, и только слабый лунный свет проникал из-за темной шторы на окне. Что ее разбудило, Вероника не понимала, но чувство тревоги заставило ее встать с кровати. Немного подумав, она надела блузку и юбку, сунула ноги в тапочки и вышла в коридор. Уна побежала следом.

В Свитбрайаре никогда не было тихо. В зале, где рядами стояли кровати, постоянно царила суета. Но этим вечером, казалось, там происходило что-то особенное, слышались голоса и шум шагов. Вероника не работала ночами, так как у нее было слишком много забот днем. Она уже собиралась вернуться в спальню, но Уна вдруг подбежала к лестнице и заскулила, глядя вниз.

– Уна, тихо! – прикрикнула Вероника, но собака не обратила на нее внимания.

Девушка вздохнула, поняв, что придется уступить. Как только ее нога коснулась первой ступенька, Уна помчалась вниз и остановилась у подножия лестницы. Вероника свернула было к задней двери, но собака направилась прямиком в переднюю часть дома.

– Уна! – безуспешно пыталась вернуть ее Вероника.

Уна не послушалась, и у девушки не оставалось выбора, кроме как последовать за ней.

Она хотела остановить собаку, прежде чем та попадет в зал, но Уна все время держалась на три шага впереди. Вероника пошла за ней между кроватями, бросая извиняющиеся взгляды на медсестер. Уна не останавливалась, пока не добралась до кровати Валери Ширака. Там она села, склонив голову набок, и выжидательно уставилась на Веронику.

Здесь, как поняла девушка, и был источник шума, который она слышала. Две медсестры и врач вполголоса переговаривались. На Валери было страшно смотреть. Измотанный мучительной болью, он уже не мог сопротивляться инфекции, которая проникла в легкие, и с посиневшим лицом метался на постели, отчаянно пытаясь вдохнуть. Одна из медсестер держала Валери за руку, в то время как доктор наклонился над ним со шприцем. Вторая медсестра стояла рядом с кроватью, сжав кулаки, по ее щекам текли слезы.

Лекарство, похоже, немного облегчило состояние Валери – по крайней мере достаточно, чтобы он перестал метаться. Правда, его дыхание было по-прежнему затруднено и что-то клокотало в груди. Врач отступил от кровати, качая головой. Вероника подставила табурет и села, положив руку на руку Валери. Она была холодной и влажной, как у мертвеца.

– Я здесь, Валери. Я посижу с вами, – негромко сказала она.

Ответа не последовало.

– Тут уже ничего не сделаешь, – угрюмо заметил доктор с осунувшимся, усталым лицом, который был не намного старше своего пациента. – Постарайтесь, чтобы ему было полегче. Молитесь за него.

И он отошел в дальний конец комнаты, где стонал другой раненый. Одна из медсестер последовала за ним, в то время как другая, вся в слезах, придвинула стул к кровати и села напротив Вероники. Какое-то время они скорбно молчали. Страданиям Валери все не было конца. Слезы медсестры высохли, она опустила голову на грудь и задремала. Веронике пришло в голову, что она может сделать то же самое, если продвинуть стул чуть ближе, чтобы можно было прислониться к кровати.

И тут напомнила о себе Уна. Если раньше она пробралась под кровать, чтобы никому не мешать, то теперь подползла к ноге Вероники и потрогала ее лапой.

Девушка посмотрела вниз. Она совсем забыла, что Уна там.

Собака смотрела на нее, навострив одно ухо и опустив другое. Ее глаза-пуговки горели в полумраке.

– Что на этот раз? – вполголоса спросила Вероника.

Уна тут же выскочила из-под кровати и выжидательно оглянулась.

– Хорошо, иду, – пробормотала девушка и с усилием поднялась.

Медсестра спала. Скорее всего, Валери умрет прежде, чем Вероника вернется. Хотя он все равно не осознавал, что она рядом.

Она последовала за Уной, решив, что собака просится погулять, но та направилась вверх по лестнице в спальню, подошла к ореховому шкафу и уставилась на него, красноречиво виляя хвостом.

– Я не знаю, чего ты ждешь от меня, – пробормотала Вероника.

Уна посмотрела на нее, потом на шкаф.

– Ты считаешь, я должна достать камень? – вздохнула Вероника. – Но зачем? Я понятия не имею, как им пользоваться.

У Уны шерсть поднялась на загривке, и она угрожающе зарычала. Вероника даже не догадывалась, что она способна на такое.

– Тише! Весь дом разбудишь.

Но собака продолжала рычать, издавая звуки, слишком мощные для ее маленького тельца.

Вероника устало вздохнула и сдалась:

– Хорошо. Думаю, можно хотя бы попробовать. Успокойся, я сделаю это. Пожалуйста, успокойся!

Рычание перешло в ворчание, а затем и вовсе прекратилось. Вспомнив предупреждение Яго, что она не должна быть замеченной, Вероника, прежде чем открыть шкаф, заперла дверь. Потом опустилась на колени, чтобы добраться до задней стенки шкафа, к старым платьям, пальто и костюмам, из груды которых и вытащила корзину.

Вероника боязливо подняла крышку и развернула шелковую ткань. Она понятия не имела, что произойдет дальше, – и произойдет ли вообще. Собрав все свое мужество, она вытащила кристалл из корзины и положила на стол. Там был еще флакон с соленой водой, и Вероника побрызгала ею по кругу. Белой свечи у нее не оказалось, зато нашлась тонкая восковая, которую она когда-то сунула в ящик туалетного столика на случай, если исчезнет электричество. Вероника поставила ее в подсвечник и чиркнула спичкой. В блюдце она подожгла немножко сушеных трав – тех, названия которых смогла расшифровать в книге, которая, как Вероника теперь знала, называлась «гримуар»: romarin – розмарин; sauge – шалфей, écorce de bouleau – березовая кора. Она не знала, подходят ли они, но других все равно не было. Комната наполнилась едким дымом, из-за чего у нее заслезились глаза и защипало в носу.

Луна зашла, хотя до рассвета оставался еще час. В комнате было сумрачно, единственным источником света служил танцующий язычок пламени свечи. Вероника опустилась на колени рядом со столом, как уже делала раньше, и протянула руки к гладкой поверхности кристалла. Ей казалось, будто она пробирается на ощупь по неизвестной местности, блуждая во тьме без какого-либо руководства.

Как только Вероника коснулась камня, внутри замерцал свет. Вокруг него, кружась, соприкасаясь и распадаясь, словно светлячки летней ночью, заплясали огоньки. Девушка уставилась на камень, не имея понятия, что делать дальше. Уна заскулила.

– Помоги мне. Пожалуйста! Я не знаю, какие слова говорить, что делать. Мне нужна помощь! – в отчаянии прошептала Вероника.

И замерла. В кристалле снова показалось лицо, на этот раз другое, моложе и красивее. Оно сложилось из блуждающих огоньков – как отражение на воде, которая наконец-то успокоилась. Женщина показалась Веронике знакомой: у нее были темные кудри и черные, как ночь, глаза. Она всматривалась в Веронику, словно видела ее сквозь дымку.

Девушка прижала руку к груди. Она узнала это лицо! Портрет этой женщины – портрет матери, которой она никогда не видела, – висел в большом зале.

– Мама? – с недоумением спросила она.

И в ответ услышала голос Морвен – не ушами, а словно в голове:

Девушка ахнула. Слова с их странной, старомодной рифмой снова возникли в сознании, и Вероника, поначалу запинаясь, повторила их вслух. Дух Морвен в кристалле произносил вместе с ней это незатейливое заклинание снова и снова. Вероника и счет потеряла, сколько раз они это сделали. Все происходящее казалось нереальным. Она не удивилась бы, если бы оно оказалось сном.

Но это был не сон. Ноющие колени говорили о том, что она не спит. Воспаленные глаза напоминали, что время не стоит на месте. К тому времени, как лицо Морвен стало меркнуть среди кружащихся огоньков, свеча догорела до основания. От трав не осталось ничего, кроме горки пепла, и даже дым от них рассеялся. Комната казалась пустой, как будто до этого была заполнена людьми, которые одновременно из нее вышли. Уна лежала, вытянувшись, на боку. Вероника вздрогнула от холода, усталости и воспоминания о боли где-то глубоко внутри.

Она с трудом встала, завернула кристалл в шелк и положила снова в корзину. Когда он был надежно спрятан в шкафу, она спустилась вниз. В ее сердце сражались надежда и беспокойство.

Когда она подошла к постели Валери Ширака, то подумала, что, должно быть, все наконец закончилось. Он лежал неподвижно. Хрипы, в течение долгих часов сопровождавшие его дыхание, не были слышны. Его лицо казалось вырезанным из мрамора. Медсестра, откинувшись на спинку стула, спала, запрокинув голову и приоткрыв рот.

Вероника коснулась руки Валери – она была прохладной и сухой. Она прижала ладонь к его лбу – он тоже оказался сухим. Его губы, да и все лицо имело здоровый розовый оттенок, а дыхание, как девушка только сейчас поняла, было бесшумным, легким и без хрипов, которые так всех пугали. Вероника поставила стул рядом с кроватью и, пока солнце не выползло из-за горизонта, сидела, глядя на спящего юношу и мысленно произнося слова благодарности за колдовство, которое спасло ему жизнь.

* * *

Когда после этой долгой ночи Валери открыл глаза, Вероника все еще была там. Он прошептал:

– Merci, mademoiselle. Merci beaucoup.

– De rien.

Она разгладила его одеяло и потянулась к изголовью, чтобы взбить подушку.

– Я думал, что умру, – сказал Валери на французском.

Вероника была слишком уставшей, чтобы следить за своими словами, поэтому ответила:

– Я тоже.

Он добавил, опустив глаза:

– Я снова буду сражаться. Это все, что имеет сейчас значение.

Девушка не была уверена, что разобрала его слова, но смысл их был ясен, и он наполнил ее сердце страхом.

Возможно, причиной тому была безмерная усталость. Или, может, то, что она видела в кристалле мать, по которой тосковала и которую оплакивала, и эти чувства были свежими.

Какова бы ни была причина, у Вероники возникло импульсивное желание умолять Валери Ширака не возвращаться на войну. Но в этом не было никакого смысла. Он хотел сражаться, и она не имела права ему мешать. Она не имела права бояться за него больше, чем за любого другого солдата, вверенного ее попечению.

Казалось, ее попытки спасти его создали между ними какую-то связь. Но Валери Ширак никогда не узнает, что она сделала. Он никогда не узнает, что она относится к нему иначе, чем к другим раненым. Она позаботится об этом.

 

5

Военное время отменило церемонии, которые были приняты в Свитбрайаре, и уже не верилось, что старые традиции когда-нибудь вернутся. Вероника коротко обрезала волосы – для удобства. Она и лорд Давид теперь трапезничали в маленькой столовой, что было проще для персонала. Они отказались от переодевания к ужину. Завтрак был скудным: только кофе и тосты да вареное яйцо, если таковое имелось.

Однажды утром в начале декабря она молча сидела напротив отца, обеспокоенно вертя на пальце обручальное кольцо. Филипп летал над Германией. Томас, как они полагали, был во Франции. Валери скоро должен был достаточно поправиться, чтобы снова вступить в бой.

На Хоум-фарм упала бомба. Старый каменный дом был разрушен, а деревянный сарай сгорел. Вероника вздрогнула при мысли, что Яго мог погибнуть, и Уна, лежавшая под столом, положила свою маленькую усатую морду ей на ногу. В ответ девушка с благодарностью погладила ее по спинке.

Лорд Давид отложил газету, и Вероника прочитала мрачный заголовок: «С неба льется страх».

– Все плохо, да, папа́?

– Ужасно, – ответил он. – Не представляю себе, как можно праздновать Рождество, когда творится такое.

– Никак.

Вероника складывала и снова расправляла салфетку, чтобы только не вертеть кольцо. Она нахмурилась, глядя на прорезавшиеся от переживаний морщины вокруг глаз и рта отца.

– Думаю, ты страдаешь не меньше наших раненых.

– Чепуха! – Он отодвинулся от стола и потянулся за тростью. – Я съезжу с Яго в Хоум-фарм. Посмотрю, осталось ли там что-то, что еще можно спасти.

– А я схожу за покупками, – сказала Вероника.

– Почему этим не может заняться Кук?

– Она работает день и ночь, чтобы всех накормить. Ей тяжело справляться с продовольственными заказами. Я должна помогать ей.

– Мы с Яго осмотрим поля и решим, что посадить весной. «Копай для победы».

– Ты уж точно не будешь копать, папа́, – твердо заявила Вероника.

Она собиралась добавить что-то еще, но Ханичерч прервал ее, войдя в комнату с почтой на серебряном подносе.

Лорд Давид пролистал ее, отбросив бóльшую часть в сторону, и внезапно остановился, наткнувшись на маленький кремовый конверт. Держа его двумя пальцами, он с любопытством взглянул на дочь.

– Из Букингемского дворца. Ты что-то оттуда ждешь?

– Нет. Адресовано мне?

Он протянул ей конверт. На плотной гладкой бумаге с тиснением был указан обратный адрес. От руки элегантным почерком было выведено: «Леди Веронике Селвин, Секонд-дрифт, Свитбрайар, Стемфорд». Конверт был скреплен королевской печатью.

Внутри оказалась записка, написанная тем же почерком:

Дорогая леди Вероника!

Елизавета Виндзорская

Приглашаем Вас в Букингемский дворец во вторник, 10 декабря, в четыре часа для конфиденциального разговора. Прошу Вас, приходите. Мы расцениваем это как личное одолжение.

Вероника стояла, удивленно глядя на письмо, и наконец выдохнула:

– Папа́, меня хочет видеть королева. Конфиденциально! Что это может означать?

– Понятия не имею. Полагаю, тебе придется отправиться туда и узнать все самой.

– Думаю, я просто обязана! Но справишься ли ты без меня?

– У меня есть Ханичерч. И Яго.

– Может, Яго стоит перебраться в дом?

– Хорошая мысль. Я предложу ему это. Когда ты едешь в Лондон на встречу с королевой?

– Звучит, как детская песенка… – Вероника улыбнулась: письмо отвлекло ее от повседневных забот. – Встреча назначена на вторник в обед. Поеду утренним поездом.

– Не забудь захватить противогазную маску.

Она улыбнулась в ответ:

– Милый папа́, возьму. Как всегда.

* * *

С момента своего представления королеве Вероника видела ее лишь издали. Казалось, Ее Величество всегда сопровождает группа мужчин и женщин самого серьезного вида. Селвины не имели связи с Виндзорами, и хотя у лорда Давида было место в палате лордов, он встречался с королем лишь один-два раза и никогда – с королевой. Вероника не рассчитывала, что «конфиденциальный разговор» действительно будет таковым. Она ожидала, что при нем будет присутствовать дворецкий, может быть, одна из фрейлин и, разумеется, горничная, которая будет подавать чай.

Оказалось, Елизавета написала в точности то, что имела в виду. Дворецкий проводил Веронику вверх по лестнице в небольшую приемную, где и оставил. Появилась горничная и принесла на подносе чай, после чего также исчезла. Через мгновение торопливой походкой, постукивая высокими каблуками, в комнату вошла Ее Величество.

Вероника вскочила и присела в реверансе. Елизавета протянула руку – она была без перчатки – для рукопожатия и с улыбкой сказала:

– Леди Вероника! Я признательна за то, что вы пришли. Я знаю, насколько вы с лордом Давидом заняты госпиталем для раненых солдат.

– Поскольку вы хотели поговорить со мной, – ответила Вероника, – мне и в голову не пришло отказаться. Это большая честь для меня.

– Тем не менее это очень любезно с вашей стороны. В последнее время все вверх дном, не так ли?

Вздохнув, Елизавета присела на парчовый диван и жестом пригласила Веронику сесть на такой же напротив.

– Кое о чем я не могла написать в письме… – Она наклонилась, чтобы дотянуться до чайного сервиза, и принялась наливать чай, рассеянно спросив: – Молока? Сахару?

Прошли месяцы с тех пор, как Вероника пила чай с сахаром. Его не хватало, и они с отцом оставили то, что было, для раненых. Она в нерешительности молчала. Елизавета подняла на нее свои поразительно голубые глаза, и в них блеснула искорка.

– Все в порядке, – сказала она. – Мы здесь, во дворце, очень серьезно относимся к нормированию, но позволяем себе чуточку сахара. Прошу вас, возьмите.

– Благодарю, мэм.

Когда они уже сидели с чашками в руках, Елизавета откинулась назад и, сделав глоток, воскликнула:

– Ах, мне нужен был глоток чаю! День выдался нелегким.

– Полагаю, вы побывали в местах, пострадавших при бомбежке, мэм?

– Да. Это ужасно! Столько людей потеряли дома… И слишком много – собственную жизнь.

– Знаю. Из Свитбрайара мы видели взрывы. А прошлой ночью бомба упала на нашу приусадебную ферму, дом был разрушен.

– Надеюсь, никто не пострадал?

– Нет. Слуги переехали оттуда к нам, чтобы помогать в госпитале.

Елизавета кивнула:

– Англия в опасности.

– Боюсь, что так, мэм.

– Мы должны сделать все возможное, чтобы помочь армии.

– Могу ли я что-то сделать, мэм? Вам стоит только попросить…

Вероника запнулась, увидев выражение лица венценосной особы. Ярко-голубые глаза Елизаветы потемнели, круглое, открытое лицо, казалось, заострилось, губы стали тоньше, и даже подбородок слегка выступил вперед.

Вероника застыла. Лицо королевы напомнило ей лица, увиденные в кристалле, которые то исчезали, то снова появлялись и, казалось, смотрели на нее. Она сделала глоток и осторожно поставила чашку, чтобы та не выскользнула из внезапно онемевших пальцев.

– Вы, должно быть, задавались вопросом, почему я хотела, чтобы наша беседа носила конфиденциальный характер?

Вероника кивнула.

– У меня есть, скажем так, друзья в разных странных местах, дорогая. Одним из таких мест является довольно необычный книжный магазин на Музейной улице. Книжный магазин «Атлантис». Кажется, он вам известен.

У Вероники замерло сердце и перехватило дыхание.

– Вижу, вы понимаете, о чем я. – Теперь Елизавета не имела ничего общего с улыбающейся королевой, которую обожала английская публика. Она решительно вернула чашку на блюдце и окинула Веронику стальным взглядом голубых глаз. – Я не стану говорить слишком много, леди Вероника, на случай, если ошибаюсь. Однако, будучи наслышана о вас от своего друга в этом книжном магазине, я думаю, что у нас может быть что-то общее.

– Ах, мэм, я не понимаю…

Елизавета прищелкнула языком.

– Время дорого. Скажем, так… – начала она. Ее глаза потемнели и стали почти черными. – У вас есть гримуар?

Вероника, глядя на королеву, почувствовала настолько сильный прилив радости, что вздрогнула. Кто-то знал! Кто-то еще! Она не одинока!

Голосом, хриплым от волнения, она ответила:

– Да! О да, мэм, у меня он есть! – Внезапно осознав, что королева только что призналась в том, что ей самой было запрещено кому-либо раскрывать, Вероника спросила: – Значит ли это, мэм… я не решаюсь… что… что вы…

Тьма начала улетучиваться из взгляда Елизаветы, на ее лицо вернулась привычная мягкость.

– Да, леди Вероника, это так.

– О, я не могу в это поверить! – воскликнула Вероника, забыв о приличиях. – Я всегда думала… я так хотела встретить кого-то еще…

– Уверена, вы чувствовали себя ужасно одиноко.

– Право, я полагала, что все остальные – такие, как я, – мертвы.

– К счастью, нет. – Блеск смягчил взгляд Елизаветы. Для Вероники было облегчением видеть, что она стала прежней. – Я не очень хорошо осведомлена относительно вашей родословной, хотя и слышала о ней. Моя, конечно, известна всем – непонятно, к лучшему это или к худшему. Понимаете ли вы, как из поколения в поколение передается дар колдовства?

– Я знаю слишком мало.

– От матери к дочери – если вообще передается. Не каждая наследует силу, но достаточно того, что колдовство продолжает существовать, если те, кто им занимается, не обнаруживают себя. Мы идем на огромный риск.

– До сих пор? Неужели в наше время кто-то…

– Давайте молиться, чтобы мы никогда этого не узнали. – Елизавета передернула плечами. – Одну из моих прародительниц из рода Гламис сожгли как ведьму в Шотландии в 1537 году. Другие были под подозрением долгие годы. Когда я была маленькой девочкой, к моей матери и ко мне подошла цыганка и, боюсь, довольно громко объявила, что я стану королевой, а также матерью королевы. Очевидно, она поняла, кем мы были. Без сомнения, она и сама была такой.

– Ваша мать была…

– Мы произнесем это слово, дорогая, но только очень тихо. У нас должно быть полное взаимопонимание. – Елизавета взглянула на дверь, которая оставалась плотно закрытой, и продолжила: – Да, моя мать была ведьмой. Я тоже. По всей видимости, ею была и ваша мать, а теперь вы. Я из рода Гламз. А вам известен ваш?

– Да. Моя мать рассказала об этом человеку, которому доверяла. Я из рода Оршьер.

– Это большое несчастье, что ваша мать не дожила до того, чтобы самой научить вас. Мне очень жаль. Вот почему вы заказали книги, не так ли?

– Да, мэм. Они мало чем помогли мне. Да я бы и не старалась, если бы… В общем, в этом была необходимость.

– Она есть всегда.

Вернувшись в образ ласковой королевы, какой ее знал народ, Елизавета взяла чайник и налила в чашку свежего чаю. Потом вопросительно взглянула на гостью, и Вероника, протянув свою чашку, кивнула.

– Боюсь, сейчас возникла острая необходимость… Зло, которое постигло наш народ, превосходит все, что я могла себе представить. Нужно, чтобы такие, как мы, собрались вместе и сделали все, что в наших силах.

– Есть еще кто-то?

– Немного. Обнаружить себя чрезвычайно опасно. Вы можете себе представить, чем это обернется короне, если меня хотя бы заподозрят в занятии подобными вещами? Обо мне и так говорят достаточно, а подобное разоблачение сделало бы невыносимой мою жизнь и жизнь бедного Берти. Это могло бы низложить монархию. – Она вздрогнула. – Это немыслимо! И конечно, это затрудняет общение таких женщин, как мы.

– Что вы хотите, чтобы я сделала, мэм?

– Переезжайте в Лондон, Вероника. Привозите свой гримуар и устраивайтесь в апартаментах рядом с нами в Виндзорском замке. – Елизавета прищурилась. – Вы ведь не боитесь бомб?

– Нет, мэм. Я имею в виду, конечно, боюсь, но кто их не боится?

Елизавета кивнула.

– У меня есть кое-что еще, – добавила Вероника, и королева вопросительно приподняла брови. – У меня есть камень. Магический кристалл. Он принадлежал моей матери, а до этого бабушке, и ее бабушке очень много лет назад. Дальше, чем я могу проследить.

– Вы умеете им пользоваться?

– Да, кажется, умею.

– Тогда, – сказала королева, – это лучшая новость, которую я слышала за очень долгое время!

* * *

– Ее Величество, – пояснила Вероника, пересказывая легенду, которую они с Елизаветой придумали перед тем, как она вернулась в Свитбрайар, – вспомнила, что меня ей представляли. Ей нужен кто-то, кому она может доверять, кто передавал бы от нее сообщения принцессам.

– Но для такого рода поручений у нее есть прислуга, – возразил лорд Давид.

Он встретил Веронику на вокзале, за рулем автомобиля был Яго.

– Зачем ей ты?

Вероника не могла смотреть ему в глаза. Вдобавок она чувствовала на себе внимательный взгляд Яго.

– У королевской семьи такая же проблема, как у нас, папа. Многие из обслуживающего персонала ушли на войну.

– Но мы, Селвины… Виндзоры… Все это не имеет смысла.

Вероника рассмеялась:

– Знаешь, папа́, я ведь могу и обидеться! Королева Елизавета вспомнила меня. Я нравлюсь ей. И я буду помогать ей в тяжелые времена.

– Но Лондон… – горестно сказал лорд Давид. – Это же опасно.

– Опасно везде, папа́. Знаешь, даже принцессы работают.

– Но где ты будешь жить?

Вероника глубоко вздохнула. Кажется, серьезной ссоры не предвидится.

– В течение дня мы будем находиться в Букингемском дворце, а вечером уезжать в Виндзорский замок, где мне выделят комнату. Кроме того, мне разрешили взять Уну.

Отец сжал ее руку в перчатке.

– Ты должна писать мне каждый день, – сказал он.

– Конечно. – Вероника наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку. – И тебе тоже, Яго, – добавила она.

Не отводя глаз от дороги, Яго коснулся пальцами кепки.

* * *

Перед тем как перебраться во дворец, Вероника отправилась к Филиппу, которому предоставили короткий отпуск. Он остановился в отеле «Стрэнд-пэлэс» в Лондоне и встретил ее на вокзале Черинг-кросс. В форме он выглядел властным и решительным. Вероника обняла его и крепко поцеловала, испытывая радость от того, что находится среди бравых офицеров и прекрасных молодых женщин. Филипп, как всегда, выделялся из толпы: высокий, красивый, холеный. Она восхищалась им и была горда тем, что ее видят вместе с командиром эскадрильи Пэкстоном.

В ту ночь они пили шампанское и танцевали в ресторане отеля до четырех утра. Голова шла кругом при мысли, что они молоды и живы, когда погибло так много людей, и можно украсть несколько драгоценных часов у войны. Старые правила поведения остались где-то далеко. Когда пришло время расставаться, Вероника и Филипп обнялись в коридоре у ее комнаты.

– Пойдем со мной, Филипп. Останься, – прошептала девушка.

Он напрягся и отстранился.

– Вероника! Ты же не хочешь сказать… Это было бы…

– …непорядочно, – закончила она.

– Разумеется! Я бы никогда не стал… Я имею в виду, лорд Давид, твой отец, доверяет мне.

– Филипп, идет война, все может случиться. Мы должны взять максимум от каждого момента!

– Я джентльмен, Вероника. Ты леди. Так не делается.

Она смирилась. Она знала Филиппа и его правила слишком хорошо, чтобы удивляться, и, проснувшись утром одна на своей кровати, была благодарна за то, что он не поддержал ее в этом импульсивном порыве. Им пришлось бы пойти на риск, и он отчетливо это понимал. Но чего он не знал, так это то, что у нее было важное поручение от королевы. Было бы глупо позволить чему-то помешать этому.

* * *

В ночь перед отъездом в Лондон Вероника прошла по залу, прощаясь с медсестрами, врачами и ранеными, которые уже долгое время находились там. Валери Ширак встретил ее, стоя на ногах, хотя и опирался на трость. Он был одет в рубашку и брюки вместо больничной одежды.

– Валери, – сказала она, протягивая руку, – надо полагать, вы переезжаете в общую спальню.

Валери пожал ей руку и слегка поклонился.

– Если смогу справиться с лестницей, – улыбнулся он. – Это чудо, не так ли?

– Похоже на то.

Изменения в нем и впрямь казались чудом. Он поправился, хотя все еще выглядел худощавым, и был выше Вероники, о чем она раньше не подозревала. Волосы у него отросли – черные, густые и прямые. Чуть ли не единственным, что девушка в нем узнала, были темные глаза и руки с длинными пальцами. На его лице сохранились следы пережитых страданий и, как она и опасалась, скорби. В эти дни вокруг было столько смертей и потерь, что Вероника подумала: избегать этой темы ни к чему.

– Я отправила ваше письмо, Валери. Не думаю, что вы получили ответ.

Он покачал головой, выпустил ее руку и отвернулся, чтобы положить вещи в холщовую сумку.

Вероника вспомнила, что она принадлежала британскому офицеру, умершему от ран. Они держали некоторый запас таких вещей в кладовке и использовали по мере надобности.

Валери потянул за шнурки на сумке и завязал их, прежде чем ответить:

– Благодарю за ваши усилия, мадемуазель, но ответа не будет.

– Почему вы так говорите?

Его голос прозвучал резко:

– Новости из Дранси очень плохие. Много смертей, мало еды… – Отвернувшись, он тихо добавил: – Вы можете не верить, но мне приснилась мать, которая рассказала это. Она недолго прожила в том месте.

– Я верю вам, – ответила Вероника: девушка, видевшая лица в кристалле, вряд ли могла отрицать силу сна. – Мне очень жаль.

Он поднял сумку и забросил ее на плечо.

– Они пришли в школу, – сказал он, – спросили, кто здесь евреи, кто цыгане, а потом забрали малышей. Те кричали и звали родителей…

– Как страшно!

– Думаю, не дожившим до этого времени повезло.

– Какая до ужаса печальная мысль!

– Мне жаль говорить это, но у меня не осталось надежды, мадемуазель.

– Тогда нужно найти что-то, что помогло бы вам жить.

– Мне остается только месть.

– Должно быть что-то большее, чем месть, – сказала она. – Я молила о чуде выздоровления Валери Ширака.

Вероника протянула ему руку и слабо улыбнулась.

Он взял ее руку, и, хотя и не улыбался, его лицо просветлело достаточно, чтобы она увидела красивого мужчину, каким Валери, должно быть, был до того, как война украла его молодость.

Ее молодость тоже была украдена, подумала Вероника, когда они попрощались, пожав друг другу руки. В другое время она и этот молодой человек могли бы быть друзьями. Возможно, и больше.

Покидая зал, она крутила на пальце обручальное кольцо.

 

6

– Во-первых, – начала королева Елизавета, наливая Веронике чай, – нам понадобится несколько дней, чтобы определить ваше место здесь. – Подмигнув, она положила ей в чашку три кусочка сахара. – Принцессы придут познакомиться с вами через несколько минут.

– Знают ли они, мэм, что я… что мы…

Елизавета покачала головой.

– Боюсь, я не вижу никаких доказательств того, что одна из них унаследовала мой дар. Это еще может произойти, особенно с Маргарет, но зачастую не происходит. Я опасаюсь, что современная жизнь подавляет силу, рассеивает ее.

– Есть ли еще кто-то из вашего рода? – Вероника взяла чашку, несколько смущенная тем, что ее руки касаются пальцы монарха. – Возможно, ваши сестры?

– Только одна. Мэри Фрэнсис, леди Элфинстоун. – Елизавета пила чай, но Вероника заметила, как потемнели ее знаменитые глаза. – У нее небольшой дар приготовления зелья. Когда мы были детьми, она что-то делала с сахарной водой, и птицы садились ей на руку. – Она пожала плечами. – Не так уж и много. Остается надежда на ее дочерей, но, конечно, я не могу спрашивать об этом.

– Значит, вас обучила мать?

– Да. Не могу себе представить, каково было вам, Вероника. – Она улыбнулась. – Но мы с друзьями позаботимся о том, чтобы вы узнали все, что нужно знать.

– Друзьями?

– Вы скоро встретитесь с ними. Вы оставили камень дома?

– Да, как вы и сказали.

– Я думаю, так будет лучше всего. Здесь много слуг. Не хочется, чтобы кто-нибудь нашел его в вашей комнате и начал задавать вопросы. Для начала мы назначим вас моей личной помощницей и подготовимся к предстоящей работе. А пока… – В дверь осторожно постучали, и королева подняла взгляд. – Это мои дочери.

Вероника вскочила и присела в реверансе перед каждой из принцесс, в то время как ее представляли. Вряд ли нашлись бы две другие сестры, настолько не похожие друг на друга. Принцесса Елизавета выглядела хмурой под грузом ответственности, которая однажды должна была лечь на ее хрупкие плечи. Принцесса Маргарет была весела и болтлива даже сейчас, обсуждая обязанности королевской семьи в военное время.

– Леди Вероника будет моим личным курьером для связи с вами, – пояснила королева.

– Очень мило, – кивнув Веронике, прокомментировала ее слова принцесса Елизавета.

– Какая радость! – воскликнула принцесса Маргарет. – Вам разрешено водить машину? Возможно, мы могли бы как-нибудь прокатиться. А это ваша собака?

Она присела, чтобы погладить Уну, которая лежала рядом со стулом Вероники. Уна отозвалась на ласку, старательно облизав ей лицо.

Вероника улыбнулась восторженности юной девушки. Маргарет было только двенадцать, и хотя она была второй в очереди на трон, ее это явно не заботило. За чаем она болтала без умолку, и ее не останавливали ни снисходительные взгляды матери, ни сдержанное выражение лица принцессы Елизаветы.

В течение недели Вероника и королева подогревали слух, что она приехала из Свитбрайара, чтобы быть курьером и компаньонкой Елизаветы в эти неспокойные времена. Днем Вероника работала во дворце, а ночью возвращалась в замок, где ей была предоставлена отдельная комната, смежная с ванной. Там она чувствовала себя комфортно, но до боли одиноко. Она скучала по отцу, Яго и Мышонку. И конечно же, Филиппу и Томасу. Она волновалась за них обоих. Всякий раз, когда появлялся почтовый курьер, который часто бывал во дворце, она замирала и боялась дышать, пока не узнавала, что писем для нее нет.

Однажды ей приснился Томас. Это был мрачный сон, в котором ему было холодно, он был голоден и напуган. Вероника проснулась в страхе и смятении.

Филипп тоже ей снился – в снах-воспоминаниях. И Томас присутствовал там. Они были молоды и, смеясь и поддразнивая друг друга, играли втроем в крокет на лужайке в Свитбрайаре. Но это не был романтический сон обрученной девушки.

Вероника решила, что со временем разберется с этим. Когда она будет менее обеспокоена и испугана, то почувствует все, что должна бы чувствовать, сможет смотреть вперед, а не назад – в более светлые дни. Тогда она чувствовала бы желание и любовь, была бы в восторге от того, что стала невестой, и с воодушевлением думала о своем будущем в качестве леди Пэкстон.

А пока шла война, в которой нужно было сражаться.

В начале второй недели пребывания в Лондоне королева постучала в дверь спальни Вероники, когда та уже готовилась ко сну. Отворив дверь, девушка поспешно присела в реверансе.

Любезно, как будто все происходило среди дня, а не ночи, Елизавета сказала:

– Не могли бы вы одеться, дорогая? Мои друзья здесь. О, и выберите что-нибудь потеплее.

Вероника надела юбку, толстый свитер и последовала за королевой через три лестничных пролета вниз к узкому коридору в подвальном помещении. Елизавета открыла ключом, который вытащила из складок платья, дверь в маленькую комнату. Там ожидали две пожилые женщины, закутанные в длинные пальто и обутые в сапоги на толстой подошве. Вероника заметила, что ни одна из них не сделала реверанс, но обе склонили головы, когда Елизавета вошла.

Королева заперла дверь изнутри и, представляя женщин, назвала только их имена.

Первая – женщина с морщинистым лицом по имени Роуз – была миниатюрной, с каким-то лисьим лицом и тонкими, постоянно поджатыми губами. Она кивнула Веронике в знак приветствия.

Вторая, Олив, была высокой и худощавой. У нее был низкий голос и привычка задирать голову, глядя на кончик своего длинного носа, с кем бы она ни говорила, даже с Елизаветой. Обе были ведьмами в шабаше королевы.

Олив проявила немного сочувствия, когда Елизавета объяснила, что Вероника была ученицей, а ее мать умерла при родах.

– Бабушки нет? – грубым баритоном спросила Олив.

– Я ее не знала.

– Печально. Всегда лучше учиться у кого-то из собственного рода. Тем не менее лучше поздно, чем никогда.

– Да, мисс… миссис, прошу прощения. Я не знаю, как к вам обращаться.

– «Олив» будет достаточно. Чем меньше мы знаем друг о друге, тем безопаснее для нас.

Роуз указала на Уну, которая стояла, прижавшись к ноге Вероники, и высоким скрипучим голосом, который напоминал шарнир, нуждающийся в смазке, спросила:

– Фамильяр?

– Что?

– Ваш дух-фамильяр?

– Видите ли, мы все хотим себе такого, – заметила Олив.

– Я не знаю, является ли она…

Олив шумно выпустила воздух из своего длинного носа:

– Знаете. Глупо это отрицать.

Вероника чуть не рассмеялась. Она не привыкла к тому, чтобы кто-либо укорял ее в глупости, а тем более представительница более низкого сословия, чем она сама. Она уже готова была невзлюбить эту высокую мужиковатую женщину, однако передумала.

Олив и Роуз десятилетиями практиковали колдовство. Термины и техники колдовского дела были для них, казалось, так же естественны, как для Вероники ходьба. Олив, несмотря на резкие манеры и явное отсутствие терпения, взяла на себя обязательство стать наставником девушки.

А учиться было чему. Олив объяснила Веронике каждую деталь обрядов, над которыми они работали.

– Мы используем новую свечу, чтобы предотвратить загрязнение любыми предыдущими намерениями, – сказала она. – Соленая вода предназначена для защиты, потому что соль необходима для выживания, следовательно, придает нам сил. Это важно. Мы становимся уязвимыми, когда колдуем.

Она подарила Веронике белую шелковую шаль, которую можно было набросить на голову.

– Практического значения это не имеет, но традиции являются частью колдовства, – пояснила она. – В другом месте и в другое время мы могли бы быть облачены в небеса, но…

– Что означает «облачены в небеса»?

– Обнаженные.

– О…

– Да, этот обычай уходит корнями в далекие времена.

– На самом деле это глупо, – сказала Роуз своим скрипучим голосом.

– Почему? – тут же откликнулась Олив.

– Холодно.

Олив выразительно повторила:

– Это традиция, Роуз.

Роуз еще крепче сжала морщинистые губы и не ответила. Вероника подозревала, что этот спор случился не впервые.

Это было похоже на возвращение в школу. Порой Веронике казалось, что голова вот-вот лопнет от информации, которую в нее запихивала Олив, ожидая, что она все запомнит. И все же Вероника была довольна. Когда находилось свободное время, она изучала гримуар в своей комнате, пытаясь проникнуть в его секреты. В дни, когда занятий не было, она выполняла поручения Елизаветы, иногда сопровождала младшую принцессу на прогулках в парке вместе с Уной, которая вприпрыжку бежала рядом, или относила частную корреспонденцию старшей принцессе, которая, будучи членом Женского вспомогательного территориального корпуса, училась ремонтировать двигатели.

Вероника была настолько занята и днем, и ночью, что потеряла счет тому, как долго находится в Лондоне. Как и обещала, она часто писала отцу, но каждый раз приходилось выдумывать истории о завтраках с принцессами, о чае с королевой, о прогулках по библиотекам или музеям. Однажды утром она была потрясена, поняв, что уже почти два месяца находится вдали от Свитбрайара.

Об этом напомнил очередной сон. Веронике уже довольно давно не снились сны, и она полагала, что это от большой усталости и сосредоточенности на том, что происходит вокруг. Но тот сон… Он был настолько реальным, настолько ярким, что казалось, будто все случилось на самом деле.

Во сне она видела Валери Ширака в коричневой форме французского солдата. В руках у него была грозного вида винтовка со штыком. Во сне они прощались, но не как медсестра и ее подопечный, а как возлюбленные, с поцелуями и объятиями. Вероника проснулась со слезами на глазах и болью в груди. И со стыдом признала, что эти слезы не от прощания с женихом. Она не видела Филиппа уже несколько недель, но именно француз, которого Вероника едва знала, заставил ее плакать во сне.

Это все чертова война, подумала она. Или бомбы. Или просто невозможность находиться вдали от дома, в одиночестве, хотя вокруг были люди.

Вероника напомнила себе, как счастлива была найти таких же, как она, женщин и иметь возможность служить своей королеве, спешно приняла душ и оделась, отказываясь возвращаться мыслями ко сну.

Она завтракала в одиночестве в маленькой столовой замка, когда вошла королева. Вероника вскочила и присела в реверансе.

– Мэм?

Они допоздна сидели в подвале, и она полагала, что королева все еще в постели.

– Да, – рассеянно произнесла Елизавета, – кое-что произошло. Я нужна королю сегодня. И завтра тоже. Фактически до конца недели. У него ужасный кашель, и я собираюсь с ним в Сандрингем, попробую заставить его отдохнуть.

– Ясно, мэм, – сказала Вероника. – Что вы хотите, чтобы я сделала?

– Сообщите об этом Роуз и Олив. Вы знаете, где они живут, не так ли?

– Да, мэм.

– Поезжайте сами. Никто не должен ничего знать.

Елизавета провела рукой по лицу, и, не будь она королевой, Вероника подошла бы к ней, похлопала по плечу, попыталась найти слова поддержки. Но Елизавета была королевой, и поступить так было невозможно.

– Что-нибудь еще, мэм? – негромко спросила она.

Елизавета печально улыбнулась.

– Вы много работали, Вероника. Отправляйтесь на несколько дней домой. Это доставит радость вашему отцу. Да и вам отдых пойдет на пользу.

* * *

В тот же день Вероника села в поезд, счастливая оттого, что едет домой, пусть даже ненадолго. Яго, улыбаясь шире обычного, встретил ее на вокзале. Несмотря на возражения, она отправила Уну на заднее сиденье, а сама села рядом с ним. Она наслаждалась знакомыми видами на пути к Свитбрайару и возможностью поговорить с Яго.

– Как папа́?

– Думаю, достаточно хорошо, – сказал Яго. – Но я не могу помочь ему при приступах боли так, как это делали вы.

– Я знаю, и меня это беспокоит. Но в остальном вы справляетесь?

– По-своему. Но не так хорошо, как вы.

– А Мышонок?

– Будет рад вас видеть. Готов пуститься галопом.

– Непременно! А Инир?

– Практически без изменений.

Вероника нашла вещи там же, где их и оставила, в личных покоях. Она прошлась с отцом, посадила его пить чай в маленькой столовой, а сама отправилась в конюшню, чтобы увидеть Мышонка. Уна была вне себя от счастья, что снова вернулась в деревню, и бегала туда-сюда, облаивая белок и птиц.

Вероника стояла в стойле Мышонка, протянув ему на ладони морковку. Она прижалась щекой к его гриве, чтобы вдохнуть приятный и успокаивающий лошадиный запах.

– Он красавец, – раздалось от дверей конюшни.

Вероника вздрогнула, и Уна, которая обнюхивала угол конюшни в поисках мышей, подняла голову.

– Валери!

– Леди Véronique, – сказал он, и Вероника улыбнулась, услышав свое имя по-французски, увидев порозовевшие впалые щеки Валери и густые волосы, которые падали ему на лоб. Он опирался на трость, но лишь слегка. – Вы вернулись домой.

– У меня перерыв в… в работе, – сказала она, последний раз погладив Мышонка, и подошла к двери. – Вы хорошо выглядите.

– Достаточно хорошо. Через три дня я уезжаю.

Вероника молчала, держась за дверь рукой. Уна подбежала, почувствовав перемену в девушке, к которой начал стремительно возвращаться недавний сон.

– Вы в порядке? Выглядите усталой.

– Я в порядке, – заверила Вероника, но ее рука слегка дрогнула, когда она протянула ее для рукопожатия.

Кожа Валери была теплой и гладкой, а прикосновение его тонких пальцев вызвало у Вероники дрожь. У него было тонкое золотое кольцо на мизинце правой руки, и ее ладонь царапнул бледный камень – похоже, хризолит.

– Куда вы отправитесь?

– Куда-то, где смогу сражаться, – ответил он.

– Да, конечно…

Вероника медленно высвободила руку. Казалось, ему тоже не хотелось этого делать. Какое-то мгновение они пристально смотрели друг на друга, и вдруг между ними что-то промелькнуло – невысказанное, но глубокое. Вероника почувствовала у себя на пальце обручальное кольцо и, с трудом понимая зачем, спрятала руку в карман.

– А вы? – спросил он. – Как надолго вы здесь?

Ее сердце застучало так громко, что, казалось, он должен был его услышать.

– Как раз на три дня, – ответила она.

– В таком случае как нам повезло. Мы еще увидимся.

– Да, – выдохнула Вероника.

Валери улыбнулся, и его лицо тут же помолодело на несколько лет.

– Прошу прощения, – сказал он. – Я должен был сказать, как вы прекрасны в городском наряде. Я совсем забыл о хороших манерах.

– О нет! – рассмеялась она. – Манеры военного времени включают другие правила.

– Возможно. Позвольте мне проводить вас.

Она взяла его под руку, пытаясь совладать с нервным трепетом, который возник от соприкосновения их плеч, пока они шли по лужайке к дому. Они расстались в зале: Вероника отправилась пить чай с отцом, а Валери – помогать ремонтировать инвалидную коляску. По пути в маленькую столовую она пообещала себе, что больше не станет думать о нем. Наверняка он о ней не думал.

* * *

Три дня прошли слишком быстро. В основном Вероника занималась тем, что выполняла небольшие поручения отца. Домашними делами более-менее успешно занимался Яго с помощью Ханичерча. Вероника переговорила с Кук и осталась довольна тем, как она справлялась с хозяйством в дни, когда Яго ездил за покупками.

Она проехалась на Мышонке в Хоум-фарм, Уна бежала рядом. При виде разрухи, которая царила там, Вероника совсем упала духом. Она боялась, что старый дом, где они с Томасом провели так много счастливых часов, никогда уже не будет восстановлен. При мысли об этом тоска по брату отозвалась в ней физической болью.

Время от времени она видела Валери, но издалека. Она улыбалась ему, однако никаких попыток поговорить не предпринимала. Все больничные койки были заняты. Похоже, с каждым днем работать здесь становилось все тяжелее. Вероника решила по возвращении в Лондон поговорить с королевой о дополнительной помощи, а пока была в Свитбрайаре, изо всех сил трудилась вместе с остальными. Ночью накануне последнего дня дома ей снова приснился Валери. Тот же сон о разлуке, объятиях и слезах, та же боль при пробуждении…

Рано утром, надеясь хоть немного прийти в себя, она отправилась с Уной в парк. Они уже достигли деревьев, когда Вероника увидела Валери: он вышел из коридора на террасу.

Девушка в замешательстве остановилась: на молодом человеке была форма, в которой он ей приснился.

Валери поднял голову, увидел Веронику под ветвями старого тиса и долго смотрел на нее, потом пошел навстречу. Он ходил уже без трости, его форма была чисто выстиранной. Сердце Вероники колотилось, но она оставалась на месте, словно не в силах пошевелиться.

Приблизившись, Валери взял ее за руку.

– Вы мне снились, – сказал он.

Вероника выдохнула:

– А мне вы. – И, испытывая странную слабость, прикрыла рот ладонью. – Вам подобрали форму, – продолжила она по-французски. Так ей показалось более личным, хотя, похоже, ее акцент был ужасен.

– Oui, – сказал Валери. – Прежнему хозяину она больше не понадобится.

Вероника знала, что это означает, и теперь, когда он стоял рядом, рассмотрела на куртке тщательно залатанные прорехи.

– Будьте осторожны, Валери! Пообещайте мне это.

– Я постараюсь.

Вероника взглянула на их переплетенные пальцы – почему-то они забыли разжать руки. Она знала, что они стоят слишком близко, чтобы это выглядело приличным, но не могла отстраниться. Тепло его тела встретилось с ее теплом, а его сердце билось в том же ритме, что и ее.

Вероника не стала тратить время на раздумья. На самом деле она вообще не думала. Она просто запрокинула голову…

Валери прижался к ее губам своими – сначала слегка, словно не был уверен, желанно ли это, а потом решительно притянул Веронику к себе, и они, оказавшись в объятиях друг друга, растворились в томительной страсти долгого, сладкого, невозможного поцелуя.

Даже отстранившись, вспомнив, где находятся, они долго не могли успокоиться.

– Валери… – начала Вероника, но остановилась.

Что она могла сказать?

Ей хотелось назад в его объятия. Война, помолвка, масса препятствий… Но в тот момент об этом было очень и очень сложно думать.

– Véronique, je suis désolé…

– Не надо! – прошептала она, почувствовав, как комок встал в горле. – Не просите прощения! Я никогда ни о чем не пожалею.

– Это несправедливо по отношению к вашему жениху. – Вокруг глаз и рта Валери проступили страдальческие морщинки. – Он на войне, а я здесь, с вами.

– Но вы тоже будете воевать.

– Я должен. – Валери схватил руку Вероники и прижался к ее пальцам губами и щекой. – Je t’aime, Véronique, – очень тихо сказал он. – Toujours, je t’aime.

– Moi aussi, – прошептала в ответ Вероника.

Возможно, она сказала бы больше, но с дороги послышались приближающиеся голоса. Девушка отдернула руку, отвернулась и поспешила в парк. Уна побежала за ней.

* * *

Удовольствие, которое испытывала Вероника от пребывания дома, тем утром рассеялось. День тянулся медленно, и хотя она пыталась провести его максимально с пользой – последний раз навестила Мышонка, поболтала с Яго, пообедала и выпила чаю с отцом, – в груди все время болело.

– Вы в порядке? – спросил Яго, и ей пришлось притвориться, что все хорошо.

Любовь ли это? Если да, Вероника сомневалась, что ей это нравится.

День наконец подошел к концу. Больше она Валери не видела, что, вероятно, было к лучшему. Вечером Вероника обняла отца, договорилась с Яго, чтобы он отвез ее утром на станцию, и поднялась по лестнице в свою спальню.

Она надела ночную рубашку, выключила свет, отодвинула темные шторы и долго лежала без сна, слушая отдаленные разрывы падающих на Лондон бомб и наблюдая вспышки зенитного огня в ночном небе. Тело не давало ей покоя.

Она жаждала касаться кого-то – и чтобы ее касались тоже. Она хотела Валери! На фоне боли и смерти, разрушений и страха, лишений и волнений возникло что-то теплое, что-то обнадеживающее. И казалось ужасно несправедливым позволить этому ускользнуть.

Она пыталась вспомнить Филиппа, но это было бесполезно. Ее преследовало лицо Валери, его глубокий голос, даже мрачная решимость в его глазах. Он был здесь, в доме, всего этажом выше. Скорее всего, она никогда не увидит его снова. Упустить такой момент было выше ее сил.

В темноте Вероника встала и вытащила из шкафа для одежды корзину. Она не думала о свече, соленой воде или травах, просто развернула кристалл, положила на пол и опустилась перед ним на колени.

Уна наблюдала за ней. Ее глаза вспыхнули, когда Вероника провела руками по камню.

На этот раз ей придется справляться в одиночку. Если сила ее желания окажется недостаточной, значит, этому не суждено случиться.

Слова пришли сами – Вероника не знала, откуда они взялись. Она не остановилась, чтобы подумать над ними, просто произнесла их, возложив руки на кристалл и пристально вглядываясь в его дымчатые глубины.

Кристалл засветился, и в нем начали летать искорки. Сначала это происходило хаотично, но затем, кружась все быстрее, они собрались в пульсирующем центре. Вероника смотрела туда не отрываясь, сердце ее трепетало. Когда раздался слабый стук в дверь, свет ослабел и исчез, словно только и ждал сигнала.

Вероника завернула кристалл и встала с колен. Убрав корзину в шкаф для одежды, она, одетая только в ночную рубашку, поспешно открыла дверь.

 

7

Когда Вероника вернулась в Лондон, королева была во дворце и приняла ее в личном кабинете. Девушка решила, что ее что-то тревожит, но Елизавета улыбнулась.

– Хорошо, леди Вероника, что вы вернулись. Вы привезли хрустальный шар?

– Да, мэм.

При Веронике был саквояж, в котором под двумя свитерами и ночной сорочкой лежал кристалл.

– Замечательно! – обрадовалась королева. – В моем кабинете он в полной безопасности. От двери нет ключа ни у кого, только у меня.

Елизавета повернула ключ в замке и подергала за ручку, дабы убедиться, что дверь надежно заперта.

– Роуз и Олив придут сегодня вечером, – сказала она. – Пока отдохните. Я приду за вами, как только смогу.

В королеве что-то изменилось. Вероника заметила это, но окончательно убедилась, когда Елизавета пришла в полночь: в ней чувствовалось напряжение, она двигалась быстро, как будто спешила начать работу.

Ведьмы уже ожидали в коридоре подвала, и Елизавета молча открыла дверь в комнату. Они вошли, и при свете тусклого огня королева объявила:

– Вероника принесла хрустальный шар для гадания, он здесь.

– О, как это прекрасно… – прошептала Роуз.

Олив ничего не сказала, шагнула к алтарю, сдернула с него шелковое покрывало и хмыкнула, что означало удовлетворение. Потом скрипучим низким голосом спросила:

– Кому он принадлежал?

– Не знаю, – ответила Вероника. – Полагаю, он весьма древний.

– Он великолепен!

Олив жестом попросила разрешения приблизиться к кристаллу. Девушка кивнула, и ведьма поблагодарила ее, перед тем как опустить на шар свои грубые пальцы. Потом закрыла глаза и что-то повелительно прошептала.

Воздух в сыром подвальном помещении потрескивал от прибывающей энергии, даже волоски на руках встали дыбом. Елизавета и Роуз ахнули и приблизились к алтарю, чтобы стать частью магического действа. Внутри шара вспыхнул огонек, осветив комнату, морщинистое лицо Роуз и гладкие щеки Елизаветы. Вероника застыла в изумлении.

– Покажи нам ведьм семейства Оршьер.

Вероника чуть дыша наблюдала, как шар повинуется приказу Олив. Сначала это была сплошная вереница лиц, потом они поплыли медленнее. Каждое появлялось в мерцающей дымке, останавливалось, чтобы Вероника могла рассмотреть и узнать его, и словно выцветало, уступая место следующему. Сердце Вероники дрожало при виде этого парада лиц, темных волос и глаз, гладких и морщинистых щек, всех этих предшественниц, которые были мамами, бабушками и прабабушками, но не остались в ее памяти. Процессия завершилась знакомым обликом.

– Мама… – выдохнула Вероника.

– Это Морвен? – спросила Олив.

– Да.

– Хм, хорошо…

Олив убрала руки с шара, свет в нем замелькал и погас.

– Откуда ты узнала имя моей матери?

– Я не знала наверняка. Ходили слухи… Но мы опасались, что ваш род оборвался.

– Ох… – вздохнула Вероника. – Олив, вы должны научить меня этому.

– Для этого я и пришла, – ответила старшая ведьма. – Для этого и для того, чтобы выиграть войну.

* * *

Вероника думала, что они раньше работали усердно, но теперь их труды достигли небывалого напряжения. Шабаш проходил каждую ночь, четыре ведьмы проводили ритуалы вокруг временного алтаря. Они взывали к Богине. Они вызывали предшественниц. Они молили забытых богов Британских островов, имена которых Вероника едва ли знала. Каждая ведьма выбирала заклинания из собственного гримуара и произносила их, пока остальные покачивались в ароматной дымке и пламени свечи. Уна сидела в углу, прислушиваясь к голосам женщин. Ее глаза блестели в темноте, а уши стояли торчком.

Олив объяснила Веронике, что ее предшественницы были связаны с хрустальным шаром, что они пронесли частицы себя в нем через столетия, дабы иметь портал для будущих поколений женщин, которые будут продолжать их род и учиться колдовскому ремеслу. Она разъяснила Веронике, что это ремесло является одновременно средством и обычаем, чем-то вроде религии, хотя и без традиционно сложившихся догматов; показала, как сосредоточиться и слушать; научила ее пользоваться силой, чтобы изменить судьбу и достойно принимать неудачи.

Олив принесла ей книги, которые предупреждали об опасности огласки. Это были жуткие книги, содержащие ужасные иллюстрации, целью которых было показать всю неприглядность колдовского ремесла. Там было полно историй о том, как женщин, а иногда и мужчин, сжигали на костре при малейшем подозрении. Большинство жертв, как говорила Олив, не являлись ведьмами вообще. Многие были знахарями, чьи незамысловатые снадобья пугали невежественных людей.

– Они боятся нас, Вероника. Никогда не забывай об этом. Им страшно, и оттого они опасны.

– С чего бы им бояться? – спросила Вероника.

– Подумай о силе нашего ремесла. Женщины, подобные нам, могут лечить болезни, не подвластные врачам, и – чего я никому не советовала бы делать! – могут их навлечь. Мы можем стать невидимыми, если это потребуется. Можем изменить погоду или мысли человека. Мы проживаем жизнь так, как этого желаем. Нам не нужно, чтобы мужчины заботились о нас, что многие считают неестественным. Это ужасает как мужчин, так и женщин.

Олив подняла голову от алтаря, с которого сметала пепел. Загадочная улыбка расплылась по ее лицу, и она удовлетворенно добавила:

– Так они и должны думать.

Днем они изучали военные сводки, а ночью предпринимали ответные меры. Поначалу Вероника сомневалась, что их действия в подвале дают какой-либо результат, но со временем осознала, что они обладают настоящей силой.

Узнав о приближении немецких бомбардировщиков в сопровождении истребителей, Олив прошла к алтарю. Пламя свечи озарило каждую черточку ее лица, превратив его в подобие лика древних богов.

Для Олив важно было произносить заклинания трижды по три раза. Никто не мог оспаривать этот способ. Всем стала понятна ее сила, когда вражеские бомбардировщики попали под обстрел и утонули в море, так и не достигнув цели.

Гигантская бомба упала на Бристоль, но не взорвалась. Такие бомбы были особенно опасны, так как могли взорваться в любую секунду. Роуз узнала, что немцы называли их Сатаной и писали это слово на фюзеляже. Она составила заклинание на обход бомбы, и ведьмы не спали всю ночь, чтобы предотвратить взрыв. Они добились своего: бомба не взорвалась, став символом немецкого поражения и британской целеустремленности. А для ведьм это было еще и знаком надежды.

Они молили о защите городов, военных судов и самолетов. Они просили вдохновения шифровальщикам и хорошей погоды для конвоев. Они были незаметными воинами, вовлеченными в тайную битву, и боролись, мобилизовав все свои силы. Иногда, несмотря на их усилия, бомбы падали, а бои проигрывались, хотя они и старались сорвать вражеские планы. Эти потери были горестными, но терпимыми. Они не имели права сдаваться, как и те, кто были на передовой.

Происходящее не оставляло Веронике времени, чтобы тосковать по дому, отцу, Яго и Мышонку. И слишком мало времени, чтобы томиться по Валери.

Она переживала их ночь сотни раз. Она ощущала в себе появление новой магии, древней силы, о которой не подозревала. Сила дремала внутри нее, но пробудилась от поцелуев Валери, его горячего дыхания у ее щеки, его губ, ласкающих ее грудь, пальцев, трепетно сжимающих ее бедра…

Слезы хлынули из глаз Вероники при воспоминании об их последнем объятии. Все случилось так, как ей и представлялось. Девушка смотрела, как он уходил, и сердце ее болезненно трепетало, как будто Валери забрал его кусочек с собой.

В момент, когда их губы и руки отпустили друг друга, он положил ей на ладонь что-то круглое и холодное. Вероника сжала пальцы, и Валери поцеловал их перед тем, как уйти. Он не оглянулся.

Она закрыла дверь и долго стояла, упершись в нее лбом. И только потом решила взглянуть на то, что Валери оставил. Это было тонкое золотое кольцо с зеленоватым камнем, которое он носил на мизинце правой руки. Она на мгновение прижала его к сердцу, потом стиснула зубы и отправилась паковать вещи, чтобы уехать в Лондон.

В Лондоне Вероника, как и раньше, писала бодрые письма отцу и Филиппу, в которых рассказывала о веселом времяпрепровождении в обществе королевы и ее окружения, о преданных деятельности во имя победы принцессах, о храбрых жителях Лондона.

Реальное положение дел было иным. Лондонцы, конечно, были отважными, но им явно не хватало оптимизма. Принцесса Елизавета наслаждалась своей работой, а вот принцесса Маргарет жаловалась на военные ограничения и молила, чтобы ей позволили ходить за покупками, кататься на лошадях и устраивать вечеринки. Королева Елизавета улыбалась подданным и произносила перед ними речи, полные оптимизма, но, когда не была на виду у публики, позволяла себе трезво оценивать ситуацию.

Вероника не следила за датами в календаре, разве только за теми, что были связаны с военными действиями. Проснувшись в холодное, моросящее дождем мартовское утро, она подумала, что ее усталость является результатом ночных бдений, ведь и королева выглядела утомленной. Девушке было не по себе, и она, опасаясь заболеть гриппом, решила принять теплую ванну в надежде, что это принесет облегчение.

Лежа в ванне, она окинула себя взглядом и, хотя вода была теплой, почувствовала озноб. Потом села прямо, рассматривая свою изменившуюся фигуру. Не может быть, чтобы она поправилась! Нет, только не на таком питании, какое она получала в Лондоне. Ее руки до того исхудали, что она перестала носить платья без рукавов, а лодыжки были хрупкими, как у жеребенка. Но, вне всякого сомнения, вид ее тела настораживал. Ее живот едва заметно выпирал вперед, представляя собой милую, но все же предательскую выпуклость под ребрами.

Вероника задрожала. Не может быть! Это не с ней происходит! Она прижала ладони к лицу, закрывая глаза, чтобы не видеть постыдного доказательства случившегося, как будто это могло изменить реальное положение вещей.

Но даже так нельзя было спрятаться от очевидного. Множество девушек на ее месте испытывали ужас и безысходность, не понимая, что это значит и что за этим последует. Они, как и она, вынуждены были столкнуться с правдой лицом к лицу.

Вероника опустила руки, чтобы еще раз посмотреть на себя. Отчаяние охватило ее. Это несправедливо! Она потратила столько сил, чтобы работать с ведьмами, учиться ремеслу и участвовать в скрытой войне.

Она ощущала приливы то жара, то холода, как будто действительно заболела. Ее руки задрожали, и она осторожно вылезла из ванны, опасаясь, как бы ноги не подкосились.

Ее отец умер бы со стыда. Это обидело бы Филиппа. А Валери так об этом и не узнает. Но хуже всего, наверное, было то, что она предала королеву в самый ответственный момент.

Так не могло продолжаться. Нужно было принимать какие-то меры.

Леди Вероника Селвин, дочь лорда Давида Селвина, помощница королевы Елизаветы и невеста офицера королевской авиации, которого она месяцами не видела, просто не могла быть беременной.

* * *

Разбирать тексты гримуара на французском было легче, ведь она проштудировала учебник, чтобы общаться с Валери на его родном языке, а сейчас создавала заклинания для защиты или на отвлечение, требуемые для работы шабаша.

Вероника вновь и вновь пролистывала ветхие страницы гримуара, просматривая выцветшие тексты и рисунки. Она удивительно быстро справилась и нашла нужную страницу. В самом верху ее был написанный неразборчивым почерком заголовок «La fausse couche». Список трав для разных случаев оказался длинным, но в свое время Вероника заказала практически весь набор, который теперь хранился на полках подвальной комнаты. Взяв фонарик, она спустилась по лестнице и направилась туда.

Лист малины нашелся без труда. И корица тоже. Она никогда не сталкивалась с черным стеблелистом, но нашла целую пачку в глубине полки, на ней еще сохранился ярлычок с указанием канадского производителя. Мята болотная, пижма и ламинария – все это тоже там было. Вероника сложила травы в мешочек и обвязала его вокруг талии под платьем на случай, если ей встретятся слуги.

Уна наблюдала, как она смешивала ингредиенты для зелья на низком столике в своей спальне. Когда она отмеривала пижму, собака заскулила.

– Не тревожься, Уна, – сказала Вероника. – Я знаю, что это опасно.

Она истолкла в ступе листья пижмы, поломала стеблелист и добавила его. Уна, усевшись на задние лапы, тихонько завыла.

– Уна, тихо, – умоляла Вероника. – Я не хочу, чтобы кто-то пришел проверить, все ли в порядке.

Собака притихла, встряхнулась и улеглась на пол, опустив голову на лапы и пристально следя за каждым движением хозяйки. Выглядела она несчастной.

Вероника зажгла свечу, побрызгала водой и приложила руки к шару, запретив себе думать о том, что делает. Она не могла позволить себе сожалеть, печалиться или стыдиться. Она не смела этого делать. Ей нужно было выполнить работу. Ее чувства ничего не значили. Ее выбор был понятен, пусть и трагичен.

Она поместила чашу со снадобьем на стол у хрустального шара и произнесла нужное заклинание:

Трижды по три раза она произнесла его. Когда ритуал был завершен, Вероника задула свечу, накрыла шар и, взяв чашу, в темноте поднесла ее к губам. Зелье застряло в горле, но она все же проглотила его и зажала рот рукой, чтобы сдержать приступ рвоты. Уна подскочила и, подвывая, прижалась к ее ногам.

Ко времени, как прислуга приступила к работе в коридоре, она уже ощущала спазмы, подобные родам. Уна скулила и бегала вокруг нее. Вероника легла на кровать, не раздеваясь и натянув на ноги одеяло. Собака прыгнула к ней и лежала рядом, облизывая ее руку, и, поскуливая, вторила Веронике, когда та стонала. Прислуга постучалась в дверь, и Вероника выкрикнула, что ее нехорошо. На вопрос, не нужна ли помощь врача, она ответила, что нуждается только в отдыхе.

Уна придвигалась к хозяйке все ближе, как будто хотела впитать или разделить ее боль. Иногда Вероника крепко сжимала тело собаки, упираясь лбом в ее бок. Тогда Уна поворачивала голову и облизывала ее лицо. Это было необычным видом утешения, но больше она ничего не могла предложить. Они пролежали в постели много часов. Когда же боли достигли апогея, Вероника поднялась и, пошатываясь, направилась в ванную комнату. Уна неотступно следовала за ней.

Едва все закончилось, Вероника приняла душ, оделась и спустилась в сад внутреннего двора. Уна бежала впереди нее. Вероника шла медленно, ее тело изнывало от боли. Садовник с любопытством посмотрел на нее, но подходить не стал.

Вероника села на каменные ступеньки, подставив разгоряченное лицо под ласковые лучи солнца. Только сейчас она позволила себе задуматься над серьезностью и последствиями того, что произошло. Того, что она натворила.

Она согрешила, как она полагала. Действительно, за минувшие месяцы она сделала много чего, что можно было бы назвать грехом. Прелюбодеяние. Обман. Колдовство. И наконец – аборт.

Темная туча вины сгустилась над ее душой. Вероника дрожала и размышляла, где найти силы, чтобы жить дальше. Она долго сидела, обхватив себя за плечи и пытаясь разглядеть свое будущее.

Она встрепенулась, когда Уна потерлась о ее ноги, напоминая о себе. Вероника тяжело вздохнула и поднялась. Она двигалась осторожно, ощущая боль в животе и шум в голове, но настало время взять себя в руки.

То, что произошло, было плохим, но мир переполнен такими вещами. От этого становилось грустно, но грусть и так кружила над ней. Она сделала то, что должна была. Ее не поймали на горячем. Нужно быть благодарной за это и продолжать жить.

Она должна. Если она поддастся угрызениям совести, то никогда не оправится.

Она нужна Филиппу, Томасу и отцу. Ее королева нуждалась в ней. И ее страна. Нужно было выполнять свою работу. И она не смела думать ни о чем другом.

 

8

Война подвергла испытанию всех. Королева Елизавета еще улыбалась на глазах у подданных, но в узком кругу была совершенно другой, постоянно уставшей и угрюмой.

Роуз и Олив уже были пожилыми на момент, когда королева призвала их к себе. Вероника полагала, что теперь им лет по семьдесят. Елизавете было сорок четыре, но выглядела она на двадцать лет старше.

Вероника считала, что и сама выглядит старше, чем следовало бы, но не тратила времени на пустые раздумья. В одном ведьмы были уверены: если Англия проиграет войну, они и им подобные окажутся в лагерях смерти для евреев и цыган. Олив увидела вероятность этого в шаре, когда они пытались сбить с правильного пути командующего бронетанковой дивизией. С ужасом на морщинистом лице она описывала то, что видела:

– Он развалился на части, словно яйцо с двумя желтками. Я никогда такого не видела. В одной стороне – победа Англии, в другой что-то идет не так. Не тот монарх на троне… – Ее голос стал тише, и от волнения кожу Вероники начало покалывать. – Это король Эдуард… и его Уоллис.

Елизавета плюнула на пол, как это сделал бы мужчина, и твердо заявила:

– Через мой труп!

– О да, – туманно продолжила Олив. – Много трупов, так много, что не счесть. И в Англии лагерь смерти. Они сжигают людей… Боже, я больше не могу на это смотреть!

Олив отскочила от камня и повернулась к алтарю спиной.

Вероника воскликнула:

– Но ведь это не обязательно случится, не так ли? Вам было два видения!

– Да, победа тоже возможна, конечно.

Плечи Олив поникли, когда она повернулась и снова посмотрела на алтарь. В находящемся там шаре виднелась зловещая грязная дымка.

– Угроза намного серьезнее, чем мы предполагали.

– Что же делать? – испуганно прошептала Роуз.

– Я расскажу вам, – ответила Елизавета. – Следующие несколько недель станут жизненно важными. Мы скоро прекратим эту войну.

– Вторжение? – спросила Олив.

– Да, – сказала Елизавета, лишь долю секунды поколебавшись.

– Наше сильнейшее средство – это заклинания погоды, мэм. Мы сможем повлиять на погоду в Ла-Манше, если будем точно знать дату, – вмешалась в разговор Вероника.

– Я все выясню. Будьте наготове. Это скоро произойдет.

* * *

Веронике было нелегко справиться с тяжелой ношей своего проступка, но она сделала все возможное, чтобы не огорчить жениха, когда он приехал на побывку. Они встретились в кафе, где были такие же парочки, которые обнимались, смеялись и болтали, как будто им все равно, что происходит в мире. Филипп тоже улыбался и поцеловал Веронику в щеку, но в их отношениях чувствовалось напряжение. Филиппу было уже за двадцать девять. Косые морщинки разбегались от его глаз, светлые волосы, подстриженные коротко и зачесанные назад, начали седеть, на лбу появились залысины.

Никто не заговаривал о предстоящем вторжении, но все знали, что этому суждено произойти. Страна просто не переживет еще одного года бомбежек, потерь, недостатка еды и медикаментов. Даже у американцев ресурсы были на исходе.

Они сели за столик в углу, где было относительно тихо, Филипп помог Веронике снять пальто. Она сказала:

– Ты такой худой, Филипп.

– Мы все такие. – Он положил фуражку на стол. – Но это скоро закончится.

Филипп говорил с деланой уверенностью, но усталость буквально исходила от него, как стойкий запах одеколона.

Вероника почувствовала это и вздохнула:

– Даже не верится, что ты до сих пор летаешь на боевые задания. Ты уже отработал свое.

Филипп напряженно улыбнулся и накрыл ее руку своей.

– Я чаще занимаюсь инструктажем, – сказал он, сжимая ее пальцы.

– Ты так говоришь, чтобы я не волновалась.

– Нет смысла волноваться.

– Я знаю.

Она все-таки волновалась, особенно после того, как узнала ужасные новости о Томасе.

Вероника не ждала вестей от Валери: перед расставанием они договорились, что не будут писать друг другу. И все же она не могла не мечтать о нем по ночам, когда ее самоконтроль, необходимый в дневное время, дремал. Она просыпалась, терзаясь виной и стыдом. Иногда она подумывала о том, чтобы отдать кому-нибудь его кольцо или закопать там, где больше не сможет его найти, но не могла заставить себя это сделать. Вероника спрятала его в шелковый мешочек вместе со своими скромными украшениями. Иногда в поисках сережек ее пальцы случайно нащупывали кольцо, и тогда тело вздрагивало от воспоминаний.

Филипп Пэкстон был ее другом на всю жизнь. Хотя Вероника не испытывала к нему такой страсти, как к Валери, но и не была равнодушна. Она не хотела говорить о брате, но должна была. Она не стала ничего сообщать Филиппу в письме и теперь, оказавшись с ним лицом к лицу, жалела, что не сделала этого.

– Несколько недель назад, – начала она, – королева отправила меня домой, чтобы оправиться от легкого недомогания.

– Очень разумно с ее стороны.

– Да, она очень добра. – Вероника колебалась, вертя в руках кольцо. – И хорошо, что я была там, потому как мы получили ужасные новости.

– Нет, только не Томас…

Вероника опустила голову:

– Мы сидели за обедом. Телеграмму принесла служанка, как обычную почту, на подносе.

– Полагаю, она всегда так делала.

– Да, конечно. Отец побледнел так, что я испугалась, как бы он не лишился чувств, и дрожащими руками никак не мог ее распечатать.

Филипп положил свою руку на ее, и Вероника благодарно сжала ее.

– Мне пришлось читать ему, и он чуть не упал в обморок. Я не знала, что делать, и вызвала врача… Это был худший день в моей жизни, Филипп.

– Конечно, бедняжка.

Она не рассказала ему, что видение смерти Томаса преследовало ее задолго до того, как все произошло. Вероника точно знала, как умер ее брат, – она много раз это видела. Однажды она даже заговорила об этом с Олив. Они тогда поднимались по лестнице и переговаривались шепотом, чтобы не разбудить прислугу. Вероника спросила:

– У вас бывают видения, Олив, или предчувствия?

– Естественно. У всех ведьм, которые занимаются своим ремеслом, они бывают.

– Пропадут ли они, если перестать колдовать?

Олив искоса взглянула на нее:

– А ты хотела бы?

– Иногда. Иногда я не хочу знать, что произойдет. Это ни к чему, не так ли? Особенно если я ничего не могу сделать, чтобы предотвратить это.

– Боюсь, это часть нашего естества. – Голос Олив звучал теплее, чем обычно. – Нельзя подавлять в себе такое. Ведь это – часть нашего дара.

– И тяжелая ноша, – вздохнула Вероника.

– Да, сила – это ноша. Такова наша плата за нее.

Это, решила Вероника, разглядывая измученное войной лицо Филиппа, ужасная плата. Ее сердце ныло, к глазам подступили слезы. Она заморгала, чтобы их сдержать. Нельзя показывать свои чувства. Это было бы предательством. Все, мирные жители и военные, девушки и мужчины в этом кафе – все усердно пытались создать видимость уверенности. Они не боялись. Они были горды. Они шутили, смеялись и танцевали, отрицая возможные ужасы будущего.

Вероника воспрянула духом:

– Филипп, давай поженимся. И как можно скорее!

Он удивленно приподнял брови и засмеялся:

– Серьезно? С чего бы это?

– Я знаю, ты хочешь, чтобы наша свадьба состоялась в вашей фамильной церкви, чтобы присутствовали твои сестры и родители. Но война затянулась на пять лет. Наша помолвка кажется такой далекой.

Филипп снова засмеялся, уже не так напряженно:

– Это сумасбродное предложение.

– Почему? Все так делают! – воскликнула она. – Нам даже не нужно тратиться на сахар для торта или на фатин для платья.

– Возможно, ты права. Но я хотел бы, чтобы это была свадьба мечты.

– Я не мечтаю о роскошной свадьбе, Филипп. И никогда не мечтала.

– Но моя мать мечтала! Полагаю, сейчас неподходящее время для свадьбы. К тому же мы так долго ждали…

А время идет…

Но Вероника не сказала этого вслух. Она даже не была уверена, что однажды это случится, и пожалела, что эта мысль вообще пришла ей в голову.

* * *

Леди Вероника Селвин вышла замуж за командующего эскадроном Филиппа Пэкстона. Церемония была короткая и сухая – даже регистратор брака, казалось, была под влиянием спешки военного времени. Они не рассказали об этом никому, даже семье. Филипп надел тонкое золотое обручальное кольцо на палец Вероники, поцеловал ее перед тем, как они подписали документы, и пожал руку регистратору и свидетелям.

Все казалось обыденным, пока они не добрались до отеля «Пелис», где Филипп забронировал номер на последний день своей побывки. Они как раз дошли до него, когда услышали сигнал воздушной тревоги, и, держась за руки, бросились в укрытие под отелем. Когда послышался свист падающей бомбы, Филипп обнял Веронику и поцеловал ее в лоб.

– Вот он, наш свадебный оргáн, – сказал он.

– И фейерверк, – ответила она с кривой улыбкой. – Прямо как на королевской церемонии!

Они были в окружении офицеров, девушек и работников отеля. Все переговаривались и шутили, как будто пришли сюда на вечеринку. Никто не испытывал страха, и, по правде говоря, бомбы уже почти не достигали города.

Филипп склонил голову, прислушиваясь к шуму.

– Это истребители, – сказал он.

Вероника закрыла глаза, пытаясь различить английские и немецкие самолеты, но не смогла этого сделать. Она ощущала напряженность Филиппа, который замер, мысленно следя за сражением.

Тревога закончилась около полуночи, и все покинули укрытие. Филипп провел Веронику по лестнице в вестибюль к переполненному лифту. Когда они уже поднялись до своего этажа, она поняла, что не хочет оставаться наедине с мужем и выполнять то, что полагается в первую брачную ночь. Пришлось заставить себя поспешить по ковровому покрытию к номеру, чтобы показать, что ей это так же желанно, как и ему.

Вероника была поражена, когда, открыв дверь, увидела бутылку шампанского и букет белых роз на туалетном столике.

– Сюрприз! – засмеялся Филипп.

– Как… Как это у тебя получилось?

– Американцы могут претворять мечты в действительность. И я попросил их об одолжении.

Он откупорил бутылку, и они выпили по бокалу шампанского. Вероника поставила цветы в стакан для зубных щеток, открыла свой саквояж и достала ночную сорочку и сумочку с туалетными принадлежностями. Приняв душ и переодевшись, она обнаружила, что кровать уже расстелена, свет приглушен, а Филипп ожидает ее.

Это оказалось нелегко. Не было болезненного притяжения, как с Валери, не было желания, которое позволило бы ей наслаждаться каждым прикосновением, каждым мгновением, каждым бесценным ощущением близости. Но теперь Филипп был не только другом, он стал ее мужем. Он был героем, был добрым и смелым. Она любила его так же, как королеву и свою страну.

Вероника обняла Филиппа и прижалась к нему. Она не могла отдаться ему страстно, как Валери, но старалась изо всех сил. И втайне надеялась, что Филипп не заметит этого. Он заслуживает всего, что она может ему предложить, и даже большего.

* * *

Слухи о грядущем вторжении витали в Лондоне. Воздушные атаки сошли на нет. Немцы направились в Северную Африку, а союзники взяли Италию. Хотя жители Лондона не знали точных дат и масштабов военных планов, но ощущение чего-то важного наполняло каждую площадь, каждый магазин, каждую улицу.

Король вверял свои тайны королеве, а она несла их в подвал Виндзорского замка, где четыре ведьмы планировали свои, особые битвы.

Это занимало много времени, порой длилось всю ночь. Олив вызывала шторм на Ла-Манше, штиль на морях, который длился как раз столько, сколько нужно было судам, чтобы достичь берега. Роуз добавила заклятие на заблуждение Гитлера. Елизавета придумала заклинание, запутавшее метеорологов врага, и еще одно – чтобы ученые союзников были начеку. Веронике выпала задача пролить свет защиты над солдатами и пилотами, и, выполняя ее, она осознавала, насколько сложным было это дело, слишком сложным для шабаша четырех ведьм.

Но они достигли успеха во многом. Им удалось запутать немецких синоптиков и заставить их поверить, что буря над Ла-Маншем будет длиться не меньше месяца. Гитлер был убежден, что нужно ожидать нападения со стороны Кале, а не Нормандии. Союзники верили, что их десантные суда смогут достичь берега, потому что погода изменится к лучшему.

Ведьмы сжигали травы корзинами и свечи упаковками. Все начало июня они часами стояли в задымленной комнате и бормотали заклинания. Они делали перерыв на сон и обед, только если уже не могли без них обходиться. Они были настолько изможденными, что с трудом поднимались по лестнице.

Тогда Елизавета решила пренебречь предосторожностями и пригласила трех ведьм в свой личный кабинет, чтобы угостить их лучшим завтраком, какой только могли приготовить на королевской кухне. Они сидели слишком утомленные, чтобы разговаривать, и в покорной усталости смотрели друг на друга. Больше они ничего не могли делать.

Они, как и остальные мирные жители, ожидали новостей о вторжении союзников и вовремя узнали, что погодные условия, хотя были отнюдь не благоприятными, оказались достаточно комфортными для того, чтобы союзные войска высадились на Юта-Бич и Омаха-Бич, а также захватили Пуэнт-дю-Ок. Они слышали истории о том, что немецкие главнокомандующие пировали, распивая французское вино, будучи уверены в том, что вторжение союзников отменяется. Позже они узнали, что Гитлер, цитадель абсолютного зла, позволил себе проспать в предполагаемый день начала операции высадки десанта противника, что послужило зловещим предзнаменованием.

Вероника была потрясена количеством пострадавших. Ей казалось, что она расстраивает остальных, что ее усилия менее успешны, а сила не настолько действенна, как у других. Человеческие потери ужасали ее. Елизавета напомнила ей, что, хотя этот день был полон жестокости, он стал поворотным пунктом на пути к победе. Вероника изо всех сил пыталась принять ободрение монаршей особы, но ее сердце разрывалось под тяжестью всенародной печали и вскоре, как она и опасалась, под грузом личного горя.

Командующий эскадроном Филипп Пэкстон направлялся из Омаха-Бич во внутреннюю часть страны, когда его «Бристоль Бофорт» был сбит прямым попаданием из «Хейнкель Хе-51». Филипп умер еще до падения самолета. Вероника, пробыв его женой всего три недели, стала вдовой.

 

9

Война для Вероники закончилась в день высадки союзных войск в Европе, 6 июня 1944 года. Когда пришла весть о смерти Филиппа, Елизавета отправила ее домой, в Свитбрайар.

– Вы храбро служили нам, моя дорогая. Мы с королем благодарны вам.

Хрупкая королева держалась прямо, как всегда, хотя на ее лицо легла тень усталости, а глаза окружали новые морщины, тонкие, как жилки на дубовом листке. Вероника пыталась протестовать, но слабо:

– Мэм, разве я не буду нужна вам?

– Мы сможем справиться с оставшейся работой. Вы понесли ужасную потерю и должны быть со своей семьей.

Вероника слишком устала, чтобы спорить. Хотя битва за Францию продолжалась, она собрала свои вещи и попрощалась с ведьмами. Роуз пожала ей руку. Олив внимательно посмотрела на нее и сказала:

– Не отворачивайтесь от колдовства, Вероника.

– Я решила, что оставлю это теперь, когда наша работа выполнена.

– Вам это никогда не удастся.

– Что вы имеете в виду?

– Со временем узнаете. И я надеюсь, что вам будет кого обучить. Дочь, которая продолжила бы ваш род. Нас слишком мало.

Вероника кивнула, и Олив заключила ее в крепкие объятия, которые ознаменовали конец их совместной службы королеве.

С корзиной, небольшим чемоданом и Уной Вероника села в поезд на Черинг-кросс. Из окна купе она видела, как остаются позади развалины Лондона…

Яго встретил ее на железнодорожной станции Стэмфорд. Он настаивал на том, чтобы взять у нее из рук корзину, пока они шли к «даймлеру», но Вероника возразила, что она слишком тяжелая.

– Просто вы думаете, что это я слишком стар, – благодушно ответил Яго.

– Конечно же нет, – ответила Вероника.

И все же она нашла, что Яго постарел. Его волосы побелели и стали тоньше: Вероника видела розовую кожу головы, просвечивающую сквозь серебристые пряди. Он ходил чуть согнувшись и неловко, как будто у него болели ноги. Девушке хотелось взять его под руку, пока они шли через станцию к автостоянке, но она сдержалась. Положив вещи в багажник, Вероника открыла заднюю дверь «даймлера» для Уны, а сама устроилась рядом с Яго.

– Лучше бы вам сесть сзади, – сказал он.

– Кто теперь знает, что лучше… Война изменила все даже в Букингемском дворце.

Яго согласно кивнул.

– Как дела в Свитбрайаре? – спросила Вероника.

– Он изменился.

– Говорят, скоро все закончится.

– Никогда бы не подумал, что это так долго продлится.

Вероника взглянула на Яго сбоку и с грустью заметила, как обвисли его щеки и подбородок, какой жилистой и морщинистой стала шея. Вероника не знала, сколько ему лет, и не решилась спросить. Вместо этого она выпалила:

– А мы знаем, сколько лет Иниру?

Рот Яго скривился в ухмылке, и Вероника от смущения заерзала на месте. Он, похоже, понял, как она додумалась до этого вопроса.

– Ну, – добродушно начал он, – Иниру необычайно много лет, как для коня. Ему было два года, когда он попал в Морган-холл с вашей бабушкой. Значит, ему больше пятидесяти.

Вероника повернулась, ошеломленно глядя на него:

– Яго, это невозможно!

– Думаете, мне память отшибло?

– Нет, но…

– Долгая жизнь, – спокойно сказал Яго. – Возможно, вы понимаете, почему это.

– Он был фамильяром моей матери.

– А Уна – ваш.

Вероника глубоко вздохнула и откинула голову на спинку сиденья.

– Ты второй человек, который говорит это.

– Это же очевидно.

Уна гавкнула с заднего сиденья. Вероника и Яго рассмеялись.

– Я не знала, что бывают подобные вещи. Так много всего, о чем я не знала…

– Зато сейчас знаете.

– Да. Но, Яго, знание – это не всегда благословение.

– Это тяжело. Некоторых вещей лучше не знать.

* * *

Вероника вздохнула с облегчением, увидев отца, который, хоть и был теперь прикован к инвалидному креслу, в остальном не изменился. Кресло отчасти облегчало его состояние, и он был очень рад возвращению дочери, хотя мало говорил об этом.

В маленькой столовой он устроил место памяти Томаса: поставил его армейский портрет, разложил ленты и медали и повесил на стене в рамочке его патент на офицерский чин. Вероника, прежде чем отправиться в свою комнату, задержалась там. Лорд Давид присоединился к ней.

– Томас был прекрасным мальчиком. Хорошим сыном. Он мог бы стать викарием или ученым.

– Это разбивает мне сердце, папа́.

– И мне.

Лорд Давид взял ее руку, некоторое время подержал и поднес к губам. Вероника удивленно взглянула на него и увидела в его глазах непролитые слезы.

Ей хотелось опуститься рядом с отцом на колени, обнять его за плечи, поцеловать в лоб. Но ничего этого она не сделала. Он никогда бы не простил себе, если бы выказал слабость, поэтому она только сказала:

– Я отнесу свои вещи, а потом не выпить ли нам хересу в память о Томасе? И ты расскажешь, как обстоят дела с госпиталем.

Лорд Давид кивнул, не поднимая глаз. Она понимала, что он не доверяет своему голосу. И они до сих пор еще не говорили о Филиппе…

Она тяжело поднималась по лестнице, чувствуя себя так, словно за те четыре года, что провела вдали от дома, постарела на двадцать лет.

Вероника не была готова к воспоминаниям, которые обрушились на нее, когда она открыла дверь в свою старую спальню. Она вошла и поставила чемодан и корзину на пол. Уна, наклонив голову набок, смотрела, как Вероника подошла к кровати и села, как погладила покрывало, вспоминая, что чувствовала в ту далекую ночь.

Так много случилось с тех пор, как они с Валери лежали здесь, пока бомбы падали на Лондон, а мир, который они знали, превращался в руины. Так много людей пострадало. Слишком много погибло. И на ее счету было много хороших поступков – и один ужасный.

И все же она помнила, что чувствовала, когда была молодой, невинной, полюбившей впервые. Она помнила, какими сильными были руки Валери и какими сладкими – его прикосновения. Ее тело таяло от его тепла и бунтовало, если она отстранялась от него.

Бедный Филипп ничего не знал о такой страсти и теперь уже не узнает…

Она была не единственной молодой англичанкой с перспективой пожизненного вдовства, и в этом виделось некое утешение. Они, вдовы военных, могли бы стать сестрами. Они бы узнавали друг друга при встрече, знали, сколько среди них бездетных и одиноких, сколько проживает в деревнях и городах. Они бы вместе искали занятия, позволяющие скоротать годы одиночества, например обучение чужих детей.

Вероника вздохнула, встала и разгладила покрывало. Она обещала выпить хересу с отцом и осмотреть госпиталь. Ее ждала работа. Война не закончилась. И Веронике было о чем подумать.

* * *

Яго умер той же ночью – как будто только и ждал ее возвращения. Инир, огромный конь, который давно прожил обычный срок жизни, в это же самое время лег в своем стойле и вздохнул в последний раз. Веронике выпало обнаружить их обоих.

Именно Уна подсказала ей, что что-то не так. Вероника пила кофе в маленькой столовой у кухни, а лорд Давид читал газету, когда Уна начала протяжно выть. По спине Вероники побежали мурашки, и, отставив чашку, она поспешила на улицу. Сначала она не поняла, где собака, но потом увидела ее: размытое черно-коричневое пятно металось между конюшней и гаражом.

– Уна! Уна, тихо! – воскликнула Вероника.

Яго отказался переехать в большой дом и жил в маленькой квартире над гаражом. С все нарастающим беспокойством Вероника бросилась вверх по лестнице.

Несмотря на опыт сестринского дела в госпитале Свитбрайара, для нее было ужасным потрясением найти Яго, неподвижного и холодного, в постели. Его безжизненные глаза смотрели на что-то, чего она не могла видеть. Не меньшим шоком было обнаружить, что Инир последовал за ним.

Когда Вероника закрыла Яго глаза и задернула шторы на окне, Уна отвела ее в конюшню. Там она нашла большого коня, все еще красивого, со шкурой в яблоках и блестящей гривой, лежащим на боку. Его глаза были открыты и, несмотря на все ее усилия, не закрывались.

Вероника выпрямилась, разгладила юбку и направилась в дом сообщить отцу о двух смертях, чтобы начать необходимые приготовления. Для Яго, конечно, требовался гробовщик и служба. А для Инира…

Внезапно она, развернувшись, побежала в конюшню, упала на колени и обвила его шею рукой. Уна крутилась рядом, пыталась слизать слезы с ее лица. Второй рукой Вероника прижала к себе собаку. Долгое время она оставалась там, выплакивая скорбь и боль от непоправимого факта смерти.

* * *

Казалось невозможным, чтобы жизнь в Свитбрайаре продолжалась своим чередом, но все же так и было. Вероника убедила отца разрешить ей занять место Яго и взять на себя бóльшую часть обязанностей по управлению домом и госпиталем. И то и другое требовало поставок медикаментов, продовольствия и персонала. Сам дом начал приходить в негодность, но не было никого, кто умел бы красить, штукатурить или заменять упавшие кирпичи. Сады нуждались в уходе. Требовалось отвечать на почту и звонки по телефону. Работе не было конца и края. Вероника, помня сдержанную улыбку королевы Елизаветы, каждое утро надевала ее на себя, выходя из спальни, и старалась сохранять, пока не закрывала дверь на ночь.

Робкая надежда оживила атмосферу в Свитбрайаре. Всех подбадривали новости из Европы. Прибывало все меньше раненых, и количество пациентов госпиталя стало сокращаться. Медсестры принесли в главную палату радиоприемник, чтобы те, кто был прикован к постели, могли слушать заявления короля и премьер-министра. Хрупкое чувство облегчения окрепло к моменту, когда осенние листья начали кружиться на дороге, но Вероника этого не чувствовала.

Когда у нее было время или силы на то, чтобы что-то чувствовать, она испытывала грусть и замешательство. Она боролась с ощущением, что все ее потери – Валери, крошечная жизнь, которая могла быть ее дочерью, ее короткий брак, бедный Филипп, милый Томас – не имели никакого смысла.

Когда она лежала в постели, глядя в потолок, и безутешные слезы текли по ее щекам, Уна подбегала, чтобы лечь рядом с ней. Если она прогоняла собаку, Уна тут же вскакивала на кровать и делала это до тех пор, пока Вероника не сдавалась. В конце концов она позволяла Уне сворачиваться в клубок у своих ног и засыпала, удивленная утешением, который ей это давало. Дыхание Уны успокаивало, напоминая Веронике, что, хотя ей и одиноко, она не одна, а преданность делала ярче долгую вереницу темных дней, когда девушка боролась с мыслью, что в двадцать четыре года ее жизнь закончилась.

 

10

Лорд Давид Селвин, искалеченный в Первой мировой войне, умер в день, когда в Европе закончилась Вторая. Премьер-министр выступил с речью, во время которой все в госпитале собрались вокруг радиоприемника, и их радостные крики отдавались эхом в стенах Свитбрайара.

Лорд Давид остался в своей комнате: он был слишком болен, чтобы спуститься вниз, но не позволил Ханичерчу вызвать врача. Вероника сидела с ним в комнате с задернутыми занавесками, но открытой дверью: чтобы можно было слушать новости.

Когда началось всеобщее ликование, она погладила руку отца:

– Все закончилось, папа́. Немцы сдались.

Не открывая глаз, он пробормотал:

– Снова.

– Да.

Лорд Давид протяжно, с шумом втянул воздух. Вероника затаила дыхание.

– Япония… – прохрипел он.

– Да, я знаю, папа́. Но у нас, в Европе, мир. Япония капитулирует.

Его пальцы слабо шевельнулись, и она сжала их. Он сделал еще один шумный, неглубокий вдох и произнес:

– Морвен?

– Нет, папа́, это я, Верони…

– Морвен… – повторил лорд Давид, и его голос прозвучал громче, чем был в эти дни.

Его глаза на мгновение остановились на двери в спальню. Вероника повернулась, чтобы увидеть, на что он смотрит…

И ничего не увидела. Она по-прежнему держала его за руку и внезапно испытала странное ощущение, словно по ее пальцам стекла вода. Вздохнув, она обернулась. Глаза лорда Давида все еще смотрели на дверной проем, но свет в них – свет осознания, свет жизни – погас. Он умер.

В течение часа или более Вероника сидела, не проронив ни слезинки, рядом с телом отца. Она держала его за руку, хотя и знала, что он уже не чувствует ее прикосновение. Она представляла себе, что мама пришла забрать его. У них была настоящая любовь, крепкая. Гораздо сильнее, чем привязанность, которую она испытывала к Филиппу.

Вероника огляделась в спартанской спальне отца. Его протез собирал пыль в углу. Инвалидная коляска со сложенным шерстяным одеялом стояла у кровати. Его туалетный столик был практически пуст, за исключением миниатюры ее матери, которую он не позволял никому трогать. Все выглядело заброшенным. Пустым.

Кто теперь будет спать в этой комнате? Со смертью отца она становилась хозяйкой Свитбрайара, но не могла себе представить, что переедет в эту комнату с кроватью с балдахином и высокими окнами, которые выходили в парк. Эта комната не была предназначена для одинокой женщины. Она бы в ней потерялась.

Вероника отпустила руку отца и положила ему на грудь. Она закрыла ему глаза и подтянула одеяло к подбородку, хотя теперь это вряд ли имело значение. Его лицо было спокойным, со слабой улыбкой на губах. Прежде чем выйти и сообщить прислуге о смерти хозяина, Вероника наклонилась и поцеловала его в холодный лоб.

– Ты был хорошим человеком, папа́, – сказала она. – Ты был прекрасным мужем, добрым отцом и храбрым солдатом. Я горжусь тобой.

Давиду Селвину повезло, что он так и не узнал, кем были его жена и дочь. Это, подумала Вероника, закрывая дверь в его спальню, было особой милостью.

Следующей ночью жители Свитбрайара собрались на южной террасе, чтобы посмотреть на Лондон в огне, но на этот раз не от разрывов бомб, а от фейерверков, салютов, вспышек красных и зеленых сигнальных ракет, сброшенных тремя «ланкастерами», парящими над городом. Король обратился к народу. Диктор по радио описывал, как королевская семья показалась на балконе Букингемского дворца и как ликующая толпа размахивала государственными британскими флагами и танцевала на улицах.

Вероника провела безрадостный день, занимаясь организацией похорон и приемом соболезнований. Она не вышла на террасу и смотрела фейерверк из окна спальни. Она представляла себе Елизавету, приветливо улыбающуюся своему народу. Олив и Роуз, вероятно, стояли в толпе, глядя на королеву и втайне разделяя ее триумф.

Вероника тоже хотела бы чувствовать себя победительницей, но не могла вызвать это ощущение. Ей придется довольствоваться облегчением.

Она задалась вопросом – правда, без особой надежды, – есть ли вероятность, что Валери пережил войну. Она сомневалась, что когда-нибудь узнает об этом.

* * *

В ночном небе еще расцветали фейерверки, когда Вероника, свернувшись на кровати рядом с Уной, провалилась в глубокий сон. Когда она проснулась, начинало светлеть, но на фоне меркнущих звезд еще тянулись ленты дыма. Она сонно смотрела на них и гадала, что ее разбудило.

Она перевернулась на спину и поняла, что Уны больше нет на кровати. Она села, потирая глаза, и огляделась. Уна стояла перед шкафом и скулила. Внутри его, пронизывая сумрак комнаты, мерцал свет, словно там горела лампа.

Вероника встала с постели и только тут поняла, что никакой лампы в шкафу нет. Это кристалл! Камень месяцами лежал забытый в корзине и сейчас пытался привлечь ее внимание.

Олив на прощание сказала: «Вам это никогда не удастся». И добавила: «Узнаете». Должно быть, именно это она имела в виду. У Олив не было камня, но она происходила из древнего рода, ведьмы которого знали и передавали свою историю от поколения к поколению. Она знала, о чем говорила.

Вероника опустилась на колени рядом с собакой и открыла дверцы шкафа.

Свет, который лился из-под крышки корзины, не был ни мягким, ни нежным. Он был холодным, белым и сердито пульсировал сквозь одежду, поблескивая в глазах Уны.

Поскуливание собаки превратилось в протяжное рычание, напоминающее отдаленный гул.

– Все в порядке, Уна, – сказала Вероника. – Я знаю, что надо делать.

Она поставила корзину на пол, и Уна вскочила, наблюдая, как хозяйка подняла крышку и начала разворачивать шелк.

– Похоже, Уна, Олив была права. Мне не стоило сомневаться. У колдовства своя сила.

* * *

Ритуал в этом случае не потребовался. В то же мгновение, как кристалл был освобожден от покрывала, в нем возникло изображение. Это было смешение сцен с мерцающими огнями и размытыми тенями, которые проплывали с такой головокружительной скоростью, что Вероника вынуждена была присесть, чтобы не упасть.

На нее, сменяясь, смотрели лица – темноглазые, со смуглой кожей, порой с черными волосами, иногда с седыми, а одно было даже обрамлено серебристыми локонами. Лица появлялись, уступали место другим, снова появлялись и исчезали… И Вероника была связана с ними.

Она ничего не понимала, когда видела эти лица раньше, но теперь благодаря наставлениям Олив знала, кем они были и почему явились ей. Это были ее прародительницы, предшественницы в колдовском деле. Она стала преемницей. Она научилась слушать. Ей нужно было только смотреть и ждать.

Она опустилась на колени рядом с корзиной, не замечая, что за окном светает и дом начинает просыпаться. Ее тело и душу пронзала энергия. Она с радостью приветствовала давнюю боль, которая говорила о возвращении утраченной силы.

От возбуждения она забыла об одном из важных уроков Олив и Яго. Она забыла об опасности, которая грозила ведьме любого возраста. Она забыла запереть дверь.

Спустя какое-то время вереница лиц замедлила движение и слилась в одно колеблющееся изображение. Вероника наклонилась, чтобы рассмотреть, что это, и увидела ряды кроватей с белыми простынями и людей на них. Спящие люди? Нет, не спящие, больные! Это больничные койки, вся комната заставлена ими. Все это очень напоминало госпиталь Свитбрайар в разгар войны, но это был не Свитбрайар. Стены и потолок были другого цвета, кровати стояли очень плотно, и между ними едва хватало место, чтобы пройти.

На них лежали мужчины – одни в бинтах, другие с гипсовыми повязками, некоторые с закрытыми глазами, как будто ждали смерти, которая освободила бы их. И один…

Вероника наклонилась еще ниже. У него были черные волосы. Его лицо было наполовину закрыто повязкой. Он повернул голову в ее сторону, как будто что-то почувствовал. Она видела только один глаз, изящный прямой нос, острый подбородок…

Валери!

Вероника крепче сжала кристалл. Валери был тяжело ранен, но жив. Она не могла разобрать деталей, однако видела, как он поднял руку, как отбросил прядь волос со лба. Он был жив!

В тот миг, когда она это осознала, в дверь спальни постучали, и через секунду она открылась.

Вероника стояла на коленях, положив руки на магический кристалл, который светился ярко, будто горел. Огонь, должно быть, отражался на ее лице, сиял в зеркале. Она вздрогнула, когда поняла, что наступило утро.

– Леди Вероника! – позвал Ханичерч. – Кук хочет знать…

Конечно! Сегодня же день похорон лорда Давида.

Дверь открылась шире. Вероника поднялась на ноги. Корзина была от нее на расстоянии вытянутой руки. Даже если бы она успела дотянуться до нее, свет камня был бы виден через плетение. Дюжина способов спрятать его мгновенно пронеслась в голове Вероники, но ни один из них не был достаточно надежным.

Уна внезапно принялась неистово лаять и бросилась к двери. Ханичерч испуганно вскрикнул и отступил назад.

– Уна… – беспомощно произнес он, а она принялась трепать его брюки, лая и рыча так, словно перед ней был сам дьявол. Дворецкий прислонился к стене, размахивая пустым подносом, который держал в руках. – Уна, что с тобой? В чем дело?

Вероника вышла в коридор, крепко заперла за собой дверь и разыграла целое представление, схватив Уну за шиворот и отругав ее.

Как только дверь была закрыта и камень оказался вне пределов видимости Ханичерча, Уна замолчала, уселась рядом с Вероникой и принялась вилять хвостом, как воспитанная собака.

– Прошу прощения, – сказала Вероника. – Ума не приложу, что с ней случилось.

Дворецкий нахмурился:

– Терьеры непредсказуемы. Мне всегда были больше по душе спаниели.

– Да, я знаю, но она была подарком от Яго. Я не могу с ней расстаться.

Вероника погладила собаку, и та улеглась, добродушно глядя на Ханичерча.

Пульс Вероники отбивал сумасшедший ритм, но голос, как она с радостью отметила, ее не выдал.

– Столько шума… – небрежно заметила она. – Так что хотела узнать Кук?

* * *

Вероника редко использовала свой титул и не планировала афишировать дружеские отношения с королевой, тем не менее сейчас это было необходимо. Она написала тайное послание Ее Величеству и вскоре получила ответ. Она съездила на один день в Лондон и была удостоена конфиденциальной беседы с Елизаветой, которая пообещала ей свою помощь. На выходе из Букингемского дворца Вероника встретила короля и присела перед ним в реверансе.

– А-а, – благодушно сказал он, – леди Вероника, не так ли? Помощница моей супруги во время войны. Я б-благодарю вас за особую помощь. Королева говорит, она была б-бесценной.

– Это большая честь для меня, Ваше Величество, – искренне ответила Вероника.

Король очаровательно улыбнулся и пошел дальше, ничего, похоже, не зная об истинной службе, которую она сослужила своей стране. Вероника поспешила вниз по лестнице к боковой двери и снова села в поезд, желая поскорее оказаться в Свитбрайаре.

Елизавета ее не подвела. Через два дня из дворца пришло сообщение, в котором были перечислены несколько госпиталей, в которых, согласно информации Военного министерства, лечились раненые американские солдаты, а также французские и британские подданные. Королева закончила послание словами «Удачной охоты».

Вероника, не теряя времени, упаковала небольшой чемоданчик, хотя и не знала, как долго ее может не быть. Если она сразу попадет в нужное место, то быстро вернется домой. Если же придется объехать их все, это могло занять достаточно времени.

Когда Ханичерч узнал о ее намерении отправиться во Францию, то так распереживался, что пришлось его успокаивать.

– Ханичерч, – твердо сказала Вероника, – в Европе сейчас мир. Война закончилась.

– Миледи, опасность еще есть, – возразил он. – Мины. Военнопленные. Неразорвавшиеся бомбы.

– Все это есть и у нас, в Англии, – ответила Вероника.

Дворецкий признал эту горькую правду, но протестовать не перестал:

– По крайней мере возьмите с собой кого-нибудь.

– Кого? Никого нет.

– У вас нет друзей в Лондоне? Может быть, во дворце?

– Со мной все будет хорошо, – заверила Вероника. – Мой французский язык значительно улучшился. Мне нужно, чтобы ты следил за домом, пока меня не будет.

– Леди Вероника, мне это не нравится. Вы наследница Свитбрайара. Вам следует быть здесь.

– Я вернусь, Ханичерч. Пожалуйста, не волнуйся!

На всякий случай она написала распоряжение и оставила его на своем столе, но решила, что лучше об этом не говорить. Она не рассказала Ханичерчу, зачем едет за границу, упомянула только, что в госпитале лежит ее старый друг, но имени не называла.

Казалось странным, что никто не мог запретить ей поехать. Она была хозяйкой Свитбрайара, последней в своем роду. Если по какой-то причине она не вернется, Свитбрайар перейдет к внуку брата ее отца. Она не могла вспомнить его имени, по крайней мере его фамилия была Селвин.

Вероника задалась вопросом, кого бы озаботило, если бы она вернула себе девичью фамилию. Она не считала, что это имело бы большое значение. Аристократия доживала свои дни, девушка была в этом уверена. Первая мировая война нанесла ей почти смертельную рану. Вторая сразила наповал.

* * *

В ночь перед отъездом Вероника заперла дверь, открыла шкаф и вытащила оттуда корзину. Она достала кристалл и поставила его на маленький стол с новой свечой, букетом из трав, которые собрала в парке Свитбрайара, и флаконом соленой воды. Теперь у нее было больше уверенности в ритуале, и она начала с того, что молча поблагодарила своих наставниц – Елизавету, Олив и Роуз – за науку.

Это была простая и понятная молитва, как и учила ее Олив. А вот ответ мог быть непонятным. Это могло быть предупреждением. Или речь могла идти об опасности. Вероника заранее решила, что если камень покажет какую-то угрозу, то она сделает все, что сможет, чтобы лучше к ней подготовиться, но от своего решения не отступит. Ребенок Валери стал одним из миллионов жертв войны, и Вероника не хотела, чтобы его отец тоже оказался в этом списке.

Она опустилась на колени перед камнем своих прародительниц. Вокруг ее головы вился ароматный дымок, дрожащее пламя свечи плясало на поверхности кристалла. Она повторила молитву трижды по три раза.

Вереница лиц была ей знакома – как в повторяющемся сне. Изображения, скрытые дымкой времени, по очереди смотрели на Веронику. Поначалу они двигались быстро, и она не могла разобрать конкретных людей. Через какое-то время череда лиц начала замедляться, их черты стали отчетливее. Там была пожилая женщина в длинном бесформенном наряде. Была та, с облаком серебристых волос. Последней оказалась ее мать.

Дымка впервые развеялась настолько, что Вероника смогла ясно рассмотреть лицо Морвен. Это было лицо с портрета – и все же не совсем. Портретист потрудился, чтобы сделать ее красивее: нос поизящнее, подбородок помягче, глаза пошире, щеки – порозовее.

Лицо, которое видела Вероника, было немного иным. Оно было лучше. Это лицо принадлежало личности. Глаза, меньшие, чем на портрете, были чуть раскосыми и, казалось, готовыми рассмеяться. Нос длиннее и острее, чем показал художник, подбородок – более выраженный. Вероника наклонилась, обхватила камень ладонями и прошептала, глядя в глаза матери:

– Мама, ты можешь показать мне…

Улыбка Морвен была такой, что ни один художник не смог бы ее воспроизвести. Она казалась сотканной из любви и тайны. Это было полное нежности лицо матери, которая смотрит на своего ребенка. Оно быстро исчезло, и изображение растворилось в дымке, как будто Морвен сделала шаг назад, чтобы освободить место для кого-то другого.

В последние годы Вероника была слишком занята, чтобы заботиться о своей внешности, и крайне редко смотрелась в зеркало. Она коротко обрезала волосы, когда началась война, и не вспоминала о косметике, разве что пользовалась помадой, да и то от случая к случаю. Поэтому когда она увидела собственное лицо в кристалле, то не сразу узнала его.

А потом ее внимание привлек младенец, которого стройная темноглазая девушка держала на руках. Изображение дрожало перед ней несколько секунд. Девушка – она сама, как поняла Вероника, – не смотрела на нее. Она была поглощена ребенком. Своим ребенком.

Дочь, конечно. Девочка, которая продолжит колдовское дело.

Беспокойство Вероники исчезло. Что бы ни случилось в следующие дни и недели, ей дан ответ. У нее есть будущее, и в нем будет ребенок.

Воодушевленная, она вытащила гримуар и начала перелистывать его.

 

11

Медсестра-американка, одетая в брюки цвета хаки и свободную футболку, шла впереди Вероники по деревянной лестнице, ступеньки которой опасно скрипели. Госпиталь в Миркуре был когда-то психиатрической больницей, но Двадцать первый общий госпиталь армии Соединенных Штатов превратил его в самое большое в своем роде медицинское учреждение в зоне военных действий. Вход стал приемным отделением, но сейчас там было тихо. Каждая комната, которую видела Вероника, была заставлена рядами больничных коек.

– Большинство наших пациентов уже отправлены домой, миссис Пэкстон, – сказала медсестра через плечо. – Но к нам еще поступают люди с ранениями или инфекциями. Иногда взрываются оставленные боеприпасы…

Они миновали второй этаж и направились к третьему. Лестница стала круче и скрипела еще громче.

– Здесь раньше был чердак, а сейчас расположено отделение для долгосрочных случаев. Эти пациенты ждут, пока выяснится, куда их отправлять.

– Никто не знает, откуда они?

Медсестра вздохнула. Она была коренастой, с короткими каштановыми волосами и широкими плечами.

– Здесь лежат не американцы. Есть двое, которые вообще не могут говорить, а их личные знаки пропали. Я думаю, что они русские, однако определить трудно. Это печально, но они, похоже, не выживут. Есть несколько французских солдат, состояние которых достаточно тяжелое, чтобы они могли самостоятельно вернуться домой. Некоторые из них не уверены, что у них еще есть дом.

– Это ужасно!

Они добрались до верхнего этажа, и у облезлой двери медсестра остановилась.

– Наверное, вам, англичанам, досталось больше всех. Бомбардировки и все прочее.

– Не больше, чем французам.

– Возможно.

– А еще были лагеря.

Американка вздрогнула.

– Я не могу смотреть на эти фотографии, – сказала она. – Я здесь и так достаточно вижу, чтобы смотреть еще на те ужасы.

Она потянулась к дверной ручке, но остановилась, с сомнением глядя на Веронику.

– Вид этих людей может напугать вас.

– Мой дом был переоборудован в госпиталь. Я выхаживала раненых солдат.

– Ох, простите. Просто вы так говорите…

– И как же?

Вероника хотела, чтобы она просто открыла дверь.

Медсестра усмехнулась:

– Вы говорите, как королева! Я слушаю ее по радио. Трудно себе представить, чтобы она выхаживала пациентов, правда?

Вероника улыбнулась, преодолевая соблазн оттолкнуть медсестру и открыть дверь.

Поездка была жаркой и тяжелой. Летний шторм усложнил переезд. Путешествие на поезде было долгим, с частыми остановками. Вероника приехала в Миркур, запланировав, если Валери здесь не окажется, посетить еще несколько госпиталей. Они были разбросаны по всей Франции, что означало продолжение изнуряющего путешествия и постоянный страх опоздать.

Вероника превратила маленький шелковый мешочек, в котором хранила кольцо Валери, в своеобразный талисман. Она насыпала в него освященной соли, иголочек розмарина и положила кусочек шелка от покрывала магического кристалла. Она носила мешочек на ленточке на шее и, прежде чем войти в палату, прикоснулась к нему.

Это была довольно темная комната с наклонным потолком и балками, которые перекрывали ее наполовину. Как и в других палатах, здесь выстроились больничные койки. Около дюжины пациентов сидели или полулежали в них. Медсестра в дальнем углу комнаты подняла голову и, встав из-за стола, встретила посетителей. Вероника протянула ей руку просто из вежливости. Она смотрела мимо медсестер, разглядывая мужчин в бинтах и повязках.

Она ждала этого момента несколько дней. Ее воображение рисовало тревожные варианты развития событий. Конечно, она опасалась, что может посетить каждый госпиталь в списке, но так и не найти Валери. Или может найти нужное место, но окажется, что он был выписан и отправился неизвестно куда. Она знала, что он мог умереть, но старалась не позволять этой мысли задерживаться в голове. А еще она боялась, что, увидев его, может не узнать. Прошло больше четырех лет. Она очень изменилась, и, возможно, он не узнает ее. Но он, наверное, изменился еще больше. Он был дважды ранен, и, если камень показал правду, его лицо было наполовину закрыто бинтами.

Она извинилась перед медсестрами и медленно пошла по комнате, вглядываясь в каждого раненого.

Когда Вероника увидела его, ее ноги задрожали так, что пришлось ухватиться за спинку кровати, чтобы не упасть. Если после Дюнкерка он был худым, то теперь напоминал скелет. Морщинки от смеха вокруг его рта и глаз казались серыми по сравнению с темным оттенком кожи. Даже его волосы стали другими: местами с проседью, кое-где выбритыми, чтобы раны лучше заживали. Только его руки с изящными пальцами выглядели как когда-то. И все же она узнала его. Она узнала в нем избранника своего сердца. Он был рожден для нее. Послан ей. Спасен ради нее.

Вероника смотрела на него, сжав руки. Он открыл глаза и долго разглядывал ее, не произнося ни слова.

Она сказала очень тихо:

– Valéry, est-ce que tu me reconnais?

Какое-то мгновение он не отвечал, но когда медсестры подошли, готовые вмешаться, у него дрогнул в улыбке уголок рта. Его голос был хриплым, но она вспомнила его глубокий тембр и замедленную речь.

– Bien sûr, – ответил он. – Bien sûr. Tu es Véronique. La belle dame de Sweetbriar.

* * *

Убедить американцев передать Валери Ширака на попечение Вероники Пэкстон оказалось удивительно легко. Для этого ей не понадобилась магия. Она подозревала, что офицер, ответственный за госпиталь, был рад, что его бремя полегчало хотя бы на одного человека.

Валери, тяжело опираясь на трость, с трудом преодолел небольшое расстояние от двери госпиталя до такси, которое прибыло, чтобы отвезти их на вокзал Нанси. Сев рядом, Вероника почувствовала, как он дрожит. Ей хотелось взять его за руку, поддержать, но он уже дал понять, что не позволит этого.

– Я справлюсь, – повторял он, когда она пыталась помочь ему спуститься по лестнице, или подавала трость, если она выскальзывала из его руки, или собиралась поднести небольшой мешочек с вещами, которые собрали для него медсестры.

Она решила, что Валери уснул, но спустя несколько минут тряски по разбитой дороге он сказал:

– Надеюсь, ты не пожалеешь об этом, Вероника.

– Не пожалею.

Она погладила его по руке. Его правая рука, фактически вся правая сторона, осталась относительно невредимой. А вот левая, которую зацепило взорвавшейся гранатой, была вся в ранах.

– Разве я могу пожалеть о том, что нашла тебя, Валери? Мне это кажется чудом!

Вероника никогда бы не призналась в том, что в глубине души терзалась сомнениями, которые подрывали ее веру в себя и в будущее. Она боялась, что он, возможно, никогда не восстановится. Беспокоилась, что Ханичерч, Кук и остальные в Свитбрайаре могут не принять его. Она не знала, что может потребоваться для лечения человека, который никогда не сможет видеть левым глазом, чья левая рука и левая нога были разорваны чуть ли не в клочья, а сердце и рассудок потрясены ужасами, свидетелем которых он стал.

Было чудом, что у него еще осталась воля к жизни.

Было столько всего, чего она не знала о Валери Шираке. Она не знала его происхождения. Она понятия не имела, не ждала ли его где-то девушка. Она не знала, где он учился или был ли у него какой-то капитал.

Такси неслось по сельской местности, где живые изгороди то и дело сменялись полями, некогда зелеными и пышными, а теперь перепаханными танками, грузовиками и ногами солдат Третьей армии США. Летнее солнце заливало светом пастбища, которые в этом году, а возможно, и в следующем, останутся пустыми. Страна была в ранах, как и мужчина, который сидел рядом с ней.

Вероника прижала руку к груди и через платье нащупала мешочек с талисманом. Оттуда ей в руку хлынуло тепло, и она облегченно вздохнула.

– Ты носишь амулет? – спросил Валери, не поворачивая головы.

– Что? – переспросила Вероника и замерла. Она никогда не слышала слова, которое он произнес, amulette, но поняла его и испугалась. – Что ты имеешь в виду?

Уголок его рта, на котором не было бинтов, изогнулся в давно знакомой очаровательной манере, которую она помнила. В это мгновение Валери снова стал молодым офицером, каким был, когда она полюбила его.

– Вероника, – пробормотал он. – Ты знаешь, что я из Бретани. Мой народ – бродяги. Gitans.

Это слово Вероника знала. «Gitans» означало «цыгане». Она смотрела на Валери и пыталась догадаться, о чем он говорит. Спросить она не осмеливалась.

Он закрыл глаза, словно разговор утомил его. Опасаясь за него, за себя, осознавая, что таксист слушает их разговор, Вероника повернулась к окну, разглядывая дорогу, ведущую на станцию. Они проехали мимо разрушенного бомбой дома, от которого остались дымоход и часть крыши, хотя в нескольких метрах стоял неповрежденный сарай. Наконец показалась каменная церковь, а затем и деревня с множеством домов разной степени разрушения.

Как много времени займет восстановление страны? А ее собственного края? Вероника планировала восстановить Хоум-фарм, сделать ее такой, какой она была для Яго и для них с Томасом, но этот план приходилось отложить до тех пор, пока не удастся достать стройматериалы.

Она вздрогнула, преисполненная отвращения к войне и к тем, кто ее вел.

Валери пошевелился и открыл глаза:

– С тобой все в порядке, Вероника?

– Я до смерти устала, – ответила она и лишь спустя мгновение поняла, что говорит по-английски.

– Non, ma chérie, – сказал он. Он нашел ее руку и сжал. – Мы живы, – медленно произнес он по-английски, – и должны быть рады этому.

Она вздохнула и пожала его руку в ответ:

– Да, я знаю.

– Мы еще поговорим об этом, – сказал он, отпустил ее руку и снова закрыл глаза.

Вероника повернула голову и взглянула на него. Разумеется, она видела Валери в больнице, но не так близко. Теперь, когда его лицо было всего лишь в нескольких дюймах от нее, она принялась искать в нем черты мужчины, которого знала. Будет ли она снова любить его? Будет ли он любить ее? Она не могла этого предсказать.

Они больше не были полными идеализма юными влюбленными. Они были достаточно молоды, но травмированы войной и случившимися трагедиями. А вдруг они не сумеют вновь разжечь романтические чувства?

Это не меняло намерений Вероники. Она заставит его вернуться к жизни, насколько ей это под силу. Свитбрайар станет его домом, если он этого захочет. Если романтическая любовь, которую она помнила, умерла, возможно, так суждено.

Вероника снова коснулась своего шелкового мешочка и почувствовала там кольцо – в гнездышке из трав, соли и шелка. Может быть, следует вернуть его? Возможно, молодого человека, который его дарил, и молодой женщины, которая его приняла, больше не существует.

 

12

Путешествие в Англию забрало последние силы Валери. Когда они добрались до Саутгемптона, Вероника тотчас же отправила его в больницу, где он оставался несколько дней, пока врачи не решили, что он достаточно окреп для поездки на поезде в Стэмфорд. Она заранее отправила телеграмму в Свитбрайар, чтобы объяснить ситуацию, и Ханичерч прислал «даймлер», чтобы забрать их со станции. Поддерживая Валери под руки, они помогли ему подняться по лестнице в комнату лорда Давида, откуда открывался вид на парк и лес за ним. Больше месяца он не выходил из этой комнаты и не говорил ни с кем, кроме Вероники, Ханичерча и доктора Маунтджой. Он не мог есть ничего более существенного, чем мясной бульон Кук. Казалось, ему уже некуда было худеть, но он таял на глазах.

В течение этого месяца Вероника каждую ночь закрывала свою спальню на ключ и ставила кристалл на стол, который стал ее алтарем. Она прибегала к помощи гримуара в вопросах того, какие травы использовать, брала свечи в кладовке, когда Кук не видела, и собирала чистейшую дождевую воду в банку, которая стояла на подоконнике. Но Валери становился все слабее и слабее. Вероника чувствовала себя беспомощной и продолжила ночные ритуалы только потому, что не знала, что еще сделать.

Июль тянулся чередой жарких безветренных дней. Изучая гримуар, Вероника наткнулась на описание ритуала на Ламмас. О нем никогда не упоминала Олив, эта церемония уходила корнями в средневековые времена. Вероника видела, что эта страница гримуара написана очень давно. Значительная ее часть потускнела, но можно было разобрать достаточно, чтобы понять, что речь идет о чем-то под названием «хлеб Ламмаса», который должен быть разломлен на четыре части и разложен в нескольких местах. После ритуала эти кусочки получают особую силу, благословляются как первые плоды, предназначенные для питания и укрепления общины на грядущую зиму.

По крайней мере Вероника надеялась, что на странице говорится именно об этом. Конкретный вид хлеба не упоминался, но она предположила, что любой испеченный Кук хлеб сгодится. Накануне Ламмаса она дождалась, пока будет готова утренняя выпечка, и, проскользнув в кухню, стащила небольшую буханку.

В ту ночь она проявила большую осторожность, соблюдая каждую традицию, каждый ритуальный обычай, которому ее научили. Уна наблюдала за происходящим.

Четыре куска хлеба были разложены на алтаре, и Вероника протяжно произнесла простую молитву из гримуара:

Она сочла, что эти слова идеально подходят для Валери. Конечно, работа, которую он проделал, которой отдал так много, была достойна благословения. Трижды по три раза она прочла молитву, как всегда делала Олив, и после полуночи прокралась по коридору с тремя кусками хлеба Ламмаса в руках. Стараясь сделать это незаметно, она спрятала один кусочек в коридоре у двери Валери, а второй в гардеробной около его спальни. По другую сторону спальни была гостиная, и она положила еще кусок освященного хлеба там. Последний кусок она сунула в корзину вместе с кристаллом, предварительно отщипнув кусочек, чтобы положить его в свой мешочек с амулетом.

К тому времени, как она легла в постель, уже светлело. Уна заскочила следом, и, засыпая, Вероника коснулась ее лохматой морды.

– Думаю, я сделала все, что могла, – прошептала она. – Но как бы хотелось позвать весь шабаш!

Уна облизнула ее пальцы, немного покрутилась и со вздохом легла рядом.

Обе спали, пока не пришла горничная с утренним чаем. Вероника поспешила одеться и отправилась в комнату Валери. Она была так потрясена, увидев его сидящим в постели и уплетающим завтрак, состоявший из хлеба с маслом, помидора и вареного яйца, что громко рассмеялась. И была вознаграждена улыбкой, которая смягчила его изможденное лицо. Голос у Валери был слабый, но веселый.

– J’ai faim!

Вероника подошла к его постели:

– Ты выглядишь намного лучше, даже верится с трудом.

Он доел яйцо и откинулся на подушку:

– Сегодня встану.

– Может быть. Посмотрим, как ты будешь себя чувствовать.

Он снова улыбнулся – на этот раз шире:

– Я чувствую, что мне хочется встать!

* * *

После этого выздоровление пошло настолько стремительно, что Вероника беспокоилась, как бы доктор Маунтджой чего не заподозрил. Как оказалось, волноваться не было причин. Врач считал происходящее своей заслугой, и она не возражала. Он снял все повязки, кроме той, что была на левом глазу Валери, и поощрял своего пациента вставать с постели. Поначалу Валери было разрешено выходить на южную террасу и сидеть там, наслаждаясь солнечным светом. К середине августа, опираясь на трость, он уже гулял по парку и лесу с Вероникой. Уна ходила за ними следом, обнюхивая кучи листьев и роясь под корнями деревьев в поисках мелких зверьков.

Валери помогал в саду и проводил долгие часы в огороде. Как-то Вероника сказала:

– Тебе не надо заниматься этим. Наши садовники вернулись, и остальной персонал тоже.

– Я не люблю праздности, – ответил он. – Мне нравится прикасаться к земле. Я привык работать в саду матери.

Они сидели на террасе, наблюдая за красным диском солнца в сезон уборки урожая, и Вероника мягко спросила:

– Хочешь поговорить о своей матери?

Валери несколько минут смотрел перед собой, прежде чем ответить:

– Я боюсь говорить о ней, Вероника.

Она собиралась спросить почему, но увидела, как он закусил нижнюю губу, и поняла, что он подбирает слова с осторожностью, – так человек с больной ногой ходит, опасаясь наступать на нее, чтобы не вызвать новую боль.

Наконец Валери нерешительно начал:

– После Свитбрайара я отправился к себе домой. Соседи рассказали мне…

Он замолчал, и в темноте Вероника увидела, как заблестели его глаза.

Поскольку он уже не лежал в постели, она прикасалась к нему только во время прогулок. Но теперь она, хотя до конца не была уверена, желанно ли это, обхватила его руку ладонями и так держала. На нее нахлынули воспоминания о ночи перед их расставанием, и так же, как в ту ночь, он повернул руку, и их пальцы переплелись.

Хриплым от боли голосом Валери продолжил:

– Когда я спросил, есть ли вести от моей матери, они ответили, что нет. Мою тетю тоже забрали… – Он больно сжал руку Вероники. – Они были простыми, милыми женщинами, которые любили готовить, петь и смеяться. Они никогда никого не обидели…

Вероника не пыталась подыскать слова утешения. Что она могла сказать? Глубину жестокости и боли, которая постигла его семью, да и весь мир, нельзя измерить словами.

Они сидели рядом, рука в руке, а вокруг сгущалась ночь. Звезды прорезывали темноту, и Веронике казалось, что время разлуки, одиночества и страха рассеялось, как туман, в теплом осеннем воздухе. Она не знала, чувствовал ли Валери, что она сделала, и не узнала об этом, пока они не пообедали, не почитали какое-то время у камина в гостиной и не поднялись по лестнице. Валери по-прежнему пользовался бывшей комнатой лорда Давида. Когда они достигли площадки, где должны были разойтись по своим спальням, он поймал Веронику за руку и развернул к себе лицом.

– Вероника, когда мы прощались, я сказал, что буду любить тебя вечно.

Ее губы раскрылись, а в горле защекотало, словно от взмаха крыльев бабочки. Она посмотрела ему в глаза.

– Валери, я…

Он наклонился еще до того, как Вероника смогла закончить фразу, и поцеловал таким долгим поцелуем, что ей пришлось отстраниться, чтобы перевести дыхание. Потом он мягко прижал ее голову к своей груди. От него чудесно пахло солнцем, сладкой землей и портвейном, который он выпил после обеда.

– Я говорил искренне тогда, – прошептал он, – и сейчас тоже.

Должно быть, Вероника ответила ему, хотя позже не могла вспомнить, что именно. Она также не могла вспомнить, как оказалась в его спальне, потом в его постели. Уна сидела перед закрытой дверью, где Вероника нашла ее промозглым ранним утром. Она спешила в свою комнату, боясь быть замеченной горничными, и Уна неслышно последовала за ней.

* * *

Они поженились в декабре. В свадебном приглашении указывалось «Рождественское время», но для Вероники, хотя она никому не могла такого сказать, это был Йоль. Со времени войны свадьбы праздновали скромно, даже среди аристократии, поэтому Вероника была приятно удивлена тем, как много соседей и гостей из Лондона приехали их поздравить. Олив и Роуз подарили им отрез вышитой ткани. Вероника притворилась, что это скатерть для стола, но знала ее истинное предназначение – стать покрытием для алтаря. Из вежливости она отправила приглашение во дворец, хотя и не ожидала, что Елизавета появится. В ответ королева прислала красивый серебряный подсвечник – еще одно дополнение к ее алтарю – с пожеланиями, написанными собственноручно.

– Это действительно от королевы Елизаветы? – спросил Валери, когда увидел его.

– Я работала… на нее. Во время войны.

Валери приподнял брови:

– Мне придется беседовать с особой королевской крови? Боюсь, я разочарую лордов и дам.

Вероника рассмеялась:

– Не думаю, что это случится, Валери. Хотя она понравилась бы тебе. И никто не мог бы сказать, что разочарован в тебе.

Он покачал головой, посмеиваясь.

После свадьбы они занялись восстановлением дома и окрестностей Свитбрайара. Они взяли назад всех своих слуг, которые отправились на войну, а теперь хотели занять старую должность, даже пострадавших настолько, что выполнять какие-либо обязанности практически не могли. Вероника проводила дни, наводя порядок в комнатах и залах, наблюдая за реставрацией поцарапанной и растрескавшейся мебели, за ремонтом сломанных светильников и стиркой ковров. Валери проводил так много времени на фермах, что Вероника шутила, что он передумал и сбежал от нее в Бретань.

Она не дотрагивалась до камня с тех пор, как Валери выздоровел, но то, что он рядом, успокаивало, и Вероника просто хорошо спрятала его в гардеробе. Валери переехал к ней в спальню, поскольку Вероника сказала, что не сможет спать с мужем в комнате, которая прежде принадлежала ее отцу. Они поставили здесь дополнительный шкаф и большую кровать. Ночью они смотрели через окно на тихое звездное небо и вспоминали, как когда-то оно полыхало отсветами взрывов.

Единственным, что говорило о том, что Валери все еще думает о своей семье и своем старом доме, было то, что он постоянно читал французскую газету, которую приносили каждое утро. Ханичерч клал ее рядом с тарелкой, и Валери внимательно просматривал страницу за страницей.

Однажды Вероника спросила:

– Дорогой, ты ищешь своих учеников? Может, съездим туда?

– Нет смысла, Вероника.

– Как ты можешь быть уверен?

В качестве ответа он положил свою загорелую руку на сердце и покачал головой. Так как Вероника и сама знала ответ на вопрос, то не стала настаивать, а просто подошла и поцеловала его в щеку.

– Столько потерь… – пробормотала она. – Полагаю, мы всегда будем скорбеть.

– Ты все еще горюешь по Филиппу?

Они очень мало говорили о ее коротком браке. Вероника положила руку Валери на плечо и посмотрела в окно, вспоминая мать Филиппа, которая со слезами на глазах показала ей фотографию и кольцо сына. А потом обняла Веронику и пожелала ей счастья. В горле у девушки встал комок, и она смогла только поцеловать ее в ответ…

– Я скорблю о Филиппе, – сказала она Валери – Я скорблю о нем, как и о многих погибших друзьях. Как о брате и отце.

Фотография Томаса и его медали находились там же, где их оставил лорд Давид. Так и будет – по крайней мере, пока Вероника живет в Свитбрайаре.

– Я бы хотела, – грустно сказала она, – чтобы у нас была фотография твоей семьи.

– Дом был разрушен до основания. Сгорел дотла.

– Хотела бы я увидеть твою мать.

Он погладил ее руку:

– Как и я.

Их жизнь была наполнена событиями, и они жаждали только одного. Но это все не случалось и не случалось, и Вероника чувствовала, что это наказание. Однажды Валери осторожно спросил:

– Ты хочешь ребенка, Вероника?

Она не рассказала ему о том, что сделала. Она не могла. Она знала, что это причинит ему боль. Поэтому просто обняла Валери и прижалась щекой к его сильному плечу.

– Я хочу ребенка! – яростно прошептала она. – Конечно хочу!

Но желанная беременность не наступала.

Проблема заключалась не в отсутствии страсти. Несмотря на долгие часы ежедневной работы, они с нетерпением отправлялись в постель, впрочем, оставаясь в гостиной после ужина достаточно долго, чтобы не смущать прислугу. Они занимались любовью почти каждую ночь и спали обнявшись – их тела соприкасались, словно не желая разлучаться.

Им нравилось наблюдать, как со сменой времен года меняется все вокруг. Они наслаждались первой весенней зеленью. Они вдыхали аромат цветов летом. Они восхищались красками осени – золотыми, красными, ржавыми. Они с грустью смотрели, как становятся серыми поля зимой.

Колесо года прокрутилось один, два, три раза. Они были счастливы.

Ясной зимней ночью, когда на темном небе сверкали звезды и окна были подернуты коркой льда, Вероника вздрогнула от холода и Валери тут же выскользнул из-под одеяла.

– Принесу тебе что-нибудь надеть.

– Мой халат висит сразу за дверцей.

Вероника зарылась глубже под одеяло, ожидая его возвращения. Когда прошла минута, а Валери не вернулся, она села на постели.

Он стоял перед гардеробом, створки которого были открыты. Ломающимся от страха голосом она спросила:

– Ты не можешь найти его? Он должен быть прямо…

– Вероника, что это?

Валери отошел в сторону, поэтому она могла видеть все сама.

Свет, просачивающийся из плетеной корзины, был слабым, но в темноте зимней ночи хорошо заметен. Вероника застыла на месте. Валери отодвинул платья и пальто в сторону и увидел корзину. Он наклонился, чтобы вытащить ее.

– Валери, не надо… – начала Вероника и замолчала. Что она могла сказать? Кристалл говорил сам. Своей силой.

Валери поднял крышку корзины, и свет усилился. Он развернул шелковое покрывало и, увидев камень, присел на корточки, глядя в него. Вероника откинула одеяло, подошла и опустилась на колени рядом с мужем. Теперь она дрожала не только от холода, но еще и от страха. Валери удивил ее, обняв за плечи.

Вероника прислонилась к нему. Они вместе смотрели на старинный кристалл, круглый и гладкий сверху, зубчатый и грубый у основания. Внутри камня мелькали огоньки – золотые, бронзовые и цвета слоновой кости. Вероника не могла ничего придумать, чтобы как-то объяснить происходящее. Она ждала, что скажет Валери.

– Я знаю, что это, – произнес он по-французски.

Вероника вздрогнула и повернулась к нему. Глядя на сверкающие внутри кристалла огни, он тихо сказал:

– У тебя, должно быть, очень большая сила, если она просыпается сама по себе.

– Валери… – выдохнула Вероника.

– У моей тети был похожий. Он достался ей от прапрабабушки… Не знаю, насколько далеко это прослеживается. Но выглядел он немного по-другому. Он был маленький и гладкий, почти идеальный шар. Я видел его только раз. Тетя заставила меня пообещать никому не рассказывать об этом.

– Что с ним случилось?

– Наверное, нацисты забрали, они хватали все, что видели. Это была единственная ценность нашей семьи. Мы, похоже, никогда не узнаем, что с ним стало. – Валери перевел на нее взгляд своих темных цыганских глаз, его веки были тяжелыми от беспокойства. – Ты используешь его, Вероника?

– Он просто у меня есть, – сказала она так тихо, что не была уверена, услышал ли ее Валери.

Он снова завернул камень, положил его в корзину и опустил крышку. Когда он сделал это, свет начал гаснуть и наконец исчез. Сейчас спальню освещали только звезды. Вероника дрожала уже не на шутку, сцепив зубы, чтобы они не стучали. Валери поднялся и снял с крючка ее халат.

Когда он закутывал ее, Вероника взглянула ему в лицо и даже в темноте увидела, что его рот напряженно сжат.

Она тоже поднялась и сунула ноги в тапочки, стоявшие возле кровати. Валери по-прежнему не говорил ни слова. Она подошла к окну и, сжавшись от холода, посмотрела на улицу.

– Я тоже поклялась никому не говорить… – начала она. – Но тебе я скажу, Валери. Мой кристалл, который принадлежал моей бабушке, а до нее ее бабушке, и так далее… так же, как в твоей семье… мой кристалл был особым оружием на войне. И поэтому мне не стыдно.

– Ты думаешь, я хочу, чтобы ты чувствовала стыд?

Она повернулась спиной к холодному стеклу и посмотрела на него:

– Похоже, ты злишься.

Тремя широкими шагами он пересек комнату и, обняв ее, прижал к себе.

– Нет, моя дорогая, нет! Я не сержусь, я… я боюсь!

– Валери! – Она обхватила его за шею. – Но почему?

– Если кто-нибудь найдет это… Если кто-то узнает…

Он еще крепче прижал Веронику к себе, зарывшись лицом в ее волосы.

– Валери, я храню свою тайну. – Ее голос звучал приглушенно. – Никто, кроме тебя, никогда не узнает.

Он взял ее за подбородок и осторожно приподнял его, чтобы взглянуть ей в глаза.

– Вероника, ты должна выслушать меня. Ты, моя тетя, наши бабушки – все они были женщинами, обладающими силой. Мужчины боятся таких женщин. Они не могут сжечь вас, как делали когда-то, но обязательно найдут способ сделать вашу жизнь невыносимой.

Вероника закрыла глаза, вспомнив, что Елизавета говорила то же самое.

– Ты можешь потерять Свитбрайар.

– Я никому не позволю увидеть камень.

– Любой может найти его, – стоял на своем Валери. – Горничная, дворецкий… Это небезопасно для тебя. Пообещай, что не будешь снова его использовать. Вероника, война окончена. Нет никакой необходимости…

– Валери, сегодня он позвал меня по какой-то причине.

– Какая причина может быть? Пообещай мне. Пожалуйста!

Она ответила ему самым честным взглядом, на какой только была способна, и, хотя ее сердце дрогнуло от беспокойства, прошептала:

– Хорошо, Валери. Обещаю.

Он вздохнул и поцеловал ее в лоб:

– Спасибо, дорогая. Мы уберем шар туда, где его не так легко будет найти.

– Договорились. D’accord.

Но после того, как Вероника пообещала это, в ней что-то шевельнулось, словно уголек затухающего костра. Она не собиралась лгать Валери, но какая-то часть ее – какая-то тайная часть ее души – сопротивлялась. Вероника подумала, что это ее сила. Ее сила, от которой она не откажется.

Когда он отвел ее в постель и снова заключил в объятия, она изо всех сил пыталась не признаться себе, что за ее покорностью скрывается мятежный дух.

 

13

Уна куда-то пропала. В этот день Веронике и самой хотелось бы спрятаться где-нибудь. Солнце сыпало осенним золотом, косо падая между желтеющих листьев на скошенный газон Хоум-фарм.

Она остановилась на размеченной флажками дорожке, глядя на дом, который строили очень быстро. За сараем Валери обнаружил сваленные грудой камни. Их собрал один из фермеров, пока Вероника была в Лондоне. Местные ничего не знали об этих камнях или же им было не до развалин поместья. Их хватило, чтобы возвести стены. Они решили сделать деревянный пол, а еще Валери предложил установить центральное отопление. Вероника согласилась при условии, что камин, у которого она любила сидеть с Томасом и Яго, останется на месте.

Рабочий в комбинезоне подошел к ней и почтительно снял кепку.

– Леди Вероника, – сказал он, – не угодно ли посмотреть, как продвигается стройка?

– Уже посмотрела, мистер Лонгстрит. Удачная погода для работы, не так ли?

– Да, миледи. Просто идеальная. – Он повернулся и указал на дом: – Он будет выглядеть так же, как во времена его светлости.

– Это замечательно! Вы можете гордиться своей работой.

– О да! – улыбнулся тот и надел кепку. – Приятно видеть, как возрождается старинное здание.

– Как ваша дочь? Фиби, так ее, кажется, зовут? Уже, наверное, пошла в школу?

– Да, спасибо, миледи. Она учится в деревенской школе и очень довольна. А как она любит книги!

– Правда? Великолепно! Передайте девочке, чтобы она приходила за книгами в библиотеку Свитбрайара.

– Вы очень добры, леди Вероника. Правда, правда. Моя жена оценит это. – Он снова указал в сторону дома. – Если вы ищете мужа, то он где-то там, разбирает доски, которые нам привезли.

– Благодарю, мистер Лонгстрит. Продолжайте в том же духе.

– Рад стараться, миледи.

Сопровождаемая Уной, Вероника обошла груды древесины и камня возле дома. На месте, где когда-то был сарай, остался только фундамент. Она подумала, что, может быть, они и его отстроят. Давно уже не было в живых тяжеловоза, отчего сарай казался не таким уж необходимым, но, может быть, они решат завести лошадей снова.

– Вероника!

От глубокого голоса Валери ее сердце забилось чаще. Но у нее были для него печальные известия. Он сдвинул потрепанную шляпу на затылок, чтобы очень осторожно поцеловать ее, потому что был весь в пыли и, похоже, в штукатурке. Его теплые губы коснулись ее щеки.

Она вытерла грязь на его подбородке.

– А вы здорово продвинулись в работе, – сказала она. – Просто невероятно, как быстро все получается!

– У нас же есть рабочие, – ответил Валери.

Его английский был почти идеальным, но имел легкий французский налет, который Веронике нравился, особенно коверканье гласных и своеобразный ритм. Он понемногу прибавлял в весе, совершенно не нуждался в сладостях, а также наотрез отказался от маргарина, в чем Вероника его поддержала: им и их рабочим хватало фермерского масла и хлеба, который повариха пекла ежедневно. Так как Валери постоянно работал на открытом воздухе, его кожа загорела дочерна. Его иссиня-черные волосы переливались на солнце, а на висках поблескивала седина.

С одеждой уже не было напряженно, но поскольку они редко ездили в Лондон и на светские мероприятия, то не особенно заботились об этом. Вероника носила твидовую юбку, оставшуюся еще со школьных времен, и старенький свитер, Валери – комбинезон, как у мистера Лонгстрита. Но мистеру Лонгстриту он шел больше: лодыжки Валери виднелись между короткими штанами и рабочими ботинками. Повязка на его глазу была такой же пыльной, как и он сам, и Вероника подумала, что надо бы ее заменить.

– Какой ты смешной, Валери!

Он коснулся полей шляпы и кивнул ей:

– Миледи…

– Да ладно!

Вероника ткнула в Валери пальцем, а он ее обнял.

Особо забавным был тот факт, что все называли Веронику «миледи», но никто не знал, как обращаться к Валери. Конечно же, не «ваша светлость». «Сэр» звучало слишком по-королевски. Он даже не был мистером Селвином, Вероника вернула себе девичью фамилию, дабы отдать дань истории Свитбрайара. Многие благородные семьи имели двойную фамилию, но Ширак-Селвин или Селвин-Ширак было неудобно выговаривать. Вообще-то Валери был мистером Шираком, но он никогда не слышал, чтобы его так называли. Прислуга называла его мистером Валери. Большинство людей в окрестностях не обращались к нему по имени вообще.

– Я принесла сэндвичи, – сказала Вероника, легонько отталкивая его и открывая сумку.

Уна тут же начала тереться о ноги Вероники и вилять хвостом. Валери, похоже, тоже был не прочь перекусить.

– Может, угостим мистера Лонгстрита?

– Конечно.

Валери устроился на доске, лежавшей на двух камнях. Вероника дала ему сэндвич и, опасаясь заноз, аккуратно присела рядом. Она тоже взяла сэндвич, отломила от него кусочек и дала Уне.

Валери откусил от сэндвича с сыром и ветчиной приличный кусок и начал с аппетитом жевать, как мужчина, который хорошо потрудился.

– Мне нужно кое-что сказать тебе.

На коленях Вероники остался нетронутый сэндвич, не считая того, что она дала Уне, которая теперь настойчиво пыталась выманить остаток.

– Что такое? – с полным ртом спросил Валери.

– Я ходила к мистеру Маунтджою сегодня утром.

Валери посмотрел на нее. Его брови вопросительно приподнялись.

– Что он сказал?

– Он сказал… – Вероника замолчала, так как ей было неприятно это говорить. – Он сказал, – сделала она еще одну попытку, – что со мной что-то не так. Что я, возможно, никогда не смогу иметь ребенка.

Рука Валери с недоеденным сэндвичем опустилась на колено. Он отвел взгляд, и Вероника поняла, что он пытается скрыть разочарование.

– Мне очень жаль, Валери. Je suis désolée.

Он ответил по-английски, как делал всегда, стараясь скрыть свои чувства.

– Это не твоя вина, – сказал он и, отложив сэндвич, прижал ее к себе.

Но это была ее вина. Вероника прекрасно знала это. То, что она сделала во время войны… Она причинила себе вред, и ее тело так и не оправилось от этого. Она чуть отстранилась, чтобы он не почувствовал ее боли.

Валери выпустил ее из своих объятий.

– Мы есть друг у друга, Вероника.

– Да, но я знаю, как сильно ты хочешь ребенка.

– Я много чего хочу. – Он наклонился и поцеловал ее в лоб. – Ты не должна волноваться. Возможно, этому просто не суждено случиться.

И Валери снова принялся за сэндвич, но уже не с таким энтузиазмом – похоже, его аппетит поутих.

Но ведь это случилось! Тогда, впервые. Это произошло, но очень некстати. У нее не было другого выбора.

А теперь…

Вероника поднялась, так и не съев свой сэндвич.

– Пойдем, Уна, – сказала она, – отнесем сэндвич мистеру Лонгстриту. А потом…

Она взглянула на Валери. Он хотел что-то сказать, но Вероника покачала головой:

– Нет, увидимся за ужином.

– Вероника…

Она махнула рукой и отвернулась, чтобы Валери не увидел, что ее глаза блестят от слез.

Когда они отошли, она заметила, что Уна больше не бежит вприпрыжку. Хвост собаки волочился по земле, а сама она еле тащилась за хозяйкой. Вероника подумала, что если бы у нее был хвост, то он бы волочился точно так же.

* * *

Вероника выскользнула из теплой постели, когда звезды подсказали ей, что уже полночь. Уставший Валери крепко спал и даже не пошевельнулся, когда она вышла из спальни и пробралась по коридору к лестнице на чердак. Уна последовала за ней. Комнаты для прислуги находились на первом этаже в дальней части дома, что давало им доступ к саду, гаражу и кухне. Только у Ханичерча была комната на втором этаже, но она находилась там же, чтобы тот мог присматривать за слугами.

По просьбе Валери Вероника спрятала корзину на чердаке среди сундуков, перевязанных шпагатом картонных коробок, старой мебели и потертых саквояжей. Сейчас она поднялась по ступенькам и не включала свет, пока собака тоже не оказалась в комнате. Заперев дверь, Вероника дернула за шнур, который вел к обычной лампочке. Она зажглась, осветив пыльное, захламленное пространство. На всякий случай Вероника подставила стул к двери и достала корзину из тайника. Уна наблюдала за ней из тени.

У нее не было ничего, чтобы наложить заклятие: ни воды, ни трав, ни соли, ни свечей. Вероника не осмеливалась собирать подобные вещи после того, как дала обещание Валери. Она уже долгое время не соблюдала саббатов – ни больших, ни малых. Она не заглядывала в хрустальный шар с того момента, как Валери его нашел.

Шар мог дать или не дать ответ, но нужно было хотя бы попытаться.

Вероника развернула его и положила на деревянный пол. Потом опустилась на колени, обхватила его руками и негромко заговорила:

Вглядываясь в шар, она произнесла это заклинание трижды по три раза.

Ничего. Шар, который раньше оживал, когда она находилась поблизости, иногда сам по себе теплился светом, привлекая ее внимание, показывал ей души предков, управлял ее робкими шагами, когда не у кого было спросить совета, теперь не откликался. Его поверхность выглядела потускневшей и мутной, и ничего не сияло внутри.

Вероника ждала, с грустью глядя на шар.

– Я не хотела отказываться от колдовства, – бормотала она, – но Валери умолял меня… У него было так много потерь, столько боли… Я подумала, что нужно поддержать его. Он так беспокоился…

Ее тихий шепот, казалось, пронизывал пыльный чердак. Вероника не знала, к кому она обращается. Наверное, ко всем женщинам, когда-либо владевшим шаром, взывавшим к нему, надеявшимся на него.

Она вспомнила Олив, Роуз и Елизавету и то, как на шабаше шар буквально пылал внутри. Конечно, тогда у них были травы, соль, свечи и все, что предписывалось гримуаром.

Вероника не знала, что делать. Конечно, в гримуаре должно быть заклинание плодородия, но его трудно читать даже при хорошем освещении, а на чердаке об этом не могло быть и речи. Она не осмелится принести книгу в спальню или куда-то еще, где Валери заметил бы ее и понял, что она нарушила обещание.

Она мельком взглянула на слуховое окно в сводчатой крыше чердака. Звезды уже угасали. Скоро взойдет солнце. Валери может проснуться и начать ее искать. Похоже, она тратила время впустую, сидя здесь, но опустить руки было мучительно тяжело.

– Возможно, – печально обратилась она к Уне, – мне не суждено иметь детей. Может быть, видение, посланное маман, было не обо мне. Я, наверное, конец своего рода, последняя из Оршьер. Род Валери уже оборвался, и если ни одна из племянниц королевы не унаследовала способность к ремеслу, то и род Гламис тоже канет в Лету.

Вероника вздохнула и поднялась, отряхивая колени от пыли. Потом нагнулась, чтобы положить шар на место. Когда она опустила крышку корзины, ее ладонь на мгновение задержалась на ней. Она закрыла глаза. Это было окончательное и бесповоротное прощание. Кто же наткнется на корзину в будущем и откроет ее из любопытства?

– Ну что ж, Уна, – сказала она, – полагаю, я совершила ужасную ошибку. Но я сделала это ради любви, ты же знаешь. Я все только ради нее и делаю.

Это было правдой, думала Вероника, пробираясь через груды сундуков и коробок к двери. Любовь к семье, к друзьям, к стране, к королеве, к дому, к мужу – только она имела значение. И если сейчас пришел конец ее мастерству как ведьмы, то она, по крайней мере, должна быть довольна тем, что старалась изо всех сил.

Она уже протянула руку, чтобы выключить свет, как вдруг Уна пронзительно тявкнула. Вероника повернулась, приложив палец к губам, чтобы утихомирить собаку… И замерла.

Корзина озарилась светом, и на сводчатом потолке появились решетчатые тени. Камень ожил.

Вскрикнув, Вероника бросилась назад. Сундук оцарапал ей ногу, она чуть не упала, споткнувшись о сломанный торшер, но через мгновение, отбросив крышку корзины и вытащив кристалл из шелка, вновь склонилась над ним.

Они были там, все эти лица, блуждающие в дымке внутри хрустального шара. Это было как во сне: старуха с камнем в руках, пожилая женщина с растрепанными седыми волосами… И самая красивая. Ее мать, Морвен.

– Мама, – прошептала Вероника, и вереница лиц исчезла.

Морвен глядела на нее, едва заметно улыбаясь. Вероника слышала голос матери у себя в голове: «Все будет так, как предначертано. У тебя уже есть величайший дар. Люби его. Позволь себе быть любимой. Больше ничто не имеет значения».

Через мгновение она исчезла. Другие лица заменили ее: смеющиеся, любопытные, нахмуренные… Вероника не двигалась с места, улыбаясь даже самым сердитым. Небо уже порозовело, когда она покинула чердак и поспешила вниз по лестнице, по коридору, ведущему в спальню.

Она открыла дверь как можно тише. Заспанный Валери сидел на кровати, когда она вошла.

– Где ты была?

Она ответила, ничуть не испытывая стыда:

– Уну нужно было выгулять.

Зевнув, Валери поправил простыню.

– Тебе, должно быть, холодно.

– Да.

Вероника скользнула под одеяло и прильнула к Валери. Он обнял ее, а она уткнулась головой ему в шею, прямо под подбородком.

– Я тут думал, Вероника… – начал он, и она щекой ощущала гул его голоса. – Мало ли что там сказал le docteur. Нам нужно продолжать попытки.

Вероника повернулась и поцеловала его в щеку. Бабочки затрепыхали крылышками в груди, и она засмеялась.

– Ты правда так думаешь, дорогой?

– Ah, oui.

Валери долго и жадно поцеловал ее в губы, а потом повернулся на бок, прижал ее к себе и потерся носом о ее шею.

– По крайней мере, моя дорогая, это будет весело.